Пункт «Люда

Annotation
Герои рассказов А. Ткаченко — промысловики, сельские жители, лесники —
обживают окраинные земли страны. Писатель чутко улавливает атмосферу и
национальный колорит тех мест, где ему пришлось побывать, знакомит читателя с
яркими, интересными людьми.
Она прожила в одиночестве на отдаленном метеопункте пятнадцать лет, и еще
при ее жизни пункт стали называть «Люда». Теперь здесь живет другой человек…

Анатолий Ткаченко
o
Анатолий Ткаченко
Пункт «Люда»
Евсюков проснулся, понял — уже утро, осознал, что все, в общем, хорошо: ночью
он встал, сходил на метеоплощадку, записал данные о погоде, после включил
радиостанцию и передал несколько цифровых групп. А что не проснулся как следует
и делал все так, будто это ему спится, — тоже нормально. Даже лучше получилось:
не сбился, не ошибся.
За окном мутно, сумеречно. Сырость пахнет хвоей, прелыми листьями — она
сочится в щель между косяком и дверью, в приоткрытую форточку: над тайгой, над
сопками опять задымилась морось.
Сунув ноги в сапоги, Евсюков попробовал слегка размяться, помахал руками.
Спал он в свитере, в синих штанах-техасах, — чтобы ночью не возиться с
одеванием, — и сейчас был полностью собран. Дважды присев, он почувствовал в
коленях ломоту, решил, что этого вполне достаточно для физзарядки; нагнувшись,
просунулся в тяжелую, обитую мешковиной дверь.
Белый туман двигался со стороны моря — косо, снизу вверх, — рвался о
вершины елей и лиственниц, застревал, висел на ветвях, шевелясь и истекая
моросью; оглохли распадки, залитые белой влагой; но если присмотреться — и там
шевелились, вытягивались, сжимались растрепанные космы, лапы, щупальца. Будто
лешие, ведьмы, привидения со всего света скопились в этих сопках для какого-то
своего главного праздника.
Сараюшка с дровами была недалеко, в кустах стланика. По чуть примятому мху,
неслышно, в немоте Евсюков прошел к ней. Тайга шумела мирно, ровно, как большая
тихая года, — она была на земле, в небе, со всех четырех сторон, — и Евсюков,
отгородившись, сидел долго, сонно и вспомнил Медынь в Калужской области,
родной городок. Даже не всю Медынь, а свой дом (во дворе такая же сараюшка,
только мух побольше), и как отец его, охранник леса, седой старикашка, пьет из
литровой банки брагу…
И еще кладбище на окраине: туда вся медынская шпана ходила старые
памятники рушить. Евсюков тоже ходил. Раз они с Джоном Кирпичовым двинули
один замшелый камень, Джон содрал каблуком плесень, прочитал «Мей» — сверху
вниз большими буквами. «Поэт такой был, — сказал ему Евсюков, — может, здесь
помер?» Джон пнул камень, отошел в сторону и вцепился в купца Вербицкого…
После старушки-богомолки подняли Мея, Вербицкого и других буржуев старого
времени, — они прямо неутомимо трудились на кладбище, эти старушки, — но под
руководством Джона шпана снова свалила их… Евсюков усмехнулся, живо
представив себе конопатого, рыжего друга верхом на могиле, встал и вышел в туман.
Глянул на часы. До следующего осмотра приборов на метеоплощадке было два
часа. Времени — сто лет. Надо прожить его как можно медленнее — так, чтобы на
каждую минуту нашлось какое-нибудь дело.
Дом настыл, отсырел за ночь, пол не подметен, на столе грязные миски. Можно
подумать, что здесь никто уже не живет, — от этого Евсюкова слегка передернуло
морозцем. Ведь собирался вчера прибрать свое хозяйство, даже начал: вон веник
новый наломал из стланика, — и забыл, что ли? «Сегодня наведу», — решил
Евсюков. Однако для начала надо растопить печь — это главное. Это сразу — жизнь.
Он кладет в топку щепки, куски бересты, бумагу (думает, что не мешало бы золу
выгрести) и идет во двор за дровами. Выбирает те, которые потоньше, посуше (надо
бы чурки поколоть, в поленницу сложить, а то приедет Константин Петрович,
«недовольство» выразит), но Евсюков как-то сразу забывает про чурки, несет
поленья в дом, набивает ими топку. Став на колени, долго дует на красное, слабое
тление. Все сырое, волглое, вязкое: воздух, дрова, одежда, даже зола в печке, и
кажется Евсюкову, что и внутри у него все порастает сырым мохом.
«Чудная планета…» — вздыхает он, кривя губы.
В ведрах нет воды. Последнюю, с самого дна, выпил ночью — до сих пор во рту
цинком пахнет.
Туман вроде погустел, хоть бери его в ладони, скатывай ватные снежки.
Долины, перевалы утонули в белом непроглядном потопе. Лишь вершины сопок
острыми пиками елей распарывают туман — они похожи на черные крыши древних
строений, — и в провалах изредка помигивает робкое голубенькое небо.
Евсюков пошел в распадок, к речке, стараясь не поскользнуться на мокрых
деревянных ступеньках. Их, эти ступеньки, соорудила еще Люда, работавшая здесь
метеонаблюдателем, она же и подлаживала свою лестницу каждое лето; но теперь
доски осунулись на хлипком дерне, ходить, особенно ночью, стало опасно… И огород
Людин — две грядки под окном — зарос кипреем, и яблонька зачахла.
Вон справа, на твердом уступе, могила Люды — цинковая пирамидка с красной
звездой. Холмик зарос травой, а ромашки цветут, еще не перевелись. Железный
крашеный венок вылинял, поржавел, висит на пирамидке, как на тонкой шее.
«Подправить бы надо могилу, подкрасить венок…»
Вода в речке холодная, хрусткая, ведра звенят, словно рваная жесть на ветру, их
вырывает течение; из-под камней брызгами рассыпаются пятнистые рыбкиподкаменки. Говорят, Люда варила из них уху. А рыбка-то всего в мизинец. Чем же
она ловила их?
Непонятная была бабенка. Прожила здесь пятнадцать лет. Как война кончилась
— так и поселилась. Будто у нее все погибли, и парень, которого любила, погиб. Так
рассказывают. Ее Константин Петрович видел в гидрометслужбе в Хабаровске.
Говорит — ничего, провел бы с ней часть жизни. Вроде предлагал. Она сказала ему:
«Долго ждать пришлось». Уехала к себе и вскоре умерла: с головным давлением у нее
было ненормально. А здесь высота большая, туманы, сырость. Схватил приступ, пока
вертолет летел четыре часа, — скончалась.
Метеопункт еще при ней стал называться «Люда». И сопка, и речка… Так и на
карте обозначено. Она, Люда, стихи сочиняла, наверно от скуки. Один листок и
сейчас лежит в аппаратной под стеклом. На нем чистеньким почерком написано:
Метпункт
Речка
И
Живущая
Если
Сколь
Было
Затопила
Много
Много
И
Ни
Ни
я
б
знали
вы,
водицы
из
выпито
бы
дней
не
на
дров
быть
теперь
Люда,
Люда,
Люда,
здесь.
люди,
Люды
Людой, —
лес.
безлюдье,
сожжено.
Люде
вдовой,
женой.
Константин Петрович подсчитал: пять тысяч пятьсот дней прожила на
метеопупкте Люда, заготовила и сожгла более тысячи кубометров дров. Конечно, у
нее были напарницы, но менялись они часто. Их фамилии можно вычитать в
журнале дежурства. За пятнадцать лет сменилось двенадцать красоток. Жалко,
фотографий не оставили, стенки можно было бы украсить.
Евсюков усмехается, хочет представить себе хотя бы одну из девиц, и никак у
него это не получается: все они похожи на Нютку медынскую — нахальную,
пожившую с офицером и чуть было не окрутившую его, Евсюкова. Если б расписался
— платил алименты. Она и сейчас грозится судом… Зато Люду он обрисовал себе так,
будто знаком с нею со дня рождения. Узнал бы ее по внешности, даже по голосу. И
тихая она была, и аккуратная. Это ее капроновый платок Евсюков нашел за
радиоприемником — пах приятной помадой; ее пузырьки из-под духов и шпилька
костяная в тумбочке; это она в моторной будке картинки огоньковские наклеила. А
чулки рваные, бюстгальтер нестираный и еще кое-чего женского — красотки
оставили. Они, наверное, не умывались по утрам — пудрились только, и шеи у них,
как у Нютки медынской, были смуглые.
Евсюков вспомнил, что забыл умыться на речке. И часто стал забывать. А
поначалу, с весны, раза по три в день умывался, хохотал на весь распадок, брызгаясь
водой; ему казалось тогда, что откуда-то (из леса или из самого воздуха) на него
смотрит Люда и тоже смеется.
Наполнил доверху чайник, палил в кастрюлю воды и сразу засыпал в нее
сушеный картофель — пусть размокает. Подумав, бросил туда же сушеной свеклы и
моркови. Луком и мясом-тушенкой решил заправить, когда вскипит вода. А пока
можно поваляться на кровати, почитать «Крокодил», настенный календарь, который
так и не приколотили к стене, или подумать о чем-нибудь. Ну, допустим, о
женщинах. Нет, сначала о доме. Все равно с чего ни начни, после на них
остановишься. А дом есть дом — это не две тысячи над уровнем моря.
Значит, обстановка такая. Отец умер, когда Евсюков служил в армии.
Простуженный был человек — десять последних лет лесничил и брагой опился,
отравила она его. Мать переехала к родне в деревню, а с ней четверо — братишка и
три сестры. Надо бы к ним после демобилизации ехать, помочь старухе, а тут Нютка
со своим судебным процессом. Рыбный флот, север — другое дело: заработок,
вращение среди людей. И попал бы Евсюков на Тихий океан — здоровье у него
серьезное, — но подвернулся представитель гидрометслужбы, культурный с виду
человечек. На вербовочном пункте дернул Евсюкова за рукав бушлата, поманил во
двор. Живо описал обстановочку: сначала курсы метеорологов, после — на
выгодную точку. Оплата твердая, расходов в лесу никаких, работенка — больше
спишь и жирок наращиваешь… И тишина тебе, и спокойствие тебе, и капиталец
сколачивается, и опять же спишь…
Евсюков очнулся, вскочил. Было ровно десять часов — время наблюдения за
погодой. Чайник свистел паром, в кастрюле бунтовал суп — аж крышка
подпрыгивала. Но к печке не подошел — сразу на метеорологическую площадку,
чтобы успеть выйти в эфир.
Туман все еще плыл со стороны моря, сделавшись гуще, мокрее; в нем утонули
черные зубчатые крыши гор, заглохла, онемела тайга. Вязкое шуршание мороси
наполняло воздух от земли до неба. Мгла, сырость, мгла. И кажется — под ногами
тоже скользкий мшистый туман.
Обошел беленые будки на столбиках, с лестницами, сунул в каждую голову, снял
показания приборов. Записал: давление воздуха — 800, скорость ветра — 5 м/сек,
температура — 10 градусов. Морось, туман. Направление ветра определил, смочив
палец слюной и подняв руку над головой (флюгер поскрипывал вверху на столбе,
промелькивая темным пятном, и невозможно было различить его положение).
Включил радиостанцию, протрусив в аппаратную мимо печки, чадившей
сбежавшим супом, связался с Хабаровском. После спросил у дежурившего там
радиста, не появился ли отпускник Константин Петрович с метеопункта «Люда».
Радист ответил, что не знает такого и выбил «ец» — конец связи. Побродив по
эфиру, наткнулся на тихий далекий джаз, прибавил громкости, чтобы слышно было
на весь дом.
Картошка, морковь и свекла перепрели, в кастрюле булькала красноватая жижа,
похожая на бурячное пойло, — мать когда-то готовила такую еду поросенку. Окна
запотели от пара, и запах дурманил преснотой. Евсюкову подумалось даже: «Плесну
за порог!», но, сглотнув слюну, он открыл банку с тушенкой, вывалил мясо в
кастрюлю, бросил туда же горсть сушеного лука.
«Эх, в Медыни уже картошечка молоденькая, лучок зеленый. Грибки тоже на
подходе…»
Пора бы уже Константину Петровичу прибыть, совесть надо иметь. Вторую
неделю сверх нормы прихватывает. Может, женился? Нахрапистый человек,
испорченный своей жизнью… Евсюков ясно представляет себе Константина
Петровича. Руки у него короткие, крючковатые, работают мелко, будто суетятся, и
все возле себя; а если и оторвутся чуть в сторону — достать с вешалки шапку или
папиросу позаимствовать, — тут же пугливо метнутся назад и забегают, как
диковатые зверьки, по пиджаку, заглядывая в карманы, проверяя все ли там в
порядке; и лицо Константин Петрович ощупывает ими так, словно боится, что может
недосчитаться глаз, носа или вдруг обнаружить незаконных четыре уха. За столом
старший товарищ ведет себя тоже не очень прилично: берет побольше кусок мяса,
пожирнее маслит свою кашу; раз заметил Евсюков — он ел в кладовке сало-шпик. А
сам худой, нервный и на одну ногу хромает — говорит, что в заключении, когда лес
рубили, сосной отдавило.
Евсюков размачивает в супе сухари, хлебает. Ничего, есть можно — все-таки
пища, питание. Без нее нельзя. Пропадешь совсем на этой высоте. Конечно, бабам,
той же Люде, легче здесь было: блинчики состряпают, пирожки, шуры-муры;
варенье из ягод здешних — морошки, голубики — варили, орехами кедровыми
запасались. А мужику не жизнь. Муку в кладовке мыши жрут, бумагу на
концентратах в клочья раздирают — как ни прячь. У Люды кошка была. Куда она
делась: подохла, тоскуя о хозяйке, или в тайгу сбежала? Надо кошку заказать. Может,
Константин Петрович прихватит, записывал себе в блокнот, «номер 39 — кошка»,
чтобы не забыть.
«Движок запущу, — решает Евсюков, — самое время аккумуляторы зарядить,
как бы не сели шибко. Это главное — аккумуляторы, — внушает себе Евсюков, — без
них никакой трудовой деятельности здесь».
Он опять вспоминает о несчастной судьбе Константина Петровича и хочет
думать о нем хорошо: прилетит скоро, с июльским вертолетом, спирту привезет, еды
вкусной, сигарет. Выпьют крепенько, потолкуют о новостях, теперешней житухе в
стране. Но никак не может позабыть сало в кладовке, руки Константина Петровича и
как он испугался, проглотив кусок шпика вместе с кожей… О тюрьме говорит
«ошибка жизни», а за что угодил туда, — молчит. Семью потерял — восемь лет кто
будет ждать? Теперь, отдохнув, оклемавшись, прибиться хочет к готовому, считает,
что он «мужик в силе». Евсюкову, конечно, до этого всего дела не может быть, у
каждого своя душа за пазухой (вот и с Нюткой, скажем, не очень гладкая история), но
все-таки почему он, Евсюков, попал к Константину Петровичу в подчинение?
Все тише играет джаз в аппаратной, — неужели так быстро, прямо-таки
неожиданно выдохлись аккумуляторы? — шелестит за окном морось, и серая,
унылая мгла накапливается в углах, над печкой, где сушатся на проволоке портянки,
под столом. Евсюков замечает, что он опять лежит на кровати, курит и как будто бы
дремлет. И как будто бы все, о чем он думает, — снится ему.
«Надо встать, сбегать для разминки за водой, наколоть дров, запустить движок,
а то и…»
Нет, почему он попал к Константину Петровичу? Даже обидно, что так просто
получилось… Стоит только подумать, и вот какая картина получается: родился на
свет — не виноват в этом; кормили — так полагается; учиться послали — ученье
свет; семь классов окончил — дружки работать переманили (тоже вроде хорошо —
помощь семейству); а там служба — по указу; после решил на Тихий океан —
представитель вежливый подвернулся; окончил курсы — Константин Петрович
выбрал его в напарники… Очень просто, даже обидно. Оказывается, и яблоки крал он
в садах медынских куркулей не сам, а кто-нибудь вел его или посылал. И памятники
старинные на кладбище рушил не по своей воле — Джон Кирпичов своим примером
увлекал. Только раз, когда прочитал на камне «Мей», у него погорячело в груди,
захотелось сказать что-нибудь обидное Джону, уйти с кладбища. Но не хватило духу:
подрожало сердце и остыло.
В армии тоже случай был. Послали Евсюкова и одного ефрейтора-пензяка танк
охранять (на учениях в бочажину завалился), а там деревенька рядом оказалась.
Ефрейтор пошел вроде за молоком и пропал на целые сутки. Евсюков едва не помер
без сна и на дожде, думал, что обязательно назовет ефрейтора сволочью и
командиру еще доложит. Пришел тот, подвыпивший, с фотографией молодой
бабенки в нагрудном кармане, и ничего не сказал Евсюков, отупевший от обиды;
даже бодрость пытался изобразить… А вот недавний, здешний случай. Весной было.
Проснулся ночью Евсюков — Константин Петрович в аппаратной трудится, данные
о погоде передает. Вышел по нужде — ветер хлещет, снег с дождем потопом
рушится, лес зверем рычит, — вернулся, глянул как-то нечаянно: сапога, шапка
Константина Петровича сухие и чистые. Значит, не ходил на площадку, самолично
сочинил погоду. Чуть не крикнул Евсюков: «Эй ты, мать твою так!..», но не крикнул.
Брякнулся на кровать, ударив себя хорошенько о стенку, и сразу уснул.
«Надо письмецо матери черкнуть, скоро вертолет будет. Расспросить что и как.
Может, деньжат подбросить?..»
Погода такая, что хуже похмелья: смотришь, живешь — и все равно будто тебя
нет. Отдельно стонет, томится душа. А в Хабаровске, наверное, солнце, люди на
пляже копошатся, рестораны действуют… Медынь тоже не худшее место на планете:
теперь сады там отяжеляются, редиска — пять копеек пучок. Ресторан районного
масштаба до двадцати трех тридцати без выходных, даже коньяк бывает. Ну и
девчата. Зимой их как-то не так видно — закутанные, спрятанные в теплую одежду.
Зато, начиная с весны, на улицу невозможно выйти: платья, ноги, руки… И глаза,
конечно, обалдеть по неопытности можно. Пойдешь, выпьешь — чтоб от греха
подальше, или, наоборот, храбрости добавить.
Нет, почему все-таки Евсюков такой… поддающийся человек? Он совсем не хуже
других. Сила физическая имеется, рост выше среднего, лицо тоже в норме — не
прыщавое, как у ефрейтора из города Пензы; а волосы, можно сказать,
исключительные — вьющиеся, как у киноартиста. Если пиджак, белую рубашку,
галстук, — в любую публику можно пустить. И ходил Евсюков. Правда, душа у него
всегда съеживалась, делалась маленькой, забивалась, как ощипанный цыпленок, в
самую глухоту, темень; и тело, брошенное, жило само по себе. Только раз, когда
сшибли Мея… Нет, это пустяки, в другой раз, когда схалтурил Константин
Петрович, — она вспыхнула, разрослась, захлестнула всего Евсюкова. Он и
обрадовался, и испугался. Но вдруг ему сделалось страшно: что будет потом, если
душа вырвется наружу? И он, похолодев, загнал ее поглубже внутрь.
Шумит тайга, рокочет, ропщет. Она белая, седая, мокрая. В ней живут совы и
мыши. В ней, чудится, еще кто-то живет: лохматый, как мох-лишайник, вялый и
огромный. Его седые космы — на земле, в ветвях деревьев, полощутся в небе.
Поначалу Евсюков думал, что умрет от страха, или этот таежный космач сам удавит
его. Теперь привык, не боится… А однажды пришел человек. С лицом коричневым,
как кора лиственничная, узкоглазый. В маленьких унтах-олочах, в маленькой куртке
из оленьей шкуры. Скрипнул дверью, оставил у порога ружье, сказал что-то не порусски. Чуть-чуть улыбнулся. Подогнул ноги, сел на пол у кровати. Закурил. Евсюков
угостил его чаем — он пил, потел, шмыгал носом. После сощурился, хитро растянул
губы и крючком пальца показал на пустую бутылку из-под московской. Хихикнул.
Евсюков вздрогнул, екнуло сердце: показалось, что это пришел к нему отец,
попросил выпить. И улыбка, и хохоток… Евсюков вышел в аппаратную, включил
приемник и запустил на всю мощь какую-то музыку. Минуту послушал, подышал
запахом краски, электролита. Вернулся — никого нет. Синел трубочный дым, кисло
пахло сырой кожей. За мутью окна и воздуха у кромки леса промелькнула
коротенькая, растопыренная тень. Всю следующую ночь Евсюков с ружьем ходил на
метеоплощадку, прислонял ружье к изголовью кровати. Понемногу успокоился.
Может быть, и не было лесного человека? Может, это приснилось?
«Стлаником пахнет. Веник… Подмести бы. Печка остывает. Аккумуляторы…
Людину могилу поправить надо, заросла. Сколько раз собирался!..»
Евсюков поднимается, что-то берет, открывает дверь, идет. Ежится от едкой
мороси, слышит под ногами хлюпанье мха. Сворачивает к уборной, закрывается на
крючок. Как всегда, вспоминает смутное, родное, давнее. Опять идет. Открывает
калитку. Карабкается по скользкой лесенке. И наконец осознает себя: он на
площадке — смотрит приборы. Записывает. За площадкой крутой спуск, редкий
стланик тонет в тумане, как в мутной воде. Евсюков смотрит вниз, и какое-то
мгновение ему чудится, что площадка кренится к обрыву, вот сейчас она сорвется, с
грохотом будет ползти до самого моря. А там поплывет. И будет солнце, возникнут
пароходы, чайки… Евсюков усмехнулся: «Прямо как поэт делаюсь!» Может, стихи
научиться сочинять? За них хорошо платят, строчка — рубль. Константин Петрович
в тюрьме поэму написал, одна редакция ответила ему: «Имеются недостатки, однако
ярко выражено патриотическое чувство, продолжайте совершенствовать… С
уважением…» Ниже подпись неразборчивая. Константин Петрович говорит, что этот
официальный документ сильно помог ему в дальнейшей жизни.
Речка
Метпункт
И
Проживающий
я,
Люда,
Люда
Евсюков.
тут…
А там можно под рифму — «годы бегут».
Нет, сначала печку затоплю, чего-нибудь соображу для живота. Это главное —
материальные потребности. Без них помрешь. А еще сначала радиостанцию включу.
Но для этого надо пойти в дом — зачем мокнуть здесь?
И еще прошло два часа. Это по стрелкам будильника, если они не врут. Все
другое остановилось — сумерки над печкой и под столом, сырость у двери, туман,
облепивший стекла. Куда делись два часа? Были ли они вообще? Были. Евсюков даже
головой тряхнул. У него еще и живот не остыл от пищи, и во рту недоваренным
горохом саднит. В банке на табуретке прибавилось три окурка. Вроде он спал и
вроде нет. Мыслил?.. Все платья, платья какие-то мерещились, яркие, цветастые,
тугие на задах, ноги голые, и сам он весь то напрягался до дрожи, то опадал, чувствуя
испарину под свитером. Казался себе больным, обиженным, немытым.
Почему все-таки?.. Евсюков хорошо учился, геройство, можно сказать, один раз
проявил. В лесах вокруг Медыни немцы оставили много мин. Они рвались по однойдве каждое лето, кто-нибудь, случалось, погибал. У речки Шани был такой чистый
молодой березняк, прозванный «минником», куда боялись забредать даже
мальчишки: считалось, что там спрятано не меньше десятка мин (и грибов наросло,
хоть граблями греби). Евсюков поспорил и пошел. Дрожал, плакал от страха, раза
три чуть не умер, споткнувшись о кочки. Грибов не увидел, но пересек лесок. Джон
Кирпичов сказал после, что он просто испытал Евсюкова — струсит или нет? — и что
он сам будто бы гулял уже по березняку и одну мину палкой выкопал. Врал, пожалуй,
дружок, потому что никто этого не видел.
Мать писала, что Джон отслужил и вернулся. Курсы киномехаников окончил,
немного поработал, и директором кинотеатра его назначили. (А собирался в Якутию
алмазы добывать или матросом в заграничное плаванье устроиться!) Дом со
стеклянной верандой отстроил, на учительнице женился, телевизор купил. Мать
поплакала, размазав строчки слезами, поставила Джона в пример.
Где-то далеко угрюмо прогрохотало. За моросью, за туманом, среди сопок,
распадков, долин. Может быть, под землей? Или в небе? Почудилось — дрогнула
земля, поиграли стекла. Сделалось тише, холоднее. А вот уже опять шелестит мхомлишайником таежный космач, обволакивает землю своими мокрыми едкими
щупальцами.
Здесь живут совы и мыши.
«Я уеду, никогда не вернусь сюда!.. Явится Константин Петрович, влезу в
вертолет, в Хабаровске рассчитаюсь. И домой. Порву договор, если не отпустят. Я
хочу домой. Я подниму камень, на котором написано «Мей», женюсь на Нютке. Это
же от меня ребенок родился. И похож на меня — бабки еще тогда говорили. После
офицера Нютка аборт сделала, чуть не умерла и больше с ним не путалась. Я ей все
прощу. Платье и туфли на шпильках привезу… В деревню поедем, к матери,
поработаем год-два, строиться возьмемся. Теперь в колхозах можно жить, особенно
если механизатором. Я выучусь. У меня способности к технике имеются, еще в
газеты писать буду. Мать-то как обрадуется! Ребятишки!.. И никаких там у нас
туманов, мороси, медвежьих сопок. Дождь — так дождь, солнце — так на всю землю.
А зеленя в полях, березки по-над речками, церквухи, как прилепленные к буграм
свечки… Дышать буду, дышать… Мотоцикл куплю…»
Яркий свет высветлил стену над кроватью, протянув раскосые лучи от окна.
Евсюков приподнял голову, сощурился — в голове потемнело, и в следующую
минуту понял: где-то над сопками сквозь туман пробилось солнце. Он не удивился,
что лежит, но долго думал: когда, в котором часу он опять лег? От печки не веяло
теплом, пахнущим сажей, кастрюля с супом, тарелки на столе тошно проквасили
воздух. В щель между косяком и дверью сочилась морось, под мешком расползлась
лужица, и кажется, кто-то входил, топтался у порога.
«Надо встать, пойти… Куда?.. Встать, пойти…»
Встал, пошел. На дворе, на метеоплощадке, над ближними лиственницами
клубился туман, будто его подогрели снизу и он превращался теперь в облачный
пар. Лучи подсвечивали белую пену, желтили, розоватили, и, падая в ущелья, в
пропасти меж черными камнями обрывов, где-то там, глубоко внизу, вызванивали
волнами моря.
Евсюков тряхнул головой, подставил ее солнцу. Беглое тепло коснулось лица,
согрело глазницы, как бы наполнив их теплой водой. Но туман под черепом остался
— тот прежний, глухой, с моросью. Евсюков больно потер пальцами виски, чуть
стукнул кулаком по лбу. Туман, просветлев, тут же сомкнулся в глубине глаз.
«Я пойду… Это просто так… От плохой погоды…»
Он стоял на первой ступеньке Людиной лестницы, смотрел вниз. Гудела, билась
о камни речка. За ней, на другой стороне склона, шевелился в елях лишайник —
сквозь хлопья живого пара, — отогревался таежный космач. Справа, на твердом
уступе, то четко виднелась, то затуманивалась могила Люды: цинковая пирамидка,
звезда — капля крови. И кажется, пляшет, вьется над холмиком призрачная, как
прохладный парок, душа Люды. А вот и сама Люда… Она вся в белом, легком, только
волосы чуть темнеют… И глаза большие, впадинами. Жаль, не видно, какого они
цвета. Говорили, что она маленькая, — она высокая, руки тонкие, опущены вдоль
платья… Шея тонкая… Вроде она улыбается… И вся колеблется, словно отражение в
неспокойной воде.
Евсюков протягивает к Люде руку, как бы желая поздороваться с ней, говорит:
— Люда, зачем ты жила здесь?
Она молчит, улыбается.
— Ты такая красивая… А здесь совы и мыши…
Она колеблется, пляшет, и теперь кажется, что немо хохочет.
— Люда, скажи, а?
Она отдаляется, светлеет, сквозь нее видны ветви деревьев, серый лишайник.
— Люда, подожди!
Евсюков срывается, бежит по краю обрыва, осыпая щебенку. Лапы стланика
хватают его за ноги, срастаются у груди, хлещут по лицу. Он раздирает липкую хвою
руками, ломает сапогами стебли; вырвав густую ветку, разгоняет перед собой туман,
чтобы не выпустить из глаз мчащуюся впереди Люду.
Она помахивает рукой, вроде манит. До нее совсем близко. Она похожа теперь на
голубой мерцающий дымок — будто кто-то курит папиросу.
Из-под ног Евсюкова выскальзывает камень, приминает мох, бьется о другие
камни и тяжким грохотом взрывается во мгле белой пропасти внизу. И снова
тишина. Пусто. Только рвутся о зубчатые, черные крыши сопок сырые, моросящие
облака…
В аппаратной негромко играл джаз — далекий бурный, успокоительный. Где-то
там, в городах и странах, составлялись синоптические карты, чтобы предсказать
людям погоду на сутки вперед.