Гражданское общество и гуманитарное знание

Ролёнок А. Гражданское общество и гуманитарное знание в контексте
посткоммунистических трансформаций (2004)
Привыкнув за долгое время к существованию тотальной заданности развития, системы
ценностей, которая объясняла всё, тем самым упрощая жизнь и не давая возможности
отдельному индивиду осмыслить мир, его проблемы и своё место в нем самостоятельно,
общественное сознание столкнулось после распада советского союза с крайне непривычным
для себя действием – необходимостью самостоятельной рефлексии, умением пользоваться
собственным умом; делать это за долгие годы оно либо разучилось, либо боялось.
Идеология-коммунизм, вещающаяся в первую очередь для своих целей, для своей
легитимации, партией/государством, задавала точные рамки развития. Путь к счастью был
предопределён и об этом позаботилась партия, лишившая общество ненужных забот:
самостоятельного философствования, мышления, творчества для разработки идеи развития.
Советская власть обладала монопольным правом истины, что сейчас было бы чревато
клиническим случаем, тогда воспринималось вполне адекватно, а значит это было
необходимо для большинства народа, того требовал его менталитет, ориентированный на
патернализм и этатизм, наверное, даже глубже, таковы архетипы ментальности,
выработанные за долгие годы истории: желание всегда переложить ответственность на кого
либо ещё, кроме себя, лишив тем самым себя ненужных забот, некоего бремени
ответственности
и
умственного
труда,
перейдя
в
состояние
непринуждённости,
беззаботности и психологического комфорта (уюта), работая, непокладая рук, во благо
строительства коммунизма и государства, великодушно позаботившегося о своем ''великом
народе'', давшего истинные ориентиры развития, показавшего народу истинный путь,
ведущий к счастью (утопии, где нет частной собственности, классового общества и вражды,
а жизненный принцип - каждый для всех и все для одного). Хотя, с другой точки зрения,
немаловажную роль в этом процессе сыграли искусственно создаваемые условия
(социально-экономические
в
первую
очередь,
например,
голод
нач.30-х
годов),
подталкивающие общество к осознанию безальтернативности жизни (альтернативу можно
было увидеть только в капиталистическом мире с вытекающими отсюда последствиями), с
одной стороны, и всесильности, всеспособности ''своей'' власти, с другой, фактически
явившемуся причиной её сакрализации, а значит – невозможности подвергнуться сомнению,
по крайней мере со стороны большинства.
Как можно заметить, этим кем-то, на кого народ переложил ответственность и заботу о
своём будущем и настоящем, стало государство. Тех же, кто усомнился в той или иной
степени в выверенности пути и его конкретном конечном результате, в том, что этот путь
действительно приведёт к всеобщему благу, так называемых ''заблудших овец'', сбившихся с
истинного пути, партия/государство возвращала назад на этот путь посредством
''перевоспитания'' – репрессий, лагерей, тюрем, окончательно же заблудившихся или
поддавшихся ''дьявольскому влечению'' Запада ожидало ''коммунистическое возмездие'' –
расстрел. Бей своих, чтобы чужие боялись, известная народная поговорка времён холодной
войны, как никогда лучше описывает эту сложившуюся практику. Однако боялись в итоге не
столько чужие, сколь собственный народ, олицетворяющий теперь своё самостоятельное
осмысление реальности с неким актом, причём нежелательным, актом неистинности, со
следствием потери того самого пути. Следовательно, чтобы избежать ''перевоспитания'' и не
быть ''заклейменным'' (врагом народа), своё собственное критическое осмысление жизни
необходимо поставить далеко-далеко на задний план, спрятать глубоко в себе, от беды
подальше. Таким образом, советская власть воспитала в общественном сознании страх (как
ожидание зла) самостоятельной рефлексии, что и способствовало усилению патерналистских
и этатистских тенденций, а главное, что вытекало из этих тенденций, легитимация
существующего режима.
Стало быть, главная задача посткоммунистических трансформаций заключалась в том,
чтобы выработать тот механизм, который способствовал бы извлечению общественного
сознания из перманентного состояния страха и скованности мышления и возводил бы жизнь
в царство самосознания и активной творческой деятельности, основанной на свободе выбора
и собственной ответственности за этот выбор, что более значимо.
Вместо поиска этого механизма те политические силы, которые стали у руля
государства и общества, причем в значительной мере сохранившие свой номенклатурный
характер и ставшие теперь собственниками (ведь в советское время вся собственность как бы
была коллективной, принадлежала народной массе в целом), сознательно предложили, для
сохранения своего привилегированного положения, обществу новые ориентиры развития,
новые утопичные идеи, новый путь, ведущий к новому счастью – демократии (правда, если
рассматривать развитие этих событий с общемировой точки зрения, то страны
постсоветского пространства вступили на путь демократизации, вернее её ''третьей волны'',
согласно С. Хантингтону).
Силы эти прекрасно понимали, что в результате потери идеологического ориентира в
виде социалистической доктрины общество в целом, в такой же степени, как и отдельный
человек, пребывало в перманентном состоянии неизвестности и неопределённости,
требующем быстрого возникновения новой гражданской «религии» (новой утопичной идеи),
способной заполнить окончательно создавшийся идеологический вакуум. Подобной
альтернативной тоталитарному социализму идеологией было предложено взять ценности
гражданского общества, лежащие в основе демократии. Обусловлено это тем, что только
гражданское общество, если исходить из западных концепций, является необходимой
социальной основой для благополучной демократизации поставторитарной политической
системы. Иными словами, политические элиты предложили ''слепой'' перенос тех ценностей,
которые были выработаны в рамках западной культуры (демократия, гражданское общество,
правовое государство и др), в нашу социокультурную реальность, неподготовленную к
этому: граждане, воспитанные на идеях коллективизма, социальной справедливости,
трактуемой в духе равенства, был чужд современный западный мир с его индивидуализмом,
социальной иерархией и разумным эгоизмом. Современный западный мир оставляет
простого индивида один на один со своими проблемами, лишая его всяческой надежды на
ожидание какой-либо социальной помощи.
Подобная капиталистическая социальная реальность получила своё адекватное
восприятие лишь в странах Прибалтики, где, по-видимому, имелась для этого надлежащая
демократическая традиция и установки сознания (ведь коммунизм, распространяемый
советской властью, несмотря на всевозможные её старания и ''перевоспитание'', не получил
там народной поддержки, и неслучайно коллаборационистские ценностные ориентации
доминировали в нормативно-ценностной системе прибалтов в годы Великой Отечественной
войны).
В оставшихся странах ''слепое'' следование западным идеалам не получило поддержки
среди населения в целом (из-за отсутствия демократической традиции, надлежащего уровня
политической и правовой культуры), а, в свою очередь, способствовало пробуждению в
обществе
ностальгических
настроений
относительно
прежней
системы,
постоянно
заботившейся о своем ''великом народе''. В этом проявилась советская народная философия,
по Новалису, немецкому поэту, упомянутом в основополагающем труде М. Хайдеггера ''Sein
und Zeit'', как ностальгия, тяга повсюду быть дома. В данном случае домом для
постсоветских граждан, что естественно, стала прежняя система ценностей, которая лишала
индивида ненужных забот, возможности нести за что-либо ответственность и заниматься
''непосильным'' умственным трудом, которая погружала народ в состояние беззаботности и
психологического комфорта. Предложенная же система требует бесконечного умственного
беспокойства, постоянной критической рефлексии, умственного труда и выстроенной на
всём этом активной творческой деятельности, за которую индивид сам должен нести
ответственность, всё это погружало общественное сознание в новое состояние, которое
свойственно системе ценностей гражданского общества и без которого она, видимо,
немыслима, - психологического дискомфорта, до тех пор пока эта система не станет
собственной внутренней системой индивида.
Правда, следует отметить, что для некоторых государств ностальгические настроения
общественности выразились не столько в реставрации коммунистической системы
ценностей, сколько в формировании относительно для нас новой, нехристианской системы,
основанной на ценностях исламской общины, нивелирующих стремления и интересы
отдельных индивидов, их способности к формированию собственного социального порядка,
подчиняющих всё воле Аллаха и делящих мир на верных и неверных. Исламские общества –
это общества, где преобладают жестко подданнические и фатальные установки, которые
лишают индивида возможности осмысления, совершенствования и вообще изменения
реальности, на основе собственной активной творческой деятельности. Данный тип
общества в такой же мере, следует это признать, как и советский тип, необходимо отнести к
традиционным обществам, где предзаданность, предопределённость и фатализм как
монополия истины либо со стороны сакрализованной власти (от Аллаха), либо со стороны
партии/государства, превращают отдельную личность, высшую ценность гражданского
общества, в песчинку в сравнении не только с обществом, но и тем более с государством,
песчинку, неспособную что-либо изменить. Неслучайно Э. Геллнер, известный чешскоанглийский социальный философ в своей последней книге ''Conditions of liberty: civil society
and its rivals'' среди основных исторических противников гражданского общества обозначил
исламский мир.
Для нас весьма поучителен в этом отношении трагический опыт
Туркменистана, вернувшегося в тоталитаризм посредством актуализации ценностей
исламской общины, и менее трагические примеры сочетания модернистской и исламскотрадиционной культуры (Узбекистан, Казахстан).
Возвращаясь к обществам постсоветского типа, где были заново востребованы
советско-коммунистические ценности, следует отметить, что сложившаяся социальная
практика привела к крайне нежелательному результату: реставрации прежней политической
системы с незначительными демократическими поправками под давлением общемировых
процессов
(глобализации,
демократизации),
например
принятие
демократических
конституций (правда, в СССР также существовали подобные нормативно-правовые акты, и
весьма демократические по своему содержанию).
Вследствие данной реставрации общество в целом оказалось в состоянии системного
кризиса, так как обеспечить прогрессивное развитие страны на основе командноадминистративных методов, плановой экономики и этатизации в изменившейся социальной
реальности и мире в целом оказалось невозможно. Однако расставаться с собственностью и
предоставлять обществу свободу, возможность самоорганизации у политических сил,
находящихся у руля государств, не было особого желания, так как это лишало их
привилегированности и возможности личного обогащения, иначе зачем так сильно
держаться за власть. Хотя надлежит отметить, что в отношении собственности в обществах
данного типа нет некой общей тенденции: если в Беларуси, Украине, например, частная
собственность практически отсутствует, то в России она, в свою очередь, является весьма
реальной
силой,
неслучайно
Россия
в
данный
момент
демонстрирует
довольно
прогрессивное рыночное развитие и неслучайно её называют Вторым миром.
Тем не менее не следует отождествлять переход к рынку с переходом к гражданскому
обществу. Это два различных процесса, хотя и в значительной мере переплетающиеся.
Гражданское общество нуждается, несомненно, и в рынке, но не сводится к нему. К рынку
можно перейти и посредством авторитарной власти, к гражданскому обществу - никогда.
Совпадение этих задач является причиной многих наших неудач в процессе экономического
реформирования общества и его демократизации. Приравняв переход к демократии и
гражданскому обществу и переход к рынку мы по сути признали если не превосходство, то
совпадение частнособственнических интересов с гражданскими. Хотя абсолютный уход в
частную жизнь не только мешает становлению гражданского общества, но и принуждает
неизменно возвращаться к исходному пункту – авторитарной политической власти.
Таким образом, если принять всё это во внимание, необходимо констатировать, что,
кажется, одна из основных проблем посткоммунистических обществ данного типа, которые
оказались сейчас как бы демократически зависшими, застывшими в своём переходе к
демократии (если принять то состояние, в котором они находились и находятся, как переход,
хотя более уместным в данной ситуации было бы обозначение этого общественного
состояния как трансформации, причём стихийной и спонтанной, где ни генеральное
направление, ни конечные результаты процесса не предрешены), является поиск пути выхода
из системного кризиса. Однако это всего лишь одна сторона медали. Более существенной
является проблема механизма данного поиска: как и посредством чего его осуществлять? Повидимому, посредствам очередных идей. В данной ситуации имеется выбор, который и
определил характер поляризации общественного сознания: либо коммунизм, либо
демократия и гражданское общество. Коммунизм по-прежнему в большинстве стран
остаётся народной идеей (коммунистические партии в большинстве республик являются
самыми многочисленными и обладают ''пока'' самым стабильным электоратом, проигрывают
на выборах в основном партиям власти и их кандидатам, привлекающим государственный
ресурс, которому коммунисты, естественно, несмотря на ''золотой запас'', противостоять не в
состоянии), в то время как идея демократии и гражданского общества популярна в большей
степени или по преимуществу среди интеллектуалов. Данная поляризация привела в свою
очередь к возникновению социального конфликта в плоскости коммунисты-демократы, хотя
неправы в той или иной степени, и те и другие: одни, что видят в демократии источник всех
своих бед, причину крушения их устоявшейся беззаботной жизни, другие, наоборот, что во
всех существующих ныне проблемах обвиняют коммунистическое наследие. Причем
неизвестно, какая из идей себя в большей степени за это время дискредитировала?
Стало быть, ни одна из этих идей не является тем адекватным ответом на
изменившуюся и ускользающую социальную реальность. Наше общественное сознание
оказалось ориентированно на внешнее, подчинено идеям, выдающим искаженное видение
реальности, чреватое очередными социальными экспериментами. Идеи задают рамки
развития без учёта национальной и социокультурной специфики, они являются лишь
отражением реальности в необходимом ключе, исключая возможность собственного
непредзаданного пути, основанного на критическом осмыслении происходящих перемен и
наличествующих проблем. Идея требует лишь одного ответа и на один и тот же вопрос: как
реализовать себя в практике? Находясь под властью идеи, мы не можем возвыситься над ней,
посмотреть на неё со стороны, объективно и задаться вопросом или усомниться: необходимо
ли реализовывать эту идею? Мы просто слепо следуем ей и от этого все наши беды и
неудачи. Мы сами суть помеха себе в процессе истинного различения реальности, так как
неспособны к должной критической рефлексии, ибо мы завязаны на внешнем мире.
Таким образом, сущность проблемы сводится к тому, чтобы высвободить своё
собственное критическое осмысление жизни, которое было спрятано глубоко в нас,
поставлено далеко-далеко на задний план сознания во времена советской власти от беды
подальше. Чтобы осуществить данную цель необходимо абстрагировать от существующего
внешнего мира и погрузиться в себя. Однако это также весьма сложный путь и не каждый
способен его осуществить. Мы ходим вокруг да около, окольными путями (внешними
идеями в нашем случае), которые М. Хайдеггер называет ''лесными тропами'' (Holzwege), но
так и не вступаем на путь философии, наши тропы внезапно прерываются и ведут в тупик
(идеологический вакуум, системный кризис). Выходит, что обыденное сознание не в
состоянии вступить на этот путь самостоятельно, погрузиться в себя и там найти ответы на
витальные вопросы. Значит, ему нужна помощь, а это удел лишь философов, которым
необходимо переосмыслить, оголить реальность от всевозможных наслоений социальных
традиций и идей, искажающих саму реальность и сущность жизни. Философы должны
вынести все идеи, модели, механизмы развития и трансформации, как в принципе и всё
остальное, что недоступно обыденному сознанию, на суд разума, осуществить декартовскую
''проверку на прочность'', способствовавшую виденью и формированию способов и путей
изменения мира. Несмотря на свою теоретичность и декларативность, всё это носит сугубо
практическое значение, так как философы предлагают создать, прийти к тому знанию,
которое поможет погрузиться в себя, критически мыслить и осознавать своё место в мире,
выстраивать на основе этого осознания модель поведения в реальной жизни, знания
способного
изменить
жизнь,
выявить
социокультурную
основу
навязанных
нам
демократических социальных форм и посредством этого создать новую смысловую систему
координат, ориентированную на отдельного человека и дающую ему возможность
обращения к реальности и её понимания.
Решением всех этих задач в действительности способно заняться только гуманитарное
знание, если понимать под ним в самом общем виде способ осмысления человеком и
обществом своих собственных проблем, в числе которых главное место занимает проблема
демократизации и формирования развитого гражданского общества, если признать его
необходимость.
В самом деле, выработка собственных идей и формирование критического мышления,
на что ориентировано гуманитарное знание, действительно будет способствовать процессу
становления гражданского общества – ведь активная, сознательная, творческая деятельность
отдельного индивида, в основе которой находится критическое мышление, с пониманием
''правил игры'' и личной гражданской ответственности и есть развитая гражданская
деятельность, деятельность в рамках гражданского общества.
Гуманитарное знание возводит жизнь в царство самосознания и побуждает, тем самым,
индивидов к активности и взаимодействию. Иными словами прежде, чем гражданское
общество станет нашей социальной реальностью, необходимо обладать знанием о том, как
функционирует общество, как работают механизмы его социальной регуляции, как строятся
его взаимодействия с государством и пр., но знание не есть знание без сознательного выбора,
без способности к генерированию активной творческой деятельности.
Таким образом, существует определённого рода порочный круг. Неудачные
демократические преобразования последних 10 лет наглядно убеждают, что решающую роль
в деле становления нового для нас типа социальных отношений, основанных на приоритете
интересов
отдельных
личностей
над
интересами
общества
и
государства,
характеризующихся высоким уровнем политической и правовой культуры граждан, должно
сыграть гуманитарное знание. Ведь оно ''не существует в обособленности, оно вплетено в
практическую деятельность и тем самым конституирует характер социальной реальности''1.
Однако в этом смысле мы являемся наследниками такого состояния гуманитарного знания,
которое, по существу, знанием не является. Следовательно, нам необходимо к нему ещё
прийти. Было бы крайне неосторожным рассчитывать на перспективы в отношении данной
тенденции того интеллектуального потенциала, который в прошлом уже обнаружил столь
очевидным образом свою неэффективность и несостоятельность.
Для выхода из сложившегося круга, а стало быть, и кризиса гуманитарного знания,
необходимо преодолеть то состояние неизвестности и неосведомленности о новейших
направлениях исследования в области гуманитарных дисциплин, в которой мы прибываем.
Решение задачи тем самым сводится к тому, как преобразить наше гуманитарное знание из
сферы желаемых размышлений, так как искаженное видение реальности может вовлечь нас в
очередное демократическое зависание с опасностью новых социальных экспериментов.
Таким образом, необходимо выработать новые методы познания действительности,
основанные не на простом воспроизведении знания (информации), а на генерировании
собственных мыслей на основе данной информации. В этом и заключается миссия философа,
показывающего ''мухе выход из мухоловки'', выражаясь словами австрийского философа и
логика Л. Витгенштейна.
Значит, сама идея, и в этом заключается её утопичность,
гражданское общество построить не в состоянии, этим способно заняться лишь знание,
предложенное философами. Ведь идея гражданского общества это не универсальная модель,
которая может самостоятельно распространять свои ценности и нормы, переносить за свои
пределы и тем самым гарантировать их процветание во вне. Иными словами, следование
идеи гражданского общества на пустом с демократической точки зрения, социальнополитическом, социокультурном, что гораздо существеннее, пространстве, не приведёт к
зарождению гражданского общества как такового. Для этого необходимо, чтобы это
пространство было отрефлексировано в демократическом направлении и чтобы для данной
критической рефлексии имелись надлежащие социокультурные основы, здесь уместно
говорить и о менталитете и его архетипах, наличия демократической традиции и
исторической способности к самоорганизации и, скажем так, достатке критического
мышления. Достижение всего этого посредством гуманитарного знания, необходимо
повториться, является миссией философа. Именно философы являются в наших реалиях тем
''креативным'' меньшинством, которое поведёт костную массу вперёд к новой цивилизации,
культуре, возглавит общество. Однако в этой ситуации сразу же вспоминаются слова Р.
1
Михайлов А. А. Гуманитарное знание в меняющемся мире // Социология. – 2000. – №1. – с.14.
Дарендорфа, который утверждал, что ''в переходный период, наверное, у власти и должны
вставать интеллектуалы, но мы поверим в прочность институтов гражданского общества
только тогда, когда эти люди вернутся к письменным столам''2. Это, по-видимому, будет наш
собственный путь развития, выработанный нашим общественным сознанием при помощи
философов и созданного ими гуманитарного знания, путь, где нет ''слепого'' следования
западным идеям, где нет беззаботного созерцания жизни и искажений реальности, а есть
бесконечное умственное беспокойство и сознательная активная деятельность. Это наш
адекватный ответ на вызов XXI века.
Дарендорф Р. Дорога к свободе: демократизация и ее проблемы в Восточной Европе // Вопросы философии. –
1990. – №9. – с.74.
2