Многократно отмечалось, что нацию создает история, и

В.В. Кутявин
Самарский государственный университет
ПОЛЬША И ПОЛЯКИ
В СОВЕТСКОЙ И СОВРЕМЕННОЙ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ:
УСТОЙЧИВОСТЬ СТЕРЕОТИПОВ
Многократно отмечалось, что нацию создает история, и историческая
аргументация придает легитимный характер этническим параметрам событий
и
явлений,
формирует
и
закрепляет
национальную
идентичность,
оправдывает национальные притязания. Это значит, что историкам,
реконструирующим
(или
конструирующим)
прошлое,
принадлежит
выдающаяся роль в создании национальной традиции и сопутствующих ей
этнических стереотипов, символов и мифов, которые широко используются
политически значимым образом, даже если историки не движимы прямыми
политическими интересами. Без историографического материала, таким
образом, невозможно объяснить возникновение и функционирование
этнических стереотипов и предубеждений, которые чаще всего имеют
глубокие исторические корни, заключают в себе тяжкий груз прошлого,
формирующий народную историческую память. Не стоит удивляться тому,
что историки, кажется, стали и первыми из тех, кто пытается понять и
оценить феномен национализма.
Это
историографический
очерк,
в
котором
выделяются
и
характеризуются основные этапы исторических толкований польской
проблематики в советской м современной российской историографии,
преимущественно
особенностями
академической.
текста
здесь
В
соответствии
представлены
основные
с
жанровыми
(чаще
всего
стереотипные) черты трактовок, а не историографические подробности, а
потому изложение материала не может не быть избирательным и
фрагментарным.
1
Российская историческая полонистика к началу XX в. достигла
внушительных
результатов
–
многочисленные
монографические
исследования, посвященные Польше, ее истории и культуре, содержали
продуманную и пространную систему аргументации. Вместе с тем, даже в
узкоспециальных работах наших полонистов отражались злободневные
общественно-политические интересы и пристрастия, ибо историки, предлагая
обществу тот или иной образ Польши и поляков, не могли не считаться с
существующими
общественными
настроениями
и
ожиданиями.
Совокупность работ, относящихся к разным периодам русской исторической
полонистики, дает весьма точное представление о том, как складывался
русский образ соседней страны, какие аспекты польской истории и польской
жизни признавались наиболее актуальными для России, какие события и
явления из прошлого польского народа в трактовке русских историков
наиболее последовательно формировали стереотип поляка и поддерживали в
русском обществе антипольские предубеждения. В русской историографии
начала XX в. утвердилось убеждение в том, что польский вопрос в России –
не только политическая проблема, но также цивилизационная, имеющая
религиозный и историософский параметры. Полонофобия уже с XIX в.
становится неотъемлемым элементом русской культурной и политической
традиции1.
После 1917 г. славяноведение в советской России (СССР) переживало
глубокий
кризис,
с
большим
трудом
противостоя
общественным
предубеждениям и прямо враждебному отношению со стороны властей.
Особенно трудным оказалось положение полонистики, ибо отношения
советской России с Польшей были в большей степени, чем с любой другой
славянской страной, отягощены грузом давнего и недавнего прошлого и
конфронтационными
отношениями,
сложившимися
сразу
после
восстановления польской государственности в 1918 г. – глубокое взаимное
недоверие и неприязнь породила прежде всего советско-польская война 1920
г.
2
Самое представительное направление межвоенной исторической
полонистики
составляли
прямолинейно
пропагандистские
и
контрпропагандистские работы, непримиримо обличительные по отношению
к "панской Польше". Стереотип Польши и поляков в историографии
существенно не изменился, быстро приспособившись к новой реальности. В
межвоенный период реанимировались традиционные исторические символы
или создавались их новейшие суррогаты – "польские империалисты",
"польские
паны",
"буржуазно-помещичья
Польша",
"белополяки",
"фашистская Польша", "ублюдок Версальского договора"2, - под влиянием
которых не только формировалось устойчивое представление о Польше и
поляках у нескольких поколений советских граждан, но которые чаще всего
воспринимались
тогдашней
историографией
как
обязательные
идеологические стандарты. Некоторые из этих стереотипов (например,
"буржуазно-помещичья Польша") используются в литературе и сегодня.
Политическая и идеологическая ситуация в СССР 1920-1930-х гг.
жестко ориентировала советских полонистов на изучение таких вопросов,
как
классовая
борьба
демократических
и
рабочего
класса
социалистических
и
формирование
партий,
революционные
социалсвязи
русского и польского рабочего движения, Октябрьская революция и ее
влияние
на
Польшу.
Этой
же
проблематике
были
посвящены
многочисленные сочинения – преимущественно статьи, полумемуарные
работы – польских коммунистов, находившихся в СССР в эмиграции (Ф.
Кон, Ю. Ленский, Т. Данишевский, Ю. Мархлевский, Е. Чешейко-Сохацкий
и др.)3. "Наследием" этого поколения историков и публицистов стал тезис о
решающей роли Октябрьской революции в восстановлении независимости
Польши, до сих пор имеющий сторонников в российской литературе и
способствующий закреплению стереотипа "неблагодарного поляка" – мы им
дали независимость, а они воюют против нас4. Из 1920-х годов приходит и
оценка
режима
"санации"
как
фашистского,
3
заимствованная
из
коммунистической публицистики не только советской историографией, но и
польской в период "народной демократии".
Немногочисленные представители академической славистики в СССР
пытались продолжать свои прежние исследования, но были вынуждены все
больше подчиняться новым идеологическим стандартам. В конечном счете,
идеологическая позиция почти всегда брала верх над позицией научной,
идеология оказывалась важнее научного результата. Даже публикации
исторических
памятников
средневековья,
мало
ангажированные
идеологическими и политическими схемами – большая редкость в
межвоенной советской полонистике5. Почти прекращается специальное
изучение средневековой истории Польши, историки 1920-1930-х гг. уже не
обращаются и к столь популярной прежде проблеме разделов Речи
Посполтиой, после 1917 г. на многие десятилетия ушедшей из советской
научной литературы. В 1939 г., правда, появилась статья Н. Дайри6, в
которой, по очень вежливой формулировке С.М. Стецкевича и В.А.
Якубского, "в принципе верные общие положения провозглашались вне
связи с конкретным польским материалом, либо же конкретизировались на
уровне трудов, давно устаревших по материалам и концепциям"7.
Создавалось впечатление, что академическая традиция изучения
истории и культуры польского народа совсем исчезнет, и тогда литературу о
Польше
будут
представлять
насквозь
политизированные
и
сугубо
конъюнктурные тексты, однако накануне Второй мировой войны советские
власти, исходя прежде всего из политических соображений, сочли
необходимым поддержать развитие славяноведения в университетском
преподавании
и
в
академической
системе.
Настоящее
возрождение
славистики (и полонистики) в СССР начнется после войны, с образованием
Института славяноведения АН СССР. Уже первые работы сотрудников
института (В.Д. Королюка, И.С. Миллера и др.8) показали, что изучение
польской истории приносит серьезные научные результаты тогда, когда
политические декларации и спекуляции уступают место основанной на
4
источниках исторической реконструкции. Впрочем, если говорить об
историографической ситуации в целом, то идеологическая обстановка 19401950-х гг. почти не оставляла историку возможность выбора: классовая
борьба и национально-освободительное движение оставались безусловно
приоритетными направлениями в исторических исследованиях. Воздействие
методологических построений марксизма-ленинизма с его классовым
подходом испытала на себе опубликованная в середине 1950-х гг.
фундаментальная трехтомная "История Польши"9.
С середины 1950-х гг., особенно после ХХ съезда КПССС, появились
перспективы для более объективного изучения прошлого, в том числе
истории Польши, хотя сохранявшаяся концептуальная заданность итогов
исторических исследований существенно ограничивала эти возможности. В
1950-х гг. устанавливается сотрудничество с польскими историками, ставшее
регулярным после образования двусторонней Комиссии историков СССР и
Польши в 1965 г. Позитивными результатами сотрудничества стали
многочисленные совместные сборники статей, публикации документов,
международные конференции и т.д. Польские историки, значительно менее
стесненные идеологическими ограничениями, знакомили советских коллег с
новыми
методологическими
подходами,
объективно
становились
посредниками между советской историографией и западной наукой.
Многие традиционные представления, сложившиеся в историографии
XIX в., были в полной мере приняты советской историографией 1960-1980- х гг.
"Объединение"
русских
земель
вокруг
Москвы
по-прежнему
рассматривалось как важнейший процесс русской политической истории,
придающий ей структурность. Настойчиво подчеркивался русский характер
Великого
княжества
"естественном",
Литовского10
неодолимом
и
стремлении
одновременно
"братских",
писалось
о
"единоверных"
украинского и белорусского народов к воссоединению с русским народом.
Термины "освобождение" и "воссоединение" стали ключевыми при
интерпретации польско-русских конфликтов: в результате "освободительной
5
войны" в XVII в. состоялось "воссоединение" с Россией Левобережной
Украины, как в 1795 г. "воссоединилась" с Россией Украина правобережная.
17 сентября 1939 г. начался "освободительный поход" Красной Армии,
увенчавшийся "воссоединением" Западной Украины и Западной Белоруссии.
Проблематика разделов Речи Посполитой по-прежнему не изучалась, а
в
общих
работах
повторялись
оценки,
сложившиеся
в
русской
историографии XIX в. Тут можно ограничиться одним примером. В
"Истории дипломатии" ответственность за разделы традиционно возлагалась
на Пруссию ("на Польшу в это время точил зубы злейший ее враг Пруссия"11), Россия же к 1795 г. "не присоединила ни одного клочка
польской земли с преобладанием польского населения". Обязательная для
советской историографии критика царизма, конечно, нашла отражение и в
"Истории дипломатии": царское правительство осуждалось за то, что "во
время разделов Польши согласилось на захват польских земель Пруссией и
Австрией и наряду с ними и с польской реакционной шляхтой и магнатством
несет историческую ответственность за расчленение польского народа"12.
Приведенный пример особенно выразителен, если учесть, что авторы
"Истории дипломатии" (акад. С.Д. Сказкин, акад. Е.В. Тарле, А.Л.
Нарочницкий, А.В. Ефимов и др.) принадлежали к элите советской
историографии, и в их суждениях можно видеть не только обобщение опыта
тогдашней советской науки, но и образцовые, если не директивные,
трактовки исторических событий.
Исследовательские приоритеты советской историографии после XX
съезда КПСС принципиально не изменились: первостепенными по-прежнему
считались революционные процессы, в связи с чем историки-полонисты
наиболее обстоятельно изучали национально-освободительное движение,
рабочее и социалистическое движение в польских землях, историю
коммунистической партии, становление "реального социализма". Изучение
указанной проблематики неизменно несло на себе отпечаток марксистской
ортодоксии. Напомним, что негативный образ поляка, как и другого
6
"братского
народа",
входящего
государств", не мог появиться
в
"содружество
социалистических
в литературе того времени. Однако
"идеальный революционер" и "примерный строитель социализма" из поляка
тоже не получались: в многочисленных работах подвергалась постоянной
критике "шляхетская революционность", демонстративно игнорировались
реформистские течения польского социалистического движения (например,
галицийские социал-демократы), безоговорочно осуждались национальные
программы социал-демократов и социалистов, критиковались отклонения от
"классической"
коммунистической
модели
(преобладание
частного
крестьянского хозяйства, большое влияние католической церкви) и т.д.
Как очень часто бывает, наиболее ценным в наследии исторической
полонистики 1960-1980-х гг. оказались публикации документов, материалов,
литературных памятников. Среди них выделяется фундаментальное издание
"Восстание 1863 года: Материалы и документы"13. Впрочем, и составители
документальных публикаций сталкивались в своей работе с непреодолимыми
препятствиями. Так, при подготовке седьмого тома двустороннего издания
серии "Документы и материалы по истории советско-польских отношений"
редколлегия не смогла включить в него ни текст секретных протоколов к
советско-германскому договору от 23 августа 1939 г., ни архивные
документы, относящиеся к катынскому преступлению14. Не только Катынь,
но и другие спорные, а часто просто "закрытые" проблемы Второй мировой
войны (депортации польского населения, армия В. Андерса, АК и др.) будут
изучаться только с конца 1980 – начала 1990-х гг.
Во второй половине 1980-х гг., в условиях "перестройки", все более
отчетливым становилось понимание того, что исторические исследования
необходимо не просто дополнить новыми темами, новыми персонажами и
т.д. – следует изменить саму концепцию подхода к истории. События 1989 г.
в Польше требовали серьезного переосмысления предмета изучения,
исследовательских приоритетов и программ. Еще раньше, 21 апреля 1987 г..
М.С. Горбачевым и В. Ярузельским была подписана "Декларация о советско7
польском сотрудничестве в области идеологии, науки и культуры", в
соответствии с которой создавалась Совместная комиссия ученых СССР и
ПНР по истории отношений между двумя странами. Работа комиссии не
имела в СССР громкого общественного резонанса, однако, пожалуй, впервые
на официальном уровне были обозначены "белые пятна" в истории советскопольских отношений (среди них Катынь, Варшавское восстание 1944 г. и
т.д.), требующие настоятельного изучения15.
Серьезная
перестройка
полонистики,
как
и
российского
славяноведения в целом, начинается с 1991 г., когда глубокие перемены в
общественно-политическом развитии страны открыли и новый цикл в
развитии науки, который характеризуется утверждением плюрализма
методологий,
относительно
свободным
выбором
исследователем
проблематики своей работы, значительно большей открытостью архивных
фондов.
Большим
"материализованным"
достижением
последнего
десятилетия уже можно назвать публикации документов новейшей истории
стран Восточной Европы, ранее не доступных даже специалистам16.
Несмотря на трудности организационного и финансового характера, по
сравнению
с
1980-ми
гг.
увеличилось
количество
опубликованных
славистических работ, в том числе исследований польской истории и
культуры, что видно прежде всего на примере Института славяноведения
РАН17.
Заметно изменилась программа исследований польской истории. Среди
приоритетных
сейчас
направлений
большую
перспективу
имеет
проблематика разделов Речи Посполитой, дождавшаяся, наконец, своего
часа18, роль польского вопроса во внутренней и внешней политике
Российской империи в XIX – начале XX в.19 Быстро развивающимся
направлением становится изучение взаимных - польско-русских - этнических
стереотипов20. Открыто изучаются запретные прежде темы из истории
Второй мировой войны: агрессия Германии и СССР против Польши в
8
сентябре 1939 г., Катынь и другие репрессии против поляков, судьба армии
В. Андерса и др.
Вместе
с
тем
традиционные,
прямолинейно-патриотические
представления сохраняют еще значительное влияние на массовое сознание.
Состояние социального невроза, которое в нынешний переломный момент
характеризует национальное самосознание российских граждан, усиливает
интерес общества к традиционным историческим символам и стереотипам.
Секретный протокол к советско-германскому пакту 1939 г., Катынь и т.п.
никак не вписываются в героический образ прошлого, особенно в образ
Второй мировой войны, победа в которой вызывает у российских граждан
наибольшее чувство гордости за свою историю. Объективное изучение
"черных" страниц в отношениях России (СССР) с Польшей разрушает цепь
символов, составляющих основу "здравого представления народа" и ставших
частью исторического сознания россиян. Приверженность традиционным
подходам и оценкам заметна не только у историков, пришедших в науку в
1950 – 1970-е гг.,
но и у исследователей более поздних поколений21.
Громкий резонанс в российском и польском обществе находят регулярно
публикуемые антипольские "манифесты"22, напоминая нам о том, что за
полонофобией в России стоит вполне реальная общественная тенденция, что
не удивительно при такой традиции полонофобии, как в России, и таком
"культурном слое" трудных польско-русских отношений. Как правильно
замечают оппоненты, образы Польши и поляков в этих манифестах чуть ли
не дословно воспроизводят антипольские построения писателей XIX в.23
Кстати, современные российские учебники истории, остающиеся важным
каналом массовой информации, переполнены трактовками польского
материала, восходящими к официальной историографии XIX в.24 Учебный
процесс и сегодня создает важнейшие социальные рамки для формирования
коллективных исторических представлений, а потому так важны глубокий
анализ и коррекция идеологем, которые навязываются обществу через
учебную литературу.
9
Уже имеющийся сегодня опыт позволяет надеяться, что в дальнейшем
будут не только достигнуты новые серьезные результаты в изучении
польской истории, но и наступит более глубокое понимание ее современной
проблематики. Вместе с тем, потребность в объективной истории польскорусских отношений важно превратить в потребность массового сознания,
которое и сейчас служит фоном для исследований профессиональных
историков, обеспечивая их ценностными ориентирами. Иначе "польская
проблема" может остаться "роковым вопросом" для России, старой и новой.
Примечания
Подробнее см.: Kutiawin, W. Polska i Polacy w historiografii rosyjskiej / W. Kutiawin //
Katalog wzajemnych uprzedzeń Polaków i Rosjan / Pod red. A. de Lazari. – Warszawa, 2006. –
S. 411-432; Кутявин, В.В. Первая мировая война и повороты российской исторической
полонистики / В.В. Кутявин // Война и общество (к 90-летию начала Первой мировой
войны) / Отв. ред. А.Б. Окунь. – Самара, 2004. – С. 138-149.
2
См.: Матвеев, Г.Ф. "Польские империалисты", "польские паны", "белополяки"
(некоторые аспекты польского направления советской пропаганды в конце 10-х – начале
20-х гг. XX в.) / Г.Ф. Матвеев // Актуальные проблемы славянской истории XIX и XX
веков: К 60-летию профессора Московского университета Г.Ф. Матвеева. – М., 2003 – С.
10-19.
3
Подробнее см.: Митина, Н.П. Советское славяноведение 1920-1930-х годов и вклад
польских политэмигрантов в его становление и развитие / Н.П. Митина // Историография
и источниковедение стран Центральной и Юго-Восточной Европы. – М., 1986 – С. 124139.
4
Именно так, т. е. как агрессивная от начала до конца конфликта, трактуется позиция
Польши в войне 1919 – 1920 гг. даже в некоторых современных работах (см., например:
Михутина, И.В. Польско-советская война 1919 – 1920 гг. / И.В. Михутина. – М., 1994. –
С. 112-113, 130-133), не говоря уже о советских.
5
Пожалуй, единственный пример такого рода: Матвей Меховский. Трактат о двух
Сарматиях / Введ., пер. и коммент. С.А. Аннинского / Матвей Меховский. – М.-Л., 1936.
6
Дайри, Н. Крушение польского государства в XVIII в. / Н.Г. Дайри // Исторический
журнал. – 1939. – №10. – С. 16-25. Связь этой статьи с рецидивом политики разделов
Польши в сентябре 1939 г. особенно симптоматична.
7
Стецкевич, С.М. Становление и развитие советской исторической полонистики / С.М.
Стецкевич, В.А. Якубский // Исследования по истории славяноведения и балканистики. –
М., 1981. – С. 26-27.
8
См., например: Королюк, В.Д. Ливонская война: К истории внешней политики Русского
централизованного государства во 2-й половине XVI в. / В.Д. Королюк. – М., 1954;
Миллер, И.С. Накануне отмены барщины в Галиции: (Из истории идейно-политической
борьбы в польском обществе в 30-40-х годах XIX столетия) / И.С. Миллер // Ученые
записки Института славяноведения АН СССР. – 1949. – Т.1.
9
История Польши: в 3 т. – М., 1954-1958.
10
Тезис этот и сейчас безраздельно преобладает в массовой литературе. См., например,
материалы в журнале, имеющем самый большой в России тираж: Экспресс. – 2004. –№ 4.
1
10
– С. 27 ("Княжество Литовское, в общем-то, была тоже Русь, но другая, западная… Так
какую Русь прославил Иван Федоров? Московию, из которой он был вынужден бежать,
или Литву? Наверное, Россию как таковую").
11
История дипломатии. Т.I. – М., 1959. – С. 362.
12
Там же. – С. 452.
13
Восстание 1863 года: Материалы и документы. Т. 1-25. – Москва – Вроцлав, 1961 1986.
14
Яжборовская, И.С. Сотрудничество историков России и Польши в раскрытии правды о
Катыни / И.С. Яжборовская // Российско-польские научные связи в XIX – XX вв. – М.,
2003. – С. 255-256.
15
См. записки председателя советской части Комиссии: Смирнов, Г.Л. Уроки минувшего
/ Г.Л. Смирнов. – М., 1997.
16
Например: Польско-советская война, 1919-1920: (Ранее не опубликованные документы
и материалы). Ч. 1-2. – М., 1994; НКВД и польское подполье 1944-1945: (По "Особым
папкам" И.В. Сталина). – М., 1994; СССР – Польша: Механизмы подчинения, 1944-1949
гг.: Сборник документов. – М., 1995; Восточная Европа в документах российских архивов,
т. 1 (1944-1948), т. 2. (1948-1953). – Москва – Новосибирск, 1997-1998; "Советский
фактор" в Восточной Европе. 1944-1953: Документы, т. 1 (1944-1948), т. 2 (1949-1953). –
М., 1999-2002.
17
См., например: Институт славяноведения и балканистики. – С. 348-362.
18
Польша и Европа в XVIII веке: Международные и внутренние факторы разделов Речи
Посполитой. – М., 1999; Стегний, П.В. Разделы Польши и дипломатия Екатерины II.
1772, 1793, 1795 / П.В. Стегний. – М., 2002; Носов, Б.В. Установление российского
господства в Речи Посполитой, 1756-1768 гг./ Б.В. Носов. – М., 2004.
19
См., например: Горизонтов, Л.Е. Парадоксы имперской политики: Поляки в России и
русские в Польше(XIX – начало XX в.) / Л.Е. Горизонтов. – М., 1999; Долбилов, М.Д.
Конструирование образов мятежа: политика М.Н. Муравьева в Литовско-Белорусском
крае в 1863 – 1865 гг. как объект историко-антропологического анализа / М.Д. Долбилов //
Aktio Nova 2000: Сборник статей. – М., 2000 и др.
20
Поляки и русские в глазах друг друга. – М., 2000; Поляки и русские: взаимопонимание
и взаимонепонимание. – М., 2000 и др.; см. также: Кутявин, В.В. Изучение этнических
стереотипов в российской гуманитаристике: взгляд историка / В.В. Кутявин // Dusza
polska i rosyjska: Spojrzenie współczesne. Pod red. A. de Lazari i R. Bäckera. – Łódź, 2003. – S.
31-37.
21
См., например: Мельтюхов, М.И. Советско-польские войны: Военно-политическое
противостояние 1918-1939 / М.И. Мельтюхов. – М., 2001.
22
Из новейших "манифестов" такого рода см.: Мухин, Ю.И. Катынский детектив:
(Расстрел польских офицеров) / Ю.И. Мухин. – М., 1995; Куняев, С. Поэзия. Судьба.
Россия: Шляхта и мы / С. Куняев // Наш современник. – 2002. – № 5; Литвиновы, Н. и А.
Антигосударственный террор в Российской империи / Н. и А. Литвиновы // Новый мир. –
2003. – № 11.
23
См., например: Хорев, В.А. Русский европеизм и Польша / В.А. Хореев //
Славяноведение. – 2004. – № 1. – С. 19.
24
Подробнее см.: Кутявин, В.В. Польша и поляки в современных российских учебниках
истории / В.В. Кутявин // Dusza polska i rosyjska: Spojrzenie współczesne. – S. 244-262;
Кутявин, В.В. Историк – социологу: Что можно узнать о Польше в современной
российской школе? / В.В. Кутявин // Polacy i Rosjanie. Przezwyciężanie uprzedzeń / Pod red.
A. de Lazari i T. Rongińskiej. – Łódź, 2006. – S. 177-182.
11