Краснов М.А. ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ РОССИИ И КОНСТИТУЦИОННАЯ МОНАРХИЯ
реклама
Стрела НТС №91 от 24.05.2011г. Краснов М.А. ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ РОССИИ И КОНСТИТУЦИОННАЯ МОНАРХИЯ 1. Во времена Платона и Аристотеля демократия не вызывала столь же противоречивые оценки, какие она вызывает в новой и новейшей истории – от чуть ли не религиозного поклонения ей до ненависти. Это объясняется довольно просто. В те времена и в тех условиях (средиземноморских государств-полисов) демократия означала прежде всего форму правления, причем правления, не предполагавшего представительных органов (древнегреческая демократия была демократией непосредственной), и не включала в себя, как ныне, комплекс определенных гуманитарных ценностей. Эта форма правления, которая буквально переводится как “власть народа”, находилась в одном понятийном ряду с монархией (“единоличным главенством”) и аристократией (“властью лучших”). Выбор формы правления, согласно взглядам великих греков, подчинялся конкретным условиям, при которых развивалось данное государство. Причем, эти формы были изменчивы и сами по себе не гарантировали свободы и законности. Больше того, как Платон, так и Аристотель видели ограниченность демократической формы правления. Например, Аристотель считал, что демократический строй предпочтителен для народов, живущих жизнью, близкой к природе. Другие же виды правления, как писал П.И. Новгородцев, “кажутся ему более подверженными изменениям, причем самым худшим видом он считает тот, в котором под видом господства народа правит кучка демагогов, в котором нет твердых законов, а есть постоянно меняющиеся предписания, в котором судебные места превращаются в издевательство над правосудием”. Такой трезвый, критический подход к форме правления отнюдь не устарел за прошедшие тысячелетия. Наоборот, сегодня он должен был бы особенно привлечь к себе внимание для того, чтобы поиск оптимального устроения государства не наталкивался на непреодолимые препятствия, которые общество создает само для себя, подчас, не осознавая этого. 1 В статье “Демократия на распутье” (1923 г.) П.И. Новгородцев ярко описал кризис новой демократии, начало которого можно приблизительно датировать последней четвертью XIX века, и который по сей день нельзя считать разрешенным. При этом Новгородцев выступил сторонником совершенно верного методологического подхода, который должен бы являться для сегодняшней России, впрочем, не только для нее, основным в политической сфере. Вот его слова: “Первые провозвестники демократической идеи соединяли с своей проповедью чисто религиозное воодушевление. Для них демократия была своего рода религией. Следы этого политического фетишизма встречаются иногда и в воззрениях наших дней: за неимением другой веры возлагают все надежды на демократию, как на всемогущую и всеисцеляющую силу, и на нее переносят весь жар сердца, весь пламень энтузиазма... Современная политическая теория откидывает эти взгляды, как наивные и поверхностные и противопоставляет им целый ряд наблюдений и выводов, снимающих с демократии ореол чудесного, сверхъестественного и вводящих ее в ряд естественных политических явлений, в ряд других политических форм. И прежде всего эта теория указывает на чрезвычайную трудность осуществления демократической идеи и на величайшую легкость ее искажений... Наивная и незрелая политическая мысль обыкновенно полагает, что стоит только свергнуть старый порядок и провозгласить свободу жизни, всеобщее избирательное право и учредительную власть народа, и демократия осуществится сама собой. Нередко думают, что провозглашение всяких свобод и всеобщего избирательного права имеет само по себе некоторую чудесную силу направлять жизнь на новые пути. На самом деле то, что в таких случаях водворяется в жизни, обычно оказывается не демократией, а, смотря по обороту событий, или олигархией, или анархией, причем в случае наступления анархии ближайшим этапом политического развития бывают самые суровые формы демагогического деспотизма. Не правда ли, звучит очень современно. Что же, говоря словами Новгородцева, “водворилось” в нашей российской действительности после долголетнего тоталитарного режима? Вряд ли со всей определенностью и в полной мере можно говорить об установлении олигархии или анархии, хотя многие черты той и другой явственно проступают. Скорее, сегодня мы имеем, так сказать, “холодную демократию”. Под нею я понимаю формальное установление ряда 2 демократических институтов и принципов (вроде политической свободы, разделения властей, идейного многообразия, презумпции невиновности и проч. и проч.), не наполненных, однако, действительно демократическим содержанием. В чем же оно? И тут не могу не обратиться вновь к П.И. Новгородцеву: “Мысль о том, что с разрушением старых устоев тотчас же водворяется истинная свобода, принадлежит анархической, а не демократической теории. Отсюда она проникла в различного рода народнические учения. В противоположность анархическому взгляду современные исследователи демократии единодушно признают, что как более поздняя и сложная форма политического развития, она требует и большей зрелости народа. По существу своему, как мы сказали, демократия есть самоуправление народа, но для того, чтобы это самоуправление не было пустой фикцией, надо, чтобы народ выработал свои формы организации. Это должен быть народ, созревший для управления самим собою, сознающий свои права и уважающий чужие, понимающий свои обязанности и способный к самоограничению (выделено нами. – М.К.). Такая высота политического сознания никогда не дается сразу, она приобретается долгим и суровым опытом жизни. И чем сложнее и выше задачи, которые ставятся пред государством, тем более требуется для этого политическая зрелость народа, содействие лучших сторон человеческой природы и напряжение всех нравственных сил. Но эти же условия осуществления демократии вытекают и из другого ее определения как системы свободы, как политического релятивизма. Если демократия открывает широкий простор свободной игре сил, проявляющихся в обществе, то необходимо, чтобы эти силы подчиняли себя некоторому высшему обязывающему их началу. Свобода, отрицающая начала общей связи и солидарности всех членов общества, приходит к самоуничтожению и к разрушению основ государственной жизни. Наконец, те же требования известной высоты нравственного сознания народа вытекают и из свойственного демократии стремления к равенству. Подобно страсти к свободе, и страсть к равенству, если она приобретает характер слепого стихийного движения, превращается в “фурию, разрушения”. Только подчиняя себя высшим началам, и равенство, и свобода становятся созидательными и плодотворными основами общего развития. 3 Как видим, главнейшее условие, скорее, даже имманентная черта демократии – зрелость народа (демоса). Но способен ли вообще Резкой бы то ни было народ стать достаточно зрелым для сознания своих прав, и уважения чужих, понимания своих обязанностей и необходимости самоограничения – вот в чем вопрос. Разумеется, степень зрелости различна в разные периоды истории и в разных государствах. Но достигает ли она той величины, которая удовлетворяет всем требованиям демократии? Недаром Ж.-Ж. Руссо говорил: “Если брать понятие демократии во всей строгости его значения, то истинной демократии никогда не было и не будет”. Примеров “народной незрелости” даже в государствах с казалось бы устоявшейся демократией можно привести очень много. Сошлюсь лишь на пример, приведенный в свое время русским либеральным юристом С.А. Котляревским, который описал, как в Швейцарии второй половины XIX века (уже в то время представлявшей классическую демократию) всенародным голосованием были отвергнуты право на труд, введение бесплатной медицинской помощи и некоторые другие прогрессивные законопроекты, поскольку швейцарские граждане испытывали недоверие к социальным новшествам и не были расположены к крупным государственным тратам. Однако ведет ли тезис о недостижимости совершенства народа к выводу о том, что следует вообще отказаться от демократии? Вовсе нет. Речь идет лишь о необходимости трезвого отношения к ней, о пересмотре “левого” взгляда в историософии, согласно которому прогресс связан исключительно с самоуправлением народа, которому может соответствовать только республиканская форма правления, наконец, о внедрении в общественное сознание релятивистской методологии. Только эта методология спасает общество от навязывания ему всевозможных химер вроде коммунизма как “царства свободы, братства и счастья”, которое на Земле будет возможно лишь под началом Бога после Страшного суда. Если же общество воспринимает идеал, как достижимую цель, то развитие его идет как раз в противоположном направлении и приводит к водворению демагогической тирании. Итак демократия-идеал и демократия-реальность существенно расходятся. Поэтому задача политической мысли и практики состоит в том, чтобы народ воспринимал развитие общества, как бесконечную дорогу к достижению демократии-идеала. И если принять такую идею 4 развития, тогда можно говорить уже и о формах правления, которые способны наилучшим образом защитить избранный путь общественного развития. 2. Еще над очень многими в нашей стране довлеет стереотип: монархия – атрибут замшелости, регресса. У многих вообще само слово “царизм” еще со школьной (советского времени) скамьи подсознательно ассоциируется с чем-то темным (“тюрьма народов”, “кровавое воскресенье” и т.д.). А что до современных демократических государств-монархий, то там, дескать, короли и императоры – просто дань традиции, так сказать, национальная достопримечательность. Но почему в новой истории чаще всего именно в республиках к власти приходили самые темные режимы? Почему смута, распад государства начинались нередко там, где отказывались от верховного попечения? Почему в Испании еще при диктаторе Франко в 1947 году была провозглашена монархия, хотя ее реальное установление было отложено до смерти Франко? И почему в Великом Новгороде, известном своими формами непосредственной демократии, все-таки звали “на княжение”, т.е. устанавливали фактически что-то вроде конституционной монархии?.. Мы пережили советский тип власти, несколько десятилетий утверждавший себя в умах людей тезисом, что только при нем власть принадлежит народу, что именно он является высшей формой демократии, благодаря которой государство вообще отомрет. Надо сказать, что советская власть (не только в СССР, но и в своих модификациях во многих других странах) сыграла все-таки и свою положительную роль. Она показала, что чем больше разыгрывается идея “народовластия”, тем более жестокий режим устанавливается. Причем теперь стало ясно, что советский тип власти только и может существовать, как диктатура. И если по каким-то причинам режим становится более либеральным, государственность при нем неминуемо начинает разваливаться. Такой тип власти объективно неустойчив, поскольку он несет в себе генетические пороки, противостоя самой человеческой природе. Эта природа, социальные инстинкты торят, конечно, себе дорогу и при советской власти, но будучи скованы умозрительной идеологической схемой, приобретают самые уродливые формы. И тогда место ответственного правителя занимает вождь – властолюбивый и 5 презирающий свой народ. Место публичной государственной службы занимает номенклатура, целиком зависящая от “иерархов”. Место представительных органов занимают оформители чужой воли – прикормленные или запуганные “представители”, которые освящают беззаконие и репрессии, нередко против самих же себя. Место самодеятельной общественности занимают тщательно контролируемые и регулируемые “общественные организации”. Демократия, точнее, демократический режим имеет существенное преимущество: при этой системе действуют политические конкуренты, которые вынуждены апеллировать к народу и тем самым ощущать перед ним свою политическую ответственность. Суть, однако, от этого и других преимуществ демократии не меняется: фактически народ и здесь не властвует, а лишь оценивает власть и оказывает на нее давление. Мне возразят, что не стоит путать власть и управление. Я и не путаю, ибо под властью разумею отнюдь не учредительную власть, а власть во всей полноте этого понятия. А теперь представьте, что при демократическом режиме сам народ нравственно несовершенен, политически девствен, лишен естественноправового сознания. Скажите, какова будет власть? Да такая же, каков сам народ. Однако общество не хочет с этим мириться, оно желает, чтобы господствовало добро и справедливость. И вот, поскольку желания и реальность не совпадают, неизбежно возникает пропасть между властью и обществом. О последствиях этой опасности говорить не приходится. Особенно в стране, где действует масса других разрушительных факторов. Хочу здесь обратиться к такому авторитету, как И.А. Ильин. Одна из неоценимых заслуг этого великого христианского мыслителя, идеи которого, кстати, еще далеко не в должной мере востребованы на родине, – в том, что он сумел найти принципы соединения идеи разумной, прочной, одухотворенной государственности и свободы самоуправления. Он вовсе не отрицал демократию, как хотели бы считать некоторые державники. Ильин лишь предостерегал от ее переоценки в ущерб идее государственности: Демократический строй – есть способ государственного устроения. Следовательно, как и всякий другой строй, он ценен и допустим лишь в ту меру, в какую он не противоречит государственной цели: "государство" есть родовое понятие: "демократическое государство" – видовое. Вид, теряющий признаки рода, есть nonsens; государство, пытающееся быть демократией ценою своего государственного бытия, 6 – есть нелепое и обреченное явление (выделено нами. – М.К.). Иными словами: если вторжение широких масс в политику разрушает государство, то государство или погибнет, или найдет в себе силы остановить это вторжение и положить ему конец. Демократия, как начало антигосударственное, не имеет ни смысла, ни оправдания; она есть охлократия, т.е. правление черни и этим уже предначертана ее судьба. Это значит, что демократия ценна и допустима лишь постольку, поскольку она создает аристократическое осуществление государственной цели, т.е. служит общему делу власти, права и духа. Демократия не есть ни высшая цель; ни самостоятельная цель; она есть лишь способ выделения немногих, лучших к власти: и притом один из способов. А в другой своей работе (1938 г.) И.А. Ильин, предвидя будущие политические изменения на родине, предостерегал: “Напрасно думать, что революция готовит в России буржуазную демократию. Буржуазная особь подорвана у нас революцией; мы получим в наследство пролетаризованную особь, измученную, ожесточенную и деморализованную. При таком положении дел – строить государственную форму на изволении массы значит готовить правление черни, цезаризм и бесконечные гражданские войны с финансированием их из-за границы)”. 3. Как видим, этот точный прогноз сбывается, хотя слава Богу, еще не до конца. И это, пожалуй, первый аргумент, почему России жизненно необходима конституционная монархия. Только она способна дать народу опору, став единым источником всей публичной власти. Почему именно конституционная? Не только потому, что она более реализуема практически. И не только потому, что абсолютная монархия, наверное, действительно исторически изжила себя. Как писал Марк Твен в “Янки из Коннектикута при дворе короля Артура”, “неограниченная власть – превосходная штука, когда она находится в надежных руках. Небесное самодержавие – самый лучший образ правления. Земное самодержавие тоже было бы самым лучшим образом правления, если бы самодержец был лучшим человеком на земле и если бы его жизнь продолжалась вечно. Но так как даже совершеннейший человек на земле должен умереть и оставить свою власть далеко не столь совершенному преемнику, земное самодержавие не только 7 плохой образ правления, но даже самый худший из всех возможных”. Главный аргумент состоит в том, что при абсолютной монархии форма правления (в отличие от монархии конституционной) меняет суть и самой формы государственности, т.е. входит в противоречие с сущностью демократии. Здесь отсутствует даже учредительная власть, отсутствует политическая свобода в ее современном понимании. Следовательно, становится невозможным тот путь – к политической зрелости и нравственному совершенствованию народа – о котором шла речь выше как о методологии развития. Речь поэтому идет не о правящем, а только царствующем государе. Не о верховном правителе, а о высшем попечителе. И такая фигура в государстве способна лишь укрепить устойчивость всей государственной системы, обеспечить продвижение общества к разумным целям. Если мы найдем в себе мужество отмести иллюзии насчет возможности безгосударственной организации общества, полного народного самоуправления, полной депатернализации гражданской жизни, мы должны будем направить свою интеллектуальную и политическую энергию в другое русло – в русло создания стабильного, свободного и нравственно высокого государства, в русло здорового патернализма и в то же время человеческой солидарности. И тогда должны будем принять формулу Ильина: “Государство тем прочнее, чем более оно приближается по духу к братской корпорации, а по форме – к отеческому учреждению... Государство всегда останется учреждением и никогда не превратится в корпорацию; но оно должно насытить формы учреждения духом корпорации”. Эти две составляющие – суть разумной государственности – чрезвычайно важны для России. Ведь в нас уже генетически заложен страх гражданской войны. Возможно, это пока и спасает нас. Но степень расколов (раскол не один) в обществе не просто велика. Она становится опасно большой. И в какой-то момент, не дай, конечно, Бог, инстинкт стабильности может оказаться слабее ощущения несправедливости, непонимания того, что с нами происходит. Республиканская модель демократии в таких условиях оказывается не только слабой гарантией от потрясений, но и даже их катализатором. Каждые новые выборы раскалывают общество. Причем раскол происходит как до выборов, так и после них. Мы видим, например, что риторика и действия многих из проигравших в 1996 году президентские выборы сил свидетельствуют: 8 отсутствует привычка внутреннего признания победы конкурента и потому раскручивается спираль отказа законному президенту в праве быть президентом всех россиян. Такое непризнание оппоненты ретранслируют на свой электорат. И это рождает стремление использовать конституционные инструменты для легального “свержения” (досрочного прекращения полномочий) более удачливого политического соперника. Это есть сегодня, это не закончится и завтра. Безусловно, лет через десять-пятнадцать мы овладеем хотя бы элементарной гражданской культурой. Но есть реальная опасность, что можем не дождаться завершения начальной ступени политического образования. Установление конституционной монархии довольно быстро приведет к чрезвычайно важному для всех нас новому качеству – духовному объединению народа. 4. Власть главы государства в монархии (конституционной или абсолютной) имеет священное начало. Монарх получает свою власть от Бога. Президент в республике имеет источником своей власти волю народа. Различие огромно, хотя материалистам сложно постичь его. Во всех современных государствах существует институт главы государства, причем, как правило, персонифицированный. Это может казаться архаизмом, проявлением исторической инерции в развитии государственности, которая с момента ее зарождения на Земле не мыслилась без верховной фигуры. На самом деле смысл этого института весьма глубок, остается актуальным и не отомрет в обозримом будущем. Дело в том, что в любом обществе присутствует глубинная потребность в стабильном существовании. А оно, в свою очередь, невозможно без стабильности государственной системы в целом. Следовательно, как бы ни относиться к патерналистскому сознанию (автор сам выпустил в свое время немало критических стрел в такой образ мышления), оно, видимо, неизбывно. А потому всегда востребует верховную персону. Но там, где низка политическая и правовая культура, персона, периодически избираемая народом, неизбежно будет утрачивать свой авторитет. И такая потеря авторитета опасна не только для самого официального лидера, но и для государства в целом, ибо при незрелом 9 гражданском и правовом сознании разрушаются основы государственности. Только монарх, отвечающий не перед народом, а перед Богом за народ, способен слить воедино “личность” и “институт”, а, значит, будет стоять как скала в море рейтингов популярности. Далее. Институты государственной власти, даже при наличии развитой правовой системы, не могут (во всяком случае на нынешнем витке цивилизации) оставаться без гаранта основополагающих ценностей государственности. Даже если этот гарант непосредственно не управляет, он символизирует само существование государства, олицетворяет его суверенитет, территориальную целостность, единство власти. Легитимный глава государства, каков бы ни был объем его полномочий, свидетельствует и о легитимности всей публичной власти в данном государстве, самим своим существованием он как бы подтверждает, что государственные органы осуществляют власть на законных основаниях, а не посредством ее узурпации. Наконец, значение главы государства состоит в его принципиальной способности становиться высшей инстанцией в кризисных ситуациях, с которыми может столкнуться любое государство. Нужно ли доказывать, что такую роль в гораздо большей степени удобнее играть монарху. Опять-таки потому, что он не зависит ни от чего другого, кроме как от своей внутренней ответственности. Он объективно возвышается над всеми ветвями власти, не вторгаясь в их компетенцию. Но это возвышение, незаметное при ординарном течении политической жизни, становится определяющим при возникновении политических катаклизмов. Именно поэтому конституционный монарх может гораздо надежнее гарантировать страну от смещения к любому радикальному режиму – как левому, так и правому. 5. Другим, и для сегодняшней России, пожалуй, самым существенным аргументом представляется следующий. Наша нынешняя система власти в целом вполне закономерна, если следовать теории Ф. Лассаля, согласно которой конституция есть результат реального соотношения сил между противоборствующими политическими сторонами. Иными словами, Конституция у нас в общем-то реальная. Однако, несмотря на это, она, выражаясь компьютерным языком, “зависает”. Причина кроется не в недостатках конституционных норм (хотя жизнь показала, что какие-то положения сформулированы 10 двусмысленно и даже противоречиво, есть и правовые пробелы), а в отсутствии у представителей власти навыков властвования в демократическом режиме; в отсутствии политических традиций и обычаев, которые способны выступать такими же жесткими ограничителями, как и сами законодательные правила; в ущербности правового сознания и нравственной неразвитости общества, а, значит, и представителей власти; в пародийном характере многопартийности. В итоге солидаризирующий потенциал Конституции во многом не задействован. Скорее, наоборот – конституционные нормы то и дело применяются для реализации конфликтных сценариев. Повторю: не оттого, что плоха Конституция, а потому, что мы еще толком не умеем разумно применять этот инструмент. И тут не вина, а беда послесоветской России, ибо нормальному политическому знанию и умению взяться было неоткуда. Результат такого незнания и неумения – постоянная социальная и политическая нестабильность. Неумелое пользование конституционной материей, а проще говоря властными полномочиями, становится прямой или косвенной основой для всех тех экономических и социальных бед, которые сопровождают современное российское бытие. Конституция России предоставляет большие (хотя и вовсе не безграничные) полномочия главе государства. Однако в силу ряда причин, частично названных выше, эти полномочия часто выступают в роли, скорее, разъединяющих, нежели объединяющих рычагов. Одновременно действует и такой конфликтный фактор, как ощущаемая представительной властью некая второстепенность своей роли. Этот фактор в президентских республиках обычно смягчается действием цивилизованных политических традиций и обычаев, скажем, формированием партийного (межпартийного) правительства. Но эти обычаи у нас пока не возникают, что вызывает дополнительное напряжение и естественное стремление тех же депутатов Государственной думы изменить конституционный баланс властей. Такое стремление обусловлено еще и тем, что многие задаются вопросом, не усилит ли следующий Президент конфронтационный потенциал своих полномочий. Однако, выстраивая конституционную реформу по схеме простого перетекания власти к представительным учреждениям, мы подвергаемся другой опасности. Реализация модели парламентской республики или хотя бы приближения к ней в сегодняшней России 11 прямо и быстро поведет страну к диктатуре через анархию, а то и сразу к диктатуре. Причины такого процесса кроются все в том же: низком уровне политической и правовой культуры, отсутствии небольшого числа авторитетных партий и, наоборот, слишком большом числе политиков, склонных к самоутверждению, но не к самопожертвованию. Вследствие этого в тени органа “коллективной ответственности” неизбежно начнет формироваться все тот же режим личной власти, но еще более опасный, поскольку не будет скован вообще никакими конституционными ограничениями. Цезаризм, будь он порожден президентской или парламентской республикой, способна не допустить только конституционная монархия. При такой форме правления глава государства не представляет ни одну из политических сил и объективно никому не расположен подыгрывать. Он только гарантирует стабильность, четко обозначает предел для заигравшихся политиков, к какой бы партии или ветви власти они ни принадлежали. Конституционному монарху по большому счету не интересны ни уровень инфляции, ни доходность ГКО. В смысле текущего управления он доверяется народу, избирающему парламентариев и тем самым косвенно формирующему Правительство. Государь-суверен лишь подтверждает законность выбора народа и гарантирует его воплощение в государственной жизни. У монарха нет страха ни перед уголовным преследованием (ибо его особа полностью неприкосновенна), ни перед потерей места работы. Потому его деятельность пронизана совсем иной, нежели у обычных людей мотивацией. Отвечая перед Богом, ему лишь важно передать своему наследнику крепкое, спокойное, мирное государство, важно остаться в истории государем, при котором не было великих потрясений. При этом, повторю, конституционная монархия снимает те негативные стороны монархического правления, которые проявляются в абсолютизме в случае коронации слабовольного или глупого, или болезненного государя. Таким образом, конституционный монарх наилучшим образом уравновешивает законодательную и исполнительную власть и при этом особо оберегает власть судебную. Именно конституционный монарх способен гарантировать подлинное разделение властей и одновременно олицетворять единство государственной власти. 6. 12 Установление конституционной монархии влечет за собой и вполне конкретные изменения в экономической, социальной и политической жизни. Во-первых, стране не придется каждый раз вздрагивать и напрягаться перед каждыми новыми выборами главы государства, гадать, куда поведет страну ее новый президент. Россия обретет, наконец, устойчивость и перспективу. Во-вторых, в гораздо более стабильном и спокойном режиме будет работать весь государственный аппарат, так сказать, неполитическая часть власти. Ведь не секрет, что большое число чиновников среднего и крупного ранга сегодня косвенно участвуют в политической жизни в ущерб своим профессиональным обязанностям, поскольку понимают: их должностное положение может резко измениться с приходом нового президента. В-третьих, станет возможным моральный контроль главы государства за чиновничеством. Не правящему, но царствующему главе государства гораздо проще осуществлять такой контроль, поскольку он не является ни политиком, ни должностным лицом. В-четвертых, стабильность политической системы и развития России станет той основой, которая резко повысит степень привлекательности инвестиций – как внутренних, так и внешних. В-пятых, Россия во главе с Государем, безусловно, укрепит свой международный авторитет как страна, решившаяся цивилизованным путем совместить исторические традиции с интересами развития. Гораздо быстрее Россия интегрируется и в европейскую семью, особенно, если на царство будет призван один из Романовых, имеющих родственные узы со многими царствующими домами Европы. 7. Если верить социологическим опросам, в России не очень высока популярность самой монархической идеи. О некоторых причинах такой непопулярности говорилось выше. Кроме того, люди, не особо различая виды монархии, обычно связывают ее с восстановлением абсолютизма, а не с конституционной монархией. Вот почему прежде всего нужна достаточно авторитетная политическая сила, которая воспримет идею как программную и разными средствами будет ее отстаивать, в том числе через симпатизирующие этой идее средства массовой информации. Наиболее приемлемым способом видится завоевание этой политической 13 организацией (партией, блоком партий, движением) парламентских мест в Госдуме, что позволит обрести идее уже практический характер для начала процесса ее воплощения. Еще одно препятствие формулируется так: страна наша многонациональная и многоконфессиональная. А царь будет русский и православный. Думаю, однако, это не может служить серьезным доводом. Во-первых, если вспомнить, и наши генсеки (за исключением Сталина, который, правда, тоже, думаю, идентифицировал себя, скорее, как русского, чем как грузина), и наши президенты, кандидаты в президенты – русские и никто этому вроде бы не удивляется, ибо таков исторический расклад в России, таковы ее традиции. Впрочем, у нас никогда особенно не был важен состав крови первого лица, важна была его национально-культурная идентификация и самоидентификация. В России были цари и царицы без капли русской и даже славянской крови. Но они быстро становились более русскими, чем их подданные. А если не становились, то скоро уходили со сцены, как тот же Петр III. Во-вторых, если будет обеспечена достаточно большая национальная (национально-культурная и национальногосударственная) автономия; если в определении персоны первого конституционного монарха будут участвовать представители разных российских этносов; если учесть действие конституционного принципа полного национального равноправия подданных, которое именно царь, в первую очередь, и будет обеспечивать, то “национальное” напряжение будет погашено. Что же до православия царя, то Конституция должна будет подтвердить разделенность светской и духовной власти. И, кроме того, установить, что вероисповедание монарха является его частным делом. На практике, конечно, вряд ли российский царь не будет православным. Но тут важен принцип. К тому же, поскольку вероисповедание большинства в России – православие, постольку и православие царя совершенно естественно. А, главное, опять-таки никто другой как царь должен обеспечить религиозный мир в стране. И как раз ему это больше всего окажется под силу, ибо сфера его ответственности – это прежде всего мир и покой в стране, духовное и государственное единство народа. Еще один контраргумент: в России официально нет дворянства. Остались, разумеется, потомки дворян. Но все-таки это уже не целостное сословие, к тому же современные потомки дворян большей 14 частью лишены собственности, принадлежавшей их предкам. Может ли государь существовать без дворянства, без двора? И нужно ли дворянство восстанавливать? А если восстанавливать, нужны ли тогда дворянские привилегии? Вопросы не праздные, если всерьез задумываться об установлении монархии. Полагаю, что образ современной монархии, тем более монархии, восстановленной после огромного перерыва, вполне совместим с отсутствием официальной сословности. Хотя нет ничего плохого, если будет появляться аристократия, основанная в общем-то на тех же принципах, что и раньше: беззаветное служение Отечеству, честь, моральное подвижничество. Разве А.Д. Сахаров, Д.С. Лихачев, А.И. Солженицын – не аристократы духа? Без элиты, причем элиты в подлинном смысле этого слова, любое общество рано или поздно начинает деградировать. Но о принципах формирования такой элиты, о наследственном или личном характере нового дворянства еще надо думать и спорить. Кстати, оба названных выше опасения по поводу национальной и религиозной принадлежности царя могут быть дополнительно сняты еще и новым понятием двора Его Величества: к нему должны принадлежать люди, составляющие цвет всех наций России. Немаловажный аргумент, который можно трактовать как сомнение относительно монархической формы правления – это федеративное устройство современной России. Совместимо ли оно с конституционной монархией? Думаю, вполне. Ответ опять-таки дает наша история. В конце концов в Российской империи, которая формально не была федерацией, существовали территории с огромной автономией – и в Средней Азии, и в Восточной Европе, и в Европе Северной. Почему сегодня эту модель нельзя реализовать в отношении нынешних российских республик? Что касается других “субъектов Федерации”, то я бы не стал исключать радикального пересмотра административно-территориального устройства, которое сегодня в общем-то во многом искусственно и обязано в корне иной – советской модели управления. В любом случае это вопрос, вполне решаемый цивилизованными методами. Чаще всего скептики называют такой аргумент, как сложность определения персоны монарха после 80-летнего перерыва. Да, трагедия в Екатеринбурге запутала до крайности вопрос о престолонаследии. Поэтому сегодня нет возможности призвать на царство заранее известное лицо. Следовательно, потребуются другие механизмы (ниже 15 о них будет сказано в общих чертах). В любом случае этот вопрос не должен становиться главным препятствием на пути к конституционномонархическому строю в России. Если же такое случится, значит мы не заслуживаем ни покоя, ни благоденствия, ни уважения других народов. 8. Определенную сложность представляет процесс перехода к конституционной монархии. Его тоже придется обсуждать. Попробую предложить свою модель. Ясно, что для осуществления перехода к новой форме правления придется менять действующую Конституцию России. Причем менять по самому сложному сценарию из всех, описанных самой Конституцией. Ведь республиканский строй входит в понятие конституционных основ. А изменение этих основ, напомню, предусматривает созыв Конституционного Собрания, которое либо подтверждает неизменность Конституции либо разрабатывает проект новой. Этот проект принимается самим Конституционным Собранием (не менее 2/3 голосов) либо им же выносится на референдум. К слову, еще не существует закона о порядке образования Конституционного Собрания. Поэтому мы не знаем, по каким критериям оно будет сформировано, а, следовательно, стоит от него ожидать предвзятости или объективности. Но можно будет погубить идею, если не учесть психологический аспект ее претворения. Дело в том, что большинство людей предпочитает мыслить конкретно. Поэтому одно дело, когда Собрание просто принимает новую Конституцию или выносит ее проект на референдум, и другое – когда уже известно, КТО займет российский престол. Новый образ правления обязательно должен ассоциироваться с конкретной персоной. Абстрактная идея конституционной монархии имеет мало шансов на успех. (Между прочим, в марте 1991 года российские граждане высказались на референдуме за введение президентского поста, главным образом, потому, что видели на этой должности Б.Н. Ельцина). Вот почему еще до созыва Конституционного Собрания необходимо определить конкретную персону, призываемую на царство. Вряд ли стоит искать новые формы такого определения. Существует старинный и вполне демократичный российский институт 16 – Земский собор. В XVI-XVII веках Земские соборы были высшими сословно-представительными органами для решения важнейших государственных вопросов и включали в себя как светские и церковные институты (Боярскую думу, “Освященный собор”), так и представителей от “всяких чинов людей” (поместного дворянства, посадских людей, черносошных крестьян). Известно, что как раз один из таких Земских соборов, созванный в 1613 году, призвал на царство царя Михаила – первого из династии Романовых и тем самым положил конец Смутному времени. Из кого же сегодня может состоять Собор, как он будет формироваться, кто его созовет? Наиболее корректным с правовой точки зрения было бы издание закона либо даже указа Президента о созыве Земского собора. Ничего неконституционного в этом нет, поскольку речь пойдет не о подмене функций существующих государственных органов, а о создании необходимого условия для “возможного в будущем” изменении формы правления в случае соответствующего волеизъявления народа. Другими словами, до определенного времени решения Собора не носили бы публично-властного характера. О составе Собора. Во-первых, он должен состоять из людей, поддерживающих идею конституционной монархии. Ведь задача Собора не рассмотрение вопроса о переходе к такой форме правления (это – прерогатива Конституционного Собрания), а только избрание (призвание) персоны, достойной занять Российский престол. Вместе с этим Земский собор одновременно мог бы разработать и проект акта о престолонаследии, дабы при затяжке решения вопроса о новой форме правления было бы заранее ясно, кто является престолонаследником в данный момент. Во-вторых, участники Собора должны состоять как из представителей определенных негосударственных структур, так и из лиц, представленных, так сказать, в личном качестве. Поскольку, однако, сегодня неизвестно, какие партии и общественные объединения разделяют идею конституционной монархии, можно предложить следующий порядок. Из представителей всех ветвей власти образуется Подготовительный комитет. Объявляется период, в течение которого общероссийские религиозные объединения, политические партии, профессиональные корпорации, общественные фонды, некоммерческие организации и др. вправе представить в Подготовительный комитет 17 меморандумы об участии своих представителей в Земском соборе. Подготовительный комитет после окончания срока такого “самоопределения” публикует список организаций, пожелавших принять участие в Соборе. Далее по установленным нормам от этих негосударственных структур делегируются участники Собора по определенным нормам. Что же касается личного представительства, то, думаю, никак не будет противоречить принципу демократизма, если Президент по отведенной ему квоте сам определит людей, чей моральный авторитет неоспорим в обществе. Сейчас, наверное, рано рассуждать о том, каковы должны быть полномочия российского монарха. В принципиальном плане, однако, можно уже сегодня предложить модель, при которой российский царь был бы не только носителем символов государственности, но и “куратором” государственного обустройства России. В частности, он как самый незаинтересованный институт мог бы полностью формировать судебную власть, ему бы могла подчиняться прокуратура. Естественно также, что монарх должен быть и Верховным главнокомандующим. Что же касается формирования представительных и исполнительных органов власти, то, как уже говорилось, задачей конституционного монарха является легитимация соответствующих институтов на основе волеизъявления народа. Не более того. Таким образом, нам бы удалось совместить в конституционной монархии преимущества парламентской и президентской форм правления. Доктор юридических наук Краснов Михаил Александрович Источник: http://www.posev.ru/publishing/ieditions/ От редакции: - Распространяйте наши материалы в своем окружении; - Подпишитесь на нашу рассылку (Стрелы НТС), для чего перейдите по ссылке http://subscribe.ru/catalog/state.politics.dlachlenovidruz 18
