Дворы, ворота, номера,

Повседневная жизнь Москвы
Владимир РУГА, Андрей КОКОРЕВ
Дворы, ворота, номера,
Подъезды, лестницы, квартиры,
Где всех страстей идет игра
Во имя переделки мира.
Б. Л. Пастернак
Вместе с приходом осени во всем своем грозном величии встает и жилищный вопрос, констатировала в 1922 г. газета «Рабочая Москва». – Сейчас Москва переживает крайне
острый жилищный кризис.
Жилищный вопрос, это самый жгучий, самый серьезный вопрос дня».
«Квартирный вопрос», как известно читателям нашей предыдущей книги, возник в
Москве в годы Первой мировой войны. Суть его состояла в том, что по целому ряду
причин (экономический кризис, наплыв беженцев и т.д.) для москвичей среднего достатка
арендовать отдельную квартиру или хорошую комнату было крайне затруднено.
Революция коренным образом изменила характер жилищной проблемы. Новая власть,
ликвидировав право собственности на дома, превратила жилую площадь наравне с
продовольствием и товарами первой необходимости в предмет распределения.
Обитателями уютных «буржуйских» квартир пришлось потесниться, уступая пролетариям
под жилье свои гостиные, столовые, кабинеты и спальни. Речь уже не шла об отдельной
квартире для семьи. Обзаведение хоть какой-то крышей над головой превратилось в
сложнейшую проблему.
В тех исторических условиях само слово «квартира» стало обозначать место проживания
– комнату или закуток. Понятие, отраженное в «Толковом словаре русского языка» под
редакцией Д. Н. Ушакова, - «Жилое помещение из нескольких смежных комнат с
отдельным наружным выходом, составляющее отдельную часть дома» - относилось к
жилищам лишь очень узкого круга москвичей. М. А. Булгаков, изрядно хлебнувший лиха
при поисках жилья, писал по этому поводу: «…последние три года в Москве убедили
меня, и совершенно определенно, в том, что москвичи утратили и самое понятие слова
«квартира» и словом этим наивно называют что попало. Так, например: недавно один из
моих знакомых журналистов на моих глазах получил бумажку: «Предоставить товарищу
такому-то квартиру в доме №7 (там, где типография)». Подпись и круглая жирная печать.
Товарищу такому-то квартира была предоставлена, и у товарища такого-то я вечером
побывал. На лестнице без перил были разлиты щи, и поперек лестницы висел обрезанный,
толстый, как уж, кабель. В верхнем этаже, пройдя по слою битого стекла, мимо окон,
половина из которых была забрана досками, я попал в тупое и темное пространство и в
нем начал кричать. На крик ответила полоса света, и, войдя куда-то, я нашел своего
приятеля. Куда я вошел? Черт меня знает. Было что-то темное, как шахта, разделенное
фанерными перегородками на пять отделений, представляющих собою большие
продолговатые картонки для шляп. В средней картонке сидел приятель на кровати, рядом
с приятелем его жена, а рядом с женой брат приятели, и означенный брат, не вставая с
постели, а лишь протянув руку, на противоположной стене углем рисовал портрет жены.
Жена читала «Тарзана».
Эти трое жили в трубке телефона. Представьте себе, вы, живущие в Берлине, как бы вы
себя чувствовали, если б вас поселили в трубке. Шепот, звук упавшей на пол спички был
слышен через все картонки, а ихняя была средняя.
- Маня! (Из крайней картонки).
- Ну? (Из противоположной крайней).
- У тебя есть сахар? (Из крайней).
- В Люстгартене, в центре Берлина, собралась многотысячная демонстрация рабочих с
красными знаменами… (Из соседней правой).
- Конфеты есть… (Из противоположной крайней).
- Свинья ты! (Из соседней левой).
- В половину восьмого вместе пойдем!
- Вытри ты ему нос, пожалуйста…
Через десять минут начался кошмар: я перестал понимать, что я говорю, а что не я, и мой
слух улавливал посторонние вещи. Китайцы, специалисты по части пыток, - просто
щенки. Такой штуки им ни в жизнь не изобрести!
- Как же вы сюда попали?.. Го-го-го!.. Советская делегация в сопровождении советской
колонии отправилась на могилу Карла Маркса… Ну?! Вот тебе и ну! Благодарю вас, я
пил… С конфетами?! Ну их к чертям!.. Свинья, свинья, свинья! Выбрось его вон! А вы
где?.. В Киото и Иокогаме.. Ну ври, не ври, скотина, я давно уже вижу!.. Как, уборной
нету?!!
Боже ты мой! Я ушел, не медля ни секунды, а они остались. Я прожил четверть часа в
этой картонке, а они живут 7(семь) месяцев».
Для тех, кто сочтет это описание всего лишь клеветническим выпадом литератора против
Советской власти, предлагаем фрагмент из мемуаров известного философа А. А.
Зиновьева, в подростковом возрасте перебравшегося на жительство в Москву и
поселившегося в «квартире» брата:
«Мы вошли во двор, похожий на каменный колодец, и спустились в глубокий подвал. На
кухню высыпали все жильцы подвала поглядеть на новое пополнение. Потом я узнал, что
в подвале было пять комнат-клетушек, в которых жило пять семей. На общей площади
менее 670 кв. м обитало более двадцати человек, кроме нашей семьи. Никакой ванны.
Допотопный туалет. Гнилые полы. За то, чтобы починить канализацию и настелить новые
полы, жильцы квартиры сражались потом до 1936 года. Писали жалобы во все инстанции
власти. Писали письма Ворошилову, Буденному и самому Сталину. Просьбу
удовлетворили лишь в связи со «всенародным обсуждением проекта новой
Конституции»».
А для полноты картины приведем фрагмент из очерка Ивана Жиги «Жизнь среди
камней». Поскольку в начале 20-х гг. среди пролетарских писателей еще не было
«лакировщиков действительности», очерк Жиги о жизни рабочих, населявших огромную
казарму при фабрике на окраине Москвы, со всей уверенностью можно считать
документальным свидетельством:
«Семьсот шестьдесят пять человек живут в 120 каморках казармы. Каморки все
одинаковы – пять-шесть саженей, и на каждую из них приходится шесть человек с
хвостиком.
Туговато. Больные и здоровые, злые и добряки, пьяницы и трезвые, - все вместе. В одной
и той же каморке живут люди разные по культуре и по устремленности. (…)
Мой друг и сосед Миша Подковыркин живет с матерью. К ним вселили семью
Оглоблиных: мать-старушку, ее вдовую дочь; у дочери дети – Леня и Вера (комсомольцы,
оба работают на фабрике) и восьмилетний Гришка. Семь человек на пяти саженях.
Каморку они разделили пополам. Возле стен кровати. За ними сундуки, на них постели
старушек. Между сундуками и кроватями двухаршинный проход, по углам два маленьких
столика, между ними на полу спят Леня и Вера; вдова с сыном и Миша Подковыркин спят
на кроватях.
Миша Подковыркин с малолетства работал на фабрике, добровольцем дрался с Колчаком
и Деникиным, вернулся невредимым, снова поступил на фабрику и теперь служит на
выборных должностях – парень серьезный, трезвый и сознательный.
Когда в каморке зайдет разговор о тесноте, старушки, вспоминая житье у хозяина,
говорят:
- Ну, что ж, когда-нибудь и лучше будем жить, а пока и в тесноте, да не в обиде.
Не было причин ссориться и Подковыркину с комсомольцами.
Несколько лет прожили они так. Мать Подковыркина год от году ниже к земле клонится,
руки слабеют, шаг короче. Она и начала:
- Не пора ли тебе, сынок, - говорит, - о женитьбе подумать. Ты не картежник, не пьяница,
у рабочих почет имеешь, для девушек пара завидная.
- Я давно об этом думаю, - отвечал Миша, - вот только тесновато будет тогда в вашей
комнате.
- Да, уж как-нибудь, - говорили соседи, - мы свои люди, поместимся.
Женился Миша. Взял комсомолку Зинку Потапову, - славная девушка, скромница, у
рабочих на хорошем счету.
Отгуляли по-советскому свадьбу. Миша угощение поставил, товарищей пригласил: пели,
играли, танцевали. Миша двухнедельный отпуск взял. Но вот гости разошлись по домам,
и началось мученье. Старушки, как всегда, легли на сундуках, Ленька и Вера на полу, в
головах у Миши, вдова с сыном на кровати, в двух аршинах от Миши. Улегся и он с
молодой женой. Погасил свет. Мишина жена дрожит, ему хочется обнят ее, сказать
ласковое слово, поцеловать, но как тут поцелуешь, раз люди кругом?
Стиснул Миша зубы, ждет, когда уснут все, но мать о чем-то шепчет про себя. Вдова
ворочается, сонного сынишку перекладывает. Веерка голову кутает, а Леня нет-нет, да и
вдохнет.
«Фу, ты черт, когда ж они спать будут», - подумал Миша и, чтобы не мучиться, вышел из
комнатки. Папиросу за папиросой сосал, по коридору привидением бродил. Соседка по
комнатке, Маня Говоркова, вышла в белье, вскрикнула:
- Ух, господи, никак те лунатик схватил! – и шмыгнула в свою комнату.
В конце коридора послышались придушенные голоса и смех – тоже кто-то медовый месяц
справляет. «Уж не выйти ли и нам с женой на коридор?» - подумал Миша.
Вернулся в комнату посмотреть на часы – два часа. «Ну, теперь, должно быть, уснули
все». Наклонился над женой, а у ней глаза горят. Обнял, поцеловал ее, стал ложиться на
постель, кровать затрещала. Ленька поднял голову:
- Миш, не броди, дай уснуть.
- Да спи, какого черта.
Опять Миша лежал с открытыми глазами, вдова Аксинья зашевелилась, - сынишка на
двор захотел, потом Веерка проснулась – пора в утреннюю смену идти. Мать в ногах
зашевелилась и, тяжело вздохнув, прошептала:
- Ох, господи, господи!
Миша вскочил с постели, взял подушку, сдернул пальто со стены, залез под кровать,
ткнулся ничком, стиснул зубы и заснул.
К утру он осунулся, побледнел, под глазами круги зеленые. Глаза горят.
- Что с тобой? – удивился я.
Вздрагивая и смеясь, он рассказал мне о «божественной ночи» и добавил:
- Пойду в квартотдел, буду просить отдельную комнату, а то я с ума сойду или заболею,
или, пока не поздно, надо разжениваться».
А здесь, где по земному земно,
Где с губ проституток каплями золотого сургуча
Каплет злоба, Всем любовникам известно давно,
Что над поцелуями зыблется тление гроба.
В. Г. Шершеневич
На третьем году НЭПа нарком здравоохранения Н. А. Семашко, возглавив Центральный
совет по борьбе с проституцией, писал по поводу нового фронта своей работы:
«Возрождение капитализма в нашей стране повлекло за собой и черную тень всех
капиталистических отношений – развитие проституции.
Если бы кто-нибудь сомневался в основной причине проституции, то ему достаточно
рассеять свои сомнения, ближе приглядевшись к тому, что произошло в этой области в
Советской России.
Тотчас после Октябрьской революции, когда у нас были уничтожены капиталистические
отношения, раскрепощена женщина, когда у нас не было безработицы (наоборот трудовая
повинность обязывала всех работать) – у нас исчезла и проституция. Иностранцы,
посещавшие раньше Россию, диву давались в 18-19 годах и изумленно спрашивали: «куда
девались у вас проститутки? Раньше по Тверскому бульвару нельзя было ночью пройти от
приставаний, теперь ничего подобного нет»». (1).
Октябрьская революция, уничтожившая капитализм, уничтожила проституцию; НЭП,
возродивший капиталистические отношения, возродил проституцию».
На лекции для будущих руководительниц женотделов А. В. Коллонтай знакомила свою
аудиторию с марксистским толкованием природы проституции:
«Пока женщина зависима от мужчины, пока наемный труд не обеспечивает женщинам
покрытия их потребностей, пока кругом еще чувствуется экономическое неустройство
жизни, проституция будет существовать, хотя и в скрытой форме».
Действительно, сопровождавшее приход НЭПа «экономическое неустройство» породило
мощную волну проституции. Подавляющее большинство женщин толкало на панель
безвыходное положение, вызванное ростом безработицы и крайним обнищанием, но
немало было и таких, кого в «жрицы любви» приводил «хозрасчет» - соблазны
наступившего товарного изобилия.
В отличие от дореволюционных времен в годы НЭПа не было «желтобилетниц» проституток, официально зарегистрированных в органах охраны правопорядка. В
Советской России падших женщин именовали «открытыми профессионалками», если они
не знали иного занятия, кроме торговли собой. Характерно, что для «работы» на
центральных улицах им, по свидетельству журналистки З. В. Рихтер, приходилось
маскироваться: щеголять в каракулевых манто, изображая приличных дам, либо одеваться
«под служащих советских барышень: кепи, телесного цвета чулки, портфель».
Пресса сообщала о существовании настоящей артели проституток, в которую входили
жительницы одного из подмосковных дачных поселков. На свои заработки они содержали
безработных мужей. Описывая ремесленников Марьиной рощи, ближнего пригорода
Москвы, З. В. Рихтер упоминала о занятии местных жительниц:
«В Марьиной роще живут также «девицы», выходящие на ночную «работу» в город, на
бульвары, на Тверскую, на Домниковскую улицы. Но у себя, в Марьиной роще, девицы не
«гуляют», живут в своей семье, с родителями, с маленькими братцами, сестрицами и
пользуются в Марьиной роще полным равноправием. Здесь их «профессия» считается не
хуже всякой другой. Патриархальные нравы ремесленников, строго соблюдающих
«супружеский закон», ничуть не страдают от тесного соседства с проституцией».
Другую категорию «гулящих» составляли так называемые «дилетантки» - женщины,
выходившие на промысел эпизодически, лишь для приработка.
В Москве проститутки высшего разряда промышляли на центральных улицах: СадовоТриумфальной, Тверской, Кузнецком мосту. Традиционно «рынок любви» открывался в
вечернее время на Тверском, Цветном и других бульварах, на Трубной площади. Свои
биржи были при Центральных и Сандуновских банях. Член Моссовета В. М. Броннер со
страниц «Рабочей Москвы» указывал на бани, как на замаскированные притоны:
«В центре Москвы, на Неглинном проезде красуется вывеска: «Семейные бани». Войдите
во двор этой бани, и вы натолкнетесь на вереницу продавщиц своего тела, нередко
подростков, услуги которых охотно принимаются господами нэпманами. То же самое
имеет место и в других банях. Бани – это мощные органы санитарии – превращаются в
отвратительные притоны разврата, откуда грязным потоком льются венерические
болезни».
«Проститутки, промышляющие у бань, - отмечала З. В. Рихтер, - соблюдают между собой
очередь, как парикмахеры и маникюрши».
Милиция отреагировала на сигналы прессы довольно скоро. Два месяца спустя после
выступления В. М. Броннера состоялся суд над «пособниками разврата» - банщиками
Сандунов. Правда, это не очень помогло искоренению проституции в банях, и в конечном
итоге Моссовету пришлось принять постановление о полной ликвидации семейной
помывки.
Своеобразным клубом «ночных бабочек» был женский туалет на Страстной площади.
Специфика бурлившей в нем жизни была описана в очерке «Больной вопрос»,
появившемся на страницах «Известий»:
«Собравшись утром в уборной на Страстной, женщины умываются, прихорашиваются к
вечеру. Тут же, усевшись на голом полу у стульчаков и разложив на коленях засаленную
газету, - завтракают, обсуждают план предстоящего вечера. Эти женщины промышляют в
определенном районе и ревниво следят за тем, чтобы «чужие» не заходили на их
территорию. Беда заблудшей в чужой районе, ее изобьют свои же товарки.
Днем в уборную заходят сводницы в поисках свежего товара. Опытным взглядом
распознают приезжих, покинутых, не имеющих пристанищ, женщин. Лицемерно
участливо заговаривают с ними, утешают, поучают, как устроиться и запутывают в свои
сети. Вечером в подвале-уборной, куда проститутки забегают передохнуть, припудриться,
уже валяются «занюханные». Сквернословие, ссоры».
Чем дальше от центра города, тем ниже категория «живого товара», Потрепанные,
опустившиеся женщины промышляют возле вокзалов и ночлежных домов. Например,
обитатели «ночжелек» в районе Таганской площади находили временных подруг в
местной чайной МСПО. Невзыскательным клиентам предлагали себя «марушки»,
обитавшие на рынках. Вот маленький фрагмент жизни Сухаревки, описанный М.
Андреевым на страницах «Рабочей Москвы»:
«- А-а-а-а-й!.. – повис над Сухревской отчаянный женский визг, но толпа не ахнула, не
хлынула на крик, а только любопытно подняла головы.
Через полминуты из толпы выдирается молоденькая, растрепанная женщина. Она
поправляет волосы и сыплет матерщиной.
- С «котом» (2) подралась!.. – выясняет кто-то. – Он ее промеж лопаток, а она орать…
Бабы – они ведь горласты!..
Ей на вид лет 15, но, по свидетельству публики, она занимается проституцией «побольше
года».
Проститутки, «фармазонщики», жулье всякого рода – здесь как черви на трупе».
В отличие от самодержавия, Советская власть не признавала проституцию законным
промыслом. Легально существовавшие до революции дома терпимости были закрыты еще
Временным правительством и, естественно, больше не возрождались. Вместо них в
больших количествах стали появляться тайные притоны. Активную борьбу с ними повел
Московский уголовный розыск. В хронике городской жизни периодически появлялись
сообщения, вроде этого:
«Агентурой Муура обнаружен в д. 5, кв. 6 по Рождественскому бульвару притон разврата.
Содержательница этого злачного места «Хазовки» за предоставление комнат для парочек
брала львиную долю из заработка проституток. Она привлекается по 171 ст. Уголовного
кодекса.
Из задержанных 9 проституток часть привлекается по 155 ст. УК. Хозяйка арестована».
Статья 171 Уголовного кодекса в редакции 1922 г. наделяла суд правом карать за
сводничество, содержание притонов разврата и вербовку женщин для проституции
лишением свободы на срок не ниже трех лет с конфискацией всего или части имущества.
Самих проституток пролетарское государство наказывало лишением свободы на срок до
трех лет только за «заражение другого лица тяжелой венерической болезнью» (ст. 155
УК).
Свидетельствуя об эффективности работы милиции, в адрес Центрального совета по
борьбе с проституцией (ЦСБП) поступило письмо от «проститутки Тани», написанное «от
лица многих». Суть обращения сводилась к тому, что «работницы» оказываются на грани
голодной смерти, поскольку из-за трудности нахождения себе притона заработки
постоянно падают. Если же пристанище появляется, то его хозяева берут такую высокую
плату за риск, что она поглощает весь заработок.
Председатель ЦСБП Н. А. Семашко ответил Тане со страниц «Рабочей газеты»:
«Вы просите Совет по борьбе с проституцией избавить проституток от опеки милиции,
якобы вас эксплуатирующей. Ничьей опеки, как преследования, над проститутками нет и
не должно быть. На милицию возложена задача по раскрытию разнообразных притонов,
по передаче в руки правосудия содержателей этих притонов, сводников – и эту трудную
задачу милиция самоотверженно выполняет. Никаких при этом репрессивных мер в
отношении проституток, как таковых, милиция принимать не в праве. В этом направлении
Отделом Милиции Наркомвнудела даны местам четкие директивы. Мы не отрицаем
возможности нарушения своей обязанности со стороны того или другого работника
милиции, не стоящего на должной высоте. Такое нарушение не должно проходить
безнаказанно. Каждая проститутка, сталкиваясь с таким работником, незаконно
нарушающим ее гражданские права, может привлечь его к ответу, установив по мандату
его личность и обратившись в местный Совет по борьбе с проституцией или
непосредственно к органам судебной власти» (3).
(1). Видимо, некому было объяснить любознательным иностранцам, что, согласно новым
советским законам, торговля своим телом приравнивалась к дезертирству с трудового
фронта и каралась заключением в концентрационные лагеря с последующим назначением
на принудительные работы в трудовых колониях или мастерских.
(2). «Котами» еще с дореволюционных времен называли сутенеров, «бандурами» содержательниц притонов.
(3). Инструкция 1925 г. предписывала милиционерам: «Принимая во внимание, что
женщина, занимающаяся проституцией, вступила в эту жизнь в силу неудачно
сложившихся материальных или бытовых условий, всякий работник милиции,
сталкиваясь с ней во время исполнения служебных обязанностей, должен соблюдать все
правила вежливости и ни в коем случае не допускать приемов грубого обращения».