ОАНО ВО «Московская высшая школа социальных и экономических наук» ЭССЕ «Распад Советского Союза глазами Стивена Коткина» Выполнил: студент 2 курса Мамаев Павел Андреевич Проверили: Зюзин Константин Александрович Цирулев Роман Михайлович Москва 2024 Интерес Стивена Коткина к России и ее истории сформировался еще в 80-е годы прошлого века, когда, будучи аспирантом, он прибыл в социалистическую Чехословакию. Тогда, в 1983 году, Коткин занимался исследованиями Габсбургской империи и в Праге надеялся «усовершенствоваться в языке и проникнуться духом давно исчезнувшего» государства [3, с. 7]. Однако, вдохновленный знакомством с живым социализмом советского блока (эмпирически далеким, а то и прямо противоположным известной теории) [3, с. 7-8], вернувшись в Калифорнию, он кардинально меняет научный вектор и переключается на изучение другой державы — СССР. С тех пор ученый не раз посетит Россию; станет живым свидетелем как первых, так и последних перестроечных шагов; вступит в тесный контакт со многими лидерами трансформационных процессов, чтобы в 2008 году предложить собственную интерпретацию распада Советского Союза. Характерно, что уже в названии книги автор выделяет значительно более широкую хронологическую перспективу, которую, по мнению Коткина, стоит охватить, чтобы комплексно и полноценно увидеть причины и предпосылки распада Союза. Он, вопреки расхожему мнению, предлагает начать исторический отсчет не с избрания М.С. Горбачева Генеральным секретарем (в марте 1985) [3, с. 9] и даже не с реформаторских инициатив Ю.В. Андропова [5, с. 70], но с 1970-х годов — то есть со времени брежневского «застоя». То был период, когда, оправившись от череды глубоких структурных перемен и разрушительных кризисов, — тянувшихся вплоть от Октябрьской революции, Гражданской войны и коллективизации до послевоенного периода восстановления, — советский народ, казалось, «освободился от мобилизационного образа жизни» и «перешел к мирному труду с акцентом на повышение уровня благополучия семьи и личности» [5, с. 71]. И тем не менее, судя по сводкам КГБ, тогда, к 1970-м гг., экономическое положение страны продолжало характеризоваться как тяжелое [3, с. 9]. 2 Чтобы понять коренные причины такой ситуации, стоит обратиться к истории технологической модернизации, происходившей в тот же период в ведущих капиталистических государствах. Арабский кризис 1973-го года — одним из последствий которого стал рекордный (400%) подъем цен на нефть [3, с. 13], — заставил западные страны инвестировать в «развитие наукоемких областей, ресурсосберегающих технологий… автоматических систем управления» — словом, побудил к «интенсификации производства» [2, с. 1871]. В СССР же экономическая динамика носила иной характер: благодаря широкомасштабной разработке новых месторождений нефти в Западной Сибири (в 1961-1969-х гг.) Советский Союз «из импортера нефти превращается в экспортера», а следовательно, и в главного бенефициара арабского эмбарго [3, с. 16]. Несмотря на безусловную финансовую выгодность, приток нефтедолларов, однако, отсрочил процесс технологической реновации, в которой нуждалась советская экономическая система. Союз, в отличие от стран Запада и США, не переживал идентично острого кризиса, который мог бы мотивировать руководство на качественный пересмотр основ и методов работы заводов. Более того, вместо интеграции интенсивных производственных практик НТР (научно-технической революции) такое энергетическое изобилие «поощряло» экстенсивное увеличение производительных сил. Так, к примеру, продолжали расти объемы мартеновской стали, выплавляемой в одноименных печах, в то время как на Западе входили в оборот электроплавильные и кислородно-конвертерные способы обработки металла, куда более эффективные и энергоемкие [2, с. 1871]. В долгосрочной перспективе технологическое отставание сыграло роковую роль. Адаптация инновационных методов производства позволила капиталистическим странам вывести уровень благосостояния населения на качественно новый уровень (Коткин фиксирует увеличение реальных доходов среднестатистической американской семьи на 39,7%), совершить «революцию в сфере массового потребления» [3, с. 18]. Одновременно в СССР 3 неповоротливая промышленность продолжала устаревать. Затраты на производство военной продукции были резко непропорциональны по отношению к гражданскому сектору [1, с. 6]. Упавшие в середине 1980-х гг. мировые цены на энергоносители и возросшая стоимость их добычи только усугубили положение [2, с. 1870]. Экономические неудачи и спад прямо отражались на жизни простых граждан. Перегруз ВПК, как уже было отмечено, приводил к недопроизводству жизненно необходимых товаров легкой и пищевой промышленности [3, с. 29]. Помимо дефицита, тревожным выглядел восходящий тренд в статистике смертности и алкогольной зависимости [3, с. 21]. Таким образом, к началу Горбачевского правления страна — в экономическом отношении — подходила не только технологически отсталой, но и близкой к бытовой нищете. Одновременно и как бы параллельно (хотя, конечно, здесь прослеживается четкая взаимосвязь) к экономическим предпосылкам распада СССР начинают добавляться идеологические. Социализм как доктрина по отношению к капитализму претерпевал такой же кризис, как плановое хозяйство. Несмотря на то, что легитимность первого все еще поддерживалась фундаментальным коллективным опытом — например, воспоминаниями о трагедии Великой Отечественной войны, — который поддерживал в стране чувства ее величия и единства, память как инструмент пропаганды стремительно теряла свой мобилизационный потенциал [3, с. 31-33]. Общество, получившее коммуникационных технологий благодаря (радио, распространению телевидения) возможность «услышать» и «увидеть» жизнь Запада, сопоставляло свой и чужой миры не столько через лозунги прошлого, сколько по видимым условиям и качеству жизни в настоящем [3, с. 29]. Оказывалось, что те явные преимущества (как система социальных льгот, благ, гарантий, страховок, пособий, пенсий), которыми изначально вовлекал социализм, успешно (с той или иной полнотой и стратегией от страны к стране) адаптированы капиталистическими системами [3, с. 104]. Несопоставимы были и масштабы потребления. Слова 4 Маркса и Энгельса о том, что буржуазный строй никогда не будет способен «обеспечить своему рабу даже рабского уровня существования» [4, с. 46], в реальности теряли смысл и внутреннюю семантику, встречали грубое фактологическое опровержение. Может, социализм и «родился как антикапитализм» [3, с. 105], но теперь, к 1980-м гг., эта дихотомическая структура деконструировалась. Происходила переориентация ценностей, советский гражданин-потребитель сравнивал свою жизнь с Западными образцами и «осознавал огромный разрыв в уровне благосостояния» [3, с. 31]. Однако преданность социалистическим идеалам блекла не только из-за зависти или удручающих сопоставлений. Большую роль в ослаблении веры людей играл и тот факт, что громкие обещания власти, как правило, не реализовывались на практике. Самым очевидным примером служит несбывшаяся Программа КПСС 1961-го года, которая гарантировала построение коммунизма и достижение всеобщего изобилия к 1980-му году [5, с. 70]. Однако заявленную дату, как известно, «страна встречала… пустыми полками в магазинах», а не осуществленным коммунистическим проектом [5, с. 71]. Именно неспособность советского социализма доказать свои слова делом, обеспечив материальное благосостояние граждан — вкупе с тем, что капиталистические государства с той же задачей справлялись вполне успешно, — дезинтегрировала внутреннюю идеологическую монолитность [3, с. 104105]. Реформы Горбачева, следовательно, должны были (или, по крайней мере, хотели) стать ответом на идеологический и экономический кризисы, попыткой выправить старый курс или найти альтернативный, соответствующий «требованиям времени» [6, с. 60]. Тем не менее как общая непоследовательность действий, так и неподатливость советской системы привели не к успешному обновлению, а распаду государства. Так, весной 1985-го года (на апрельском и майском пленумах ЦК) были предприняты первые шаги по перестройке экономической сферы. В рамках того, что называлось «ускорением социально-экономического развития» и «антиалкогольной кампанией», предполагалось реанимировать экономику и 5 финансы страны исключительно административными методами: внедрением НТР, укреплением дисциплины на предприятиях и борьбой с пьянством («наведением порядка»), ростом инвестиций в машиностроение [2, с. 20212028]. По отсутствию значимых (или даже утешительных) результатов спустя 2 года реформаторы поняли, что в изменениях нуждается не частное, но целое. Не без иронии Коткин пишет о реформах 1987-1989 гг. как об «экономике сидения на двух стульях» [3, с. 42]. В самом деле, несмотря на то что «они [реформы] давали беспрецедентную по советским меркам автономию крупным предприятиям» и легализовали частную торговлю (под видом кооперативов), преобразования по адаптации рынка оставались «половинчатыми». Экономическая централизация не была преодолена полностью. То же касалось и государственного контроля за ценообразованием — фиксированные цены сводили «к нулю возможные выгоды» любой самостоятельной хозяйственной деятельности [3, с. 43]. В результате экономика как бы застыла между двумя противоположными полюсами и оказалась парализованной. В дополнение ко всему из-за сокращения экспорта вооружений и горбачевского «сухого закона» значительно сократилась доходная статья бюджета. Страну поразил больший дефицит, «чем во время войны» [3, с. 44]. Коткин объясняет нерешительность Горбачева его озадаченностью перед логической головоломкой (фактически дилеммой): ему было необходимо примирить социализм и идеи Октября — «политэкономическую идентичность режима» [3, там же] — с частной собственностью и рыночным механизмом производства и распределения, против которых изначально и восставал социализм. Частично как попытка разрешить это противоречие и найти альтернативную идеологическую формулу, а частично — как вариант выхода из сложившегося к 1985-1986 гг. политического кризиса (массового неверия и недоверия власти) — в январе 1987 года было твердо объявлено следование принципу гласности (до этого времени существовавшей лишь как лозунг [3, с. 45]) [5, с. 72]. Демократизация принимала самые разные формы: 6 публиковались ранее запрещенные книги, ставились пьесы и показывались фильмы, еще недавно немыслимые для легального просмотра [3, с. 45]. Обнародовались данные секретных архивов, становилась доступной информация о преступлениях режима (репрессиях, депортациях народов), появлялась статистика таких замалчиваемых явлений, как аборты и наркомания [3, там же]. Люди «утрачивали иллюзии», обнаруживали, что вся их «предшествующая жизнь оказывалась ложью» [3, с. 46]. Параллельно снижалось давление на СМИ. Новостное и публицистическое пространство заполнялось телепередачами («Взгляд») и статьями в журналах (например, «Огоньке» или «Аргументах и фактах»), в которых ведущие, авторы и журналисты открыто критиковали прошлое и настоящее советского режима, сравнивали «разграбленный и нищий СССР» с «вымощенным золотом и абсолютно свободным» Западом [3, там же]. Тогда же возникают неформальные политические объединения («Демократический союз»), становятся реальными оппозиционные проявления. Потеря контроля над информационной сферой способствовала не только массовой дискредитации КПСС в глазах населения, но и расколу внутри самой партии. С радикальной критикой «перестройки» выступал Б.Н. Ельцин, изнутри партийного аппарата напрямую упрекавший Горбачева в безрезультатности реформ и требовавший отчета каждого члена Политбюро об их деятельности [2, с. 2048]. Смещение Ельцина с поста первого секретаря Московского Горкома в январе 1987 лишь обнажило отсутствие внутрипартийной солидарности и положило начало конфронтации, которая окончательно дестабилизирует и без того шаткий Союз в июне 1990, когда Ельцин, будучи Президентом РСФСР, объявит о государственном суверенитете своей республики. Столь же двойственными были результаты демократизации и в дипломатических отношениях СССР с другими странами. Рецепция хрущевского «социализма с человеческим лицом» отразилась в политике «нового мышления», которая предполагала «переход к безъядерному миру, утверждение согласия и примирения в международных отношениях при 7 усилении роли ООН, построение “общеевропейского дома” и преодоление блокового противостояния» [1, с. 5]. Пораженный глубоким экономическим кризисом, Советский Союз (опуская политический идеализм и романтизм) искал финансовой помощи у стран Запада и США, что задавало совершенно новую конфигурацию политических связей между ними. Признавая 15 января 1989 на встрече СБСЕ в Вене «приоритетность международного права по отношению к внутреннему законодательству», проводя переговоры о сокращении вооружений (в Вене, Вашингтоне, на Мальте), гарантируя верховенство прав и свобод человека [1, с. 9, 10, 13, 21], — Горбачев стремился изменить внешнеполитический имидж СССР и установить необходимые ему сотруднические отношения с потенциальными кредиторами. Либерализация и искренняя заинтересованность в помощи, следовательно, фактически исключали «силовую поддержку [Советским Союзом] непопулярных политических режимов в ЦВЕ и открывали возможности для глубоких мирных трансформаций» [1, с. 9]. При активном участии США и вынужденной пассивности со стороны Горбачева происходило перераспределение власти в Восточной Европе — время «бархатных революций» [1, с. 11-12, 23]. Социализм уступал место западным, «цивилизованным» ценностям — где-то путем парламентских, электоральных преобразований (Польша), где-то — как следствие дипломатического, экономического и народного давления (Восточная Германия) [3, с. 56]. Ориентированный на сотрудничество, Советский Союз шел на радикальные уступки и без серьезного сопротивления «поспешно сдавал свои позиции» [3, с. 104]. Пример восточноевропейских государств и их похода за суверенитетами возбудил сильнейшую волну национализма и сепаратизма в республиках, входящих в состав Союза. К концу 1988 — началу 1989 гг. в Латвии, Эстонии и Литве формируются Народные фронты — движения, отстаивающие принципы независимости своих стран [1, с. 18-19]. Позже в борьбу за самостоятельность включаются Азербайджан, Грузия, Молдавия, Армения [5, с. 73]. 8 Следуя все тому же принципу ненасильственного разрешения конфликтов, помня свои слова о невмешательстве в дела народов [2, с. 20], Горбачев ничего не мог противопоставить стремлению республик к сецессии [3, с. 57]. Более того, Горбачев лишил себя и чисто административных инструментов, которые могли бы помочь удержать ситуацию, когда в 1988 году он собственноручно реорганизовал Секретариат и фактически упразднил ту опорную властную структуру, которая монопольно и наднационально осуществляла политическое регулирование [3, с. 49-50]. Получив свободу от общей партийной скрепы, республики, имевшие и собственные государственные границы, и аппарат управления, де-факто стали действовать, как полноценные независимые государства [3, с. 51]. Одна за другой, республики объявляли о своем суверенитете, местные парламенты реформировали законодательства. Попытка найти новое основание для сосредоточения верховных полномочий в должности Президента СССР оказалась безуспешной: к тому моменту власть была децентрализована, а целостность Союза — дестабилизирована [3, там же]. Когда в августе 1991 года случился путч, была преодолена «точка невозврата»: авторитет «союзного» руководства был подорван, а развал страны ускорен настолько, что уже 25 декабря 1991-го красный флаг над Кремлем был бесповоротно спущен [3, с. 66, 69]. Было бы не вполне верным говорить о последовательном «наслоении» причин, приведших СССР к распаду, — точнее, о ключевой роли этих причин и обстоятельств. Безусловно, именно череда ретроспективно роковых решений, мер, ошибок поступательно приближала страну к тому, что ее руководители потеряли всякие рычаги, способные обернуть процесс разложения вспять. Однако куда более важным фактором, предопределившим, по мнению Коткина, развал Союза, была его принципиальная нереформируемость как таковая. Советский Союз 1980-х гг. представлял из себя крепкое, но заржавевшее строение, вес которого равномерно распределен между несколькими плановым сваями-опорами: хозяйством, унитарным 9 социалистической идеологией, территориальным устройством, авторитарным типом правления. Не зря Коткин замечает, что инерционно, застойно, неподвижно СССР («обладая некоей летаргической стабильностью») мог существовать еще долго [3, с. 9]. Но малейшее вмешательство — желание заменить единственную гайку — приводило строение в хаотичное и опасное движение, расстройству механизмов, скрипу связующих звеньев. Заменить все детали до основания уже не представляется возможным (да и будет ли это собственно реформированием, «ремонтом»?) — и строение обваливается. Перестройка, начинавшаяся как амбициозный проект оживления системы, ее преображения, реабилитации, непреднамеренно запустила разрушительные процессы, которые Георгий Дерлугьян очень точно опишет как «неожиданный и престранный самораспад СССР» [3, с. 136]. Список использованной литературы: 1. Барсенков А.С. «Новое мышление» во внешней политике СССР (1985– 1991) // Вестн. Моск. Ун-та. - 2012. - №4. - С. 3-34. 2. Кацва Л.А. История России. 20 век. Курс лекций для старшеклассников, 2022. - 2183 с. 3. Коткин С. Предотвращенный Армагеддон. Распад Советского Союза, 1970– 2000 / С. Коткин — «НЛО», 2008 — (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»). - 139 с. 4. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. - СПб: Государственное издательство политической литературы, 1950. - 73 с. 5. Упоров И.В. «Перестройка» сквозь призму политико-идеологических отношений: к 30-летию распада СССР // Общество: философия, история, культура. - 2021. - № 8. - С. 68–75. 10 6. Хупова М.М. Изменение внутриполитического курса СССР во времена перестройки // Вопросы студенческой науки. - 2019. - №10. - С. 60-64. 11
