Войны и мира»: Заметки о романе Л.Н. Толстого
реклама
www.a4format.ru Долинина Н. По страницам «Войны и мира»: Заметки о романе Л.Н. Толстого «Война и мир». — Л.: Детская литература, 1978. Н. Долинина Главнокомандующий Кутузов Он проходит через всю книгу, почти не изменяясь внешне: старый человек с седой головой «на огромном толщиной теле», с чисто промытыми складками шрама там, «где измаильская пуля пронизала ему голову». Он «медленно и вяло» идет перед полками на смотре в Браунау; дремлет на военном совете перед Аустерлицем и тяжело опускается на колени перед иконой накануне Бородина. Он почти не меняется и внутренне на протяжении всего романа: в начале войны 1805 года перед нами тот же спокойный, мудрый, всепонимающий Кутузов, что и в конце Отечественной войны 1812 года. Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо: старый главнокомандующий устает, с трудом садится на лошадь, с трудом выходит из коляски: на наших глазах он медленно, с усилием жует жареную курицу, увлеченно читает легкий французский роман, горюет о смерти старого друга, злится иа Бенигсена, подчиняется царю, светским тоном говорит Пьеру: «Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам...» И при всем этом, в нашем сознании он стоит особо, отдельно от всех людей; мы догадываемся о его внутренней жизни, которая не меняется за семь лет, и преклоняемся перед этой жизнью, ибо она заполнена ответственностью за свою страну, и ни с кем он не делит эту ответственность, несет ее сам. Еще во время Бородинской битвы Толстой подчеркивал, что Кутузов «не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему». Но он «отдавал приказания, когда это требовалось подчиненными», и кричал на Вольцогена, привезшего ему известие, что русские бегут. Противопоставляя Кутузова Наполеону, Толстой стремится показать, как спокойно Кутузов отдается воле событий, как мало, в сущности, он руководит войсками, зная, что «участь сражений» решает «неуловимая сила, называемая духом войска». Но, когда нужно, он руководит армиями и отдает приказы, на которые никто другой не осмелился бы. Шенграбенская битва была бы Аустерлицем без решения Кутузова отправить отряд Багратиона вперед через Богемские горы. Оставляя Москву, он не только хотел сохранить русскую армию, — он понимал, что наполеоновские войска разбредутся по огромному городу, и это приведет к разложению армии — без потерь, без сражений начнется гибель французского войска. Войну 1812 года выиграл народ, руководимый Кутузовым. Он не перехитрил Наполеона: он оказался м у д р е е этого гениального полководца, потому что лучше понял характер войны, которая не была похожа ни на одну из предыдущих войн. Не только Наполеон, но и русский царь плохо понимал характер войны, и это мешало Кутузову. «Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга». В Петербурге составлялись планы войны, Кутузов должен был руководствоваться этими планами. Кутузов считал правильным ждать, пока разложившаяся в Москве французская армия сама покинет город. Но со всех сторон на него оказывалось давление, и он вынужден был отдать приказ к сражению, «которого он не одобрял». Грустно читать о Тарутинском сражении. В первый раз Толстой называет Кутузова не старым, но д р я х л ы м — этот месяц пребывания французов в Москве не прошел даром для старика. www.a4format.ru 2 Но и свои, русские генералы вынуждают его терять последние силы. Кутузову перестали беспрекословно повиноваться — в день, поневоле назначенный им для сражения, приказ не был передан войскам — и сражение не состоялось. Впервые мы видим Кутузова вышедшим из себя: «трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева», напустился на первого попавшегося офицера, «крича и ругаясь площадными словами... — Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь». Почему мы прощаем Кутузову и бешенство, и ругань, и угрозы расстрелять? Потому что знаем: он прав в своем нежелании дать сражение; он не хочет лишних потерь. Его противники думают о наградах и крестах, иные — самолюбиво мечтают о подвиге; но правота Кутузова в ы ш е в с е г о : он не о себе заботится — об армии, о стране. Поэтому мы так жалеем старого человека, сочувствуем его крику, и ненавидим тех, кто довел его до состояния бешенства. Сражение все-таки на другой день состоялось — и была одержана победа, но Кутузов не очень радовался ей, потому что погибли люди, которые могли бы жить. И вот темной октябрьской ночью к штабу Кутузова прискакал верховой. «—Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому-то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней». Этот верховой — офицер Болховитинов с известием о том, что Наполеон ушел из Москвы. Много раз я пыталась написать следующую фразу — и не могла, потому что этой фразой надо было пересказать то, что написано Толстым, а пересказать невозможно: все получается плоско и пусто, по сравнению с его словами — единственными, как в стихах: «Кутузов, как и все старые люди, мало сыпáл по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал. Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте». Если сегодня писатель принесет такую рукопись редактору, то редактор, не колеблясь, подчеркнет слова «сыпал» и «задремывал», как устарелые, невозможные в сегодняшнем языке. И во времена Толстого они уже были такими, но все-таки Толстой воспользовался именно этими словами; более того, они-то и создают всю силу отрывка. Когда пятиклассники начинают проходить виды глагола и — в связи с этим — суффиксы «-ива», «-ыва», большинство ребят очень возмущается: «Зачем нам вся эта муть?» — и долгие годы, до конца школы, а иногда на всю жизнь, остается у них ощущение, что русская грамматика излишне многообразна, чересчур сложна. Но в этой сложности, в этом многообразии — красота, и богатство, и величие нашего языка. Что и как написал бы Толстой, если бы в русском языке не было суффикса «-ыва»: Кутузов... мало спал, часто дремал... Слышите: это совсем не то! «Кутузов, как и все старые люди, мало сыпáл по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал». В этой прозе звучит музыка, как в стихах, — звучит она, благодаря странным словам: сыпáл, задремывал... Эти слова придают особый смысл тому, о чем рассказывает Толстой: они обозначают многократность происходящего; за ними встают бесконечные, долгие ночи этой войны, когда старый полководец так же «лежал... облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал...» www.a4format.ru 3 Снова, в который раз, Толстой подчеркивает этот один глаз, эту изуродованную голову старого человека, чьи ровесники давно умерли, и Багратион, который был много моложе его, погиб при Бородине, а он все еще несет свою ношу — ответственность за судьбу России — и несет ее одиноко, не понимаемый почти никем... «В соседней комнате зашевелились, и послышались шаги... — Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А? ...Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что-то, но Кутузов перебил его... вдруг лицо его сщурилось, сморщилось... — Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей... – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал». Не буду пояснять эту сцену. Только об одном прошу вас: вспомните старого князя Болконского, и его сына Андрея, и Багратиона, и мальчика Петю, который еще жив и едет под дождем навстречу гибели. «— Нагни, нагни ему голову-то, – сказал он солдату, державшему французского орла... – Пониже, пониже, так-то вот. Ура! ребята... — Ура-ра-ра! – заревели тысячи голосов». Так ведет себя Кутузов, когда победа уже ясна всем, когда французы бегут, их знамена взяты, а пленные, покрытые болячками, плетутся позади наших солдат. Кутузов сказал короткую речь: «Благодарю всех!.. Благодарю всех за трудную и верную службу...» — и «вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что-то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам». Это «самое нужное» — о пленных: «Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?» И впервые на протяжении всего романа «лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз». Здесь, с солдатами, он остается самим собой — справедливым и добрым старым человеком, чей подвиг совершен, и люди, стоящие вокруг, любят его, верят ему. Но как только он попадает в окружение царя, как начинает чувствовать, что его не любят, а обманывают, ему не верят, а за спиной подсмеиваются над ним. Поэтому в присутствии царя и его свиты на лице Кутузова устанавливается «то самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле». Но тогда было поражение — хотя не по его вине, а по царской. Теперь — победа, одержанная народом, избравшим его своим предводителем. Царю приходится понять это. «Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какойто маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели. Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1-й степени». Толстой называет высший орден государства сперва «маленькой вещицей», а потом «предметом». Почему так? Потому что никакие награды не могут измерить того, что сделал Кутузов для своей страны. Он выполнил свой долг до конца, этот дряхлый старик с одним глазом. Выполнил, не думая о наградах, — он слишком многое знает о жизни, чтобы желать наград. Он кончил свой подвиг. «Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер». Так кончает Толстой последнюю главу о войне.
