Из истории общественной мысли А. В. ВОДОЛАГИН ПОЛИТИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ А. А. БОГДАНОВА
реклама
Из истории общественной мысли А. В. ВОДОЛАГИН ПОЛИТИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ А. А. БОГДАНОВА ВОДОЛАГИН Александр Валерьевич — кандидат философских наук, старший преподаватель Московской высшей партийной школы. В нашем журнале публикуется впервые. С начала 60-х годов зарубежные исследователи русского политического мышления все больше внимания уделяют Александру Александровичу Богданову (Малиновскому), одному из виднейших руководителей большевистской фракции РСДРП в 1904—1909 гг. В его работах содержится оригинальная версия философии большевизма, неомарксистский проект социологической теории с ярко выраженными чертами системного мышления, частично реализованный Н.И.Бухариным в книге «Теория исторического материализма» [5]. а также концепция культурной революции [6]. Одним из самых интересных, но до сих нор не изученных фрагментов философскосоциологического наследия Богданова является анализ истоков, эволюции и перспектив авторитарной формы организации человеческой жизни. Здесь он по меньшей мере на полвека опередил таких мыслителей; как Т. Адорно и X. Арендт [7]. Прежде чем перейти к характеристике теоретического вклада Богданова в разработку названной темы, отметим некоторые особенности его социологического мышления. Нужно сказать, что общество представлялось Богданову совокупностью организационных процессов, взятых в динамике, а не конгломератом индивидов и вещей. Ключевой философской категорией его социологии была, как и у Маркса, категория формы. Он неоднократно говорит о формах организации жизни, трудовой деятельности, познания и общения, в чем проявляется структуралистская направленность его мышления. Социальные процессы Богданов склонен истолковывать в терминах «психического опыта» личности, группы или массы. «Исходной точкой социологического познания,— утверждал он.— должна являться общественная форма, т. е отдельность и единство существования общественных процессов» [8, с. 156]. В их основе— «система непрерывных индивидуально-психических процессов», которые объективируются в формах технологии и идеологии [Там же, с. 160]. Именно на этом пункте богдановской социологии сосредоточил огонь своей критики В. И. Ленин, отвергавший тезис о том, что «социальная жизнь во всех своих проявлениях есть сознательно психическая» [2]. Как извест132 но, он рассматривал позицию Богданова в контексте идей эмпириокритицизма. С этой точки зрения о Богданове сказано у нас достаточно. Очевидно, можно подойти к его учению и с другой стороны, имея в виду более широкий историко-философский контекст. При этом обнаруживается, что его понимание социологии связано не только с позитивизмом, но и с ницшеанством. Поэтому можно говорить о волюнтаристском психологизме Богданова в области социологического осмысления и проектирования политической действительности. Психической основой «общественной формы», интересующей его как социолога, является совокупность («комплекс элементов») индивидуальных и коллективных влечений, переживаний и представлений. Любая объективная, т. е. общественно необходимая (согласно Богданову) форма фиксирует определенный уровень взаимосогласия, достигнутый в обществе, что обеспечивает возможность совместной деятельности, сотрудничества. Богданов выделяет три типа общественных форм; технические, социально-производственные (экономические), идеологические. Их единство в том, что все они суть структуры социальной психики, различие — в степени «близости» к досоциальной, бессознательно-психической жизни природы. Ближайшей и поэтому «первичной» формой приспособления людей к этой природной сфере Богданов признает технологию. Техническая форма приспособления и борьбы за выживание порождает социально-производственную, которая, в свою очередь, закрепляется в идеологии. Таким видится ему строение общества. Если следовать этой логике, то первичные импульсы общественного движения и развития исходят из сферы, открытой природным воздействиям психики — такова психика ученого-экспериментатора, в сознании которого вызревают гениальные гипотезы и открытия как адекватные ответы человека на изменения природной среды обитания. Воля и сознание — основные структуры психики, ориентированной на приспособление и господство над природой. Волюнтаристский психологизм позволяет Богданову толковать социальную действительность как процесс взаимодействия воль и сознаний. Мы ошибемся, если решим, что такое истолкование элементарно и самоочевидно. Думая так, мы лишь подтвердим свою безотчетную приверженность той метафизической традиции мышления, которую 80 лет назад развивал Богданов. Из всей совокупности наработанных человечеством общественных форм он выделял и исследовал с особым вниманием формы авторитарные. Рассмотрим его социологию авторитаризма более подробно. В поисках истоков и модификаций этого чрезвычайно распространенного типа организации человеческой жизни Богданов шел по пути синтеза идей Маркса и социальной психологии Ницше, пытаясь вместе с тем преодолеть те элементы авторитарного мышления, которые, по его мнению, были присущи обоим мыслителям. Подобно Марксу, он начинает построение социологической концепции с анализа трудовой деятельности, жизненной практики коллектива, но берет ее не в объективно-реальных, а в субъективно-идеальных проявлениях. Труд рассматривается им преимущественно как целесообразная, сознательно-психическая деятельность, в которой реализуется некий «социальный инстинкт», сущность которого заключается «в стремлении человека держаться вместе с другими людьми и действовать совместно с ними и одинаково с ними. Стремление это составляет психическую основу всякой общественности» [9]. Такой подход к анализу генезиса социальных форм представляет собой, как заметил Н. И. Бухарин, попытку психологизировать марксизм 133 [5, p. 97], что придает социологии Богданова своеобразное «неомарксистское» звучание. Авторитарная форма организации социальной жизни представляет собой, в понимании Богданова, систему типа «господство-подчинение», в основе которой лежит принцип авторитета наиболее опытных членов коллектива, его руководителей. Им добровольно подчиняются, следуют и подражают во всем менее опытные, не претендующие на руководящие роли индивиды. Авторитарная система (например, патриархальная община, восточная деспотия или современное бюрократическое государство) держится на всеобщей вере в принципиальную «разнородность психики» господствующих и подчиняющихся, правящих и управляемых, организаторов и исполнителей. Ее корни уходят в глубины «авторитарной психологии», «авторитарного дуализма» высшего-низшего. Позднее Э. Фромм назовет веру такого типа светской авторитарной религией [ 10], а Т. Адорно сконструирует психологический тип «авторитарной личности» с присущими ей склонностями к агрессии и послушании, к предрассудкам и стереотипам, деструктивному поведению и цинизму, прожектерству; и с сексуальностью, трансформировавшейся в любовь к сильному лидеру [И; 12]. В отличие от психоаналитиков (неофрейдистов), искавших истоки авторитаризма в сфере бессознательной жизни индивида, Богданов стремится обнаружить их в «трудовом опыте» коллектива, в идеологической форме организации этого опыта, обеспечивающей интеграцию и некий минимум взаимопонимания людей в их совместной борьбе за выживание. Авторитарная идеология политизирована Е своей основе, поскольку ориентирует всех на послушание и поклонение власти. В этом эмоциональном отношении к власти всегда присутствуют элементы фетишизма, анимизма, идолопоклонничества и кумиротворения (Ветхий Завет, история античности и западноевропейского средневековья дают массу примеров такого рода). Может быть поэтому авторитарная идеология как форма организации жизни вполне приемлема для народа, сохранившего религиозно-мифологическое ядро своей духовности, и ненавистна для разнородной человеческой массы, лишенной иллюзий относительно тайны власти и жаждущей безвластья (анархии). Реконструируя принципы богдановской социологии авторитаризма, мы можем свести ее к следующей схеме (рис.). Для авторитарной системы характерно разделение общества на две полярные группы — властвующие и подвластные, между которыми устанавливаются отношения господства и подчинения. Богданов считает, что именно через эти отношения проявляется коллективная воля, или, иначе говоря, внутренняя психическая форма общества. (Поэтому «волю к власти» можно истолковать как «волю к воле», что и было сделано М. Хайдеггером). Итак, любая власть, с точки зрения Богданова, есть «коллективная воля», не сводимая к сумме индивидуальных воль членов общества. Исторически право присвоения и выражения этой коллективной воли (как внутренней формы общества) монополизируется небольшой группой индивидов, взявшей на себя труд организации борьбы за выживание. В этом случае неизбежно «накопление авторитета» организаторов и формирование «исполнительской психологии» у отчужденных от власти индивидов. Кризис авторитарной системы наступает тогда, когда правящее меньшинство перестает выполнять функцию властвования, теряет способность к политическому формотворчеству, сопротивляется жизнен134 власть у-держание (обладаниеосуществлениеиспользование) вера (довериепослушаниепоклонение) господство подвластные подчинение властвующие но необходимым реформам. Размышляя о неизбежной исторической ограниченности такой системы, Богданов отмечал, что в ней «структурное приспособление всей системы зависит от индивида-властителя, тогда как масштаб организационной жизни имеет коллективный характер» [13, с. 179—180]. Поэтому по мере роста притязаний коллективной воли, стремящейся к контролю и господству над Землей и к распространению своего влияния на Введенную, авторитаризм теряет жизнеспособность, не обеспечивает общественно необходимую координацию трудовых усилий, действий больших человеческих масс в глобальном масштабе. Богданов выступал против концентрации коллективной воли на уровне локальной активности индивида, социальной группы или даже целой нации, против авторитарно-дуалистического или плюралистического дробления власти (по типу представительной демократии). «Новое социальное сознание начинает гораздо глубже,— полагал он,— надо ли вообще для такого-то и такого-то дела иметь отдельное лицо или отдельных лиц, которые распоряжались бы и повелевали, при общем повиновении остальных?» [14]. Его идеал — «монизм» безлично-общей, космополитически ориентированной воли коллектива, члены которого в силу своей «психической однородности» равно представляют коллектив в его тотальности. Свобода индивидуальной воли и вообще всякая спонтанность личной жизни исключается тоталитарной формой организации, представляющей собой власть «мнимой коллективности» [1, с. 61], подавляющей многообразие и разномыслие в обществе. Поиски новой модели социальной организации привели Богданова к идее анонимного коллектива, который всегда прав, который выдаст за истину комплекс своих представлений, согласованных мнений, полезных «технических правил» единодушного действования. Ученый подошел к обоснованию жизненной необходимости господства усредненной, абстрактновсеобщей воли масс в эпоху ломки и гибели естественно-исторических форм жизни народов и наций. «Не думаю, чтобы надо было доказывать значение вопросов организациидезорганизации в мировой революционной волне,— писал он в мае 1917 года.— ...Дело идет не о простом сохранении или частичном поглощении захватами тех или иных существующих государственно-национальных систем, а об их перестройке, о смене их организационных форм» [13, с. 12]. Идея задуманной Богдановым «грандиозной перестройки» общества была направлена прежде всего против авторитарного принципа организации социальной жизни. Спасение он видел не в обновлении властвующей элиты, не в замене одних правящих лиц другими, а в реализации нового принципа человеческого («коллективистического») сотрудничества. Смысл его — в отказе от распределения 135 организационно-распорядительных и исполнительных функций между различными индивидами, классами, народами и нациями и в вовлечении всего человечества в тотальный процесс самоорганизации мира. В результате преодолевается «авторитарное дробление» человека и завершается «собирание человека». Возникает новый, безнациональный тип человека, некий «общечеловек», как говорил Достоевский. В начале века в России эти идеи были восприняты теоретиком и политическим лидером социал-демократической рабочей партии «Поалей— Цион» Бер Бороховым при разработке теории «марксистского сионизма». Ворохов, отмечает Авраам Яссур, использовал также критику «авторитарного мышления» и выдвинул свою версию «синтетического» типа психической структуры с характерной для нее монистичностью («монизм» как основная черта интеллекта гения, согласно Борохову, присуща, например, Моисею, Маймониду, Спинозе, Марксу и Богданову). Национальные конфликты, ускоряющие крушение авторитарных систем, рассматривались Бороховым как стратегическое условие классовой борьбы и «пролетарского сионизма», который через мировую революцию может привести человечество к высшей форме социальной организации — «плюралистическому монизму». По мнению А. Яссура, «он нашел в работах Богданова инструменты для определения роли интеллектуалов в стихийном социальном процессе и значения организации и сознания для исторической эволюции» [15]. Аналогичные мотивы звучат Б рассуждениях Л. Д. Троцкого о перманентной революции и ее конечном продукте — «новом человеке». Он мечтает о подчинении всего человеческого рода власти безлично-общей, технически оснащенной воли. «Овладеть чувствами, понять инстинкты, сделать их прозрачными, протянуть провода воли в подспудное и подпольное и тем самым поднять человека на новую биологическую ступень, создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно — сверхчеловека — вот какую задачу он (человеческий род.— А. В.) поставит... До каких пределов самоуправляемости доведет себя человек будущего, — это также трудно предсказать как и те высоты, до каких он доведет свою общественную технику: оба эти процесса будут совершаться параллельно» [16]. Полигоном для испытания новой модели социальной организации и формирования на ее основе «нового человека» стала, как известно, Россия. Еще П. Н, Милюков, невольно используя богдановскую терминологию, говорил о пластичности «русской народной массы», о бесформенности и приспособляемости ее психики, которая проявляется в «натуральном, догосударственном анархизме»), ярко выраженном Львом Толстым [17]. Эта масса, вышедшая из хаоса гражданской войны и не успевшая конституироваться в класс, в нацию, т. е. в политически самодеятельное существо, и стала объектом политического формотворчества большевиков в 20-е годы. В этот период правящая партия переживала кризис, вызванный, по признанию ее лидеров, спадом революционной волны па Западе, гибелью авангардного отряда русского пролетариата в годы гражданской войны, отрывом от недовольной, бунтующей крестьянской массы, а также возвращением к авторитарным формам управления. «...Спрашивается, из-за чего же действительно у нас дружная работа не получается, которая нам так нужна? — обращался В. И. Ленин к партии, раскалывавшейся на фракции и терявшей контроль над политическими процессами в стране.— Из-за расхождения по вопросу о методах подхода к массе, овладения массой, связи с массой. В этом вся суть» 136 [3, с. 206]. Наибольшая опасность диктатуре партии, которую большевики упорно отождествляли с диктатурой пролетариата, угрожала со стороны так называемой «мелкобуржуазной анархической стихии» [4]. Для удержания власти требовалось найти способы обуздания и подавления этой стихии. Восстание в Кронштадте, политические демонстрации и забастовки рабочих Москвы и Петрограда, наконец, выступление «рабочей оппозиЦИИ» представлялись В. И. Ленину зловещими симптомами надвигающейся анархии. «„Всероссийский съезд производителей" подчинит своему руководству семьдесят один главк Совнархоза! — предостерегал он на X съезде РКП (б).—...Это и есть мелкобуржуазная стихия не только в рабочей массе, но и внутри нашей партии» [Там же, с. 124]. Лидеры «рабочей оппозиции», которые выступили с резкой критикой авторитарных форм организации внутрипартийной жизни и всего общественного бытия, не соглашались с такой оценкой своей платформы и, как стало ясно год спустя, были отчасти правы. Сущность глубокого партийного кризиса, утверждал делегат Съезда Ю. К. Милонов, в засорении партии чуждыми ей элементами. «На фоне всего этого происходит отвердевание верхушечного слоя, который превращается в слой кастовый... Наблюдается предпочтение методов авторитарного руководства центра методу самодеятельности масс» [Там же, с. 85]. Он выражал беспокойство в связи с тем, что РКП(б) перестает быть партией рабочего класса, соглашался с оценками политической ситуации, данными А. Г. Шляпниковым и А. М. Коллонтай, критиковал В. И. Ленина за навешивание «рабочей оппозиции» ярлыка синдикализма. «Мы и по сей день имеем замену Советов, которые должны выявлять коллективную волю, классовую волю пролетариата, отдельными бюрократическими ведомствами..,— отмечал делегат И. Н. Перепечко. — Замена самодеятельности широких масс самодеятельностью бюрократических ведомственных аппаратов — не отдельное явление, а целая система, целая политика». Он протестовал далее против «превращения рабочего класса в „безвольное существо в руках бюрократизма ведомственных аппаратов"», в «объект, с которым делают, что угодно» [Там же, с. 93, 94]. Массы отшатываются от нас, отмечала А. М. Коллонтай. Общество расслаивается на управляющих и управляемых. «Мы знаем, что в нашей партии существует бюрократическое начало. Я опять-таки спрашиваю ЦК: что сделал он для того, чтобы создать условия, при которых возможна была бы самодеятельность масс?» [Там же, с. 105]. Очевидно, лидеры «рабочей оппозиции» защищали на съезде не анархию. Они пытались обосновать проект действительно демократической формы управления. Но он оказался неприемлемым ни для «интеллигентного» слоя большевистских руководителей, тяготевших к авторитаризму, ни для сформировавшейся в годы гражданской войны и военного коммунизма партийной прослойки, усвоившей тоталитаристские методы «комму-низации масс». «Производство нужно всегда, демократия не всегда» [3, с. 211],— говорил В. И. Ленин еще в 1920 г., полемизируя с Н. И. Бухариным, который тогда склонялся к авторитарно-демократическому проекту. Всем было ясно, что анархия неприемлема. Впрочем, никто в партии ее и не защищал. Проблема заключалась в том, как повернуть массы от разрушения к созиданию. Авторитарные методы вызывали протест, отталкивали массы от партии. 137 «Мы все еще являемся (словно) каким-то оккупаторами в стране, где армия держится и держит всех силой своей сплоченности, идеализма и энергии и которая еще не обрела спайки с широкими массами... Товарищи, тут очень часто бывают недоразумения, которые возникают из партийно-советского дуализма,— государственная работа и партийная работа должны быть якобы разграничены... Это неправильно. Партия должна быть всюду, как библейский дух божий»,— говорил в своем выступлении А. В. Луначарский [4, с. 158]. Он, как видно, не отказался от богдановского «монизма», который в его интерпретации означал насильственное навязывание духа коллективизма анархически настроенным крестьянам, а по сути — раскрестьянивание и пролетаризацию. Этот проект «переделки всей массы трудящихся» [18] казался в 20-е годы неосуществимым: ведь он предполагал освобождение «русской души» от власти земли и подчинение ее идеологии технократов («Против власти земли — власть электричества!» — провозглашал Троцкий [16, с. 436]). Однако в 30-е гг. он был с успехом реализован сталинским руководством. Таким образом, Богданов (как одни из авторов проекта) пусть и анонимно, сыграл свою роль в истории [5]. Хотя идеи Богданова и присутствовали в теоретических построениях Бухарина, Троцкого и Сталина, придавая их политическому мышлению технократическую направленность, публично автора осуждали — верный признак его прозорливости. Именно поэтому в его трудах мы можем отыскать ключ к объяснению происходившего в России в 20—30-е годы. В полном соответствии с богдановскими прогнозами разрушались авторитарные формы организации общественной жизни, и все попытки сохранить их или восстановить кончались крахом и для противников большевизма, и для самих большевиков, склонных к авторитаризму. После X съезда РКП (б) в политической жизни партии быстро выкристаллизовалась та новая форма субъективности («мнимая коллективность»), которая и сотворила в конечном счете тоталитарное государство, «эмбрион мирового государства», как представлялось Бухарину [18]. Диктатура этой анонимной, усредняющей и обезличивающей субъективности все еще по традиции именуется «диктатурой пролетариата», хотя пролетариат не только отчужден от власти (на что обращала внимание «рабочая оппозиция»), но и не существует как класс «для себя», т. е. как субъект политической деятельности. Приведем следующую интересную мысль Н. И. Бухарина: «...Диктатура пролетариата в высочайшей степени рационализирует весь жизненный процесс общества в целом; классовая борьба пролетариата, организованного как государственная власть, принимает многообразные формы, пропитывая все области общественной жизни, от техники до философии включительно. Этот процесс превращения общества из дробно-стихийного в рационально-организованное, это превращение бессубъективного общества в общество-субъект, в корне меняет и самый тип закономерности общественного развития [Там же, с. 224—225]. За привычной марксистской терминологией здесь нетрудно увидеть чуждый ортодоксальному марксизму ход мыслей о самоценности диктатуры как повой «общественно-исторической совокупности», «тотальности», которая «включает особый момент несвязанности даже своими собственными законами [Там же, с. 168. 224]. Новая, созданная в ходе внутрипартийной борьбы политическая форма организации («монолитное единство») навязывается всему обществу в качестве единственно возможной формы самосохранения, выживания. Своеобразие этой чуждой и 138 непонятной народу формы заключается Б ее механическом характере, который выражается во всевластии партийно-государственного аппарата. Наступает момент, когда форма— продукт коллективного творчества — начинает господствовать над своими творцами, «коллективистически», по выражению Богданова, мыслящими организаторами новой жизни. Ее власть проявляется в пронизывающем все сферы общества духе формализма. Здесь уже нет веры в авторитет вождя или правящей элиты, нет доверчивого и вместе с тем благоговейного отношения к власти (что было характерно для авторитарных систем). Авторитетов как таковых не существует в тоталитарно организованном обществе. И класть представляется чем-то таким, что можно взять, захватить, передать, поделить и т. п. Зато устанавливается культ формы, порядка. В этом обществе все несвободны. Все оказываются моментами «абсолютной деятельности формы» (Гегель). Это система всеобщей безответственности. Если возникает необходимость найти непосредственного виновника какого-либо «беспорядка», то, как правило, подыскивается индивид, который в чем-то нарушил общепринятую форму, не соответствовал норме, В этом — его действительная вина, а вовсе не в том, что он навязал другим свою злую волю, свое решение. Тотальное господство уравнивающей, усредняющей всех формы, («системы») независимо от того или иного идеологического обоснования становится возможным и необходимым лишь в XX в., когда на историческую сцену вышла внутренне разнородная человеческая масса — продукт распада естественно-исторических общностей людей. «Там — ориентация на „избранных", у нас ориентации на массу, которая должна сама себя переделывать, которая должна выдвигать авангард и своих передовиков, вождей; но мы этот авангард рассматриваем не как застывшую верхушку, а как звено в общей цепи великого процесса хозяйственного, культурного и политического развития; процесса, который есть процесс переделки всей массы трудящихся, процесс выявления новых энергий» [Там же, с. 365]. Тоталитаризм в этих условиях оказывается единственным политически эффективным способом обуздания, овладения массой, способом превращения ее в историческую субъективность нового типа, в «лицо», играющее главную роль. Тоталитаризм господствует до тех пор, пока масса остается во власти всеусредняющей формы, символически представленной диктатурой посредственности в партии, в государстве. Но по мере расслоения этой массы и образования новых исторических общностей тоталитарная система размывается изнутри, на политическую арену выходят новые силы, называющие себя по традиции «демократическими». Тоталитарная система соответствовала обществу безгласной массы, представлявшему собой «вавилонское» смещение языков (народов). В настоящее время искусственно прерванный процесс становления наций возобновляется, возникают его новые формы («массовое демократическое движение», «народные фронты»). Эти силы национального возрождения деструктивны по отношению к системе, но продуктивны по своей онтологической сути. Идет стихийный поиск новой формы общения и сотрудничества нации. Аналогии с дискуссиями 20-х годов здесь неуместны. Тогда спорили внутри партии о том, как удержать власть меньшинства над большинством, власть тонкого слоя «большевистской гвардии» над бушующей «мелкобуржуазной стихией». Сейчас другие проблемы. Спор идет внутри зарождающегося гражданского общества — не о том, кто будет господствовать и кто подчиняться, а о приемлемой для всех 139 общественных слоев, для всех наций и народностей подлинно всеобщей форме организации. Вопрос стоит сейчас о производстве действительно новой формы общения, сотрудничества всех наций, полагающем начало эпохе свободных коммуникаций. Коммуникативный аспект человеческого бытия выходит на первый план, оттесняя и подчиняя себе производственный.. Мы не получим ни качества, ни желанного повышения производительности труда, ни всеобщей безопасности до тех пор, дока не договоримся друг с другом, не достигнем согласия, нового уровня взаимопонимания — как внутри формирующейся нации, так и в межнациональном общении. В свете перспективы создания сферы духовного единения человечества («ноосферы» по В. И. Вернадскому) тектологические прогнозы Богданова, построенные на основе обобщающего описания «трудового опыта», сегодня кажутся несбыточными. Очевидно, предложенная им модель «грандиозной перестройки» общества, реализованная в экспериментах сталинизма («сплошная коллективизация)), «культурная революция» и т. п.), оказалась жизненно опасной и неприемлемой для народов и наций. Но его критика авторитаризма как неадекватного нашей эпохе способа социальной организации сохраняет свою актуальность. ЛИТЕРАТУРА 1. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. М.: Политиздат, 1988. 2. Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм//Полн. собр. соч. Т. 18. С. 342. 3. Ленин В. И. О профессиональных союзах, о текущем моменте и об ошибках т. Троцкого // Полн. собр. соч. Т. 42. 4. Десятый съезд РКП(б). М: Партиздат, 1933. С. 85. 93-95, 117-124. 158, 105. 5. Susiluoto I. The Origings and Development of Systems Thinking in the Soviet Uni on. Political and Philosophical Controvensics from Bogdanov and Bukharin to Pre sent Day Re-Evaluations. Helsinki: Suomalainen Tiedeakat emia, 211 p. 6. Gorzka G. A Bogdanov und der Russische Proletkult. Theorie und Praxis einer sozialistischer Kulturrevolution. Frankfurt/N.-I: Campus, 1980. 315 S. 7. Arendt H. The Origings of Totalitarianism. London: G. Alien and Unwin, 1962. 502 p. 8. Богданов А. Основные элементы исторического взгляда на природу. Спб.: Издатель, 1899. 9. Богданов А. Из психология общества. Спб.; 1906. С. 67. 10. Фромм Э. Психоанализ и религия//Сумерки богов. М.: Политиздат, 1989. С. 168. 10. Adorno Т. W., Frenkel-Brunswih E., Levinson D. J., Sanford R. N. The Authoritarian 11. Personality. N.-I. 1969. P. 224-241, 744-783. 12. Kool V. K. Authoritarianism: A Review of Concepts and Measures//Authoritarianism Across Cultures. Bombay: Himalaya publ. House, 1983. P. 1-28. 13. Богданов А. Тектологпя. Всеобщая организационная наука. Берлин. Петербург. Москва, 1922. 14. Богданов А. Падение великого фетишизма. М., 1910. С. 103. 15. Jassour A. Philosophy — Religion — Politics: Borachov, Bogdanov and Lunacharsky//Studies in Soviet Though t. 1986. V. 31. № 3. P. 212-222. 16. Троцкий Л. Соч. Т. XXI. М.-Л.: Гос. изд-во, 1927. С. 448-449. 17. Милюков П. Н. История второй русской: революции. Т. 1. Вып. первый. София: Российско-болгарское изд-во, 1921. С. 206. 18. Бухарин Н. И. Избранные труды. Л.: Наука, 1988 140
