Куда глаз хватает

Руслан Маратович Мухамедьяров
Куда глаз хватает
КУДА ГЛАЗ ХВАТАЕТ
ДРАМА В ПЯТИ ДЕЙСТВИЯХ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Невидел, ученик.
Видел, студент.
Вижу, инженер.
ХАРАКТЕРЫ И КОСТЮМЫ
Невидел, слепой с рождения мальчик, в возрасте двенадцати лет. Бледный, тощего
телосложения. Волосы пострижены коротко, чёлка прямая. Его голос немногим ниже
девичьего, малоречивый. Поочерёдно одет то в рубашки с геометрическим узором, то в
анимированные футболки.
Видел, восемнадцатилетний ослепший юноша. Сухотелый, светло-шатеновые волосы
залакированы в причёску с пробором на левый бок. Носит просторную одежду, очки в форме
капли с коричневыми стёклами. Компанейский, сплошь и рядом витает в эмпиреях, на
каждом слове говорит патетически, через каждое слово горазд на выдумку. Зарождающийся
западофил. Не может надышаться на вечера и ночи.
Вижу, молодой мужчина с плохим зрением, двадцати семи лет, хотя выглядит
значительно моложе, примерно на треть. Высокий, худощавый, с овальным лицом,
каштановыми волосами средней длины с проседью, острым подбородком, пышными
бровями, толстыми губами, ушами с ямкой в верхней точке завитка, ровным носом, и чуть
суженными карими глазами. Считает себя гением, нарцисс, эстет, педант, эгоист. Придирчив,
неумышленно издевается над другими. Собственный талант к открытиям чаще раскрывает в
диалоге. До чужих творений спесив, в знак чего наобум берётся за всё, что ни попадя,
правда, из-за слабодушия, слабоволия того и жди запросто охладевает. В кои веки, завершая
начатое, корпит до бессилия. Изъясняется неспешно, заглатывает концы слов, продлевая и
так протяжные паузы. Ленив, безынициативен, больше пессимист, но мечтатель. Среди
людей безо всякой причины волнуется, краснеет, вплоть до головокружения, слывёт
паникёром. Ходит легко, размахивая руками. Свой гардероб заполнил впритык джинсами,
поло, кедами, сознательно желая выглядеть игривей; не имеет костюма, порой надевает
единственную рубашку, плащ и туфли.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
В селе Стерлибашево, в доме номер шесть по улице Полевой, в комнате Видела. Для
вошедшего Вижу стены комнаты из прямоугольных брусьев с воздушной паклей между
ними спрятаны: позади Вижу – самодельной белой, горчичной стенкой под дерево возле
двери; справа от Вижу – светлыми желтовато-розовыми обоями в цветочек; впереди
Вижу – глубоким коричневым, белым, насыщенным пурпурно-красным, чёрным, восходом
солнца ковром в цветочек и с орнаментом; слева от Вижу – серебряными, латунными,
перламутровыми медными шторами в цветочек подле окна. Под ковром лежит
терракотовый, песочный диван под дерево и в цветочек, на котором распластался Видел;
справа от него сидит пюсовое, сангиновое кресло под дерево и в цветочек. До окна стоят
умеренно зелёный, белый стол и дымчато-белый стул.
– Are you fine?
– Made of Sun. Velvet morning. This love.
– Always a fool.
– Great.
Видел встаёт с дивана и прислоняется к окну.
– Вижу, почему ты передумал влюбляться? Стараешься показаться преданным,
порядочным перед каждой старой любовью? А они ведь не знают, что ты любил после них,
забывая о прежних любовях. Ты нимало одинок, нимало несчастен.
– Лишь когда ты один, ты уделяешь всякой любви, случившейся в твоей жизни,
достаточно времени и прокручиваешь их.
– Достань, пожалуйста, из ящика в столе тетрадь и ручки, там и фломастеры, и
карандаши должны быть. Если нет, то в стенке на подставке под телевизор.
– Они в ящике.
– Выдерни осторожно лист с середины тетради. Что происходит за окном?
– На улице ни души. Всё, кроме неба, засыпано снегом.
– Солнце где?
– Недавно скрылось за домом навстречу.
– Ааа… Запиши то, что я сейчас произнесу, – моё письмо. Прописью синей пасты.
– Мне нет разницы. Я каллиграфически вывожу и печатные буквы, и прописные.
Вижу несколько раз в воздухе над листом повторяет ручкой косую черту как часть
любой буквы, тем самым, готовясь начать писать.
«Свет моих очей! Как обычно случается, солнце поднялось раньше меня. Когда я
подошёл к окну и распахнул шторы, солнце нависало над домом соседей слева. Зимнее
солнце низкое, оно ненамного возвышается над горизонтом. Неудивительно, что солнцу не
хватило высоты прыжка, чтобы перемахнуть через дом соседей напротив, и оно на некоторое
время оказалось за ним.
В моей голове появился твой образ. Твои длинные прямые волосы нисходят до груди и
изгибаются, точно водопад, бьющийся о лежащие камни. На твоих карих глазах не отыскать
зрачков. Твои пухлые губы напоминают снег, полосато заполнивший выборочные впадины
шифера. После моргания перед моими глазами сползает маленькая чёрная точка, подобная
еле приметной родинке над твоими губами.
Нежданно-негаданно взошло солнце, и ослепило меня и крышу соседей справа. Пробыв
около часа между домами, оно скрылось за домом соседей справа, и сегодня уже не
показалось. Унося вслед за собой яркость, солнце опускалось к горизонту. Горизонт
невидимой рукой, обняв солнце, прижимал его к себе. Ты в момент поцелуя поступаешь так
же.
Солнце днём кометой промчалось по небу. Скоро на небе исчезнет и хвост,
оставленный им. Небо стало темнее звёзд – и они проступили. Пора задёргивать шторы,
ложиться спать. Одним нажатием выключателя я погасил все пять лампочек люстры.
Спальня почернела. На ощупь пошёл к кровати. Рукой задел ручку кресла. Ногой наткнулся
на ножку кровати. Перебрав типичные для себя позы, продолжил лежать на спине. Окно,
затянутое толстыми шторами, стало выделяться светлым местом. В комнате темнее, чем на
улице. Я заново оделся и вышел из дома.
Ты свет в моём окошке! Неуверен, что тебе когда-либо удастся взглянуть наружу
сквозь моё окно. Поэтому я нарисую тебе тот вид, который открывался, пока солнце
пребывало за домом соседей напротив».
Видел накрепко засыпает. Вижу зажигает настольный светильник и принимается
изображать денную картину.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Стерлибашево, улица Ленина, дом номер сто семь, квартира номер двенадцать,
комната Невидела. Та же стенка (только целиком, со складным столом у окна), тот же
ковёр, тот же диван, что у Видела. Помимо этого трельяж, другие обои и шторы.
– I am.
– You won’t see me cry. Lost cause. Cause you know.
– Fly to colors.
– Travelling light. Perception.
– Lifted. Unsaid.
Вижу подсаживается к Невиделу, попутно отвечая на его вопрос.
– Моё наилюбимейшее место в комнате – это окно. Глаза очень похожи на
двустворчатое окно. Вот лишь, в отличие от век, шторы изнутри.
– Я не вижу не из-за того, что мои веки сомкнуты, а потому что мои глаза зашторены в
глубине.
– Держу в памяти, несу в сердце случившееся со мной на уроке чтения в нулевом
классе. Учительница выразительно читала произведение, абзац или два которого описывали
осенний лес. После окончания осенне-лесного отрывка она попросила нас, дошколят,
запереть глаза и представить прослушанный пейзаж. У меня ничего не заладилось – никакие
образы не пробивались и не зарастали. Ребята живо твердили, что проиллюстрировали. Я
ведал, какими должны быть земля, деревья, небо, однако перед смеженными глазами они не
показывались. А что, если и вправду все ребята видят, как настоящий, осенний лес? С
неприязненной горестью я неловко, громогласно соврал.
– Я-то думал, что все вокруг такие же, как я. Прошла целая вечность, пока ты не
проговорился. С этого мига я мечтаю добраться до невесть какой страны света и цвета. До
сих пор мои глаза были абсолютно чёрными телами: они впускают лучи света, лучи света
многократно отражаются внутри, не находя той точки, которая покажет мне мир, и умирают.
Вижу в который раз зажмуривает глаза, напрасно пытаясь вообразить панораму
Невидела. На внешнем уголке правого глаза Невидела задрожала радужная слеза, сродни
всему прозрачному на солнце, из цветов, так алкаемых им. Слеза Невидела, размазанная им
до виска в линию, осязаемо испаряется. Оставалась только матовая застывшая плёнка, но
её растирает Невидел, и её крошечные обломки слетают вниз.
– Люди, Земля, может статься, и Вселенная сдвоены. Во снах мы не забываем дороги,
хотя ноги запутаны в одеяле, мы срываем диковинные цветы на перелесье, пусть даже руки
под головой, мы смотрим неразличимую от явной сонную действительность, не обращая
внимания на прижатые подушкой глаза, мы признаёмся в любви, вопреки прилипшим к
высунутому языку губам. Ну, и Земля. В центре Земли Солнцем пылает ядро, корни деревьев
– та же крона, люди лежат на земле и под ней.
– Сидя за столом со стороны дивана, мои ноги овеивает тепло. Я касаюсь пальцами ног
батареи отопления, засовываю их промеж секций, и быстро убираю, потому что они очень
горячие. С форточки дует прохладный ветер. И в эту пору мне настолько хорошо, особенно,
если ветром залетают снежинки.
Шторы развеваются ветрилом парусника.
– Помню, с друзьями докатили до берега речки, где она была совсем неглубокая,
четыре покрышки от машин. Мы уже смастерили мачту с парусом. К толстой ивовой ветке
сверху и снизу привязали ветки тоньше – мачта, рея и гик готовы. На рею и гик нанизали
кольца с прищепками, на которые крепилась штора. Вырыли на дне то и дело мутнеющей
речки яму, установили мачту с парусом, зарыли яму, вытоптали. Парус набухал, наконец-то
дно стало просматриваться мелкими камнями, но ненадолго. Мы положили на дно речки
покрышки вокруг мачты, и, чтобы они не уплыли, их внутренние полости засыпали донным
песком. Речка течением билась о выступающие кромки покрышек.
Невидел забирается на подоконник и усаживается на нём спиной к окну. Перед ним
раздуваются шторы.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Небо над квартирой пятьдесят два дома номер шестнадцать по улице Бекетова в
Салавате, в которую переехал Вижу, глубоко вдохнуло, показывая свои белые облачные
рёбра. Стелящийся ветер мнёт лужи. Поверхность луж напоминает ещё плёнку, которая
образуется при остывании кипячёного молока. Дождь звенит своими каплями, будто
железной цепью, что волочет собака. Оконный отлив шуршит от жидких крупинок, якобы
он из фольги, и его комкает стихия. Полчаса – и металлический тембр замолкает.
Чего бы ни смочил дождь, того цвета он делает насыщенней. Где рано, там и поздно.
Где я, там и Татьяна. Стоит заиграть музыке, как она начинает танцевать, кружа
выпрямленными указательными пальцами, закатывая глаза и кончиком языка стуча по
передним зубам. Затем сядет и станет кивать вверх головой с опущенными глазами, то ли
робея, то ли млея от радости. Существующее внутри меня безжалостнее существующего
вокруг меня. Каждый день дожития любви раскрывает лепестки сожаления.
С минуты на минуту ночь. Я, как никогда, останусь один. Окно может меня увлечь, но в
окне я не увижу ни зги. Я буду словно с закрытыми глазами. Дверь в силах подарить мне
стук приходящих или уходящих в подъезде людей, однако она будет безмолвствовать. Сон,
воздушный сон, способен уверить меня в свидание, только я проснусь. Подойду к окну,
двинусь к двери.
Я ложусь спать животом на кровать, обеими руками обхватывая подушку, в которую
правым боком погружается голова. Мои ноги широко раздвинуты. Правым ухом я слышу,
как тяжело раз за разом падает на грудь сердце, кровью гоняющее по всему телу любовное
отчаяние.
Во сне с нами приключается сказочная метаморфоза – мы перерастаем из гусеницы в
бабочку. Теперь я могу выскочить с Татьяной из такси и гнаться между высокой посадкой и
низким полем за луной. У неё ломается каблук, я поднимаю её на руки и несусь дальше. Она
говорит, что ей, во что бы то ни стало, нужно сфотографировать громадную сегодняшнюю
луну с близи, но по держащейся на почтительном расстоянии луне она понимает – мы своим
бегом толкаем небо вперёд. Я ставлю Татьяну на землю. Неведомо откуда берутся мост,
метель и «пока я тебя не знала». Она пропадает. В мгновение ока я оказываюсь с Татьяной в
детском саду в тихий час, наши раскладушки с накрахмаленным постельным бельём чуть ли
не касаются. Около нас лежат дети, которым внешне, как и ей, лет двенадцать-четырнадцать.
Сколько мне лет, я сказать не могу, ведь я нисколько не вижу своего тела. Она
облокачивается на правую руку и заявляет, что я должен уметь целоваться. Снова несвязный
переход – и я пячусь к Татьяниному дому, чтобы дождаться, пока в её спальне исчезнет свет,
и я уличу, что она легла спать. Но к негожему удивлению обнаруживаю, что в стене её дома
нет окна её спальни. Пробуждение ото сна всегда внезапно.
Под вечер, на работе, из-за труб и зданий появилось облако, которое вымахало до
середины небосвода. Оно было так близко. Представлялось, что облако начинается прямо с
земли, просто его не видно за трубами и зданиями. Вновь меня посетило нежащее ощущение,
что небо касается земли в нескольких метрах от меня.
Ночное небо перед глазами – ржавеющее ведро: сначала при луне высветились облака,
как окислившиеся края железа, затем стали высыпать звёзды, будто свет, изобличающийся в
мелкие дырки на дне ведра.
Всё взмыло в воздух: чувства, мысли, взгляды. Но совсем недавно настала ночь, и всё
неторопливо опустилось вниз. И до утра будет лежать без движения, без тени. Утром с
туманом всё опять отделится от земли, но лишь на время. Ветер, почему ты не в состоянии
разогнать моё всё?
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ
Спустя десять минут, как Вижу идёт к Невиделу, он чувствует холод. Сначала в
коленях, затем в кистях и шее. Тут же от пруда доносится запах ила. Спуск до моста
поперёк дороги над речкой становится отвесней. После моста, справа, возвышаются
берёзы-левиафаны и тополя-левиафаны, на макушках которых неприятно шумят глухими
стуками и звонкими голосами грачи. Посадка кончается, и дорога до дома Невидела
превращается в приземистый продолговатый холмик с вершиной ровно посередине.
– На вершине Лысой горы, которая входит в северную стену котловины Стерлибашево,
сияют фары машины. Оттуда обозревается село без восточной части, загороженной хвойным
лесом. Накануне мая у подножья Лысой горы тебя кратко задувает попеременно тёплый и
прохладный потоки воздуха. Горный откос густо усеян отдельными невысокими букетами
ковыли, и ты идёшь среди них по рыхлой земле. Я согнул букет ковыли на бок и сел на него.
С макушки горы Стерлибашево оборачивается с ноготок подсвечиваемыми фонарями
участками улиц и дворами. Охота сойти с неё на дельтаплане и пролететь над каждым
фонарём, дарующим сокрытое зрелище. Луна, которая и так узка, будто она не шар, а
монета, своим гуртом завернулась в дремучие облака на западе и притворилась в них
тусклым шаром. Звёздное небо вдруг разредит длительным гулом и мерцанием самолёт.
– Гул самолёта можно воссоздать для себя самому. Нужно только издавать какойнибудь звук в закрытом рту.
– Вот это да!
– Ты был на горе до утра?
– Почти все лампы села потухли, свет сохранился в считанных местах. Ориентируясь
по ним и прикидывая, я пытался сыскать ту или иную улицу, тот или иной двор. Я встал и
выпрямил букет ковыли, на котором просидел. Сзади подул холодный ветер и погнал меня
долу. Когда я брёл домой, почасту представлял, где бы я находился, смотри я с горы.
Например, идя вдоль посадки из некогда подтянутых деревьев, изрядно свисающих теперь
листвой.
– А если бы ты остался?
– В таком случае я с росой наблюдал бы рассвет. Из-за леса появления солнца я бы
пропустил. Облака, образовавшие собой длинные полосы, примыкающие друг к другу друг
над другом, и те не торопились бы показывать мне солнце и старательно заслоняли его.
Вторая снизу полоса из облака простиралась бы ко мне ближе, чем первая, - и солнце,
которое оказалось за второй полосой, изливало бы струями светопад.
– Эх…
– Мне не по душе рассветы. Утром я чувствую себя тревожно, одиноко. Утром у меня
больше плохих мыслей. Утро – невдохновенно, неромантично. До полудня день неутомимым
противником теснит тебя, а после полудня, по необъяснимым причинам, разбитым
противником ударяется в бега.
– Приходящему ты предпочитаешь уходящее.
– Это следствия бессознательно взращённой отчуждённости. Я практически не
вслушиваюсь в то, что говорит мой собеседник. Разговоры, встречи, если и запечатлеваются
в голове, то лишь вопреки моему желанию. Вместе с тем чудесным образом я избегаю
произнесения слов вслух.
– Ввёл меня в замешательство.
– Постижение жизни, восприятие красоты, ощущение любви я не хочу с кем-либо
делить.
– Выходит, прекрасное делает тебя эгоистом.
– Именно прекрасное – мысли, мир, чувства – разобщает меня от окружающих, как
ничто иное. Я запросто соглашусь ступить на борт одноместного космического аппарата и
отправиться в неуправляемый полёт по Вселенной без возможности вернуться назад. Космос
распахнут перед нами, но непроторен. По односторонней связи с Землёй я буду вещать про
то, что попадётся моему взору. Свободное беспечальное парение среди звёзд, туманностей,
галактик на идеальном чёрном фоне мне никогда не надоест.
– Прошу, проведи свой репортаж. Я не прерву тебя – связь же односторонняя.
«Я и командир, сидя на заднем сиденье автомобиля, которая везла нас на ракетодром,
затаив дыхание, созерцали свои заоконные пейзажи. Я видел, как по пути с нами над
придорожным оврагом летели три воробья – то взлетая, то ныряя, – впрямь пловцы стиля
баттерфляй. Позади поля выстроилась редкая шеренга из берёз, за спиной которых во весь
мах, встречным курсом, мчится лиственно-зелёный поезд. Я вздрогнул от неожиданного
обращения командира, что всего-навсего любование природой не портит зрение.
Ракета с нанесённой на корпус «Дабы прожить, недостаточно жизни» уже водружена на
стартовый стол. Небо, про которое я недавно думал, что оно – вогнутая плоскость,
испестрена звёздами, про которые я недавно думал, что они все находятся на равном
расстоянии от меня. По дозволенному моему настоянию взлёт отложили до ночи. Тень
выдавала метание ветра, который потрошил мои волосы из стороны в сторону.
Подкашивающейся поступью, то ускоряясь, то замедляясь, я дошёл до ракеты. Я заглатывал
ртом воздух, что предательски обнажал выдохами мою дрожь.
Обращаясь или отвечая при беседе, ты параллельно обращаешься или отвечаешь про
себя, причём в основном не то и даже не тому.
– Командир, я бросаю всё, что люблю, поэтому помоги мне улететь с Земли навечно!
– Господи, останови меня, если я совершаю ошибку!
Покидать Землю было несложно, потому, как она показалась мне чёрствой во время
прощания. Земля смалодушничала.
Я маниакально смотрел на стаффаж ракетодрома. Когда Земля начала становиться
меньше иллюминатора с меня ростом, я осторожно заглянул во всеобъемлющую даль.
Снимать закреплённый на стене, справа от иллюминатора, микрофон я не торопился.
Просачивающийся вакуум добрался до моей головы. Поражающим образом мне не
приходили на ум мысли. Я взирал просторы, но не понимал, спасительно-предполагающих
фантазий тоже не рождалось. Похоже, я потихоньку умирал, терял силы. Лёжа на койке, я
обречённо смотрел в Космос, притом, что глаза были открыты куда меньше времени, нежели
закрыты. Но в короткие взгляды я умудрялся признавать то же количество мерцающих
передо мной звёзд.
Меня краткий разбудил толчок с хлопком (судя по всему, отсоединился разгонный
блок), однако я не встал, мне было по-прежнему дурно. Вдруг я ощутил, что все чувства
вернулись на свои места. Я с воодушевлением примкнул к иллюминатору, на котором
опознал круговую надпись «Дабы упиваться, недостаточно красоты».
Окрылённый здравием я спешно потянулся к микрофону, неуловимо нажал на его
кнопку включения и принялся комментировать:
«Начало. Родная Земля, привет! Доселе подкрадываются сомнения и мне тяжело
поверить в своё пребывание в Космосе, как тяжело поверить в своё нахождение вообще во
всякой точке, где не был. Тем более, если знать, что никогда не вернёшься в то место, в
котором ранее побывал. Моё путешествие сулит сугубо новое. Одно скажу точно – я
счастлив. Космос – чудо. Постоянно Космос вбирает в себя воздух – и подтягивает мой
летательный аппарат. Да, он молчит, но каждую секунду я чую его приоткрытый рот,
который вот-вот что-то промолвит. Космос – неизвестное мчащееся существо: звёзды и
планеты – его нервные окончания, туманности и галактики – органы, гравитация – кровь.
Очень надеюсь, увидеть его тело, для этого нужно выбраться из него. Конец».
«Начало. Вторую свою ночь в Космосе я встретил, как подобает. Я раскинулся на
койке, только ни звезды в иллюминатор не угодило. Пришлось двигаться к краю койки, пока
не залезла ближайшая звезда. Мне хватит её. Мизерный излучатель света, будь то крохотная
лампа или звезда с него размером, неподражаемо прихорашивает темноту.
Следует отметить, сны в Космосе значительно фантастичней. Там даже спень абсурден.
Прогоревшие ночью фонарные столбы выдавали себя за белых одуванчиков. Утро ветром
сдуло пушинки одуванчиков и из них кучно выстлало светлое небо. Я, стоя спиной, летел
вперёд. Деревья по краям улицы уходили назад. Стволы взрослых тополей напоминали
скорее обтёсанные камни, и расцветшие ветки смотрелись инородно. Испещрённое облаками
небо, в отличие от деревьев, двигалось в моём направлении и обгоняло меня. На аллее я
развернулся и стал плыть по речке над косым тротуаром через аллею. Странно, что вода не
протекала между ветками шиповника, огородившего дорожку с боков. Речка была по колено,
но руками я не задевал дна. Когда я оказался на ногах, напротив меня высились двадцать
четыре горы, пики которых торчали снежными треугольниками. Горы принялись дрожать и
убывать. От Татьяны пришло сообщение «Не забыл, что мы сегодня встречаемся?» Я
отправился к её дому по её поднимающейся улице. Лето из-за снега с верхушек гор
претворилось в зиму. Около меня с получаса стойко бежит и лает тёмная собака. Собака
была на привязи – почему же цепь не закончится? К моему изумлению, на конце цепи
собирался снежный комок. Дойдя до дальней границы её сада, я вместо забора обнаружил
перед собой крутую скалу. Я согнулся и посмотрел вниз. Снизу ютился её дом, скала до
самого верха обведена забором. Забор прибит прямо к скале. Я начал спускаться, цепляясь за
него. Глазом не успел моргнуть, забор обратился в шатающиеся стопки её фотографий.
Стопка, на которой я стоял ногами, выгнулась, и я, теряя равновесие, сошёл с неё. Падая, я
толкал стопку к скале, чтоб хоть она устояла. Конец».
«Начало. Земля, всецело не вобравшая жизнь, здравствуй! Теперь я попал под
пристальное внимание незнакомой звезды. Моя кабина ослепляла меня, которую так же
ослепляла звезда. Земля, и на тебе такое бывает, когда знойным днём солнце доводит
асфальт до белого каления. Саму звезду за плотной пеленой света не разобрать. Земное небо
принимает ровный одинаковый цвет в первом случае днём, во втором случае – ночью.
Любопытно, я остался без неба. Постой-ка, в сетчатом тюле из белесого марева расползаются
дырки. Боже, в прорезях такие невиданные цвета! Мало того, что они невиданны, так они
ещё горят. Чего бы ни опалил огонь, того цвета он делает насыщенней. С чем же сравнить
цвета этой туманности? Может, костром из павлиньих перьев. Сквозь мои глаза проникают
небывалые краски. Голова закружилась, я побледнел, тошнит. Я с болью ощущаю, как,
растягиваясь, свисает парный зрительный нерв. Ёмкая красота перебирается по трясущимся
от своего веса висячим мостам. Конец».
«Начало. Доброго времени суток, Земля! Вчера, должно статься, это было Большое
Магелланово Облако (неправильная галактика), и мне не удалось толком поспать. Думы,
которые иным часом посещают меня, о том, кто я есть, не давали мне покоя. Как объяснить,
что я живу? Я целиком и полностью состою из микроскопических изменений. Мы похожи на
родителей, как похожи шишки ели на саму ель. На Земле можно наблюдать мельчайшие
преображения, хотя бы природы. Тут, в Космосе, осязаемое гигантски и постоянной
округлой формы, формы тондо. Космос открещивается от малого. Отныне мне не застать
ползания червей, высыпавших после дождя, сворачивающегося при таянии снега. Я начинаю
всерьёз брать в голову свою призрачность. Туманность Голова Призрака (эмиссионная
туманность). Конец».
«Начало. Земля, последнее лето на тебе запомнится мне мотыльками. Избалованные
дневным светом мотыльки с наступлением сумерек не знали, куда себя деть. Им
мерещилось, якобы мир сжался до лампы и якобы они отрезаны от него. Они панически
бьются об неё, стремясь попасть туда. Мотыльки в истерике не перестанут – до изнеможения
будут тянуться к свету. Жаль, не все дождутся того счастливого мига, когда по рассвету они
поймут, что они внутри мира, а не снаружи. Я пересёк Туманность Мотылёк (эмиссионную
туманность). Этот мотылёк на веки вечные окружён красной зарёй. Конец».
«Начало. Однажды за признание одной красоты выше прочих, богиня красоты карала
меня: приковывала то к стене в прихожей, то к подоконнику на кухне, то к дивану в зале, то
к воде в озере, заматывала глаза повязкой и отдавала на растерзание уродливому позднему
сожалению. Беспощадное чудовище сумело прокрасться и сюда. Татьяне нравилось
обнимать меня сзади, едва уходя в левый бок и выступая за моё тело. Мы смотрелись
подобно шрифту с тенью от букв, которым я нередко расписывал поздравительные открытки
для неё. Примёрзший снег к веткам деревьев и проводам выглядит таковым. Тем самым
шрифтом я скрупулёзно вывел на листочке «Дабы любить, недостаточно любви». Я
призывал мучительного зверя покинуть меня! Галактика Андромеды (спиральная галактика)
продолжается. Конец».
«Начало. Земля, я благодарю твоих конструкторов за то, что мой космический аппарат
реактивный, и поэтому он перебарывает гравитацию. Вселенная – от начала времён
запущенная необъятная юла, которая с каждым оборотом расплющивается. Абсолютно всё
крутится вокруг оси, даже закопанные одностоечные опоры воздушных линий
электропередач с подкосом. Они соединены между собой прогибающимися проводами,
проходящими через фарфоровые или стеклянные линейные изоляторы. Железобетонные
трапецеидальные приставки, которые прикреплены к деревянным опорам стальными
хомутами из проволоки, приколоты к земле. Галактика Циркуль (активная галактика).
Родители запрещали проходить мне сквозь треугольное пространство. Как и тогда, сейчас я
их ослушиваюсь. Конец».
«Начало. Давеча лицезрел затмение неизвестной звезды. Незнакомая планета
совершила первое касание. Мало-помалу планета залезает на диск звезды. Галактика Чёрный
Глаз (спиральная галактика). Планета поменьше звезды – полного затмения не будет. Перед
моими глазами забегали Татьянины тёмные глаза. Лишь её глаза могут излучать тот взгляд,
что в отношениях внушал мне храбрость, а в разрыве внушает мне раскаяние. Для моей
Вселенной она-звезда светила, и в моей Вселенной тогда цвела жизнь: с первозданной
природой, с добрыми людьми. Потом она-звезда стала остывать и засеивать мою Вселенную
мёртвым. Годами назад испущенные тлеющие взгляды добираются до глухих уголков моей
Вселенной, но тщетно. Она-звезда однократна – и не воссияет былым светом. Глаза
принимают раньше всех и держат дольше всех. Планета с конечным касанием вылезла из
диска. Конец».
«Начало. Верящая Земля, я не верю своим глазам. На горизонте заблистала светложёлтая, окаймлённая светлой коричневато-серой полоской «летающая тарелка». Возможно,
состоится самая неправдоподобная для меня встреча – встреча с неземной формой жизни.
Она может оказаться и схожа с нашей, но вряд ли, ведь Космос, сколько я лечу, не
повторился. Призанятно мне, какие инопланетяне, какая у них флора и фауна, какая
культура. Что бы то ни было, это обернётся шоком. Из множества светящихся крапинок
вкруг «летающей тарелки» я страстно сторожил ту, которая бы явилась космическим
кораблём. Всё – впустую. Вкупе с тем, и из «летающей тарелки» не вылез ни единый
летательный аппарат. Увы, никто с «летающей тарелки» ко мне не пожаловал. Конец».
«Начало. Неужели? Это же дом инопланетян. Посреди черновато-зелёного поля изваян
эксцентричный, озадачливый полис, представляющий собой пару широчайших улиц,
которые скручены в спираль. В сердце спирально-радиального полиса рисуется центральная
площадь, откуда берут начала немногочисленные улицы. Почему же никого нет на улицах?
Быть может, они попросту невидимы для моих глаз? Окутываю веками глаза и стараюсь их
придумать. Инопланетяне – бугристые газы, которые живут в вакуумном пространстве, они –
его часть. Инопланетян приметить нетрудно по искажениям и преломлениям пространства.
Они выдаются тем, что их газовые тела втянуты вовнутрь, словно с другой стороны кто-то
неизменно щипает и не выпускает из рук. Надо полагать, инопланетяне обитают в плоскости
не параллельной нашей, а перпендикулярной».
«Начало. Земля, извини, что я вчера задремал. В детстве я с друзьями, по обыкновению,
ночью поднимался на крышу дома, чтобы оказаться среди заставленных антенн. Казалось
невообразимым, что невидимый сигнал, который поймала антенна, станет виден и слышен.
Повсюду волны. Тогда впервые я поверил в существование незримого и беззвучного. Мы
сидели под антеннами, а сигналы, тем временем, как прирученные птицы садятся на руки
дрессировщиков, опускаются на антенны. Воздух заселён волновой жизнью. Я ничего не
знаю про воздух, я ничего не знаю про Космос. В моём уме крутится видеозапись, где
спутник с зеркальными антеннами отражает солнечный свет и ниспускает на Землю
«солнечных зайчиков». Сияющее пятно скользит по поверхности Земли, высвечивая сушу и
море. Галактики Антенны. Конец».
«Начало. Нынче я попал под метеоритный снег, который порошил взор. Будучи юными,
я и мои четыре товарища сравнили увлекательное явление с предзимними снежными часами:
часы переворачивались кверху дном и из недавно нижнего, с собранным за день снегом
сосуда, оказавшегося уже вверху, сыпались крупинки. Дневное небо к вечеру опустошалось
от снега. На земле, зато от него светло. На ночь небо оставалось тёмным, лишь со звёздами,
прилипшими к стенкам верхнего сосуда. Утром под ногами тает снег, а небо – заполнено
снегом. Помимо плавания в воде летом, мы зимой приноравливались плавать в снегу. Мы
были убеждены, что научимся плавать и в воздухе. За брошенным взглядом мы в связке из
пяти друзей пускались в экспедиции. Мы грезили странствовать каждый последующий раз
дальше предыдущего, отлучаться от дома не на один день. Под весом своего тела мы
проламывали снежный наст, тонули в мягком под ним слое. Вокруг ни чьих следов, только
наши. Славное чувство. Позёмкою снег с треском падал по насту, несмотря на то, что он
горизонтальный. Сухие стебли растений придавали панораме грусти. Но самое удручающее
зрелище для меня – зелёные хвойные деревья окрест белого снега. Мне становится в их
окружении так печально. Дойдя до желанной точки, мы втыкали в снег знамя с
изображением звезды. Героическое чувство. С весной снег с нашими следами исчезал, роняя
наши флаги. Однако и весной, а затем и летом, осенью мы не переставали быть
пилигримами. Квинтет Стефана. Конец».
«Начало. Друзья Невидела отворяли небольшие металлические дверцы на уровне земли
в правом конце дома и спускались в подвал. Там они обматывали палки полосами рубероида,
которые прижимали алюминиевыми проволоками, поджигали. Факел был не у всех. Вместе
или группами, ребята брели в лабиринте из стен и труб на другой конец дома. Ребята
помладше, ребята, побоявшиеся, шли вдоль дома снаружи. Дом был прямоугольный, метров
шестьдесят. Дневные ребята шагали к ночному окну (высотой в один кирпич и шириной – в
три) в левой части дома. Ночные ребята шагали к дневному окну. Наземные ребята
поспевали к окну раньше подземных ребят, поэтому дожидались их. Представьте то
воодушевление, когда они встречались взглядами. Из числа смелых выявлялись более
смелые – проходящие пещерным маршрутом без света. Но и из числа более смелых
выделялись смелейшие. Они проползали по тесной норе, которая начиналась под дверцами в
подвал, проходила под асфальтовой дорогой во двор и выходила к канализационной шахте
водяной колонки. Мышки (сталкивающиеся галактики). Конец».
«Начало. Надземное небо жарким летним днём перекатывает по себе солнце, боясь
обжечься. Тёплая река Стерля плотно застлана береговыми ивами и тополями, и не
догадывается о зное. На широких участках берега, как около дома, где живёт Невидел,
образовались мелководные застоявшиеся заводи. Донный ил в них лишь тонкой коркой
обдан водой, и стаи головастиков безмятежно плавают. Если опустить ногу или руку, то ил и
вода поменяются местами. Залежавшийся ил оживал крохотными кусками и наряду с
головастиками кишел. Они терялись друг в друге. Привыкнув к чужеземцу, заводь
принимала прежний вид – ил накрывала ногу или руку, а головастики – щекотали.
Головастики забавны – овальное упругое пятнистое тело, юркий хвост, будущая лягушка.
Есть в головастиках определённо что-то космическое. Галактика Головастик (спиральная
галактика). Конец».
«Начало. Земля, что не говори, а я всё-таки везунчик. Какая удача – я раскопал
многолетний четырёхлистный клевер. Я тотчас выдумал легенду:
«Жил-был мальчик, который хотел стать космонавтом и отправиться в Космос. На что
бы он ни глядел, во всём видел Космос: в пятне от кофе, случайно размазанном по столу, –
астероид, комету; на уличные фонари смотрел через тюль с настолько частыми и тонкими
нитями, что от лампы на четыре стороны света расходились сине-зелёно-жёлто-красные
полосы, которые он принимал за цветные околозвёздные газы. И ему ни до чего не было
дела.
Однажды на каникулах мальчик гостил у бабушки и дедушки. Их частный
одноэтажный бревенчатый дом, будто создан для такого мечтателя. Из окна он мог
разглядывать верхушку леса и низ неба; на чердаке, среди кучи тетрадей и книг, мог
находить и изучать мамины, тётины, дядины тетради и книги по физике и астрономии;
сколько угодно мог сидеть на крыше и наблюдать за миром вокруг него чуть
приподнявшись, откуда нередко его к дедушке прогонял дождь.
– Flaming June.
– Firewater.
– Embracing the sunshine.
– Divinity.
– Embracing the future.
– Godspeed.
Самолётные следы густо и глубоко разрезали широкое небо, как разрезали дедушкин
широкий лоб густые и глубокие старческие морщины. Даже ночью мальчик, лёжа на кровати
с дедушкой, смотрел сквозь окно на звёзды. Дедушкин храп представлялся ему гулом его
космического корабля. Мальчик до утра воображал, что вот-вот взлетит на построенном
собственными руками корабле, установленном в центре двора.
Был день, когда он спросил у дедушки, почему он не может попасть в Космос. Дедушка
рассказал ему про необыкновенное растение – четырёхлистный клевер. Мол, у того, кто
сыщет его, сбудется самая заветная мечта. Дедушка нарисовал растение на блокноте – и
мальчик днями напролёт искал причудливый клевер. Мальчик излазил все горы, обошёл все
берега, но безуспешно. Время и пространство перестали быть летними. Мальчик покинул
бабушку и дедушку».
Дедушка, я нашёл четырёхлистный клевер! Квазар Клеверный Лист.
Доброй ночи, Земля! Конец».
«Начало. С трудом отстегнул молнии-ресницы на глазах, они точно срослись, но у меня
хорошие новости, Земля! Я пребываю в Тёмной материи, следовательно, край Космоса не за
горами. Время, которое ты прожил, – пустота – оно в настоящем не ощущается. Твоя
причастность к нему потеряна. Время, которое ты проживёшь, – пустота – оно в настоящем
не ощущается. Твоя причастность к нему не найдена. Время ощущается исключительно
мышлением. Мышление – настоящее. Течение мышления есть течение времени. Мышление
– жизнь. Мышление – я. Я не могу объяснить своё мышление. Я же так умолял Татьяну
подумать, как никогда ни о чём не умолял бога. Она была столь тверда в своём отказе.
Твёрдое со временем может стать только мягким. Глупо предполагать, что она сожалеет. Я
был столь мягок в своих мольбах. Мягкое со временем может только затвердеть. Глупо
предполагать, что я отошёл. Я помногу набивался к ней. Никому не пожелаю такой роли.
Она помногу отвергала меня. Никому не пожелаю такой роли. Мысли о Татьяне – те мысли,
которые не умирают. Мои мысли о ней – наш ребёнок, который остался со мной. Он,
забалованный и взлелеянный, в возрасте меньше года лишился маминой заботы и
естественно просится к ней. Наши дети никогда впредь не встретятся, как и их родители. Я
люблю нашего ребёнка! Дети должны переживать родителей! Космический корабль начало
плавно трясти. Колыбелью она убаюкивает меня. Мрак Тёмной материи на краю света не
чета прочему мраку. Я в умиротворении завожу глаза… Видеть – без души любить…
Конец».
ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
Улица Тукаева, в которую переходит улица Ленина в подъём, пуста. Преодолев склон,
Вижу натыкается на сильный ветер. Ему закладывает уши, глаза слезятся, не хватает
воздуха, телом он ощущает невесомость, потому что его ход немногим мощнее порыва
ветра. Вижу испытывает то же, если бы плавал. Вскоре свыкается – говорил не под нос,
поёт. Всё равно же никто не слышит. Вижу чувствует, что совершенно один.
Мечтательные мысли взмывают в голове, как пыль. Стоит Вижу завернуть на улицу с
водонапорной башней, ветер пропадает.
– Добрый вечер, Видел!
– Вижу! Добрый вечер! Выходит, сейчас позже семи, но ночь не настала. Ты бежал?
Напряжённо дышишь.
– По Тукаева неистовствует ветер.
– Пошли к нему!
Вижу берёт Видела за руку и ведёт его на улицу.
– Это был поворот на третью Садовую?
– Да, ещё ровно столько – и будем на ветреной Тукаева.
– Дошли. Под ногами не гравий, а асфальт. Ветра нет.
– Нет.
– Я не люблю ветер, разве что тот тёпло-влажный, который предвещает летний ливень с
грозой. В один из дней две тысячи второго года вечером размокропогодило. Единственный
раз при мне лучший друг оседлал отцовский свой мотоцикл. Я охотно занял место за ним.
Транспортным чёрным цветом «Днепр» подражал затуманенному облаками, погружёнными
во тьму, небу, выборочно блестя; брезент коляски повторял качающиеся тополя. Вдоволь
исколесив село, попутно чему я крутил запасное колесо, укреплённое на верхней части
багажника коляски, мы уж подъезжали к первой Садовой, тут вырубили свет на фонарных
столбах. Лучший друг предложил выключить фары и гнать по Тукаева до объездной дороги.
Рёв мотоцикла перебивал речь лучшего друга. Как и положено, страх, минуя минуту, отстал.
И вверху, и впереди, и внизу, и слева, и справа, и сзади темно. Это был полёт в темноте. Я
ничего не видел, но это было красиво. Слепое движение, как ни поразительно,
представлялось мне красотой. Впрочем, сейчас тоже. Заглушили двигатель там, где улица
Тукаева и объездная дорога сплетаются в шоссе, ведущее к деревне Айдарали, поговорили.
На обратном пути ехали с включенными фарами, и переживали другие ощущения...
Прогуляемся по второй Садовой, если ветер не желает встречи с нами.
– Если не любишь ветер, почему направились к нему?
– Просто ветер – одно из немногих, что не изменилось для меня. Это же уже скат на
вторую Садовую. Скажешь, когда дойдём до коттеджа номер девять. Коттеджы справа
обозначены нечётными. Видишь деревья на конце улицы?
– Там лес?
– Лес, по крайней мере, мы так считали. За дубами притаился овраг. На той стороне
оврага деревьев очень мало, зато на этой – настоящий лес.
Лес кажется Вижу не высоким, не низким, но всё-таки скорее низким. Из-за частых
деревьев совсем не разглядеть что за ними.
– Мы подступаем к твоему коттеджу.
– Во второй, ближней, половине коттеджа живёт семья моего лучшего друга, в первой,
дальней, половине коттеджа живут их соседи. Ежели стоит возле забора скамейка, то
присядем.
– Скамейку, наверно, занесли.
– Именно здесь случалось множество наших предночных встреч. С мальчиками,
девочками, реже одни, мы усаживались на скамейку и начинали рассказы. Слева, с поля,
через всю улицу дул ветер, чтобы качать колыбели деревьев. Звёзды светились снами
каждого камня в округе. Всё с нами происходило наяву, но тогда, когда остальные спали.
Улица не освещалась, редкие машины, мотоциклы дарили нам сиюминутную видимость, в
которую мы ухитрялись изобличать подробности. Аж свет пугался леса и не углублялся в
него. Отведи меня к деревьям!
– Идём. До них рукой подать.
– Растения заплетают ноги.
– Мы возле дерева из третьего ряда.
– Свет осмеливался доходить до четвёртого-пятого. Засим полянка. На славной полянке
мы обзаводились костром. Тонкие дубовые ветки сгорали до оранжевых сверчков, роящихся
на земле. Везучие кусочки страниц газеты или журнала, которыми разжигали огонь,
уберегались пеплом около костра. Заманчиво, читать такие короткие строчки. Мало какие
сверчки улетали по дымному пути. По двое-трое мы осмотрительно прокрадывались
подалее, докуда досягал свет. Очаг рано или поздно убавлялся, сверчки синели, серели. Из
темноты леса мы перебирались в более светлую темноту улицы. Иногда оказывались на
окраинных улицах села, распевая по ним песни, которые днём учили наизусть. На третью
Садовую можно попасть и идя вдоль леса. Покажу.
– Переставляй ноги медленно. Очень неровна дорога, с огромными ямами.
– Именно в предстоящем углу случалось множество наших предутренних расставаний с
лучшим другом, реже с мальчиками, девочками. Наши мечты не напугали ночи, не застигли
врасплох утра, не изнурили дни, не обманули вечера. В светлынь, пользуясь моментом, мы
раскладывали карты и играли в дурака. Ты возвращаешься домой при яркой луне рядом с
тенями от деревьев, домов, заборов, растений. Тень, возникающая при луне, дивней тени,
возникающей при солнце. Когда просыпаешься, то застаёшь день, который настал по той же
причине, по которой и ночь наставала. Днём складывается впечатление, что его вдвое
меньше, чем ночи. Потому что и до дня была ночь и после будет ночь. Наоборот, ночью –
складывается впечатление, что день больше неё вдвое. Стена, которая разделяет мою
комнату и комнату сестрёнки, слева не впритык доведена до брусьев стены дома и имеет
узкую щель во всю высоту стены. Свет, что просачивается в прорезь, расплющен, распушён.
Я не в силах увидать даже такой свет, хотя, правда, сестрёнка в Уфе, и её комната не
освещена.
Дома, деревья, заборы, заражённые тьмой, встали на небе тенями. Северная нижняя
часть ночного неба не сдаёт жёлтого цвета, смурая граница не подпускает к ней синее
небо. Выше свершается весьма спорадическое и прелестное действо. Запоздалый самолёт,
мигающий красно-белым огнём, по всему небу протягивает толстый светлый шлейф.
Двусветный ночной небосвод смотрится живописно. Наутро другая картина: прошёл
дождь, как будто кто-то поднял к небу выстиранный пуховик. Куртка просвечивается
серым цветом, пушинки-комки – темнее.
Вижу говорит про себя:
«От идеально стройных чувственных воспоминаний на рельефной яви получались
горбатые тени, как от ровных сосен искривлённые тени на каменистых отрогах. А
невероятные видения? К чему я не в первый раз вижу хату, которая обмазана саманом,
побелена мелом и покрыта соломенной крышей? Рядом с хатой пруд глиняного коричневого
цвета со стебельчатыми камышами. По берегам водоёма гуляют люди. Тропинка между
хатой и прудом уводит в лес. Над тропинкой летают стрекозы, мошки, пыль. Этот рой горит
старым золотом. Я оказываюсь с Татьяной в таком странном хуторе.
Любовь делает память многогранной. Я помню кирпичи дома, где жила Татьяна; камни
дорог, на которые она ступала; капли облаков, что приводили её в содрогание; волны озёр,
которыми она укрывалась, когда на плаву переворачивалась со спины на живот, будто
стёганым одеялом во сне; звёзды неба, для неё неотличимые друг от друга; слова песен, что
подговаривали ей губы. Любовные наши цитаты! Они до последнего моего дня будут
одолевать меня.
Любовь порабощает память. Как читатель тянет бурлаком буквы писателя, так и я
волочу воспоминания о Татьяне.
Удаление, затеянное Татьяной, получилось неосязаемым, неуловимым. Пропадание
есть отложенное «нет». На приглашения ко мне, она отвечала, что обязательно придёт, но не
знает когда. Это «когда» легко превратит в «нет» её «да». Наступила пора, в которую она с
перевешивающим вдохновением и упоением произносила «пока», чем «привет». Сплошь
удостоверения в том и осознания того обезглавливали мою любовь. Только и воску в свечке
любовь задувало. Как синь порох в глазу любовь поневоле металась, точь-в-точь домашняя
птица с отрубленной головой. А в то время заутренние птицы клюют остатки звёздных
зёрен; малость погодя, дневные птицы машут облачными крыльями.
Звёзды – самые далёкие, но, к счастью, мы на них можем взирать. Этим летом я
заметил, что моё зрение ухудшилось – я различаю на ночном небе меньше звёзд, нежели
раньше. Где то небо, которое несметными звёздами, нависающими надо мной, съедало
расстояние и заверяло меня, что я его могу довольно тщательно разглядеть? Так и не смог
найти звёздное скопление, которое обнаружил летом две тысячи шестого года. Хорошо, что
впереди осень, зима! В холод звёзды ярче. Страшнейшее для меня – однажды не видеть ни
одной звезды. Звёзды и облака придают небу божественность».
Утром тридцатого декабря две тысячи одиннадцатого года Вижу отправляется в
Салават. Мысли его извиваются, словно белые змеи, которые выползают из снежных
зарослей, потом рассеиваются на мышастом асфальте или прячутся обратно в белые
кусты.
23.03.2012–09.08.2012