О читателе, теле и славе

Михаил Айзенберг
«О читателе, теле и славе»
«Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та, / а точнее сказать я не вправе. / Оттого так смешна мне
пустая мечта /о читателе, теле и славе», — писал когда-то Владимир Набоков. За истекшие 65 лет
это заклинание стало произноситься с куда большей искренностью. Видимо, уже сильно надоели
сетования о сокращении или исчезновении читателя стихов.
Это разговоры с большим стажем. «Век наш не век поэтов — жалеть, кажется, нечего, а всетаки жаль. Круг поэтов делается час от часу теснее — скоро мы будем принуждены — по
недостатку слушателей, читать свои стихи друг другу на ухо. — И то хорошо» (Пушкин —
Вяземскому, 1820).
Между тем читателей стихов на самом деле даже меньше, чем кажется. Многие из тех, кто
читает стихи, любят не стихи, а свою любовь к стихам: свой образ «читающего стихи». Это совсем
холодно. Кто-то любит определенное состояние, возникающее при чтении стихов:
меланхолически-медитативное (так некоторые любят смотреть на воду). Это уже чуть теплее.
Предполагается, что стихи — это такие изделия. Товар, на который сейчас — увы! — нет
спроса. И вот он, бедный, затаривается-затоваривается, гниет без употребления. Вероятно, это
предположение и питает идею, что сегодня нужно не просто писать стихи, а осуществлять какието «амбициозные проекты».
Я верю, что есть вещи, не определяемые степенью распространения, и действие стихов
никогда не замыкается в узкой (профессиональной) среде. Хотя бы потому, что само это действие
одновременно и прямое, и — в еще большей мере — косвенное. Но реальное влияние поэзии на
язык трудно оценить современнику, а для экскурса в прошлое нужны специальные навыки.
Так давайте попробуем изменить постановку вопроса. О чем мы говорим? Не о потере
широкого читателя и не о пропаганде поэзии.
Мы говорим о языке.
Есть убеждение, что плачевно будущее языка, потерявшего питающую связь с поэзией.
Соответственно, плачевно и будущее носителей этого языка.
Стихи не то, чем они кажутся. Это самая чуткая вещь на свете, они соединяют коллективный
языковой опыт и личные доречевые интуиции. Исторически (точнее, доисторически) поэзия —
начало языка. Но еще важнее, что эта история продолжается: язык обновляется именно
поэтическими средствами, а ими сама поэзия владеет par excellence.
В поэзии есть то, чего еще нет в языке: есть разговор о самом главном — о будущем. К такому
разговору готов далеко не каждый, и я совсем не уверен, что поэзию надо пропагандировать.
Более того: в этом как будто не уверена сама поэзия. Если она и «идет к читателю», то очень
обходным путем: скорее идет от читателя — меняется до неузнаваемости, прячется от
равнодушного взгляда. Но прячется так, чтобы какого-то читателя увлечь за собой. Чтобы ее мог
найти самый заинтересованный, самый «первый» читатель — тот, кто не может без нее обойтись.
Поэзия ищет тех, кто пошел бы ее искать.
Только такой читатель поэзии и нужен, только в его прочтении (которое Мандельштам называл
«исполняющим пониманием») поэзия способна стать тем, чем она является на самом деле:
энергией и силой, живой материей. «Стихотворение ждет юбилея, многих юбилеев, которые
вернут ему его смысл» (М. Деги).
Но поэзию можно рассматривать и как философскую операцию. В этом обличье поэзия
работает на то, чтобы привести человека в ситуацию незнания, отсутствия привычных опор.
(Вероятно, в этом исток очень распространенной ненависти к поэзии.)
«Первые читатели» отбираются из тех, кто готов к такому состоянию: для кого оно является
рабочим.
Определение «первый читатель» принадлежат Борису Дубину. Он же автор другой формулы:
«травма невыговоренного опыта». «Первый читатель» тем отличается от прочих, что чувствует
эту травму наравне с автором. И в особой работе языка он полноправный сотрудник, почти
соавтор. Пожалуй, как раз от деятельности «первых читателей» зависит и дальнейший успех такой
работы: они определяют если не направление волны, то ее скорость и дальность.
Такой читатель, как правило, запоминает стихи наизусть, впускает их в себя: они начинают
жить в нем как в особом резонирующем пространстве. Какие-то цитаты, реминисценции, какие-то
стиховые «мемы» входят в его речь и становятся языком его общения. Он начинает говорить
стихами.
Я могу только повторить: неизвестно, кто кого ищет, кто кого выбирает. Скорее, стихи
выбирают того, кто смог бы их услышать, а услышав, продолжить в себе их жизнь. Сначала тебя
окликают, и уж потом ты откликаешься и замыкаешь собой «бесконечно усиливающее
самонастраивающееся устройство — поэтическое произведение, развивающееся вглубь при
каждом конгениальном прикосновении к нему» (В.Н.Топоров).
Но как происходит это взаимодействие — поэзии и языка? Мне представляется, что на первом
— и решающем — этапе действуют какие-то самые активные агенты: переносчики, разносчики
«нового трепета», новых вибраций. Они вторгаются в коснеющие, застывающие массивы языка и
приводят их в движение.
Море языка начинает волноваться.
Меняется не словарь — изменяется ритм (существования и внутренней речи). Какая-то частота
пульсаций. Ближайшие слои языка начинают следовать примеру агентов: копировать их повадку.
Они учат мысль собственной пластике, динамике. Учат ее иначе двигаться.
И научить этому могут только стихи.
2009
http://os.colta.ru/literature/projects/130/details/9899/?attempt=1