Talk, talk, talk!

Евгения Тропп
«TALK, TALK, TALK!»
Этот спектакль мог бы одержать убедительную победу в конкурсе на самый
живой спектакль в Петербурге, если бы такой был объявлен в нашем театральном
городе. Увы, критерии, по которым возможно отделить «живое» от «не очень»,
пока точно не сформулированы. Тут все решается на уровне ощущений. Можно ли
ловко парировать обвинения в легковесности этого зрелища – дескать, ерунда это,
пустячок, да и вообще не спектакль, а тусовка… Не знаю. По моему мнению,
«Паника» - именно спектакль, а как это доказать? Тоже не знаю. Уверена, что не
халтура. Команда собралась не по долгу службы, а по доброй воле. Три
супервостребованных артиста, Александр Баргман, Виталий Коваленко и
Александр Новиков, изыскали в своих загруженных графиках возможность
встречаться и репетировать; при этом материальный фактор явно не играл никакой
роли: чтобы надеяться заработать с помощью спектакля, который за вечер могут
посмотреть семьдесят зрителей, надо быть идиотами, а создатели постановки
таковыми не являются. Значит – собрались не для заработка, а из интереса. Да в
«Белом театре» иначе и не бывает! И удовольствие – даже не от игры, а от процесса
поиска и необходимости импровизировать, которое испытывают на площадке
артисты, настолько явное и искреннее, что сомневаться в их творческом состоянии
невозможно.
В одном фильме героиня Джулии Робертс, кинозвезда, говорит, что ее новая
картина – это только «Talk, talk, talk!». Она учит роль и репетирует эту
«говорильню», тренируясь произносить текст очень быстро, но четко, не
захлебываясь и не глотая звуки вместе с содержанием. Нечто подобное происходит
в «Панике». Этот стиль можно назвать болтовней, но не в уничижительном смысле.
Мнимая легкость, скорость и упругость такой болтовни достигается упорным
трудом. Сходство с трепотней каких-нибудь ди-джеев и телерадиоболтунов –
только внешнее, потому что у тех главное – моторная динамичность,
принципиально обессмысливающая речь, а тут актеры и сами крепко держат нить,
и публике не дают ее потерять. На самом деле спады и нарастания скорости
«болтовни» хитроумно рассчитаны, и каждый персонаж наделен своей речевой
характеристикой. У Йонни – А.Баргмана то и дело включается его привычка
телеведущего: он начинает быстро заполнять словами любую паузу, потому что
думать в прямом эфире он может, только пока говорит, а говорит он, не успевая
предварительно сообразить, что именно собирается сказать. Так что для Йонни
словопроизнесение – это возможность сориентироваться в трудном жизненном
вопросе, с помощью интонации убедить всех в том, что он знает, как быть (а это
уже почти то же самое, что убедить самого себя). Конечно, интересна перемена,
которая начинает происходить с Йонни, когда его ток-шоу закрывают и он
оказывается в не свойственной ему позиции лузера. Привычный темп речи
замедляется, появляются даже отдельные человеческие интонации, хотя иногда
вновь включается автомат, выстреливающий словами. Йонни словно спотыкается и
прихрамывает там, где раньше гарцевал.
У Макса – В.Коваленко скороговорка иного рода. В отличие от брата, Макс
не притворяется уверенным в себе. Он постоянно в нервном напряжении и поэтому
решительно не может говорить спокойно и медленно. Ему надо выплеснуться сразу
и бурно – на любую тему. Макс страстно обсуждает фильм Альмодовара
«Поговори с ней», яростно защищая свои представления о том, как надо
«проходить внутренний путь», экстатически – не отрешенно и сосредоточенно, а с
каким-то комическим надрывом – совершает упражнения гимнастики цигун…
Словоизлияния Макса похожи на горные реки. Но у него есть и короткие,
царапающие реплики: «За секунду можно в бога поверить!» - Макс произносит эту
фразу обиженно, по-детски надув губы и наморщив лоб, а тонкая ирония
Коваленко в этот момент помогает снять пафос, сделать эти слова и смешными, и
трогательными.
Лео – А.Новиков, из-за которого и начинается вся эта «паника», вроде бы и
должен буквально извергать слова, рассказывая друзьям о своих проблемах. Но в
том-то и дело, что специалист по лифтам не умеет выговариваться, объяснять, что с
ним происходит. Ему трудно даются непривычные темы, он долго подбирает слова,
еще дольше – пытается их понять. (Новиков делает своего героя чуть более
«тормознутым», чем задумал автор, но это у него получается естественно, забавно
и не грубо.) Красноречивым Лео становится только в гневе, а в такое состояние он
впадает не часто. Но картина Альмодовара, а еще больше – мнение о ней Макса
заставили бедного инженера буквально взбеситься и начать орать. Монолог о том,
насколько грубо снят этот фильм, производит удивительное действие: Лео
постепенно заводится и злится все больше и больше, а зрительный зал лежит
вповалку от смеха. Уважение вызывает то, что вповалку на сцене не лежат
партнеры Новикова, ведь каждый раз этот монолог обрастает все новыми
подробностями (например: «фильм снят грубо, как будто телефоном снимали» и
т.д.).
Я не хочу сказать, что актеры неуважительно относятся к тексту пьесы, но
обращаются они с ним достаточно свободно, понимая, что это, прежде всего,
современный, сегодняшний текст, который должен звучать натурально, узнаваемо.
Но «натурально» не значит «натуралистично» (хотя несколько матерных слов
содержится-таки в пьесе М.Мюллюахо и произносится со сцены). Условная
сценография – надувная прозрачная мебель, полиэтиленовые подушки, висящие
над головами героев (видимо, вместо Дамоклова меча), пластиковые шторы, экран
с видеопроекциями – все это задает стиль спектакля и способ существования в нем
актеров. В начале Йонни-Баргман появляется на площадке и вместо текста из
телепрограммы начинает говорить о том спектакле, который мы будем смотреть.
После первой сцены с участием Лео и Макса он даже предлагает публике выбрать,
чья манера игры ей больше по душе – «раскованная, капустная игра актера театра
им. Ленсовета Новикова или холодное, рациональное исполнение звезды
Александринского театра Коваленко». О себе же Йонни, а вернее, Баргман советует
«читать прессу». По ходу дела он еще несколько раз отпускает равнодушноиронические комментарии, таким нехитрым, но уместным приемом не давая
зрителям слишком глубоко погрузиться в сценические перипетии. И артисты не
ныряют с головой в своих персонажей, а балансируют между ролью и выходом из
нее, «насвистывают роли» - так в одном из интервью задолго до «Паники»
сформулировал Александр Новиков свой идеал актерской игры. Идеал почти
достигнут!.. Хотя именно Новиков в «Панике» демонстрирует какие-то если не
новые, то редко используемые на сцене родного театра качества – например,
взрывной темперамент.
Пожалуй, если бы трое не просто талантливых, но и умных, содержательных
артиста всерьез и по Станиславскому стали бы изображать финских мужчин,
спасающихся от нервного срыва доморощенной психотерапией, на это было бы до
невозможности стыдно смотреть. Пьеса М.Мюллюахо, что бы он сам о ней ни
думал, предполагает возможность иронического отстранения, юмористического
взгляда на события и персонажей. Создатели спектакля эту возможность не
упустили. При этом, сколь бы лихо актеры ни играли, можно в их исполнении
разглядеть объем, неоднозначность: персонажи и их действия не только смешны и
нелепы, но и по-человечески понятны, достойны сочувствия. И если это в
спектакле останется, если не выйдет на первый план нарочитое комикование,
«Паника» будет и впредь самым живым спектаклем города!
P.S. На самом деле об этом спектакле нужно писать критику-мужчине,
который может оценить, как мужские истории в «Панике» соотносятся с
реальностью. Мы же не знаем, как они ведут себя в своей чисто мужской компании,
как переживают кризисы, как обсуждают личные проблемы. Что касается
виртуальных женских образов в пьесе – тех женщин, о которых герои говорят, Боже, если мужчины действительно такими нас видят и так нас слышат,
неудивительно, что взаимопонимания нет и не может быть…
Евгения Тропп. «Talk, talk, talk!» // Петербургский театральный журнал. - № 3
(53) 2008 г. - Сс. 38-40.