Жил человек

1
ЖИЛ ЧЕЛОВЕК…
Виктору Степановичу Кузнецову…
Древний провинциальный городок встретил меня ненастной осенней погодой.
Ветер гнал тучи над низенькими домами. Сквозь облачную ловушку изредка
пробивалось солнце. Старый красно-жёлтый трамвай, гремящий и охающий, довёз
меня до завода, из огромных ворот которого выкатывались новёхонькие тепловозы.
Вот о них-то, «коломенских богатырях», мне предстояло написать очерк.
После долгого летнего дня по вечерам я шатался по ухабистым улочкам,
разглядывая старинные купеческие особняки. Тихая провинция открывала мне свою
неброскую красоту: то кирпичную ограду, украшенную глухими арками, то ворота с
мощными пилонами из белого камня. Гулял я обычно до самого позднего вечера, пока
лохматая темнота не нависала, сужаясь над городом. Однажды недалеко от круглой
церкви с двухъярусной колокольней и часами над низенькими домами меня кто-то
окликнул с другой стороны улицы. Я остановился. Вначале раздался шорох
слежавшихся листьев, а затем из кустов сухой акации показалась голова лохматой
собаки. Мягко ступая, она подошла ко мне и обнюхала запылённые ботинки. Затем
появился и хозяин собаки. От его седой головы, казалось, стало светлей на нашем
краешке тротуара. Это был Синицын, один из заводских инженеров.
— Что-то вы припозднились.
— Да вот, — развёл я руками, — скоро уезжать. Прощаюсь с вашей стариной.
— А знаете что, — загадочно сощурился Синицын и предложил: — Идёмте ко мне.
Чаем угощу, с супругой познакомлю. Она у меня славная. — Он взял меня за локоть. Я
улыбнулся и согласился.
Дом Синицына был старенький, с новой пристроенной верандой. Нехитрое
строение представляло собой городской вариант обычной русской избы. У самого
крыльца вытянула раскидистые лапищи приземистая яблоня. Нижнюю ветвь с
тяжёлыми яблоками подпирала палка.
Дверь нам открыла пожилая женщина с ещё красивым лицом. В доме сладко пахло
яблоками. В большой комнате посреди круглого стола в глубокой хрустальной вазе
сияли под прямым светом старого абажура пузатые, с красной тенью на бочках
райские плоды. Я сделал шаг к столу и коснулся пальцами яблочной пирамиды.
— Берите, ешьте, такие вы вряд ли пробовали, — радушно подбодрила меня
хозяйка.
Я взял яблоко, вдохнул в себя его аромат и надкусил. От брызнувшего сока чуть не
захлебнулся.
— Чудо! — признался в восторге.
— То-то, знай наших. «Победа». Вкусней этих яблок вряд ли что есть. Отсюда и
название такое.
— А сколько мы с этой яблоней намучились, — взмахнула рукой Нина Викторовна.
— Соседка их принесла мне. Бери, говорит, сажай. Я не утерпела и три посадила сразу
же, остальные — Вася, пришёл с работы и посадил. Так из моих ни одна не привилась.
Васину одну зайцы погрызли, а эта вот выжила и плодоносит за четверых. Яблоко
упадёт с ветки — на веранде стекло звенит...
— Такие яблоки только от рук фронтовиков растут, — с грустной улыбкой добавил
Синицын. — А если серьёзно, то я ещё на фронте слово себе дал: коли выживу — весь
2
сад дома яблонями засажу. В окружении я, считай, месяца три кормился ими. Зубы
ломило, а ел, потому что больше жрать нечего было.
Я смотрел на Василия Дмитриевича, справедливо полагая, что судьба свела меня с
человеком, перенёсшим на себе самые тяжёлые тяготы войны, о которой, если не
расспрошу его, то, может быть, никогда и не узнаю.
— А что о ней рассказывать?! — воскликнул он, катая между ладоней яблоко. —
Жив остался, и слава Богу!
Я посмотрел в его глаза, и мне показалось, что в них мелькнул слабый сполох
войны. Синицын немного помолчал, снял с руки часы и положил их перед собой. О
войне он начал рассказывать чуть изменившимся голосом:
— Из солдатского окопа всей войны не видать. Было это на третий или четвёртый
день. Мы двигались к фронту, и нам откуда было знать, что немцы уже давно обошли
нас и полным ходом движутся на Минск. Выли грузовики. Под скатами шипел сухой
песок. Мы вглядывались вдаль, но окромя дороги ничего не видали. Пыль вокруг
наших машин взметалась колючая, как хвоя. То и дело нашу колонну сопровождали,
как альбатросы, то «рамы», то «костыли». Поначалу при их появлении мы прыгали в
кюветы, но, поняв, что, кроме наблюдения, у них к нам агрессивных намерений нет,
мы их перестали бояться. Пасли они нас, в общем, до тех пор, пока не появились
«юнкерсы». Вот тут и началась карусель! Случилось это под самым Молодечно — уже
и домики было видать с дороги. Первые бомбы вздыбили землю. Тьма накрыла свет.
После первых взрывов, все, кто уцелел, посыпались на дорогу из кузовов, как
горох. Отбежав к садам, мы увидели, что головные машины нашей колонны подбиты.
Задние поспешно разворачивались. Несколько машин стояли целёхонькие, с
работающими моторами. Мы рванулись к ним. Но не тут-то было. Немцы сразу же
перенесли огонь на нас.
Синицын замолчал, опустив голову, перестал играть яблоком и с такой силой его
сжал, что из-под пальцев потёк сок.
— Вот так для меня началась война. — Он поднял голову, посмотрел на меня и
негромко добавил: — Для многих на этой дороге она и закончилась.
— Вася! Вы бы открыли окно! — раздался из кухни голос жены.
— А мы лучше выйдем на воздух!
Мы вышли во двор. У ступенек веранды, выпрямив спину, встала собака. Тёплый
ветер продувал сад. Небо было звёздным. Прямо над домом, словно яблоневая ветка,
повисла Большая Медведица. Где-то в соседнем дворе звонко пела женщина.
Мы прошли в глубину сада и сели на скамейку. Собака легла в ногах Синицына.
— Тихая ночь. На фронте таких мало было, — нарушил молчание Василий
Дмитриевич.
— Ну а дальше что было?
— А дальше ещё хуже, — тяжело вздохнул Синицын. — Невесть откуда появились
танки. Они в упор достреляли наши «полуторки». Мы, кто как мог, отступили от
дороги. Остались на ней только мёртвые. А среди уцелевших не оказалось не то что
командира, но даже старослужащего бойца. Мы не знали, где проходила передовая.
Военной мудрости хватило лишь на то, чтобы разбиться на маленькие группы и
отправиться искать свои части. Поначалу отходить далеко мы боялись, кружили по
окрестным лесам, ночуя то в покинутых землянках, то на сеновалах.
Василий Дмитриевич прервал рассказ... Высоко в небе, как яблоки, ещё ярче зрели
далёкие звёзды. В саду сделалось светло.
— А время отсчитывало не в нашу пользу. Бросив мыкаться по Белоруссии, мы
двинулись на восток. Всё сложнее было продвигаться в тылу у немцев. Мы прятались
от них уже более двух месяцев. Казалось, ноги стёрлись от этого марафона до самого
3
сращивания, а фронта всё не было слышно. Однажды, уже в сумерках, уставшие,
продрогшие и голодные, мы вышли к деревушке где-то под самой Тулой. Было тихо,
даже собаки не лаяли. Подошли к крайнему дому, тихонько постучались в дверь, в
окно— молчание... Но за задёрнутой занавеской кто-то притаился и помалкивает.
Говорим:
— Пустите хоть обмотки просушить!
Ни звука в ответ. Такая обида взяла, что, не задумываясь, кричим:
— Тащи, ребята, солому! Спалим к чёртовой матери эту избу!
Угроза подействовала. Дверь открыли перепуганные женщины, за ними, шмыгая
носами, — заплаканные ребятишки. От них узнали, что два дня назад здесь был
большой бой. Утром мы побывали на соседнем поле. Повсюду лежали наши мёртвые
ребята, немцы своих подобрали, и тем печальнее было это выжженное поле.
Поверишь, кажется, ничего грустнее мне не приходилось видеть за всю войну.
Синицын замолчал. Широкоскулое лицо было суровым. Наклонившись, он
потрепал собаку. Вскочив, та положила голову ему на колени. Месяц опрокинулся
прямо над садом. От его света засеребрились, тяжело повиснув над нами, яблоки.
— Женщины посоветовали нам пойти туда, куда отправились их мужчины, —
снова начал рассказывать Василий Дмитриевич,— на местный льнозавод. Там якобы
директор формирует отряд.
На поиски отряда мы и отправились. Руки уже чесались бить фашистов, да и
стыдно было бегать от них по русской земле.
В лесу на дороге наткнулись на неприятельский обоз. Тяжеловозы-битюги тащили
гружёные повозки на обрезиненном ходу. Вдоль обочины шли обозники, яростно
отмахиваясь ветками от комаров. Их было немного. Человека на два-три больше.
Первыми выстрелами уложили четверых. Двое сиганули в лес, но мы их преследовать
не стали, накинулись на повозки. В них были тушёнка, шоколад и даже какое-то
мутное питьё. Наевшись досыта впервые за три месяца, мы загрузили трофейное
оружие в телеги и, развернув обоз, двинулись к заводу.
К вечеру добрались до посёлка. Обоз оставили в лесу, а сами пошли искать
директора. Его дома не было. Жена, выслушав нас, молча оделась и повела нас на
завод. Там, в деревянном сарайчике, его и застали. Кроме него, за столом сидели ещё
двое мужиков. Мы выложили им цель своего визита.
— Ну что же, ребятки, до своей части вам вряд ли дойти, немец зашёл слишком
далеко. Тут с нами и будете бить фашистов,— определили они нашу судьбу.
На веранде зажёгся свет. Послышался голос Нины Викторовны.
— Мужчины! А ну домой! Хватит сумерничать!
Несмотря на поздний час, хозяйка расстаралась. В широкой посудине красовался
печёный карп с жареными грибами. Золотились тушённые в подсолнечном масле
кабачки.
В пузатом графинчике из тонкого стекла алела наливка.
— Хорош карп, но яблоки слаще, — похваливал я угощение.
— Наш городок издавна славился яблоками, — ответила мне Нина Викторовна. —
Раньше все дворы утопали в садах. А знаете, какая мера была в старину на рынке при
продаже яблок? — спросила она меня, улыбнувшись.
Я пожал плечами.
— Воз! — опять весело ответила мне женщина. Хлопнула в ладоши и воскликнула:
— А яблочную нашу пастилу — так, говорят, подавали прямо к царскому столу! Не
знаю, какой едок был царь, а Вася мой без яблок и дня прожить не может, —
заключила она.
4
— Это уж точно! — поддержал супругу Василий Дмитриевич. — Многих война
приучила к наркомовским ста граммам, а меня пристрастила к яблокам.
— Но в партизанах голодовать, наверно, не приходилось? — поинтересовался я.
— Особенно отъесться не пришлось, — ухмыльнулся Синицын.— Так уж
получилось, что долго я там не задержался. Помню, два дня рыли землянки, а затем
меня отправили в разведку. Оставил я в отряде комсомольский билет,
красноармейскую книжку и с удостоверением рабочего льнозавода вышел из леса.
Задачка у меня была простая: разведать обстановку в окрестности и доставить
блуждающих окруженцев в отряд. По деревням к тому времени немцы уже успели
назначить старост. Но именно они и помогали пробивавшимся к фронту. Под вечер у
них собиралось по десятку человек. И каждому находилась крыша над головой.
Старосты были смелые люди, почитай, в открытую воевали с фашистами.
Сначала мне удавалось избегать нежеланных встреч. Но, переходя небольшую
речку, на мосту я загляделся на воду и чуть было не поплатился жизнью. Только
оттолкнулся беззаботно от перил, а навстречу мне входит на мост колонна наших
пленных. Страшнее этой встречи, пожалуй, трудно было что-либо представить.
Скрыться некуда, и я, стараясь быть спокойным, двинулся навстречу.
«Ну, папка, выручай!» — сказал себе, как в детстве, поравнявшись с колонной.
Я сошёл на обочину. Пленные брели, еле-еле переставляя ноги, лица измождённые,
некоторые поддерживали друг друга. А колонна длинная. По бокам охрана. Казалось,
этим нестройным рядам не будет конца. Но вот, наконец, приблизился хвост, проходят
последние пленные, только вздохнул свободно, как один из замыкающих охранников,
обращаясь ко мне, скомандовал: «Хальт! Папир!» — подавай документ, значит.
Достал я из кармана справку и подаю. Фриц долго крутил её в руках. Я — ни жив,
ни мёртв. Ну, думаю, влип разведчик. Вдруг вижу, от речки к мосту бежит женщина,
размахивает руками. Ко мне подбежала, вцепилась руками и кричит:
— Это сын мой, сын! Пошёл за лошадью, мы хворост тут собираем! — и давай
меня целовать. Так крепко меня до самой свадьбы ни одна женщина не целовала.
— Комли! — рявкнул фашист и, возвратив листок, кинулся догонять колонну.
Женщина ещё долго прижимала меня к себе и плакала. Вместе с ней разревелся и я.
Колонна давно скрылась за горой, а мы всё стояли на мосту. Мне казалось, что после
этого мне на войне уже ничего не будет страшно.
— Я эту колонну раньше тебя увидела, — рассказывала потом мне женщина. —
Тебе-то её не видно на мосту, а они идут из-за поворота. У меня от страха язык
отнялся. Ну, думаю, пропал хлопчик. Загонят фашисты без разбору, и поминай как
звали. Побежала к тебе, а сама Бога молю, чтобы поспеть. На ходу всё и придумала,
откуда только и ума взялось.
Хворосту мы, конечно, набрали — будь здоров! Женщина никуда меня из дому не
отпустила, и остался я ночевать в тёплой избе. А рано утром прибежала запыхавшаяся
соседка, крича с улицы:
— Наши пришли! Наши пришли!
Это была пешая, человек пять, разведка. Сбежалась вся деревня. Каждый наперебой
зазывал к себе, приглашая обогреться и перекусить. Трудно сейчас передать то
волнение, которое я тогда испытал, увидев, наконец, знакомые шинели и пилотки с
красными звёздочками. Но, радуясь, мне впору было огорчаться: ведь все свои
документы я оставил в отряде. Бежать за ними далеко. И я рассказал свою историю
разведчикам.
— Тебе выбирать, парень, — невесело усмехнулся сержант. — Почестей не жди.
Но если решишь возвратиться — на обратной дороге тебя заберём.
5
Я не стал дожидаться их возвращения, а пошёл с ними по маршруту. И правильно
сделал. Получилось так, что обратно мы возвращались уже другими местами.
Василий Дмитриевич примолк. Мы сидели вдвоём. Часы показывали за полночь.
Стало клонить ко сну.
— Придётся остаться ночевать, — развёл руками Синицын. — На ночь глядя я
никуда не отпущу. Да и утомил я вас своим разговором.
— Ну а дальше-то что? — пропустив мимо ушей предложение, спросил я.
— А дальше суждено мне было пережить ещё одно везение. Доставили меня к
следователю. Молодой такой парень. До сегодняшнего дня помню его умные глаза.
Поверил мне. Не сгубил. Если бы не его праведная душа, быть бы мне в штрафбате. А
там солдатская жизнь — до первого боя. С его лёгкой руки я до самого конца войны
бил фашистов.
Дня через два моя командировка закончилась. В день отъезда Синицын занёс мне в
гостиницу большущий пакет хвалёных яблок. С той поры я больше таких не ел.
...Прошло, наверное, года три. Однажды летом я отдыхал с семьёй в подмосковном
доме отдыха «Полушкино». Рядом плескалась Москва-река. Гуляя по высокому
берегу, мы с женой наткнулись на братскую могилу.
— «Здесь похоронены, — оробевшим голосом стали читать с гранитной плиты, —
бойцы Коломенского истребительного батальона и воины стрелкового полка 50-й
стрелковой дивизии, павшие в боях за Москву...»
Я тут же вспомнил Синицына, и на следующее утро первым автобусом поехал в
Коломну.
Город встретил меня пургой тополиного пуха. Трамвайная линия проступала в
метели, как накатанная лыжня.
Старенький знакомый дворик шумел зелёной листвой. Дверь мне открыла Нина
Викторовна. Глаза её сначала радостно блеснули, а затем погасли. Отступив на шаг,
она пригласила войти.
За три года в доме почти ничего не изменилось. Лишь на письменном столе
появился большой портрет Василия Дмитриевича.
— А его больше нет, — почти по складам произнесла женщина и посмотрела на
меня со скрытой слезой в глазах.
— Он умер... — голос её треснул, надломился, и она замолчала. Я с щемящей
болью смотрел на портрет Василия Дмитриевича, и мне не верилось, что больше я не
увижу его живого лица. Смерть в общем-то чужого для меня человека полоснула
болью по сердцу. Я покачнулся и схватился за краешек стола.
— Когда это случилось? — спросил негромко.
— Зимой. Под самый сочельник. Все в отделе ушли на обед, а он остался. На
спинке стула висел пиджак. Там, в кармашке, у него всегда был нитроглицерин. Да не
дотянулся он до него. Боль, видимо, была сильной. Стянул под себя бумаги и умер.
Женщина заплакала, опустилась на диван. Я бросился на кухню за водой. Глотнув
из чашки, она успокоилась.
— Садитесь. Никак не могу свыкнуться, что Васи нет. Я без него долго не проживу.
— Не терзайтесь, — внушал я. — Время — лучший лекарь. Всё проходит, и эта
боль пройдёт.
— Нет, её не залечить. Яблонька, которую он посадил,— дерево, и то засохло. Не
распустилась весной. Весь сад зацвёл, а она осталась чёрной. Зять всё порывается
спилить, но я не даю.
6
Уже под вечер я вышел из дома. Сад мне показался каким-то заглохшим и тихим.
Возле скамейки чернела старая яблоня. Приблизившись, я погладил её по стволу. С
других деревьев грустно зашелестели листья.
Возвращаясь к автовокзалу, я вдруг подумал, что нет, не любовь является самой
большой силой в жизни. Как же она может быть сильной, рассуждал я, если не может
отстоять у смерти любимого человека? Как же она может быть сильной, если обрекает
на боль и страдание оставшегося в живых? Что же тогда является силой? Смерть
Синицына ответила мне: судьба. Человеку не дано познать её или изменить. Ему
отведено в этой жизни самое малое — прожить свою судьбу от начала и до конца.