Клавдия Борискина &quot

Клавдия БОРИСКИНА,
артистка
«ВОТ ВАМ — МАРИАННА!»
В коммуну имени Дзержинского я прибыла глубокой осенью 1931 года. Была
дождливая погода, на дворе стояла непролазная грязь. Пока я дошла до Померок, ботинки
мои оказались все в грязи. Не зная еще порядков коммуны, я так и вошла в кабинет
Макаренко.
Антон Семёнович смерил меня с ног до головы таким строгим взглядом, что у меня
душа ушла в пятки. Он не сделал мне никакого замечания, не сказал ни слова, но мне и так
всё стало понятно.
И всё же Антон Семёнович, подавив в себе недовольство моим внешним видом,
мягко, приветливо стал расспрашивать меня о том, сколько классов я окончила, спросил,
сколько будет 12 на 12. Я сбилась, ответила неправильно и вконец смутилась. Антон
Семёнович вздохнул:
— М-да... Ну, ничего, будешь учиться!..
Затем Макаренко взял мои документы, просмотрел их и вызвал командира отряда:
— Принимай новенькую.
Мне повезло. Я сразу же попала в спальню, где жили «старые» коммунарки. Хотя
годами и ростом я была меньше всех, но вскоре почувствовала себя здесь, как дома.
В коммуну я пришла из четвертого класса, но, видно, мои познания в арифметике не
произвели на Антона Семёновича должного впечатления: он направил меня в... третий класс.
Среди «старых» коммунарок нашла я Лилю Тулецкую, с которой была знакома
раньше. Девочки принесли мне коммунарскую форму,— новички, обычно, ходили некоторое
время в другой одежде.
Прошло несколько дней. Я быстро освоилась, много смеялась, пела, бегала — мне всё
тут нравилось!
Вообще я была порядочной шалуньей. Как-то один из мальчиков погнался за мной по
коридору. Удирая от него, я разогналась и проехала по натертому до блеска паркетному
полу, сильно поцарапав его. Дежурная доложила об этом Антону Семёновичу. И вот меня,—
о, ужас,— вызывают к нему в кабинет. Я вошла ни живая ни мертвая. Антон Семёнович
бегло взглянул на меня и сказал:
— Иди.
Я облегченно вздохнула. «Ну,— думаю,— простил меня Антон Семёнович!»
Спустя две недели мы, группа, девочек, работали на цветнике, куда выходило окно
кабинета Антона Семёновича. Было очень весело, шумно. Особенно много смеялась я. Антон
Семёнович взглянул в окно и позвал меня. Я притихла и молча остановилась у порога
кабинета.
— Ну, вот,— сказал он,— теперь две недели будешь производить уборку... даю тебе
наряд...
— За что? — едва слышно произнесла я.
— А ведь, помнишь, две недели тому назад ты исчертила натертый пол... Но тогда на
тебе лица не было.... Разве мог я тебя наказать? А теперь ты веселая, смеющаяся...
Две недели подряд я производила уборку помещений, Никакого чувства обиды у меня
не было. Случай этот был для меня хорошим уроком. Я поняла, что в коммуне нужно
соблюдать дисциплину и порядок.
Новичков по прибытии в коммуну старались приобщить к труду. Вот и я стала
работать в швейной мастерской. Мастерская в то время обшивала уже коммунаров и
выполняла заказы города, так что своими детскими ручонками мы делали настоящую
продукцию.
Антон Семёнович учил нас любить труд, с уважением относиться к работе, какой бы
она ни была. Когда в коммуне пустили электрозавод, не все специальности нравились
коммунарам, но Антон Семёнович ежедневно терпеливо разъяснял, что труд наш полезен и
нужен стране, что любая профессия в жизни может пригодиться...
Как-то, ещё до пуска электрозавода, коммунар-новичок Игорь наотрез отказался
зачищать в столярной мастерской проножки для театральных кресел. «Какая польза от этой
моей работы?» — твердил он. Но Антон Семёнович спокойно и вразумительно объяснил
ему, что изготовляемые коммунарами кресла идут во многие города страны, что ежедневно
тысячи трудящихся приходят в театральные залы и смотрят спектакли, сидя в наших
удобных коммунарских креслах... После этого Игорь стал иначе относиться к порученной
работе.
Антон Семёнович умел раскрыть значимость нашего труда, подчеркнуть роль,
которую играет он в народном хозяйстве.
На электрозаводе я попала вначале в обмоточный цех, где меня поставили на обмотку
якорей. Работа эта была в то время еще не механизирована, производилась вручную.
На обмотке мне в общем понравилось и я приловчилась делать её быстро. Якорь имел
12 секций, каждая из которых насчитывала четыре ряда по 20 витков. Работала я сноровисто,
быстро, не теряя ни секунды. За четыре часа — такова была продолжительность рабочего
дня коммунаров — я успевала обмотать значительно большее количество якорей, чем мои
подруги.
И тут, как говорится, меня подняли «на щит». Обо мне заговорили, как о лучшей
ударнице коммуны, снимали для кинохроники, писали в газетах. Кто-то подсчитал, что за
смену я делаю больше, чем две имевшиеся в коммуне импортные машины. Об этом факте
стали рассказывать иностранным туристам и делегациям, чуть ли не ежедневно посещавшим
коммуну. Возле моего рабочего места всегда толпились люди, и, в конце-концов, всё это мне
порядком надоело, и я умышленно снизила производительность труда.
Когда об этом узнал А.С. Макаренко, он выступил на собрании коммунаров и резко
покритиковал меня. Он почему-то считал, что я стала работать хуже в результате дурного
влияния одной подруги.
Мне стало стыдно, что я обманула Антона Семёновича, товарищей, всех коммунаров.
Даже в свои 13 лет, я поняла тогда, что трудиться нужно честно и добросовестно.
Следует, однако, сказать, что мои первые трудовые успехи Антон Семёнович как
бдительный педагог воспринял весьма настороженно. Он вызвал к себе инженера Чернявина
и спросил его, как я работаю. Прежде всего Макаренко осведомился, не работаю ли я по
вечерам, сверхурочно.
— Нет,— ответил Чернявин.— Все якоря Борискина обматывает в течение
четырёхчасового рабочего дня.
Затем Антон Семёнович поинтересовался, не «гоню» ли я норму ради денег. Ведь я в
то время уже зарабатывала ежедневно по 45 рублей!
— Это исключается,— также внушительно ответил Чернявин.
Лишь после этого Антон Семёнович то ли проникся доверием ко мне, то ли
уважением к моему труду — во всяком случае, он ставил уже меня в пример остальным, а
когда сопровождал какую-нибудь делегацию по цеху, то обязательно подводил её ко мне и
рассказывал о моих успехах.
Макаренко внушал нам, что труд — это всегда праздник.
— На работу надо ходить аккуратно одетым,— говорил Антон Семёнович.
Когда коммунарки выходили на огород обрабатывать грядки или клумбы, они
одевали черные юбки, синие кофты и зелёные шапочки. Вид у всех был аккуратный и
подтянутый. Так Антон Семёнович приучал нас с любовью относиться к труду.
Когда кто-нибудь из коммунаров начинал хныкать: дескать работа эта не нравится,—
Антон Семёнович вразумительно отвечал: «А ты подожди, потерпи, следующий этап будет
лучше, интересней...»
...Шли годы, наши девушки подрастали, хорошели, и, чего греха таить, стали
пользоваться успехом как у коммунаров, так и у других молодых людей. Это особенно было
заметно во время наших летних поездок на юг. В Крыму и на Кавказе у нас появлялись
ухажеры, вызывавшие ревность коммунаров. Нередко среди парней возникали целые
баталии и потасовки.
Макаренко всегда говорил:
— Ребята, первыми не задирайтесь! Если же они первыми начнут, что ж... будьте
мужчинами!.. Отстаивайте честь наших девчат!..
До поры до времени коммунарские Отелло и местные Дон-Жуаны вели
дипломатические переговоры, придерживались кое-какой учтивости. Но вот однажды (дело
было в Сочи) на территорию нашего лагеря вбежал кто-то из коммунаров, кажется, Колька
Братчин, и крикнул истошным голосом:
— Братцы, наших бьют!!!
Коммунары живо сообразили, в чём дело. Все, как по команде, выхватили колья, к
которым были прикреплены палатки, и бросились к своим на выручку. Драка была короткой,
но внушительной. Наши здорово проучили сочинских парней.
Я наблюдала за Антоном Семёновичем. Когда началась схватка, он только руками
развёл. Когда же победители возвратились в лагерь, Макаренко промолчал. Он не сказал ни
слова укора участникам драки, но и не ободрил их — просто промолчал и всё. Вообще Антон
Семёнович и молчать умел красноречиво.
Перед отъездом на летний отдых у нас в коммуне разгорались жаркие споры о том,
куда держать путь. Трудно даже представить, как горячо проходили эти обсуждения. Ребята,
бывало, спорят до исступления, а Макаренко сидит в стороне и молчит, дает возможность
всем высказаться, лишь изредка вставит слово.
Из стен коммуны имени Дзержинского вышли люди самых различных профессий. Я
стала артисткой драматического театра.
Как же это произошло? Каким образом я, квалифицированная обмотчица
электроякорей, выбрала себе в жизни столь нелегкий и тернистый путь?
Некоторые, даже мои близкие друзья ошибочно считают, что сам А.С. Макаренко
непосредственно натолкнул меня на мысль о театре, поскольку Антон Семёнович был
большим любителем театра, драматургом, режиссером и актером в нашем коммунарском
драмкружке.
Мой приход в театр был сложным, и я расскажу о нем потому, что, решая мою судьбу,
Антон Семёнович показал себя весьма осторожным педагогом.
Как и многие коммунары, я занималась в драмкружке, но никогда и мысли у меня не
было, что сцена может стать моей профессией.
Однажды в коммуну приехали наши шефы из русского драматического театра. У нас
часто бывали А. Крамов,. Л. Скопина, Н. Петров и многие другие. В этот раз артисты
решили поставить силами коммунаров спектакль «Тартюф».
Я сидела в «тихом клубе» и читала книгу. Неожиданно ко мне подошёл Антон
Семёнович, положил руку на плечо и, обратившись к артисту Николаю Васильевичу
Петрову, сказал:
— Вот вам — Марианна!
На следующий день начались репетиции. Я с увлечением начала готовить роль
Марианны.
На одну из репетиций пришел Антон Семёнович. Петров никак не мог добиться от
меня нужной игры — я смущенно стояла на авансцене, обозреваемая всеми присутствующими. Чуткий и проницательный человек, Антон Семёнович понял моё состояние и
сказал Петрову:
— А вы поставьте её вот туда, подальше, за стол, там: она смущаться не будет.
Петров так и сделал. Когда я оказалась в глубине сцены, за столом, то почувствовала
себя несколько свободнее и уже хорошо повела роль. «Тартюф» наш получился на славу! В
спектакле, кроме меня, были заняты также Шура Сыромятникова, Иван Ткачук, Дмитрий
Терентюк.
Отрывок из этого спектакля мы с успехом показали, в Киеве на олимпиаде.
Театр вскружил мне голову.
У нас в коммуне всегда были билеты во все харьковские театры, и я часто смотрела их
постановки. Сперва я увлекалась оперой, была очарована «Евгением Онегиным». В этот
период я — «на соревнование» с Антоном Семёновичем учила пушкинского «Онегина»
наизусть. Вскоре я стала завсегдатаем русского драматического театра. Пьесу «Горе от ума»,
например, я смотрела в этом театре 18 раз!
Театральными билетами в коммуне распоряжался лично Антон Семёнович. Я часто
обращалась к нему за билетами и ни разу не получала отказа. Чуть ли не каждый вечер я
мчалась в театр.
Я уже говорила, что некоторые ведущие актеры русского драматического театра часто
бывали в коммуне. Особенно сдружилась с коммунарами артистка Людмила Александровна
Скопина. Она по-настоящему полюбила коммуну, наш уклад жизни, наши законы и обычаи.
Людмила Александровна провела даже как-то лето вместе с нами в Святогорске.
Скопина, Крамов, Петров вселили в меня веру в то, что я смогу стать артисткой.
Мысль об этом засела в моей голове так глубоко, что когда Антон Семёнович пробовал
серьезно беседовать со мной о моем будущем, я уже ни о чем другом, как о театре, не
говорила.
Помню, как-то вечером в Святогорске сидели мы большой группой на берегу Донца.
Макаренко заговорил тогда со мной о выборе профессии. Я была уже в девятом классе.
— Ну, а ты куда же пойдешь? — спросил он меня.
— Хочу в театр,— твердо ответила я.
Антон Семёнович, несмотря на всю свою влюблённость в театр, серьезно
предупредил меня о трудностях, которые могут встретиться на моем пути... В голосе его
ощущалась какая-то тревога за меня. Я чувствовала, что судьба моя, как и судьба сотен
других коммунаров, совсем не безразлична ему. Став сумрачным и серьезным, Макаренко
по-отечески обстоятельно говорил со мной о сложности профессии актрисы, напоминал, что
нужно ещё и ещё раз проверить себя, раньше чем решиться на такой ответственный выбор. Я
понимала, что Антон Семёнович в общем отрицательно относился к моему решению, но
настаивала на своём.
Я слушала все его доводы, а сама думала: «Поздно, уже поздно... Другого пути у меня
нет...» И еще, глядя в глаза Макаренко, я думала: «Это вы же, Антон Семёнович, указав на
меня, сказали Петрову: «Вот вам — Марианна!» — как же вы теперь отговариваете меня?»
И вслух я продолжала твердить:
— Только в театр...
Антон Семёнович спокойным голосом предложил:
— Вот я буду на даче, могу тебя во время отпуска подготовить к экзаменам на
исторический факультет. Хочешь? Подумай хорошенько. Ты ведь театра ещё не знаешь...
Но готовиться к поступлению на исторический факультет я категорически отказалась.
Через год, когда Антон Семёнович переехал на работу в Киев, я без его ведома
поступила в студию Харьковского русского драматического театра.
Я никогда потом не слышала от Антона Семёновича слова упрека за свой выбор, хотя
повод для этого и был.
В бытность мою ещё в театральной студии, Макаренко приехал в Харьков. Я сидела у
него в номере гостиницы «Красная» и рассказывала о своей учебе. Жизнь есть жизнь, и на
поверку оказалось, что не всё в театре так легко, светло и радужно, как я представляла себе,
будучи ученицей девятого класса. Встретилась я с трудностями, столкнула меня жизнь и с
нехорошими людьми, мешавшими мне, были у меня и другие огорчения и тревоги...
Обо всём этом я, не таясь, искренне и просто рассказала Антону Семёновичу. Другой
человек, быть может, и ответил бы мне: «Вот видишь, не послушалась меня, а я ведь тебя
предупреждал...» Но Антон Семёнович и здесь оказался умным, вдумчивым педагогом.
Внимательно выслушав меня, он ответил:
— Ты, Клава, думаешь, что у меня нет врагов? Ого, сколько угодно! Но жизнь — это
и есть борьба. Нужно быть твердой и стойкой. Так раскисать нельзя...
Он долго говорил мне как следует противостоять трудностям, как мужественно надо
преодолевать житейские огорчения. И я видела в Макаренко крепкого, очень крепкого
человека.
Антон Семёнович тепло и сердечно отнесся ко мне и тогда, когда ему стало известно,
что в результате каких-то перемен в руководстве меня и некоторых других коммунаров,
пошедших на учёбу, лишили стипендии. Ежемесячно Антон Семёнович высылал мне деньги.
Каждый почтовый перевод от него был для меня согревающей весточкой, дыханием родного
дома...
Как-то при встрече я сказала Антону Семёновичу, что чувствую себя неловко,
получая от него деньги. Макаренко превратил разговор в шутку.
— Вот когда стану старичком и буду ходить с палочкой, приду когда-нибудь к тебе,
тогда ты мне поможешь...
Из Киева, а затем из Москвы я получала от Макаренко тёплые, сердечные письма. В
тяжелые минуты они вливали в мое сердце бодрость и веру.
Я была уже взрослым человеком, когда незадолго до смерти Антона Семёновича
получила от него письмо с такими словами: «Ты всегда была моей самой любимой
дочерью...»
В коммуне мне Антон Семёнович об этом никогда не говорил. Я тысячу раз вчитывалась в
эти строки письма, и мною вновь и вновь овладевало глубочайшее душевное волнение,
чувство беспредельной любви к моему отцу, другу и защитнику...
Публикуется по «Удивительный человечище». – Харьковское книжное издательство, 1959.,– 159 с.