Готфрид_Бенн____Избранные_стихи

Готфрид БЕНН
Nur zwei Dinge
Durch so viel Formen geschritten,
durch Ich und Wir und Du,
doch alles blieb erlitten
durch die ewige Frage: wozu?
Das ist eine Kinderfrage.
Dir wurde erst spat bewuBt,
es gibt nur eines: ertrage
— ob Sinn, ob Sucht, ob Sage —
dein fernbestimrntes: Du mußt.
Ob Rosen, ob Sclhnee, ob Meere,
was alles erbliihte, verblich,
es gibt nur zwei Dinge: die Leere
und das gezeichnete Ich.
Только две вещи
Пройдя через такое множество форм,
через Я, через Мы, через Ты,
— везде, во всём выстраданный,
остался вечный вопрос: зачем?
Это детский вопрос. Лишь потом,
позже дойдёт до тебя — считай это
смыслом, страстью, преданием —
твоё предназначение: ты должен.
Розы, снег, моря —
всё, что процвело, — увяло.
Есть только две вещи: пустота
и знаком отмеченное Я.
Бенн сказал в 1951 году в речи перед марбургскими студентами:
«Вы можете научиться эквилибристике, научиться плясать на канате, орудовать
противовесом, ходить на ногтях, — но ворожить словом вы или можете, или не можете.
Слово есть фаллос духа, его корни — в центре. Вдобавок эта укоренённость
национальна. Картины, статуи, сонаты, симфонии интернациональны, стихи — никогда.
Нечто непереводимое на другой язык, вот как можно определить стих. Сознание
врастает в слова, сознание трансцендирует в слова»
До начала 30-х годов Бенн, по профессии врач-дерматовенеролог, был известен
как жёсткий и жестокий поэт-экспрессионист; его позднейшая поэзия совершенно
другого рода.
Увлечение Бенна нацизмом, восторг рафинированного интеллигента перед
зрелищем орущих орд оказались, как и у Хайдеггера, недолговечны.
Бенн избрал армию как «аристократическую форму» внутренней эмиграции —
вновь, как в Первую мировую войну, cmал военным врачом.
В 1938 году он был исключён из имперской палаты письменности с запрещением
публиковаться.
После войны зарабатывал на жизнь медицинской практикой и пережил второй
после 20-х годов пик литературной славы.
Поэт (а также эссеист и новеллист) абсолютного совершенства формы,
предельной сжатости, таинственной музыкальности, глубокой, затаённой, очень
неоднозначной мысли, убеждённый, что изоляция художника — его естественное и
необходимое состояние, он сумел доказать правоту слов Адорно о том, что лишь ценою
отказа от истёртой коммуникации одинокая речь художника находит дорогу к людям.
Солидный, сдержанно-корректный, со склонностью к импозантной полноте, с
внешностью профессора или директора крупной фирмы, Бенн был «кулътурпессимистом». Он вещал об историческом и витальном упадке белой расы в результате
интеллектуализации (Verhirnung). Бенн заштемпелёван как нигилист. Но кое-что —
интонация, мировоззрение — порой неожиданно сближает его с Тютче-вым.
Стихотворение, написанное в безупречной классической манере (в эпоху, когда
рифма и строгий размер дискредитированы в западной поэзии), помеченное январём
1953 года, вошло в последний прижизненный сборник «Дистилляции»,где оно стоит на
предпоследнем месте, перед «Эпилогом»; мы можем считать его поэтическим
завещанием Бенна. В тринадцати ямбических строчках — зловещее число! —
сконцентрирована проблематика современного человека: пройдя опыт индивидуализма,
коллективизма, дружеского или супружеского партнёрства, — что же остаётся? Долг
существования и две вещи: ничто и твоё, отмеченное некой печатью Я.
Б.Хазанов
И все же, и все же
Что нам Тирренское взморье,
что нам долины олив –
Средиземноморье,
исчерпанный мотив.
Влага из горла кратера
вылита навсегда,
пусты под небом Гомера
белые города.
Кругло лепятся своды,
слишком безбурна лазурь –
недостает свободы воле,
взыскующей бурь,
недостает предлога,
чтоб вышла вовне печаль:
близи для глаза много,
но неубедительна даль.
В субтропическом месте
осадок ледовых морен –
даже у вилы д’Эсте
этот полярный плен;
и все же, и все же – кровава,
открыта рана без слов:
так открывается слава
белых городов.
(Перевод Сергея Аверинцева)
Вечерние пасторали
Вечерние пасторали,
неба и моря ясь –
не медли, тебя позвали,
ночь тебя заждалась:
все ниже ведут ступени,
по которым тебе сходить, –
сами смолкают пени,
обрывается нить.
Не думай, что выйдут снова
боги, славу явив:
ты обесславил слово,
ты обескровил миф –
мудрый мойр не пытает,
одно осталось, одно –
пусть молча земля впитает
жертвенное вино.
Последнее цветенье –
влага, что пролита,
последнее забвенье,
последняя немота,
речи все короче –
еще ли ты не готов?
Верни привратнику ночи
твой венок и твоих богов.
(Перевод Сергея Аверинцева)
Статические стихи
Чуждость развитию –
вот глубина мудрого.
Будущее не занимает его,
не проникает в его глубину.
Предоставлять направления,
действовать,
прибывать, отбывать –
приметы мира,
который видит не четко.
Перед моим окном,
– говорит мудрый –
лежит долина,
на ней собираются тени,
два тополя дают путь,
ты знаешь – куда.
Перспективизм –
другое имя для статики:
прочерчивать линии,
продолжать их
по закону произрастанья,
растить побеги –
стаи воронов
кинуть в рассвет морозного утра,
дать им кануть –
ты знаешь – зачем.
(Перевод Сергея Аверинцева)
Лежишь, молчишь…
Лежишь, молчишь, блаженно сознаешь
Как счастье близость чьей-то жизни милой;
Чья власть над кем? – Берешь, даешь, берешь,
Наполнен мир одной дарящей силой.
Особенное виденье вещей,
Особый счет минут в каком-то часе –
Никто не исключен из кровной связи
Крапивы, ландышей и орхидей.
Но Парки нить порвать всегда готовы,
Лишь руку хрупкую ты можешь взять,
Извлечь из недр особенное слово
И в этот раз, сейчас – его сказать.
(Перевод О. Татариновой)
Вспомни о тех, чья жизнь была тщетной
Когда вдруг отчаянье о ты, знавший в жизни минуты взлетов,
шедший уверенным шагом,
ты, способный одарить себя многим:
опьяненьем восторга, рассветом, внезапным порывом,
когда вдруг отчаянье,
даже если оно
длань свою к тебе простирает
из непостижимой бездны,
суля погибель и тленье подумай о тех, чья жизнь была тщетной,
о тех, оставшихся в воспоминаниях
нежной жилкою на виске,
взором, внутрь себя обращенным,
о тех, кто оставил нам мало надежды,
но кто, как и ты, говорил о цветах
и с невыразительною улыбкой
тайны души обращал
к своему невысокому небу,
что должно было вскоре погаснуть.
(Перевод Вальдмара Вебера)
Конструкция фразы
У всех есть небо, любовь и могила,
не будем об этом,
в нашем культурном кругу
о сем говорено много.
Но что актуально, так это вопрос о конструкции фразы,
и он неотложен:
что нас побуждает чему-то искать выраженье?
Почему мы рифмуем или рисуем девушку,
с натуры или ее зеркальное отражение,
на лист простейшей бумаги
наносим бесчисленные растения,
кроны деревьев, ограды,
последние в виде жирных гусениц с черепашьими головами,
неимоверно низкие,
одна за другой ползущие
в определенном порядке?
Непостижимо: на это еще никто не ответил!
Нет, то не виды на гонорар от голода многие дохли за этим занятьем.
То некий моторчик в руке,
извне управляемый,
особый отдел мозга,
может быть, запоздалое исцеление
или связь с тотемом,
приапизм формы за счет содержания,
это пройдет,
а пока вопрос о конструкции фразы первичен.
«Те немногие, которые кое-что знали об этом» (Гёте) о чём об этом?
Полагаю: о конструкции фразы.
(Перевод Вальдмара Вебера)
К***
У порога ждал, но той границы
Так и не сумел перешагнуть.
Чтоб в моем жилище поселиться,
нужно в нем родиться. В этом суть.
Жаждущему путнику без слова
Здесь дадут спасительный глоток.
Но всего один, и вот уж снова
Старый на двери висит замок.
(Перевод Вальдмара Вебера)
Не надо печали
На этой маленькой, почти детской кровати
скончалась Дросте (в Мерcбурге та кровать теперь эскпонат музея),
на этом диване в доме у столяра - Гёльдерлин,
на санаторных койках где-то в Швейцарии - Рильке, Георге,
на белых подушках в Веймаре
угасли
большие черные очи Ницше,
всё это теперь лишь хлам
или вовсе не существует,
призраком стало,
утратило сущность
в безболезненно-вечном распаде.
Мы носим в себе зародыши всех богов,
ген смерти и ген желанья кто разлучил их: слова и вещи,
кто свел их вместе: страданья и это ложе,
на котором страданьям конец приходит,
слёз потоки и эти доски,
кратковременный жалкий приют.
Не надо печали так далеки,
недостижимы и те слезы, и та кровать,
нет ответа: ни да, ни нет,
рожденье, телесные муки, вера,
всплеск волнения без имени, без названья,
дуновение, краткое, неземное,
коснувшись постели, потревожило сон
и вызвало слёзы усни!
6.1.1956
(Перевод Вальдмара Вебера)