Нарочницкая.О либерализме
реклама
Наталья НАРОЧНИЦКАЯ О либерализме и либертарианстве. О правом и левом Нарочницкая Наталья Алексеевна — историк, политолог, публицист. Доктор исторических наук. Зампредседателя Комитета Госдумы по международным делам. Президент Фонда исторической перспективы Ты просвещением свой разум осветил, Ты правды чистый лик увидел, И нежно чуждые народы возлюбил, И мудро свой возненавидел, Когда безмолвная Варшава поднялась И ярым бунтом опьянела, И смертная борьба меж нами началась, При клике «Польска не сгинела!» — Ты руки потирал от наших неудач, С лукавым смехом слушал вести, Когда разбитые полки бежали вскачь, И гибло знамя нашей чести. Когда ж Варшавы бунт раздавленный лежал Во прахе, пламени и в дыме, Поникнул ты главой и горько возрыдал, Как жид о Иерусалиме. А.С.Пушкин о российском либерале Россия — единственная страна, где в наши дни еще идет дискуссия об историческом проекте. Задачи самосохранения России в новом переделе мира и Евразии, необходимость противодействовать неизбежно усиливающемуся давлению требует от нее как национального сообщества одновременного внимания к двум важнейшим факторам ее развития. Это преодоление демографической катастрофы, без чего не избежать геополитического передела огромной территории. На фоне стремительной общей депопуляции России вымирают прежде всего русские — основатель и стержень российского государства. Через пятьдесят лет можно будет говорить о полном перерождении культурно-исторического типа государства, что будет иметь особенно драматическое развитие из-за очевидного межцивилизационного соперничества. Не менее важно и восстановление национального самосознания, без чего невозможно ни осознание национальных интересов, ни достижение общенационального консенсуса. Когда Россия выходила из-за железного занавеса, весь мир ждал, что же скажет страна Достоевского на вызовы XXI столетия. Устами идейных гуру перестройки она пробормотала: «Рынок, pepsi». Успех незамысловатого исторического проекта можно объяснить: цель — привычно материалистична, тезис либералов о «переходе от тоталитаризма к демократии» — копия постулата научного коммунизма: «главное содержание нашей эпохи — переход от капитализма к социализму». Но отсутствие исторических идеалов за пределами земного существования не могло не привести к разобщению национального сообщества, раздираемого равно чуждыми русской истории бесами социальности, с одной стороны, и демонами индивидуализма — с другой. Пока нация демонстрировала неспособность найти согласие ни по одному вопросу своего прошлого, настоящего и будущего, остальной мир пожинал плоды нашего национального нигилизма и безверия. Если предыдущая история показала бесперспективность искусственной самоизоляции, то 90-е годы открыли нам губительность насильственного обезличения России, ибо достойное и равноправное участие в мировых процессах невозможно без утверждения ценностей национального бытия, рождающих внутренний импульс к развитию и истории. Через десять лет нация пытается нащупать духовноисторическое задание за пределами хлеба насущного, а те же «гуру» настаивают, что только «либерализм», несмотря на «ошибки», может дать ответ на вопросы «что делать?», и «кто виноват?» Серьезные процессы в мировоззрении современной России нуждаются в осмыслении и социологическом анализе. Общественное сознание в информационном обществе является фактором национальной безопасности, а манипуляция общественным сознанием в век демократии и единого информационного пространства — один из главнейших рычагов политики. Отчего в самые критические моменты в современном обществе выдвигаются полярные точки зрения, как это случилось, например во время событий на Дубровке? Они свидетельствуют о принципиально различных философских основах сознания. «Hамеpено ли руководство быть последовательным и окончательно подавить уголовный террор без оглядки на морально изолгавшихся правозащитников и —«мировую закулису» или оно будет по-пpежнему pасточать усилия в поиске мнимого согласия с бандитами?» — спрашивали одни. «Прекратить преступную войну против собственных граждан или, более того, — «героических горцев», сражающихся против империи-угнетательницы» — требовали другие. Ряды последних в течение второй половины 90-х годов заметно поредели, но именно они оказывали самое непосредственное влияние на формирование общественного мнения в первой половине 90-х годов. Именно они осуществляли беспримерное в истории глумление над собственным государством и армией, превзойдя, пожалуй, даже финансированную кайзеровской Германией через миллионера Парвуса революционную кампанию шельмования власти, государства и армии в годы Первой мировой войны. Такой раскол сознания затрагивает глубинные основы исторического мышления общества, от которого зависит его будущее. Здесь сплетены такие важнейшие аспекты исторического бытия, как взаимоотношения общества — нации, социума-сообщества личностей — с государством и Отечеством. Важно отметить, что понятия государства и Отечества по-разному трактуются в традиционном, изначально выросшем на христианской основе сознании и в современном радикально-либеральном или радикально- марксистском сознании. Определение «радикальное» уместно, когда речь идет о России, которая, как и в случае с ортодоксальными пламенными большевиками начала ХХ века, и сегодня являет миру самые крайние выражения тех взглядов и мировоззрений, которые на своей Родине — на Западе — до сих пор уравновешиваются другими, в том числе и традиционными основами. Постсоветское западничество оторвано всем образованием и идеологией не только от преемственной русской православной культуры, но и от подлинной западноевропейской культуры с ее католической романо-германской основой. Ибо все прежнее величие западной культуры порождено вовсе не прометеевским соблазном философии прогресса и Просвещения (родившим скорее персонажей Э.Золя), а кровавым потом Франциска Ассизского и слезами блаженного Августина. Для него стократно верно данное С.Булгаковым в начале ХХ века определение «несложной философии истории среднего русского интеллигента: «вначале было варварство, а затем воссияла цивилизация, то есть просветительство, материализм, атеизм…»»; добавим современные атрибуты: права человека, гражданское общество. Однако кроме либерального плода, выросшего на ветви Просвещения, европейская цивилизация, как пытался обратить внимание Булгаков, «имеет не только многочисленные ветви, но и корни, питающие дерево, до известной степени обезвреживающие своими здоровыми соками многие ядовитые плоды. Эти корни — христианство… Поэтому даже отрицательные учения на своей родине, в ряду других могучих духовных течений, им противодействующих, имеют совершенно другое психологическое и историческое значение, нежели когда они появляются в культурной пустыне и притязают стать единственным фундаментом»1 . Именно таковой культурной пустыней и является сознание постсоветских западников и их представления о мировой и постсоветской действительности. Пора без гнева и пристрастия развенчать несколько мифов. Во-первых, постсоветское «западничество» не является подлинным либерализмом. Классического либерализма нет уже даже и на Западе. Тем более не является оно «правым». Философия постсоветских «правых» и «либералов» — это воинствующее левое либертарианство. Калька с марксизма, оно исповедует ту же истматовскую доктрину линейного прогресса: мир движется к единому цивилизационному образцу, есть страны, которые в этом преуспели, а другие надо насильно подтолкнуть. На ранней стадии, как и любое оппозиционное учение, классический либерализм развенчивал грехи и несовершенства западноевропейского абсолютизма и сословного общества. В ходе этого противоборства родилось так называемое «первое поколение гражданских прав и свобод» — свобода слова, совести, собраний, равенство перед законом. И это имеет бесспорную и непреходящую ценность. Однако либерализм — это мировоззрение, производное от идеи Просвещения об автономности человека от Бога, которая неизбежно приводит к утверждению автономности человека от всех высших ценностей — сначала религиозных, затем вытекающих из них нравственных, далее — национальных, наконец, семейных. В течение десятилетия именно против них была направлена проповедь совершенно ложной интерпретации «гражданского общества». Само же это понятие означает неполитическую сферу реализации личных интересов граждан и есть важный фактор гармонического взаимодействия в обществе «я» и «мы», которое было извращено при коммунизме. В современной России либертарии полностью приняли привитое ортодоксальными марксистами и большевиками суждение, что отношение к государству как ценности и любовь к Отечеству, в каком бы состоянии они ни находились, суть архаичные понятия, несовместимые со «свободой индивида», как ранее они объявлялись несовместимыми с «социальной справедливостью». В ультралиберальном сознании, тем более на стадии его полного вырождения — в либертарианстве Отечество и вовсе не ценность, ибо постулатом является тезис: «Ubi bene ibi patria» — «Где хорошо, там и отечество». Жизнь нации воспринимается как гигантское хозяйственное предприятие, нуждающееся в оптимизации, но без абсолютного нравственного и культурного целеполагания. Государство же трактуется как механизм, средство удовлетворения потребностей, которое можно выбрасывать в мусорную корзину истории. В традиционном сознании Отечество (его неслучайно часто пишут с большой буквы) не тождественно государству — политическому институту, творению рук человеческих и всегда греховному и несовершенному. Сегодня немногие понимают, из каких глубин идет само слово и понятие: «преклоняю колена мои пред Отцем Господа нашего Иисуса Христа, от Которого именуется всякое отечество на небесах и на земле» (Еф. 3, 14—15). Переживание Отечества есть производное от переживания Отца небесного. Это слово из Послания апостола Павла к ефесянам на европейских языках передано также не как государство, не state, но land — земля, вечная категория в отличие от меняющихся власти и государственной формы. Напомним, что русские князья клялись «землей русской» задолго до того, как появилось понятие русский народ. В таком переживании Отечество — это метафизическое понятие, а не обожествляемое конкретное государство с его институтами, несовершенствами и грехами. В подлинном национальном самосознании главным компонентом является чувство исторической преемственности, острое переживание сопричастности не только и не столько конкретному этапу или режиму в жизни своего народа, но всей многовековой истории Отечества, его будущему за пределами собственного жизненного пути. Отечество, особенно в христианском сознании, — это дар Божий, врученный для непрерывного национально-исторического делания с его взлетами и неизбежными падениями, которые не отчуждают от своей страны даже глубоко разочарованного в конкретной власти и ее политике. В ходе Великой отечественной войны проявилось, что «унесенные ветром» либералы, в свое время приветствовавшие революцию и разрушение христианской империи, меньше любили Россию, чем ненавидели «большевиков и Советы», отнявших у них плоды этой революции и якобы извративших ее идеалы. Но «унесенные ветром» почвенники, например, А.Деникин, С.Рахманинов и тысячи других, никогда вообще не симпатизировавших революционным идеям, тем не менее желали победы Красной Армии, ибо сохранение Отечества для будущих поколений для них было выше желания увидеть при жизни крах ненавистного «режима». Любовь оказалась больше ненависти, как и требует христианская заповедь. Именно против такого традиционного единства национального организма в сознании, питаемом общими историческими переживаниями даже при противоположности мировоззрения, либертарии в течение десятилетия обрушивали проповедь совершенно ложной интерпретации «гражданского общества». Само это понятие означает неполитическую сферу реализации частных интересов граждан, и она действительно важный фактор гармонического взаимодействия в обществе «я» и «мы». Однако эти категории безуспешно борются друг против друга в обеих версиях безнационального, безрелигиозного царства человеческого — в коммунизме и либертарианстве. С.А. Левицкий, видный философ русского зарубежья, ученик Н.Лосского, высоко ценя гражданские свободы, посвятил тем не менее труд исследованию пороков, имманентно присущих выросшим из Просвещения философским учениям — коммунизму и либерализму, и ведущих к неизбежному вырождению свободы. К ним он прежде всего относит отрыв категории свободы от породившего ее бессмертного духа и, как следствие, неспособность рационалистического сознания к «соборизации» личности и общества, а значит, и их постоянное дисгармоническое противопоставление (индивидуализм versus коллективизм). Антиномии — уже в самом родовом гнезде liberte: «В социализме… ударение падает на «равенство», под свободой разумеется «независимость от антинародной власти» и меньше всего— свобода личности». Братство же понимается практически как классовая солидарность «в борьбе за свои права, а не как общечеловеческое братство». В тройственных лозунгах демократии — «свобода, равенство, братство» — ударение решительно падает на свободу и гораздо меньше на «равенство» (кроме равенства перед законом), «братство» же играет здесь роль скорее лозунгового придатка, чем «идеи-силы»2 . Необходимо подчеркнуть что все же Просвещение континентальной Европы, выросшее в недрах этой культуры, было достаточно сильно переплетено с первохристианскими идеалами равенства, и Ж.-Ж. Руссо писал: «Все люди братья». Это заложило основу для преимущественного развития не индивидуализма, не «гражданского общества» как совокупности индивидов, не связанных никакими духовными узами и табу, а демократии как антитезы сословному обществу, абсолютизму и неравенству перед законом. Не порвав с христианским наследием, европейское Просвещение позволило продолжать великую культуру, которую символизировало явление немецкого идеализма с его исполинскими фигурами — Фихте, Гердер, Гёте, Шеллинг, и многие их идеи перешли в русскую философию (С.Булгаков, П.Флоренский), ибо она одна во всей Европе в XIX веке еще была религиозной. Но англосаксонское Просвещение — более раннее, представленное еще в XVII веке Т.Гоббсом, Дж.Локком, затем А.Фергюссоном, имело источником кальвинистскую идею и делало изначально основной упор на индивидуализм: Т.Гоббс прямо писал, что «человек человеку волк». Именно это и стало основой англосаксонской версии «гражданского общества», в котором, по Локку и А.Фергюссону, индивиды автономны, не связаны ни духом, ни миросозерцанием, ни историческими переживаниями, ни едиными представлениями о грехе и добродетели, которые в христианском, особенно православном толковании и делают из народонаселения нацию. Гоббсово учение направило развитие демократии в англосаксонской культуре по пути обслуживания либерализма и индивидуализма. Но в самой Англии произошла реставрация, пуританизм, бывший духом и знаменем Английской революции, особенно ее «буржуазного» характера, столь прославленного в историческом материализме, был снова потеснен, хотя и оказывал огромное влияние на английское сознание, питаемое все еще этикой христианской готики. В прошлом веке только Н.Я. Данилевский, названный Питиримом Сорокиным гениальным социологом культуры, в своем анализе специфических национально-религиозных основ английского сознания и государственного мышления, сумел углядеть и отметить положительное значение эмиграции английских пуритан для христианского и культурного развития Англии и Европы. Данилевский с его историческим чутьем указал как на «особо счастливое для Англии обстоятельство», что «самая радикальная, самая последовательная часть ее народонаселения, в лице пуритан, заблагорассудила удалиться за океан для скорейшего осуществления своих идеалов. Это отвлечение демократических элементов надолго обезопасило Англию»3 . Америка изначально строилась как земля обетованная и обещала стать осуществлением кальвинистского отрыва от исторической традиции «людей мира». Философ В.Шубарт, сравнивая русское сознание и западноевропейское, дал им меткие определения: русский человек — «иоанновский», устремленный в мир иной, а западноевропейский тип — «прометеевский», устремленный в земное, что в конечном итоге обрекает дерзание на вырождение в культ личного мирка. Он подмечал именно в сознании англосаксов черты, наиболее противоположные русской «иоанновской» культуре, и остроумно определил американизм как «англосакство без джентльменского идеала... прометеевский мир, не облагороженный готическими ценностями»4 . Любопытно, что А. де Токвиль, труд которого об Америке совсем необоснованно считают гимном демократии, оставил немало горьких и глубоких замечаний и прогнозов о вырождении эгалитаризма и демократии, идеально подходящей исключительно для «третьесословных идеалов», на которых построена Америка. Он горько констатирует, что будущее неизбежно за средним классом с его самыми приземленными потребностями. В случае с Америкой именно эти идеалы были отделены от фундаментальных устоев народа и высоких стремлений аристократии и вывезены за океан для воплощения третьесословного «клона» на чистой доске. В итоге, в отличие от «эгоизма, древнего как мир порока отдельных людей», подметил Токвиль, демократия порождает общую типическую черту сознания — индивидуализм, который побуждает «изолироваться от ближнего» и на фоне прокламаций о счастии всего человечества «перестать тревожиться об обществе в целом». Индивидуализм в сочетании с эгалитаризмом породит «неисчислимые толпы равных и похожих друг на друга людей, которые тратят свою жизнь в неустанных поисках маленьких и пошлых радостей». От власти такое общество ждет охраны своих радостей, обеспечения удовольствиями5 , но в области сознания это приводит к пребыванию в беспечно-младенческом состоянии. В идеологическом арсенале постсоветского «либерализма» центральным стал тезис, что «прогрессивное и демократическое гражданское общество» — это не нация — преемственно живущий организм с общими историческими переживаниями, а совокупность индивидов, объединенных отметкой в паспорте. В качестве мерила цивилизованности был провозглашен тезис «Ubi bene ibi patria», а в качестве образца демократа — «гражданин мира», который в Совете Европы демонстрирует, «как сладостно Отчизну ненавидеть», и участвует в «поражении собственного правительства в войне», как и учил В.И. Ленин в 1914 году. В то время как те, кто именует себя либералами и правыми, отрицают национальные чувства и проповедует примат «общечеловеческих» ценностей, именно классический либерализм выдвинул идею суверенитета нации, создавшую, по признанию науки, современное государство. Однако вряд ли можно найти что-либо общего у пламенных патриотов Италии и одновременно классических хрестоматийных либералов Дж.Мадзини, Дж.Гарибальди с постсоветским «либералом», сочувствующим в чеченской войне террористам и сепаратистам. Пока классический либерализм восставал против сословных перегородок и внеэкономических (сословных и родовых) основ принудительной и жесткой общественной иерархии, буржуазия — «третье сословие», «средний класс» — была движущей силой. По мере вырождения либерализма в либертарианство средний класс перестает его поддерживать. Сетования «политологов» на якобы загадку российской действительности, что российский нарождающийся средний класс не голосует за «либертарианцев»-«правых», которые о нем пекутся, отражает лишь, мягко говоря, неосведомленность этих политологов в истории и социологии. Средний класс везде консервативен. В отличие от либертарной интеллигенции, средний класс национален, причем на Западе — агрессивно национален. После Французской революции, сломавшей сословные перегородки, третье сословие провозгласило себя нацией («Le Tiers Etat — c’est la Nation») и стало опорой великодержавных и захватнических амбиций Наполеона. В ХХ веке третье сословие (средний класс) в Германии поддержало идею превосходства «исторической» немецкой нации над «неисторическими» народами. В России никогда не было среднего класса, подобного европейскому petit bourgeois или бюргеру. «Средний класс» в России — это герои «Лета Господня» Ивана Шмелева. Ленин с его бесспорным политическим чутьем сразу определил, что русская буржуазия «реакционна», ибо ее идеалы — Вера, Отечество, нация, держава, а на уровне бытового сознания — семья. Она не будет голосовать за тех, кто говорит, что «патриотизм — прибежище негодяя», что ее родина Россия — неудачница мировой истории, что транссексуалы и содомиты — это проявление свободы. Еще один миф — это миф о том, что либерализм, особенно в его поздней либертарианской версии, — это «правое» мировоззрение. Во всем мире либерализм, даже классический, квалифицируется как мировоззрение левого толка. Уже в XIX веке левее либералов считались только «марксиды» (А.Герцен). Либерализм и марксизм — это двоюродные братья, две ветви одной философии прогресса, которая по своему образу и подобию тщится пересоздать многообразный богоданный мир в глобальное безнациональное и безрелигиозное сверхобщество. У марксистов субъект истории не нация, а класс; у либералов — не нация, а индивид. И обе доктрины — апостасийные, далеко отступающие от христианского воззрения на мир. Похоже, ни так называемые «правые», ни их «политологи» не знают, что термины «левый» и «правый», означающие во всех языках христианского мира лукавый, нечестный и, наоборот, праведный, должный, справедливый, происходят из описания Страшного Суда в Евангелии (Мф. 25), когда Господь «поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую». Но за что же наградит праведников Судия? За то, что «алкал Я, и вы дали Мне есть… был странником и вы приняли Меня… Вы сделали это одному из ближних своих, а значит, сделали Мне». Левыми же названы те, кто ничего не сделал ближнему, значит, не сделал Господу, и Он сказал: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его…» Вполне логично, что идейной сутью радикального реформаторского зуда постсоветских либертариев стали слова большевика Н.Бухарина в отношении нэпа: «Обогащайтесь! В добрый путь!», сознательно изымающие нравственные ограничения из мотивации к труду и богатству. Так что учение о социальной роли власти неоспоримо вытекает из «правого» духа — христианского. Христианское братство есть нравственный солидаризм. Он не имеет ничего общего ни с либертарианскими демонами индивидуализма, ни с принудительной уравнительностью и бесовским зудом «творить» нового человека и новое общество. Только курьез постсоветской политической семантики сделал «правыми» левых либералов — атеистов и рационалистов, даже воинствующее либертарианство, воплощенное в гротескных сентенциях В.Новодворской. В «правые» попали «граждане мира» А.Сахаров, Е.Боннер, С.Ковалев, из культуры — талантливые последователи большевистской эстетики «Пролеткульта» — Е.Евтушенко, А.Вознесенский, В.Аксенов с их жаргоном советского андерграунда. Но по всем канонам культурологии и литературоведения эти явления общественного и культурного сознания относятся к философской левизне и к левацкой субкультуре. Правое мировоззрение — это философский анти-эгалитаризм, происходящий из суждения религиозного канона о противоположности, а не относительности добра и зла, порока и добродетели, и иерархичности всех ценностей. На уровне политического сознания — это Вера, Отечество, нация, держава, примат духовного над материальным, национальных интересов над универсалистскими проектами. На уровне бытового сознания — это церковь, семья, целомудрие. В культуре — это разграничение красоты и уродства, нормы и извращения. Горбачевско-сахаровская школа «нового мышления» вобрала все космополитические постулаты марксизма, прежде всего — движение мира к одномерному образцу под эгидой наднациональных институтов. Вместо коммунизма подставлен идеал современной западной цивилизации, вместо идеологических институтов вроде III Интернационала — либеральный и не менее тоталитарный IV Интернационал — Совет Европы, раздающий аттестаты зрелости на цивилизованность. Но комический лорд Джадд и не отрицает в беседах близость к троцкизму, и он член группы «социалистов» в СЕ. Кумир постсоветских либертарианцев — сегодняшний «Запад» не вдохновил бы русских либералов прошлого. При впечатляющем расширении Евросоюз — это уже не исторический проект, но лишь гигантское хозяйственное предприятие для удовлетворения плоти одномерных индивидов, все более похожих на «е» из антиутопии Олдоса Хаксли. Им уже не нужны никакие цели и ценности за пределами земного бытия в Европейской конституции. Этот скучнейший образчик творчества либерального «Госплана» своим сугубым материализмом подтверждает давний сарказм философа К.Шмитта о единстве марксового и либерального экономического демонизма: «Картины мира современного промышленного предпринимателя и пролетария похожи одна на другую, как братья-близнецы... У предпринимателя тот же идеал, что у Ленина, — «электрификация» всей земли. Спор между ними ведется только о методе». То, что постсоветские «либералы» определяют «правизну» и «левизну» исключительно по критерию отношения к «собственности на средства производства», показывает марксистские корни их менталитета. Они и есть отличники исторического материализма. Так что из-под пальто от Versace у электрификаторов и трубадуров либеральных империй проглядывает не что иное, как сюртук Карла Маркса. Правое мировоззрение во всем мире— это охранительный консерватизм, носящий выраженный национальный характер. В Испании правый — это католик, в России — это воцерковленный православный человек. Правый — это анти-эгалитарист. Марксизм же — всего лишь редукция всепоглощающего эгалитаризма в материальную сферу. Либертарианцы отвергли эгалитарную идею в экономике, но перенесли ее в область духа и культуры: порок и добродетель, красота и уродство, гармония и какофония были уравнены и объявлены ими проявлениями «суверенной личности». Трудно удивляться, что духовный маргинализм либертарианства отвергнут даже новыми элитами, которых не заподозрить в желании реставрировать «советчину». Его долгожительство на политической сцене объяснимо: любые протестные настроения ассоциировались с реставрационными идеями. Но как только угроза реставрации исчезла, протестные настроения оформились не как жажда возврата к прошлому, а как путь в будущее на основании собственных святынь. Нация устала презирать собственную историю, но либертарии верны штампам Маркса, Энгельса и Ленина о России — «тюрьме народов», соединив в себе страсть подражания Западу нуворишей XVIII века, отвращение ко всему православно-русскому раннего большевизма с воинствующим философским невежеством во всем, что за рамками истмата эпохи застоя. Постсоветское западничество, в отличие от великого духовного поиска XIX века, перестало быть стороной русского сознания и превратилось в его тотальное отрицание. При этом «скотский материализм» («съел, и порядок»), стал свойствен не только обывателю, но и российскому переделкинскому «интеллигенту». Тот удручает убогостью запросов и духом смердяковщины: «Я всю Россию ненавижу-с». Атеистическая революционная интеллигенция воспроизвела себя в третьем поколении. Оно было стерилизовано марксизмом гораздо больше, чем народ грубый, но имевший традицию и сохранивший долю внутренней свободы. Либертарные нигилисты — куда более травмированный тоталитаризмом сектор общества, чем те, из кого новые комиссарши уже не в «пыльных шлемах», но в звездно-полосатых майках (made in USA) собираются «выдавливать по капле раба». Еще один миф, будто истинная демократия может быть только либеральной, что абсурдно в отношении термина Аристотеля и Полибия, разработанного более двух тысячелетий назад. Давно пора разделить эти понятия. Демократия — это форма организации общества через всеобщее представительство. Она не требует единства мировоззрения, именно поэтому и только поэтому она распространилась в современном плюралистическом общежитии, поскольку оно утратило единый религиозно-нравственный идеал, совершенно необходимый для православного самодержавия и любой религиозной основы власти. Но и при этом успешная демократия — это воплощенный в праве, соответствующем своей эпохе, народный дух. Либерализм — это философия, мировоззрение. На ранней стадии он выступал под флагом плюрализма и демократии. При вырождении либерализма в либертарианство он становится нетерпимым к иным мировоззрениям, особенно к любой традиции. Опять продолжение истмата — вспомним, культура должна была быть лишь по форме национальной, «по содержанию — социалистической». Уместно давно назревшее отделение либерализма — понятия содержательного, ценностного — от демократии — понятия политического, функционального. Классический либерализм — философия, закладывающая базовые ценностные ориентации, — возник как продукт западноевропейского Французской апостасийного революции. Просвещения Демократия — это и идейного в большей багажа степени функциональная категория, что прямо вытекает из вполне сохранившей свою значимость и сегодня разработки Полибия и Аристотеля, оставленной человечеству двадцать два века тому назад. Они же указывали на опасные извращения каждого из типов организации общества — монархии, аристократии и демократии, каковыми становятся деспотия, олигархия и охлократия — власть толпы. «Тем, что все политические движения могли использовать демократию, было доказано, что она не имела никакого политического содержания и была только формой организации» — указывает философ права К. Шмитт, — «Демократия может быть милитаристской, пацифистской, прогрессивной, реакционной, централистской и децентрализующей, причем… по-разному в разные эпохи, не переставая быть демократией»6 . Демократия успешная всегда основывается не только на позитивном, но и на естественном праве, воплощающем «дух народной жизни» в государственных формах, что признано во всех новейших теориях государства и права. С.А. Левицкий, размышляя над «трагедией свободы», «не осознавшей своей подлинной природы», то есть над кризисом индивидуалистического либерализма и сведенной лишь к его обслуживанию демократии в ХХ веке, сделал вывод: «Будущее принадлежит не индивидуализму и не коллективизму, а персонализму, где вековой конфликт между личностью и обществом имеет шансы быть разрешенным на основе утверждения свободы при императиве служения свободы ценностям сверхличного и сверхобщественного порядка — прежде всего ценностям религиозно-моральным»7 . Вопрос об отношении к либеральным ценностям и демократическим формам функционирования общества слабо исследован во всей своей парадигме, как и причины того, что в обстановке навязанной именно «либертарной» демократии «прославленный за свою праведность народ настолько показал свой нравственный облик, что это надолго отобьет охоту к народническому обоготворению низших классов». Это горькое наблюдение С.Франка в покаянном сборнике сопровождено анализом постреволюционной России, вполне применимом к России постсоветской 8 . Одна из главных причин общего падения ценностей — снижение духовной культуры, последовавшее сначала за отменой в начале века преподавания Закона Божия, а в нынешней России — после изъятия из общеобразовательных программ мировой классики, воплотившей христианские традиционные ценности и остро ставившей нравственные дилеммы. В России это имеет катастрофические последствия. Этика долга и устремленный в мир иной дух даже необразованных людей удерживали от бестиализации даже при несомненной внешней грубости нравов и убожестве материальной жизни. На Западе эту роль сдерживания выполняет не духовная культура, а «цивилизованность», порядок, многовековая привычка обуздания страстей. Франк не удивляется, что в ходе революции «народная страсть в своей прямолинейности, в своем чутье к действенно-волевой основе идей лишь сняла с интеллигентских лозунгов тонкий слой призрачного умствования и нравственно-беспочвенных тактических дистинкций». Не удивляет и массовое падение в 90-е годы. В мировоззренческой парадигме посткоммунистического либертарианства, ставшего очередным после марксизма инструментом идеи глобального сверхобщества, в качестве главной ценности пропагандируется право на несопричастность судьбе своего Отечества. И этим особенно свойственно дорожить либеральной интеллигенции именно в России. Почти сто лет назад ее честные представители, шокированные развязанной ими же антиэтатистской стихией, сами сначала в сборнике «Вехи» (после революции 1905 г.), а затем после революции 1917 года в сборнике «Из глубины»9 развенчали эту ложную идею с покаянной беспощадностью и философской глубиной. П.Б. Струве подытожил, что «идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему»10 . Тогда это привело к хаосу и революции, которая явилась «духовным детищем интеллигенции» (С.Булгаков). Проповедь крайнего сугубо атеистического либерализма и индивидуализма развивается к концу ХХ века на фоне всеобщей дальнейшей дехристианизации мировоззрения, и поэтому порывает уже с основами христианской культуры. Марксизм и либертарианство — кузены, версии безрелигиозного, безнационального глобального сверхобщества, соперничающие в ХХ веке за лидерство в глобальном управлении униформного мира. По сравнению с либертарианцами великие либералы прошлого — консерваторы, готовые взойти на эшафот за идеи. Для них, выросших в христианском, а не в коммунистическом мире, был чужд тезис о том, что собственная физическая жизнь— это высшая ценность. Вера, Отечество, честь, долг, любовь для человека всегда были выше жизни. Либертарианство окончательно извратило христианское понятие о бесценности и неповторимости человеческой личности и навязывает тезис, что якобы «нет таких ценностей, за которые стоит умирать или воевать». Безусловно, в христианской культуре человек — выше любого иного творения и не может быть сравним с вещью. Если в горящем доме оказалось бы картина Рафаэля и преступник, для христианина нет сомнения, что спасать нужно человека. Однако почему человек спасает другого, погибая сам? Способность к самопожертвованию — основа человеческого общежития, неизвестная животному миру. «Гуманизм» третьего тысячелетия на деле есть торжество дехристианизации и дегуманизации человека, ибо человек и гуманизм только там, где дух выше плоти. Для христианина Вера, Отечество, честь долг, любовь — все метафизические ценности всегда были выше земной жизни, что и показал Спаситель своей Крестной Жертвой, и в Евангелии сказано: «Нет больше той любви, как если кто душу свою положит за други своя». Однако это не только дехристианизация, но и полная дегуманизация и бестиализация человека, ибо даже малая пташка бросается грудью на коршуна, чтобы защитить своих птенцов. Человек без когтей и клыков встал над природой не потому, что взял палку, как учил Ф.Энгельс, а потому, что был способен к самопожертвованию за идеалы. Смысл жизни, ценности, стремление к миру иному, что поднимало его над соблазнами мира сего, были важнее ее продолжительности. «Лучше смерть, но смерть со славой, чем бесславных дней позор» — это Ш.Руставели. Без самопожертвования оказались бы невозможны даже простейшие формы человеческого общежития, ибо мать не закроет собой дитя, муж отдаст жену на поругание насильнику, друг не заступится за друга, никто не бросится в горящий дом, страж порядка не сдержит убийцу, государство, Отечество некому будет защищать, как и свободу его граждан от преступников. Сама столь ценимая человеком свобода невозможна без самопожертвования: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них готов идти на бой». Это И.В. Гёте — венец Просвещения, родившего, среди прочего, и классический либерализм, от которого весьма далеко влево, а вовсе не вправо ушли постсоветские либертарии. Сегодня «народонаселение», воспитанное в духе «отщепенства» и переставшее быть нацией, становится мишенью террористов, прямо рассчитывающих на успех шантажа государства. Террористы не смущаются тем, что убьют «несопричастных», ведь те для них — лишь средство. Делается это в расчете именно на остальных «несопричастных» в обществе, чтобы те немедленно начали давление на государство. Так общество оказывается наказанным за свою несопричастность по отношению к собственному государству, его армии, к борьбе за территориальную целостность страны — ценность, за которую во все времена воевали и ставили памятники героям. Существует прямая связь между довлеющими либерально- пацифистскими призывами во время войны за территориальную целостность страны и переходом противника к террористическим актам против гражданского населения. И это не только потому, что лозунги о слабости, небоеспособности и коррумпированности собственной армии, обличение якобы неправедных целей своей стороны с одновременным оправданием мотиваций противника, фальсификация исторических корней конфликта в пользу врага— все это заимствовано из классических пособий по пропаганде во время войны в стране противника. Сама идеология несопротивления порождает расчет с успехом применять терроризм как метод шантажа государства по коренным проблемам его исторического бытия. В самых максимально кровопролитных воздерживался от войнах кровавых прошлого акций любой против противник гражданского населения, которые лишь препятствовали достижению стратегических целей. Причина — в боязни усилить сопротивление и боевой дух армии и нации в целом. Но терроризм сегодня как раз рассчитывает акцией против гражданского населения ослабить сопротивление. Столь разный результат одного и того же действия зависит от состояния общенационального самосознания. Когда общество ощущает себя единым национальным телом с общими ценностями и целями национального бытия, духом, миросозерцанием, оно переживает за свое Отечество и за свою воюющую армию, не отделяя себя от нее, как нельзя отделить без боли свои руки, даже одетые в булатные рукавицы. В войнах прошлого трудно было бы представить обсуждение правомерности или неправомерности авиаударов по захваченному неприятелем родному городу на том основании, что там осталось собственное гражданское население. Противнику не было смысла совершать злодеяния против беззащитных граждан. В ответ лишь «ярость благородная» вскипела бы «как волна» с удесятеренной силой. Однако ложную интерпретацию жизни, свободы, государства, а также войны за неделимость Отечества как непонятной и бессмысленной преподносили лишь для русских. Эти же ценности в глазах «правозащитников», равнодушных к изгнанию дудаевским режимом ограбленных и униженных трехсот тысяч русских еще до всяких действий российской армии, представлялись «героическим эпосом» чеченцев, воюющих с ненавистной империей за свободу и счастье. Здесь мы имеем дело также со специфическим извращением исторического сознания. Нигилизм по отношению к собственной истории и Отечеству — также типическая черта именно российской интеллигенции, выражаемая сегодня, пожалуй, в наиболее крайних и откровенных формах. История Кавказских войн XIX века как тема захватнической колониальной России является чуть ли не нормативным клише исторического мышления отечественного либералазападника, неутомимо воспроизводящего не что иное как ленинскую большевистскую нигилистическую интерпретацию русской истории. Она же имеет за собой почтенную историческую давность, восходя к СалтыковуЩедрину, Белинскому и Чаадаеву и всем поколениям вечно ненавидящей и презирающей «образованной интеллигенции». Раскаяние в губительном равнодушии к Отечеству ощутили русские только в эмиграции ХХ века. Полные горечи суждения о сознании российского общества оставил Е.В. Спекторский, бывший ректор Киевского СвятоВладимирского университета. Если в Европе внешняя политика всегда в гармонии с общественным мнением, «которое при всем расхождении в оценке внутренних проблем по вопросам национальных интересов едино, различаясь лишь в методах, то у нас же… интеллигенция под мощной сенью двуглавого орла позволяла себе роскошь равнодушия или брезгливости… злорадно принимала злостные легенды о русской внешней политике. Особенный успех имело утверждение, что наше государство было ненасытным захватчиком и европейским жандармом»11 . Но постсоветский либертарий, еще более чем во времена Пушкина «ленивый и нелюбопытный» в отношении собственной истории, повторяет штампы Энгельса из его «Внешней политики русского царизма», суждения К.Маркса о русской политике везде и на Кавказе, заимствованные, как показывает анализ его источников, исключительно из британской публицистики времен Крымской войны, авторами которых, как правило, были капитаны британских кораблей, осаждавших Севастополь. Созданный борзописцами образ России — угнетательницы кавказских народов, приправленный злодеяниями сталинского режима, выселившего невинных чеченцев, не выдерживает никакой исторической проверки. Нелишне вспомнить съезды народных депутатов в 1990—1993 годах, на которых духовные гуру российских постсоветских либералов яростно обличали «рецидив имперского сознания», повторяя знакомую нигилистическую интерпретацию русской истории в ответ на требования немедленного приведения в правовое поле дудаевского переворота. Отсутствие национальногосударственной воли и разрушение общенационального и общественного самосознания, а не военная бесперспективность мешали безоговорочно утвердить суверенитет и территориальную целостность России, когда это еще не было сопряжено с тяжелыми потерями. Вспомним, что драмой России тогда было положение, что все критические для государства стратегические проблемы как внешней, так и внутренней политики оказались заложницами внутриполитической борьбы в расколотом обществе, не способном найти согласие ни по одному вопросу своего прошлого, настоящего и будущего. Противоборствующие стороны сражались за свою версию государства, забыв, что в тот момент под угрозой была неделимость Отечества. Либералы-западники продемонстрировали извечное презрение к историческому российскому великодержавию, а именно эти главные идеологи начала 90-х годов и были опорой тогдашней власти. В этом же лагере по совершенно иным причинам оказались и коммунисты, обрушившиеся на решение о вводе армии в Чечню, которое они сами безусловно приняли бы, если бы были у власти. Для них соображения победы над «режимом», как и в 1914 году, оказались выше преемственных интересов России. Трагедия первой чеченской кампании— прямое следствие политического безволия власти при отсутствии общенационального мировоззрения. В итоге армия была паpализована самим правительством, которое вместо окончательной ликвидации бандитских очагов пpиступило к пеpеговоpам с теppоpистами под вездесущим контpолем миpовых сил в лице ОБСЕ. Басаев и его убийцы остались безнаказанными, уголовники вместо кары превратились в легитимную сторону переговоров по вопросам целостности России и ее суверенного права размещать свои вооруженные силы на всей территории страны. В результате антиармейской и антигосударственной истерии и «миротворчества» либералов-западников были преданы жертвы, уже понесенные армией, обессмыслены немалые ее успехи. Налицо был крах российской государственности, которая не способна защитить ни русских, ни наpоды, связавшие свои судьбы с Россией и осознанно сохраняющие ей верность. Попустительство чеченскому уголовному мятежу и его ложная интерпретация позволили ему обрести такие внутренние и международные параметры, международного терроризма. которые сделали его инструментом Анализ этого явления и его столь разные проявления в мире вскрывает много измерений, совсем не связанных с внутренними проблемами России, хотя имеющих отношение к утрате ею роли держателя равновесия в Евразии. Здесь и кризис международного права, запрещающего войны с правом на оборону, но разрешающего имперским странам «гуманитарные интервенции». Налицо и общее возрастание фактора силы в мире, а также то, что она используется во все большей степени против гражданского населения. Шанс на успех террористам предоставляет и тот итог развития человечества, что урбанистическая либеральная цивилизация склонна капитулировать, не когда армия разбита, а когда останавливается водопровод и канализация в миллионных городах, а «граждане мира» — либертарии — не отождествляют себя с нацией, армией и историческими задачами собственной страны. Происшедшее с Россией в последнее десятилетие должно было бы побудить задуматься. Сакраментальное высказывание Н.Данилевского о противостоянии России и Европы в XIX веке, маскируемом до Берлинского конгресса наличием некоей фантасмагории — турецкой империи, может быть перефразировано: пока между Россией и Западом «стояла коммунистическая фантасмагория», истинных причин холодной войны можно было и не заметить, когда же «призрак рассеялся», «нам ничего не остается, как взглянуть действительности прямо в глаза». Давление на некоммунистическую Россию лишь увеличилось. Дилемма «Россия и Европа» все не изжита именно совокупным Западом, который построил свой рай на земле, но так и не избавился от своего нигилизма к русской истории, чувства неуверенности перед ее громадностью, потенциальной самодостаточностью и необычайной устойчивостью в испытаниях, которые было бы не под силу перенести ни одному другому государству. И хотя Россия своим сопротивлением переделу мира и поствизантийского пространства в пользу радикальных параисламистских стратегий защищает собой западный мир, «Европа в отношении России» все так же, как и во времена Пушкина, — «столь же невежественна, как неблагодарна». Но, как и прежде, главным инструментом разрушения является манипуляция нашим историческим и национальным самосознанием. Пока ковалевы, как и во времена Пушкина, «руки потирают от наших неудач», пора решить задачу восстановления разрушенного национального самосознания, необходимого для самосохранения любой нации. Это не объект публицистических эмоций: глубокая болезнь национального организма нуждается в беспощадном диагнозе и излечении. 1 Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1991. С. 41, 39. 2 Левицкий С.А. Трагедия свободы. М., 1995. С. 350. 3 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. СПб., 1995. С. 205. 4 Шубарт Вальтер. Европа и душа Востока. М., 1997. С. 244. 5 Токвиль Алексис де. Демократия в Америке. М., 1992. С. 497. 6 Шмитт К. Политическая теология. Духовно-историческое положение парламентаризма. М., 2000. С. 168, 170. 7 Левицкий С.А. Трагедия свободы. М., 1995. С. 365. 8 Из глубины. Сборник статей о русской революции. Нью-Йорк, 1991. 9 Там же. С. 313315. 10 Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990. С. 166. 11 Спекторский Е.В. Принципы европейской политики России в XIX и XX веках. Библиотека Русской Матицы. Любляна, 1936.