СОРОКОУСТ - Русская и зарубежная литература для школы

СОРОКОУСТ 1
А. Мариенгофу 2
1
Трубит, трубит погибельный рог!
Как же быть, как же быть теперь нам
На измызганных ляжках дорог?
Вы, любители песенных блох,
Не хотите ль пососать у мерина?
Полно кротостью мордищ праздниться,
Любо ль, не любо ль, знай бери.
Хорошо, когда сумерки дразнятся
И всыпают вам в толстые задницы
Окровавленный веник зари.
Скоро заморозь известью выбелит
Тот поселок и эти луга.
Никуда вам не скрыться от гибели,
Никуда не уйти от врага.
Вот он, вот он с железным брюхом,
Тянет к глоткам равнин пятерню,
Водит старая мельница ухом,
Навострив мукомольный нюх.
И дворовый молчальник бык,
Сорокоуст — церковная служба по умершему; совершается в течение сорока дней, считая со дня
кончины.
1
2
Анатолий Борисович Мариенгоф (1897—1962) — поэт, один из основателей и теоретиков
имажинизма. Познакомился с Есениным в конце лета 1918 г. Поначалу между ними
установились тесные дружеские отношения, они часто выступали вместе на вечерах, некоторое
время даже жили вместе в одной комнате. Вдвоем они подписали один из имажинистских
манифестов, собирались вместе писать монографии о Г.Б.Якулове и С.Т.Коненкове. Однако и в
это время между ними были творческие расхождения, которые обострились после
возвращения Есенина из зарубежной поездки. Полный разрыв произошел летом 1924 г. В
октябре 1925 г. Есенин сам пришел к А.Б.Мариенгофу «мириться», но хотя в последующие
месяцы было несколько эпизодических встреч, дружеские отношения не восстановились.
Кроме данной поэмы Есенин посвятил ему также поэму «Пугачев» и статью «Ключи
Марии». К нему же обращено стихотворение «Прощание с Мариенгофом», написанное
непосредственно перед зарубежной поездкой.
Что весь мозг свой на телок пролил,
Вытирая о прясло язык,
Почуял беду над полем.
2
Ах, не с того ли за селом
Так плачет жалостно гармоника:
Таля-ля-ля, тили-ли-гом
Висит над белым подоконником.
И желтый ветер осенницы
Не потому ль, синь рябью тронув,
Как будто бы с коней скребницей,
Очесывает листья с кленов.
Идет, идет он, страшный вестник,
Пятой громоздкой чащи ломит.
И все сильней тоскуют песни
Под лягушиный писк в соломе.
О, электрический восход,
Ремней и труб глухая хватка,
Се изб древенчатый живот
Трясет стальная лихорадка!
3
Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Неужель он не знает, что в полях бессиянных
Той поры не вернет его бег,
Когда пару красивых степных россиянок
Отдавал за коня печенег?
По-иному судьба на торгах перекрасила
Наш разбуженный скрежетом плес,
И за тысчи пудов конской кожи и мяса
Покупают теперь паровоз.
4
Черт бы взял тебя, скверный гость!
Наша песня с тобой не сживется.
Жаль, что в детстве тебя не пришлось
Утопить, как ведро в колодце.
Хорошо им стоять и смотреть,
Красить рты в жестяных поцелуях,—
Только мне, как псаломщику, петь
Над родимой страной «аллилуйя».
Оттого-то в сентябрьскую склень
На сухой и холодный суглинок,
Головой размозжась о плетень,
Облилась кровью ягод рябина.
Оттого-то вросла тужиль
В переборы тальянки звонкой.
И соломой пропахший мужик
Захлебнулся лихой самогонкой.
Примечания
Об одном и том же публичном авторском чтении «Сорокоуста» оставили (с
некоторыми ситуационными разночтениями) воспоминания И.Н.Розанов
(Восп., 1, 434—435) и В.Г.Шершеневич. Последний писал: «...Политехнический
музей. „Вечер имажинистов“. На эстраде председателем тот же Брюсов. <...>
После теоретической декларации имажинизма выступает Есенин. Читает
поэму. В первой же строфе слово „задница“ и предложение „пососать у
мерина“ вызывает в публике совершенно недвусмысленное намерение не дать
Есенину читать дальше.
Свист напоминает тропическую бурю. Аудитория подбегает к кафедре,
мелькают кулаки. Сережа стоит на столе, невозмутимо улыбаясь. Кусиков
вскакивает рядом с Есениным и делает вид, что достает из кармана револьвер. Я
давно стою перед Есениным и требую, чтобы ему дали дочитать. <...>
...Мой крепко поставленный голос перекрывает аудиторию. Но мало
перекрыть, надо еще убедить.
Тогда спокойно поднимается Брюсов и протягивает руку в знак того, что он
просит тишины и слова. <...>
Брюсов заговорил тихо и убедительно:
— Я надеюсь, что вы мне верите. Я эти стихи знаю. Это лучшие стихи из
всех, что были написаны за последнее время!*
Аудитория осеклась. Сергей прочел поэму. Овации» (в кн.: «Мой век, мои
друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова». М.,
1990, с. 461—462). И.Н.Розанов свидетельствовал, что «через неделю-две не было,
кажется, в Москве молодого поэта или просто любителя поэзии, следящего за
новинками, который бы не декламировал „красногривого жеребенка“. А потом
и в печати стали цитировать эти строки...» (Восп., 1, 435).
Третья главка «Сорокоуста» действительно оказалась тогда в фокусе
критики. О ней писали А.Е.Кауфман (журн. «Вестник литературы», Пг., 1921,
№ 11, с. 7; подпись: А.Евгеньев) и И.Г.Эренбург (в его кн. «Портреты русских
поэтов», Берлин, 1922, с. 83—84; вырезка — Тетр. ГЛМ), П.С.Коган (Кр. новь,
1922, № 3, май—июнь, с. 256; вырезка — Тетр. ГЛМ) и А.К.Воронский (Кр. новь,
1924, № 1, январь—февраль, с. 278), В.Л.Львов-Рогачевский (в его кн. «Новейшая
русская литература». 2-е изд., испр. и доп., М. (обл.: М.—Л.), 1924, с. 317) и
Ф.А.Жиц (Кр. новь, 1925, № 2, февраль, с. 282; вырезка — Тетр. ГЛМ),
И.Н.Розанов (журн. «Народный учитель», М., 1925, № 2, февраль, с. 113—114;
подпись: Андрей Шипов) и Б.Маковский (газ. «Полесская правда», Гомель, 1925,
17 мая, № 111; вырезка — Тетр. ГЛМ). Так, И.Г.Эренбург писал: «Тщетно
бедный дуралей жеребенок хочет обогнать паровоз. Последняя схватка и ясен
конец. Об этой неравной борьбе и говорит Есенин, говорит, крепко ругаясь,
горько плача, ибо он не зритель. <...> Где, как не в России, должна была
раздаться эта смертная песня необъятных пашен и луговин?» По поводу этих
же строк А.К.Воронский заметил, что «его <Есенина> антимашинный лиризм
поднялся до неподдельного пафоса».
В четвертой главке поэмы «отчаяние побежденной деревни» (И.Н.Розанов)
послышалось также И.Г.Эренбургу (журн. «Новая русская книга», Берлин, 1922,
№ 1, январь, с. 17—18; вырезка — Тетр. ГЛМ), Г.Лелевичу (журн. «Октябрь», М.,
1924, № 3, сентябрь—октябрь, с. 181—182; вырезка — Тетр. ГЛМ), Б.Маковскому
(цит. выше), И.Т.Филиппову (журн. «Лава», Ростов-на-Дону, 1925, № 2/3, август,
с. 69—70), В.А.Красильникову (ПиР, 1925, № 7, октябрь—ноябрь, с. 119).
Что до эпатирующего зачина «Сорокоуста», то критики оказались к нему
снисходительнее, чем первые слушатели поэмы. Эльвич (нераскрытый
псевдоним) так обосновывал появление этих строк (со ссылкой на самого
автора): «На мой вопрос о причине пристрастия к „крепким словцам“ огненноталантливый Сергей Есенин объяснил:
— Хочется бросить вызов литературному и всяческому мещанству! Старые
слова и образы затрепаны, нужно пробить толщу мещанского литературного
самодовольства старым прейскурантом „зарекомендованных“ слов: отсюда
выход в цинизм, в вульгарность, отсюда моя радость тому,
когда ветер весенний дразнится
и всыпает вам в толстые задницы
окровавленный веник зари.
(Сорокоуст)
Здесь не простое литературное „озорство“ и „баловство“ (вообще говоря,
очень близкое С.Есенину): здесь и муки слова и жажда меткого, пусть как
угодно грубого всеопределяющего слова-выстрела, хотя вызов мещанству тут
слишком часто обращается в вызов всякому здоровому художественноартистическому вкусу, а жажда оригинальности — в актерское
оригинальничанье, если не в мальчишеское кривлянье.
И эта нарочитая вульгаризация имеет в русской литературе свою
почтенную традицию: вспомните хотя бы, какие словечки и коленца пускал в
ход А.С.Пушкин...» (журн. «Художественная мысль», Харьков, 1922, № 10, 22—
30 апреля, с. 7).
Размышляя над «Сорокоустом» в контексте творчества Есенина,
предшествующего этой поэме, Г.Ф.Устинов писал: «Есенин пришел в город
почти мальчиком. Его старое деревенское бытие в новой городской обстановке
подверглось трагическим изломам, изломам до боли, до мучительного
страданья. И Есенин возненавидел за эту боль „бездушный город“, он
почувствовал, что этот бездушный город оказался сильнее его души — души
полной и вполне организованной, хотя бы в той же ее непримиримой
анархичности. Эта битва продолжалась долго — несколько лет. Для поэта это
— большой срок. И кончилась или начинает кончаться — победой города,
которую признает и сам Есенин и которую он блестяще выразил в своей поэме
«Сорокоуст». Сорокоуст — это отходная по всей старой жизни, полное
признание победы нового — признание победы организации над хаосом. <...>
Победу индустриальной хозяйственной организации Есенин символизирует
бешено мчащимся по степям поездом, которому приданы могучие образы
совсем не есенинской — не деревенской лаборатории. Новое городское бытие
победило старого деревенского Есенина. Ему удаются новые индустриальные
образы не хуже его старых — деревенских. И то, что еще для многих является
загадкой, вызывающей сомнения,— для Есенина свершившийся факт. Для него
революция победила, она победила в нем самом деревенского анархосамоеда и
начинает побеждать городского анархомещанина. И тут же, почти вслед за
Сорокоустом всей старой побежденной жизни, вслед за тем, как он пропел
ей отходную, Есенин начал брать широко общественные мотивы, и брать поновому, не так, как брали до него писатели, у которых герой, личность,
неизбежно приводился к крушению. Есенин пишет драматическую поэму
«Пугачев», в которой сознательно ставит на первый план не личность, не героя,
а массы...
— Победила стальная конница...
И если Мариенгоф только несколько лет тому назад был будущее
Маяковского, а потом волочился за ним уже как прошлое, то Есенин — это
завтрашний день Маяковского, творец-созидатель, пришедший на смену
творцу-разрушителю, революционеру. По тому, как Есенин усовершенствовал
стих, как расширил рамки ритма, рифмы, ассонанса, приблизил поэтическую
форму к высшей художественной форме прозы, как путем образа достиг
наивысшей степени четкости и художественной выразительности,— уже по
одному этому даже сейчас, когда его творчество еще не развернулось во всю
ширь и мощь,— Есенина можно назвать первоклассным европейским поэтом.
В форме он достиг многого, содержание придет к нему вместе с новой
культурой, которая уже захватила его и сделала его даже сейчас уже едва ли не
одним из самых просвещенных русских писателей» (журн. «Вестник
работников искусств», М., 1921, № 10/11, июль—август, с. 38—39).
Однако двумя годами позже, компонуя из своих газетных и журнальных
статей книгу о современной литературе, Г.Ф.Устинов внес в только что
приведенный текст существенные коррективы. Он включил в книгу лишь его
первую половину, кончив фразой, что Есенину «удаются новые... образы не
хуже старых...» (см. кн. Г.Ф.Устинова «Литература наших дней», М., 1923, с. 51—
52). Вторая же его половина, где давалась высокая оценка Есенина-поэта, была
здесь заменена другим текстом. Он вошел в главку книги критика с названием
«Осуждены на погибель»:
«Чуют ли поэты свою гибель? Конечно. Ушла в прошлое дедовская Русь, и
вместе с нею, с меланхолической песней, отходят ее поэты. <...> Есенин вообще
очень остро чувствует и переживает конец старой Руси. Он трогательно грустит
над уходящим старым бытом, которому он еще в 1920 году пропел „Сорокоуст“
<приведена вторая половина второй главки поэмы>.
В таких меланхолических тонах он тоскует по привычном русском хаосе,
который побежден железной организацией. Побежден ли? Для Есенина он
побежден бесспорно. Но поэт еще не сдался,— быть может, и сам он решил
умереть вместе с этим хаосом, не желая изменить своим рязанским предкам.
<...>
Теперь уже совершенно очевидно, что если в творчестве Есенина не
произойдет поворота, его поэтический путь можно считать законченным. Но
легко сказать — поворот! <...> Тут требуется новое внутреннее содержание,
новая вера,— новый человек.
Всего вероятнее, что та форма, которую дал Есенин стиху, останется и
воскреснет в другом поэте, который вольет в нее новое содержание. Это и будет
его заслугой. Содержание же вместе с Есениным отойдет — да уже и не отошло
ли? — в прошлое. Вместе с дедовской Русью, вместе с ушедшей эпохой
буржуазного субъективизма и псевдопугачевщины.
Классовая борьба продолжается» (там же, с. 60—61).
Годом позже Г.Ф.Устинов дал Есенину еще более жесткую характеристику:
«Оторвался от деревни, пропел ей „Сорокоуст“, не пристал к городу — и
скитается, как Пугачев, бандитом — психобандитом — по взбудораженной
земле» (газ. «Последние новости», Л., 1924, 21 апреля, № 16). Впрочем, эта
оценка (если отвлечься от ее нормативности) в чем-то перекликается со
словами Р.Б.Гуля: «„Сорокоуст“ — звериная тоска по деревне. Цинизм и
сквернословие путаются с необычайной нежностью, какую знают лишь
надорвавшиеся в жизни. Надрыв одолевает. Самогонкой захлебывается мужик.
Драматизм доходит до трагического» (Нак., 1923, 21 октября, № 466).