План 1. Определение интертекстуальности. Широкая и узкая трактовка феномена интертекстуальности ............................................................................. 1 2. Постмодернистская интертекстуальность. Текст в тексте как специфическое риторическое построение ............................................................ 4 3. Интертекстуальность как категория открытости текста. Палимпсест. Культурный код. Интертекстуальный анализ ...................................................... 6 1. Определение интертекстуальности. Широкая и узкая трактовка феномена интертекстуальности В словаре актуальных терминов и понятий «Поэтика» даётся следующее определение интертекстуальности: 1) свойство, приписываемое двум и более текстам, которые семантически связаны друг с другом через механизм цитации; 2) принцип текстопостроения, в основе которого лежит опосредованная цитацией связь одного текста с другим или другими текстами [с. 80]. В общем виде существует узкое и широкое понимание феномена интертекстуальности. В 60–70-е гг. в трудах французских постструктуралистов, в частности Ю. Кристевой и Р. Барта (нужно ли на нём тоже подробно остановиться?), возникает и формируется теория интертекстуальности. В дальнейшем постструктуралистское понимание интертекстуальности как «межтекстового диалога» (Ю. Кристева, Слово, диалог и роман. С. 172) будет обозначено как «узкая» трактовка феномена в сравнении с «широким» представлением об интертексте как любом тексте (художественном или нехудожественном), содержащем цитаты, аллюзии, реминисценции. Среди исследователей, обращающихся к истории возникновения понятия интертекстуальности, большой популярностью пользуется цитата из статьи Ю. Кристевой «Закрытый текст»: «Всякий текст представляет собой пермутацию других текстов, интертекстуальность; в пространстве того или иного текста перекрещиваются и нейтрализуют друг друга несколько высказываний, взятых из других текстов» [с. 135]. По мнению исследовательницы, текст, понятый как семиотическая практика, существует в едином тексте культуры, является его частью и в то же время интегрирует этот текст в себя. Далее, говоря о романе, в котором можно вычленить «следы ряда других высказываний», Ю. Кристева пишет: «Речь идёт именно о функции, то есть о зависимой переменной, получающей определённое значение каждый раз, как его получают и те независимые переменные, которые она связывает» [с. 136]. Претексты, включённые в некий текст, выступают, таким образом, в качестве переменных, в результате взаимодействия которых возникает интертекстовая функция – «идеологема текста». Необходимо отметить, что немалую роль в этих теоретических построениях сыграли роль научные воззрения М.М. Бахтина. Такие понятия, как идеология (идеологическая функция текста), полифонизм, полифонический роман, слово в романе, диалогизм, диалогичность, интерсубъективность, являлись объектом научной рефлексии Ю. Кристевой. Рассматривая слово в текстовом пространстве («Слово, диалог, роман») Кристева отмечает, что «любой текст строится как мозаика цитации, любой текст – это впитывание и трансформация какого-нибудь другого текста. Тем самым на место понятия интерсубъективности встаёт понятие интертекстуальности, и оказывается, что поэтический язык поддается как минимум двойному прочтению» [с. 166]. Если иметь в виду, что интертекстуальность, по Кристевой, предполагает взаимную нейтрализацию дискурсов, то замена интерсубъективности интертекстуальностью выглядит не только необоснованной, но и недопустимой. По М.М. Бахтину [Проблема текста // Эстетика словесного творчества. с. 308–309], «за каждым текстом стоит система языка», т.е. текст оказывается включён в поле единого текста культуры. В отдельном тексте система языка (язык культуры) проявляет себя в том, что может быть повторено или воспроизведено, «всё, что может быть дано вне данного текста (данность)». В то же время каждый текст (как высказывание, как дискурс или как «семиотическая практика») «является чем-то индивидуальным, единственным и неповторимым, и в этом весь смысл его (его замысел, ради чего он создан)». Индивидуальное в тексте всегда имеет отношение к таким ценностям, как истина, правда, красота, добро. Кристева для обозначения этого второго полюса, присущего конкретному тексту-высказыванию, использовала термин идеологема. Идеологическая функция текста, согласно М. Бахтину, раскрывается только в «цепи текстов» (в межтекстовом пространстве Кристевой). Итак, хотя Ю. Кристева во многом отталкивалась от научных выкладок М. Бахтина и трактовала интертекстуальность как межтекстовый диалог, необходимо разграничить две формы диалога, принципиально различно понимаемого Кристевой и Бахтиным. Ю. Кристева противопоставляет полифонические романы, описанные Бахтиным (романы Рабле, Свифта, Достоевского) полифоническим романам «нашего времени» (Джойс, Кафка, Пруст) и отмечает, что «современный» (постмодернистский) роман порывает с прежним письмом не только на литературном, но и на социальном, политическом, философском уровнях [Текст романа // Избранное: Разрушение поэтики. С. 478]. Из такого противопоставления становится видно, что в рамках постмодернистских произведений взаимодействие сознаний («голосов», текстов, типов речевого поведения) можно охарактеризовать как диалогическое разногласие спора. Безусловно, спор или полемика являются разновидностью диалогических отношений («Узкое понимание диалогизма как спора, полемики, пародии. Это – внешне наиболее очевидные, но грубые формы диалогизма» [1961 год. Заметки // Собрание сочинений, т. 5. С. 332]). Если трактовать интертекстуальность через понятие диалогизма, то в тексте (у Бахтина – в слове) происходит «наслаивание смысла на смысл», «усиление путём слияния (но не отождествления), сочетание многих голосов» [там же] с целью достижения высшей формы диалогических отношений – диалога согласия. 2. Постмодернистская интертекстуальность. Текст в тексте как специфическое риторическое построение Как уже было сказано, претексты, будучи включёнными в интертекст, изменяют свою природу: они утрачивают символическую природу и начинают выступать в качестве индексальных знаков, отсылающих к определённому способу речевого поведения, репрезентируют типы речевого поведения. В упомянутом выше словаре «Поэтика» отмечается, что «логосы» в рамках интертекста, как правило, конфликтуют («ниспровержение и развенчивающая продуктивность» у Кристевой). Н.А. Фатеева в монографии «Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов» указывает на игровой характер интертекстуализации, благодаря которому также «развенчивается» тот или иной претекст. «специфическое Интертекст риторическое в таком случае построение», в представляет котором собой претексты приобретают статус тропа [Фатеева, С. 37].Такого рода замечания отсылают нас к главе «Текст в тексте» из книги Ю.М. Лотмана «Культура и взрыв», где находим: «“Текст в тексте” – это специфическое риторическое построение, при котором различие в закодированности разных частей текста делается выявленным фактором авторского построения и читательского восприятия текста. Переключение из одной системы семиотического осознания текста в другую на каком-то внутреннем структурном рубеже составляет в этом случае основу генерирования смысла. Такое построение, прежде всего, обостряет момент игры в тексте: с позиции другого способа кодирования, текст приобретает черты повышенной условности, подчеркивается его игровой характер: иронический, пародийный, театрализованный и т.д. смысл. Одновременно подчеркивается роль границ текста, как внешних, отделяющих его от не-текста, так и внутренних, разделяющих участки различной кодированности. Актуальность границ подчеркивается именно их подвижностью, тем, что при смене установок на тот или иной код меняется и структура границ» [С. 110–111]. С учётом сказанного, интертекстуальность может быть понята как генеративный принцип в художественном тексте: «…Столкновение [систем] порождает нечто третье, принципиально новое, которое не является очевидным, логически предсказуемым» [там же, с. 105]. Это отчасти согласуется с тем, что писала Кристева об идеологеме как «интертекстовой функции». Обогащение смысла при этом двунаправлено. В словаре «Поэтика» отмечается, что «таким образом понимаемая интертекстуальность есть средство расширения “горизонтов эстетического опыта” (Т.С. Элиот) – позднейшие тексты, содержащие интертекстуальные отсылки к текстам предшествующих эпох, провоцируют реинтерпретацию последних и, таким образом, обогащают читательское представление о них». Нельзя не отметить, что Н.А. Фатеева (вероятно, не только она, но сослаться на неё могу точно) указывает на возможность у читателя проигнорировать «текстовую аномалию» [С. 17]. постмодернистского Такое замечание справедливо подхода, предполагающего именно для свободу читательских интерпретаций. Кроме того, для постмодернистского текста во главу угла ставится сам принцип сопряжения текстов, а не функция из столкновения их семантики. Наконец, несмотря на редукцию фигуры автора и превращение его в скриптора в рамках постмодернистской парадигмы, у Фатеевой находим: «С точки зрения автора, интертекстуальность – это способ генезиса собственного текста и постулирования собственного поэтического «Я» через сложную систему оппозиций, идентификаций и маскировки с текстами других авторов (т.е. других поэтических «Я»)» [с. 20]. Вместо анализа интертекстуальности в таком случае осуществляется описание стратегии построения «творческого Я» того или иного автора: «Интертекстуальность становится механизмом метаязыковой рефлексии» [там же]. Как нам кажется, в случае спора с предшествующей традицией исчерпывающим кажется термин «литературные связи». Интертекстуальность для текстов 20 века, таким образом, стоит в одном ряду с понятием игры, сам же интертекст нередко понимается как риторическая фигура. Тем не менее, из приведённой выше цитаты Ю.М. Лотмана также следует, что интертекстуальность предполагает существование в тексте различным образом закодированных единиц, или двух и более «языков». 3. Интертекстуальность как категория открытости текста. Палимпсест. Культурный код. Интертекстуальный анализ Рассуждая о стилистическом своеобразии романного жанра, М. Бахтин отмечает, что внимание исследователей часто бывает направлено на «индивидуальные и направленческие обертоны стиля», в то время как «социальный тон игнорируется» [Слово в романе // Вопросы литературы и эстетики. С. 72]. И если язык романа – это «система языков», то нельзя ли транспонировать данное суждение на текст? Прежде чем осуществить эту логическую операцию, приведём (исчерпывающую) цитату из статьи В.Ю. Даренского «Интертекст инициации в структуре интертекстуальных литературного структур произведения»: содержания и форм «Исследование литературного произведения может быть двух типов. Первый тип можно условно назвать «горизонтальным», поскольку здесь анализируется «миграция» определенных тестовых структур от одного произведения в другое, которая обычно происходит бессознательно для самого автора, но в определенных художественных направлениях может становиться и сознательным приёмом (этот прием становится доминирующим в литературе постмодерна). Второй тип можно назвать «вертикальным» в том смысле, что здесь исследуются интертекстуальные связи художественными направлениями, текстуальности самой не между культуры. отдельными а между Базовым произведениями разными уровнем здесь и уровнями являются «архетипы» и архетипические сюжеты, над которыми «надстраиваются» тексты, имеющие индивидуальное авторство. Интертекстуальность здесь представляет собой не «скрытое цитирование», а новое оригинальное воспроизводство архетипического сюжета в индивидуальной авторской форме как его творческая интерпретация в новых культурно-исторических условиях». Итак, объединим наблюдения В.Ю. Даренского с замечаниями М.М. Бахтина по поводу единого языка, в котором постоянно действуют как центростремительные силы, так и центробежные. Текст-высказывание в таком случае будет результатом взаимодействия этих противоположно направленных сил. В таком случае воспроизводство архетипического сюжета будет выполнять интегрирующую функцию, а преемственные связи между текстами, воспроизводящими данный сюжет, можно назвать интертекстуальными. Так понятая интертекстуальность позволяет говорить о взаимной актуализации друг другом различных дискурсов. Текст приобщается к «единому тексту культуры» и обогащает его. Уместным в таком случае кажется термин «палимпсест», ведь каждый последующий текст пишется как бы поверх ранее существующих, а черты текстовпредшественников проступают в нём. Тот социальный тон, который Бахтин противопоставил индивидуальным и направленческим тонам можно соотнести с культурным кодом. Текст в таком случае находится во взаимодействии с «чужими словами» о том же предмете. Причём взаимодействие это возможно в двух направлениях – как с претекстами, так и с потенциальными текстами. Вся совокупность такого рода палимпсестных текстов может быть поименована мегатекстом. Мегатекст принципиально незавершён (открыт) в отличие от отдельного входящего в него художественного произведения (условного и эстетически завершённого), и тогда интертекстуальность может быть определена как категория открытости текста. Интертекстуальный анализ по Ю. Кристевой мог быть осуществлён только по отношению к постмодернистским текстам. В словаре «Поэтика» читаем: «В рамках первого подхода интертекстуальный анализ сводится к поиску, регистрации и интерпретации источников цитирования, реминисценций, «аллюзионных полей» – в их взаимодействии с семантикой цитирующего текста». Интертекстуальность как категория открытости текста позволяет проводить анализ текста (входящего в тот или иной мегатекст) в принципиально ином направлении, а именно мифотектонический уровень художественного текста. исследовать
