•
•
•
•
?
-
.
•
•
:
.
•
•
:
•
•
.
•
' - •
'•
Фердинанд де Сосешр
о/
ТРУДЫ
ЯЗЫКОЗНАНИЮ
• • ' : : , ' • - • :
Фердинанд де Соссюр
ТРУДЫ
по
ЯЗЫКОЗНАНИЮ
Переводы с французского языка
под редакцией
А. А. Холодовича
Редактор М. Л. ОБОРИНА
Фердинанд де Соссюр (1857—1913) — выдающийся швей­
царский лингвист, один из основоположников и теоретиков
современного языкознания. На русском языке из его трудов
был издан 40 лет назад лишь «Курс общей лингвистики»,
давно ставший библиографической редкостью. В предлагаемом
читателю томе впервые на русском языке издаются важнейшие
лингвистические работы Ф. де Соссюра, в том числе знамени­
тый «Мемуар». Текст перевода «Курса общей лингвистики»,
сделанный в свое время А. М. Сухотиным, полностью пере­
работан редактором настоящего издания А. А. Холодовичем.
Редакция литературы по лингвистике
© Составление, переводы, вступительные статьи, комментарии,
«Прогресс», 1977
С
7 0 1 0 1 - 485
006(01)-77
139
77
ОТ РЕДАКЦИИ
Предлагаемый читателю том лингвистических трудов Ферди­
нанда де Соссюра содержит «Курс общей лингвистики», «Мемуар
о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках»,
статью о ритмическом законе в греческом языке, две статьи по бал­
тийской акцентологии и отрывки из тетрадей, содержащих записи
об анаграммах. Из трудов Ф. де Соссюра на русском языке до на­
стоящего времени был известен лишь «Курс общей лингвистики»,
изданный в 1933 году в переводе А. М. Сухотина. Для данного
издания этот перевод потребовал значительных исправлений и
уточнений. Таким образом, советский читатель впервые получает
возможность изучать в переводе на русский язык все основные
работы знаменитого швейцарского лингвиста, положившего в наи­
более отчетливой и доказательной форме начало системному анализу
и структурному изучению языков в современном понимании этих
принципов научного познания и тем самым сыгравшего выдаю­
щуюся роль в развитии языкознания нашего столетия.
Вступительные статьи к отдельным монографиям и статьям,
включенным в настоящий сборник, определяют значение каждой
из них для своего времени, содержат необходимые исторические
справки, излагают дальнейшую разработку исследованных Ф. де
Соссюром проблем и характеризуют современные взгляды на эти
проблемы.
Каждый раздел сопровождается необходимой библиографией.
В приложении к книге дается подробная биография Ф. де Сос­
сюра, список его работ и предметный указатель.
Подготовка издания трудов Ф. де Соссюра была нелегким делом
Для коллектива переводчиков и ученых-языковедов, возглавляе­
мого профессором А. А. Холодовичем. В связи с этим редакция
литературы по лингвистике издательства «Прогресс» считает сво5
им долгом выразить глубокую признательность В. А. Дыбо,
А. А. Зализняку и Вяч. Вс. Иванову, принявшим активное
участие в решении ряда вопросов, возникавших в ходе подго­
товки книги к изданию.
Книга была уже подписана к печати, когда редакция полу­
чила печальную весть о внезапной кончине проф. Александра
Алексеевича Холодовича. Советское языкознание постигла тяже­
лая утрата. Ушел из жизни большой ученый, принадлежавший
к первому поколению советских языковедов. Подготовка настоя­
щего издания трудов Фердинанда де Соссюра стала заключитель
ной работой А. А. Холодовича.
проф. Н. С. Чемоданов.
ФЕРДИНАНД
ДЕ СОССЮР
КУРС
ОБЩЕЙ
ЛИНГВИСТИКИ
Перевод с французского
А. М. С у х о т и н а ,
переработанный по третьему французскому изданию
А. А. Х о л о д о в и ч е м
Вступительная статья А. А. Х о л о д о в и ч а
Ferdinand de vSaussure
COURS
de
LINGUISTIQUE GENERALE
public par
Charles Bally et Albert Sechehaye
avec la collaboration de
Albert Riedlinger
troisieme edition
Paris, 1991
О „КУРСЕ ОБЩЕЙ ЛИНГВИСТИКИ" Ф. ДЕ СОССЮРА
Принято говорить, что первое большое произведение Ферди­
нанда де Соссюра, составившее эпоху в области сравнительного язы­
кознания, «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевро­
пейских языках» является книгой исключительной судьбы. С го­
раздо большим основанием то же самое можно было бы сказать о
«Курсе общей лингвистики». Не боясь вступить в конфликт с исти­
ной, мы могли бы констатировать, что эта книга вышла спустя пять
лет после смерти Ф. де Соссюра, но мы не решились бы утверждать,
что она вышла спустя пять лет после смерти ее автора. Своим по­
явлением на свет эта книга, положившая начало новой эпохе в ис­
тории языкознания, обязана стечению целого ряда случайных
обстоятельств.
Фердинанд де Соссюр никогда не делал попыток написать чтолибо, подобное «Курсу общей лингвистики». Сохранившиеся после
его смерти в его архиве материалы не содержат даже намека на та­
кую книгу. В основу «Курса» легли три цикла лекций, прочитанных
Ф. де Соссюром в последние пять лет его жизни. Эти три цикла лек­
ций прочитаны были им чисто случайно. В течение тридцати лет
(с 1877 г. по 1906 г.) курс общей лингвистики в Женевском универ­
ситете читал Жозеф Вертгеймер. Это был малопримечательный
лингвист, неоригинальный теоретик. За тридцать лет своей дея­
тельности на поприще общего языкознания он опубликовал одноединственное произведение — брошюрку под названием «La linguistique», представляющую собой изложение вступительной лек­
ции к курсу общей лингвистики, прочитанной в 1877 году, то есть
при вступлении в должность, которая была простым пересказом
работы известного французского лингвиста М. Бреаля «De la forme
et de la formation des mots». В конце 1906 года, всего за пять лет до
смерти Соссюра, Ж- Вертгеймер скончался, и освободившееся место,
естественно, занял Соссюр. Это чисто случайное обстоятельство
9
дало возможность Ф. де Соссюру в конце своего жизненного пути
сосредоточить все свое внимание на общих вопросах теории языка,
которой он до этого занимался от случая к случаю, свести свои
взгляды на лингвистику и ее объект в единое органическое целое
и познакомить своих немногочисленных слушателей с этими взгля­
дами, которые до того времени не нашли выражения ни в одной
из его публикаций и которые не были известны даже в самых общих
чертах ближайшим его ученикам как в парижский, так и в женев­
ский период его научной деятельности (например, Антуану Мейе
даже в 1913 году).
Излагая свои идеи в течение пяти лет в порученном ему курсе,
Ф. де Соссюр ни разу не сделал сколь-нибудь серьезной попытки
набросать план целостного курса или зафиксировать на бумаге то,
что ему предстояло каждый очередной раз читать слушателям.
Найденные в его письменном столе и хранящиеся ныне в библиотеке
Женевского университета «черновые» записи (130 отдельных листи­
ков и три далеко не полностью заполненных тетради — «черная»,
«синяя» и «зеленая» — все это, известное ныне как «Заметки по
общей лингвистике») набросаны (а не написаны!) в разное время,
по разным поводам, часто вне всякой связи с читаемыми курсами.
Не всегда законченные, нередко брошенные на полуслове, они ни
в коем случае не могут претендовать даже на то, чтобы называться
хотя бы черновым вариантом какого-либо из трех прочитанных
им циклов лекций. Пытаться на основании этих набросков составить
себе представление о возможном плане и содержании той незадуманной книги, которая теперь известна нам как «Курс общей линг­
вистики», было бы явно безнадежным делом. Эти «Заметки», даже
терминологически, во многом далеки от того, что мы теперь,
зная «Курс общей лингвистики», называем терминологией Соссюра. Полагать, что Ф. де Соссюр «уничтожал наспех состав­
ленные черновики, как только в них отпадала необходимость»,
как это утверждают Балли и Сеше, было бы по меньшей мере на­
ивно: бессмысленность такой «деятельности» не подлежит сомнению.
И если тем не менее в 1916 году появился «Курс общей лингвистики»
с указанием, что автором его все же является Ф. де Соссюр, то и
это большое событие в истории языкознания тоже является делом
случая. Как удалось установить в 1949 году Л. Готье, на три курса
лекций, прочитанных де Соссюром в 1907—1911 гг., записалось
около 30 человек (6 — в 1907 г., 11 — в 1908 г. и 12 — в 1910 г.).
Если принять во внимание, что не все записавшиеся посещали лекции
регулярно, что некоторые, записавшись, не посещали их вообще, что
некоторых слушателей привлекал не столько предмет, сколько лич­
ность самого Соссюра и что, наконец, не все они вели систематиче­
ские записи прослушанных ими курсов, то надо считать поразитель­
ным то обстоятельство, что одиннадцать из предполагаемых двадцати
девяти слушателей все же вели записи лекций, причем записи первого
и второго цикла, сделанные А. Рпдлингером, а также запись третьеiO
го цикла, сделанная Ж- Дегалье, оказались достаточно подробными
и вполне квалифицированными, чтобы послужить основанием для
реконструкции «Курса». Поразительно также и то, что даже кон­
спекты первого цикла лекций 1907 года сохранились спустя шесть
лет после того, как они были записаны, то есть к тому времени,
когда у Балли и Сеше возникла идея воссоздать по записям то, что,
по их мнению, могло бы составить содержание ненаписанной ав­
тором книги. К сожалению, случаю было угодно сыграть злую
шутку над инициаторами реконструкции «Курса»: собрав девять
конспектов, они по неизвестной причине прекратили поиски до­
полнительных материалов, так и не узнав о существовании двух,
быть может, самых обстоятельных конспектов, сделанных Э. Константеном; один из них, представляющий собой тетрадь в 306 стра­
ниц, являлся записью второго цикла лекций; по своей обстоятель­
ности он не уступал конспекту Ридлингера; второй, представляющий
собой тетрадь в 407 страниц, являлся записью третьего и са­
мого важного для уяснения идей Соссюра цикла лекций, записью,
которая по тщательности превосходила то, что сделал Ж. Дегалье,
конспект которого послужил основным источником для реконструк­
ции этого последнего, важнейшего цикла, прочитанного Ф. де Соссюром всего лишь за год до своей смерти. Оба конспекта были об­
наружены только в конце пятидесятых годов х.
Наконец, счастливой случайностью, очевидно, надо считать и
то обстоятельство, что уже в 1913 году, то есть через год после
смерти Ф. де Соссюра, двум, еще молодым лингвистам, Ш. Балли
и А. Сеше, пришла в голову смелая мысль на основании чужих
свидетельств попытаться представить себе, какой вид имела бы
книга «Курс общей лингвистики», если бы ее написал сам
Соссюр.
Итак, произведение, на титульном листе которого значится имя
Ф. де Соссюра и которое озаглавлено «Курс общей лингвистики»,
фактически не принадлежит Ф. де Соссюру, не задумывалось им
как книга, чисто случайно было прочитано им в 1907—1911 гг.,
чисто случайно сохранилось в не всегда совершенных записях его
слушателей и было воссоздано или реконструировано лицами,
которые не были непосредственными свидетелями того, как и в ка­
кой форме развивались и излагались идеи, и которые, воссоздавая
ход мыслей Соссюра, по непонятной причине не смогли воспользо­
ваться лучшими записями лучшего цикла лекций, сделанными
Э. Константен ом. Думается, что сказанного достаточно, чтобы
понять, почему «Курс общей лингвистики», действительно, можно
назвать книгой с судьбой и историей не менее исключительной,
нежели судьба и история «Мемуара о первоначальной системе
гласных в индоевропейских языках».
См. R. G о d е 1, Nouveaux documents Saussuriens. Les cahiers E. Constan­
t s , CFS, 16, 1959, стр. 23—32.
11
Как мы уже сказали, свой курс Соссюр читал трижды, с переры­
вами в один год (в дальнейшем эти три цикла лекций мы будем
имсчювать соответственно К I, К II и К III); по программе ему было
отведено шесть недельных часов, из коих два часа предназначались
на общую лингвистику, а четыре — на сравнительную грамматику
индоевропейских языков.
Самым кратким был К I. Он продолжался всего один второй
семестр. Первую лекцию Соссюр прочел 16 января 1907 года. По­
следняя лекция состоялась 3 июля 1907 года. Это объясняется тем,
что предшественник Соссюра по кафедре общей лингвистики Вертгеймер скончался только в конце первого семестра 1906—1907
учебного года. На курс Соссюра записалось шесть человек: сколько
слушало в действительности, неизвестно. Курс был записан А. Ридлингером, оставившим нам очень обстоятельный конспект из трех
тетрадей (100+98+72 стр.), и застенографирован Кайем (Caille);
последний источник, однако, не имеет большого значения, так как
Кай посещал лекции, по-видимому, неаккуратно, о чем свидетель­
ствуют многочисленные дополнения на полях, представляющие со­
бой вставки из других конспектов.
К I резко отличается от К II и особенно от К III. В К 1 изла­
гается только диахроническая лингвистика. За исключением двух
вводных лекций, в которых говорится о типичных ошибках линг­
вистов (смешение языка и письма, квалификация изменений в язы­
ке как искажений и в качестве следствия этого — квалификация
нелитературных, диалектных форм тоже как искажений), а также
нескольких лекций по фонологии, которая определяется как не­
лингвистическая дисциплина, все остальное — четыре пятых кур­
са — посвящено диахронии. Кажется, что здесь Соссюр еще целиком
стоит на той точке зрения, которая зафиксирована в одной из его
записей, датируемой, видимо, еще 1891 годом: «Чем больше изучаешь
язык, тем больше убеждаешься в том, что в языке все — история,
то есть что он является предметом исторического анализа, а не ана­
лиза абстрактного, что он состоит из фактов, событий, а не из зако­
нов, что все, кажущееся в нем органическим, наделе является не­
существенным (contingent) и полностью случайным» (Notes inedites, № 1).
Вот как выглядело бы оглавление к «Курсу общей лингвистики»,
если бы Ф. де Соссюр опубликовал результаты чтения К I:
1) Из истории лингвистических заблуждений.
2) Основы фонологии.
3) Диахроническая лингвистика: а) изменения фонетические,
б) изменения аналогические, в) изменения патологические (народ­
ная этимология).
4) Субъективный и объективный анализ слов в связи с пробле­
мой изменений и инноваций.
5) Проблемы ретроспективной (и проспективной) лингвистики.
12
Если бы Вертгеймер скончался года на три позже и Соссюр
прочел только один этот цикл лекций, то ни о каком новом этапе
в истории общей лингвистики, связанном с именем Соссюра, оче­
видно, нельзя было бы и говорить.
И все же уже в этом небольшом семестровом К I Соссюр отчет­
ливо представляет себе, что язык обладает знаковой природой и
что существуют две основных дихотомии: дихотомия языка и речи
и дихотомия синхронии и диахронии. Однако обо всем этом гово­
рится по случайному поводу. Специальных лекций о знаковой
природе языка, о дихотомии не читается. Так, вопрос о языке как
системе знаков поднимается в связи с рассуждением о фонологии
как о вспомогательной для лингвистики дисциплине, стоящей за
пределами лингвистики; рассуждение о нелингвистическом харак­
тере фонологии заставляет Соссюра поставить вопрос о том, что
такое лингвистическое; так, в лекции о фонологии появляется
формулировка: «Язык—это система знаков; язык как таковой обра­
зует отношения, которые наша мысль (Гesprit) устанавливает между
этими знаками. Что же касается материальной стороны этих зна­
ков, то она сама по себе может рассматриваться как нечто безраз­
личное для знака. Правда, мы вынуждены использовать для знаков
языка звуковой материал, и только его, но даже в том случае, если
бы звуки изменились, это было бы безразлично для языка, посколь­
ку отношения остались бы теми же самыми: ср., например, мор­
ские сигналы; ничто не изменится в системе, даже если они вы­
цветут».
Вопрос о разграничении и противопоставлении внутри речевой
деятельности языка и речи Соссюр ставит в лекции, посвященной
аналогии, когда ему приходится отделять, как он говорит, анало­
гические изменения от фонетических изменений. Здесь, единствен­
ный раз во всем курсе, Соссюр утверждает, что рассмотрение лю­
бого факта речевой деятельности заставляет нас отличать речь от
языка и определяет последний как «reservoir des formes pensees
ou connues de la pensee» («вместилище форм, содержащихся в мысли
актуально или потенциально»).
Наконец, дихотомия синхрония versus диахрония упоминается
один раз там, где Соссюр, завершив изложение фонологии, пере­
ходит к диахронической лингвистике. Здесь он сообщает слушате­
лям, что язык можно было бы рассматривать и со статической точки
зрения, но тут же указывает на большую важность исторической
точки зрения, поскольку говорящему она никогда не дана непо­
средственно.
Завершив изложение диахронической лингвистики, Соссюр еще
раз напоминает, что, кроме нее, существует и статическая лингвисти­
ка, то есть «состояния языка, которые содержат все то, что обычно
называют или то, что следовало бы назвать грамматикой», и указы­
вает на то, что логически следовало бы перейти к рассмотрению
этой статической лингвистики (champ synchronique), и далее пере13
Хбдит, вопреки только что сформулированному положению,
к ретроспективной лингвистике на материале индоевропейских
языков, заканчивая этиМ курс. Видимо, Соссюр имеет еще до­
вольно общее представление о сфере синхронии и не может развить
общую идею во всех ее частностях.
К II был прочитан через год, в 1908—1909 учебном году. Пер­
вую лекцию Ф. де Соссюр читал 6 ноября 1908 г. Последняя лекция
состоялась 24 июля 1909 г- Как и в К I, теоретическая часть была
прочитана в сравнительно короткий срок: за каких-нибудь два
с половиной месяца. Уже? 21 января Соссюр начинает «Обзор индо­
европейских языков как введение в общую лингвистику». Конспек­
ты показывают, что запись лекций по общим вопросам теории языка
составляет лишь четвертую часть (119 стр. из 462 стр. в самом об­
стоятельном конспекте А- Ридлингера). На Курс II записалось
одиннадцать человек. КуР с б ы л законспектирован А. Ридлингером,
Л. Готье, Ф. Бушарди, П- Регаром и Э. Константеном. Самым об­
стоятельным оказался конспект А. Ридлингера (462 стр.). Ему не
уступал по точности и обстоятельности конспект Э. Константена
(306 стр.), но он, как мы уже сказали, был обнаружен только в 50-х
гг. нашего столетия и н£ сыграл никакой роли в деле реконструк­
ции Курса, предпринятой Сеше и Балл и.
Структура и содержание теоретической части К II претерпела
существенные изменения по сравнению со структурой и содержа­
нием К I. Напомним, что К I был целиком посвящен диахрониче­
ской лингвистике. Экскурсы в синхронию были в К I чисто случай­
ными. К II посвящен целиком синхронии. Это первая попытка вы­
двинуть на первый план синхроническую лингвистику, дать пред­
ставление слушателю об основных понятиях синхронии.
Теоретический раздел К II распадается на три части. Первая
часть посвящается установлению первой и решающей дихотомии
внутри речевой деятельности — противопоставлению языка и речи
и утверждению, что объектом лингвистики является язык, который
определяется как система знаков. Далее язык как система знаков
рассматривается в двух планах: извне и изнутри. В первом плане
ставится вопрос о месте лингвистики как науки о языке в ряду
других наук. Вводится понятие семиологии как науки о знаковых
системах, подробно рассматривается общественный характер этой
науки, подчеркивается, что семиологические системы складываются
из единиц различного уровня и что подлинная природа этих единиц
состоит в том, что они представляют собой значимости. Язык опре­
деляется как наиболее сажная изо всех семиологических систем
знаков.
Естественно, что в связи с этим подробно рассматриваются
свойства знаков любой семиологической системы: произвольность
знака, чисто отрицательный и дифференциальный его характер,
безразличие знака к способу его реализации, ограниченное число
знаков и оппозитивный характер значимостей. В заключении этой
14
части описываются свойства языка, специфические для него, а имен­
но проблема чисто оппозитивных и негативных единиц в языке
(прежде всего проблема слова), проблема их выделения и проблема
тождества в языке.
Вторая часть К II посвящена выделению двух основных дихо­
томий: а) внешней и внутренней стороны, или внешней и внутрен­
ней лингвистики, то есть того, что не затрагивает непосредственно
системы (язык и этнология, история, географическое распростра­
нение языков и дробление их на диалекты и т. д.), и того, что ка­
сается самой системы значимостей; б) противопоставление синхро­
нического (точнее, идиосинхронического) ряда и ряда диахрониче­
ского и таким образом статической-лингвистики или синхрониче­
ской лингвистики, диахронической или кинематической (эволютивной) лингвистике. Системность синхронического противопостав­
ляется несистемности диахронического.
Наконец, Соссюр переходит к дихотомиям в области синхронии,
с одной стороны, ив области диахронии — с другой. В синхронии
устанавливаются отношения ассоциативные и отношения дискурсив­
ные, то есть отношения в группах единиц в смысле семейств (слов
и т.п.) и отношения в группах единиц в смысле синтагм. Таким об­
разом, вся синхрония сводится к теории синтагм и теории ассоциа­
ций,—иначе — к грамматике; историческая грамматика отрицается.
В диахронии устанавливается противопоставление проспектив­
ной диахронической лингвистики ретроспективной диахронической
лингвистике, базирующейся на сравнении.
Вот как выглядело бы оглавление «Курса общей лингвистики»,
если бы Соссюр опубликовал результаты чтения К II г :
1. Речевая деятельность как дихотомия языка и речи.
2. Объект лингвистики — язык как система знаков.
3. Лингвистика как часть семиологии — науки о знаковых
системах.
4. Свойства знака в семиологических системах вообще, в языке,
в частности: а) двусторонность знака; б) произвольность знака;
в) отрицательный, чисто оппозитивный характер знака; значимость;
г) безразличие знака к способу его реализации; д) ограниченное
число знаков.
5. Противоположение синхронической лингвистики лингвисти­
ке диахронической: а) проблема единицы в синхронии и диахронии;
б) проблема тождества в синхронии и диахронии; в) проблема сис­
темы в синхронии и диахронии; г) синхроническая лингвистика
как теория групп ассоциаций (семейств слов) и групп синтагм;
объект синхронической лингвистики — грамматика; д) диахрониче­
ская лингвистика как совокупность проспективного и ретроспектив­
ного методов и как наука об изменении элементов системы; объект
диахронической лингвистики — фонетика.
1
С незначительными перестановками
15
сделанными нами.
6. Противопоставление внутренней лингвистики как теории
системы знаков внешней лингвистике: а) внутренняя лингвистика
(см. выше 1—5); б) внешняя лингвистика: язык и этнология, язык
и история; язык и география; диалекты.
Еще через год, в 1910—1911 учебном году, Соссюр прочел К III.
Первая лекция, судя по первой дате в конспекте Ж. Дегалье, со­
стоялась 28 октября 1910 года; последняя лекция была прочитана
4 июля 1911 года. После этого Соссюр больше не возобновлял цикла
лекций по общей лингвистике: в начале 1912 года он заболел и вско­
ре умер. После смерти Ф. де Соссюра курс лекций по общей линг­
вистике стал читать Ш. Балли, который, возобновив этот курс,
отдал должное памяти своего учителя вступительной лекцией на
тему «F. de Saussure et I'etat actuelle des etudes linguistiques» («Ф. де
Соссюр и современное состояние языкознания»).
На последний цикл лекций Соссюра записалось 12 человек. До
нас дошло четыре конспекта К III: Ж. Дегалье (8 тетрадей в 283 стр.),
Ф. Жозефа (конспект с большими пропусками в теоретической
части), А. Сеше (тоже очень неполный конспект на 140 стр.) и Э. Константена — самый обстоятельный конспект на 407 страницах, о су­
ществовании которого, однако, издатели «Курса» не знали и потому
им пришлось черпать все сведения о К III из записей Ж. Дегалье.
Как и в предыдущие годы, важнейшая, теоретическая, часть
была изложена Соссюром очень быстро: всего за каких-нибудь
четырнадцать лекций (25 и 28 апреля, 2—5—9—12—19 и 30 мая,
6—9—13, 27 ц 30 июня и 4 июля).
По замыслу Соссюра курс распадался на три части: I. Общие
сведения о языках; II. Теория языка; III. Теория речи. Необходи­
мость начинать с общего обзора языков, то есть фактически с того,
что Соссюр называл внешней лингвистикой, оправдывалась тем,
что лишь знание конкретного материала дает возможность лингвисту
перейти от конкретного к общему, от многообразия языков (langues)
к лежащему в основе их общему механизму — языку вообще
(langue).
В этой части рассматривалось географическое многообразие и
распределение языков, членение их на диалекты, сосуществование
на одной территории литературной речи и «естественного» языка
(диалекты, говоры), языка автохтонов и языка завоевателей, нома­
дов и т. п., объединение языков в семьи, обзор семейств языков,
проблема возможной группировки языков по типам связей языка
с мыслью и т. д.
Затем давались некоторые сведения о второй знаковой систе­
ме — письменности, излагалась фонология, после чего наконец
Соссюр переходил ко второму важнейшему разделу курса — линг­
вистике языка. Третью, объявленную им часть Соссюр не прочитал
и на этот раз.
Вот как выглядело бы оглавление «Курса общей лингвистики»,
если бы Соссюр опубликовал К III (ввиду важности этого послед16
него курса мы не будем делать в нем, вопреки Годелю, никаких из­
менений в порядке следования лекций, которые, естественно, на­
прашиваются, потому что Соссюр неоднократно возвращался к
уже прочитанному, приглашая слушателей записать то, что он
уже читал, в новой редакции и в новой терминологии):
I. Внешняя лингвистика х.
II. Внутренняя лингвистика.
А. Лингвистика языка
1. Речевая деятельность как дихотомия языка и речи; язык как
система знаков, конкретная и гомогенная; речь как манифестация
языка.
2. Лингвистика как важнейшая часть семиотики — науки о
системах знаков,— состоящая из теории языка и теории речи.
3. Свойства языкового знака: его двусторонность, линейность
и произвольность.
4. Конкретные единицы (= сущности) языка; их знаковая при­
рода (слог не является единицей языка); единицы разных уровней.
5. Проблема тождества в языке.
6. Абстрактные сущности.
7. Абсолютная произвольность одних знаков и относительная
произвольность других.
Г Возвращение к теме «Отношение языка и речи»; внесение
уточнений в этот вопрос;
3' Возвращение к теме «двусторонность языкового знака»:
терминологическое предложение (впервые!) ввести понятия озна­
чаемого и означающего.
8. Знак: его неизменность и изменчивость 2.
9. Статическая (синхроническая) и историческая (диахрониче­
ская) лингвистика; отношение дихотомии «синхрония — диахрония»
к дихотомии «язык — речь»; равноценность обеих лингвистик 3.
10. Статическая лингвистика (= грамматика); единицы стати­
ческой лингвистики; два типа отношений: парадигматические и
синтагматические; дихотомия «парадигматика — синтагматика» и
ее отношение к дихотомии «язык — речь».
11. Единица языка, взятая сама по себе и как член отношения
(mot «слово» и terme «член»); .связанное с этим различение понятий
«значение», «смысл» (sens) и «значимость» (valeur); слово вне отно­
шения обладает значением, слово как член отношения обладает
значимостью.
Б. Лингвистика речи 4
Перед издателями «Курса» встала нелегкая задача: им надо
1
После 1 мы пропускаем две лекции о письменности и фонологии, которые
явно нарушают целостность схемы.
2
По Годелю — глава, которую следовало бы перенести выше, после 3.
8
По Годелю — глава, которую следовало бы перенести выше, перед 4.
4
Этот раздел был объявлен в плане К III, но не прочитан Соссюром,
было решить, что издавать. Перед ними открывались три возмож­
ности: 1) издать в одной книге все три цикла лекций: К I, К II,
К III, выбрав для каждого цикла наилучший конспект и сопроводив
их воспроизведением некоторых фрагментов из оставшихся после
Соссюра черновиков; 2) издать только то, что можно было безуслов­
но считать последним «авторским текстом», в котором отражен
наиболее зрелый взгляд Соссюра на язык, на природу языкознания,
то есть К III; 3) свести все три цикла в одно целое, поставив таким
образом знак равенства между Соссюром 1906 г. и Соссюром 1911
г., что было очень спорно и требовало принятия нелегких решений.
Балли и Сеше избрали третий путь. Это породило многочислен­
ные трудности. Остановимся только на трудностях, наиболее
бросающихся в глаза. Рассмотрим три вопроса, касающиеся об­
щего плана книги, отдельных утверждений и соссюровской терми­
нологии.
Из сказанного нами выше ясно, что три цикла лекций по своей
структуре, по общему плану резко отличались друг от друга. Взяв
за основу К Ш , Балли и Сеше структуру и план этого последнего
цикла, совершенно отчетливо намеченные Соссюром, не сохранили.
Основанием, исходя из которого они отвергли по существу план
К III, были следующие слова Соссюра: «Надо с самого начала встать
на почву языка и считать его основанием для всех прочих проявле­
ний речевой деятельности». Эта формулировка взята из К II и в це­
лом противоречит К III. Отвергнув план К III и подменив его сво­
им, издатели, естественно, в полном согласии со своей концепцией,
завершили воссозданный ими курс формулировкой, которую
следует оставить всецело на совести издателей, ибо она не зафикси­
рована ни в одном конспекте, ни в одном цикле лекций. Это снискав­
шее себе печальную известность утверждение о том, что «единствен­
ным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматри­
ваемый в самом себе и для себя».
Издатели не поняли последнего замысла Соссюра и создали не
органически упорядоченное целое в духе К III, а некую амальга­
му из ряда конспектов, отражающих взгляды Соссюра разных
лет.
Во-первых, многие формулировки Соссюра существовали в не­
скольких редакциях, и не только потому, что они были сформули­
рованы Соссюром в разных циклах по-разному, но и потому, что
Соссюр давал несколько редакций одной и той же мысли в одном и
том же цикле лекций. Характерными примерами могут служить
рассуждения Соссюра о взаимоотношении языка и речи, об отно­
шении значения и значимости. Балли и Сеше либо выбирали одну
из ряда существующих формулировок, никогда не обосновывая
своего выбора, отдавая предпочтение то более позднему, то более
детальному варианту, либо, что чаще, давали собственную редакцию
многократно изложенной Соссюром идеи, соединяя несколько вари­
антов в один, источник которого установить не так просто. Надо
18
отметить, что издатели перередактировали и давали в собственном
изложении даже те идеи Соссюра, которые были изложены им всего
один раз, и как законспектированные достаточно точно не вы­
зывали, казалось бы, особых возражений.
Прав Годель, когда он говорит, что скорее исключением, нежели
правилом, является воспроизведение конспектов. Даже там, где
источник был явно единичен, он все равно подвергался большой
редакции — перестановкам, изъятиям и добавлениям.
Во-вторых, некоторые выводы Соссюра были сформулирова­
ны им самим и, возможно, конспектировавшими его лекции
слушателями недостаточно ясно, однозначно. Естественно, возни­
кала необходимость приведения неясных формулировок к яс­
ной недвусмысленной форме. А как известно, любая попытка сде­
лать неясное, неоднозначное ясным и однозначным всегда сопря­
жена хотя бы с минимальной интерпретацией. И все же приведен­
ный нами выше пример с попыткой интерпретировать идею Соссюра
о предмете общей лингвистики показывает, как далеко могла уво­
дить от Соссюра любая квалифицированная интерпретация.
В-третьих, некоторые утверждения Соссюра казались издателям
лаконичными, и они давали расширенную редакцию этих укорочен­
ных утверждений, стремясь «прояснить» то, что было сказано кратко
и, как им казалось, поэтому недостаточно понятно.
В-четвертых, они либо заменяли некоторые примеры, которые
казались им неподходящими, либо дополняли их своими.
В-пятых, так как издатели пользовались курсами разных лет,
в которых одна и та же тема излагалась в разной последователь­
ности, то это вело к перекомпоновке последовательности изложения,
что неизбежно приводило к появлению связочных предложений и
абзацев, без которых перекомпоновка просто не удалась бы.
В-шестых, в «Курс» были введены абзацы, которые имели далеко
не связочный характер, но которые не подтверждались ни одним
источником, ни одним из черновых фрагментов Соссюра. Мы уже
говорили о знаменитой формуле, которой издатели завершили курс:
она не принадлежит Соссюру.
И наконец, несколько слов о терминологии. Терминологию Соссюр менял не только от курса к курсу, но и на протяжении одного
и того же курса. Классическим примером может служить термино­
логия, фиксирующая две стороны знака. Долгое время Соссюр поль­
зовался терминами idee, concept «понятие» для наименования озна­
чаемого и image acoustique для наименования означающего. Даже
в К III, излагая структуру знака, он продолжает пользоваться эти­
ми терминами, и только 19 мая 1911 г., то есть где-то в конце курса,
он специально возвращается к терминологическому вопросу, свя­
занному с двусторонней природой знака, и просит слушателей ис­
править прежние формулировки: image acoustique «акустический
образ» на signifiant «означающее», a concept, idee «понятие» на signiПе «означаемое». Любопытно, что издатели не обратили внимания
19
на Это и сохранили весь этот разнобой при сведении всех текстов в
один. Или еще один пример: так как Соссюр считал, что означающее
имеет не материальную, а психическую природу, то он, утвердив­
шись в этом убеждении, в более поздних лекциях избегал употреб­
лять при характеристике означающего такие прилагательные, как
phonologique, phonique «звуковой», заменяя их всюду в этом кон­
тексте прилагательным acoustique (отсюда image acoustique). Изда­
тели провели терминологическую редакцию очень нестрого, убеж­
денные, по-видимому, в том, что Соссюр не придавал терминологии
большого значения, а это в принципе неверно: термин для Соссюра
был неважен до тех пор, пока не была окончательно прояснена сущ­
ность самого явления: как только явление становилось ясным,
Соссюр требовал для него и ясного термина. Издатели не унифициро­
вали неточности, непоследовательности и даже случайные оговорки
устного изложения. При внимательном чтении «Курса» это прямо
бросается в глаза. Такой терминологический разнобой направляет
мысль читателя в неверную сторону: за разными терминами он на­
чинает искать разные объекты, тогда как на деле все сводится к раз­
ным наименованиям одного и того же объекта.
Теперь все эти недостатки воссозданного Балл и и Сеше курса
стали еще очевиднее после того, как в 1967—1968 гг. вышло в свет
критическое издание «Курса» х, где напротив каждого (пронумеро­
ванного) предложения воссозданного Балли и Сеше «Курса» при­
ведены соответствующие места использованных издателями кон­
спектов всех трех курсов, соответствующие места неиспользованных
издателями конспектов Э. Константена и отрывки из скудных чер­
новиков самого Соссюра, имеющие хоть какое-то, пусть самое отда­
ленное, отношение к пронумерованному предложению «Курса»2. Это
исключительное по своей ценности издание имеет вид развернутой
страницы с шестью столбцами следующего содержания [см.
стр. 21].
Пронумерованные предложения колонки «1», которым Энглер не
находит соответствий в колонках 2—6 и которые таким образом яв­
ляются творчеством авторов реконструкции, ставятся Энглером
в скобки как явно несоссюровские.
Таким путем Энглер наглядно показывает нам ту вивисекцию,
которой подвергался текст конспектов. В обещанном заключитель­
ном четвертом томе Энглер собирается опубликовать каждый кон­
спект в том естественном порядке, который он имел до вивисекции
его издателями.
1
F. de S a u s s и г е, Cours de linguistique generate, Edition critique par
R. Engler,
Wiesbaden, fasc. 1, 2, 1967, fasc. 3, 1968.
2
Кроме того, Энглер использовал конспект читанного в 1911 —1912 гг. курса
«Греческие и латинские этимологии», сделанный Брютшем, и.записанные Ридлингером конспекты курса «Сравнительная грамматика греческого и латинского
языков», читанного в 1909—1910 гг. (в 1-м семестре — фонетика, во 2-м — мор­
фология).
20
1
2
Пронумеро­ Соответ­
ванное пред­ ствую­
ложение из щее это­
'реконструи- му пред­
i рованного
ложению
1 Балли и Се- место из
1 ше курса
KI
3
4
5
6
Соответст­
вующее это­
му предло­
жению место
из К II
Соответст­
вующее это­
му предло­
жению место
из К III
Соответст­
вующее это­
му предло­
жению место
из
позже
найденных
конспектов
Э. Константена
Соответст­
вующее это­
му предло­
жению место
из чернови­
ков Соссюра
Даже поверхностное прочтение критического издания Энглера
показывает, что Соссюр в изложении Балли — Сеше и Соссюр
в записи конспектов его слушателей не вполне тождественны. В ка­
ком-то смысле можно было бы даже утверждать, что это не Соссюр,
а несинонимичный парафраз Соссюра. И так обстоит дело не только
с Балли и Сеше. Все последующее языкознание, по крайней мере то,
которое отталкивалось от Соссюра, воспринятого сквозь призму ре­
конструированного «Курса», представляло собой несинонимичный
парафраз идей Соссюра, непрерывные вариации на разработанные
им темы, на сформулированные им проблемы. Кое-что из этих «ва­
риаций», парафраз совпадает с пра-Соссюром, многое — нет. Но
самое существенное, самое главное состоит в том, что никто, почти
никто не посмел отменить, упразднить выдвинутых им проблем, пред­
ставить их как псевдопроблемы. Многие, очень многие спорят с Соссюром в изложении Балли — Сеше, полемизируют, быть может, все,
но не извне, а изнутри Соссюра, оставаясь в пределах поставленных
им проблем. А это означает, что понятия, выработанные Соссюром,
независимо от их интерпретации, касаются самих основ языка
и что вопрос сводится не к тому, что таких понятий нет, а к тому,
в каком виде эти понятия существуют. Можно исправлять или
дополнять, но во всех случаях — только Соссюра. Пройти мимо
него — это означало бы пройти мимо самого языкознания. Поэтому
был прав Мальмберг, когда он писал, что «Ни один лингвист,
озабоченный принципами и методами своей науки, не может боль­
ше работать так, как если бы «Курса» не существовало» (В. М al mberg, Ferdinand de Saussure et la phonetique moderne, CFS, 12,
1954, стр. 9). И поэтому был прав Бенвенист, когда он писал: «В на­
стоящее время нет ни одного лингвиста, который не был бы чемнибудь ему обязанным» и «Нет такой общей теории, которая не
упоминала бы его имени».
Итак, следует просто напомнить читателю те основные понятия,
которые сохранили и не могли не сохранить в реконструируемом
«Курсе» его издатели.
21
При этом надо помнить, что все эти основные понятия предстаЁляются вниманию читателя не для бездумного заучивания, а для
критики. И в этой рекомендации нет ничего оригинального, ибо
Соссюра всегда читали критически. Это, быть может, наиболее кри­
тически читаемый лингвист. Надо только помнить, что критика не
означает аннигиляции основных понятий, ибо они — эти основные
понятия — отражают существенные стороны объекта и с большим
или меньшим успехом были в разное время сформулированы и аме­
риканским лингвистом Уитни, и русскими языковедами Бодуэном
де Куртенэ и Крушевским, и немецким лингвистом Марти, набро­
савшим программу чистой синхронической лингвистики. Но только
Соссюру удалось представить совокупность этих понятий как орга­
ническое целое. Для Соссюра были важны «фундаментальные прин­
ципы» (Блумфилд), стремление «очертить те универсальные рамки, в
которых каждый частный факт занял бы свое подобающее ему место»
(Годель). Каковы же эти универсальные принципы?
Исходным положением Соссюра является утверждение о необ­
ходимости особой общественной (социальной) науки, которую он
называет семиологией (semiologie generale) 1 и предметом которой
является общая теория знаковых систем, используемых обществом.
Лингвистика «как наука о знаках особого рода» (semiologie linguistique), по Соссюру, является важнейшей ветвью семиологии в
силу того, что языковой знак занимает исключительное место среди
знаковых систем: язык, как пишет Соссюр,— «самая сложная и са­
мая распространенная семиологическая система».
Язык, как и любая семиологическая система, возникает, сущест­
вует, развивается и иногда погибает в определенных условиях, не
может быть оторван от этих условий, с одной стороны, и сам по себе
обладает определенным внутренним строением. Это предопределяет
деление лингвистики на две основных дисциплины — внешнюю
лингвистику, которая рассматривает внешние условия существова­
ния языка, и внутреннюю лингвистику, которая рассматривает вну­
треннее строение и свойства своего объекта. Кстати, в таком поряд­
ке Соссюр и читал свой последний курс.
В пределах внутренней лингвистики, предметом которой яв­
ляется речевая деятельность, Соссюр выделил два основных поня­
тия, противопоставленных друг другу,— дихотомию языка (langue)
и речи (parole). Так, внутренняя лингвистика, естественно, распа­
лась на две части: теорию языка и теорию речи. Соссюру удалось
изложить, и при этом дважды, только теорию языка. Теория речи
так никогда и не была прочитана. Нам даже неизвестно, каким об­
разом Соссюр собирался развивать эту вторую, важнейшую часть
внутренней лингвистики.
До сих пор, несмотря на отважное заявление М. Коэна о том,
1
Синоним «семиотика»
(1839—1914).
восходит к американскому
22
философу
Ч.
Пирсу
что дихотомия—это «нечто совершенно ненужное языкознанию»
и изобличает лишь «пристрастие Соссюра к дихотомиям», ни один
сколь-нибудь мыслящий лингвист не мог обойтись без этого вскрыто­
го Соссюром противопоставления. Это не означает, что сама дихо­
томия интерпретировалась лингвистами одинаково. Как раз наобо­
рот, каждый вкладывал в нее угодное ему содержание: язык проти­
вопоставлялся речи то как социальное индивидуальному, то как
виртуальное актуальному, то как абстрактное конкретному, то как
код сообщению, то как парадигматика синтагматике, то как синхро­
ния диахронии, то как норма стилю, то как система («клетки») реа­
лизации ее (заполненные и «пустые» клетки), то как порождающее
устройство порождению, то как [врожденная] способность (com­
petence) использованию ее (performance) в смысле Хомского и т. д.
и т. п. Одни связывали эту дихотомию с дихотомией energeia —
ergon Гумбольдта, другие — и неосновательно — с дихотомией
Sprache — Rede Пауля и Габеленца. Но при любой интерпрета­
ции, за исключением безответственных лингвистов, никто не от­
рицал наличия той кардинальной дихотомии, на которую расщеп­
ляется речевая деятельность человеческого общества *.
Больше того, последующее языкознание с большим успехом рас­
пространило эту дихотомию на звуковую область, противопоставив
фонологию (ср. язык) фонетике (ср. речь). Впрочем, как показал
Уэлз, эта дихотомия была уже в основных чертах известна Соссюру.
Рассматривая в теории языка знак, Соссюр детально исследовал
все свойства знака и показал, что, во-первых, знаки образуют сис­
тему отношений; при этом Соссюр вскрыл двоякий характер этой
системы, обнаружив таким образом новую дихотомию: «парадигма­
тические отношения — синтагматические отношения»; он показал,
что знак существует только как член отношения и обладает тем
свойством, которым обладают все члены отношения вообще, то есть
значимостью (valeur).
Во-вторых, Соссюр показал, что устройство языка можно рас­
сматривать как во времени, так и безотносительно к оси времени;
так была сформулирована еще одна дихотомия—«синхроническая
лингвистика, или, по Соссюру, грамматика — диахроническая
лингвистика, или, по Соссюру,—фонетика». Деление подобного рода
намечалось и у других лингвистов. Напомним противопоставление
дескриптивной лингвистики генетической у Марти, аналогичное
противопоставлению двух подходов у Бодуэна де Куртенэ. Надо,
1
Кстати, мы сохранили предложенный Сухотиным перевод langage как
«речевая деятельность», хотя и понимаем, насколько плохо этот перевод отражает
существо дела. Мы руководствовались при этом двумя соображениями: предложен­
ный Сухотиным перевод «речевая деятельность» прочно укоренился в сознании
читателей русского перевода и, по существу, потерял свою внутреннюю форму;
предлагаемый же в качестве конкурента перевод «совокупность языковых явле­
ний» невероятно громоздок, нетерминологичен и просто плохо вмещается почти
во все 49 контекстов «Курса», где встречается langage.
23
однако, сказать, что Соссюр осознавал наличие этой дихото­
мии, подчиняющейся принципу дополнительности, уже в «Мемуаре».
Почти ни один лингвист не сомневался в реальности этой дихо­
томии, хотя и в данном случае каждый интерпретировал ее по-свое­
му
то как противоположение статики динамике, то как противо­
поставление системы бессистемности, организованного в систему
целого
единичному факту\ то как противопоставление граммати­
ки фонетике, то как противопоставление одновременности последова­
тельности, то как противопоставление, тождественное противопо­
ставлению языка речи. Сам Соссюр давал повод для различных
интерпретаций этой дихотомии. Однако никто, за единичными ис­
ключениями, не отрицал существенного значения этой дихотомии,
известной, кстати, Бодуэну де Куртенэ и Фортунатову. Печальным
исключением является ближайший ученик Соссюра А. Мейе, от­
вергавший этот тип дихотомии начисто: «Есть только одна грам­
матика, описательная и историческая одновременно»,— утверж­
дал он, стоя в этом отношении на позициях младограмматизма
XIX в.
Таковы фундаментальные принципы, выдвинутые Соссюром,
которые издатели «Курса» смогли донести до читателя.
Эти фундаментальные принципы сохраняют свое значение и в
настоящее время, хотя вопрос об истинном содержании их остается
и до сих пор дискуссионным. Исходя из сказанного, нетрудно, как
нам кажется, показать, как нужно было на самом деле реконструи­
ровать «Курс» и какого плана надо было придерживаться. Ниже
мы предлагаем читателю в виде опыта тот порядок, в каком, по
нашему мнению, следовало бы излагать Соссюра. Короче говоря,
мы предлагаем читателю прочесть «Курс» заново, следуя нашему
оглавлению. Но прежде чем сделать это, мы хотим сказать еще не­
сколько слов о .. • шахматах.
Излагая свои основные принципы, Соссюр часто прибегал к со­
поставлению языка в любом его аспекте с шахматами. Особенно он
настаивал на этом сопоставлении, рассматривая дихотомию «син­
хрония — диахрония». «Любая данная позиция характеризуется,
между прочим, тем, что она совершенно независима от всего, что
ей предшествовало; совершенно безразлично, каким путем она
сложилась...» Между тем, эта аналогия является явно неполной.
Язык — не шахматы, и шахматы не подтверждают дихотомии «син­
хрония — диахрония». Правила шахматной игры содержат явно
диахронические пункты. Напомним некоторые из них:
1) рокировка возможна только в том случае, если король и соот­
ветствующая ладья до этого не сделали ни одного хода; это явно
диахроническое правило, требующее знания предыстории;
2) пешку игрока В, стоящую рядом с пешкой игрока А, разре­
шается брать только в том случае, если она только что перед этим
прошла битое пешкой игрока А поле; это тоже явно диахроническое
24
правило, требующее знания предыстории; 3) игрок имеет право тре­
бовать, чтобы судья зафиксировал ничью, если подтверждено трое­
кратное повторение ходов, и, наконец, 4) если один из противников
установил, что за последние 50 ходов (не менее!) на доске не была
взята ни одна фигура и ни одна пешка не сделала хода, то он имеет
право требовать прекращения партии (см. «Шахматный кодекс
СССР»); это так называемое «Правило 50 ходов», и оно явно диахропично; здесь применяется так называемый ретроградный анализ
при оценке ситуации.
Таким образом, шахматная позиция — это, действительно, со­
стояние, но такое состояние, при котором всегда надо знать, что было
до этого.
«Зритель,— утверждает Соссюр,— следивший за всей пар­
тией с самого начала, не имеет ни малейшего преимущества
перед тем, кто пришел взглянуть на положение партии в крити­
ческий момент». Но это—ошибка: «зритель» отличается от того,
«кто пришел взглянуть», хотя бы тем, что ему не за чем задавать
вопрос: «Чей ход?». Вновь пришедший же этот вопрос задать
должен. А вопрос этот диахроничен по существу. Из сказанного
ясно, что шахматная позиция диахронична проспективно и рет­
роспективно. В языковой синхронии, по Соссюру, это не обяза­
тельно.
Однако вернемся к нашей мысли о структуре «Курса». Вот как
выглядел бы «Курс» в нашей реконструкции:
Введение
1. Критический обзор истории лингвистики [В. I] 1
2. Предмет лингвистики: устройство языка resp. речевой дея­
тельности (внутренняя лингвистика) и условия существования
языка resp. речевой деятельности (внешняя лингвистика) [В. V]
3. Лингвистика и смежные дисциплины [В. II]
I. Внешняя лингвистика
(условия существования языка)
А
1. Многообразие языков [несмотря на общность языкового ме*
ханизма — langue] [4, 1]
2. Территориальная дифференциация языков resp. диалектов
2.1 —на непрерывной территории [4, 3, 2]
2.2 — на разобщенных территориях [4, 4, 3]
1
В квадратных скобках первая арабская цифра обозначает номер части,
вторая—номер главы, третья — номер параграфа «Курса», изданного IJJ. Балли
и А.Сеше. Римские цифры обозначают номер главы Введения (сокращенно —
В); следующая за римской цифрой — арабская — обозначает номер параграфа
соответствующей главы Введения к «Курсу».
25
2.3. Причины территориальной дифференциации [4, 3, 11
2.4. Результаты дифференциации:
2.4.1. Языки (и проблема их границ) [4, 3, 3]
2.4.2. Диалекты (и проблема их границ) [4, 3, 4]
3. Территориальное сосуществование языков:
3.1. Языка автохтонов и завоевателей [4, 2, И
3.2. Языка литературного и диалекта [4, 2, 2]
4. Унифицирующие и дифференцирующие факторы [4, 4, 1—2]
Б
1.
2.
3.
4.
Язык
Язык
Язык
Язык
и культура [5, 4, 21
и общество [5, 4, 3]
и раса [5, 4, 1]
и мышление 15, У, 4]
В
Характер различий языков
1. Абсолютное различие [4, 11
2. Относительное различие
2.1. Языковая семья [5, 51
2.2. Языковой тип [5, 5]
II. Внутренняя лингвистика
(устройство, механизм речевой деятельности)
А. Основные положения
а
1. Семиология как наука о знаковых системах вообще [В. III, 31
2. Внутренняя лингвистика как важнейшая семиологическая
дисциплина о системе знаков, материализованных в звуках [В.
III, 3]
3. Другие системы знаков и, в частности, ближайшая к звуково­
му языку система знаков — письменность [В. VII
б
Свойства языкового знака
1. Его двусторонность: означающее и означаемое [1, 1, 11
2. Его произвольность: немотивированность связи означаемого
с означающим [I, 1, 2J, абсолютная и относительная III, 6, 3]
26
3. Его изменчивость/ неизменчивость [1, 2, 1—2]
4. Чисто дифференциальный, отрицательный характер знака
как члена системы; проблема значения и значимости [II, 4, 1—4]
5. Линейность означающего [1, 1, 31
з
Дихотомический характер речевой деятельности: язык (langue)
и речь (parole), лингвистика языка и лингвистика речи [В. IV].
Б. Лингвистика языка (langue)
а. Общие положения
1. Определение языка IB. Ill, 1—2]
2. Язык на оси одновременности и язык на оси последователь­
ности: синхроническая лингвистика и диахроническая лингвистика
[1, 3, 1-9]
б. Синхроническая лингвистика
(= грамматика)
1. Единицы и сущности в синхронии [II, 2, 1—4; II, 8]
2. Тождества в синхронии [III]
3. Единица, взятая сама по себе (mot), и единица как член си­
стемы (terme) [III]
4. Понятие значения (sense) и значимости (valeur) языковой еди­
ницы [II, 3], [II, 4, 1-4]
5. Два типа отношений в системе: парадигматические и синтаг­
матические [II, 5, 1—3] [II, 6, 1—2]
6. Грамматика как теория парадигматических и синтагматиче­
ских отношений [II, 7, 1—2]
7. Грамматические результаты фонетических изменений:
а) Чередования [III, 3, 4—6]
б) Разрыв грамматических связей [III, 3, 1]
в) Опрощение [III, 3, 2]
8. Аналогия
а) Аналогия вообще как грамматический механизм [III, 4,
1-3]
б) Аналогия и ее отношение к синхронии и диахронии [III,
5, 1-3]
в) Народная этимология ЦП, 6]
27
в. Диахроническая лингвистика
(•-- фонетика)
1. Общие положения [III, 1]
2. Фонетические изменения [III, 2, 1—5]
3. Понятие единицы в диахронии [III, 81
4. Понятие тождества в диахронии [III, 8]
5. Две перспективы диахронической лингвистики: проспектив­
ная и ретроспективная [V, 1]
6. Проблема реконструкции [V, 3, 1—2]
7. Проблема праязыка [V, 2]
В. Лингвистика речи (parole)
(не написана Соссюром)
Приложение. 1. Основь) фонологии [В. VII]
2. Этимология
Реконструированный Сеше и Балли «Курс» выходит в свет в
1916 году; с незначительными поправками в 1922 году выходит вто­
рое издание; после этого примерно через каждые 10 лет (1931, 1942,
1954, 1962) выходят еще четыре издания: третье, четвертое, пятое
и шестое. Но проходит десятилетие, прежде чем «Курс» начинают
переводить на другие языки.
Первым — в 1928 году — появляется перевод на японский язык,
сделанный известным японским лингвистом Хидэо Кобаяси *; пере­
вод этот выдерживает четыре издания; последнее, четвертое, издание
выходит в 1950 году.
В 1931 году Герман Ломмель переводит «Курс» на немецкий
язык 2, снабдив свой перевод кратким предисловием.
В 1933 году появляется русский перевод, сделанный А. М. Су­
хотиным 3; он сопровождается вступительной статьей Д. Н. Введен­
ского и комментариями Р. О. Шор 4.
В 1945 году Амадо Алонзо переводит в Аргентине «Курс» на
испанский язык, снабжая свой перевод вступительной статьей б.
Только в 1959 году появляется английский перевод, сделанный
1
2
«Gcngogaku gcnroii», Tokyo, 1928; изд. 2-е, 1940; изд. 3-е, 1941; изд. 4-е. 1950.
«Grundfragen dcr allgcmeinen Sprachwissenschaft», Berlin—Leipzig, 1931;
изд. 2-е, с послесловием Петера фон Поленца, 1967.
:}
«Курс общей лингвистики». Перевод с 2-го французского издания Л. М. Су­
хотина под редакцией и с примечаниями Р. О. Шор. Вводная статья Д. Н. Введен­
ского, Москва, 1933.
4
Идеи «Курса» стали известны в Советском Союзе гораздо раньше, чем вы­
шел перевод. Московских лингвистов с этими идеями познакомил С. Карцевский
в докладе, прочитанном весной 1918 года в диалектологической комиссии АН;
ленинградских лингвистов с идеями ('Курса» познакомил С. И. Бернштейн в
реферате, прочитанном 8 декабря 1923 года на лингвистической секции Института
литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ).
6
«Curso de linguistica general», Buenos-Aires, 1945; изд. 2-е, 1955; изд. 3-е,
1959; изд. 4-е, 1961, изд. 5-е, 1967.
28
Вейдом Бескиным в США, с предисловием, принадлежащим ему же 1Затем, в 1961 году, «Курс» переводит на польский язык Кристина
Каспшик 2, вступительную статью к этому переводу ^пишет В. Дорошевский. Наконец, в 1967 году выходит перевод на итальянский,
сделанный и прокомментированный известным итальянским линг­
вистом Туллио де Мауро 3; он же написал введение и обстоятельную
биографию Соссюра.
В том же году выходит перевод на венгерский, сделанный
Э. Лёринци, с предисловием Лайоша Тамаша 4.
В 1969 г. Сретон Марич переводит «Курс» и на сербскохор­
ватский язык, сопроводив его предисловием 5. И наконец, в 1970 г.
в переводе А. Лёфквиста с предисловием Б. Мальмберга «Курс»
появляется на шведском языке6.
Русский перевод, сделанный А. М. Сухотиным, служил русскому
читателю более сорока лет; хотя этот перевод не только содержит
ряд ошибок и неточностей и уже явно устарел, его роль в истории
русской лингвистики столь значительна, что мы сочли необходимым,
кардинально перередактировав его, оставить имя первого перевод­
чика «Курса» на титульном листе перевода 7.
А. А. Холодович.
1
«Course in general linguistics». Translated from French bv Wade Baskin, N.
Y., 21959, изд. 2-е, 1966.
«Kurs j^zykoznawstwa ogolnego». Tlumaczyla z wyd. II Krystyna Kasprzyk,
Warszawa, 1961.
3
«Corso di linguistica generale». Introduzione, traduzione e commento di
Tullio
De Mauro, Bari, 1967; изд. 2-е, 1968; изд. 3-е, 1970.
4
«Revezetes az altalanos nyelveszetbe», Budapest, 1967.
5
«Општа лингвистика». Београд, 1969.
G
«Kurs i all man lingvistik», 1970.
7
Хотелось бы сообщить и некоторые сведения из биографии переводчика,
не известные широким кругам читателей, даже лингвистов. Алексей Михайлович
Сухотин был сыном одного из близких знакомых Льва Николаевича Толстого —
Михаила Сергеевича Сухотина, который второй раз был женат на Татьяне Львов­
не Толстой, дочери Л. Н. Толстого.
Родился Алексей Михайлович Сухотин 19 апреля 1888 года. По окончании
Училища правоведения в Петербурге с 1914 года находился па дипломатической
работе в Сербии, в 1917 году вернулся в Россию и некоторое время работал в На­
родном Комиссариате иностранных дел. Затем поступил в Институт востокове­
дения, который и окончил по специальности «индийские языки» (хинди и бенгали).
По окончании института поступил в аспирантуру к выдающемуся советскому
лингвисту и кавказоведу Н. Ф. Яковлеву. С начала 30-х гг. стал работать науч­
ным сотрудником в Научно-исследовательском институте языкознания (НИИЯЗ)
и во Всероссийской центральной комиссии Нового алфавита (ВЦК НА). С сере­
дины 30-х гг. начинает преподавательскую деятельность в Московском город­
ском педагогическом институте на кафедре, возглавляемой Р. И. Аванесовым.
Читал, среди прочих курсов, также «Введение в языкознание». Вместе с Р. И. Ава­
несовым, В. Н. Сидоровым, П. С. Кузнецовым, А. А. Реформатским образовал
«ядро» так называемой Московской фонологической школы. Печатался в Литера­
турной Энциклопедии, в журналах «Русский язык в школе» и «Культура и пись­
менность Востока». Его большой заслугой является перевод «Курса общей лин­
гвистики» Ф. де Соссюра и выдающейся работы американского лингвиста Э. Се­
пира «Язык». Скончался А. М. Сухотин 12 февраля 1942 года в г. Ульяновске.
ФЕРДИНАНД ДЕ СОССЮР
КУРС ОБЩЕЙ ЛИНГВИСТИКИ
О Г Л А В Л ЕНИЕ
Предисловие к первому изданию
Предисловие ко второму изданию
Предисловие к третьему изданию
35
38
38
ВВЕДЕНИЕ
Глава
Глава
I. Общий взгляд на историю лингвистики
39
II. Материал и задача лингвистики; ее отношение к смежным
дисциплинам . . . .
III. Объект лингвистики
§ 1. Определение языка
§ 2. Место языка в явлениях речевой деятельности
§3. Место языка в ряду явлений человеческой жизни. Семио­
логия
53
Глава
IV. Лингвистика языка и лингвистика речи
56
Глава
V. Внутренние и внешние элементы языка
59
Глава
Глава
VI. Изображение языка посредством письма
§ 1. Необходимость изучения письма
§2. Престиж письма; причины его превосходства над устной
формой речи
§ 3. Системы письма
§4. Причины расхождения между написанием и произношением
§5. Последствия расхождения между написанием и произно­
шением .
. . .
. . . .
/ лив а VII.
§1.
§2.
§3.
Фонология
Определение фонологии .
. . . . .
Фонологическое письмо
Критики показаний письменных источников
?\
44
46
46
49
62
62
62
64
65
67
70
70
71
72
ПРИЛОЖЕНИЕ К ВВЕДЕНИЮ
ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ
Глава
Глава
I.
§ 1.
§2.
§ 3.
II.
§ 1.
§ 2.
§3.
§ 4.
§5.
§6.
§7.
Фонологические типы .
Определение фонемы
Артикуляторный аппарат и его функционирование . . . .
Классификация звуков в соотношении с их ротовой артику­
ляцией
Фонема в речевой цепочке
..
Необходимость изучения звуков в речевой цепочке . . .
Имплозия и эксплозия
Различные комбинации эксплозии и имплозии в речевой це­
почке
Слогораздел и вокалическая точка
Критика теории слогоделения
Длительность имплозии и эксплозии
Фонемы четвертой степени раствора. Дифтонги и вопросы
их написания
75
75
77
80
86
86
88
90
92
94
95
96
\
Ч АСТ
Глава
Глава
Глава
Ь
ПЕРВАЯ
ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ
I. Природа языкового знака
§ 1. Знак, означаемое, означающее
§ 2. Первый принцип: произвольность знака
§3. Второй принцип: линейный характер означающего . . .
II. Неизменчивость и изменчивость знака
§ 1. Неизменчивость знака
§ 2. Изменчивость знака
III. Статическая лингвистика и эволюционная лингвистика . .
§ 1. Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих поня­
тием значимости
§2. Внутренняя двойственность и история лингвистики . . .
§3. Внутренняя двойственность лингвистики, показанная на
примерах
§4. Различие синхронии и диахронии, показанное на сравне­
ниях
§ 5. Противопоставление синхронической и диахронической
лингвистик в отношении их методов и принципов .
.
§ 6. Синхронический закон и закон диахронический
§7. Существует ли панхроническая точка зрения?
§8. Последствия смешения синхронии и диахронии
§9. Выводы
ЧАСТЬ
98
98
100
103
104
104
107
112
112
114
116
120
123
124
127
128
130
ВТОРАЯ
СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
Г лава
Глава
I. Общие положения
II. Конкретные языковые сущности
§ 1. [Конкретные языковые] сущности и [речевые] единицы
Определение этих понятий
§2. Метод разграничения сущностей и единиц
§3. Практические трудности разграничения сущностей и
единиц
. . . .
. .
§4. Выводы
32
133
135
135
136
137
139
Глава
Г лава
Глава
Глава
Глава
Глава
lit. Тождества, реальности, значимости
140
IV. Языковая значимость
144
§ 1. Язык как мысль, организованная в звучащей материи
144
§ 2. Языковая значимость с концептуальной стороны
.
146
§ 3. Языковая значимость с материальной стороны .
150
§ 4. Рассмотрение знака в целом
152
V. Синтагматические отношения и ассоциативные отношения 155
§ 1 . Определения
.155
§2. Синтагматические отношения . .
. 155
§3. Ассоциативные отношения .
. 158
VI. Механизм языка
.160
§ 1 . Синтагматические единства
160
§ 2. Одновременное действие синтагматических и ассоциатив­
ных групп
161
§3. Произвольность знака, абсолютная и относительная .
. 163
VII. Грамматика и ее разделы
167
§ 1. Определение грамматики; традиционное деление грам­
матики
. .
.
. 167
§2. Рациональное деление грамматики . . . .
. . .
169
VIII. Роль абстрактных сущностей в грамматике .
170
ЧАСТЬ
ТРЕТЬЯ
ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
Глава
Глава
Глава
Глава
Глава
Г лава
Глава
Глава
I. Общие положения
II. Фонетические изменения
§ 1. Абсолютная регулярность фонетических изменений
§2. Условия фонетических изменений
§3. Вопросы метода
.
.
§4. Причины фонетических изменений
§5. Неограниченность действия фонетических изменений
III. Грамматические последствия фонетической эволюции .
§ 1. Разрыв грамматической связи . .
§2. Стирание сложного строения слов
§3. Фонетических дублетов не бывает . .
§ 4. Чередование
. .
§5. Законы чередования
§6. Чередование и грамматическая связь .
IV. Аналогия
§ 1. Определение аналогии и примеры
§ 2. Явления аналогии не являются изменениями . .
§3. Аналогия как принцип новообразований в языке .
V. Аналогия и эволюция
§ 1. Каким образом новообразование по аналогии становится
фактом языка?
§ 2. Образования по аналогии — симптомы изменений интер­
претации
§ 3. Аналогия как обновляющее и одновременно консерватив­
ное начало
.
.
. .
VI. Народная этимология .
VII. Агглютинация
§ 1. Определение агглютинации
§2. Агглютинация и аналогия
VIII. Понятия единицы, тождества и реальности в диахронии . .
Ф. де Соссюр
33
173
176
176
177
178
179
184
186
186
187
188
190
191
193
195
195
197
199
203
203
204
206
209
212
212
213
215
ПРИЛОЖЕНИЕ КО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ ЧАСТЯМ
Л. Анализ субъективный и анализ объективный
Б. Субъективный анализ и выделение единиц низшего уровня
В. Этимология . . .
Ч АСТЬ
ЧЕТВЕРГА
218
220
224
ft
ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
Глава
Глава
Глава
Глава
1.0 различии языков
II. Сложности, связанные с географическим разнообразием
языков
§ 1. Сосуществование нескольких языков в одном пункте. . .
§2. Литературный язык и местное наречие . . . .
. . .
III. Причины географического разнообразия языков .
. . .
§ 1. Основная причина разнообразия языков— время . . . .
§ 2. Действие времени на язык на непрерывной территории .
§ 3. У диалектов нет естественных границ
§4. У языков нет естественных границ
IV. Распространение языковых волн
§ 1. Сила общения и «дух родимой колокольни»
§ 2. Сведение обеих взаимодействующих сил к одному общему
принципу
§ 3. Языковая дифференциация на разобщенных территориях
У ACT
Ь
226
229
229
231
233
233
235
237
239
241
241
243
244
ПЯТАЯ
ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ
Глава
Глава
Глава
I. Две перспективы диахронической лингвистики
II. Наиболее древний язык и праязык .
III. Реконструкции
§1. Характер реконструкции и ее цели . . .
§ 2. Степень достоверности реконструкций . . . .
Глава
IV. Свидетельства языка в антропологии и доистории
§ 1. Язык и раса . .
. .
. . .
§2. Этнизм
§3. Лингвистическая палеонтология
§ 4. Языковой тип и мышление социальной группы
Глава
V. Языковые семьи и языковые типы
Ш. Балла и А. Сеше. Примечания
. . .
.
. . .
. . .
248
252
255
255
257
259
259
260
261
264
266
270
Предисловие к первому изданию
Сколько раз нам приходилось слышать из уст Фердинанда де
Соссюра сетования на недостаточность принципов и методов той
лингвистики, в сфере которой развивалось его дарование. Всю свою
жизнь он упорно искал те руководящие законы, которые могли бы
ориентировать его мысль в этом хаосе. Только в 1906 г., приняв пос­
ле Вертгеймера кафедру в Женевском университете, он получил
возможность публично излагать свои идеи, зревшие в нем в течение
многих лет. Де Соссюр читал курс по общей лингвистике три раза:
в 1906—1907, 1908—1909 и 1910—1911 гг.; правда, требования про­
граммы вынуждали его посвящать половину каждого из этих курсов
индоевропейским языкам: описанию их и изложению их истории,
в связи с чем ему приходилось значительно сокращать важнейшие
разделы, составляющие основную тематику читаемых лекций.
Все, кому посчастливилось слушать эти столь богатые идеями
лекции де Соссюра, жалели, что они не были опубликованы отдель­
ной книгой. После смерти нашего учителя мы надеялись найти в его
рукописях, любезно предоставленных в наше распоряжение г-жой
де Соссюр, полное, или по крайней мере достаточное, отображение
этих гениальных лекций; мы предполагали, что, ограничившись
простой редакционной правкой, можно будет издать личные заметки
де Соссюра с привлечением записей слушателей. К великому нашему
разочарованию, мы не нашли ничего или почти ничего такого, что
соответствовало бы конспектам его учеников; де Соссюр уничтожал,
как только отпадала в том необходимость, наспех составленные чер­
новики, в которых он фиксировал в общем виде те идеи, какие он
потом излагал в своих чтениях. В его письменном столе мы нашли
лишь довольно старые наброски, конечно, не лишенные ценности,
но не пригодные для самостоятельного использования, а также
для соединения их с записями упомянутых курсов его слушате­
лями.
2*
35
Это было для нас тем более огорчительно, что профессиональные
обязанности в свое время почти полностью помешали нам присутст­
вовать лично на этих лекциях, ознаменовавших в деятельности Фер­
динанда де Соссюра этап, столь же блистательный, как и тот, ныне
уже далекий, когда появился «Мемуар о первоначальной системе
гласных в индоевропейских языках».
Итак, нам пришлось ограничиться только записями, которые
вели слушатели в течение трех упомянутых лекционных курсов.
Весьма полные конспекты предоставили в наше распоряжение слу­
шатели двух первых курсов: Луи Кай, Леопольд Готье, Поль Регар
и Альберт Ридлингер, а также слушатели третьего, наиболее важного
курса: г-жаСеше, Жорж Дегалье и Франсис Жозеф. Свои заметки
по одному специальному вопросу предоставил нам Луи Брютш.
Всем перечисленным лицам мы выражаем свою искреннюю призна­
тельность. Мы выражаем также живейшую благодарность выдающе­
муся романисту Жюлю Ронжа, который любезно согласился про
смотреть рукопись перед сдачей ее в печать и сообщил нам свои
ценнейшие замечания.
Что же мы стали делать с этим материалом? Прежде всего потре­
бовался серьезный критический анализ: в отношении каждого курса
вплоть до отдельных деталей надо было путем сопоставления всех
версий добраться до авторской мысли, от которой у нас остались
только отголоски, порой противоречивые. Для первых двух курсов
мы прибегли к сотрудничеству А. Ридлингера, одного из тех слуша­
телей, кто с наибольшим интересом следил за мыслью учителя;
его работа в этом отношении была нам очень полезна. Для третьего
курса та же кропотливая работа по сличению версий и редактирова­
нию была произведена одитш из нас — А. Сеше.
Однако это еще не все. Форма устного изложения, часто противо­
речащая нормам книжной речи, создавала для нас величайшие за­
труднения. К тому же де Соссюр принадлежал к числу тех людей,
которые никогда не останавливаются на достигнутом: его мысль
свободно развивалась во всех направлениях, не вступая тем не ме­
нее в противоречие с самой собою. Публиковать все в оригинальной
форме устного изложения было невозможно: неизбежные при этом
повторения, шероховатости, меняющиеся формулировки лишили бы
подобное издание цельности. Ограничиться только одним курсом
(спрашивается, каким?) значило бы лишить книгу всех богатств,
в изобилии разбросанных в остальных двух курсах; даже третий
курс, наиболее законченный, не мог бы сам по себе дать полное
представление о теориях и методах де Соссюра.
Нам советовали издать некоторые отрывки, наиболее оригиналь­
ные по своему содержанию, в том виде, в каком они остались после
де Соссюра; идея эта нам сперва понравилась, но вскоре стало ясно,
что осуществление ее исказило бы концепцию нашего учителя,
которая предстала бы в виде обломков постройки, имеющей подлин­
ную ценность лишь как стройное целое.
36
Поэтому мы остановились на решении более смелом, но вместе
с тем, думается, и более разумном: мы решились на реконструкцию,
на синтез на основе третьего курса, используя при этом все бывшие
в нашем распоряжении материалы, включая личные заметки де
Соссюра. Дело это было исключительно трудным, тем более что речь
шла о воссоздании, которое должно было быть совершенно объек­
тивным: по каждому пункту нужно было, проникнув до самых основ
каждой отдельной мысли и руководствуясь всей системой в целом,
попытаться увидеть эту мысль в ее окончательной форме, освобо­
дить ее от многообразных форм выражения и зыбкости, присущей
устному изложению, затем найти ей надлежащее место и при всем
том представить все составные части ее в последовательности, соот­
ветствующей авторскому намерению даже в тех случаях, где это
намерение надо было не столько обнаружить, сколько угадать.
Из этой работы по объединению отдельных версий и реконструк­
ции целого и выросла настоящая книга, которую мы ныне не без
робости представляем на суд ученых кругов и всех друзей линг­
вистики.
Наша основная идея сводилась к тому, чтобы воссоздать органи­
ческое единство, не пренебрегая ничем, что помогло бы создать впе­
чатление стройного целого. Но именно как раз за это мы, быть мо­
жет, и рискуем подвергнуться критике с двух сторон.
С одной стороны, нам могут сказать, что это «стройное целое»
неполно. Но ведь наш учитель никогда и не претендовал на то, что­
бы охватить все разделы лингвистики и осветить их все равномерно
ярким светом; фактически он этого сделать не мог, да и цель его была
совершенно иная. Руководствуясь несколькими сформулирован­
ными им самим основными принципами, которые мы постоянно
находим в его работе и которые образуют основу ткани, столь же
прочной, сколь и разнообразной, он работал вглубь и распростра­
нялся вширь лишь тогда, когда эти принципы находили исключи­
тельно благоприятные возможности применения, а также когда они
встречали на своем пути теории, которые могли их подорвать.
Этим объясняется тот факт, что некоторые дисциплины, например
семантика, лишь слегка затронуты. Нам кажется, однако, что
эти пробелы не вредят архитектонике целого. Отсутствие «лингви­
стики речи» более ощутимо. Обещанный слушателям третьего кур­
са этот раздел занял бы, без сомнения, почетное место в будущих
курсах; хорошо известно, почему это обещание не было выполнено.
Мы ограничились тем, что собрали и поместили в соответствующем
разделе беглые указания на эту едва намеченную программу; боль­
шего мы сделать не могли.
С другой стороны, нас, быть может, упрекнут за то, что мы
включили в книгу некоторые достаточно известные еще до Соссю­
ра вещи. Однако невозможно, чтобы при изложении столь широкой
темы все было одинаково новым. И если некоторые уже известные
положения оказываются необходимыми для понимания целого, не37
ужели нам поставят в вину то, что мы их приводим? Так, глава о фо­
нетических изменениях включает сведения, уже высказывавшиеся
ранее другими и только выраженные в более законченной форме;
но, не говоря уже о том, что этот раздел книги содержит много ори­
гинальных и ценных подробностей, даже поверхностное знакомство
с ним показывает, что исключение его из книги отрицательно ска­
залось бы на понимании тех принципов, на которых де Соссюр стро­
ит свою систему статической лингвистики.
Мы полностью осознаем свою ответственность перед лицом науч­
ной критики и перед самим автором, который, возможно, не дал бы
своего согласия на опубликование этих страниц. Эту ответствен­
ность мы принимаем на себя целиком и хотели бы, чтобы она лежала
только на нас. Сумеют ли наши критики провести различие между
учителем и его интерпретаторами? Мы были бы признательны им,
если бы они обрушили свои удары на нас: было бы несправедливо
подвергать этим ударам память дорогого нам человека.
Женева, июль 1915
ZZ/. Балла, А. Сете.
Предисловие ко второму изданию
В настоящем, втором, издании не внесено никаких существен­
ных изменений по сравнению с первым. Издатели ограничились час­
тичными поправками, цел§ которых — сделать редакцию некото­
рых пунктов более ясной и точной.
Ш. £., Л. С.
Предисловие к третьему изданию
За исключением нескольких незначительных исправлений, на­
стоящее издание полностью повторяет предыдущее.
Ш. £., А. С.
ВВЕДЕНИЕ
Глава
I
ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА ИСТОРИЮ ЛИНГВИСТИКИ
Наука о языке прошла три последовательные фазы развития,
прежде чем было осознано, что является подлинным и единственным
ее объектом.
Начало было положено так называемой «грамматикой». Эта
дисциплина, появившаяся впервые у греков и в дальнейшем процве­
тавшая главным образом во Франции, основывалась на логике
и была лишена научного и объективного воззрения на язык как
таковой: ее единственной целью было составление правил для отли­
чия правильных форм от форм неправильных. Это была дисциплина
нормативная, весьма далекая от чистого наблюдения: в силу этого ее
точка зрения была, естественно, весьма узкой.
Затем возникла филология. «Филологическая» школа существо*
вала уже в Александрии, но этот термин применяется преимущест­
венно к тому научному направлению, начало которому было по­
ложено в 1777 г. Фридрихом Августом Вольфом и которое продол­
жает существовать до наших дней. Язык не является единственным
объектом филологии: она прежде всего ставит себе задачу устанав­
ливать, толковать и комментировать тексты. Эта основная задача
приводит ее также к занятиям историей литературы, быта, социаль­
ных институтов и т. п. Всюду она применяет свой собственный ме­
тод, метод критики источников. Если она касается лингвистических
вопросов, то главным образом для того, чтобы сравнивать тексты
различных эпох, определять язык, свойственный данному автору,
расшифровывать и разъяснять надписи на архаических или плохо
известных языках. Без сомнения, именно исследования такого рода
и расчистили путь для исторической лингвистики: работы Ричля
о Плавте уже могут быть названы лингвистическими. Но в этой
области филологическая критика имеет один существенный недо­
статок: она питает слишком рабскую приверженность к письменно­
му языку и забывает о живом языке: к тому же ее интересы ле39
жат почти исключительно в области греческих и римских древ­
ностей.
Начало третьего периода связано с открытием возможности
сравнивать языки между собою. Так возникла сравнительная фило­
логия, или, иначе, сравнительная грамматика. В 1816 г. Франц
Бопп в своей работе «О системе спряжения санскритского языка...»
исследует отношения, связывающие санскрит с греческим, латин­
ским и другими языками. Но Бопп не был первым, кто установил
эти связи и высказал предположение, что все эти языки принадлежат
к одному семейству. Это, в частности, установил и высказал до него
английский востоковед Вильям Джоунз (1746—1794). Однако от­
дельных разрозненных высказываний еще недостаточно для утверж­
дения, будто в 1816 г. значение и важность этого положения уже
были осознаны всеми. Итак, заслуга Боппа заключается не в том,
что он открыл родство санскрита с некоторыми языками Европы
и Азии, а в том, что он понял возможность построения самостоя­
тельной науки, предметом которой являются отношения родствен­
ных языков между собою. Анализ одного языка на основе другого,
объяснение форм одного языка формами другого — вот что было но­
вого в работе Боппа.
Бопп вряд ли мог бы создать (да еще в такой короткий срок)
свою науку, если бы предварительно не был открыт санскрит. База
изысканий Боппа расширилась и укрепилась именно благодаря
тому, что наряду с греческим и латинским языками ему был доступен
третий источник информации — санскрит; это преимущество усу­
гублялось еще тем обстоятельством, что, как оказалось, санскрит
обнаруживал исключительно благоприятные свойства, проливающие
свет на сопоставляемые с,ним языки.
Покажем это на одном примере.Если рассматривать парадигмы
склонения латинского genus (genus, generis, genere, genera, generum 1
и т. д.) и греческого genos (genos, geneos, gene'i, genea, geneon и т.д.),
то получаемые ряды не позволяют сделать никаких выводов, будем
ли мы брать эти ряды изолированно или сравнивать их между со­
бою. Но картина резко изменится, если с ними сопоставить соот­
ветствующую санскритскую парадигму (janas, janasas, janasi,
janassu, janasam и т. д.). Достаточно беглого взгляда на эту парадиг­
му, чтобы установить соотношение, существующее между двумя
другими парадигмами: греческой и латинской. Предположив, что
janas представляет первоначальное состояние (такое допущение спо­
собствует объяснению), можно заключить, что s исчезало в гречес­
ких формах gene(s)os и т. д. всякий раз, как оказывалось между
двумя гласными. Далее, можно заключить, что при тех же услови­
ях в латинском языке s переходило в г. Кроме того, с грамматичес­
кой точки зрения санскритская парадигма уточняет понятие индо1
Здесь и всюду в дальнейшем мы сохраняем транслитерацию греческих
слов в том виде, в каком она дана во французском издании «Курса».—
Прим ред.
40
европейского корня, поскольку этот элемент оказывается здесь
вполне определенной и устойчивой единицей (janas-). Латинский и
греческий языки лишь на самых своих начальных стадиях знали то
состояние, которое представлено санскритом. Таким образом, в дан­
ном случае санскрит показателен тем, что в нем сохранились все
индоевропейские s. Правда, в других отношениях он хуже сохра­
нил характерные черты общего прототипа: так, в нем катастрофи­
чески изменился вокализм. Но в общем сохраняемые им первона­
чальные элементы прекрасно помогают исследованию, ив огромном
большинстве случаев именно санскрит оказывается в положении
языка, разъясняющего различные явления в других языках.
С самого начала рядом с Боппом выдвигаются другие выдающие­
ся лингвисты: Якоб Гримм, основоположник германистики (его
«Грамматика немецкого языка» была опубликована в 1819—1837 гг.);
Август Фридрих Потт, чьи этимологические разыскания снабдили
лингвистов большим материалом; Адальберт Кун, работы которого
касались как сравнительного языкознания, так и сравнительной
мифологии; индологи Теодор Бенфей и Теодор Ауфрехт и др.
Наконец, среди последних представителей этой школы надо вы­
делить Макса Мюллера, Георга Курциуса и Августа Шлейхера.
Каждый из них сделал немалый вклад в сравнительное языкозна­
ние. Макс Мюллер популяризовал его своими блестящими лекциями
(«Лекции по науке о языке», 1861, на английском языке); впрочем, в
чрезмерной добросовестности его упрекнуть нельзя. Выдающийся
филолог Курциус, известный главным образом своим трудом «Ос­
новы греческой этимологии» (1858—1862, 5-е прижизненное изд.
1879 г.), одним из первых примирил сравнительную грамматику
с классической филологией. Дело в том, что представители послед­
ней с недоверием следили за успехами молодой науки, и это недове­
рие становилось взаимным. Наконец, Шлейхер является первым
лингвистом, попытавшимся собрать воедино результаты всех част­
ных сравнительных исследований. Его «Компендиум по сравни­
тельной грамматике индогерманских языков» (1861) представляет
собой своего рода систематизацию основанной Боппом науки. Эта
книга, оказывавшая ученым великие услуги в течение многих лет,
лучше всякой другой характеризует облик школы сравнительного
языкознания в первый период развития индоевропеистики.
Но этой школе, неотъемлемая заслуга которой заключается в
том, что она подняла плодородную целину, все же не удалось соз­
дать подлинно научную лингвистику. Она так и не попыталась выя­
вить природу изучаемого ею предмета. А между тем без такого пред­
варительного анализа никакая наука не в состоянии выработать
свой метод.
Основной ошибкой сравнительной грамматики — ошибкой, ко­
торая в зародыше содержала в себе все прочие ошибки,— было то,
что в своих исследованиях, ограниченных к тому же одними лишь
индоевропейскими языками, представители этого направления ни41
когда не задавались вопросом, чему же соответствовали произво­
димые ими сопоставления, что же означали открываемые ими от­
ношения. Их наука оставалась исключительно сравнительной,
вместо того чтобы быть исторической. Конечно, сравнение состав­
ляет необходимое условие для всякого воссоздания исторической
действительности. Но одно лишь сравнение не может привести к
правильным выводам. А такие выводы ускользали от компаративи­
стов еще и потому, что они рассматривали развитие двух языков со­
вершенно так же, как естествоиспытатель рассматривал бы рост
двух растений. Шлейхер, например, всегда призывающий исходить
из индоевропейского праязыка, следовательно выступающий, ка­
залось бы, в некотором смысле как подлинный историк, не колеб­
лясь, утверждает, что в греческом языке е и о суть две «ступени»
(Stufen) одного вокализма. Дело в том, что в санскрите имеется си­
стема чередования гласных, которая может породить представле­
ние об этих ступенях. Предположив, таким образом, что развитие
должно идти по этим ступеням обособленно и параллельно в каждом
языке, подобно тому как растения одного вида проходят независи­
мо друг от друга одни и те же фазы развития, Шлейхер видит в гре­
ческом о усиленную ступень е, подобно тому как в санскритском а
он видит усиление а. В действительности же все сводится к индоев­
ропейскому чередованию звуков, которое различным образом отра­
жается в греческом языке и в санскрите, тогда как вызываемые им
в обоих языках грамматические следствия вовсе не обязательно
тождественны (см. стр. 191 и ел.).
Этот исключительно сравнительный метод влечет за собой целую
систему ошибочных взглядов, которым в действительности ничего
не соответствует и которые противоречат реальным условиям суще­
ствования человеческой речи вообще. Язык рассматривался как
особая сфера, как четвертое царство природы; этим обусловлены
были такие способы рассуждения, которые во всякой иной науке
вызвали бы изумление. Нынче нельзя прочесть и десяти строк, на­
писанных в ту пору, чтобы не поразиться причудам мысли и тер­
минам, употреблявшимся для оправдания этих причуд.
Но с методологической точки зрения небесполезно познакомить­
ся с этими ошибками: ошибки молодой науки всегда напоминают в
развернутом виде ошибки тех, кто впервые приступает к научным
изысканиям; на некоторые из этих ошибок нам придется указать в
дальнейшем.
Только в 70-х годах XIX века стали задаваться вопросом, како­
вы же условия жизни языков. Было обращено внимание на то,
что объединяющие их соответствия не более чем один из аспектов
того явления, которое мы называем языком, а сравнение не более
чем средство, метод воссоздания фактов.
Лингвистика в точном смысле слова, которая отвела сравнитель­
ному методу его надлежащее место, родилась на почве изучения ро­
манских и германских языков. В частности, именно романистика
42
(основатель которой Фридрих Диц в 1836 — 1838 гг. выпустил свою
«Грамматику романских языков») очень помогла лингвистике при­
близиться к ее настоящему объекту. Дело в том, что романисты
находились в условиях гораздо более благоприятных, чем индоевро­
пеисты, поскольку им был известен латинский язык, прототип ро­
манских языков, и поскольку обилие памятников позволяло им де­
тально прослеживать эволюцию отдельных романских языков. Оба
эти обстоятельства ограничивали область гипотетических построе­
ний и сообщали всем изысканиям романистики в высшей степени
конкретный характер. Германисты находились в аналогичном по­
ложении; правда, прагерманский язык непосредственно неизвестен,
но зато история происходящих от него языков может быть просле­
жена на материале многочисленных памятников на протяжении
длинного ряда столетий. Поэтому-то германисты, как более близ­
кие к реальности, и пришли к взглядам, отличным от взглядов пер­
вых индоевропеистов.
Первый импульс был дан американцем Вильямом Уитни, авто­
ром книги «Жизнь и развитие языка» (1875). Вскоре образовалась
новая школа, школа младограмматиков (Junggrammatiker), во гла­
ве которой стояли немецкие ученые Карл Бругман, Герман Остгоф,
германисты Вильгельм Брауне, Эдуард Сивере, Герман Пауль,
славист Август Лескйн и др. Заслуга их заключалась в том, что ре­
зультаты сравнения они включали в историческую перспективу и
тем самым располагали факты в их естественном порядке. Благода­
ря им язык стал рассматриваться не как саморазвивающийся ор­
ганизм, а как продукт коллективного духа языковых групп. Тем
самым была осознана ошибочность и недостаточность идей сравни­
тельной грамматики и филологии г. Однако, сколь бы ни были ве­
лики заслуги этой школы, не следует думать, будто она пролила
полный свет на всю проблему в целом: основные вопросы общей лин­
гвистики и ныне все еще ждут своего разрешения.
1
Новая школа, стремясь более точно отражать действительность, объявила
войну терминологии компаративистов, в частности, ее нелогичным метафорам.
Теперь уже нельзя сказать: «язык делает то-то и то-то» или говорить о «жизни
языка» и т. п., ибо язык не есть некая сущность, имеющая самостоятельное бытие,
он существует лишь в говорящих. Однако в этом отношении не следует заходить
слишком далеко; самое важное состоит в том, чтобы понимать, о чем идет речь.
Есть такие метафоры, избежать которых нельзя. Требование пользоваться лищь
терминами, отвечающими реальным явлениям языка, равносильно претензии,
будто в этих явлениях для нас уже ничего неизвестного нет. А между тем до этого
еще далеко; поэтому мы не будем стесняться иной раз прибегать к таким выраже­
ниям, которые порицались младограмматиками.
Глава
II
МАТЕРИАЛ И ЗАДАЧА ЛИНГВИСТИКИ;
ЕЕ ОТНОШЕНИЕ К СМЕЖНЫМ ДИСЦИПЛИНАМ
Материалом лингвистики являются прежде всего все факты ре­
чевой деятельности человека как у первобытных народов, так и у
культурных наций, как в эпоху расцвета того или другого языка,
так и во времена архаические, а также в период его упадка, с охва­
том в каждую эпоху как форм обработанного, или «литературного»,
языка, [так и форм просторечных]1— вообще всех форм выраже­
ния. Это, однако, не все: поскольку речевая деятельность в боль­
шинстве случаев недоступна непосредственному наблюдению,
лингвисту приходится учитывать письменные тексты как единст­
венный источник сведений о языках далекого прошлого или далеких
стран. В задачу лингвистики входит:
а) описание и историческое обследование всех доступных ей язы­
ков, что ведет к составлению игтории всех языковых семейств и по
мере возможности к реконструкции их праязыков;
б) обнаружение факторов, постоянно и универсально действую­
щих во всех языках, и установление тех общих законов, к которым
можно свести отдельные явления в истории этих языков;
в) определение своих границ и объекта.
Лингвистика весьма тесно связана с рядом других наук, кото­
рые то заимствуют у нее ее данные, то предоставляют ей свои. Гра­
ницы, отделяющие ее от этих наук, не всегда выступают вполне
отчетливо. Так, например, лингвистику следует строго отграничи­
вать от этнографии и от истории древних эпох, где язык учитывает­
ся лишь в качестве документа. Ее необходимо также отличать и от
антропологии, изучающей человека как зоологический вид, тогда
как язык есть факт социальный. Но не следует ли включить ее в
таком случае в социологию? Каковы взаимоотношения лингвисти1
В квадратные скобки нами взяты те части «Курса», которые отсутст­
вуют в редакции Ш. Балли и А. Сеше, но обнаружены нами в конспектах
слушателей «Курса».— Прим. ред.
44
ки и социальной психологии? В сущности, в языке все психично,
включая его и материальные и механические проявления, как, на­
пример, изменения звуков; и, поскольку лингвистика снабжает
социальную психологию столь ценными данными, не составляет ли
она с нею единое целое? Всех этих вопросов мы касаемся здесь лишь
бегло, с тем чтобы вернуться к их рассмотрению в дальнейшем.
Отношение лингвистики к физиологии выясняется с меньшим
трудом: отношение это является односторонним в том смысле, что
при изучении языков требуются данные по физиологии звуков,
тогда как лингвистика со своей стороны в распоряжение физиоло­
гии подобных данных предоставить не может. Во всяком случае,
смешение этих двух дисциплин недопустимо: сущность языка, как
мы увидим, не связана со звуковым характером языкового знака.
Что же касается филологии, то, как мы уже знаем, она резко от­
личается от лингвистики, несмотря на наличие между обеими нау­
ками точек соприкосновения и те взаимные услуги, которые они
друг другу оказывают.
В чем заключается практическое значение лингвистики? Весьма
немногие люди имеют на этот счет ясное представление, и здесь не
место о нем распространяться. Во всяком случае, очевидно, что
лингвистические вопросы интересны для всех тех, кто, как, напри­
мер, историки, филологи и др., имеет дело с текстами. Еще оче­
видно значение лингвистики для общей культуры: в жизни как от­
дельных людей, так и целого общества речевая деятельность
является важнейшим из всех факторов. Поэтому немыслимо, чтобы
ее изучение оставалось в руках немногих специалистов. Впрочем,
в действительности ею в большей или меньшей степени занимаются
все; но этот всеобщий интерес к вопросам речевой деятельности
влечет за собой парадоксальное следствие: нет другой области, где
возникало бы больше нелепых идей, предрассудков, миражей и
фикций. Все эти заблуждения представляют определенный психо­
логический интерес, и первейшей задачей лингвиста является вы­
явление и по возможности окончательное их устранение.
Глава
III
ОБЪЕКТ ЛИНГВИСТИКИ
§ 1. Определение языка
Что является целостным и конкретным объектом лингвистики?
Вопрос этот исключительно труден, ниже мы увидим, почему. Ог­
раничимся здесь показом этих трудностей.
Другие науки оперируют заранее данными объектами, которые
можно рассматривать под различными углами зрения; ничего по­
добного нет в лингвистике. Некто произнес французское слово пи
«обнаженный»: поверхностному наблюдателю покажется, что это
конкретный лингвистический объект; однако более пристальный
взгляд обнаружит в пи три или четыре совершенно различные
вещи в зависимости от того, как он будет рассматривать это слово:
только как звучание, как выражение определенного понятия, как
соответствие латинскому nudum «нагой» и т. д. В лингвистике объ­
ект вовсе не предопределяет точки зрения; напротив, можно ска­
зать, что здесь точка зрения создает самый объект; вместе с тем ни­
что не говорит нам о том, какой из этих способов рассмотрения
данного факта является первичным или более совершенным по срав­
нению с другими.
Кроме того, какой бы способ мы ни приняли для рассмотрения
того или иного явления речевой деятельности, в ней всегда обнару­
живаются две стороны, каждая из которых коррелирует с другой
и значима лишь благодаря ей.
Приведем несколько примеров:
1. Артикулируемые слоги — это акустические явления, воспри­
нимаемые слухом, но сами звуки не существовали бы, если бы не
было органов речи: так, звук п существует лишь в результате кор­
реляции этих двух сторон: акустической и артикуляционной. Та
ким образом, нельзя ни сводить язык к звучанию, ни отрывать зву­
чание от артикуляторной работы органов речи; с другой стороны,
нельзя определить движение органов речи, отвлекаясь от акусти­
ческого фактора (см. стр. 75 и ел.).
46
2. Но допустим, что звук есть нечто простое: исчерпывается ли
им то, что мы называем речевой деятельностью? Нискрлько, ибо он
есть лишь орудие для мысли и самостоятельного существования не
имеет. Таким образом возникает новая, осложняющая всю картину
корреляция: звук, сложное акустико-артикуляционное единство,
образует в свою очередь новое сложное физиолого-мыслительное
единство с понятием. Но и это еще не все.
3. У речевой деятельности есть две стороны: индивидуальная
и социальная, причем одну нельзя понять без другой.
4. В каждый данный момент речевая деятельность предполагает
и установившуюся систему и эволюцию; в любой момент речевая
деятельность есть одновременно и действующее установление (in­
stitution actuelle) и продукт прошлого. На первый взгляд различе­
ние между системой и историей, между тем, что есть, и тем, что было,
представляется весьма простым, но в действительности то и другое
так тесно связано между собой, что разъединить их весьма затруд­
нительно. Не упрощается ли проблема, если рассматривать рече­
вую деятельность в самом ее возникновении, если, например, на­
чать с изучения речевой деятельности ребенка? Нисколько, ибо
величайшим заблуждением является мысль, будто в отношении ре­
чевой деятельности проблема возникновения отлична от проблемы
постоянной обусловленности. Таким образом, мы продолжаем ос­
таваться в том же порочном кругу.
Итак, с какой бы стороны ни подходить к вопросу, нигде объект
не дан нам во всей целостности; всюду мы натыкаемся на ту же ди­
лемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каждой
проблемы, тем самым рискуя не уловить присущей ей двусторонности, либо, если мы изучаем явления речевой деятельности одно­
временно с нескольких точек зрения, объект лингвистики выступа­
ет перед нами как груда разнородных, ничем между собою не свя­
занных явлений. Поступая так, мы распахиваем дверь перед целым
рядом наук: психологией, антропологией, нормативной граммати­
кой, филологией и т. д., которые мы строго отграничиваем от линг­
вистики, но которые в результате методологической ошибки могут
притязать на речевую деятельность как на один из своих объектов.
По нашему мнению, есть только один выход из всех этих зат­
руднений: надо с самого начала встать на почву языка и считать
его основанием (norme) для всех прочих проявлений речевой деятель­
ности. Действительно, среди множества двусторонних явлений
только язык, по-видимому, допускает независимое (autonome)
определение и дает надежную опору для мысли.
Но что же такое язык? По нашему мнению, понятие языка не
совпадаете понятием речевой деятельности вообще; язык — только
определенная часть — правда, важнейшая часть — речевой дея­
тельности. Он является социальным продуктом, совокупностью не­
обходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспечить
реализацию, функционирование способности к речевой деятельно-
47
сти, существующей у каждого носителя языка. Взятая в целом,
речевая деятельность многообразна и разнородна; протекая одно­
временно в ряде областей, будучи одновременно физической, физио­
логической и психической, она, помимо того, относится и к сфере
индивидуального и к сфере социального; ее нельзя отнести опреде­
ленно ни к одной категории явлений человеческой жизни, так как
неизвестно, каким образом всему этому можно сообщить единство.
В противоположность этому язык представляет собою целост­
ность сам по себе, являясь, таким образом, отправным началом
(principe) классификации. Отводя ему первое место среди явлений
речевой деятельности, мы тем самым вносим естественный порядок в
эту совокупность, которая иначе вообще не поддается классифика­
ции.
На это выдвинутое нами положение об отправном начале класси­
фикации, казалось, можно было бы возразить, утверждая, что осу­
ществление речевой деятельности покоится на способности, прису­
щей нам от природы, тогда как язык есть нечто усвоенное и услов­
ное, и что, следовательно, язык должен занимать подчиненное по­
ложение по отношению к природному инстинкту, а не стоять над
ним.
Вот что можно ответить на это.
Прежде всего, вовсе не доказано, что речевая деятельность в той
форме, в какой она проявляется, когда мы говорим, есть нечто
вполне естественное, иначе говоря, что наши органы речи предназ­
начены для говорения точно так же, как наши ноги для ходьбы.
Мнения лингвистов по этому поводу существенно расходятся. Так,
например, Уитни, приравнивающий язык к общественным установ­
лениям со всеми их особенностями, полагает, что мы используем
органы речи в качестве орудия речи чисто случайно, просто из сооб­
ражений удобства; люди, по его-мнению, могли бы с тем же успехом
пользоваться жестами, употребляя зрительные образы вместо слу­
ховых. Несомненно, такой тезис чересчур абсолютен: язык не есть
общественное установление, во всех отношениях подобное прочим
(см. стр. 106, а также 108—109); кроме того, Уитни заходит слишком
далеко, утверждая, будто наш выбор лишь случайно остановился
на органах речи: ведь этот выбор до некоторой степени был нам на­
вязан природой. Но по основному пункту американский лингвист,
кажется, безусловно прав: язык — условность, а какова природа
условно избранного знака, совершенно безразлично. Следователь­
но, вопрос об органах речи — вопрос второстепенный в проблеме
речевой деятельности.
Положение это может быть подкреплено путем определения того,
что разуметь под членораздельной речью (langage articule). По-латыни
articulus означает «составная часть», «член(ение)»; в отношении рече­
вой деятельности членораздельность может означать либо членение
звуковой цепочки на слоги, либо членение цепочки значений на зна­
чимые единицы; в этом именно смысле по-немецки и говорят geglieder48
te Sprache. Придерживаясь этого второго определения, можно было
бы сказать, что естественной для человека является не речевая де­
ятельность как говорение (langage parle), а способность создавать
язык, то есть систему дифференцированных знаков, соответствую­
щих дифференцированным понятиям.
Брока открыл, что способность говорить локализована в треть­
ей лобной извилине левого полушария большого мозга; и на это
открытие пытались опереться, чтобы приписать речевой деятель­
ности естественно-научный характер. Но как известно, эта локализа­
ция была установлена в отношении всего, имеющего отношение к ре­
чевой деятельности, включая письмо; исходя из этого, а также из
наблюдений, сделанных относительно различных видов афазии в
результате повреждения этих центров локализации, можно, по-види­
мому, допустить: 1) что различные расстройства устной речи раз­
нообразными путями неразрывно связаны с расстройствами пись­
менной речи и 2) что во всех случаях афазии или аграфии наруша­
ется не столько способность произносить те или иные звуки или
писать те или иные знаки, сколько способность любыми средствами
вызывать в сознании знаки упорядоченной речевой деятельности.
Все это приводит нас к предположению, что над деятельностью раз­
личных органов существует способность более общего порядка, ко­
торая управляет этими знаками и которая и есть языковая способ­
ность по преимуществу. Таким путем мы приходим к тому же за­
ключению, к какому пришли раньше.
Наконец, в доказательство необходимости начинать изучение ре­
чевой деятельности именно с языка можно привести и тот аргу­
мент, что способность (безразлично, естественная она или нет)
артикулировать слова осуществляется лишь с помощью орудия,
созданного и предоставляемого коллективом. Поэтому нет ничего
невероятного в утверждении, что единство в речевую деятельность
вносит язык.
§ 2. Место языка в явлениях речевой деятельности
Для того чтобы во всей совокупности явлений речевой деятель­
ности найти сферу, соответствующую языку, надо рассмотреть ин­
дивидуальный акт речевого общения. Такой акт предполагает по
крайней мере двух лиц — это минимум, необходимый для полноты
ситуации общения. Итак, пусть нам даны два разговаривающих
друг с другом лица: А и В [см. рис. на стр. 50].
Отправная точка акта речевого общения находится в мозгу од­
ного из разговаривающих, скажем А, где явления сознания, назы­
ваемые нами «понятиями», ассоциируются с представлениями язы­
ковых знаков, или с акустическими образами, служащими для вы­
ражения понятий. Предположим, что данное понятие вызывает в
49
мозгу соответствующий акустический образ — это явление чисто
писхического порядка, за которым следует физиологический процесс:
мозг передает органам речи соответствующий образу импульс, за­
тем звуковые волны распространяются из уст А к ушам В — это
уже чисто физический процесс. Далее процесс общения продолжает­
ся в В, но в обратном порядке: от уха к мозгу — физиологическая
передача акустического образа; в мозгу — психическая ассоциа­
ция этого образа с соответственным понятием. Когда В заговорит в
свою очередь, во время этого нового акта речи будет проделан в точ­
ности тот же самый путь, что и во время первого,— от мозга В к
мозгу А речь пройдет через те же самые фазы. Все это можно изоб­
разить следующим образом:
Говорение, фонация
Слушание
•
-
^
П=понятие
О - акустический о5раз
Годорение, фонация
Слушание
Этот анализ не претендует на полноту. Можно было бы выде­
лить еще чисто акустическое ощущение, отождествление этого ощу­
щения с латентным акустическим образом, двигательный образ в от­
личие от фонации, говорения и т. д. Но мы приняли во внимание
лишь те элементы, которые считаем существенными; наша схема по­
зволяет сразу же отграничить элементы физические (звуковые вол­
ны) от элементов физиологических (говорение, фонация и слушание)
59
и психических (словесные образы и понятия). При этом в высшей
степени важно отметить, что словесный образ не совпадает с самим
звучанием и что он столь же психичен, как и ассоциируемое с ним
понятие.
Речевой акт, изображенный нами выше, может быть расчленен
на следующие части:
а) внешняя часть (звуковые колебания, идущие из уст к ушам)
и внутренняя часть, включающая все прочее;
б) психическая часть и часть непсихическая, из коих вторая
включает как происходящие в органах речи физиологические явле­
ния, так и физические явления вне человека;
в) активная часть и пассивная часть: активно все то, что идет от
ассоциирующего центра одного из говорящих к ушам другого, а
пассивно все то, что идет от ушей этого последнего к его ассоцииру­
ющему центру.
Наконец, внутри локализуемой в мозгу психической части
можно называть экзекутивным все то, что активно (П-> О), и ре­
цептивным все то, что пассивно (0-> П).
К этому надо добавить способность к ассоциации и координа­
ции, которая обнаруживается, как только мы переходим к рассмот­
рению знаков в условиях взаимосвязи; именно эта способность иг­
рает важнейшую роль в организации языка как системы (см. стр.
155 и ел.).
Но чтобы верно понять эту роль, надо отойти от речевого акта
как явления единичного, которое представляет собою всего лишь
зародыш речевой деятельности, и перейти к языку как к явлению
социальному.
У всех лиц, общающихся вышеуказанным образом с помощью ре­
чевой деятельности, неизбежно происходит известного рода вырав­
нивание: все они воспроизводят, хотя, конечно, и не вполне одина­
ково, примерно одни и те же знаки, связывая их с одними и теми
же понятиями.
Какова причина этой социальной «кристаллизации»? Какая из
частей речевого акта может быть ответственна за это? Ведь весьма
вероятно, что не все они принимают в этом одинаковое участие.
Физическая часть может быть отвергнута сразу. Когда мы слы­
шим разговор на незнакомом нам языке, мы, правда, слышим зву­
ки, но вследствие непонимания того, что говорится, сказанное не
составляет для нас социального факта.
Психическая часть речевого акта также мало участвует в «кри­
сталлизации»; ее экзекутивная сторона остается вообще непричаст­
ной к этому, ибо исполнение никогда не производится коллективом;
оно всегда индивидуально, и здесь всецело распоряжается индивид;
мы будем называть это речью.
Формирование у говорящих примерно одинаковых для всех
психических образов обусловлено функционированием рецептив­
ной и коордннативной способностей. Как же надо представлять себе
51
этот социальный продукт, чтобы язык вполне выделился, обосо­
бившись от всего прочего? Если бы мы были в состоянии охватить
сумму всех словесных образов, накопленных у всех индивидов, мы
бы коснулись той социальной связи, которая и образует язык.
Язык — это клад, практикой речи отлагаемый во всех, кто принад­
лежит к одному общественному коллективу, это грамматическая
система, виртуально существующая у каждого в мозгу, точнее ска­
зать, у целой совокупности индивидов, ибо язык не существует пол­
ностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь в кол­
лективе.
Разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное
от индивидуального; 2) существенное от побочного и более или ме­
нее случайного.
Язык не деятельность (fonction) говорящего. Язык — это го­
товый продукт, пассивно регистрируемый говорящим; он никогда
не предполагает преднамеренности и сознательно в нем проводится
лишь классифицирующая деятельность, о которой речь будет идти
ниже (см. стр. 155 и ел.).
Наоборот, речь есть индивидуальный акт воли и разума; в этом
акте надлежит различать: 1) комбинации, в которых говорящий ис­
пользует код (code) языка с целью выражения своей мысли; 2)
психофизический механизм, позволяющий ему объективировать
эти комбинации.
Следует заметить, что мы занимаемся определением предметов,
а не слов; поэтому установленные нами различия ничуть не стра­
дают от некоторых двусмысленных терминов, не вполне соответст­
вующих друг другу в различных языках. Так, немецкое Sprache
соответствует французскому langue «язык» и langage «речевая дея­
тельность»; нем. Rede приблизительно соответствует французско­
му parole «речь»; однако в нем. «Rede содержится дополнительное
значение: «ораторская речь» (= франц. discours); латинское sermo
означает скорее и langage «речевая деятельность» и parole «речь»,
тогда как lingua означает langue «язык» и т. д. Ни для одного из
определенных выше понятий невозможно указать точно соответст­
вующее ему слово, поэтому-то определять слова абсолютно
бесполезно; плохо, когда при определении вещей исходят из слов.
Резюмируем теперь основные свойства языка:
1. Язык есть нечто вполне определенное в разнородном множест­
ве фактов речевой деятельности. Его можно локализовать в опреде­
ленном отрезке рассмотренного нами речевого акта, а именно там,
где слуховой образ ассоциируется с понятием. Он представляет со­
бою социальный аспект речевой деятельности, внешний по отноше­
нию к индивиду, который сам по себе не может ни создавать его, ни
изменять. Язык существует только в силу своего рода договора, за­
ключенного членами коллектива. Вместе с тем, чтобы знать его
функционирование, индивид должен учиться; ребенок овладевает
им лишь мало-помалу. Язык до такой степени есть нечто вполне осо52
бое, что человек, лишившийся дара речи, сохраняет язык, посколь­
ку он понимает слышимые им языковые знаки.
2. Язык, отличный от речи, составляет предмет, доступный са­
мостоятельному изучению. Мы не говорим на мертвых языках, но
мы отлично можем овладеть их механизмом. Что же касается про­
чих элементов речевой деятельности, то наука о языке вполне мо­
жет обойтись без них; более того, она вообще возможна лишь при
условии, что эти прочие элементы не примешаны к ее объекту.
3. В то время как речевая деятельность в целом имеет характер
разнородный, язык, как он нами определен, есть явление по своей
природе однородное — это система знаков, в которой единственно
существенным является соединение смысла и акустического образа,
причем оба эти компонента знака в равной мере психичны.
4. Язык не в меньшей мере, чем речь, конкретен по своей при­
роде, и это весьма способствует его исследованию. Языковые знаки
хотя и психичны по своей сущности, но вместе с тем они — не аб­
стракции; ассоциации, скрепленные коллективным согласием и в
своей совокупности составляющие язык, суть реальности, локали­
зующиеся в мозгу. Более того, знаки языка, так сказать, осязае­
мы: на письме они могут фиксироваться посредством условных на­
писаний, тогда как представляется невозможным во всех подроб­
ностях фотографировать акты речи; произнесение самого короткого
слова представляет собою бесчисленное множество мускульных
движений, которые чрезвычайно трудно познать и изобразить.
В языке же, напротив, не существует ничего, кроме акустического
образа, который может быть передан посредством определенного
зрительного образа. В самом деле, если отвлечься от множества от­
дельных движений, необходимых для реализации акустического
образа в речи, всякий акустический образ оказывается, как мы да­
лее увидим, лишь суммой ограниченного числа элементов, или фо­
нем, которые в свою очередь можно изобразить на письме при по­
мощи соответственного числа знаков. Именно возможность фикси­
ровать явления языка позволяет сделать словарь и грамматику
верным изображением его: ведь язык —это сокровищница акусти­
ческих образов, а письмо обеспечивает им осязаемую форму.
§ 3. Место языка в ряду явлений человеческой жизни.
Семиология
Сформулированная в § 2 характеристика языка ведет нас к ус­
тановлению еще более важного положения. Язык, выделенный та­
ким образом из совокупности явлений речевой деятельности, в от­
личие от этой деятельности в целом, занимает особое место среди
проявлений человеческой жизни.
53
Как мы только что видели, язык есть общественное установле­
ние, которое во многом отличается от прочих общественных установ­
лений: политических, юридических и др. Чтобы понять его специ­
фическую природу, надо привлечь ряд новых фактов.
Язык есть система знаков, выражающих понятия, а следова­
тельно, его можно сравнивать с письменностью, с азбукой для глу­
хонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с
военными сигналами и т. д. и т. п. Он только наиважнейшая из этих
систем.
Следовательно, можно представить себе науку, изучающую
жизнь знаков в рамках жизни общества; такая наука явилась бы
частью социальной психологии, а следовательно, и общей психоло­
гии; мы назвали бы ее семиологией (от греч. semeion «знак») 1. Она
должна открыть нам, что такое знаки и какими законами они
управляются. Поскольку она еще не существует, нельзя сказать,
чем она будет; но она имеет право на существование, а ее место оп­
ределено заранее. Лингвистика — только часть этой общей науки:
законы, которые откроет семиология, будут применимы и к лингви­
стике, и эта последняя, таким образом, окажется отнесенной к вполне
определенной области в совокупности явлений человеческой жизни.
Точно определить место семиологии — задача психолога ^зада­
ча лингвиста сводится к выяснению того, что выделяет язык как
особую систему в совокупности семиологических явлений. Вопрос
этот будет рассмотрен нами ниже; пока запомним лишь одно: если
нам впервые удается найти лингвистике место среди наук, то это
только потому, что мы связали ее с семиологией.
Почему же семиология еще не признана самостоятельной нау­
кой, имеющей, как и всякая другая наука, свой особый объект изу­
чения? Дело в том, что до сих пор не удается выйти из порочного
круга: с одной стороны, нет ничего более подходящего для понима­
ния характера семиологических проблем, чем язык, с другой сторо­
ны, для того чтобы как следует поставить эти проблемы, надо изу­
чать язык как таковой; а между тем доныне язык почти всегда пы­
таются изучать в зависимости от чего-то другого, с чуждых ему то­
чек зрения.
Прежде всего, существует поверхностная точка зрения широкой
публики, усматривающей в языке лишь номенклатуру (см. стр.
98); эта точка зрения уничтожает самое возможность исследова­
ния истинной природы языка.
1
Надо остерегаться смешения семиологии с семантикой *3, изучающей [из­
менения]
значения.
2
Ср. Adrien N a v i 1 1 е, Nouvelle classification des sciences, 2eed. entierement
refondue, Alcan Paris, 1901, где эта идея принимается в соображение.
3
Звездочка после соответствующего слова или абзаца отсылает чита­
теля «Курса» к соответствующему примечанию издателей «Курса» Ш. Балли
и А. Ссше. Эти примечания в нашем издании помещены в конце «Курса».—
Прим. ред.
54
Затем существует точка зрения психологов, изучающих механизм
знака у индивида; этот метод самый легкий, но он не аедет далее ин­
дивидуального акта речи и не затрагиваете знака, по природе своей
социального.
Но, даже заметив, что знак надо изучать как общественное яв­
ление, обращают внимание лишь на те черты языка, которые свя­
зывают его с другими общественными установлениями, более или
менее зависящими от нашей воли, и таким образом проходят мимо
цели, пропуская те черты, которые присущи только или семиологическим системам вообще, или языку в частности. Ибо знак всегда
до некоторой степени ускользает от воли как индивидуальной, так
и социальной, в чем и проявляется его существеннейшая, но на пер­
вый взгляд наименее заметная черта.
Именно в языке эта черта проявляется наиболее отчетливо, но
обнаруживается она в такой области, которая остается наименее
изученной; в результате остается неясной необходимость или осо­
бая полезность семиологии. Для нас же проблемы лингвистики —
это прежде всего проблемы семиологические, и весь ход наших рас­
суждений получает свой смысл лишь в свете этого основного поло­
жения. Кто хочет обнаружить истинную природу языка, должен
прежде всего обратить внимание на то, что в нем общего с иными си­
стемами того же порядка; а многие лингвистические факторы, ка­
жущиеся на первый взгляд весьма существенными (например, функ­
ционирование органов речи), следует рассматривать лишь во вто­
рую очередь, поскольку они служат только для выделения языка
из совокупности семиологических систем. Благодаря этому не толь­
ко прольется свет на проблемы лингвистики, но, как мьгполагаем,
при рассмотрении обрядов, обычаев и т. п. как знаков все эти явле­
ния также выступят в новом свете, так что явится потребность объ­
единить их все в рамках семиологии и разъяснить их законами этой
науки.
Глава
IV
ЛИНГВИСТИКА ЯЗЫКА И ЛИНГВИСТИКА РЕЧИ
Указав науке о языке принадлежащее ей по праву место в той
области знания, которая занимается изучением речевой деятельно­
сти, мы тем самым определили место лингвистики в целом. Все
остальные элементы речевой деятельности, образующие речь, есте­
ственно подчиняются этой науке, и именно благодаря этому подчи­
нению все части лингвистики располагаются по своим надлежащим
местам.
Рассмотрим для примера производство необходимых для речи
звуков. Все органы речи являются столь же посторонними по отно­
шению к языку, сколь посторонни по отношению к азбуке Морзе
служащие для передачи ее символов электрические аппараты. Фо­
нация, то есть реализация акустических образов, ни в чем не затра­
гивает самой их системы. В этом отношении язык можно сравнить
с симфонией, реальность которой не зависит от способа ее исполне­
ния; ошибки, которые могут сделать исполняющие ее музыканты,
никак не вредят этой реальности.
Возражая против такого разделения фонации и языка, можно
указать на факт фонетических трансформаций, то есть на те изме­
нения звуков, которые происходят в речи и оказывают столь глубо­
кое влияние на судьбы самого языка. В самом деле, вправе ли мы
утверждать, что язык существует независимо от этих явлений? Да,
вправе, ибо эти явления касаются лишь материальной субстанции
слов. Если даже они и затрагивают язык как систему знаков, то
лишь косвенно, через изменения происходящей в результате этого
интерпретации знаков, а это явление ничего фонетического в себе
не содержит (см. стр. 117). Могут представить интерес поиски при­
чин этих изменений, чему и помогает изучение звуков, но не в этом
суть: для науки о языке вполне достаточно констатировать звуко­
вые изменения и выяснить их последствия.
W
То, что мы утверждаем относительно фонации, верно и в отно­
шении всех прочих элементов речи. Деятельность говорящего
должна изучаться целой совокупностью дисциплин, имеющих право
на место в лингвистике лишь постольку, поскольку они связаны с
языком.
Итак, изучение речевой деятельности распадается на две части;
одна из них, основная, имеет своим предметом язык, то есть нечто
социальное по существу и независимое от индивида; это наука чисто
психическая; другая, второстепенная, имеет предметом индивиду­
альную сторону речевой деятельности, то есть речь, включая фо­
нацию; она психофизична.
Несомненно, оба эти предмета тесно связаны между собой и пред­
полагают друг друга: язык необходим, чтобы речь была понятна
и тем самым была эффективна; речь в свою очередь необходима для
того, чтобы сложился язык; исторически факт речи всегда предшест­
вует языку. Каким образом была бы возможна ассоциация понятия
со словесным образом, если бы подобная ассоциация предваритель­
но не имела места в акте речи? С другой стороны, только слушая
других, научаемся мы своему родному языку; лишь в результате
бесчисленных опытов язык отлагается в нашем мозгу. Наконец,
именно явлениями речи обусловлена эволюция языка: наши языко­
вые навыки изменяются от впечатлений, получаемых при слушании
других. Таким образом, устанавливается взаимозависимость между
языком и речью: язык одновременно и орудие и продукт речи. Но
все это не мешает языку и речи быть двумя совершенно различными
вещами.
Язык существует в коллективе как совокупность отпечатков,
имеющихся у каждого в голове, наподобие словаря, экземпляры ко­
торого, вполне тождественные, находились бы в пользовании мно­
гих лиц (см. стр. 52). Это, таким образом, нечто имеющееся у каж­
дого, вместе с тем общее всем и находящееся вне воли тех, кто им об­
ладает. Этот модус существования языка может быть представлен
следующей формулой:
1 + 1 + 1 + 1 . . . . = 1 (коллективный образец)
Но каким образом в этом же самом коллективе проявляется
речь? Речь — сумма всего того, что говорят люди; она включает:
а) индивидуальные комбинации, зависящие от воли говорящих;
б) акты фонации, равным образом зависящие от воли говорящих и
необходимые для реализации этих комбинаций.
Следовательно, в речи нет ничего коллективного: проявления ее
индивидуальны и мгновенны; здесь нет ничего, кроме суммы част­
ных случаев по формуле
(1 + 1' + 1"+1'"+ . . .)•
Учитывая все эти соображения, было бы нелепо объединять под
одним углом зрения язык и речь. Речевая деятельность, взятая в
57
целом, непознаваема, так как она неоднородна; предлагаемые же
нами различения и иерархия (subordination) разъясняют все.
Такова первая дихотомия, с которой сталкиваешься, как толь­
ко приступаешь к построению теории речевой деятельности. Надо
избрать либо один, либо другой из двух путей и следовать по изб­
ранному пути независимо от другого; следовать двумя путями одно­
временно нельзя.
Можно в крайнем случае сохранить название лингвистики за
обеими этими дисциплинами и говорить о лингвистике речи. Но ее
нельзя смешивать с лингвистикой в собственном смысле, с той линг­
вистикой, единственным объектом которой является язык.
Мы займемся исключительно этой последней, и, хотя по ходу
изложения нам и придется иной раз черпать разъяснения из облас­
ти изучения речи, мы всегда будем стараться ни в коем случае не
стирать грань, разделяющую эти две области.
Глава
V
ВНУТРЕННИЕ И ВНЕШНИЕ ЭЛЕМЕНТЫ ЯЗЫКА
Наше определение языка предполагает устранение из понятия
«язык» всего того, что чуждо его организму, его системе,— одним
словом, всего того, что известно под названием «внешней лингви­
стики», хотя эта лингвистика и занимается очень важными предме­
тами и хотя именно ее главным образом имеют в виду, когда присту­
пают к изучению речевой деятельности.
Сюда, прежде всего, относится все то, в чем лингвистика сопри­
касается с этнологией, все связи, которые могут существовать меж­
ду историей языка и историей расы или цивилизации. Обе эти ис­
тории сложно переплетены и взаимосвязаны, это несколько напо­
минает те соответствия, которые были констатированы нами внутри
собственно языка (см. стр. 46 и ел.). Обычаи нации отражаются на
ее языке, а с другой стороны, в значительной мере именно язык
формирует нацию.
Далее, следует упомянуть об отношениях, существующих между
языком и политической историей. Великие исторические события —
вроде римских завоеваний — имели неисчислимые последствия для
многих сторон языка. Колонизация, представляющая собой одну
из форм завоевания, переносит язык в иную среду, что влечет за со­
бой изменения в нем. В подтверждение этого можно было бы приве­
сти множество фактов: так, Норвегия, политически объединившись
с Данией (1380—1814 гг.), приняла датский язык; правда, в настоя­
щее время норвежцы пытаются освободиться от этого языкового
влияния. Внутренняя политика государства играет не менее важ­
ную роль в жизни языков: некоторые государства, например Швей­
цария, допускают сосуществование нескольких языков; другие, как,
например, Франция, стремятся к языковому единству. Высокий
уровень культуры благоприятствует развитию некоторых специ­
альных языков (юридический язык, научная терминология и т. д.).
59
Это приводит нас к третьему пункту: к отношению между язы­
ком и такими установлениями, как церковь, школа и т. п., которые
в свою очередь тесно связаны с литературным развитием языка,—
явление тем более общее, что оно само неотделимо от политической
истории. Литературный язык во всех направлениях переступает
границы, казалось бы поставленные ему литературой: достаточно
вспомнить о влиянии на язык салонов, двора, академий. С другой
стороны, вполне обычна острая коллизия между литературным язы­
ком и местными диалектами (стр. 231 и ел.). Лингвист должен также
рассматривать взаимоотношение книжного языка и обиходного язы­
ка, ибо развитие всякого литературного языка, продукта культуры,
приводит к размежеванию его сферы со сферой естественной, то есть
со сферой разговорного языка.
Наконец, к внешней лингвистике относится и все то, что имеет
касательство к географическому распространению языков и к их
дроблению на диалекты. Именно в этом пункте особенно парадок­
сальным кажется различие между внешней лингвистикой и линг­
вистикой внутренней, поскольку географический фактор тесно свя­
зан с существованием языка; и все же в действительности географи­
ческий фактор не затрагивает внутреннего организма самого языка.
Нередко утверждается, что нет абсолютно никакой возможности
отделить все эти вопросы от изучения языка в собственном смысле.
Такая точка зрения возобладала в особенности после того, как от
лингвистов с такой настойчивостью стали требовать знания реалий.
В самом деле, разве грамматический «организм» языка не зависит
сплошь и рядом от внешних факторов языкового изменения, подоб­
но тому, как, например, изменения в организме растения происхо­
дят под воздействием внешних факторов — почвы, климата и т. д.?
Кажется совершенно очевидным, что едва ли возможно разъяснить
технические термины и заимствования, которыми изобилует язык,
не ставя вопроса об их происхождении. Разве можно отличить
естественное, органическое развитие некоторого языка от его искус­
ственных форм, таких, как литературный язык, то есть форм, обус­
ловленных факторами внешними и, следовательно, неорганически­
ми? И разве мы не видим постоянно, как наряду с местными диалек­
тами развивается койнэ?
Мы считаем весьма плодотворным изучение «внешнелингвистических», то есть внеязыковых явлений; однако было бы ошибкой
утверждать, будто без них нельзя познать внутренний организм
языка. Возьмем для примера заимствование иностранных слов.
Прежде всего следует сказать, что оно не является постоянным
элементом в жизни языка. В некоторых изолированных долинах есть
говоры, которые никогда не приняли извне ни одного искусствен­
ного термина. Но разве можно утверждать, что эти говоры находятся
за пределами нормальных условий речевой деятельности, что они
не могут дать никакого представления о ней, что они требуют к себе
«тератологического» подхода как не испытавшие никакого смешения?
60
Главное, однако, здесь состоит в том, что заимствованное слово
уже нельзя рассматривать как таковое, как только оно становится
объектом изучения внутри системы данного языка, где оно сущест­
вует лишь в меру своего соотношения и противопоставления с дру­
гими ассоциируемыми с ним словами, подобно всем другим, искон­
ным словам этого языка. Вообще говоря, нет никакой необходимости
знать условия, в которых развивался тот или иной язык. В от­
ношении некоторых языков, например языка текстов Авесты или
старославянского, даже неизвестно в точности, какие народы на
них говорили; но незнание этого нисколько не мешает нам изучать
их сами по себе и исследовать их превращения. Во всяком случае,
разделение обеих точек зрения неизбежно, и чем строже оно соблю­
дается, тем лучше.
Наилучшее этому доказательство в том, что каждая из них созда­
ет свой особый метод. Внешняя лингвистика может нагромождать
одну подробность на другую, не чувствуя себя стесненной тисками
системы. Например, каждый автор будет группировать по своему
усмотрению факты, относящиеся к распространению языка за пре­
делами его территории; при выяснении факторов, создавших наря­
ду с диалектами литературный язык, всегда можно применить прос­
тое перечисление; если же факты располагаются автором в более
или менее систематическом порядке, то делается это исключитель­
но в интересах изложения.
В отношении внутренней лингвистики дело обстоит совершенно
иначе; здесь исключено всякое произвольное расположение. Язык
есть система, которая подчиняется лишь своему собственному по­
рядку. Уяснению этого может помочь сравнение с игрой в шахматы,
где довольно легко отличить, что является внешним, а что внут­
ренним. То, что эта игра пришла в Европу из Персии, есть факт
внешнего порядка; напротив, внутренним является все то, что ка­
сается системы и правил игры. Если я фигуры из дерева заменю
фигурами из слоновой кости, то такая замена будет безразлична для
системы; но, если я уменьшу или увеличу количество фигур, такая
перемена глубоко затронет «грамматику» игры. Такого рода разли­
чение требует, правда, известной степени внимательности, поэтому
в каждом случае нужно ставить вопрос о природе явления и при ре­
шении его руководствоваться следующим положением: внутренним
является все то, что в какой-либо степени видоизменяет систему.
Глава
VI
ИЗОБРАЖЕНИЕ ЯЗЫКА ПОСРЕДСТВОМ ПИСЬМА
§ 1. Необходимость изучения письма
Итак, конкретным предметом нашего изучения является соци­
альный продукт, который отражен в мозгу каждого, то есть язык.
Но этот продукт у каждой языковой группы свой: конкретно нам
даны разные языки. Лингвист должен знать возможно большее число
языков, чтобы путем наблюдения над ними и сравнения их между
собой извлечь из них то, что в них есть универсального.
Между тем по большей части мы знакомы с языками лишь в
письменной форме. Даже в отношении нашего родного языка сплошь
и рядом в качестве опосредствующего звена выступает письменный
источник. Когда речь идет о языке, пространственно от нас удален­
ном, прибегать к письменным свидетельствам приходится в еще
большей степени. В отношении же уже не существующих языков
письменность вообще является единственным источником сведений.
Располагать во всех случаях непосредственными данными можно бы­
ло бы лишь при том условии, если бы уже достаточно давно делалось
то, что ныне делается в Вене и* Париже,— мы имеем в виду собира­
ние фонографических образчиков всех языков. И все-таки и в этом
случае пришлось бы прибегать к письму, чтобы сообщать другим
сохраняемые таким образом тексты.
Итак, хотя письменность сама по себе и чужда внутренней сис­
теме языка, все же полностью отвлечься от письменности нельзя:
ведь это та техника, с помощью которой непрестанно фиксируется
язык; исследователю надо знать ее достоинства и недостатки, а
также опасности, которые возникают при обращении к ней.
§ 2. Престиж письма;
причины его превосходства над устной формой речи
Язык и письмо суть две различные системы знаков; единствен­
ный смысл второй из них - - служить для изображения первой;
62
предметом лингвистики является не слово звучащее и слово графи­
ческое в их совокупности, а исключительно звучащее слово. Но
графическое слово столь тесно переплетается со словом звучащим,
чьим изображением оно является, что оно в конце концов присваи­
вает себе главенствующую роль; в результате изображению звуча­
щего знака приписывается столько же или даже больше значения,
нежели самому этому знаку. Это все равно, как если бы утверждали,
будто для ознакомления с человеком полезнее увидеть его фотогра­
фию, нежели его лицо.
Такое заблуждение существует издавна, и ходячие о языке мне­
ния этим именно и грешат. Так, обычно полагают, что при отсутст­
вии письменности язык изменяется быстрее. Нет ничего более оши­
бочного! Правда, письмо может при некоторых условиях замедлять
изменения в языке, но, с другой стороны, сохранность языка ни­
чуть не страдает от отсутствия письменности. Литовский язык из­
вестен по письменным документам лишь с 1540 г., но и в эту позднюю
эпоху он в общем представляет более верное изображение индоевро­
пейского праязыка, нежели латынь III века до нашей эры. Этого
одного достаточно, чтобы показать, насколько язык не зависит от
письма.
Некоторые очень тонкие языковые факты сохранились без по­
мощи какого-либо письменного закрепления. В течение всего перио­
да древневерхненемецкого языка писали toten, fuolen, stozen,
а с конца XII века появляются написания toten, ftielen, тогда как
stozen сохраняет свой прежний вид. Откуда это различие? Всюду,
где произошло изменение о->6, u->u, в следующем слоге имелось j ;
в прагерманском языке было *dauf)jan, ^foljan,1 но *stautan.
На пороге письменного периода, около 800 г., это j ослабло до та­
кой степени, что не отражалось на письме в течение трех столетий;
между тем оно сохраняло некоторый след в произношении, и вот
около 1180 г., как мы только что видели, оно удивительным обра­
зом проявилось в виде «умлаута». Таким образом, этот оттенок в
произношении был в точности сохранен без помощи какой бы то
ни было фиксации на письме.
Итак, у языка есть устная традиция, независимая от письма и в
не меньшей мере устойчивая; не видеть это мешает престиж письмен­
ной формы. Первые лингвисты споткнулись на этом, как до них
гуманисты эпохи Возрождения. Сам Бопп не делает ясного разли­
чия между буквой и звуком; читая работы Боппа, можно подумать,
что язык неотделим от своего алфавита. Его непосредственные пре­
емники запутались в этом так же, как и он. Обозначение фрикатив­
ного £> через th дало Гримму повод не только считать этот звук
двойным, но и полагать, что он придыхательный смычный; этим объ­
ясняется то место, которое отводится звуку р ( = th) в гриммовскомзаконе передвижения согласных (так называемое Lautverschiebung;
см. стр. 177). Доныне многие образованные люди смешивают язык
с его орфографией; не говорил ли Гастон Дешан о Вертело, что тот
63
«спас французский язык от гибели», выступив против орфографи­
ческой реформы.
Чем же объясняется такой престиж письма?
1. Прежде всего, графический образ слов поражает нас как нечто
прочное и неизменное, более пригодное, нежели звук, для обеспече­
ния единства языка во времени. Пусть эта связь поверхностна и
создает в действительности мнимое единство, все же ее гораздо лег­
че схватить, чем естественную связь, единственно истинную,— связь
звуковую.
2. У большинства людей зрительные впечатления яснее и дли­
тельнее слуховых, чем и объясняется оказываемое им предпочте­
ние. Графический образ в конце концов заслоняет собою звук.
3. Литературный язык еще более усиливает незаслуженное
значение письма. Он имеет свои словари и грамматики; по книге и
через книгу обучаются в школе, литературный язык выступает
как некоторая кодифицированная система, а соответствующий ко­
декс представляет собою письменный свод правил, подчиненный
строгому узусу: орфографии. Все это придает письму первостепен­
ную значимость. В конце концов начинают забывать, что говорить
научаются раньше, чем писать, и естественное соотношение оказы­
вается перевернутым.
4. Наконец, когда налицо расхождение между языком и орфо­
графией, противоречие между ними едва ли может быть разрешено
кем-либо, кроме лингвиста; но, поскольку лингвисты не пользуют­
ся никаким влиянием в этих делах, почти неизбежно торжествует
письменная форма, потому что основываться на ней гораздо легче;
тем самым письмо присваивает себе первостепенную роль, на ко­
торую не имеет права.
§ 3. Системы письма
Существуют две системы письма:
1. Идеографическое письмо, при котором слово изображается
одним знаком, не зависящим от звуков, входящих в его состав.
Этот знак представляет слово в целом и тем самым выражае­
мое этим словом понятие. Классический пример такой системы —
китайская письменность.
2. Система, обычно называемая «фонетической», стремящаяся
воспроизвести звуковую цепочку, представляющую слово. Фонети­
ческие системы письма бывают то слоговыми, то буквенными, то
есть основанными на неразложимых элементах речи.
Впрочем, идеографические системы письма легко переходят в
системы смешанного типа: некоторые идеограммы, утратив свое пер­
вичное значение, превращаются в изображение отдельных звуков.
64
Мы говорили, что написанное слово стремится вытеснить в на­
шем сознании произносимое слово; это верно в отношении обеих си­
стем письма, но эта тенденция сильнее в первой. Для китайца и
идеограмма и произносимое слово в одинаковой мере суть знаки по­
нятия; для него письмо есть второй язык, и при разговоре, если два
слова произносятся одинаково, ему иной раз приходится для выра­
жения своей мысли прибегать к написанному слову. Но эта подста­
новка благодаря тому, что она может быть абсолютной, не имеет
тех досадных последствий, какие наблюдаются в нашей письмен­
ности; китайские слова различных диалектов, соответствующие од­
ному и тому же понятию, с одинаковым успехом связываются с од­
ним и тем же графическим знаком.
Мы ограничимся рассмотрением 'фонетических систем письма,
и в частности той, которая употребляется доныне и имеет своим
прототипом греческий алфавит.
В момент, когда возникает алфавит такого рода, он достаточно
разумно отражает состояние языка (если только речь не идет об ал­
фавите заимствованном и уже содержащем непоследовательности).
С логической точки зрения греческий алфавит безупречен, как это
мы увидим ниже (стр. 75—76). Однако согласованность между на­
писанием и произношением существует недолго. Рассмотрим при­
чины этого.
§ 4. Причины расхождения
между написанием и произношением
Причин этих много; мы приведем лишь важнейшие.
Прежде всего, язык непрестанно развивается, тогда как письмо
имеет тенденцию к неподвижности. Из этого следует, что написание
в конце концов перестает соответствовать тому, что оно призвано
изображать. Написание, последовательное в данный исторический
момент, столетием позже оказывается нелепым. Вначале графиче­
ский знак еще меняют, чтобы согласовать его с изменившимся про­
изношением, но в дальнейшем от такого приспособления письма к
произношению отказываются. Так, например, обстояло дело во
французском с oi.
Произносили
Пис алк
rei, lei
rei, lei
XI в.
XIII в.
roi, loi
roi, loi
XIV в.
гоё, 1оё
roi, loi
XIX в.
rwa, lwa
roi, loi
Как видим, в XI и XIII вв. еще сообразовывались с происходя­
щими в произношении переменами: каждому этапу в истории языка
в
в
в
в
3
Ф. де Соссюр
65
соответствует определенный этап в истории орфографии. Но с XIV в .
письмо застряло на мертвой точке, между тем как язык продолжал
развиваться, и с этого момента возникло расхождение, все более
растущее, между произношением и орфографией. В конце концов
это укоренившееся несоответствие отозвалось на самой системе
письма: графический комплекс oi получил значение, не соответст­
вующее элементам, в него входящим.
Примеры можно было бы умножать до бесконечности. Так, на­
пример, почему пишут как mais и fait то, что произносится т е
и fe? Почему с во французском часто имеет значение s? Потому что
мы сохраняем написания, не имеющие разумного оправдания.
Эта причина действует во все времена; так, например, француз­
ское смягченное 1 перешло в йот: говорят eveje, muje, хотя продол­
жают писать eveiller «будить», mouiller «мочить».
Другая причина расхождения между написанием и произноше­
нием заключается в следующем: когда один народ заимствует у
другого его алфавит, часто случается, что средства чужой графи­
ческой системы оказываются плохо приспособленными к своей новой
функции и приходится прибегать к уловкам: так, например, поль­
зуются двумя буквами для изображения одного звука. Так случи­
лось со звуком р (фрикативный зубной глухой) в германских язы­
ках: за неимением в латинском алфавите соответствующего знака
его стали изображать через th. Меровингский король Хильперик
пытался добавить к латинским буквам особый знак для этого звука,
но ему это не удалось, и обычай освятил употребление th. В средне­
вековом английском языке были два е: закрытое (например, в sed
«семя») и открытое (например, в led «вести»); за неимением в ал­
фавите различных знаков для этих двух звуков придумали написа­
ние seed и lead. Во французском для изображения шипящего J*
прибегли к двойному знаку сЬ^и т. д. и т. п.
Есть еще соображения этимологического порядка; в некоторые
эпохи, например в эпоху Возрождения, они играли преобладающую
роль. При этом весьма часто орфография устанавливалась под дав­
лением ложной этимологии: так, ввели букву d во французское сло­
во poids «вес», полагая, что оно восходит к латинскому pondus «вес»,
тогда как в действительности оно происходит от латинского pensum
«взвешенное». Но не в том дело, правильно или нет применен прин­
цип этимологического письма,— ложен самый принцип.
В иных случаях причина отсутствует вовсе: некоторые причу­
ды орфографии не оправдываются даже этимологически. Почему,
например, по-немецки пишут thun вместо tun «делать»? Утверждают,
будто h изображает придыхательный характер согласного t, но тогда
h следовало бы ввести всюду, где имеется подобное же придыхание,
а между тем во множестве слов оно никогда не писалось (ср. Tugend
«добродетель», Tisch «стол» и др.).
СО
§ 5. Последствия расхождения
между написанием и произношением
Было бы слишком утомительно заниматься классификацией не­
последовательностей орфографии. Одна из самых прискорбных не­
последовательностей — это многочисленность знаков для одного
звука. Так, во французском для звука з существуют написания j ,
g» g e (joli, geler, geai); для звука z — написания z и s; для звука s —
написания s, с, ?, t (nation), ss (chasser), sc (acquiescer), s? (acquiesgant), x (dix); для звука k — написания с, qu, k, ch, cc, cqu
(acquerir).H наоборот, несколько звуковых значений изображаются
одним знаком: так, t представляет как t, так и s; g изображает как
g, так и з и т. д.
Отметим еще так называемые «косвенные написания». Хотя в
немецких словах Zettel «листок», Teller «тарелка» и т. п. и нет двой­
ных согласных, все же пишут tt, 11 с единственной целью отметить,
что предыдущий гласный является кратким и открытым. Вследст­
вие подобного же рода заблуждения англичане добавляют в конце
немое е, чтобы отметить удлинение предшествующего гласного:
ср. made (произносится meid) «сделал» и mad (произносится maed)
«сумасшедший». Это е создает для глаза видимость второго слога.
Указанные нерациональные написания еще соответствуют чемуто в языке, но есть и такие, которые вовсе ничем не оправданы.
В современном французском языке нет двойных согласных, за ис­
ключением старых форм будущего mourrai «умру», courrai «побе­
гу», и, однако, французская орфография кишит неоправданными
удвоениями вроде bourru «ворчун», sottise «глупость», souffrir
«страдать» и т. п.
Бывает и так, что орфография еще не установилась и в поисках
правила проявляет колебания; получаются те колеблющиеся напи­
сания, которые свидетельствуют о производившихся в разные эпо­
хи попытках по-разному изображать соответствующие звуки. Так,
в древневерхненемецких словах ertha, erdha, erda или thrl, dhrl,
drl графические знаки th, dh, d, несомненно, изображают один и
тот же звуковой элемент. Но какой именно? На основании письма
выяснить это немыслимо. Отсюда вытекает то затруднение, что при
наличии двух написаний для одной формы не всегда возможно ре­
шить, действительно ли мы имеем дело с двумя разными произно­
шениями. Письменные памятники двух соседних диалектов одно и
то же слово изображают по-разному: один диалект через asca, дру­
гой — через ascha. Если это одинаковые звуки, то мы имеем дело с
колеблющейся орфографией, в противном случае различие носит
характер фонологический и диалектальный, как в греческих фор­
мах paizo, paizdo, paiddo. Так же обстоит дело с двумя последова­
тельными эпохами: в английских памятниках сначала встречается
з*
0Z
hwat, hweel и т. п., а потом what, wheel и т. п. Что это — смена
орфографии или фонетическое изменение?
Из всего сказанного нельзя не сделать того вывода, что. письмо
скрывает язык от взоров: оно его не одевает, а рядит. Это хорошо
иллюстрируется орфографией французского слова oiseau «птица»:
ни один из его звуков (wazo) не изображается соответствующим ему
знаком — от реального языкового образа в этом написании не оста­
лось ничего.
Другой вывод заключается в том, что чем хуже письмо выполня­
ет свою функцию изображения живой речи, тем сильнее становится
тенденция опираться именно на него; составители грамматик из
кожи лезут вон, чтобы привлечь внимание к письменной форме речи.
Психологически все это легко объяснимо, но тем не менее весьма
прискорбно по своим последствиям. Частое употребление слов «про­
износить», «произношение» санкционирует это заблуждение и пере­
ворачивает закономерное и реальное соотношение между письмом
и языком. Когда говорят, что нужно так-то и так-то произносить
данную букву, то зрительное изображение принимают за оригинал.
Для того чтобы oi произносилось wa, необходимо, чтобы oi сущест­
вовало само по себе; в действительности же существует само по себе
лишь wa, которое обозначается на письме через oi. Чтобы объяснить
столь странное явление, добавляют, что в данном случае дело идет
об исключении в произношении букв о и i; но такое объяснение тоже
неверно, потому что тем самым признается зависимость языка от
написания. Можно подумать, что при произнесении oi как wa
нарушаются законы письма, как если бы нормой был графиче­
ский знак.
Эти фикции обнаруживаются даже в грамматических правилах,
например в правиле об h во французском языке. Имеются француз­
ские слова с начальным гласном без предшествующего h, которые,
однако, пишутся с начальным h в силу воспоминания об их латин­
ской форме; так, пишут horn me (прежде — оте) по связи с латин­
ским homo «человек». Однако существуют другие слова, германского
происхождения, где h действительно произносилось: hache «топор»,
hareng «селедка», honte «стыд» и др. Пока этот начальный h сохра­
нялся в произношении, такие слова подчинялись законам сочета­
ния при начальных согласных: deux в сочетании deux haches произ­
носили de; le в сочетании le hareng произносили 1э, тогда как deux
в сочетании deux hommes произносили d0z, a le в сочетании Phoniт е произносили 1 и где, таким образом, при наличии начального
гласного во втором слове действовало правило слияния (liaison)
и происходили элизии. В ту пору правило «Перед придыхательным h
слияния и элизии не происходит» имело реальный смысл. Но те­
перь эта формула лишена какого бы то ни было смысла, поскольку
придыхательного h в начале слов больше не существует, если толь­
ко не называть придыханием то, что не является звуком, но перед
чем тем не менее не происходит ни слияния, ни элизии, Здесь мы
68
имеем, таким образом, порочный круг, a h — лишь фикция, порож­
денная письмом.
Произношение слова определяется не его орфографией, а его
историей. В каждый данный момент времени его форма представля­
ет определенный этап эволюции, следовать которой оно вынуждено
и которая регулируется точными законами. Каждый этап может
быть определен предыдущим. Единственно, что подлежит рассмот­
рению, как раз то, о чем чаще всего забывают,—это происхождение
слова, его этимология.
Название города Auch в фонетической транскрипции будет oj*.
Это единственный случай во французской орфографии, где конечное
ch изображает звук J*. Не будет объяснением, если сказать: конеч­
ное ch произносится как J только в этом слове. По существу, во­
прос заключается лишь в том, каким образом латинское Auscii
могло видоизмениться в o j ; орфография тут ни при чем.
Как надо произносить gageure «заклад»: с се или у?
Одни отвечают: ga3oe:r, потому что heure «час» произносится
ое:г. Другие возражают: нет, ga3y:r, так как ge равносильно з, на­
пример в geole «тюрьма». Пустой спор! Вопрос, по сути, этимологи­
ческий: gageure образовано от gager «закладывать», как tournure
«оборот» — от tourner «вертеть, оборачивать»: оба они принадлежат
к одному и тому же типу словообразования; следовательно, пра­
вильно только ga3y:r; произношение ga3ce:r вызвано лишь дву­
смысленностью написания.
Однако тирания буквы заходит еще дальше: подчиняя себе мас­
су говорящих, она тем самым может влиять на язык и менять его.
Это случается лишь в высокоразвитых, литературно обработанных
языках, где письменные тексты играют значительную роль. В та­
кой обстановке зрительный образ может создавать ошибочные
произношения. Примеры этого, собственно говоря, патологического
явления часто встречаются во французском языке. Так, фамилия
Lefevre (от лат. faber «кузнец») писалась двояко: по-народному и
просто Lefevre, по-ученому и этимологически Lefebvre. Вследствие
смешения в старинной графике букв v и u, Lefebvre стало читаться
Lefebure, с буквой Ь, которой никогда не было в этом слове, и с
буквой и, которая появилась в нем по недоразумению. Между тем
теперь эта форма произносится именно так.
Вероятно, такие деформации будут случаться все чаще и чаще,
и все чаще и чаще будут произноситься лишние буквы. В Париже
уже говорят sept femmes, произнося букву t. Дармстетер предвидит
день, когда будут произносить даже обе конечные буквы слова vingt,
что является поистине орфографическим уродством.
Эти звуковые деформации относятся, конечно, к языку, но они
не вытекают из его естественного функционирования; они вызыва­
ются внеязыковым фактором. Лингвистика должна их изучать в
особом разделе — это случаи тератологические.
Глава
VII
ФОНОЛОГИЯ
§ 1. Определение фонологии
Пытаясь усилием мысли отрешиться от создаваемого письмом чув­
ственного образа речи, мы рискуем оказаться перед бесформенной
массой, с которой неизвестно, что делать. На ум приходит ситуация
с человеком, которого учат плавать и у которого только что отняли
его пробковый пояс.
Надо как можно скорее заменить искусственное естественным;
но это невозможно, поскольку звуки языка изучены плохо; освобо­
жденные от графических изображений звуки представляются нам
чем-то весьма неопределенным; возникает соблазн предпочесть —
пусть обманчивую — опору графики. Именно так первые лингвисты,
ничего не знавшие из физиологии артикулируемых звуков, то и дело
попадали впросак; расстаться с буквой значило для них потерять
почву под ногами; для нас же это .первый шаг к научной истине, ибо
необходимую нам опору мы находим в изучении самих звуков.
Лингвисты новейшего времени наконец это поняли; взявшись сами
за изыскания, начатые другими (физиологами, теоретиками пения
и т. д.), они обогатили лингвистику вспомогательной наукой, осво­
бодившей ее от подчинения графическому слову.
Физиология звуков (по-немецки Laut- или Sprachphysiologie)
часто называется фонетикой (по-немецки Phonetik, англ. phonetics).
Этот термин нам кажется неподходящим. Мы заменяем его терми­
ном фонология, ибо фонетика первоначально означала и должна попрежнему означать учение об эволюции звуков; недопустимо сме­
шивать под одним названием две совершенно различные дисципли­
ны. Фонетика — наука историческая: она анализирует события,
преобразования и движется во времени. Фонология находится вне
времени, так как механизм артикуляции всегда остается тождест­
венным самому себе.
Но эти две дисциплины не только не совпадают, они даже не мо­
гут противопоставляться. Первая — один из основных разделов
70
науки о языке; фонология же (и мы на этом настаиваем) для пауки
о языке—лишь вспомогательная дисциплина и затрагивает только
речь (см. стр. 56). Разумеется, трудно себе представить, для чего
служили бы движения органов речи, если бы не существовало язы­
ка; но не они составляют язык, и, разъясняя все движения органов
речи, необходимые для производства каждого акустического впе­
чатления, мы тем самым нисколько не освещаем проблемы языка.
Язык есть система, основанная па психическом противопоставлении
акустических впечатлений, подобно тому как художественный ко­
вер есть произведение искусства, созданное путем зрительного
противопоставления нитей различных цветов; и для анализа такого
художественного произведения имеет значение игра этих противо­
поставлений, а не способы получения каждого цвета.
Очерк системы фонологии будет дан нами ниже (см. стр. 75);
здесь же мы только рассмотрим, на какую помощь со стороны этой
науки может рассчитывать лингвистика, чтобы освободиться от
иллюзий, создаваемых письменностью.
§ 2. Фонологическое письмо
Лингвист прежде всего требует, чтобы ему было предоставлено
такое средство изображения артикулируемых звуков, которое уст­
раняло бы всякую двусмысленность. Для этого уже предлагалось
множество графических систем.
На каких принципах должно основываться подлинно фонологи­
ческое письмо? Оно должно стремиться изображать одним знаком
каждый элемент речевой цепочки. Требование это не всегда прини­
мается во внимание: так, английские фонологи, которые заботятся
не столько об анализе, сколько о классификации, употребляют для
некоторых звуков знаки из двух и даже трех букв. Кроме того, сле­
довало бы проводить строгое различие между эксплозивными и им­
плозивными звуками (см. стр. 88 и ел.).
Стоит ли заменять фонологическим алфавитом существующую
орфографию? Этот интересный вопрос может быть здесь затронут
лишь вскользь; по нашему мнению, фонологическое письмо должно
обслуживать только одних лингвистов. Прежде всего, едва ли воз­
можно заставить принять единообразную систему и англичан, и нем­
цев, и французов и т. д. Кроме того, алфавит, применимый ко всем
языкам, грозил бы быть перегруженным диакритическими значка­
ми; не говоря уже об удручающем виде хотя бы одной страницы та­
кого текста, совершенно очевидно, что в погоне за точностью такое
письмо не столько способствовало бы чтению, сколько затрудняло
и сбивало бы с толку читателя. Эти неудобства не могли бы быть
возмещены достаточными преимуществами. За пределами науки фо­
нологическая точность не очень желательна.
71
Коснемся в связи с этим вопроса о способах чтения. Дело в том,
что мы читаем двумя способами: новое или неизвестное слово про­
читывается нами буква за буквой, а слово привычное и знакомое
схватывается глазами сразу, вне зависимости от составляющих его
букв; образ этого слова приобретает для нас идеографическую зна­
чимость. В этом отношении традиционная орфография законно
предъявляет свои права: полезно различать tant «столько» и temps
«время», et «и», est «есть» и ait «имел бы», du (артикль) и du «долж­
ный», il devait «он был должен» и ils devaient «они были должны»
и т. п. Пожелаем только одного, чтобы общепринятая орфография
освободилась от своих вопиющих нелепостей. Если при преподава­
нии языков фонологический алфавит может оказывать услуги, это
не значит, что его применение нужно сделать всеобщим.
§ 3. Критика показаний письменных источников
Итак, ошибочно думать, будто, признав обманчивый характер
письма, надо первым делом реформировать орфографию. Подлинная
услуга, оказываемая нам фонологией, заключается в том, что благо­
даря ей мы получаем возможность принимать определенные меры
предосторожности в отношении той письменной формы, через кото­
рую мы получаем доступ к языку. Всякие данные, получаемые по­
средством письма, ценны лишь при условии его правильного истол­
кования. В каждом данном случае надо установить фонологическую
систему изучаемого языка, то есть таблицу используемых им зву­
ков; в самом деле, каждый язык пользуется лишь ограниченным ко­
личеством четко дифференцированных фонем. Такая система есть
единственная реальность, интересующая лингвиста. Графические
знаки — только ее отображение, точность которых подлежит вы­
яснению. Трудность такого выяснения различна в зависимости от
языка и обстоятельств.
Когда речь идет о языке, принадлежащем прошлому, мы вынуж­
дены довольствоваться косвенными данными; какие же средства
применимы в этом случае для установления фонологической систе­
мы?
1. Прежде всего внешние указания, и в первую очередь свиде­
тельства современников, описывавших звуки и произношение свое­
го времени. Так, французские грамматисты XVI и XVII вв., в осо­
бенности те из них, которые желали ознакомить иностранцев с
французским произношением, оставили нам много интересных за­
мечаний. Но этот источник сведений весьма ненадежен, потому что
эти авторы совсем не владели фонологическим методом. Их описания
выполнены в случайных терминах без всякой научной точности. Их
свидетельства в свою очередь требуют истолкования. Даваемые
звукам названия весьма часто порождают сплошное недоумение:
так, греческие грамматики называли звонкие взрывные согласные
72
b, d, g «средними» (mesai), а глухие взрывные р, t, к «лысыми»,
«голыми» (psilai, то есть, переносно, «лишенные густого придыха­
ния»), что римляне переводили как «тонкие» (tenues).
2. К более надежным результатам можно прийти, комбинируя
данные этого первого типа с внутренними указаниями, которые мы
распределяем по двум рубрикам:
а) Указания, извлекаемые из факта регулярности фонетических
изменений.
Когда речь идет об определении значимости какой-либо буквы,
весьма важно бывает указать, чем был в более раннюю эпоху изоб­
ражаемый ею звук. Нынешняя ее значимость получилась в резуль­
тате эволюции, позволяющей сразу же отвести некоторые предполо­
жения. Так, мы в точности не знаем значимости санскритского знака,
транскрибируемого нами посредством <j, но поскольку передава­
емый им звук восходит к индоевропейскому нёбному к, постольку
количество обоснованных предположений заметно ограничивается.
Если наряду с исходной точкой известна еще параллельная эво­
люция аналогичных звуков того же языка в ту же эпоху, то можно
умозаключать по аналогии и вывести соответствующую пропорцию.
[Так, в письме текстов Авесты звукоряд, соответствующий индоев­
ропейскому tr, обозначался посредством рг в начале слова и посред­
ством dr в середине слова; в то же самое время звукоряд, соответст­
вующий индоевропейскому рг, всюду изображался единообразно
через fr. Обе эволюции должны были быть параллельными; отсюда
следует, что dr должно было произноситься точно так же, как рг,
поскольку f является фрикативным глухим, а не взрывным звонким].
Проблема, естественно, облегчается, если требуется определить
промежуточное произношение, исходная и конечная точка которого
известны. Французское сочетание аи (например, в слове sauter
«прыгать»), несомненно, в средние века было дифтонгом, так как
оно занимает промежуточное положение между более ранним al
и современным французским о; и, если иным путем устанавливается,
что в данный момент еще существовал дифтонг аи, не подлежит сом­
нению, что он существовал и в предыдущий период. Мы в точности
не знаем, что обозначает z в таком древневерхненемецком слове,
как wazer «вода», но ориентировочными точками являются, с одной
стороны, более древнее water, с другой — современная форма Wasser. Следовательно, это z является звуком, промежуточным между
t и s; мы можем отбросить всякую гипотезу, которая исходит из
близости только с s или только с t; например, неправильно думать,
что эта буква изображала нёбный звук, ибо между двумя зубными
артикуляциями возможно предположить лишь зубную.
б) Косвенные указания, которые могут быть разными по своему
характеру.
Начнем с разнообразия написаний. В определенную эпоху древ­
неверхненемецкого языка писали wazer «вода», zehan «десять», ezan
«есть», но никогда не писали wacer, cehan и т. д. Если, с другой сторо73
ны, встречается и esan и essan, waser и wasser и т. д., то отсюда можно
заключить, что буква z звучала очень близко к s, но довольно отлич­
но от того, что в ту эпоху изображалось через с. Если в дальнейшем
начинают попадаться формы типа wacer и т. д., то это свидетельст­
вует о том, что названные две фонемы, прежде все же различавшие­
ся, в большей или меньшей степени совпали.
Ценным материалом для изучения произношения являются по­
этические тексты; система стихосложения связана с числом слогов,
с их количеством (долгота), с повторением одинаковых звуков (ал­
литерация, ассонанс, рифма); поэтические тексты могут содержать
ценные сведения по соответствующим вопросам фонологии. В гре­
ческом языке некоторые долгие различаются графически (например,
б, изображаемое графемой со), а другие — нет, так что о количестве
я, i или и приходится справляться у поэтов. В старофранцузском
языке рифма позволяет, между прочим, определить, до какой эпо­
хи конечные согласные в словах gras «жирный» и faz (лат. facio
«делаю») различались и с какого момента они стали сближаться и
совпадать. Рифма и ассонанс также показывают нам, что в старо­
французском языке все е, происходящие от лат. а (например, рёге
«отец» от patrem, tel «таковой» от talem, mer «море» от mare), имели
звук, совершенно отличный от прочих е. Эти слова никогда не риф­
муются и не ассонируют с такими, как elle «она» (от лат. ilia), vert
«зеленый» (от лат. viridem), belle «прекрасная» (от лат. bella) и т. д.
Упомянем в заключение о написании слов, заимствованных из
иностранного языка, об игре слов, о каламбурах и т. п. *.
Все эти источники информации помогают нам до некоторой сте­
пени познать фонологическую систему прошлой эпохи и критически
использовать свидетельства письменных памятников.
Когда дело касается живого4языка, единственно рациональным
методом является, во-первых, установление системы звуков, как
она выявляется непосредственным наблюдением; во-вторых, сопо­
ставление ее с системой знаков, служащих для изображения (хотя
и неточного) звуков. Многие грамматисты придерживаются еще ста­
рого метода, уже подвергнутого нами критике и сводящегося к ука­
занию того, каким образом в описываемом языке произносится каж­
дая буква. Но таким путем невозможно получить ясное представле­
ние о фонологической системе данного языка.
И все же несомненно, что в данной области достигнуты уже не­
малые успехи и что фонологи во многом способствовали изменению
наших взглядов на вопросы письма и орфографии.
ПРИЛОЖЕНИЕ К ВВЕДЕНИЮ
ОСНОВЫ ФОНОЛОГИИ
Глава
I
ФОНОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ
§ 1. Определение фонемы*
Многие фонологи обращают внимание исключительно на акт
фонации, на образование звуков органами речи (гортанью, в полости
рта и т. д.), то есть на физиологическую сторону, и пренебрегают
акустической стороной. Такой подход неправилен: слуховое впечат­
ление дано нам столь же непосредственно, как и двигательный об­
раз органов речи; более того, именно слуховое впечатление является
естественной базой для всякой теории.
Акустическая данность воспринимается нами, хотя и бессозна­
тельно, еще до того, как мы приступаем к рассмотрению фонологи­
ческих единиц; на слух мы определяем, имеем ли мы дело со звуком
b или со звуком t и т. д. Если бы оказалось возможным при помощи
киносъемки воспроизвести все движения рта или гортани, порожда­
ющие звуковую цепочку, то в этой смене артикуляций нельзя было
бы вскрыть внутренние членения: начало одного звука и конец дру­
гого. Как можно утверждать, не прибегая к акустическому впечат­
лению, что, например, в звукосочетании fal имеется три единицы, а
не две и не четыре? Только в акустической цепочке можно непосред­
ственно воспринять, остается ли звук тождественным самому себе
с начала до конца или нет; поскольку сохраняется впечатление чегото однородного, звук продолжает оставаться самим собой. Значе­
ние имеет вовсе не его длительность в одну восьмую или одну шест­
надцатую такта (ср. fal и fal), а качество акустического впечатле­
ния. Акустическая цепочка распадается не на равновеликие, а на
однородные такты, характеризуемые единством акустического впе­
чатления,— в этом одном и состоит естественная отправная точка
для фонологического исследования.
В этом отношении вызывает удивление первоначальный гречес­
кий алфавит. Каждый простой звук изображается в нем одним гра­
фическим знаком, и, наоборот, каждый знак соответствует одному,
всегда одному и тому же простому звуку. Это гениальное открытие
75
унаследовали от греков римляне. В написании слова barbaros
«варвар» каждая буква соответствует однородному такту:
I В|АIР В|AIPIOI2
На этом чертеже горизонтальная линия изображает звуковую
цепочку, вертикальные черточки — переходы от одного звука к
другому, а промежутки между вертикальными черточками — одно­
родные такты. В первоначальном греческом алфавите нет места
сложным написаниям типа французского «ch» в значении J\ ни
двояким изображениям одного и того же звука типа «с» и «s» для s;
нет также места и простым знакам для изображения двух звуков
типа «х» в значении ks. Принципы, необходимые и достаточные для
хорошего фонологического письма, греки реализовали почти пол­
ностью *.
Другие народы не осознали этого принципа; применяемые ими
алфавиты не разлагают речевую цепочку на однородные акустиче­
ские отрезки. Например, киприоты остановились на более сложных
единицах типа pa, ti, ко и т. д.; такое письмо называют слоговым,
что не вполне точно, поскольку слог может быть образован и дру­
гими способами, как, например, рак, tra и т. д. Что касается семи­
тов, то они обозначали лишь согласные; слово barbaros они написа­
ли бы так: BRBRS.
Разграничение звуков в речевой цепочке может, следовательно,
основываться только на акустическом впечатлении; иначе обстоит
дело с их описанием, которое возможно лишь на базе артикуляци­
онного акта, ибо цепочка акустических единиц сама по себе недо­
ступна анализу; приходится прибегать к артикуляционной цепочке.
При этом оказывается, что одному и тому же звуку соответствует
одна и та же артикуляция: b (акустический такт) = Ь' (артикуляци­
онный такт). Первичные единицы, получаемые при расчленении ре­
чевой цепочки, состоят из b и Ь'; их называют фонемами; фонема —
это сумма акустических впечатлений и артикуляционных движений,
совокупность слышимой единицы и произносимой единицы, из коих
одна обусловлена другой; таким образом, это единица сложная,
имеющая опору как в той, так и в другой цепочке.
Элементы, получаемые первоначально при анализе речевой
цепочки, являются как бы звеньями этой цепочки, неразложимыми
1
Правда, они писали X, 0 , Ф в значении kh, th, ph; OEPQ изображает
рпёгб, но это — позднейшая инновация; в архаических надписях мы встречаем
KHAP1S, а не XAPI2. Те же надписи дают два знака для к так называемые
«каппа» и «коппа»*; впрочем, коппа впоследствии исчезла. Наконец, более труд­
ный случай — это частое изображение одной буквой двух согласных в архаических
греческих и латинских надписях, так, латинское fuisse писалось FUISE, а это
является нарушением принципа, поскольку это двойное S длится два такта, ко­
торые, как мы увидим ниже, не однородны и производят различные впечатления;
но такую ошибку можно извинить, поскольку данные два звука, не сливаясь, все
же имеют нечто общее (см. стр. 88 и ел.).
»
Моментами, которые нельзя рассматривать вне занимаемого ими вре­
мени. Так, сочетание типа ta всегда будет одним моментом плюс
другой момент, одним отрезком определенной протяженности плюс
другой отрезок. Наоборот, неразложимый отрезок t, взятый отдель­
но, может рассматриваться in abstracto, вне времени. Можно гово­
рить о t вообще как о типе Т (типы мы будем изображать заглавными
буквами), об i как о типе I, обращая внимание лишь на отличи­
тельные свойства и пренебрегая всем тем, что зависит от последова­
тельности во времени. Подобным же образом сочетание музыкаль­
ных звуков do, re, mi может трактоваться лишь как конкретная
последовательность во времени, но, если я возьму один из его нераз­
ложимых элементов, я могу рассматривать его in abstracto.
Проанализировав достаточное количество речевых цепочек,
принадлежащих к различным языкам, можно выявить и упорядо­
чить применяемые в них элементы; при этом оказывается, что если
пренебречь безразличными акустическими оттенками, то число об­
наруживающихся типов не будет бесконечным. Их перечень и под­
робное описание можно найти в специальных работах*; мы же по­
стараемся показать, на какие постоянные и очень простые принци­
пы опирается всякая подобная классификация.
Однако прежде скажем несколько слов об артикуляторном ап­
парате, о возможностях органов речи и о роли этих органов в ка­
честве производителей звуков.
§ 2. Артикуляторный аппарат и его функционирование*
Для описания артикуляторного аппарата мы ограничимся схе­
матическим чертежом, где А обозначает полость носа, В—полость
рта, С — гортань с голосовой щелью е между двумя голосовыми
связками [см. рис. на стр. 78].
Во рту важно различать губы а и а, язык Р — Y (Р обозначает
кончик языка, а у — само тело языка), верхние зубы d, [альвео­
лы е], нёбо, на котором различают переднюю часть f — h, твердую и
неподвижную, и заднюю часть i, мягкую и подвижную, иначе на­
зываемую нёбной занавеской, и, наконец, язычок 6.
Греческие буквы обозначают органы, активно участвующие в
артикуляции, латинские буквы — пассивные органы.
Голосовая щель е, образуемая двумя параллельными мускула­
ми, голосовыми связками, раскрывается при их размыкании и за­
крывается при их смыкании. Полное смыкание в счет не идет, раз­
мыкание же бывает то широким, то узким. В первом случае воздух
проходит свободно, и голосовые связки не вибрируют; во втором
случае прохождение воздуха вызывает звучащие вибрации.
Полость носа — орган совершенно неподвижный; доступ в нее
воздуха может быть прегражден поднятием нёбной занавески; это,
таким образом, просто проход — открытый или закрытый.
77
Полость же рта представляет широкий простор для всевозмож­
ных артикуляций: с помощью губ можно увеличить длину канала,
можно надувать или сжимать щеки, суживать или даже закрывать
полость рта разнообразнейшими движениями губ и языка.
Роль всех этих органов в качестве производителей звука прямо
пропорциональна их подвижности: однообразие в функциях гортани
и полости носа, разнообразие в функциях полости рта.
Выдыхаемый из легких воздух сперва проходит через голосовую
щель, где от сближения голосовых связок возможно образование так
называемого голосового тона. Но артикуляция гортани не способна
произвести такие фонологические разновидности, которые позволили
бы различать и классифицировать звуки языка; в этом отношении
голосовой тон однообразен. Будучи воспринят непосредственно при
выходе из голосовой щели, он представился бы нам по своему каче­
ству приблизительно постоянным.
Полость носа служит исключительно резонатором для проходя­
щих через него звуковых колебаний; следовательно, она тоже не иг­
рает роли производителя звуков. Напротив, полость рта сочетает
функции генератора звука и резонатора. Если голосовая щель
широко раскрыта, то голосовые связки не колеблются и возни­
кающий звук исходит только из полости рта (мы предоставляем
физикам определять, звук это или просто шум). Если же, наобо­
рот, сближение голосовых связок приводит к их колебанию, рот вы­
ступает главным образом в качестве модификатора голосового тона.
78
Таким образом, факторы, могущие участвовать ъ производстве
звука, суть: экспирация (выдох), артикуляция в полости рта, виб­
рация голосовых связок и носовой резонанс.
Но простого перечисления этих факторов производства звуков
недостаточно для определения дифференциальных элементов фонем.
Для классификации этих последних важно знать не столько то, как
они образуются, сколько то, чем они отличаются одна от другой.
При этом отрицательный фактор может больше значить для класси­
фикации, чем фактор положительный. Например, экспирация —
положительный фактор, но она не имеет различительной значимо­
сти, поскольку она участвует в каждом акте фонации; отсутствие же
носового резонанса — фактор отрицательный, но отсутствие носо­
вого резонанса столь же значимо для характеристики фонем, как и
наличие его. Дело в том, что два из перечисленных выше фактора —
а) экспирация и б) ротовая артикуляция — постоянны, необходимы
и достаточны для производства звуков, тогда как два других факто­
ра — в) вибрация голосовых связок и г) носовой резонанс — могут
либо отсутствовать, либо добавляться к двум первым.
С другой стороны, мы уже знаем, что экспирация, вибрация
голосовых связок и носовой резонанс, по существу, однообразны,
тогда как ротовая артикуляция включает бесчисленные разновид­
ности.
Кроме того, нельзя забывать, что для идентификации фонемы
достаточно определить соответствующий акт фонации и что, с дру­
гой стороны, можно определить все типы фонем через идентифика­
цию всех актов фонации. Между тем эти акты, как явствует из на­
шей классификации факторов, участвующих в образовании звука,
различаются лишь с помощью трех последних («б», «в», «г») из пере­
численных факторов. Таким образом, в отношении каждой фонемы
возникает потребность установить: какова ее ротовая артикуляция,
включает ли она голосовой тон (—) или нет ([ J), включает ли она
носовой резонанс (
) или нет ([ ]). Когда один из этих
трех элементов не определен, идентификация звука является не­
полной, но, коль скоро все три известны, их различные сочетания
определяют все существенные типы актов фонации.
Получается таким образом нижеследующая схема возможных
разновидностей:
I
а
б
в
г
и
Экспирация
Экспирация
Ротовая арти­ Ротовая артику­
ляция
куляция
[
1
i "~i
[
1
ш
IV
Экспирация
Ротовая артику­
ляция
[
1
Экспирация
Ротовая артику­
ляция
„J
79
Столбец I обозначает глухие звуки, столбец II --звонкие звуки,
столбец III—глухие назализованные звуки, столбец IV—звонки11,
назализованные звуки.
Но одно неизвестное остается: характер ротовой артикуляции;
следовательно, необходимо определить ее возможные разновидности.
§ 3. Классификация звуков
в соотношении с их ротовой артикуляцией
•
Обычно звуки классифицируют по месту их образования. Мы
примем иную отправную точку. Где бы артикуляция ни локализо­
валась, она всегда представляет собою некоторую степень раствора;
пределами являются полная смычка и максимальное размыкание.
Основываясь на этом признаке и двигаясь от наименьшего раствора
к наибольшему, разобьем все звуки на семь категорий, обозначив
их цифрами 0,1, 2, 3, 4, 5, 6. Внутри каждой из этих категорий мы
будем распределять фонемы по группам в зависимости от места их
образования.
Мы будем придерживаться общепринятой терминологии, хотя во
многих отношениях она и несовершенна и неточна: такие термины,
как заднеязычные, нёбные, зубные, плавные и т. д., все более или
менее нелогичны. Было бы более рационально разделить нёбо на
несколько зон, чтобы, опираясь на артикуляции языка, в каждом
случае всегда можно было указать, против какой из зон приходится,
точка наибольшего приближения языка. Исходя из этой мысли и ис­
пользуя буквы рисунка на стр. 78, мы будем выражать каждую ар­
тикуляцию посредством формулы, где цифра, обозначающая сте­
пень раствора, помещена между обозначающей активный орган гре­
ческой буквой слева и обозначающей пассивный орган латинской
буквой справа. Так, формула (Юе означает, что при степени раство­
ра, совпадающей с полной смычкой, кончик языка р прикасается
к альвеолам верхних зубов е.
Наконец, внутри каждой артикуляции типы фонем отличаются
друг от друга в зависимости от наличия или отсутствия голосового
тона или носового резонанса, причем как наличие, так и отсутствие
того или другого служит средством дифференциации фонем.
Итак, мы будем классифицировать звуки согласно вышеизло­
женным принципам. Так как речь идет только о простой схеме ра­
циональной классификации, то не следует рассчитывать найти в ней
фонемы сложного или специального характера, каково бы ни было
их практическое значение, как, например, придыхательные (ph,
dh и др.), аффрикаты (tf, dz, pf и др.), палатализованные согласные,
слабые гласные (э или «немое» е и др.), и, с другой стороны, те про­
стые фонемы, которые лишены практического значения и не высту­
пают как различаемые звуки.
80
А. Н у л е в а я
степень
раствора: смычные.
В этот класс входят все фонемы, образуемые полным смыканием,
герметическим, но мгновенным затвором полости рта. Нет смысла
разбирать, производится ли звук в момент смыкания или в момент
размыкания; реально он может производиться обоими этими спосо­
бами (см. стр. 88 и ел.).
В зависимости от места артикуляции различаются три главные
группы смычных: губные (р, b, m), зубные (t, d, n), заднеязычные
(k, g, О)Первые артикулируются обеими губами; при артикуляции вто­
рых кончик языка прикасается к передней части нёба; при артику­
ляции третьих спинка языка соприкасается с задней частью нёба.
Во многих языках, например в индоевропейском, четко разли­
чались две заднеязычные артикуляции: одна — палатальная — в
точках f — h, другая — велярная — в точке i. Но в других языках,
например во французском, это различие роли не играет, и заднее
к в слове court воспринимается ухом так же, как переднее к в слове
qui.
На нижеследующей таблице приведены формулы всех этих фо­
нем:
Зубные
Губные
Заднеязычные
Р
b
(т)
t
с!
(п)
к
аОа
аОа
аОа
рОе
РОе
РОе
yOh
[
I
[
1
I
I
[
1
1
1
[
1
[
1
[
1
g
(0)
yOh
yOh
!
1
Носовые m, n, g, собственно говоря, являются звонкими на­
зализованными смычными; когда произносится amba, мягкое нёбо
приподнимается, чтобы закрыть проход в нос в момент перехода от
m к Ь.
Теоретически в каждой группе имеется еще одна носовая без виб­
рации голосовых связок, иначе говоря, глухая фонема; так, напри­
мер, в скандинавских языках после глухих появляется m глухое;
примеры подобного рода можно было бы найти и во французском
языке, но говорящие не усматривают в глухости французских но­
совых дифференциальный элемент.
В таблице носовые заключены в скобки; дело в том, что, хотя их
артикуляция включает полное смыкание рта, открытый выход в
нос сообщает им более высокую степень раствора (см. класс В),
81
Б. П е р в а я с т е п е н ь р а с т в о р а :
фрикатив­
ные
или
с п и р а н т ы . Они характеризуются неполным
смыканием в полости рта, не препятствующим проходу воздуха.
Термин «спиранты» расплывчат; термин «фрикативные», хотя он и
ничего не говорит о степени раствора, напоминает о впечатлении
трения, производимого проходящим воздухом (лат. fricare «тереть»).
В этом классе нельзя ограничиться тремя группами, как в пер­
вом классе. Собственно губные (соответствующие смычным р, Ь)
употребляются чрезвычайно редко; мы их в расчет не принимаем;
обычно они заменяются губно-зубными, образованными сближени­
ем нижней губы с верхними зубами (французские f, v). Зубные рас­
падаются на несколько разновидностей в зависимости от той формы,
какую принимает при сближении кончик языка; не детализируя их,
мы обозначим через р, Р', Р" различные положения кончика языка.
В звуках, имеющих отношение к нёбу, ухо в общем различает бо­
лее переднюю артикуляцию (нёбные) и более заднюю артикуляцию
(заднеязычные или велярные*).
Губнозубные
f
Lid
Зубные
V
0
0
s
z
J
5
aid
pid
pid
P'ld
P'ld
P'ld
P"ld
I ]
[ 1
I
1
i )
[ ] [ 1 (
1
0=англ.
3=англ.
5=франц.
z=(j)paim.
Х=франц.
th в слове
th »
s
»
s
»
ch »
[
Заднеязыч­
ные
Нёбные
]
[
1
[
1
thing
then
si
rose
chant
X
Ylf
I
[
J
9
I
з=франц.
£=нем.
j=ceB.-HeM.
%=нем.
у=сев.-нем.
V
V li
1
1 1
[
]
[
]
1
'
g в слове genie
ch » ich
g » liegen
ch » Bach
g » Tage
Существуют ли фрикативные, соответствующие m, n, g и др.
в ряду смычных, то есть носовое v, носовое г и т . д.? Это вполне ве­
роятно. Так, носовое v слышится во французском слове inventer,
но в общем носовые фрикативные не принадлежат к числу осознава­
емых звуков в языке.
В. В т о р а я
степень
раствора:
носовые
(см. стр. 81).
Г. Т р е т ь я с т е п е н ь р а с т в о р а : п л а в н ы е . К это­
му классу относятся артикуляции двух типов.
82
1. Латеральная артикуляция: язык упирается в переднюю часть
нёба, но оставляет проход справа и слева. Положение это в наших
формулах изображается через надстрочное 1. По месту артикуля­
ции различаются 1 зубное, Г нёбное или «смягченное» и } велярное
или «твердое». Почти во всех языках эти фонемы звонкие, подобно
b, z и др. Однако возможны и глухие латеральные, как, например,
во французском языке, где 1, следующее за глухой, произносится
без голосового тона (например, в слове pluie в противоположность
1 в слове bleu); однако мы не сознаем этого различия.
Не стоит говорить о носовом 1, весьма редком и неразличаемом,
хотя оно и встречается, в особенности после носового согласного
(например, во французском branlant).
2. Вибранпгная артикуляция: язык приближается к нёбу, но в
меньшей степени, чем при 1; при этом он вибрирует, впрочем с не­
определенным числом колебаний (знак надстрочное7' в формулах),
чем достигается степень раствора, примерно такая, как у латераль­
ных. Эта вибрация может производиться двумя способами: кончи­
ком языка, который касается альвеол, то есть спереди (так называе­
мое «раскатистое» г), или задней частью языка, сзади (так называе­
мое «картавое» г). По поводу глухих и носовых вибрантов можно
повторить сказанное выше о латеральных.
г
1
р'Зе
[
1
Y^f-h
I
г
1
pt-Зе
y'3i
1
f
1
(
Т 3б
]
[
0
]
За третьей степенью раствора мы вступаем уже в иную область:
от согласных мы переходим к гласным. До сих пор мы не предупреж­
дали о существовании такого различия, и это потому, что как при
тех, так и при других механизм фонации остается одним и тем же.
Формула гласного вполне сравнима с формулой любого звонкого
согласного. С точки зрения ротовой артикуляции между ними ни­
какого различия нет. Отличается только акустический эффект.
Превысив определенную степень раствора, рот начинает функцио­
нировать главным образом как резонатор. Доминирующим стано­
вится голосовой тон, а шум в полости рта скрадывается. Чем более
закрывается рот, тем слабее становится голосовой тон; чем более
он открывается, тем больше уменьшается шум; вот почему голос
преобладает в гласных чисто автоматически.
83
Д. Ч е т в е р т а я
степень
р а с т в о р а : i, u, у. По
сравнению с прочими гласными эти звуки являются в значительной
мере закрытыми, приближаясь в этом отношении к согласным. Из
этого проистекают некоторые последствия, которые будут выясне­
ны ниже, оправдывая наименование полугласных, обычно даваемое
этим фонемам.
i произносится с вытянутыми губами (знак - ) и передней артику­
ляцией, и — с округленными губами (знак0) и задней артикуляцией,
у — с положением губ, как при и, и с артикуляцией, как при i.
1
1
u
-Y4f
°Y4i
I
)
[
У
0
1
1
y4f
[
)
Как и у всех вообще гласных, у /, и, у могут быть назализованные
формы; но они редки, и мы можем их не принимать во внимание. Сле­
дует отметить, что звуки, изображаемые во французской орфогра­
фии через in и tin, сюда не относятся (см. ниже).
Существует ли глухое i, то есть i, артикулируемое без голосового
тона? Тот же вопрос может быть поставлен и в отношении и и у
и вообще всех гласных. Эти фонемы, как бы соответствующие глу­
хим согласным, существуют, но их не следует смешивать с шепот­
ными гласными, которые артикулируются при расслабленной голо­
совой щели. Глухие гласные можно уподобить произносимому перед
ними придыханию h: так, в hi сперва слышится i без вибрации голо­
совых связок, а затем нормальное i.
Е. П я т а я с т е п е н ь р а с т в о р а : е, э, ое, артикуляция
которых соответствует артикуляции i, u, у. Назализованные глас-
I
Е
0
-Y5f
°v5i
I
I
e
№
-y5f
°v5f
1
1
1
84
0
°Y5i
oe
°Y5f
ные встречаются часто (например, е, о, оо во французских pin, pont,
brun). Глухие формы: h — в he, Ьэ, hoe.
Некоторые языки различают здесь несколько степеней раство­
ра; так, во французском языке есть по крайней мере два ряда:
так называемый «закрытый» — е, о, 0 (например, в словах de,
dos, deux) и «открытый» — е, о, се (например, в словах mer, mort,
meurt).
Ж. Ш е с т а я
степень
р а с т в о р а : а — максималь­
ный раствор; имеет и назализованную форму, правда, с некоторым
сужением—Ё (например, во французском слове grand), и глухую
форму — h (в ha).
[
а
3
V6h
yGh
1
Глава
II
ФОНЕМА В РЕЧЕВОЙ ЦЕПОЧКЕ
§ 1. Необходимость изучения звуков
в речевой цепочке
В специальных работах, особенно в трудах английских фонети­
стов, можно найти тщательный анализ звуков языка.
Но достаточно ли этого для того, чтобы фонология отвечала свое­
му назначению: служить вспомогательной наукой для лингвисти­
ки? Обилие накопленных деталей само по себе ценности не имеет,
ценен только их синтез. Лингвисту нет надобности быть закончен­
ным фонологом, он требует от фонологии только некоторого количе­
ства данных, необходимых при изучении языка.
Метод современной фонологии особенно недостаточен в следую­
щем отношении: упускается из виду, что в языке имеются не только
звуки, но и поток произносимых звуков; почти все внимание уделя­
ется только изолированным звукам. Между тем нам первично дан не
отдельный звук; слог дан более непосредственно, чем составляющие
его звуки. Мы видели, что некоторые древние системы письма отме­
чали именно слоговые единицы; лишь впоследствии пришли к бук­
венной системе письма.
Сверх того, надо сказать, что для лингвистики никогда не пред­
ставляла затруднения простая звуковая единица: если, например,
в данном языке в данную эпоху все а перешли в о, то из этого ровно
ничего не следует; можно ограничиться констатацией этого факта,
не стараясь объяснить его фонологически. Ценность науки о зву­
ках проявляется по-настоящему лишь тогда, когда мы наталкива­
емся на факт внутренней взаимозависимости двух или большего
числа элементов, когда, как оказывается, вариации одного элемен­
та определяются вариациями другого. Здесь из самого факта нали­
чия двух элементов уже вытекает определенное отношение и возмож­
ность формулировать правило, что резко отличается от простой кон­
статации. Следовательно, если в поисках своих основных принци­
пов фонология выказывает предпочтение изолированным звукам,
то это противоречит здравому смыслу; достаточно ей столкнуться с
86
двухфонемным сочетанием, как она оказывается беспомощной. Так,
в древневерхненемецком языке hagl, balg, wagn, lang, donr, ёогпдали
впоследствии hagal, balg, wagan, lang, donnar, dorn; таким образом,
результат оказался неодинаковым в зависимости от характера и по­
рядка следования звуков внутри звукосочетания: в одном случае
между согласными возникает гласный, в другом случае звукосоче­
тание сохраняется в прежнем виде. Но как сформулировать закон?
Откуда проистекает различие? Без сомнения, от сочетания соглас­
ных (gl, lg, gn и т. д.), которые есть в этих словах. Бросается в глаза,
что во все эти сочетания входит смычная фонема, причем в одних
случаях ей предшествует, а в других за ней следует плавная или
носовая фонема. Но что же из этого проистекает? Пока мы рассмат­
риваем g и п как однородные величины, мы не сможем понять, по­
чему соприкосновение g e n производит иной эффект, чем соприкосно­
вение п с g.
Итак, наряду с фонологией звуковых типов нужна наука совер­
шенно иного рода, отправляющаяся от парных сочетаний и после­
довательностей фонем во времени. При изучении изолированных
звуков достаточно определить положение органов речи; акустичес­
кое качество фонемы не является проблемой — оно устанавливает­
ся ухом; что же касается артикуляции, то мы можем вполне свобод­
но производить ее так, как хотим. Но как только речь заходит о
произнесении сочетания двух звуков, вопрос осложняется; прихо­
дится принимать в расчет возможность расхождения между ожидае­
мым и полученным результатом; не всегда в нашей власти произне­
сти то, что мы желаем. Свобода связывать между собою фонологи­
ческие типы ограничена возможностью связывать артикуляционные
движения. Чтобы понимать, что происходит внутри звукосоче­
таний, надо создать такую фонологию, где эти звукосочетания рас­
сматривались бы как алгебраические уравнения; парное звукосоче­
тание включает некоторое количество взаимообусловленных меха­
нических и акустических элементов; когда один варьирует, эта
вариация по необходимости отражается и на других; задача и за­
ключается в том, чтобы вычислить эти отражения.
Если, в явлениях фонации и есть нечто универсальное, стоящее
как бы «над» артикуляционным разнообразием фонем, то это, без
сомнения, именно тот упорядоченный механизм, о котором только
что шла речь. Из этого явствует, какое значение должна иметь для
общей лингвистики фонология звукосочетаний. Тогда как обычно
ограничиваются преподнесением правил об артикуляции всех зву­
ков, изменчивых и случайных элементов в языках, эта новая комби­
наторная фонология очерчивает возможности и фиксирует постоян­
ные отношения взаимозависящих фонем. Так, частный случай с
hagl, balg и т. д. (см. выше) поднимает общий, широко обсуждав­
шийся вопрос об индоевропейских сонантах. Это как раз та об­
ласть, где менее всего можно обойтись без понимаемой в вышеизло­
женном смысле фонологии, ибо учение о слогоделении является
87
основой, на которой здесь построено все, с начала и до конца. Это
не единственная проблема, которая может быть разрешена подоб­
ным методом; но, во всяком случае, ясно одно: становится почти что
невозможным обсуждать вопрос о сонантах, не выяснив с достаточ­
ной точностью законы, управляющие сочетаемостью фонем.
§ 2. Имплозия и эксплозия
Мы исходим из следующего основного наблюдения: когда про­
износятся звукосочетания типа арра, ощущается различие между
обоими р, из которых первое соответствует смыканию, а второе —
размыканию. Вместе с тем эти два впечатления настолько сходны,
что понятны случаи изображения сочетания рр одним-единственным
символом р (стр. 76, сн.). И все же существование различия позво­
ляет нам отличать особыми значками > и <первое и второе р в
арра и тем самым характеризовать их, когда они следуют одно за
другим в речевой цепочке (например, apta, atpa). To же различие
можно наблюдать не только у смычных; рно имеет место у фрикатив­
ных (affa), носовых (arfima), плавных (alia) и вообще у всех фонем,
включая гласные (абба), кроме а.
Смыкание называют имплозией, а размыкание — эксплозией;
р может быть имплозивным ф) или эксплозивным (р). В том же
смысле можно говорить о звуках затворных и звуках растворных.
Без сомнения, в сочетании типа арра, помимо имплозии и эксплозии, выделяется также момент покоя, в течение которого смычка
может длиться ad libitum; если речь идет о фонеме с более широкой
степенью раствора, например о 1 в сочетании alia, то звук продолжа­
ет произноситься и при неподвижности органов речи. Вообще в
каждой речевой цепочке всегда имеются промежуточные фазы, кото­
рые мы будем называть выдержками или артикуляциями выдержки.
Они могут быть уподоблены имплозивным артикуляциям, посколь*• ку их эффект аналогичен; поэтому в дальнейшем мы будем прини­
мать во внимание только имплозии и эксплозии *.
Такое упрощение, недопустимое в специальной работе по фоно­
логии, оправдано там, где рассматриваются лишь самые основные
особенности явления слогоделения, сводимого к максимально упро­
щенной схеме. Мы не претендуем на разрешение всех затруднений,
возникающих в связи с проблемой членения речевой цепочки на сло­
ги; мы попытаемся только заложить рациональные основы изуче­
ния этой проблемы.
Еще одно замечание. Не надо смешивать имплозивные и экспло­
зивные движения, необходимые для производства звука, с различ­
ными степенями его раствора. Любая фонема может быть и импло­
зивной и эксплозивной, но, разумеется, степень раствора влияет
на имплозию и эксплозию в том смысле, что различение обоих дви88
жений становится тем менее отчетливым, чем больше степень раст­
вора. Так, в отношении i, u, у разница еще хорошо заметна: в апа
можно распознать имплозивное и эксплозивное i; равным образом
в аййа, аууа имплозивные и, у отличаются от следующих за ними
эксплозивных и, у до такой степени четко, что письменность в про­
тивоположность своему обыкновению иногда отмечает это разли­
чие: английское w, немецкое j и зачастую французское у (например,
в слове уеих «глаза») изображают растворные звуки (и, I) в противо­
положность и и i, употребляемым для обозначения и и Т. Но при бо­
лее высокой степени раствора (е и о) теоретически мыслимые импло­
зию и эксплозию (ср. аёёа, абба) весьма затруднительно различать
на практике. Наконец, как уже было отмечено выше, при самой выс­
шей степени раствора, при степени а, нет места ни для имплозии,
ни для эксплозии, так как открытость этой фонемы стирает всякое
различие такого рода.
Таким образом, надо раздвоить каждую фонему, кроме а, и тогда
таблица неразложимых звуковых единиц предстанет в следующем
виде:
р и т. д.
f и т. д.
rfi ifi и т.д.
f ? и т. д.
1 у и т. д.
ё ё и т. д.
а.
Освященные традицией графические различения (i — у, u — w)
мы не только не устраняем, но, напротив, бережно сохраняем;
обоснование этой точки зрения приводится ниже, ь § 7.
Итак, мы впервые покидаем область абстракции; впервые появ­
ляются конкретные, неразложимые элементы, занимающие в рече­
вой цепочке свое место и определенный отрезок времени. Можно
сказать, что р — не что иное, как абстракция, объединяющая общие
признаки р и р, которые только и существуют в действительности,
совершенно так же, какР, В, М объединены в более высоком абстракт­
ном единстве под названием губных. О Р можно сказать то, что го­
ворят о зоологическом виде: существуют конкретные особи муж­
ского и женского пола данного вида, но самого вида в этом смысле не
существует. До сих пор мы различали и классифицировали абст­
ракции; ныне возникает необходимость пойти дальше и дойти до
конкретного элемента. Великое заблуждение фонологии состояло
в том, что она рассматривала свои абстракции в качестве реаль­
но существующих единиц, не давая точного определения единицы
как таковой. Греческий алфавит дошел до различения этих абст­
рактных элементов, и лежащий в основе его анализ, как мы уже
говорили, замечателен; но все же это был анализ неполный, остано­
вившийся на определенной черте.
В самом деле, что такое р без более точной характеристики?
Если рассматривать его во времени как звено в речевой цепочке,
89
оно не может быть ни р, ни р, ни тем более |зр, поскольку это звуко­
сочетание явно разложимо; если же брать его вне речевой цепочки
и вне времени, оказывается, что оно не имеет своего существования
и ни к чему не пригодно. Что значит само по себе такое сочетание,
как 1+g? Ведь абстракции, даже если их две, не jvioryT образовать
момента во времени. Другое дело, когда говорят о 1R, о 1К, о Ш, о 11?,
соединяя таким образом подлинные элементы речи. Итак, достаточ­
но, как мы видим, соединения двух элементов, чтобы поставить
в тупик традиционную фонологию; таким образом, обнаруживается
невозможность оперировать, как это она делает, только абстракт­
ными фонологическими единицами.
Высказывалась мысль, будто каждая простая фонема, посколь­
ку она находится в речевой цепочке, например р в ра или в ара, со­
держит в себе последовательно момент имплозии и момент эксплозии (ара). Конечно, всякому размыканию органов речи должно пред­
шествовать их смыкание; возьмем другой пример: при произнесе­
нии гр я должен, осуществив смыкание г, артикулировать язычком
эксплозивное г в момент сближения губ для произнесения р. Чтобы
ответить на это возражение, достаточно четко изложить нашу точку
зрения. В акте фонации, к анализу которого мы приступаем, при­
нимаются в расчет лишь дифференциальные элементы, улавливае­
мые слухом и могущие служить для разграничения акустических
единиц в речевой цепочке. Только эти акустико-артикуляторные
(acoustico-motrices) единицы и должны приниматься во внимание;
таким образом, артикуляция эксплозивного г, сопровождающая ар­
тикуляцию имплозивного р, для нас реально не существует, так как
она не производит различимого звука и, во всяком случае, в цепочке
фонем в счет не идет. Это весьма существенный пункт, который надо
хорошенько усвоить, чтобы понять дальнейшее.
§ 3. Различные комбинации эксплозии
и имплозии в речевой цепочке
Рассмотрим теперь, что произойдет из сочетания эксплозии
и имплозии в четырех теоретически возможных случаях:
1. о , 2. > <, з. < <, 4. > >.
1. Э к с п л о з и в н о - и м п л о з и в н а я г р у п п а ( < > ) . Всегда
возможно, не разрывая речевой цепочки, соединить две фонемы, из
коих первая является эксплозивной, а вторая — имплозивной,
например: Кг, КГ, угй и т. п. (ср. скр. Kfta-, франц. Kite (пишется
quitter), и.-е.*угМо и т. п.). Правда, некоторые сочетания, как,
например, К"! и др., не могут практически реализоваться, но все же
верно, что после артикуляции эксплозивного к органы речи нахо­
дятся в положении, позволяющем произвести смыкание в любой
90
точке. Эти две фазы фонации могут, не мешая друг другу, следовать
одна за другой.
2. И м п л о з и в н о - э к с п л о з и в н а я г р у п п а ( X ) . В тех
же условиях и с теми же оговорками имеется полная возможность
соединять две фонемы, из коих первая является имплозивной, а вто­
рая — эксплозивной: например, Tm, Rt и т. п. (ср. греч. haima,
франц. actif и т. п.).
Разумеется, эти сменяющиеся артикуляционные моменты не
следуют один за другим столь же естественно, как в первом случае.
Между начальной имплозией и начальной эксплозией есть та раз­
ница, что эксплозия, ведущая к нейтральному положению рта, ни
к чему не обязывает органы речи в следующий момент, тогда как
имплозия создает определенное состояние органов речи, которое не
может служить отправной точкой для любой эксплозии. Поэтому
всегда необходимо какое-то приспособительное движение органов
речи, с тем чтобы они приняли положение, необходимое для арти­
куляции следующей фонемы: так, произнеся s в сочетании sp, мы
должны затем сомкнуть губы, чтобы подготовить эксплозивное р.
Но опыт показывает, что это приспособительное движение не про­
изводит ничего сколько-нибудь существенного, если не считать од­
ного из тех беглых звуков, которые не принимаются нами во внима­
ние и которые никак не мешают течению речи.
3. Э к с п л о з и в н а я г р у п п а ( « ) . Две эксплозии могут быть
произведены одна за другой; однако если вторая принадлежит
фонеме с меньшей или равной степенью раствора, то не получится
того акустического ощущения единства, которое возникло бы в про­
тивоположном случае и которое наблюдалось в обоих предыдущих
случ'аях: pi? может быть произнесено рка, но эти звуки не образуют
непрерывной цепочки, так как типы Р и К имеют одну и ту же сте­
пень раствора. Такое малоестественное произношение получится,
если остановиться после первого а в слове Ja-pka1. Напротив, р?
создает впечатление непрерывности (ср. франц. prix); не представ­
ляет затруднений и fj (ср. франц. rien). Почему? Потому что к мо­
менту, когда возникает первая эксплозия, органы речи уже смогли
принять положение, необходимое для выполнения второй экспло­
зии, не мешая вместе с тем акустическому эффекту первой: напри­
мер, в слове prix органы речи находятся в положении для произне­
сения г уже во время произнесения р. Но невозможно произнести
как непрерывный ряд обратное сочетание гр не потому, что органы
речи не могли бы механически принять положение для р в момент
артикуляции эксплозивного г, но потому, что артикуляция этого г,
столкнувшись с меньшей степенью раствора р, не могла бы быть вос1
Правда, некоторые звукосочетания этого рода являются весьма обыч­
ными в ряде языков (например, начальная группа kl в греческом: ср.
kteino); однако, легкопроизносимые, они все же не образуют акустического
единства.
91
принята. Итак, если мы желаем произнести ?j5, надо сделать это
в два приема с разрывом речевой цепочки.
Непрерывная эксплозивная группа может иметь в своем составе
более двух элементов при условии перехода все время от меньшего
раствора к большему (например, Rnfra). Отвлекаясь от некоторых
частных случаев, останавливаться на которых мы не будем*, можно
сказать, что возможное количество эксплозий в отрезке, естествен­
но, ограничено количеством степеней раствора, доступных практи­
ческому различению.
4. И м п л о з и в н а я г р у п п а ( » ) . Подчиняется обратному
закону. Если первая фонема более открыта, нежели следующая за
ней, возникает впечатление непрерывности, например ff, ft; если же
это условие отсутствует, если следующая фонема имеет большую или
ту же степень раствора, как и предыдущая, произнесение возможно,
но впечатление непрерывности исчезает: так, сочетание sf в a§fta
имеет тот же характер, что и сочетание £1? в Ja-pka (см. стр. 91).
Явление это совершенно параллельно тому, которое мы анализиро;
вали, рассматривая эксплозивную группу: в сочетании ft звук t
вследствие меньшей степени раствора освобождает f от эксплозий;
если взять группу, обе фонемы которой имеют разное место образо­
вания, например frfi, то гй не освобождает f от эксплозий, но — что
сводится к тому же — полностью покрывает его эксплозию посред­
ством своей более закрытой артикуляции. В обратном же случае,
в сочетании rfif, беглая, механически неизбежная эксплозия разры­
вает речевую цепочку.
Ясно, что имплозивная группа, подобно эксплозивной, может
иметь в своем составе более двух элементов при условии последова­
тельного перехода от большего раствора к меньшему (ср. afst).
Оставляя в стороне разрывы внутри группы, рассмотрим теперь
нормальную непрерывную цепочку звуков, которую можно было бы
назвать «физиологической», как она представляется нам, например,
во французском particulierement, то есть p a f t i K ^ l j e f m a .
Она характеризуется сменой градуированных и эксплозивных и им­
плозивных отрезков в соответствии со сменой размыканий и смыка­
ний ротовых органов.
Охарактеризовав таким образом нормальную цепочку, мы пере­
ходим к нижеследующим положениям первостепенной важности.
§ 4. Слогораздел и вокалическая точка
При переходе в звуковой цепочке от имплозии к эксплозий ( > | < )
возникает особый эффект, являющийся показателем слогораздела,
например в Ш слова particulierement. Это регулярное совпадение
определенного механического состояния с определенным акустиче­
ским эффектом сообщает имплозивно-эксплозивной группе особый
02
характер среди явлений фонологического порядка, присущий ей
независимо от составляющих ее элементов; в результате образу­
ется новое родовое понятие, содержащее столько разновидностей,
сколько существует возможных комбинаций имплозии с эксплозией.
Слогораздел может в некоторых случаях помещаться в двух
различных точках одного и того же ряда фонем — в зависимости от
большей или меньшей быстроты перехода от имплозии к эксплозии.
Так, в сочетании ardra цепочка не разрывается, будем ли мы де­
лить af/3fa или агй/га, так как имплозивный отрезок агЭ столь же
удачно построен в своей постепенности, сколь и эксплозивный отре­
зок fth To же можно сказать и о ylje в слове particulierement (^Ije
или ^lje).
Далее мы замечаем, что при переходе от состояния молчания
к первой имплозии (>), например в art слова artiste, или от экспло­
зии к имплозии ( О ) , как, например, в part слова particulierement,
тот звук, на который приходится первая имплозия, отличается от
других окружающих его звуков специфическим эффектом — вока­
лическим эффектом. Этот последний совсем не зависит от большей
степени раствора звука а, ибо в сочетании pft звук f производит
тот же вокалический эффект; он присущ первой имплозии как тако­
вой, какова бы ни была ее фонологическая характеристика, то есть ее
степень раствора; равным образом неважно, следует ли она за со­
стоянием молчания или за эксплозией. Звук, производящий такое
впечатление своим свойством первого имплозивного, может быть
назван вокалической точкой.
Эту единицу называли также сонантом; под консонантом в этом
случае разумели все предыдущие и последующие звуки того же сло­
га. Термины «гласный» и «согласный» обозначают, как мы видели
выше (стр. 83), различные типы звуков, тогда как термины «сонант»
и «консонант» служат для обозначения различных функций звука
в слоге. Такая двоякая терминология позволяет избежать путани­
цы, господствовавшей в течение долгого времени. Так, например,
I как тип является одним и тем же в словах fidele и pied — это
гласный; но гласный этот в слове fidele функционирует как сонант,
а в слове pied — как консонант. Анализ обнаруживает, что сонанты
всегда имплозивны, а консонанты то имплозивны (например, i
в англ. ЬоТ [пишется boy]), то эксплозивны (например, J во франц.:
р]ё [пишется pied]). Это лишь подтверждает различие, установлен­
ное между двоякого рода явлениями. Правда, реально е, о, а вы­
ступают регулярно как сонанты, но это простое совпадение: обладая
большей степенью раствора, чем все прочие звуки, они всегда на­
ходятся в начале имплозивного отрезка. Наоборот, обладающие
минимальной степенью раствора смычные всегда являются консо­
нантами. На практике только фонемы второй, третьей и четвертой
степеней растворов (носовые, плавные, полугласные) могут выпол­
нять то одну, то другую функцию в зависимости от их окружения
и характера их артикуляции.
93
§ 5. Критика теории слогоделения
Общеизвестно, что в любой речевой цепочке ухо различает деле­
ние на слоги и в каждом слоге — сонант. Позволительно, однако,
спросить, каково разумное основание этих двух фактов? Предло­
жено было несколько объяснений.
1. Исходя из факта большей сонорности одних фонем по сравне­
нию с другими, пытались обосновать слог сонорностью фонем. Но
в таком случае почему же такие сонорные фонемы, как i, u, не
образуют обязательно слог? И затем, до каких пределов прости­
рается требуемая сонорность, если фрикативные типа s могут обра­
зовывать слог, например в pst? Если дело идет лишь об относитель­
ной сонорности соприкасающихся звуков, то как объяснить такие
сочетания, как vVl (например, и.-е. *wlkos «волк»), где слог обра­
зуется менее сонорным элементом?
2. Сивере первый установил, что звук, включаемый в разряд
гласных, может не производить впечатления гласного (мы уже ви­
дели, что, например, j и w не что иное, как i и и). Когда спраши­
ваешь, откуда же возникает эта двоякая функция, или двоякий
акустический эффект (слово «функция» не означает здесь ничего
другого), ответ гласит: тот или иной звук имеет ту или иную функ­
цию в зависимости от того, получает ли он «слоговое ударение»
или нет.
Но ведь это порочный круг: либо я вправе при всяких обстоя­
тельствах и по своему усмотрению предполагать наличие слогового
ударения всюду, где имеются сонанты, но в таком случае нет ника­
кого основания называть его слоговым, а не сонантным, либо если
выражение «слоговое ударение» имеет какой-то смысл, то, очевидно*,
лишь тот, что это — ударение, регулируемое законами слога. А меж­
ду тем сами законы не формулируют, а это сонантное качество
именуют «слогообразующим» (silbenbildend), как если бы образова­
ние слога зависело от этого ударения.
Мы видим, что наш метод противоположен обоим предыдущим:
анализируя слог, как он дан в речевой цепочке, мы дошли до не­
разложимой единицы, до звука растворного и звука затворного;
затем, комбинируя эти единицы, мы смогли определить место слого­
раздела и вокалическую точку. Теперь мы уже знаем, в каких физио­
логических условиях должны возникать эти акустические эффекты.
Критикуемые нами теории следуют обратному направлению: они
берут изолированные фононологические типы и из них пытаются
вывести и место слогораздела, и местонахождение сонанта. Но если
дана какая-либо цепочка фонем, то ей обычно присущ один способ
артикуляции, который является более естественным и более удоб­
ным, чем все прочие; возможность же выбора между растворными
и затворными артикулущиями в значительной мере сохраняется;
слогоделение же кДк раз и будет зависеть от этого выбора, а не непо­
средственно от фонологических типов*
94
Разумеется, теория эта не исчерпывает и не решает всех вопро­
сов. Так, зияние, столь часто встречающееся, есть не что иное, как
сознательно или бессознательно разорванный имплозивный отрезок,
например t — а (в il cria) или а — t (в ebahi). Оно чаще всего воз­
никает при фонологических типах с большой степенью раствора.
Встречаются и разорванные эксплозивные отрезки, входящие,
несмотря на то что они не градуированы, в звуковую цепочку на оди­
наковом основании с нормальными сочетаниями; мы затронули этот
случай в связи с греч. kteino (см. стр. 91). Возьмем еще для примера
сочетание pzta, которое нормально может быть произнесено только
как pzta; оно должно, следовательно, заключать два слога, каковые
оно в действительности и имеет, если четко воспроизвести голосовой
тон в z; но если z оглушается, то поскольку это одна из тех фонем,
которые требуют наименьшего раствора, группа pzta в силу резкой
противоположности z и а воспринимается как один слог: слышится
нечто вроде pzta.
Во всех случаях этого рода воля и намерение говорящего могут
вмешаться и в некоторой мере изменить физиологическую необхо­
димость; часто случается, что трудно в точности выяснить, какую
роль играет каждый из этих двух факторов. Но как бы то ни было,
фонация всегда предполагает смену имплозии и эксплозий, а в этом
и заключается основное условие слогоделения.
§ 6. Длительность имплозии и эксплозий
Объяснив слог взаимодействием эксплозий и имплозии, мы при­
ходим к важному наблюдению, обобщающему известный факт мет­
рики. В греческих и латинских словах различаются двоякого рода
долготы: по природе (mater) и по положению (factus). Почему fac
считается долгим слогом в factus? Отвечают: вследствие наличия
группы ct; но если это зависит от сочетания звуков как такового,
то любой слог, начинающийся двумя согласными, должен быть дол­
гим, между тем это не так (ср. cliens и т. д.).
Истинная причина заключается в том, что эксплозия и имплозия
по самой своей сути различны в отношении длительности. Экспло­
зия всегда протекает столь быстро, что для слуха является иррацио­
нальной величиной; по этой же причине она никогда не производит
вокалического впечатления. Только имплозия представляет ощути­
мую величину; отсюда впечатление, что гласный, с которого она
начинается, длится дольше.
Известно, с другой стороны, что гласные, находящиеся перед
сочетанием, образованным из смычного или фрикативного плюс
плавный, могут трактоваться двояко: в слове patrem а может быть
долгим или кратким, это объясняется тем же. В самом деле, группу
tr в этом слове можно произнести как tf, так и tf; первый способ
95
артикуляции дает возможность а оставаться кратким; второй спо­
соб создает долгий слог. В таком слове, как factus, аналогичная
двоякая трактовка а невозможна, потому что группу ct можно про­
изнести только как ct, а не ct.
§ 7. Фонемы четвертой степени раствора.
Дифтонги и вопросы их написания
\
Фонемы четвертой степени раствора дают повод к некоторым
замечаниям. Как мы видели (стр. 89), в противоположность всем
прочим звукам обычай санкционировал в отношении звуков четвер­
той степени раствора двоякое написание (w = и, и = и; j = Г;
i = 1). Дело в том, что в таких сочетаниях, как aija, auwa, ощущает­
ся лучше, чем где-либо, то различие, которое мы обозначаем диакри­
тическими значками < и > ; Г и и определенно производят впечатле­
ние гласных, 1 и и — впечатление согласных х. Не претендуя на
объяснение этого факта, отметим, что согласный i никогда не появ­
ляется как затворный. Поэтому нельзя встретить ai, в котором Т
производило бы тот же эффект, что и j в aija (ср. англ. boy и франц.
pied); следовательно, j является согласным, a i — гласным по по­
ложению, раз эти разновидности типа I не могут появляться одина­
ково всюду. Эти же замечания применимы и к u, w, а также к у, у.
Это проливает свет на вопрос о дифтонгах. Дифтонг есть частный
случай имплозивного отрезка; сочетания afta и auta абсолютно па­
раллельны; они отличаются лишь степенью раствора второго эле­
мента: дифтонг — это такой имплозивный отрезок из двух фонем,
второй элемент которого относительно открыт, что создает особое
акустическое впечатление: сонант как бы длится во втором элементе
группы. Наоборот, сочетание типа tja ничем не отличается от соче­
тания типа tfa, разве что степенью раствора последнего эксплозив­
ного члена. Это равносильно утверждению, что сочетания звуков,
именуемые у фонологов восходящими дифтонгами, на самом деле
не дифтонги, а эксплозивно-имплозивные группы, первый элемент
которых относительно открыт, что, однако, не приводит ни к чему
исключительному с акустической точки зрения (tja). Что касается
сочетаний типа йо, Та с ударением на и и Г, которые встречаются в не­
которых немецких диалектах (ср. buob, liab), то это тоже ложные
дифтонги, не производящие впечатления единства, как бй, аГи т. д.;
нельзя произнести йб как группу из двух имплозивных, не нарушив
непрерывного характера цепочки, если только какой-нибудь искус­
ственный прием не сообщит этому сочетанию не свойственного ему
от природы единства.
1
Не следует смешивать этот элемент четвертой степени раствора с мягким
нёбным фрикативным (нем. liegen в северном произношении). Этотмюследний фо­
нологический тип относится к согласным и обладает всеми их свойствами.
96
Такое определение дифтонга, подводящее его под общий принцип
имплозивных отрезков, показывает, что дифтонг не^ есть, как это
можно было бы подумать, нечто ни с чем не согласное, не уклады­
вающееся в норму фонологическое явление. Нет надобности выде­
лять его особо. Свойства его не представляют в действительности
никакого интереса и никакой важности: важно фиксировать не
конец сонанта, а его начало.
Сивере и многие лингвисты различают на письме i, и, и, г, п
и т. д. и i, и, и, г, п и т. д. Q = «unsilbisches» i, i = «silbisches» i)
и пишут mirta, mairta, mjarta, тогда как мы пишем mirta, mairta,
mjarta. Найдя, что i и j относятся к одному и тому же фонологиче­
скому типу, они пожелали изображать их единым родовым знаком
(это опять та же идея, будто звуковая цепочка состоит из сополагаемых звуковых типов). Но это написание, хотя и покоящееся на
слуховом впечатлении, противоречит здравому смыслу и устраняет
как раз наиболее существенное различие. Вследствие этого:
1) i, u растворные (= j , w) смешиваются с i, u затворными,
в результате чего становится невозможным отличить newo от neuo;
2) наоборот, расчленяются на два i, u затворные (ср. mirta и
mairta). Вот несколько примеров несообразности такого написа­
ния. Возьмем др.-греч. dwis и dusi и, с другой стороны, rhewo и
rhefima; эти два противопоставления происходят в тех же точно фо­
нологических условиях и нормально отражаются одинаковым графи­
ческим противопоставлением: в зависимости от того, следует ли за
и более или менее открытая фонема, оно становится то растворным
(w), то затворным (и). Если же писать duis, dusi, rheuo, rheuma, то
все это различие стирается. Также и в индоевропейском языке оба
ряда mater, matrai, materes, matrsu и suneu, siinewai, sunewes, sunusu строго параллельны в своей двоякой трактовке, с одной сторо­
ны — г, с другой стороны — и.
Ныне противопоставление имплозии и эксплозии отражается на
письме по крайней мере в одном втором ряду; но, если принять кри­
тикуемое нами написание, это противопоставление исчезнет (suneu,
suneyai, suneues, sunusu). He только следовало бы сохранить освя­
щенные обычаем различения между растворными и затворными
(u : w и т. д.), но и распространить их на всю систему и писать, к
примеру: mater, matpai, matepes, matrsu; тогда слогоделение обна­
ружилось бы со всей очевидностью, а вокалические точки и слого­
разделы выявились бы сами собой*.
4
Ф. дс Соссюр
Часть первая
ОБЩИЕ ПРИНЦИПЫ
Глава
I
ПРИРОДА ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА
§ 1. Знак, означаемое, означающее
Многие полагают, что язык есть по существу номенклатура, то
есть перечень названий, соответствующих каждое одной опреде­
ленной вещи. Например:
Названия
Вещи
ARBOR
EdUOS
um.9
и т.д.
98
Такое представление может быть подвергнуто критике во многих
отношениях. Оно предполагает наличие уже готовых понятий, пред­
шествующих словам (см. стр. 144 и ел.); оно ничего не говорит о том,
какова природа названия — звуковая или психическая, ибо слово
arbor может рассматриваться и под тем и под другим углом зрения;
наконец, оно позволяет думать, что связь, соединяющая название
с вещью, есть нечто совершенно простое, а это весьма далеко от ис­
тины. Тем не менее такая упрощенная точка зрения может прибли­
зить нас к истине, ибо она свидетельствует о том, что единица языка
есть нечто двойственное, образованное из соединения двух компо­
нентов.
Рассматривая акт речи, мы уже выяснили (см. стр. 49 и ел.), что
обе стороны языкового знака психичны и связываются в нашем
мозгу ассоциативной связью. Мы особенно подчеркиваем этот мо­
мент.
Языковой знак связывает не вещь и ее название, а понятие и аку­
стический образ *. Этот последний является не материальным зву­
чанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком зву­
чания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших
органов чувств; акустический образ имеет чувственную природу,
и если нам случается называть его «материальным», то только по
этой причине, а также для того, чтобы противопоставить его второму
члену ассоциативной пары — понятию, в общем более абстрактному.
Психический характер наших акустических образов хорошо об­
наруживается при наблюдении над нашей собственной речевой прак­
тикой. Не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами
с собой или мысленно повторять стихотворный отрывок. Именно
потому, что слова языка являются для нас акустическими образами,
не следует говорить о «фонемах», их составляющих. Этот термин,
подразумевающий акт фонации, может относиться лишь к произно­
симому слову, к реализации внутреннего образа в речи. Говоря о
звуках и слогах, мы избежим этого недоразумения, если только будем
помнить, что дело идет об акустическом образе.
Языковой знак есть, таким образом, двусторонняя психическая
сущность, которую можно изобразить следующим образом:
Понятие
\
Акустический J
.
образ
У |
Оба эти элемента теснейшим образом связаны между собой и
предполагают друг друга. Ищем ли мы смысл латинского arbor
4*
99
или, наоборот, слово, которым римлянин обозначал понятие «дере­
во», ясно, что только сопоставления типа
кажутся нам соответствующими действительности, и мы отбрасыва­
ем всякое иное сближение, которое может представиться воображе­
нию.
Это определение ставит важный терминологический вопрос. Мы
называем знаком соединение понятия и акустического образа, но в
общепринятом употреблении этот термин обычно обозначает только
акустический образ, например слово arbor и т. д. Забывают, что если
arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него вклю­
чено понятие «дерево», так что чувственная сторона знака предпола­
гает знак как целое.
Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных
понятия именами, предполагающими друг друга, но вместе с тем
взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово
знак для обозначения целого и заменить термины понятие и аку­
стический образ соответственно терминами означаемое и означаю­
щее; последние два термина имеют то преимущество, что отмечают
противопоставление, существующее как между ними самими, так
и между целым и частями этого целого. Что же касается термина
«знак», то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как
обиходный язык не предлагает никакого иного подходящего тер­
мина.
Я\ыковой знак, как мы его определили, обладает двумя свойст­
вами первостепенной важности. Указывая на них, мы тем самым фор­
мулируем основные принципы изучаемой нами области знания.
§ 2. Первый принцип: произвольность знака
Связь соединяющая означающее с означаемым, произвольна;
поскольку под знаком мы понимаем целое, возникающее в резуль­
тате ассоциации некоторого означающего с некоторым означаемым,
то эту же мысль мы можем выразить проще: языковой знак про­
изволен.
Так, понятие «сестра» не связано никаким внутренним отноше­
нием с последовательностью звуков s-ce:-r, служащей во французском
100
языке ее означающим; оно могло бы быть выражено любым другим
сочетанием звуков; это может быть доказано различиями между язы­
ками и самим фактом существования различных языков: означаемое
«бык» выражается означающим b-oe-f (франц. boeuf) по одну сторону
языковой границы и означающим o-k-s (нем. Ochs) по другую сто­
рону ее.
Принцип произвольности знака никем не оспаривается; но часто
гораздо легче открыть истину, нежели указать подобающее ей мес­
то. Этот принцип подчиняет себе всю лингвистику языка; следствия
из него неисчислимы. Правда, не все они обнаруживаются с первого
же взгляда с одинаковой очевидностью; их можно открыть только
после многих усилий, но именно благодаря открытию этих послед­
ствий выясняется первостепенная важность названного принципа.
Заметим мимоходом: когда семиология сложится как наука,
она должна будет поставить вопрос, относятся ли к ее компетенции
способы выражения, покоящиеся на знаках, в полной мере «ес­
тественных», как, например, пантомима. Но даже если семиология
включит их в число своих объектов, все же главным предметом ее
рассмотрения останется совокупность систем, основанных на произ­
вольности знака. В самом деле, всякий принятый в данном обществе
способ выражения в основном покоится на коллективной привычке
или, что то же, на соглашении. Знаки учтивости, например, часто
характеризуемые некоторой «естественной» выразительностью
(вспомним о китайцах, приветствовавших своего императора девя­
тикратным падением ниц), тем не менее фиксируются правилом,
именно это правило, а не внутренняя значимость обязывает нас при­
менять эти знаки. Следовательно, можно сказать, что знаки, целиком
произвольные, лучше других реализуют идеал семиологического под­
хода; вот почему язык — самая сложная и самая распространенная
из систем выражения — является вместе с тем и наиболее характер­
ной из них; в этом смысле лингвистика может служить моделью
(patron general) для всей семиологии в целом, хотя язык — только
одна из многих семиологических систем.
Для обозначения языкового знака, или, точнее, того, что мы на­
зываем означающим, иногда пользуются словом символ. Но поль­
зоваться им не вполне удобно именно в силу нашего первого прин­
ципа. Символ характеризуется тем, что он всегда не до конца произ­
волен; он не вполне пуст, в нем есть рудимент естественной связи
между означающим и означаемым. Символ справедливости, весы,
нельзя заменить чем попало, например колесницей.
Слово произвольный также требует пояснения. Оно не должно
пониматься в том смысле, что означающее может свободно выбирать­
ся говорящим (как мы увидим ниже, человек не властен внести даже
малейшее изменение в знак, уже принятый определенным языковым
коллективом); мы хотим лишь сказать, что означающее немотивировано, то есть произвольно по отношению к данному означаемому,
с которым у него нет в действительности никакой естественной связи.
101
Отметим в заключение два возражения, которые могут быть вы­
двинуты против этого первого принципа.
1. В доказательство того, что выбор означающего не всегда про­
изволен, можно сослаться на звукоподражания. Но ведь звукопод­
ражания не являются органическими элементами в системе языка.
Число их к тому же гораздо ограниченней, чем обычно полагают.
Такие французские слова, как fouet «хлыст», glas «колокольный
звон», могут поразить ухо суггестивностью своего звучания, но до­
статочно обратиться к их латинским этимонам (fouet or fagus «бук»,
glas от classicum «звук трубы»), чтобы убедиться в том, что они пер­
воначально не имели такого характера: качество их теперешнего
звучания, или, вернее, приписываемое им теперь качество, есть
случайный результат фонетической эволюции.
Что касается подлинных звукоподражаний типа буль-булъ, тиктак, то они не только малочисленны, но и до некоторой степени про­
извольны, поскольку они лишь приблизительные и наполовину
условные имитации определенных звуков (ср. франц. ouaoua, но
нем. wauwau «гав! гав!»). Кроме того, войдя в язык, они в большей
или меньшей степени подпадают под действие фонетической, морфо­
логической и всякой иной эволюции, которой подвергаются и все
остальные слова (ср. франц. pigeon «голубь», происходящее от народнолатинского pipio, восходящего в свою очередь к звукоподра­
жанию),— очевидное доказательство того, что звукоподражания
утратили нечто из своего первоначального характера и приобрели
свойство языкового знака вообще, который, как уже указывалось,
немотивирован.
2. Что касается междометий, весьма близких к звукоподража­
ниям, то о них можно сказать то же самое, что говорилось выше
о звукоподражаниях. Они также ничуть не опровергают нашего
тезиса о произвольности языкового знака. Весьма соблазнительно
рассматривать междометия как непосредственное выражение реаль­
ности, так сказать продиктованное самой природой. Однако в от­
ношении большинства этих слов можно доказать отсутствие необ­
ходимой связи между означаемым и означающим. Достаточно
сравнить соответствующие примеры из разных языков, чтобы убе­
диться, насколько в них различны эти выражения (например,
франц. aie! соответствует нем. aul «ой!»). Известно к тому же,
что многие междометия восходят к знаменательным словам (ср.
франц. diable! «черт возьми!» при diable «черт», mordieu! «черт
возьми!» из mort Dieu букв, «смерть бога» и т. д.).
Итак, и звукоподражания и междометия занимают в языке вто­
ростепенное место, а их символическое происхождение отчасти
спорно.
102
& 3. Второй принцип: линейный характер означающего
Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на
слух, развертывается только во времени и характеризуется заимст­
вованными у времени признаками: а) оно обладает протяженностью
и б) эта протяженность имеет одно измерение — это линия.
Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упо­
минают вовсе, по-видимому, именно потому, что считают его черес­
чур простым, между тем это весьма существенный принцип и послед­
ствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип.
От него зависит весь механизм языка (см. стр. 155). В противопо­
ложность означающим, воспринимаемым зрительно (морские сиг­
налы и т. п.), которые могут комбинироваться одновременно в не­
скольких измерениях, означающие, воспринимаемые на слух, рас­
полагают лишь линией времени; их элементы следуют один за дру­
гим, образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как
только мы переходим к изображению их на письме, заменяя после­
довательность их во времени пространственным рядом графических
знаков.
В некоторых случаях это не столь очевидно. Если, например,
я делаю ударение на некотором слоге, то может показаться, что я
кумулирую в одной точке различные значимые элементы. Но это
иллюзия; слог и его ударение составляют лишь один акт фонации:
внутри этого акта нет двойственности, но есть только различные
противопоставления его со смежными элементами (см. по этому
поводу стр. 163).
Глава II
НЕИЗМЕНЧИВОСТЬ И ИЗМЕНЧИВОСТЬ ЗНАКА
§ 1. Неизменчивость знака
Если по отношению к выражаемому им понятию означающее
представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению
к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно,
а навязано. У этого коллектива мнения не спрашивают, и выбранное
языком означающее не может быть заменено другим. Этот факт, ка­
жущийся противоречивым, можно было бы, грубо говоря, назвать
«вынужденным ходом». Языку как бы говорят: «Выбирай!», но тут
же добавляют: «...вот этот знак, а не другой!». Не только отдельный
человек не мог бы, если бы захотел, ни в чем изменить сделанный
уже языком выбор, но и сам языковой коллектив не имеет власти
ни над одним словом; общество принимает язык таким, какой он есть
(telle qu'elle).
Таким образом, язык не может быть уподоблен просто договору;
именно с этой стороны языковой знак представляет особый интерес
для изучения, ибо если мы хотим показать, что действующий в кол­
лективе закон есть нечто, чему подчиняются, а не свободно прини­
мают, то наиболее блестящим подтверждением этому является язык.
Рассмотрим, каким же образом языковой знак не подчиняется
нашей воле, и укажем затем на вытекающие из этого важные след­
ствия.
Во всякую эпоху, как бы далеко в прошлое мы ни углублялись,
язык всегда выступает как наследие предшествующей эпохи. Не­
трудно себе представить возможность в прошлом акта, в силу ко­
торого в определенный момент названия были присвоены вещам,
то есть в силу которого было заключено соглашение о распределении
определенных понятий по определенным акустическим образам, хотя
реально такой акт никогда и нигде не был засвидетельствован.
Мысль, что так могло произойти, подсказывается нам лишь нашим
очень острым чувством Произвольности знака.
104
Фактически всякое общество знает и всегда знало язык только
как продукт, который унаследован от предшествующих поколений
и который должен быть принят таким, как он есть. Вот почему во­
прос о происхождении языка не так важен, как это обычно думают.
Такой вопрос не к чему даже ставить; единственный реальный объект
лингвистики — это нормальная и регулярная жизнь уже сложив­
шегося языка. Любое данное состояние языка всегда есть продукт
исторических факторов, которые и объясняют, почему знак неиз­
менчив, то есть почему он не поддается никакой произвольной за­
мене.
Но утверждение, что язык есть наследие прошлого, решительно
ничего не объясняет, если ограничиться только этим. Разве нельзя
изменить в любую минуту существующие законы, унаследованные
от прошлого?
Высказав такое сомнение, мы вынуждены, подчеркнув социаль­
ную природу языка, поставить вопрос так, как если бы мы его ста­
вили в отношении прочих общественных усыновлений. Каким обра­
зом передаются эти последние? Таков более общий вопрос, покры­
вающий и вопрос о неизменчивости. Прежде всего надо выяснить,
какой степенью свободы пользуются прочие общественные установ­
ления; мы увидим, что в отношении каждого из них баланс между
навязанной обществу традицией и свободной от традиции деятель­
ностью общества складывается по-разному. Затем надо выяснить,
почему для данного общественного установления факторы первого
рода более или, наоборот, менее действенны, чем факторы второго
рода. И наконец, обратившись вновь к языку, мы должны спросить
себя, почему исторический фактор преемственности господствует
в нем полностью и исключает возможность какого-либо общего и
внезапного изменения.
В ответ на этот вопрос можно было бы выдвинуть множество ар­
гументов и указать, например, на то, что изменения языка не свя­
заны со сменой поколений, которые вовсе не накладываются одно
на другое наподобие ящиков комода, но перемешаны между собой
и проникают одно в другое, причем каждое из них включает лиц
различных возрастов. Можно было бы указать и на то, как много
усилий требуется при обучении родному языку, чтобы прийти к вы­
воду о невозможности общего изменения его. Можно было бы доба­
вить, что рефлексия не участвует в пользовании тем или другим
языком: сами говорящие в значительной мере не осознают законов
языка, а раз они их не осознают, то каким же образом они могут их
изменить? Допустим, однако, что говорящие относились бы созна­
тельно к языковым фактам; тогда следовало бы напомнить, что эти
факты не вызывают критики со стороны говорящих в том смысле,
что каждый народ в общем доволен доставшимся ему языком.
Все эти соображения не лишены основания, но суть не в них:
мы предпочитаем нижеследующие, более существенные, более пря­
мые соображения, от которых зависят все прочие.
105
1. П р о и з в о л ь н о с т ь з н а к а . Выше мы приняли допущение
о теоретической возможности изменения языка. Углубляясь в во­
прос, мы видим, что в действительности сама произвольность знака
защищает язык от всякой попытки сознательно изменить его. Гово­
рящие, будь они даже сознательнее, чем есть на самом деле, не могли
бы обсуждать вопросы языка. Ведь для того чтобы подзергать об­
суждению какую-либо вещь, надо, чтобы она отвечала какой-то ра­
зумной норме. Можно, например, спорить, какая форма брака ра­
циональнее — моногамия или полигамия, и приводить доводы в
пользу той или другой. Можно также обсуждать систему символов,
потому что символ связан с обозначаемой вещью рационально (см.
стр. 101); в отношении же языка, системы произвольных знаков,
не на что опереться. Вот почему исчезает всякая почва для обсуж­
дения: ведь нет никаких оснований для того, чтобы предпочесть оз-^ •
начающее sceur означающему sister для понятия «сестра» и означаю­
щее Ochs означающему bceuf для понятия «бык».
2. М н о ж е с т в е н н о с т ь з н а к о в , необходимых в любом языке.
Значение этого обстоятельства немаловажно. Система письма, со­
стоящая из 20—40 букв, может быть, если на то пошло, заменена
другою. То же самое можно было бы сделать и с языком, если бы чис­
ло элементов, его составляющих, было ограниченным. Но число зна­
ков языка бесконечно.
3. Слишком с л о ж н ы й х а р а к т е р системы. Язык яв­
ляется системой. Хотя, как мы увидим ниже, с этой именно стороны
он не целиком произволен и, таким образом, в нем господствует
относительная разумность, но вместе с тем именно здесь и обнару­
живается неспособность говорящих преобразовать его. Дело в том,
что эта система представляет собой сложный механизм и постичь ее
можно лишь путем специальных размышлений. Даже те, кто изо
дня в день ею пользуются, о самой системе ничего не знают. Можно
было бы представить себе возможность преобразования языка лишь
путем вмешательства специалистов, грамматистов, логиков и т. д.
Но опыт показывает, что до сего времени такого рода попытки успе­
хе не имели.
4. С о п р о т и в л е н и е к о л л е к т и в н о й к о с н о с т и любым
я з ы к о в ы м и н н о в а ц и я м . Все вышеуказанные соображения ус­
тупают по своей убедительности следующему: в каждый данный мо­
мент язык есть дело всех и каждого; будучи распространен в некото­
ром коллективе и служа ему, язык есть нечто такое, чем каждый
человек пользуется ежечасно, ежеминутно. В этом отношении его
никак нельзя сравнивать с другими общественными установлениями.
Предписания закона, обряды религии, морские сигналы и пр. затра­
гивают единовременно лишь ограниченное количество лиц и на
ограниченный срок; напротив, языком каждый пользуется ежеми­
нутно, почему язык и испытывает постоянное влияние всех. Это
фундаментальный фактор, и его одного достаточно, чтобы показать
невозможность революции в языке. Из всех общественных установ-
т
лений язык предоставляет меньше всего возможностей для проявле­
ния инициативы. Он составляет неотъемлемую часть жизни обще­
ства, которое, будучи по природе инертным, выступает прежде все­
го как консервативный фактор.
Однако еще недостаточно сказать, что язык есть продукт соци­
альных сил, чтобы стало очевидно, что он несвободен; помня, что
язык всегда унаследован от предшествующей эпохи, мы должны до­
бавить, что те социальные силы, продуктом которых он является,
действуют в зависимости от времени. Язык устойчив не только пото­
му, что он привязан к косной массе коллектива, но и вследствие того,
что он существует во времени. Эти два факта неотделимы. Связь
с прошлым ежеминутно препятствует свободе выбора. Мы говорим
человек и собака, потому что и до нас говорили человек и собака. Это
не препятствует тому, что во всем явлении в целом всегда налицо
связь между двумя противоречивыми факторами — произвольным
соглашением, в силу которого выбор означающего свободен, и вре­
менем, благодаря которому этот выбор оказывается жестко опреде­
ленным. Именно потому, что знак произволен, он не знает другого
закона, кроме закона традиции, и, наоборот, он может быть произ­
вольным только потому, что опирается на традицию.
§ 2. Изменчивость знака
Время, обеспечивающее непрерывность языка, оказывает на него
и другое действие, которое на первый взгляд противоположно пер­
вому, а именно: оно с большей или меньшей быстротой изменяет
языковые знаки, так что в известном смысле можно говорить одно­
временно как о неизменчивости языкового знака, так и о изменчи­
вости его *.
В конце концов, оба эти факта взаимно обусловлены: знак может
изменяться, потому что его существование не прерывается. При вся­
ком изменении преобладающим моментом является устойчивость
прежнего материала, неверность прошлому лишь относительна. Вот
почему принцип изменения опирается на принцип непрерывности.
Изменение во времени принимает различные формы, каждая
из которых могла бы послужить материалом для большой главы
в теории лингвистики. Не вдаваясь в подробности, необходимо под­
черкнуть следующее.
Прежде всего требуется правильно понимать смысл, который
приписывается здесь слову «изменение». Оно может породить мысль,
что в данном случае речь идет специально о фонетических измене­
ниях, претерпеваемых означающим, или же специально о смысловых
изменениях, затрагивающих обозначаемое понятие. Такое понима­
ние изменения было бы недостаточным. Каковы бы ни были факторы
изменения, действуют ли они изолированно или в сочетании друг
107
с другом, они всегда приводят к сдвигу отношения между означаемым
и означающим.
Вот несколько примеров. Лат. песаге, означающее «убивать»,
превратилось во французском в поуег со значением «топить (в воде)».
Изменились и акустический образ и понятие; однако бесполезно раз­
личать обе эти стороны данного факта, достаточно констатировать in
globo, что связь понятия со знаком ослабла и что произошел сдвиг
в отношениях между ними. Несколько иначе обстоит дело, если
сравнивать классически латинское песаге не с французским поуег,
а с народнолатинским песаге IV и V вв., означающим «топить»;
но и здесь, при отсутствии изменения в означающем, имеется сдвиг
в отношении между понятием и знаком.
Старонемецкое dritteil «треть» в современном немецком языке
превратилось в Drittel. В данном случае, хотя понятие осталось тем
же, отношение между ним и означающим изменилось двояким обра­
зом: означающее видоизменилось не только в своем материальном
аспекте, но и в своей грамматической форме; оно более не включает
элемента Teil «часть», оно стало простым словом. Так или иначе,
и здесь имеет место сдвиг в отношении между понятием и зна­
ком.
В англосаксонском языке дописьменная форма fot «нога» со­
хранилась в виде fot (совр. англ. foot), а форма мн. 4.*foti «ноги»
превратилась в fet (совр. англ. feet). Какие бы изменения здесь ни
подразумевались, ясно одно: произошел сдвиг в отношении, возник­
ли новые соответствия между звуковым материалом и понятием.
Язык коренным образом не способен сопротивляться факторам,
постоянно меняющим отношения между означаемым и означающим.
Это одно из следствий, вытекающих из принципа произвольности
знака.
Прочие общественные установления — обычаи, законы и т. п.—
основаны, в различной степени, на естественных отношениях вещей;
в них есть необходимое соответствие между использованными сред­
ствами и поставленными целями. Даже мода, определяющая наш
костюм, не вполне произвольна: нельзя отклониться далее опреде­
ленной меры от условий, диктуемых свойствами человеческого тела.
Язык же, напротив, ничем не ограничен в выборе своих средств, ибо
нельзя себе представить, что могло бы воспрепятствовать ассоциа­
ции какого угодно понятия с какой угодно последовательностью
звуков.
Желая ясно показать, что язык есть общественное установление
в чистом виде, Уитни справедливо подчеркивал произвольный ха­
рактер знаков: тем самым он направил лингвистику по правильному
пути. Однако он не развил до конца это положение и не разглядел,
что своим произвольным характером язык резко отличается от всех
прочих общественных установлений. Это ясно обнаруживается в
том, как он развивается; нет ничего сложнее его развития: так как
язык существует одновременно и в обществе и во времени, то никто
108
ничего не может в нем изменить; между тем произвольность его зна­
ков теоретически обеспечивает свободу устанавливав любые отно­
шения между звуковым материалом и понятиями. Из этого следует,
что оба элемента, объединенные в знаке, живут в небывалой степени
обособленно и что язык изменяется, или, вернее, эволюционирует,
под воздействием всех сил, которые могут повлиять либо на звуки,
либо на смысл. Эта эволюция является неизбежной: нет языка, кото­
рый был бы от нее свободен. По истечении некоторого промежутка
времени в каждом языке можно всегда констатировать ощутимые
сдвиги.
Это настолько верно, что принцип этот можно проверить и на
материале искусственных языков. Любой искусственный язык, пока
он еще не перешел в общее пользование, является собственностью
автора, но, как только он начинает выполнять свое назначение и
становится общим достоянием, контроль над ним теряется. К числу
языков этого рода принадлежит эсперанто; если он получит распро­
странение, ускользнет ли он от неизбежного действия закона эво­
люции? По истечении первого периода своего существования этот
язык подчинится, по всей вероятности, условиям семиологического
развития: он станет передаваться в силу законов, ничего общего не
имеющих с законами, управляющими тем, что создается продуман­
но; возврат к исходному положению будет уже невозможен. Человек,
который пожелал бы создать неизменяющийся язык для будущих
поколений, походил бы на курицу, высидевшую утиное яйцо: соз­
данный им язык волей-неволей был бы захвачен течением, увлекаю­
щим вообще все языки.
Непрерывность знака во времени, связанная с его изменением во
времени, есть принцип общей семиологии: этому можно было бы
найти подтверждения в системе письма, в языке глухонемых и т. д.
Но на чем же основывается необходимость изменения? Нас могут
упрекнуть в том,что мы разъяснили этот пункт в меньшей степени,
нежели принцип неизменчивости. Это объясняется тем, что мы не
выделили различных факторов изменения; надо было бы рассмот­
реть их во всем разнообразии, чтобы установить, в какой степени
они необходимы.
Причины непрерывности a priori доступны наблюдению; иначе
обстоит дело с причинами изменения во времени. Лучше пока отка­
заться от их точного выяснения и ограничиться общими рассужде­
ниями о сдвиге отношений. Время изменяет все, и нет оснований
считать, что язык представляет исключение из этого общего пра­
вила.
Резюмируем этапы нашего рассуждения, увязывая их с установ­
ленными во введении принципами.
1. Избегая бесплодных дефиниций слов, мы прежде всего выде­
лили внутри общего явления, каким является речевая деятельность,
две ее составляющих (facteur): язык и речь. Язык для нас — это рече­
вая деятельность минус речь. Он есть совокупность языковых навы109
ков, позволяющих отдельному человеку понимать других и быть ими
понятым.
2. Но такое определение все еще оставляет язык вне социальной
реальности, оно представляет его чем-то нереальным, так как вклю­
чает лишь один аспект реальности, аспект индивидуальный: чтофл
был язык, нужен говорящий коллектив. Вопреки видимости, язык
никогда не существует вне общества, ибо язык — это семиологическое явление. Его социальная природа — одно из его внутренних
свойств; полное его определение ставит нас перед лицом двух не­
разрывно связанных явлений, как это показано на нижеследующей
схеме:
Но в этих условиях язык только жизнеспособен, но еще не жи­
вет; мы приняли во внимание лишь социальную реальность, но не
исторический факт.
3. Может показаться, что язык в силу произвольности языкового
знака представляет собой свободную систему, организуемую по воле
говорящих, зависящую исключительно от принципа рационально­
сти. Такой точке зрения, собственно, не противоречит и социальный
характер языка, взятый сам по себе. Конечно, коллективная психо­
логия не оперирует чисто логическим материалом; нелишне вспом­
нить и о том, как разум сдает свои позиции в практических
отношениях между людьми. И все же рассматривать язык как
простую условность, доступную изменению по воле заинтересо­
ванных лиц, препятствует нам не это, но действие времени, сочетаю­
щееся с действием социальных сил; вне категории времени языковая
реальность неполна, и никакие заключения относительно нее не­
возможны.
Если бы мы взяли язык во времени, но отвлеклись от говорящего
коллектива (представим себе человека, живущего изолированно в те­
чение многих веков), то мы не обнаружили бы в нем, возможно, ни­
какого изменения: время было бы не властно над ним. И наоборот,
НО
если мы будем рассматривать говорящий коллектив вне времени, то
не увидим действия на язык социальных сил. Чтобы приблизиться
к реальности, нужно, следовательно, добавить к приведенной выше
схеме знак, указывающий на движение времени:
?
Говорящий
коллектив
У
Теперь уже язык теряет свою свободу, так как время позволяет
воздействующим на него социальным силам оказывать свое действие;
мы приходим, таким образом, к принципу непрерывности, аннули­
рующей свободу. Однако непрерывность по необходимости подразу­
мевает изменение, то есть более или менее значительные сдвиги в от­
ношениях между означаемым и означающим.
Глава
III
СТАТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
И ЭВОЛЮЦИОННАЯ ЛИНГВИСТИКА
§ 1. Внутренняя двойственность всех наук,
оперирующих понятием значимости
Едва ли многие лингвисты догадываются, что появление фактора
времени способно создать лингвистике особые затруднения и ставит
ее перед двумя расходящимися в разные стороны путями.
Большинство наук не знает этой коренной двойственности: фак­
тор времени не сказывается на них сколь-нибудь существенным об­
разом. Астрономия установила, что небесные светила претерпевают
заметные изменения, но ей не пришлось из-за этого расчлениться на
две дисциплины. Геология почти всегда имеет дело с последователь­
ными изменениями во времени, но, когда она переходит к уже сло­
жившимся состояниям земли, эти состояния не рассматриваются
как предмет совсем другой науки. Есть описательная наука о праве,
и есть история права, но никто не противопоставляет их друг другу.
Политическая история государств развертывается целиком во време­
ни, однако, когда историк рисует картину какой-либо эпохи, у нас
не создается впечатления, что мы выходим за пределы истории. И на­
оборот, наука о политических институтах является по существу
своему наукой описательной, но она отлично может, когда встре­
тится надобность, рассматривать исторические вопросы, не теряя
при этом своего единства.
Наоборот, та двойственность^ которой мы говорим, властно тя­
готеет, например, над экономическими науками. В противополож­
ность указанным выше отраслям знания политическая экономия и
экономическая история составляют две резко разграниченные дис­
циплины в недрах одной науки. Это различие двух дисциплин особо
подчеркивается в экономических работах последних лет. Разграни­
чивая указанные дисциплины, специалисты по политической эконо­
мии подчиняются внутренней необходимости, хотя и не отдают себе
в этом полного отчета. Вполне аналогичная необходимость застав­
ляет и нас членить лингвистику на две части, каждая из которых
имеет свои собственные основания. Дело в том, что в лингвистике,
иг
как и в политической экономии, мы сталкиваемся с понятием значамости. В политической экономии ее именуют ценностью. В обеих
науках речь идет о системе эквивалентностей между вещами раз­
личной природы: в политической экономии — между трудом и зара­
ботной платой, в лингвистике — между означаемым и означающим.
Совершенно очевидно, что в интересах всех вообще наук следо­
вало бы более тщательно разграничивать те оси, по которым распо­
лагаются входящие в их компетенцию объекты. Всюду следовало бы
различать, как указано на нижеследующем рисунке: 1) ось одновре­
менности (АВ), касающуюся отношений между сосуществующими
явлениями, где исключено всякое вмешательство времени, и 2) ось
последовательности (CD), на которой никогда нельзя рассматри­
вать больше одной вещи сразу и по которой располагаются все яв­
ления первой оси со всеми их изменениями.
с
т
D
Для наук, оперирующих понятием значимости, такое различение
становится практической необходимостью, а в некоторых случаях —
абсолютной необходимостью. Смело можно сказать, что в этих облас­
тях невозможно строго научно организовать исследование, не при­
нимая в расчет наличия двух осей, не различая системы значимостей, взятых сами по себе, и этих же значимостей, рассматриваемых
как функция времени.
С наибольшей категоричностью различение это обязательно для
лингвиста, ибо язык есть система чистых значимостей, определяемая
исключительно наличным состоянием входящих в нее элементов.
Поскольку одной из своих сторон значимость связана с реальными
вещами и с их естественными отношениями (как это имеет место
в экономической науке: например, ценность земельного участка
пропорциональна его доходности), постольку можно до некоторой
степени проследить эту значимость во времени, не упуская, однако,
при этом из виду, что в каждый данный момент она зависит от систе­
мы сосуществующих с ней других значимостей. Тем не менее ее связь
из
с вещами дает ей естественную базу, а потому вытекающие из этого
оценки никогда не являются вполне произвольными, они могут
варьировать, но в ограниченных пределах. Однако, как мы видели,
естественные вещи и их отношения вообще не имеют отношения к
лингвистике [когда дело идет о значимостях].
Следует, далее, заметить, что чем сложней и строже организова­
на система значимостей, тем необходимее, именно вследствие слож­
ности этой системы, изучать ее последовательно, по обеим осям.
Никакая система не может сравниться в этом отношении с языком:
нигде мы не имеем в наличии такой точности обращающихся значи­
мостей, такого большого количества и такого разнообразия элемен­
тов, и притом связанных такими строгими взаимозависимостями.
Множественность знаков, о которой мы уже говорили при рассмот­
рении непрерывности языка, полностью препятствует одновремен­
ному изучению отношений знаков во времени и их отношений
в системе.
Вот почему мы различаем две лингвистики. Как их назвать?
Не все предлагаемые термины в полной мере способны обозначить
проводимое нами различение. Термины «история» и «историческая
лингвистика» непригодны, так как они связаны со слишком расплыв­
чатыми понятиями; поскольку политическая история включает
и описание отдельных эпох и повествование о событиях, постольку
можно было бы вообразить, что, описывая последовательные состоя­
ния языка, мы тем самым изучаем язык, следуя по вертикальной,
временной оси; для этого пришлось бы тогда рассмотреть отдельно
те явления, которые заставляют язык переходить из одного состоя­
ния в другое. Термины эволюция и эволюционная лингвистика более
точны, и мы часто будем ими пользоваться; по контрасту другую
науку можно было бы называть наукой о состояниях языка или ста­
тической лингвистикой.
Однако, чтобы резче оттенить это противопоставление и это скре­
щение двоякого рода явлений, относящихся к одному объекту, мы
предпочитаем говорить о синхронической лингвистике и о диахрони­
ческой лингвистике. Синхронично все, что относится к статическому
аспекту нашей науки, диахронично все, что касается эволюции.
Существительные же синхрония и диахрония будут соответственно
обозначать состояние языка и фазу эволюции.
§ 2. Внутренняя двойственность
и история лингвистики
Первое, что поражает, когда приступаешь к изучению языка,—
это то, что для говорящего не существует последовательности этих
фактов во времени: ему непосредственно дано только их состояние.
Поэтому и лингвист, желающий понять это состояние, должен за­
крыть глаза на то, как оно получилось, и пренебречь диахронией.
Щ
Только отбросив прошлое, он может проникнуть в сознание говоря­
щих. Вторжение истории может только сбить его с толку. Было бы
нелепостью, рисуя панораму Альп, фиксировать ее одновременно с
нескольких вершин Юрских гор, панорама должна быть зафикси­
рована из одной точки. Так и в отношении языка: нельзя ни опи­
сывать его, ни устанавливать нормы его применения, не отправляясь
от одного определенного его состояния. Следуя за эволюцией языка,
лингвист уподобляется наблюдателю, который передвигается с од­
ного конца Юрских гор до другого, отмечая при этом изменения
перспективы.
Можно сказать, что современная лингвистика, едва возникнув,
с головой ушла в диахронию. Сравнительная грамматика индоев­
ропейских языков использует добытые ею данные для гипотетиче­
ской реконструкции предшествующего языкового типа; для нее
сравнение не более как средство воссоздания прошлого. Тот же
метод применяется и при изучении языковых подгрупп (романских
языков, германских языков и т. д.), состояния языка привлекаются
лишь отрывочно и весьма несовершенным образом. Таково направ­
ление, начало которому положил Бопп; поэтому его научное пони­
мание языка неоднородно и шатко.
С другой стороны, как поступали те, кто изучал язык до возник­
новения лингвистической науки, то есть «грамматисты», вдохновляв­
шиеся традиционными методами? Любопытно отметить, что их
точка зрения по занимающему нас вопросу абсолютно безупречна.
Их работы ясно показывают нам, что они стремились описывать
состояния; их программа была строго синхронической. Например,
так называемая грамматика Пор-Ройяля пытается описать состоя­
ние французского языка в эпоху Людовика XIV и определить со­
ставляющие его значимости. Для этого у нее не возникает необходи­
мости обращаться к средневековому французскому языку; она
строго следует горизонтальной оси (см. стр. 113) и никогда от нее не
отклоняется. Такой метод верен; это не значит, впрочем, что он
применялся безукоризненно. Традиционная грамматика игнорирует
целые отделы лингвистики, как, например, отдел о словообразо­
вании; она нормативна и считает нужным предписывать правила, а
не констатировать факты; она упускает из виду целое; часто она не
умеет даже отличить написанное слово от произносимого и т. п.
Классическую грамматику упрекали в том, что она не научна,
между тем ее научная база менее подвержена критике, а ее предмет
лучше определен, чем у той лингвистики, которую основал Бопп.
Эта последняя, покоясь на неопределенном основании, не знает да­
же в точности, к какой цели она стремится. Не умея строго разгра­
ничить наличное состояние и последовательность состояний во вре­
мени, она совмещает два подхода одновременно (elle est a cheval sur
deux domaines).
Лингвистика уделяла слишком большое место истории; теперь
ей предстоит вернуться к статической точке зрения традиционной
115
грамматики, но уже понятой в новом духе, обогащенной новыми
приемами и обновленной историческим методом, который, таким
образом, косвенно помогает лучше осознавать состояния языка.
Прежняя грамматика видела лишь синхронический факт; лингвис­
тика открыла нам новый ряд явлений, но этого недостаточно: надо
почувствовать противоположность обоих подходов, чтобы извлечь
из этого все вытекающие последствия.
§ 3. Внутренняя двойственность лингвистики,
показанная на примерах
Противоположность двух точек зрения—синхронической и диа­
хронической — совершенно абсолютна и не терпит компромисса.
Приведем несколько фактов, чтобы показать, в чем состоит это раз­
личие и почему оно неустранимо.
Латинское crispus «волнистый, курчавый» оставило в наследство
французскому языку корень сгёр-, откуда глаголы crepir «покрывать
штукатуркой» и decrepir «отбивать штукатурку». С другой стороны,
в какой-то момент из латинского языка во французский было заим­
ствовано слово decrepitus «дряхлый» с неясной этимологией, и из
него получилось decrepit с тем же значением. Несомненно, в на­
стоящее время говорящие связывают между собою un mur decrepi
«облупившаяся стена» и un homme decrepit «дряхлый человек»,
хотя исторически эти два слова ничего общего между собой не име­
ют; часто говорят facade decrepite d'une maison в смысле «облупив­
шийся фасад дома». И это есть факт статический, поскольку речь
идет об отношении между двумя сосуществующими в языке явления­
ми. Для того чтобы он проявился, оказалось необходимым стечение
целого ряда обстоятельств из области эволюции: потребовалось,
чтобы crisp- стало произноситься сгёр- и чтобы в некий момент из
латинского было заимствовано новое слово. Вполне очевидно, что
эти диахронические факты не находятся ни в каком отношении
с порожденным ими синхроническим фактом; они — явления иного
порядка.
Вот еще один пример, имеющий общее значение. В древне­
верхненемецком языке множественное число от существительного
gast «гость» первоначально имело форму gasti, от существительного
hant «рука» — hanti и т. д. Впоследствии это i вызвало умлаут, то
есть привело к изменению (в предшествующем слоге) а в е: gasti ->
->• gesti, hanti ->• henti. Затем это i утратило свой тембр, откуда
gesti ->- geste и т. д. В результате ныне мы имеем Gast: Gaste, Hand:
Hande; целый разряд слов обнаруживает то же различие между
единственным и множественным числом. Аналогичное, в общем, яв­
ление произошло и в англосаксонском языке: первоначально было
fot «нога», мн. ч. *foti; Щ «зуб», мн. ч. *topi; gos «гусь», мн. ч. *gosi
116
и т.д.; затем, в результате первого фонетического изменения —
умлаута — *foti превратилось в *feti, а в результате второго фоне­
тического изменения — падения конечного i — *feti дало fet;
так возникло отношение ед. ч. fot: мн. ч. fet и аналогично tof): tef),
gos:ges (совр. англ. foot: feet, tooth : teeth, goose: geese).
Первоначально, когда говорили gast: gasti, fot: foti, множествен­
ное число выражалось простым прибавлением i; Gast:Gaste и
fot: fet выявляют иной механизм для выражения множественного
числа. Этот механизм неодинаков в обоих случаях: в староанглий­
ском — только противопоставление гласных, в немецком — еще и
наличие или отсутствие конечного -е, но это различие для нас не­
существенно.
Отношение между единственным числом и множественным, об­
разованным от него, каковы бы ни были их формы, для каждого
данного момента может быть выражено на горизонтальной оси, а
именно
• «
••
Эпоха А
• «
••
Эпоха В
Те же факты (каковы бы они ни были), которые вызвали переход
от одной формы к другой, должны, наоборот, быть расположены
на вертикальной оси, так что в результате мы получаем
• «
1
• «
• • Эпоха А
1
• • Эпоха В
Наш типовой пример порождает целый ряд соображений, непо­
средственно относящихся к нашей теме:
1. Диахронические факты вовсе не имеют своей целью выразить
другим знаком какую-то определенную значимость в языке: переход
gasti в gesti, geste (Gaste) нисколько не связан с множественным
числом существительных, так как в tragit ->- tragt тот же умлаут
связан со спряжением. Таким образом, диахронический факт яв­
ляется самодовлеющим событием, и те конкретные синхронические
последствия, которые могут из него проистекать, ему совершенно
чужды.
2. Диахронические факты вовсе не стремятся изменить систему.
Здесь отсутствует намерение перейти от одной системы отношений
к другой; перемена касается не упорядоченного целого, а только
отдельных элементов его.
Здесь мы снова встречаемся с уже высказанным нами принци­
пом: система никогда не изменяется непосредственно, сама по себе
она неизменна, изменению подвержены только отдельные элементы
независимо от связи, которая соединяет их со всей совокупностью.
Это можно сравнить с тем, как если бы одна из планет, обращаю­
щаяся вокруг Солнца, изменилась в размере и массе: этот изолиро117
ванный факт повлек бы за собой общие последствия и нарушил бы
равновесие всей солнечной системы в целом. Для выражения мно­
жественного числа необходимо противопоставление двух явлений:
либо fot: *foti, либо fot: fet; эти два способа в равной мере возмож­
ны, и говорящие перешли от одного к другому, как бы и не при­
касаясь к ним: не целое было сдвинуто и не одна система поро­
дила другую, но один из элементов первой системы изменился, и
этого оказалось достаточно для того, чтобы произвести новую
систему.
3. Это наблюдение помогает нам понять случайный характер
всякого состояния. В противоположность часто встречающемуся
ошибочному представлению язык не есть механизм, созданный и
приспособленный для выражения понятий. Наоборот, как мы виде­
ли, новое состояние, порожденное изменением каких-либо его эле­
ментов, вовсе не предназначается для выражения значений, кото­
рыми оно оказалось пропитанным. Дано случайное состояние
fot: fet, и им воспользовались для выражения различия между
единственным и множественным числом. Противопоставление fot: fet
служит этому не лучше, чем fot:*foti. Каждый раз, как возникает
новое состояние, разум одухотворяет уже данную материю и как бы
вдыхает в нее жизнь. Этот взгляд, внушенный нам исторической
лингвистикой, не был известен традиционной грамматике, которая
свойственными ей методами не могла бы никогда прийти к нему.
Равным образом ничего о нем не знает и большинство философов,
между тем нет ничего более важного с философской точки зрения,
чем эта концепция.
4. Имеют ли факты, принадлежащие к диахроническому ряду,
по крайней мере ту же природу, что и факты синхронического ряда?
Нет, не имеют, ибо, как мы уже установили, изменения происходят
без всякого намерения. Синхронический факт, напротив, всегда об­
лечен значением; он всегда апеллирует к двум одновременно су­
ществующим членам отношения: множественное число выражается
не формой Gaste, а противоположением Gast: Gaste. В диахрониче­
ском плане верно как раз обратное: он затрагивает лишь один член
отношения и для появления новой формы Gaste надо, чтобы старая
форма gasti уступила ей место и исчезла.
Попытка объединить внутри одной дисциплины столь различные
по характеру факты представляется фантастическим предприятием.
В диахронической перспективе мы имеем дело с явлениями, кото­
рые не имеют никакого отношения к системам, хотя и обусловлива­
ют их.
Приведем еще несколько примеров, подтверждающих и допол­
няющих выводы, извлеченные из первых.
Во французском языке ударение всегда падает на последний
слог, если только он не содержит в себе немого е (э). Это факт син­
хронический: отношение между совокупностью французских слов
и ударением французского слова. Откуда он взялся? Из предшество118
вавшего состояния. В латинском языке система ударения была иная
и более сложная: ударение падало на предпоследний слог, если он
был долгим; если же он был кратким, то ударение переносилось на
третий слог от конца (ср. amicus «друг», но am т а «душа»). ЭТОТ за­
кон описывает отношения, не имеющие ни малейшей аналогии
с законом французского ударения. Тем не менее это то же самое уда­
рение — в том смысле, что оно осталось на тех же местах; во фран­
цузском слове оно падает всегда на тот слог, который имел его в ла­
тинском языке: amtcum->- ami, animam->- ame. Между тем форму­
лы ударения во французском и латинском различны, и это потому,
что изменилась форма слов. Как известно, все, что следовало за
ударением, либо исчезло, либо свелось к немому е. Вследствие этого
изменения слова позиция ударения по отношению к целому слову
стала иной; в результате говорящие, сознавая наличие нового от­
ношения, стали инстинктивно ставить ударение на последнем слоге
даже в заимствованных, унаследованных через письменность словах
(facile, consul, ticket, burgrave и т. п.). Ясно, что у говорящих
не было намерения изменить систему, сознательного стремления
к новой формуле ударения, ибо в словах типа amtcum -> ami
ударение осталось на прежнем слоге; однако тут вмешалась диахро­
ния: место >дарения оказалось измененным, хотя к нему никто и не
прикасался. Закон ударения, как и все, относящееся к лингвистиче­
ской системе, есть соотношение (disposition) членов системы, то есть
случайный и невольный результат эволюции.
Приведем еще более разительный пример. В старославянском
языке Л*ТФ имеет в творительном падеже единственного числа форму
ЛЪТФМЬ, в именительном
падеже множественного числа — лгтд,
в родительном падеже множественного числа—мтъ и т. д.; в этом
склонении у каждого падежа свое окончание. Однако славянские
«слабые» гласные ь и ъ, восходящие к и.-е. I и и, в конце концов,
исчезли; вследствие этого данное существительное, например в рус­
ском языке, склоняется так: лето, летом, лета, лет. Равным обра­
зом рука склоняется так: вин. п. ед. ч. руку, им. п. мн. ч. руки, род.
п. мн. ч. рук и т. д. Таким образом, здесь в формах лет, рук показа­
телем родительного падежа множественного числа является нуль.
Итак, оказывается, что материальный знак не является необходи­
мым для выражения понятия; язык может ограничиться противо­
поставлением чего-либо ничему. Так, в приведенном примере мы
узнаем родительный падеж множественного числа рук просто пото­
му, что это ни рука, ни руку, ни какая-либо из прочих форм. На пер­
вый взгляд кажется странным, что столь специфическое понятие,
как понятие родительного падежа множественного числа, стало
обозначаться нулем, но это как раз доказывает, что все происхо­
дит по чистой случайности. Язык есть механизм, продолжающий
функционировать, несмотря на повреждения, которые ему нано­
сятся.
««
Все вышеизложенное подтверждает уже сформулированные нами
принципы, которые мы резюмируем здесь следующим образом:
Язык есть система, все части которой могут и должны рассмат­
риваться в их синхронической взаимообусловленности.
Изменения никогда не происходят во всей системе в целом, а
лишь в том или другом из ее элементов, они могут изучаться только
вне ее. Конечно, всякое изменение сказывается в свою очередь на
системе, но исходный факт затрагивает лишь одну ее точку; он не
находится ни в какой внутренней связи с теми последствиями, ко­
торые могут из него проистечь для целого. Это различие по существу
между сменяющимися элементами и элементами сосуществующими,
между частными фактами и фактами, затрагивающими систему,
препятствует изучению тех и других в рамках одной науки.
§ 4. Различие синхронии и диахронии,
показанное на сравнениях
Чтобы показать одновременно и автономность и зависимость
синхронического ряда от диахронического, первый из них можно
сравнить с проекцией тела на плоскость. В самом деле, всякая про­
екция непосредственно зависит от проецируемого тела, и все-таки
она представляет собою нечто особое, отличное от самого тела.
Иначе не было бы специальной науки о проекциях: достаточно было
бы рассматривать сами тела. В лингвистике таково же отношение
между исторической действительностью и данным состоянием язы­
ка, представляющим как бы проекцию этой действительности в тот
или иной момент. Синхронические состояния познаются не путем
изучения тел, то есть диахронических событий, подобно тому как
понятие геометрических проекций не постигается в результате изу­
чения, хотя бы весьма пристального, различных видов тел.
Возьмем еще одно сравнение, воспользовавшись следующим ри­
сунком [см. рис. на стр. 121].
Если сделать поперечный срез стебля растения, то на месте среза
мы увидим более или менее сложный рисунок — это не что иное,
как перспектива продольных волокон, которые мы и обнаружим,
если произведем второй срез, перпендикулярный первому. Здесь
опять одна из перспектив зависит от другой: продольный срез пока­
зывает нам самые волокна, образующие растение, а поперечный
срез — их группировку на перпендикулярной им плоскости; но
второй срез отличается от первого, ибо он обнаруживает между во­
локнами некоторые отношения, не доступные наблюдению на про­
дольной плоскости.
Из всех сравнений, которые можно было бы придумать, наибо­
лее показательным является сравнение, которое можно провести
120
между функционированием языка и игрой в шахматы. И здесь и там
налицо система значимостей и наблюдаемое изменение их. Партия
в шахматы есть как бы искусственная реализация того, что в ес­
тественной форме представлено в языке.
Рассмотрим это сравнение детальнее.
Прежде всего, понятие позиции в шахматной игре во многом
соответствует понятию состояния в языке. Соответствующая значи­
мость фигур зависит от их положения в каждый данный момент на
доске, подобно тому как в языке значимость каждого элемента за­
висит лишь от его противоположения всем прочим элементам.
Далее, система всегда моментальна; она видоизменяется от по­
зиции к позиции. Правда, значимость фигур зависит также, и даже
главным образом, от неизменного соглашения: от правил игры, су­
ществующих еще до начала партии и сохраняющих свою силу после
каждого хода. Но такие правила, принятые раз навсегда, сущест­
вуют и в области языка: это неизменные принципы семиологии.
Наконец, для перехода от одного состояния равновесия к дру­
гому или — согласно принятой нами терминологии — от одной син­
хронии к другой достаточно сделать ход одной фигурой; не требует­
ся передвижки всех фигур сразу. Здесь мы имеем полное соответст­
вие диахроническому факту со всеми его особенностями. В самом
деле:
а) Каждый шахматный ход приводит в движение только одну
фигуру; т а к и в языке изменениям подвергаются только отдельные
элементы.
121
б) Несмотря на это, каждый ход сказывается на всей системе;
игрок не может в точности предвидеть последствия каждого хода.
Изменения значимостей всех фигур, которые могут произойти вслед­
ствие данного хода, в зависимости от обстоятельств будут либо нич­
тожны, либо весьма значительны, либо, в общем, скромны. Один
ход может коренным образом изменить течение всей партии и по­
влечь за собой последствия даже для тех фигур, которые в тот мо­
мент, когда его делали, были им не затронуты. Мы уже видели, что
точно то же верно и в отношении языка.
в) Ход отдельной фигурой есть факт, абсолютно отличный от
предшествовавшего ему и следующего за ним состояния равнове­
сия. Произведенное изменение не относится ни к одному из этих
двух состояний; для нас же важны одни лишь состояния.
В шахматной партии любая данная позиция характеризуется,
между прочим, тем, что она совершенно независима от всего того,
что ей предшествовало; совершенно безразлично, каким путем она
сложилась; зритель, следивший за всей партией с самого начала,
не имеет ни малейшего преимущества перед тем, кто пришел взгля­
нуть на положение партии в критический момент; для описания дан­
ной шахматной позиции совершенно незачем вспоминать о том, что
происходило на доске десять секунд тому назад. Все это рассужде­
ние применимо и к языку и еще раз подчеркивает коренное разли­
чие, проводимое нами между диахронией и синхронией. Речь
функционирует лишь в рамках данного состояния языка, и в ней
нет места изменениям, происходящим между одним состоянием и
другим.
Лишь в одном пункте наше сравнение неудачно: у шахматиста
имеется н а м е р е н и е сделать определенный ход и воздейство­
вать на систему отношений на доске, язык же ничего не замышля­
ет — его «фигуры» передвигаются, или, вернее, изменяются, сти­
хийно и случайно. Умлаут в формах Hande вместо hanti и Gaste
вместо gasti (ср. стр. 116) создал множественное число нового вида,
но он также вызвал к жизни и глагольную форму tragt вместо tragit
и т. д. Чтобы партия в шахматы во всем уподобилась функциониро­
ванию языка, необходимо представить себе бессознательно дейст­
вующего или ничего не смыслящего игрока. Впрочем, это единствен­
ное отличие делает сравнение еще более поучительным, показывая
абсолютную необходимость различать в лингвистике два ряда явле­
ний. В самом деле, если диахронические факты несводимы к обус­
ловленной ими синхронической системе даже тогда, когда соответст­
вующие изменения подчиняются разумной воле, то тем более есть
основания полагать, что так обстоит дело и тогда, когда эти диахро­
нические факты проявляют свою слепую силу при столкновении
с организованной системой знаков.
122
§ 5. Противопоставление
синхронической и диахронической лингвнстик
в отношении их методов и принципов
Противопоставление между диахроническим и синхроническим
проявляется всюду. Прежде всего (мы начинаем с явления наи­
более очевидного) они неодинаковы по своему значению для языка.
Ясно, что синхронический аспект превалирует над диахроническим,
так как для говорящих только он — подлинная и единственная
реальность (см. стр. 114). Это же верно и для лингвиста: если он
примет диахроническую перспективу, то увидит отнюдь не язык, а
только ряд видоизменяющих его событий. Часто утверждают, что
нет ничего более важного, чем познать генезис данного состояния;
это в некотором смысле верно: условия, создавшие данное состоя­
ние, проясняют нам его истинную природу и оберегают нас от неко­
торых иллюзий (см. стр. 117), но этим как раз и доказывается, что
диахрония не является самоцелью. О ней можно сказать то же, что
было как-то сказано о прессе: она открывает дорогу решительно
ко всему,—надо только [вовремя] уйти из нее.
Методы синхронии и диахронии тоже различны, и притом в двух
отношениях:
а) Синхрония знает только одну перспективу, перспективу го­
ворящих, и весь ее метод сводится к собиранию от них языковых
фактов; чтобы убедиться, в какой мере то или другое языковое яв­
ление реально, необходимо и достаточно выяснить, в какой мере оно
существует в сознании говорящих. Напротив, диахроническая линг­
вистика должна различать две перспективы: одну проспективную,
следующую за течением времени, и другую ретроспективную, на­
правленную вспять; отсюда — раздвоение метода, о чем будет идти
речь в пятой части этой работы.
б) Второе различие вытекает из разницы в объеме той области,
на которую распространяется та и другая дисциплина. Объектом
синхронического изучения является не все совпадающее по времени,
а только совокупность фактов, относящихся к тому или другому
языку; по мере надобности подразделение доходит до диалектов
и поддиалектов. В сущности, термин синхрония не вполне точен:
его следовало бы заменить термином идиосинхрония, хотя он и не­
сколько длинный. Наоборот, диахроническая лингвистика не только
не требует подобной специализации, но и отвергает ее; рассматри­
ваемые ею элементы не принадлежат обязательно к одному языку
(ср. и.-е. *esti, греч. esti, нем. ist, франц. est). Различие же между
отдельными языками создается последовательным рядом событий,
развертывающихся в языке на временной оси и умножаемых дейст­
вием пространственного фактора. Для сопоставления двух форм
достаточно, если между ними есть историческая связь, какой бы кос­
венной она ни была.
123
Эти противопоставления не самые яркие и не самые глубокие:
из коренной антиномии между фактом эволюционным и фактом ста­
тическим следует, что решительно все понятия, относящиеся к тому
или другому, в одинаковой мере не сводимы друг к другу. Любое из
этих понятий может служить доказательством этой несводимости.
Таким образом, синхроническое явление не имеет ничего общего с
диахроническим (см. стр. 118): первое есть отношение между одно­
временно существующими элементами, второе — замена во времени
одного элемента другим, то есть событие. Мы увидим ниже (стр. 140),
что тождества диахронические и синхронические суть вещи совер­
шенно различные: исторически французское отрицание pas «не»
тождественно существительному pas «шаг», тогда как в современном
языке это два совершенно разных элемента. Уже этих констатации,
казалось бы, было достаточно для уяснения того, что смешивать
обе точки зрения нельзя; но нигде необходимость такого разграниче­
ния не обнаруживается с такой очевидностью, как в том различии,
к которому мы сейчас переходим.
§ 6. Синхронический закон и закон диахронический
Мы привыкли слышать о законах в лингвистике, но действитель­
но ли факты языка управляются законами и какого рода могут быть
эти законы? Поскольку язык есть общественное установление, мож­
но было бы a priori сказать, что он регулируется предписаниями,
аналогичными тем, которые управляют жизнью общества. Как
известно, всякий общественный закон обладает двумя основными
признаками: он является императивным и всеобщим. Он обязателен
для всех, и он распространяется на все случаи, разумеется, в опре­
деленных временных и пространственных границах.
Отвечают ли такому определению законы языка? Чтобы выяс­
нить это, надо прежде всего, в соответствии с только что сказанным,
и здесь еще раз разделить сферы синхронического и диахрониче­
ского. Перед нами две разные проблемы, смешивать которые нельзя:
говорить о лингвистическом законе вообще равносильно желанию
схватить призрак.
Вот несколько примеров из области греческого языка, причем
«законы» синхронии и диахронии здесь умышленно смешаны:
1. Индоевропейские звонкие придыхательные превратились в
глухие придыхательные: dhumos-> thumos «жизнь», *bhero-*phero «несу» и т. д.
2. Ударение в слове никогда не бывает далее третьего слога от
конца.
3. Все слова оканчиваются на гласный или на s, n, г, но не на
какой-либо иной согласный.
124
4. Начальное s перед гласным превратилось в h (густое приды­
хание): *septm (лат. septem)-> hepta «семь».
5. Конечное m изменилось в n: *jugom -> zugon (ср. лат. jugum) «ярмо» *.
6. Конечные смычные отпали: *gunaik -> gunai, зв. п. «(о) жена!»
«(о) женщина!», *epheret - • ephere «он нес», *epheront->- epheron
«они несли».
Первый из этих законов является диахроническим: что было dh,
то стало th и т. д. Второй выражает отношение между словом как
целым и ударением — своего рода «соглашение» между двумя сосу­
ществующими элементами: это синхронический закон. Таков же и
третий закон, так как он касается слова как целого и его оконча­
ния. Четвертый, пятый и шестой законы являются диахронически­
ми: что было s, то стало h; конечное m изменилось в п; конечное t, k
и другие смычные исчезли бесследно.
Необходимо, кроме того, заметить, что третий закон есть резуль­
тат пятого и шестого: два диахронических факта создали один син­
хронический.
Разделив таким образом эти две категории законов, мы убеж­
даемся, что второй и третий законы не однородны с первым, четвер­
тым, пятым и шестым.
Синхронический закон — общий закон, но не императивный;
попросту отображая существующий порядок вещей, он только кон­
статирует некое состояние; он является законом постольку же,
поскольку законом может быть названо, например, утверждение,
что в данном фруктовом саду деревья посажены косыми рядами.
Отображаемый им порядок вещей непрочен как раз потому, что этот
порядок не императивен. Казалось бы, можно возразить, что в речи
синхронический закон обязателен в том смысле, что он навязан каж­
дому человеку принуждением коллективного обычая (см. стр. 104),
это верно, но мы ведь понимаем слово «императивный» не в смысле
обязательности по отношению к говорящим — отсутствие импера­
тивности означает, что в языке нет никакой силы, гарантирующей
сохранение регулярности, установившейся в каком-либо пункте.
Так, нет ничего более регулярного, чем синхронический закон, уп­
равляющий латинским ударением (в точности сравнимый с законом
греческого ударения, приведенным выше под рубрикой 2); между
тем эти правила ударения не устояли перед факторами изменения
и уступили место новому закону, действующему во французском
языке (см. стр. 118 и ел.). Таким образом, если и можно говорить о
законе в синхронии, то только в смысле упорядочения, в смысле
принципа регулярности.
Диахрония предполагает, напротив того, динамический фактор,
приводящий к определенному результату, производящий опреде­
ленное действие. Но этого императивного характера недостаточно
Для применения понятия закона к фактам эволюции языка; о законе
можно говорить лишь тогда, когда целая совокупность явлений под125
чиняется единому правилу, а диахронические события всегда в дей­
ствительности носят случайный и частный характер, несмотря на
видимые исключения из этого.
В отношении семантических фактов это сразу же бросается в гла­
за: если франц. poutre «кобыла» приняло значение «балка», то это
было вызвано частными причинами и не зависело от прочих измене­
ний, которые могли произойти в языке в тот же период времени; это
было чистой случайностью из числа многих случайностей, регистри­
руемых историей языка.
В отношении синтаксических и морфологических изменений во­
прос на первый взгляд не так ясен. В какой-то период все формы
прежнего именительного падежа во французском языке исчезли.
Разве здесь нет совокупности фактов, подчиненных общему закону?
Нет, так как все это является лишь многообразным проявлением
одного и того же отдельного факта. Затронутым преобразованием
оказалось самое понятие именительного падежа, и исчезновение
его, естественно, повлекло за собою исчезновение всей совокупно­
сти его форм. Для всякого, кто видит лишь поверхность языка,
единственный феномен оказывается скрытым за множеством его
проявлений; в действительности же он один, по самой глубинной
своей сути, и составляет историческое событие, столь же отдельное
в своем роде, как и семантическое изменение, происходящее со сло­
вом poutre «кобыла»; он принимает облик «закона» лишь постольку,
поскольку осуществляется в системе; строгая упорядоченность этой
последней и создает иллюзию, будто диахронический факт подчи­
няется тем же условиям, что и синхронический.
Так же обстоит дело и в отношении фонетических изменений,
а между тем обычно говорят о фонетических законах. В самом деле,
констатируется, что в данный момент, в данной области все слова,
представляющие одну и ту же звуковую особенность, подвергаются
одному и тому же изменению. Так, рассмотренный выше (стр. 124)
закон 1 (*dhumos-> греч. thumos) затрагивает все греческие слова,
содержавшие звонкий придыхательный согласный; ср. *nebhos->
nephos «облако», *medhu-> methu «вино», *angho-> ankho «душить»
и т. д. Рассмотренный выше закон 4 (*septm ->• hepta) применим к
*serpo-> herpo «пресмыкающееся», *sus->-hus «свинья» и вообще ко
всем словам, начинающимся с s. Эта регулярность, которую иногда
оспаривали, представляется нам весьма прочно установленной; кажу­
щиеся исключения не устраняют неизбежного характера изменений
этого рода, так как они объясняются либо более частными фонетиче­
скими законами (ср., например, trikhes: thriksi, см. стр. 130), либо
вмешательством фактов иного порядка (например, аналогии и т. п.).
Ничто, казалось бы, лучше не отвечает данному выше определению
понятия «закон». А между тем, сколь бы ни были многочисленны
случаи, на которых подтверждается фонетический закон, все охва­
тываемые им факты являются всего лишь проявлением одного част­
ного факта.
126
Суть вопроса заключается в том, что затрагивают фонетические
изменения — слова или только звуки. Ответ не вызывает сомнений:
в nephos, methu, ankho и т. д. изменению подвергается определен­
ная фонема: в одном случае звонкая придыхательная превращается в
глухую придыхательную, в другом—начальное s превращается в h
и т. д., и каждое из этих событий изолировано, независимо от прочих
событий того же порядка, а также независимо от слов, в которых оно
происходит*. Естественно, все эти слова меняются в своем звуковом
составе, но это не должно нас обманывать относительно истинной
природы явления.
В своем утверждении, что сами слова непосредственно не участ­
вуют в фонетических изменениях, мы опираемся на то простое на­
блюдение, что такие изменения происходят фактически независимо
от слов и не могут затронуть их в их сущности. Единство слова
образовано ведь не только совокупностью его фонем, оно держится
не на его материальном качестве, а на иных его свойствах. Предпо­
ложим, что в рояле фальшивит одна струна: всякий раз, как, испол­
няя мелодию, будут к ней прикасаться, зазвучит фальшивая нота.
Но где именно она зазвучит? В мелодии? Конечно, нет: затронута
не она, поврежден ведь только рояль. Совершенно то же самое про­
исходит и в фонетике. Система наших фонем представляет собою ин­
струмент, на котором мы играем, произнося слова языка; видоизме­
нись один из элементов системы, могут произойти различные
последствия, но сам факт изменения затрагивает совсем не слова,
которые, так сказать, являются лишь мелодиями нашего репертуара.
Итак, диахронические факты носят частный характер; сдвиги
в системе происходят в результате событий, которые не только ей
чужды (см. стр. 117), но сами изолированы и не образуют в своей
совокупности системы.
Резюмируем: синхронические факты, каковы бы они ни были,
обладают определенной регулярностью, но совершенно лишены ка­
кого-либо императивного характера; напротив, диахронические
факты навязаны языку, но не имеют характера общности.
Короче говоря — к чему мы и хотели прийти,— ни синхрониче­
ские, ни диахронические факты не управляются законами в опреде­
ленном выше смысле. Если тем не менее, невзирая ни на что, угодно
говорить о лингвистических законах, то термин этот должен иметь
совершенно разное значение в зависимости от того, с чем мы его
соотносим: с явлениями синхронического или с явлениями диахро­
нического порядка.
§ 7. Существует ли панхроническая точка зрения?
До сих пор мы понимали термин «закон» в юридическом смысле.
Но быть может, в языке существуют законы в том смысле, как их
понимают науки физические и естественные, то есть отношения, об127
наруживающие свою истинность всюду и всегда? Иначе говоря,
нельзя ли изучать язык с точки зрения панхронической?
Разумеется, можно. Поскольку, например, всегда происходили
и будут происходить фонетические изменения, постольку можно
рассматривать это явление вообще как одно из постоянных свойств
языка—это, таким образом, один из его законов. В лингвистике, как
и в шахматной игре (см. стр. 120 и ел.), есть правила, переживающие
все события. Но это лишь общие принципы, не зависимые от конк­
ретных фактов; в отношении же частных и осязаемых фактов ника­
кой панхронической точки зрения быть не может. Так, всякое фоне­
тическое изменение, каково бы ни было его распространение, всегда
ограничено определенным временем и определенной территорией;
оно отнюдь не простирается на все времена и все местности, оно су­
ществует лишь диахронически. В этом мы и можем найти критерий
для отличения того, что относится к языку, от того, что к нему не
относится. Конкретный факт, допускающий панхроническое объяс- •
нение, не может принадлежать языку. Возьмем французское слово
chose «вещь»; с диахронической точки зрения оно противопоставлено
лат. causa, от которого оно происходит, а с синхронической точки
зрения — всем словам, которые могут быть с ним ассоциированы
в современном французском языке. Одни лишь звуки этого слова,
взятые сами по себе (J*o:z), допускают панхронический подход, но
они не имеют лингвистической значимости; и даже с панхронической
точки зрения J*o:z, взятое в потоке речи, например в составе yn J*o:z
admirabta (une chose admirable «восхитительная вещь»), не являет­
ся единицей; это бесформенная масса, не ограниченная ничем. В са­
мом деле, почему именно J*o:z, а не o:za или njo:? Все это не обла­
дает значимостью, потому что не имеет смысла. Конкретные факты
языка не могут изучаться с панхронической точки зрения.
§ 8. Последствия смешения синхронии и диахронии
Могут представиться два случая:
а) При поверхностном взгляде может показаться, что синхрони­
ческая истина отрицает истину диахроническую и что между ними
надо выбирать; в действительности этого не требуется: ни одна из
этих истин не исключает другую. Если французское слово depit
«досада» прежде означало «презрение», это не мешает ему ныне иметь
совершенно иной смысл; этимология и синхроническая значимость —
это две различные вещи. Или еще: традиционная грамматика совре­
менного французского языка учит, что причастие настоящего време­
ни в одних случаях изменяется и согласуется с существительным как
прилагательное (например, une eau courante «проточная (букв,
«бегущая») вода»), а в других случаях остается неизменяемым (на­
пример, une pevsonnecourant dans la rue «человек, бегущий по улиl«!3
це»). Однако историческая грамматика нам показывает, что в данном
случае дело идет не об одной форме, а о двух: первая из них восхо­
дит к латинскому причастию currentem, которое изменяется по ро­
дам, а второе происходит от неизменяющегося по родам творитель­
ного падежа герундия currendo•*. Противоречит ли синхроническая
истина истине диахронической и нужно ли осудить традиционную
грамматику во имя грамматики исторической? Нет, потому что по­
ступать так значило бы видеть лишь половину действительности; не
следует думать, что только исторический факт важен и достаточен
для образования языка. Разумеется, причастие courant имеет два
разных источника, но языковое сознание их сближает и сводит к од­
ному — эта синхроническая истина столь же абсолютна и непрере­
каема, как и другая, диахроническая.
б) Синхроническая истина до такой степени согласуется с исти­
ной диахронической, что их смешивают или считают излишним их
различать. Считают, например, достаточным для объяснения нынеш­
него значения франц. рёге «отец» сказать, что латинское pater имело
то же значение. Другой пример: латинское краткое а в открытом, не
начальном слоге изменилось в i: наряду с facio «делаю» мы имеем
conficio «совершаю», наряду с amicus «друг» — inimlcus «недруг»
и т. д. Часто закон формулируется так, что а в слове facio переход! т
в i в слове conficio потому, что оно оказывается уже не в первом
слоге. Это неточно: никогда а в слове facio не «переходило в» i Бело­
ве conficio. Для восстановления истины необходимо различать две
эпохи и четыре члена отношения: сперва говорили facio — confacio;
затем, после того как confacio превратилось в conficio, a facio оста­
лось без изменения, стали произносить facio — conficio. Получает­
ся таким образом следующее:
Эпоха A
facio «
Эпоха В
facio «
• confaci5
1
1
•
conficio
Если говорить об «изменении», то произошло оно между confa­
cio и conficio; правило же, приведенное выше, было столь плохо
сформулировано, что даже не упоминало о первом изменении! Далее,
наряду с этим изменением, которое является, конечно, фактом ди­
ахроническим, существует другой факт, абсолютно отличный от
первого и касающийся чисто синхронического противопоставления
между facio и conficio. Обычно говорят, что это не факт, а резуль­
тат. Однако это факт определенного порядка, и нужно подчеркнуть,
что такими именно фактами являются все синхронические явления.
Вскрыть истинный вес противопоставления facio — conficio мешает
то обстоятельство, что значимость этого противопоставления неве­
лика. Однако если рассмотреть пары Gast — Gaste, gebe — gibt,
то нетрудно убедиться, что эти противопоставления, хотя они тоже
являются случайным результатом фонетической эволюции, образуФ. де Сиссюр
129
ют в синхроническом срезе существеннейшие грамматические фено­
мены. Поскольку оба ряда явлений, сверх того, тесно между собою
связаны и взаимообусловлены, возникает мысль, что нечего их и
различать,— и, действительно, лингвистика их смешивала в тече­
ние целых десятилетий, не замечая, что метод ее никуда не годится.
Однако в некоторых случаях эта ошибка явно бросается в глаза.
Так, для объяснения греч. phuktos «избежный», казалось бы, дос­
таточно сказать: в греческом g и kh изменяются в к перед глухими
согласными, что и обнаруживается в таких синхронических соответ­
ствиях, как phugein «бежать»: phuktos «избежный», lekhos «ложе»:
lektron «ложе» (вин. п.) и т. д. Но тут мы наталкиваемся на такие
случаи, как trikhes «волосы» : thriksi «волосам», где налицо
осложнение в виде «перехода» t в th. Формы этого слова могут быть
объяснены лишь исторически, путем использования относительной
хронологизации явлений. Первоначальная основа *thrikh при нали­
чии окончания -si дала thriksi — явление весьма древнее, тождест­
венное тому, которое произвело lektron от корня lekh-. Впоследствии
всякий придыхательный, за которым в том же слове следовал другой
придыхательный, перешел в соответствующий глухой, и *thrikhes
превратилось в trikhes; естественно, что thriksi избежало действия
этого закона.
§ 9. Выводы
Так лингвистика подходит ко второй своей дихотомии. Сперва
нам пришлось выбирать между языком и речью (см. стр. 56), теперь
мы находимся у второго перекрестка, откуда ведут два пути: один —
в диахронию, другой — в синхронию.
Используя этот двойной принцип классификации, мы можем те­
перь сказать, что все диахроническое в языке является таковым лишь
через речь. Именно в речи источник всех изменений; каждое из них,
прежде чем войти в общее употребление, начинает применяться не­
которым числом говорящих. Теперь по-немецки говорят: ich war «я
был», wir waren «мы были», тогда как в старом немецком языке до
XVI в. спрягали: ich was, wir waren (по-английски до сих пор гово­
рят: I was, We were). Каким же образом произошла эта перемена:
war вместо was? Отдельные лица под влиянием waren создали по
аналогии war—это был факт речи; такая форма, часто повторявшая­
ся, была принята коллективом и стала фактом языка. Но не все
инновации речи увенчиваются таким успехом, и, поскольку они ос­
таются индивидуальными, нам незачем принимать их во внимание,
так как мы изучаем язык; они попадают в поле нашего зрения лишь
с момента принятия их коллективом.
Факту эволюции всегда предшествует факт или, вернее, множест­
во сходных фактов в сфере речи: это ничуть не-противоречит уста­
новленному выше различию, которое этим только подтверждается,
130
так как в истории любой инновации мы отмечаем всегда два момента:
1) момент появления ее у отдельных лиц и 2) момент превращения
ее в факт языка, когда она, внешне оставаясь той же, принимается
всем языковым коллективом.
Нижеследующая таблица показывает ту рациональную форму,
которую должна принять лингвистическая наука:
Г Язык I
Речевая
I
деятельность \
Синх
Р° н и я
\ Диахрония
Речь
Следует признать, что отвечающая теоретическим потребностям
рациональная форма науки не всегда совпадает с той, которую
навязывают ей требования практики. В лингвистике требования
практики еще повелительней, чем в других науках; они до некото­
рой степени оправдывают ту путаницу, которая в настоящее время
царит в лингвистических исследованиях. Даже если бы устанавли­
ваемые нами различения и были приняты раз и навсегда, нельзя
было бы, быть может, во имя этого идеала связывать научные изы­
скания чересчур строгими требованиями.
Так, например, производя синхроническое исследование старо­
французского языка, лингвист оперирует такими фактами и прин­
ципами, которые не имеют ничего общего с теми, которые ему бы
открыла история этого же языка с XIIIдо XX в.; зато они сравнимы
с теми фактами и принципами, которые обнаружились бы при опи­
сании одного из нынешних языков банту, греческого (аттического)
языка V в. до нашей эры или, наконец, современного французско­
го. Дело в том, что все такие описания покоятся на сходных отноше­
ниях; хотя каждый отдельный язык образует замкнутую систему,
все они предполагают наличие некоторых постоянных принципов, на
которые мы неизменно наталкиваемся, переходя от одного языка
к другому, так как всюду продолжаем оставаться в сфере явлений
одного и того же порядка. Совершенно так же обстоит дело и с исто­
рическим исследованием: обозреваем ли мы определенный период в
истории французского языка (например, от XIII до XX в.), или
яванского языка, или любого другого, всюду мы имеем дело со схо­
дными фактами, которые достаточно сопоставить, чтобы установить
общие истины диахронического порядка. Идеалом было бы, чтобы
каждый ученый посвящал себя либо одному, либо другому аспекту
лингвистических исследований и охватывал возможно большее ко­
личество фактов соответствующего порядка; но представляется
весьма затруднительным научно овладеть столь разнообразными
языками. С другой стороны, каждый язык представляет собой прак­
тически одну единицу изучения, так что силою вещей приходится
рассматривать его попеременно и статически и исторически. Все же
никогда не следует забывать, что чисто теоретически это единство
отдельного языка как объекта изучения есть нечто поверхностное,
т
°гда как различия языков таят в себе глубокое единство. Пусть при
*
131
изучении отдельного языка наблюдатель обращается как к синхро­
нии, так и к диахронии; всегда надо точно знать, к какому из двух
аспектов относится рассматриваемый факт, и никогда не следует
смешивать методы синхронических и диахронических исследова­
ний.
Разграниченные указанным образом части лингвистики будут
в дальнейшем рассмотрены одна за другой.
Синхроническая лингвистика должна заниматься логическими
и психологическими отношениями, связывающими сосуществующие
элементы и образующими систему, изучая их так, как они воспри­
нимаются одним и тем же коллективным сознанием.
Диахроническая лингвистика, напротив, должна изучать отно­
шения, связывающие элементы, следующие друг за другом во вре­
мени и не воспринимаемые одним и тем же коллективным сознанием,
то есть элементы, последовательно сменяющие друг друга и не обра­
зующие в своей совокупности системы.
Часть вторая
СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
Глава
I
ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ
Задачей общей синхронической лингвистики является установ­
ление принципов, лежащих в основе любой системы, взятой в дан­
ный момент времени, и выявление конститутивных факторов любого
состояния языка. Многое из того, о чем говорилось выше, относит­
ся, по существу, к синхронии. Так, все сказанное об общих свойствах
знака можно рассматривать в качестве одного из разделов синхро­
нической лингвистики, хотя эти общие свойства знака и были ис­
пользованы нами для доказательства необходимости различать обе
лингвистики.
К синхронии относится все, что называют «общей грамматикой»,
ибо те различные отношения, которые входят в компетенцию грам­
матики, устанавливаются только в рамках отдельных состояний
языка. В дальнейшем мы ограничимся лишь основными принци­
пами, без которых не представляется возможным ни приступить
к более специальным проблемам статики, ни объяснить детали дан­
ного состояния языка.
Вообще говоря, статической лингвистикой заниматься гораздо
труднее, чем историей языка. Факты эволюции более конкретны,
они больше говорят воображению; наблюдаемые и без труда улав­
ливаемые в них отношения завязываются между последовательно
сменяющимися элементами, понять которые легко, а за рядом пре­
образований следить иногда даже занятно. Та же лингвистика, ко­
торая оперирует сосуществующими значимостями и отношениями,
представляет для нас более значительные трудности.
Состояние языка не есть математическая точка. Это более или
менее продолжительный промежуток времени, в течение которого
сумма происходящих изменений остается ничтожно малой. Он может
равняться десяти годам, жизни одного поколения, одному столетию
и даже больше. Случается, что в течение сравнительно долгого
промежутка времени язык почти не изменяется, а затем в какие133
нибудь несколько лет претерпевает значительные изменения. Из
двух сосуществующих в одном периоде языков один может сильна
эволюционировать, а другой почти вовсе не измениться: во втором
случае изучение будет неизбежно синхроническим, в первом случае
потребуется диахронический подход. Абсолютное состояние опреде­
ляется отсутствием изменений, но поскольку язык всегда, хотя бы
и минимально, все же преобразуется, постольку изучать состояние
языка означает практически пренебрегать маловажными изменения­
ми, подобно тому как математики при некоторых операциях, напри­
мер при вычислении логарифмов, пренебрегают бесконечно малыми
величинами.
В политической истории различаются: эпоха — точка во време­
ни, и период — отрезок, охватывающий некоторый промежуток вре­
мени. Однако историки сплошь и рядом говорят об эпохе Антонинов,
об эпохе крестовых походов, разумея в данном случае совокупность
признаков, сохранявшихся в течение соответствующего времени.
Можно было бы говорить, что и статическая лингвистика занимает­
ся эпохами, но термин «состояние» все же предпочтительней. Начало
и конец любой эпохи обычно отмечаются какими-либо переворотами,
более или менее резкими, направленными к изменению установивше­
гося порядка вещей. Употребляя термин «состояние», мы тем самым
отводим предположение, будто в языке происходит нечто подобное.
Сверх того, термин «эпоха» именно потому, что он заимствован у ис­
торической науки, заставляет думать не столько о самом языке,
сколько об окружающих и обусловливающих его обстоятельствах,—
одним словом, он вызывает, скорее всего, представление о том, что
мы назвали выше внешней лингвистикой (см. стр. 59).
Впрочем, разграничение во времени — это не единственное за­
труднение, встречаемое нами при определении понятия «состояние
языка»; такой же вопрос встает и относительно разграничения в про­
странстве. Короче говоря, понятие «состояние языка» не может не
быть приблизительным. В статической лингвистике, как и в боль­
шинстве наук, никакое доказательное рассуждение невозможно без
условного упрощения исходных данных.
Глава II
КОНКРЕТНЫЕ ЯЗЫКОВЫЕ СУЩНОСТИ
§ 1. [Конкретные языковые] сущности и |речевые]
единицы.
Определение этих понятий
Составляющие язык знаки представляют собой не абстракции,
а реальные объекты (см. стр. 53); эти реальные объекты и их отно­
шения и изучает лингвистика; их можно назвать конкретными [язы­
ковыми] сущностями этой науки.
Напомним прежде всего два основных принципа этой проблемы.
1. [Конкретная] языковая сущность реально возможна лишь
в силу ассоциации означающего с означаемым (см. стр. 99): если
упустить из виду один из этих компонентов сущности, она исчезнет,
и вместо конкретного объекта мы окажемся перед чистой абстрак­
цией. Ежеминутно мы рискуем овладеть лишь одной стороной [кон­
кретной языковой] сущности, воображая при этом, что мы схваты­
ваем ее целиком. Это, например, неизбежно случится, если мы ста­
нем делить звуковую цепочку на слоги; у слога есть значимость
лишь в фонологии. Звуковая цепочка только в том случае является
языковым фактом, если она служит опорой понятия; взятая сама
по себе, она представляет собою лишь материал для физиологиче­
ского исследования.
То же верно и относительно означаемого, как только мы изоли­
руем его от означающего. Такие понятия, как «дом», «белый», «ви­
деть» и т. д., рассматриваемые сами по себе, относятся к психоло­
гии; они становятся [конкретными] языковыми сущностями лишь
благодаря ассоциации с акустическими образами. В языке понятие
есть свойство звуковой субстанции, так же как определенное звуча­
ние есть свойство понятия.
Эту двустороннюю единицу часто сравнивали с человеческой
личностью как целым, состоящим из тела и души. Сближение мало­
удовлетворительное. Правильнее было бы сравнивать ее с химиче­
ским соединением, например с водой, состоящей из водорода и кис­
лорода; взятый в отдельности каждый из этих элементов не имеет
ни одного из свойств воды.
135
2. [Конкретная] языковая сущность определяется полностью
лишь тогда, когда она о т г р а н и ч е н а , отделена от всего того,
что ее окружает в речевой цепочке. Именно эти отграниченные [кон­
кретные языковые] сущности, то есть [речевые] единицы, и противо­
полагаются друг другу в механизме языка.
На первый взгляд кажется соблазнительным уподобить языковые
знаки зрительным, которые могут сосуществовать в пространстве,
не смешиваясь между собою; при этом создается ложное представ­
ление, будто разделение языковых знаков может производиться та­
ким же способом, не требуя никаких особых размышлений. Термин
«форма», часто используемый для их обозначения (ср. выражения
«глагольная форма», «именная форма» и т. п.), способствует сохра­
нению этого заблуждения. Но, как мы знаем, основным свойством
речевой цепочки является ее линейность (см. стр. 103). Поток речи,
взятый сам по себе, есть линия, непрерывная лента, где ухо не раз­
личает никаких ясных и точных делений: чтобы найти эти деления,
надо обратиться к значениям. Когда мы слышим речь на неизвест­
ном языке, мы не в состоянии сегментировать воспринимаемый поток
звуков. Такая сегментация вообще невозможна, если принимать во
внимание лишь звуковой аспект языкового факта. Лишь тогда, когда
мы знаем, какой смысл и какую функцию нужно приписать каждой
части звуковой цепочки, эти части выделяются нами, и бесформенная
лента разрезается на куски. В этом анализе, по существу, нет ниче­
го материального.
Итак, язык — это не просто совокупность заранее разграничен­
ных знаков, значение и способы комбинирования (agencement)
которых только и требовалось бы изучать; в действительности язык
представляет собой расплывчатую массу, в которой только внима­
тельность и привычка могут помочь нам различить составляющие ее
элементы. [Речевая] единица не обладает никакими специальными
звуковыми особенностями, и ее можно определить только так:
[речевая] единица — это отрезок звучания, который, будучи взятым
отдельно, то есть безо всего того, что ему предшествует, и всего того,
что за ним следует в потоке речи, является означающим некоторого
понятия.
§ 2. Метод разграничения сущностей и единиц
Всякий владеющий языком разграничивает его единицы весьма
простым способом, по крайней мере в теории. Способ этот состоит
в том, чтобы, взяв в качестве отправного момента речь как манифес­
тацию (document) языка, изобразить ее в виде двух параллельных
цепочек: цепочки понятий А и цепочки акустических образов В.
Для правильности разграничения требуется, чтобы деления,
установленные в акустической цепочке (а, р, у...), соответствовали
делениям в цепочке понятий (а\ Р', у'...):
136
т~
Возьмем французское sisalapril; можно ли рассечь эту цепочку
после 1 и выделить si53l как особую единицу? Нет, нельзя: достаточ­
но обратиться к цепочке понятий, чтобы убедиться в ошибочности
такого деления. Разделение на слоги si39-la-pr2 также не является
a priori языковым. Единственно возможными делениями оказы­
ваются: si-33-la-pra (пишется si je la prends) «если я ее возьму» и
si-53-l-aprE (пишется si je l'apprends) «если я это узнаю», так как
они оправдываются тем смыслом, который связывается с этими от­
резками.
Чтобы проверить результат подобной операции и убедиться в
правильности выделения какой-либо единицы, нужно, сравнив це­
лый ряд предложений, где встречается одна и та же единица, убе­
диться в каждом отдельном случае в возможности ее выделения из
контекста и удостовериться, что такое выделение оправдано по смыс­
лу. Возьмем два отрезка: laforsdyvS (пишется la force du vent) «сила
ветра» и abuctafors (пишется a bout de force) «в упадке сил». Как
в том, так и в другом отрезке одно и то же понятие — «сила» — соот­
носится с одной и той же звуковой цепочкой fors, из чего мы заклю­
чаем, что это [речевая] единица. Но в предложении ilmaforsaparl?
(пишется il me force a parler) «он принуждает меня говорить» fors
«принуждает» имеет совсем другой смысл, из чего мы заключаем,
что это другая [речевая] единица.
§ 3. Практические трудности разграничения
сущностей и единиц
Легко ли на практике применить этот способ, теоретически столь
простой? Может показаться, будто легко, если исходить при этом
из представления, что подлежащие выделению единицы — это сло­
ва; в самом деле, что такое предложение, как не сочетание слов, и
есть ли что-либо более непосредственно данное, нежели слово?
Так, возвращаясь к прежнему примеру, можно сказать, что звуко­
вая цепочка sis^lapril распадается на четыре единицы, разграничи­
ваемые нашим анализом, которые оказываются четырьмя словами:
si-je-l'-apprends. Но вместе с тем у нас тотчас же возникает сомнение,
как только мы вспомним, сколько споров ведется по поводу того,
что такое слово; по зрелом размышлении мы убеждаемся в том, что
137
обычное понимание слова несовместимо с нашим представлением о
конкретной единице.
Чтобы удостовериться в этом, вспомним хотя бы франц. Javal
(пишется cheval) «лошадь» и его множественное число Jovo (пишется
chevaux). Обычно говорят, что это две формы одного и того же слова;
однако, взятые в целом, это все же две совсем разные вещи — как
по смыслу, так и по звукам. Во франц. mwa (в le mois de decembre
«месяц декабрь») и mwaz (в un mois apres «месяцем позже») мы также
имеем одно и то же слово в двух разновидностях, но и здесь опятьтаки нельзя говорить об одной конкретной единице: смысл, несом­
ненно, один, но отрезки звучаний разные. Таким образом, если бы
мы пожелали приравнять конкретные единицы словам, то сразу
оказались бы перед дилеммой: либо игнорировать, несмотря на его
очевидность, отношение, объединяющее J*9val и Javo, mwa и mwaz
и т. д., и утверждать, что это разные слова, либо довольствоваться
вместо конкретных единиц абстракцией, объединяющей различные
формы одного и того же слова. Итак, конкретную единицу следует
искать не в слове. К тому же многие слова представляют собой слож­
ные единицы, в которых нетрудно распознать единицы низшего
уровня (суффиксы, префиксы, корни); производные слова, как, на­
пример, desir-eux «жаждущий», malheur-eux «несчастный», распа­
даются на отдельные части, каждая из которых явно наделена осо­
бым смыслом и особой функцией. И наоборот, есть единицы высшего
уровня, большие, чем слово, как, например, композиты (porte-plume
«ручка для пера»), устойчивые сочетания (s'il vous plait «сделайте
милость!»), аналитические формы спряжения (il a ete «он был»)
и т. д. Но при выделении и этих единиц наталкиваешься на такие
же трудности, как и при выделении собственно слов. Представляет­
ся вообще чрезвычайно трудным выяснить функционирование встре­
чающихся в потоке речи единиц и установить, какими конкретными
элементами оперирует язык.
Говорящие не знают, разумеется, этих затруднений. Все, что в
какой-либо мере является значимым, воспринимается ими как кон­
кретный элемент, и они безошибочно распознают его в речи. Но одно
дело — интуитивно владеть всеми тонкостями мгновенного функци­
онирования этих единиц, и совсем другое дело — уметь их система­
тически анализировать.
Одна довольно распространенная теория утверждает, будто
единственными конкретными единицами являются предложения:
мы говорим только предложениями и лишь потом извлекаем из них
слова. Но прежде всего, в какой мере предложение относится
к сфере языка (см. стр. 156)? Если оно принадлежит к сфере речи,
то оно не может служить единицей языка. Допустим, однако, что
это затруднение устранено. Если мы представим себе всю совокуп­
ность предложений, которые могут быть сказаны, то их наиболее
характерным свойством окажется , , х совершенное несходство. На
первый взгляд кажется заманчивым УпОдобление огромного разнооб138
разия предложений не меньшему разнообразию особей, составляю­
щих какой-либо зоологический вид. Однако это иллюзия: у живот­
ных одного вида общие свойства гораздо существенней, нежели
разъединяющие их различия; в предложениях же преобладает раз­
личие, и если поискать, что же их связывает на фоне всего этого
разнообразия, то невольно опять натолкнешься на слово с его грам­
матическими свойствами и снова окажешься перед теми же труд­
ностями.
§ 4. Выводы
В большинстве областей, являющихся предметом той или иной
науки, вопрос о единицах даже не ставится: они даны непосредст­
венно. Так, в зоологии мы с самого начала имеем дело с отдельными
животными. Астрономия оперирует единицами, разделенными в про­
странстве,— небесными телами. В химии можно изучать природу
и состав двухромовокислого калия, ни минуты не усомнившись в
том, что это некий вполне определенный объект.
Если в какой-либо науке отсутствуют непосредственно наблю­
даемые конкретные единицы, это значит, что в ней они не имеют
существенного значения. В самом деле, что является конкретной
единицей, например, в истории: личность, эпоха, народ? Неизвест­
но! Но не все ли равно? Можно заниматься историческими изыска­
ниями и без выяснения этого вопроса.
Но подобно тому, как шахматная игра целиком и полностью сво­
дится к комбинации различных фигур на доске, так и язык является
системой, целиком основанной на противопоставлении его конкрет­
ных единиц. Мы не можем отказаться от попытки уяснить себе, что
это такое, точно так же мы не можем и шага ступить, не прибегая
к этим единицам. Вместе с тем их выделение сопряжено с такими
трудностями, что возникает вопрос, существуют ли они реально.
Итак, удивительное и поразительное свойство языка состоит
в том, что мы не видим в нем непосредственно данных и различимых
с самого начала [конкретных] сущностей, между тем как в их су­
ществовании усомниться невозможно, точно так же как нельзя
усомниться и в том, что язык образован их функционированием.
Это и есть, несомненно, та черта, которая отличает язык от всех
прочих семиологических систем.
Глава
III
ТОЖДЕСТВА, РЕАЛЬНОСТИ, ЗНАЧИМОСТИ
Высказанные только что соображения приводят нас к проблеме
тем более важной, что в статической лингвистике любое основное
понятие непосредственно зависит от того, как именно мы будем пред­
ставлять себе единицу языка. Это мы и постараемся показать в свя­
зи с рассмотрением понятий тождества, реальности и значимости в
синхронии.
А. Что такое синхроническое тождество*? Здесь речь идет не о
тождестве, объединяющем французское отрицание pas с латинским
существительным passum «шаг»; такое тождество является диахро­
ническим, и речь о нем будет ниже (см. стр. 217). Нет, мы имеем в
виду то не менее любопытное тождество, на основании которого
мы утверждаем, что предложения je ne sais pas «я не знаю» и ne eli­
tes pas cela «не говорите этого» содержат один и тот же элемент. Нам
скажут, что это вопрос праздный, что тождество имеется уже пото­
му, что в обоих предложениях одинаковый отрезок звучания —
pas — наделен одинаковым значением. Но такое объяснение недо­
статочно: ведь если соответствие звуковых отрезков и понятий и до­
казывает тождество (см. выше пример la force du vent: a bout de
force), то обратное неверно: тождество возможно и без такого соот­
ветствия. Когда мы слышим на публичной лекции неоднократно
повторяемое обращение Messieurs! «господа!», мы ощущаем, что
каждый раз это то же самое выражение. Между тем вариации в про­
изнесении и интонации его в разных оборотах речи представляют
весьма существенные различия, столь же существенные, как и те,
которые в других случаях служат для различения отдельных слов
(ср. pomme «яблоко» и раите «ладонь», goutte «капля» и je goute
«пробую», fuir «убежать» и fouir «рыть» и т. д.); кроме того, сознание
тождества сохраняется, несмотря на то что и с семантической точки
зрения нет полного совпадения одного употребления слова Messie140
urs с другим. Вспомним, наконец, что слово может обозначать до­
вольно далекие понятия, а его тождество самому себе тем не менее
не оказывается серьезно нарушенным (ср. adopter une mode «пере­
нимать моду» и adopter un enfant «усыновлять ребенка», la fleur
du pommier «цвет яблони» и la fleur de la noblesse «цвет аристокра­
тии» и т. д.).
Весь механизм языка зиждется исключительно на тождествах
и различиях, причем эти последние являются лишь оборотной сто­
роной первых. Поэтому проблема тождеств возникает повсюду; но,
с другой стороны, она частично совпадает с проблемой [конкретных]
сущностей и единиц, являясь усложнением этой последней, впро­
чем весьма плодотворным. Это ясно видно при сопоставлении проб­
лемы языковых тождеств и различий с фактами, лежащими за пре­
делами языка. Мы говорим, например, о тождестве по поводу двух
скорых поездов «Женева — Париж с отправлением в 8 ч. 45 м.
веч.», отходящих один за другим с интервалом в 24 часа. На наш
взгляд, это тот же самый скорый поезд, а между тем и паровоз,
и вагоны, и поездная бригада — все в них, по-видимому, разное.
Или другой пример: уничтожили улицу, снесли на ней все дома,
а затем застроили ее вновь; мы говорим, что это все та же улица,
хотя материально от старой, быть может, ничего не осталось. По­
чему можно перестроить улицу до самого последнего камешка и
все же считать, что она не перестала быть той же самой? Потому
что то, что ее образует, не является чисто материальным: ее суще­
ство определяется некоторыми условиями, которым безразличен
ее случайный материал, например ее положение относительно
других улиц. Равным образом представление об одном и том же
скором поезде складывается под влиянием времени его отправле­
ния, его маршрута и вообще всех тех обстоятельств, которые от­
личают его от всех прочих поездов. Всякий раз, как осуществля­
ются одни и те же условия, получаются одни и те же сущности. И
вместе с тем эти сущности не абстрактны, потому что улицу или
скорый поезд нельзя себе представить вне материальной реализации.
Противопоставим этим двум примерам совсем иной случай, а
именно кражу у меня костюма, который я затем нахожу у торговца
случайными вещами. Здесь дело идет о материальном характере
сущности, заключающейся исключительно в инертной субстанции:
сукне, подкладке, прикладе и т. д. Другой костюм, как бы он ни
был схож с первым, не будет моим. И вот оказывается, что тождест­
во в языке подобно тождеству скорого поезда и улицы, а не костюма.
Употребляя неоднократно слово Messieurs!, я каждый раз пользуюсь
новым материалом: это новый звуковой акт и новый психологиче­
ский акт. Связь между двумя употреблениями одного и того же сло­
ва основана не на материальном тождестве, не на точном подобии
смысла, а на каких-то иных элементах, которые надо найти и кото­
рые помогут нам вплотную подойти к истинной природе языковых
единиц.
141
Б. Что такое синхроническая реальность* Какие конкретные или
абстрактные элементы языка можно считать синхроническими ре­
альностями?
Возьмем для примера различение частей речи: на что опирается
классификация слов на существительные, прилагательные и т. д.?
Производится ли она во имя чисто логического, внелингвистического принципа, накладываемого извне на грамматику, подобно то­
му как сетка меридианов и параллелей наносится на земной шар?
Или же она соответствует чему-то, имеющемуся в системе языка и ею
обусловленному? Одним словом, является ли различение частей
речи синхронической реальностью? Это второе предположение ка­
жется правдоподобным, но можно было бы защитить и первое. Так,
например, можно ли сказать, что в предложении ces gants sont
bon marche «эти перчатки дешевы» группа слов bon marche «дешевы»
является прилагательным? Логически она имеет смысл прилага­
тельного, но грамматически это менее очевидно: bon marche не ве­
дет себя как прилагательное (оно не изменяется, никогда не ста­
вится перед существительным и т. д.), к тому же bon marche состав­
лено из двух слов; между тем именно различение частей речи долж­
но служить для классификации слов языка, а каким же образом
группа слов может быть отнесена к одной из этих «частей»? Но
bon marche нельзя истолковать и иначе, сказав, что bon — при­
лагательное, a marche—существительное. Таким образом, здесь
мы имеем дело с неточной и неполной классификацией; деление
слов на существительные, глаголы, прилагательные и т. д. не есть
бесспорная языковая реальность.
Итак, лингвистика непрестанно работает на почве придуманных
грамматистами понятий, о которых мы не знаем, соответствуют ли
они в действительности конститутивным элементам системы языка.
Но как это узнать? И если эти понятия — фикция, то какие же ре­
альности им противопоставить?
Чтобы избежать заблуждений, надо прежде всего проникнуться
убеждением, что конкретные языковые сущности не даны нам непо­
средственно в наблюдении. Надо стараться их уловить, понять и
лишь тогда мы соприкоснемся с реальностью; исходя из нее, можно
будет разработать все классификации, необходимые лингвистике
для приведения в порядок подлежащих ее ведению фактов. С дру­
гой стороны, базироваться при этих классификациях не на конкрет­
ных языковых сущностях, а на чем-либо ином, говорить, например,
что части речи суть элементы языка только в силу того, что они со­
ответствуют логическим категориям,— значит забывать, что не
бывает языковых фактов вне звукового материала, расчлененного
на значимые элементы.
В. В конце концов, все затронутые в этой главе понятия, по су­
ществу, не отличаются от того, что мы раньше называли значимостями. Новое сравнение с игрой в шахматы поможет это понять
(см. стр. 120). Возьмем коня: является ли он сам по себе элементом
142
игры? Конечно, нет, потому что в своей чистой материальности вне
занимаемого им поля на доске и прочих условий игры он ничего для
игрока не представляет; он становится реальным и конкретным
элементом в игре лишь постольку, поскольку он наделен значимо­
стью и с нею неразрывно связан. Предположим, что во время игры
эта фигура сломается или потеряется; можно ли будет заменить ее
другой, равнозначной? Конечно, можно. Не только другая фигура,
изображающая коня, но любой предмет, не имеющий с ним никакого
сходства, может быть отождествлен с конем, если только ему будет
придана та же значимость. Мы видим, таким образом, что в семиологических системах, как, например, в языке, где все элементы связаны
друг с другом, образуя равновесие согласно определенным правилам,
понятие тождества сливается с понятием значимости и наоборот.
Вот почему понятие значимости в конечном счете покрывает
и понятие единицы, и понятие конкретной языковой сущности, и
понятие языковой реальности. Но если между этими различными
аспектами вообще не существует коренной разницы, то из этого
следует, что проблема может последовательно ставиться в разной
форме. Что бы мы ни хотели определить: единицу, реальность,
конкретную сущность или значимость,— все будет сводиться к по­
становке одного и того же центрального вопроса, который домини­
рует над всем в статической лингвистике.
С практической точки зрения интересно начать с единиц языка,
определить их и дать их классификацию с учетом всего их разно­
образия. Необходимо выяснить, на чем основывается членение на
слова, так как слово, несмотря на все трудности, связанные с опре­
делением этого понятия, есть единица, неотступно представляющая­
ся нашему уму как нечто центральное в механизме языка; одной этой
темы было бы достаточно для целого тома. Далее следовало бы
перейти к классификации единиц низшего уровня, затем более круп­
ных единиц и т. д. Таким образом, наша наука, определив элементы,
которыми она оперирует, выполнила бы свою задачу целиком, так
как тем самым свела бы все входящие в ее ведение явления к их ос­
новному принципу. Нельзя сказать, что в лингвистике эта централь­
ная проблема когда-либо уже ставилась и что все ее значение и
трудность ее решения полностью осознаны; до сих пор в области
языка всегда довольствовались операциями над единицами, как
следует не определенными.
Но все же, несмотря на первостепенную важность понятия
единицы, предпочтительнее подойти к проблеме со стороны поня­
тия значимости, так как, по нашему мнению, в ней выражается
наиболее существенный ее аспект.
Глава
IV
ЯЗЫКОВАЯ ЗНАЧИМОСТЬ
§ 1. Язык как мысль,
организованная в звучащей материи
Для того чтобы убедиться в том, что язык есть не что иное, как
система чистых значимостей, достаточно рассмотреть оба взаимодей­
ствующих в нем элемента: понятия и звуки.
В психологическом отношении наше мышление, если отвлечь­
ся от выражения его словами, представляет собою аморфную, нерасчлененную массу. Философы и лингвисты всегда сходились в том,
что без помощи знаков мы не могли бы с достаточной ясностью и по­
стоянством отличать одно понятие от другого. Взятое само по себе
мышление похоже на туманность, где ничто четко не разграничено.
Предустановленных понятий нет, равным образом как нет никаких
различений до появления языка.
Но быть может, в отличие от этой расплывчатой области мысли
расчлененными с самого начала сущностями являются звуки как
таковые? Ничуть не бывало! Звуковая субстанция не является ни
более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление. Это —
не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но пла­
стичная масса, которая сама делится на отдельные части, способ­
ные служить необходимыми для мысли означающими. Поэтому мы
можем изобразить язык во всей его совокупности в виде ряда сле­
дующих друг за другом сегментаций, произведенных одновременно
как в неопределенном плане смутных понятий (А), так и в столь
же неопределенном плане звучаний (В). Все это можно весьма
приблизительно представить себе в виде схемы [см. рис. на
стр. 145].
Специфическая роль языка в отношении мысли заключается не в
создании материальных звуковых средств для выражения понятий,
а в том, чтобы служить посредствующим звеном между мыслью и
звуком, и притом таким образом, что их объединение неизбежно
приводит к обоюдному разграничению единиц. Мысль, хаотичная
по природе, по необходимости уточняется, расчленяясь на части.
144
Нет, таким образом, ни материализации мыслей, ни «спиритуализации» звуков, а все сводится к тому в некотором роде таинственному
явлению, что соотношение «мысль — звук» требует определенных
членений и что язык вырабатывает свои единицы, формируясь во
взаимодействии этих двух аморфных масс. Представим себе воздух,
соприкасающийся с поверхностью воды; при перемене атмосферного
давления поверхность воды подвергается ряду членений, то есть,
попросту говоря, появляются волны; вот эти-то волны и могут дать
представление о связи или, так сказать, о «спаривании» мысли со
звуковой материей.
Язык можно называть областью членораздельности, понимая
членораздельность так, как она определена выше (см. стр. 48).
Каждый языковый элемент представляет собою articulus — вычле­
ненный сегмент, в котором понятие закрепляется определенными
звуками, а звуки становятся знаком понятия.
Язык можно также сравнить с листом бумаги. Мысль — его
лицевая сторона, а звук — оборотная; нельзя разрезать лицевую
сторону, не разрезав и оборотную. Так и в языке нельзя отделить
ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достигнуть лишь
путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психоло­
гии, либо к чистой фонологии.
Лингвист, следовательно, работает в пограничной области, где
сочетаются элементы обоего рода; это сочетание создает формуу а
не субстанцию.
Эти соображения помогут лучше уяснить то, что было сказано
выше (см. стр. 100) о произвольности знака. Не только обе области,
связанные в языковом факте, смутны и аморфны, но и выбор опре­
деленного отрезка звучания для определенного понятия совершенно
произволен. Если бы это было иначе, понятие значимости утратило
бы одну из своих характерных черт, так как в ней появился бы при­
внесенный извне элемент. Но в действительности значимости целиком
115
относительны, вследствие чего связь между понятием и звуком про­
извольна по самому своему существу.
Произвольность знака в свою очередь позволяет нам лучше по­
нять, почему языковую систему может создать только социальная
жизнь. Для установления значимостей необходим коллектив; су­
ществование их оправдывает только обычай и общее согласие; от­
дельный человек сам по себе не способен создать вообще ни одной
значимости.
Определенное таким образом понятие языковой значимости по­
казывает нам, кроме того, что взгляд на член языковой системы как
на простое соединение некоего звучания с неким понятием является
серьезным заблуждением. Определять подобным образом член сис­
темы— значит изолировать его от системы, в состав которой он вхо­
дит; это ведет к ложной мысли, будто возможно начинать с членов
системы и, складывая их, строить систему, тогда как на самом деле
надо, отправляясь от совокупного целого, путем анализа доходить
до составляющих его элементов.
Для развития этого положения мы последовательно встанем на
точку зрения «означаемого», или понятия (§ 2), «означающего»
(§ 3) и знака в целом (§ 4).
Поскольку непосредственно наблюдать конкретные сущности
или единицы языка невозможно, мы будем оперировать словами.
Хотя слово и не подходит в точности под определение языковой еди­
ницы (см. стр. 137), все-таки оно дает о ней хотя бы приблизитель­
ное понятие, имеющее то преимущество, что оно конкретно. Мы бу­
дем брать слова только как образцы, равнозначные реальным членам
синхронической языковой системы, и принципы, установленные на­
ми в отношении слов, будут действительны для языковых сущностей
вообще.
§ 2. Языковая значимость с концептуальной стороны
Когда говорят о значимости слова, обыкновенно и прежде всего
думают о его свойстве репрезентировать понятие — это действи­
тельно один из аспектов языковой значимости. Но если это так, то
чем же значимость отличается от того, что мы называем значением?
Являются ли эти два слова синонимами? Мы этого не думаем,
хотя смешать их легко, тем более что этому способствует не столько
сходство терминов, сколько тонкость обозначаемых ими раз­
личий.
Значимость, взятая в своем концептуальном аспекте, есть, ко­
нечно, элемент значения, и весьма трудно выяснить, чем это послед­
нее отличается от значимости, находясь вместе с тем в зависимости
от нее. Между тем этот вопрос разъяснить необходимо, иначе мы ри­
скуем низвести язык до уровня простой номенклатуры (см. стр.98).
Щ
Возьмем прежде всего значение, как его обычно понимают и как
мы его представили выше (см. стр. 99 и ел.)
Означаемое
(понятие)
Означающее^
ткусггшческий^
Как показывают стрелки на схеме, значением является то, что
находится в отношении соответствия (contre-partie) с акустическим
образом. Все происходит между акустическим образом и понятием
в пределах слова, рассматриваемого как нечто самодовлеющее и
замкнутое в себе.
Но вот в чем парадоксальность вопроса: с одной стороны, поня­
тие представляется нам как то, что находится в отношении соответ­
ствия с акустическим образом внутри знака, а с другой стороны, сам
этот знак, то есть связывающее оба его компонента отношение, так­
же и в той же степени находится в свою очередь в отношении соот­
ветствия с другими знаками языка.
Раз язык есть система, все элементы которой образуют целое, а
значимость одного элемента проистекает только от одновременного
наличия прочих, согласно нижеследующей схеме, то спрашивается,
как определенная таким образом значимость может быть спутана со
значением, то есть с тем, что находится в соответствии с акустичес­
ким образом?
Представляется невозможным приравнивать отношения, изо­
браженные здесь горизонтальными стрелками, к тем, которые вы­
ше, на предыдущей схеме, изображены стрелками вертикальными.
Иначе говоря, повторяя сравнение с разрезаемым листом бумаги
(см. стр. 145), мы не видим, почему отношение, устанавливаемое
между отдельными листами А, В, С, D и т. д., не отличается от от­
ношения, существующего между лицевой и оборотной сторонами од­
ного и того же листа, а именно А:А', В:В' и т. д.
Для ответа на этот вопрос прежде всего констатируем, что и за
пределами языка всякая значимость [именуемая в этом случае цен­
ностью] всегда регулируется таким же парадоксальным принципом.
147
В самом деле, для того чтобы было возможно говорить о ценности,
необходимо:
1) наличие какой-либо непохожей вещи, которую можно обме
нивать на то, ценность чего подлежит определению;
2) наличие каких-то сходных вещей, которые можно сравнивать
с тем, о ценности чего идет речь.
Оба эти фактора необходимы для существования ценности. Так,
для того чтобы определить, какова ценность монеты в 5 франков,
нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количество
чего-то другого, например хлеба, и 2) что ее можно сравнить с по­
добной ей монетой той же системы, например с монетой в один
франк, или же с монетой другой системы, например с фунтом стер­
лингов и т. д. Подобным образом и слову может быть поставлено в
соответствие нечто не похожее на него, например понятие, а с дру­
гой стороны, оно может быть сопоставлено с чем-то ему однородным,
а именно с другими словами. Таким образом, для определения зна­
чимости слова недостаточно констатировать, что оно может быть
сопоставлено с тем или иным понятием, то есть что оно имеет то или
иное значение; его надо, кроме того, сравнить с подобными ему значимостями, то есть с другими словами, которые можно ему противо­
поставить. Его содержание определяется как следует лишь при под­
держке того, что существует вне его. Входя в состав системы, слово
облечено не только значением, но еще главным образом значимостью,
а это нечто совсем другое.
Для подтверждения этого достаточно немногих примеров. Фран­
цузское слово mouton «баран», «баранина» может совпадать по зна­
чению с английским словом sheep «баран», не имея с ним одинаковой
значимости, и это по многим основаниям, в частности потому, что
говоря о приготовленном и поданном на стол куске мяса, англича­
нин скажет mutton, а не sheep. Различие в значимости между англ.
sheep и франц. mouton связано с тем, что в английском наряду с
sheep есть другое слово, чего нет во французском.
Внутри одного языка слова, выражающие близкие понятия, ог­
раничивают друг друга: синонимы, например redouter «опасаться»,
craindre «бояться», avoir peur «испытывать страх», обладают значи­
мостью лишь в меру взаимного противопоставления; если бы не су­
ществовало redouter, то все его содержание перешло бы к его конку­
рентам. И наоборот, бывают слова, обогащающиеся от контакта с
другими словами: например, новый элемент, привходящий в зна­
чимость decrepit (un vieillard decrepit «дряхлый старик»; см. стр.
116), появляется в силу наличия рядом с этим словом другого сло­
ва—decrepi (un mur decrepi «облупившаяся стена»). Итак, значимость
любого слова определяется всем тем, что с ним связано; даже у сло­
ва со значением «солнце» вряд ли возможно установить непосредст­
венно его значимость, если не принять в соображение все то, что
связано с этим словом; есть языки, в которых немыслимо, например,
выражение «сидеть на солнце».
143
Сказанное выше о словах имеет отношение к любым явлениям
языка, например к грамматическим категориям. Так, например,
значимость французского множественного числа не покрывает зна­
чимости множественного числа в санскрите, хотя их значение чаще
всего совпадает: дело в том, что санскрит обладает не двумя, а тремя
числами («мои глаза», «мои уши», «мои руки», «мои ноги» имели бы
в санскрите форму двойственного числа); было бы неточно припи­
сывать одинаковую значимость множественному числу в санскрит­
ском и французском языках, так как в санскритском языке множе­
ственное число употребляется не во всех тех случаях, где оно
употребляется во французском; следовательно, значимость множе­
ственного числа зависит от того, что находится вне и вокруг него
[в системе].
Если бы слова служили для выражения заранее данных поня­
тий, то каждое из них находило бы точные смысловые соответствия
в любом языке; но в действительности это не так. По-французски
говорят louer (une maison) как в смысле «снять (дом)», так и в смыс­
ле «сдать (дом)», тогда как в немецком языке употребляются для это­
го два слова—mieten «снять» и vermieten «сдать», — так что точного
соответствия значимостей не получается. Немецкие глаголы schatzen «ценить» и urteilen «судить» представляют совокупность зна­
чений, соответствующих в общем и целом значениям французских
слов estimer «ценить» и juger «судить»; однако во многих случаях
точность этого соответствия нарушается.
Словоизменение представляет в этом отношении особо порази­
тельные примеры. Столь привычное нам различение времен чуждо
некоторым языкам: в древнееврейском языке нет даже самого ос­
новного различения прошедшего, настоящего и будущего. В пра­
германском языке не было особой формы для будущего времени;
когда говорят, что в нем будущее передается через настоящее время,
то выражаются неправильно, так как значимость настоящего време­
ни в прагерманском языке не равна значимости его в тех языках,
где наряду с настоящим временем имеется будущее время. Славян­
ские языки последовательно различают в глаголе два вида: совер­
шенный вид представляет действие в его завершенности, как некую
точку, вне всякого становления; несовершенный вид — действие в
процессе совершения и на линии времени. Эти категории затруд­
няют француза, потому что в его языке их нет; если бы они были
предустановлены [вне зависимости от языка], таких затруднений
бы не было. Во всех этих случаях мы, следовательно, находим вме­
сто заранее данных понятий значимости, вытекающие из самой
системы языка. Говоря, что они соответствуют понятиям, следует
подразумевать, что они в этом случае чисто дифференциальны, то
есть определяются не положительно — своим содержанием, но от­
рицательно — своими отношениями к прочим членам системы. Их
наиболее точная характеристика сводится к следующему: быть тем,
чем не являются другие.
149
Отсюда становится ясным реальное истолкование схемы знака.
Схема
Т /Означаемое ^ч I
(
„судить" \ I
I Означающее 7 1
\jydumb"/
I
означает, что понятие «судить» связано с акустическим образом
судить,— одним словом, схема иллюстрирует значение. Само собой
разумеется, что в понятии «судить» нет ничего изначального, что
оно является лишь значимостью, определяемой своими отношения­
ми к другим значимостямтогоже порядка, и что без них значение не
существовало бы. Когда я ради простоты говорю, что данное слово
что-то означает, когда я исхожу из ассоциации акустического обра­
за с понятием, то я этим утверждаю то, что может быть верным лишь
до некоторой степени и что может дать лишь частичное представле­
ние о действительности; но я тем самым ни в коем случае не выражаю
языкового факта во всей его сути и во всей его полноте.
§ 3. Языковая значимость с материальной стороны
Подобно концептуальной стороне, и материальная сторона зна­
чимости образуется исключительно из отношений и различий с про­
чими элементами языка. В слове важен не звук сам по себе, а те
звуковые различия, которые позволяют отличать это слово от всех
прочих, так как они-то и являются носителем значения.
Подобное утверждение способно породить недоумение, а между
тем иначе в действительности и быть не может. Поскольку нет зву­
кового образа, отвечающего лучше других тому, что он должен вы­
разить, постольку очевидно уже a priori, что любой сегмент языка
может в конечном счете основываться лишь на своем несовпадении
со всем остальным. Произвольность и дифференциальность суть
два коррелятивных свойства.
Изменяемость языковых знаков является хорошим свидетель­
ством этой коррелятивности. Каждый из членов отношения а:Ь
сохраняет свободу изменяться согласно законам, независимым от
его знаковой функции именно потому, что а и б п о самой своей сути
не способны проникнуть как таковые в сферу сознания, которое
всегда замечает лишь различие а:Ь. Русский родительный падеж
множественного числа рук не отмечен никаким положительным при­
знаком (см. стр. 119), а между тем пара форм рука : рук функциони­
рует столь же исправно, как и предшествовавшая ей исторически
150
пара рука:рукъу и это потому, что в языке важно лишь отличие од­
ного знака от другого: форма рука имеет значимость только потому,
что она отличается от другой формы.
Другой пример еще лучше показывает, сколь важна систем­
ность в этом функционировании звуковых различий. В греческом
языке ephen — имперфект, a esten — аорист, хотя обе формы об­
разованы тождественным образом; объясняется это тем, что первая
из них принадлежит к системе настоящего времени изъявительного
наклонения глагола phemi «говорю», тогда как настоящего времени
*stemi не существует; между тем именно отношение phemi:ephen
и отвечает отношению между настоящим временем и имперфектом
(ср. deiknumi «показываю» : edeiknun «я показывал»). Указанные
знаки функционируют, следовательно, не в силу своей внутренней
значимости, а в силу своего положения относительно других членов
системы.
К тому же звук, элемент материальный, не может сам по себе
принадлежать языку. Для языка он нечто вторичное, лишь исполь­
зуемый языком материал. Вообще, все условные значимости харак­
теризуются именно этим свойством не смешиваться с чувственно вос­
принимаемым элементом, который служит им лишь опорой. Так,
ценность монеты определяет отнюдь не металл: серебряное экю но­
минальной ценой в пять франков содержит в себе серебра лишь на
половину обозначенной суммы; она будет стоить несколько больше
или несколько меньше в зависимости от вычеканенного на ней изоб­
ражения, в зависимости от тех политических границ, внутри кото­
рых она имеет хождение. В еще большей степени это можно сказать
об означающем в языке, которое по своей сущности отнюдь не явля­
ется чем-то звучащим; означающее в языке бестелесно, и его созда­
ет не материальная субстанция, а исключительно те различия, ко­
торые отграничивают его акустический образ от всех прочих аку­
стических образов.
Этот принцип имеет столь существенное значение, что он дейст­
вует в отношении всех материальных элементов языка, включая
фонемы. Каждый язык образует слова на базе своей системы звуко­
вых элементов, каждый из которых является четко отграниченной
единицей и число которых точно определено. И каждый из них ха­
рактеризуется не свойственным ему положительным качеством, как
можно было бы думать, а исключительно тем, что он не смешивается
с другими. Фонемы — это прежде всего оппозитивные, относитель­
ные и отрицательные сущности.
Доказывается это той свободой, которой пользуется говорящий
при произнесении того или иного звука при условии соблюдения
границ, которыми данный звук отделяется от других. Так, например,
по-французски почти всеобщее обыкновение произносить картавое
г не препятствует отдельным лицам произносить его раскатисто;
язык от этого ничуть не страдает; он требует только различения, а
отнюдь не того, как можно было бы думать, чтобы у каждого звука
ХЪ\
всегда было неизменное качество. Я даже могу произносить фран­
цузское г как немецкое ch в словах Bach, doch и т. п., но по-немецки
я не могу произнести ch вместо г, так как в этом языке имеются оба
элемента, которые и должны различаться. Так и по-русски не мо­
жет быть свободы в произношении t наподобие V (смягченного t),
потому что в результате получилось бы смешение двух различае­
мых в языке звуков (ср. говорить и говорит), но может быть допу­
щено отклонение в сторону th (придыхательного t), так как th отсут­
ствует в системе фонем русского языка.
Поскольку такое же положение вещей наблюдается в иной сис­
теме знаков, каковой является письменность, мы можем привлечь
ее для сравнения в целях лучшего уяснения этой проблемы. В самом
деле:
1) знаки письма произвольны; нет никакой связи между написа­
нием, например, буквы t и звуком, ею изображаемым;
2) значимость букв чисто отрицательная и дифференциальная:
одно и то же лицо может писать t по-разному, например:
£ ^с-(—
соблюдая единственное условие: написание знака / не должно сме­
шиваться с написанием 1, d и прочих букв;
3) значимости в письме имеют силу лишь в меру взаимного про­
тивопоставления в рамках определенной системы, состоящей из ог­
раниченного количества букв. Это свойство, не совпадая с тем, ко­
торое сформулировано в п. 2, тесно с ним связано, так как оба они
зависят от первого. Поскольку графический знак прозволен, его
форма малосущественна или, лучше сказать, существенна лишь в
пределах, обусловленных системой;
4) средство, используемое для написания знака, совершенно
для него безразлично, так как оно не затрагивает системы (это вы­
текает уже из первого свойства): я могу писать буквы любыми чер­
нилами, пером или резцом и т. д.— всё это никак не сказывается
на значении графических знаков.
§ 4. Рассмотрение знака в целом
Все сказанное выше приводит нас к выводу, что в языке нет ниче­
го, кроме различий. Вообще говоря, различие предполагает наличие
положительных членов отношения, между которыми оно устанавли­
вается. Однако в языке имеются только различия без положитель­
ных членов системы. Какую бы сторону знака мы ни взяли, означаю­
щее или означаемое, всюду наблюдается одна и та же картина: в язы­
ке нет ни понятий, ни звуков, которые существовали бы независимо
152
от языковой системы, а есть только смысловые различия и звуковые
различия, проистекающие из этой системы. И понятие и звуковой
материал, заключенные в знаке, имеют меньше значения, нежели то,
что есть вокруг него в других знаках. Доказывается это тем, что
значимость члена системы может изменяться без изменения как его
смысла, так и его звуков исключительно вследствие того обстоятель­
ства, что какой-либо другой, смежный член системы претерпел из­
менение (см. стр. 148).
Однако утверждать, что в языке все отрицательно, верно лишь в
отношении означаемого и означающего, взятых в отдельности; как
только мы начинаем рассматривать знак в целом, мы оказываемся
перед чем-то в своем роде положительным. Языковая система есть
ряд различий в звуках, связанных с- рядом различий в понятиях,
но такое сопоставление некоего количества акустических знаков с
равным числом отрезков, выделяемых в массе мыслимого, порожда­
ет систему значимостей; и эта-то система значимостей создает дей­
ствительную связь между звуковыми и психическими элементами
внутри каждого знака. Хотя означаемое и означающее, взятые в от­
дельности,— величины чисто дифференциальные и отрицательные,
их сочетание есть факт положительный. Это даже единственный вид
фактов, которые имеются в языке, потому что основным свойством
языкового устройства является как раз сохранение параллелизма
между этими двумя рядами различий.
Некоторые диахронические факты весьма характерны в этом от­
ношении: это все те бесчисленные случаи, когда изменение означаю­
щего приводит к изменению понятия и когда обнаруживается, что
в основном сумма различаемых понятий соответствует сумме раз­
личающих знаков. Когда в результате фонетических изменений два
элемента смешиваются (например, франц. decrepit при лат. decrepitus и франц. decrepi при лат. crispus — см. стр. 116), то и
понятие проявляет тенденцию к смешению, если только этому благо­
приятствуют данные. А если слово дифференцируется, как, напри­
мер, франц. chaise «стул» и chaire «кафедра»? В таком случае воз­
никшее различие неминуемо проявляет тенденцию стать значимым,
что, впрочем, удается далеко не всегда и не сразу. И наоборот, вся­
кое концептуальное различие, усмотренное мыслью, стремится вы­
разить себя в различных означающих, а два понятия, более неразличаемые в мысли, стремятся слиться в одном означающем.
Если сравнивать между собой знаки, положительные члены си­
стемы, то говорить в данном случае о различии уже больше нельзя.
Это выражение здесь не вполне подходит, так как оно может приме­
няться лишь в случае сравнения двух акустических образов, на­
пример отец и мать, или сравнения двух понятий, например поня­
тия «отец» и понятия «мать». Два знака, каждый из которых содер­
жит в себе означаемое и означающее, не различны (differents), a
лишь различимы (distincts). /Между ними есть лишь противопостав­
ление. Весь механизм языка, о чем речь будет ниже, покоится на
153
такого рода противопоставлениях и на вытекающих из них звуко­
вых и смысловых различиях.
То, что верно относительно значимости, верно и относительно
единицы (см. стр. 143). Последняя есть сегмент в речевом потоке, со­
ответствующий определенному понятию, причем как сегмент, так
и понятие по своей природе чисто дифференциальны.
В применении к единице принцип дифференциации может •
быть сформулирован так: отличительные свойства единицы слива­
ются с самой единицей. В языке, как и во всякой семиологической
системе, то, что отличает один знак от других, и есть все то, что его
составляет. Различие создает отличительное свойство, оно же созда­
ет значимость и единицу.
Из того же принципа вытекает еще одно несколько парадоксаль­
ное следствие: то, что обычно называют «грамматическим фактом»,
в конечном счете соответствует определению единицы, так как он
всегда выражает противопоставление членов системы; просто в
данном случае противопоставление оказывается особо значимым.
Возьмем, например, образование множественного числа типа Nacht:
Nachte в немецком языке. Каждый из членов этого грамматического
противопоставления (ед. ч. без умлаута и без конечного е, противо­
поставленное мн. ч. с умлаутом и с б ) сам образован целым рядом
взаимодействующих противопоставлений внутри системы; взятые в
отдельности, ни Nacht, ни Nachte ничего не значат; следовательно,
все дело в противопоставлении. Иначе говоря, отношение Nacht:
Nachte можно выразить алгебраической формулой а:Ь, где а и b
являются результатом совокупного ряда отношений, а не простыми
членами данного отношения. Язык — это, так сказать, такая алгеб­
ра, где имеются лишь сложные члены системы. Среди имеющихся в
нем противопоставлений одни более значимы, чем другие; но «едини­
ца» и «грамматический факт»—лишь различные названия для обо­
значения разных аспектов одного и того же явления: действия язы­
ковых противопоставлений. Это до такой степени верно, что к про­
блеме единицы можно было бы подходить со стороны фактов грам­
матики. При этом нужно было бы, установив противопоставление
Nacht:Nachte, спросить себя, какие единицы участвуют в этом про­
тивопоставлении: только ли данные два слова, или же весь ряд по­
добных слов, или же а и а, или же все формы обоих чисел и т. д.?
Единица и грамматический факт не покрывали бы друг друга,
если бы языковые знаки состояли из чего-либо другого, кроме раз­
личий. Но поскольку язык именно таков, то с какой бы стороны к
нему ни подходить, в нем не найти ничего простого: всюду и всегда
он предстает перед нами как сложное равновесие обусловливаю­
щих друг друга членов системы. Иначе говоря, язык есть форма, а
не субстанция (см. стр. 145). Необходимо как можно глубже проник­
нуться этой истиной, ибо все ошибки терминологии, все наши
неточные характеристики явлений языка коренятся в том неволь­
ном предположении, что в языке есть какая-то субстанциальность.
Глава
V
СИНТАГМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ
И АССОЦИАТИВНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
§ 1. Определения
Итак, в каждом данном состоянии языка все покоится на отно­
шениях. Что же представляют собою эти отношения?
Отношения и различия между членами языковой системы раз­
вертываются в двух разных сферах, каждая из которых образует
свой ряд значимостей; противопоставление этих двух рядов позво­
лит лучше уяснить природу каждого из них. Они соответствуют двум
формам нашей умственной деятельности, равно необходимым для
жизни языка.
С одной стороны, слова в речи, соединяясь друг с другом, всту­
пают между собою в отношения, основанные на линейном характере
языка, который исключает возможность произнесения двух элемен­
тов одновременно (см. стр. 103). Эти элементы выстраиваются один
за другим в потоке речи. Такие сочетания, имеющие протяженность,
можно назвать синтагмами*. Таким образом, синтагма всегда состо­
ит минимум из двух следующих друг за другом единиц (например,
re-lire «пере-читать», contretous «против всех», la vie humaine «чело­
веческая жизнь», s'il fait beau temps, nous sortirons «если будет хоро­
шая погода, мы пойдем гулять» и т. п.). Член синтагмы получает
значимость лишь в меру своего противопоставления либо тому,
что ему предшествует, либо тому, что за ним следует, или же тому и
другому вместе.
С другой стороны, вне процесса речи слова, имеющие между
собой что-либо общее, ассоциируются в памяти так, что из них об­
разуются группы, внутри которых обнаруживаются весьма разно­
образные отношения. Так, слово enseignement «обучение» невольно
вызывает в сознании множество других слов (например, enseigner
«обучать», renseigner «снова учить» и др., или armement «вооруже­
ние», changement «перемена» и др., или education «образование»,
apprentissage «учение» и др.), которые той или иной чертой сходны
между собою.
155
Нетрудно видеть, что эти отношения имеют совершенно иной ха­
рактер, нежели те отношения, о которых только что шла речь. Они
не опираются на протяженность, локализуются в мозгу и принад­
лежат тому хранящемуся в памяти у каждого индивида сокровищу,
которое и есть язык. Эти отношения мы будем называть ассоциа­
тивными отношениями.
Синтагматическое отношение всегда in praesentia: оно основывает­
ся на двух или большем числе членов отношения, в равной степени
наличных в актуальной последовательности. Наоборот, ассоциатив­
ное отношение соединяет члены этого отношения в виртуальный,
мнемонический ряд; члены его всегда in absentia.
Языковую единицу, рассмотренную с этих двух точек зрения,
можно сравнить с определенной частью здания, например с ко­
лонной: с одной стороны, колонна находится в определенном отно­
шении с поддерживаемым ею архитравом — это взаиморасположе­
ние двух единиц, одинаково присутствующих в пространстве, на­
поминает синтагматическое отношение; с другой стороны, если эта
колонна дорического ордера, она вызывает в мысли сравнение с
другими ордерами (ионическим, коринфским и т. д.), то есть с таки­
ми элементами, которые не присутствуют в данном пространстве,—
это ассоциативное отношение.
Каждый из этих рядов отношений требует некоторых специаль­
ных замечаний.
§ 2. Синтагматические отношения
Наши примеры на стр. 155 уже позволяли заключить, что
понятие синтагмы относится не только к словам, но и к сочетаниям
слов, к сложным единицам всякого рода и любой длины (сложные
слова, производные слова, члены предложения, целые предло­
жения).
Недостаточно рассмотреть отношения, объединяющие отдель­
ные части синтагмы между собою (например, contre «против» и tous
«всех» в синтагме contre tous «против всех» или contre и maitre в
синтагме contremaitre «старший рабочий», «мастер»); нужно также
принимать во внимание то отношение, которое связывает целое с его
частями (например, contre tous по отношению к contre, с одной сто­
роны, и к tous, с другой стороны, или contremaitre — по отношению
к contre, с одной стороны, и maitre, с другой стороны).
Здесь можно было бы возразить: поскольку типичным проявле­
нием синтагмы является предложение, а оно принадлежит речи,
а не языку, то не следует ли из этого, что и синтагма относится к
области речи? Мы полагаем, что это не так. Характерным свойством
156
речи является свобода комбинирования элементов; надо, следова­
тельно, поставить вопрос: все ли синтагмы в одинаковой мере сво­
бодны?
Прежде всего, мы встречаемся с огромным количеством выраже­
ний, относящихся, безусловно, к языку: это те вполне готовые рече­
ния, в которых обычай воспрещает что-либо менять даже в том слу­
чае, если по зрелом размышлении в них можно различить значимые
части, например a quoi bon? «к чему?», allons done! «да полноте же!»
и т. д. Приблизительно то же, хотя в меньшей степени, относится к
таким выражениям, как prendre la mouche «сердиться по пустякам»,
forcer la main a quelqiTun «принудить к чему-либо», rompre une lance
«ломать копья», avoir mal a (la tete . . .) «чувствовать боль (в голо­
ве и т. д.)», pas n'est besoin de . . . «нет никакой необходимости. . .»,
que vous en semble? «что вы думаете об этом?» Узуальный характер
этих выражений вытекает из особенностей их значения или их син­
таксиса. Такие обороты не могут быть импровизированы; они пере­
даются готовыми, по традиции. Можно сослаться еще и на те слова,
которые, будучи вполне доступными анализу, характеризуются тем
не менее какой-либо морфологической аномалией, сохраняемой
лишь в силу обычая (ср. difficulte «трудность» при facilite «легкость»,
mourrai «умру» при dormirai «буду спать»).
Но это не все. К языку, а не к речи надо отнести и все типы син­
тагм, которые построены по определенным правилам. В самом деле,
поскольку в языке нет ничего абстрактного, эти типы могут сущест­
вовать лишь в том случае, если в языке зарегистрировано достаточ­
ное количество их образцов. Когда в речи возникает такая импрови­
зация, как indecorable (см. стр. 201), она предполагает определен­
ный тип, каковой в свою очередь возможен лишь в силу наличия в
памяти достаточного количества подобных слов, принадлежащих
языку (impardonnable «непростительный», intolerable «нетерпи­
мый», infatigable «неутомимый» и т. д.). Точно то же можно сказать
и о предложениях и словосочетаниях, составленных по определен­
ному шаблону; такие сочетания, как la terre tourne «земля вращает­
ся», que vous dit-il? «что он вам сказал?», отвечают общим типам,
которые в свою очередь принадлежат языку, сохраняясь в памяти
говорящих.
Но надо признать, что в области синтагм нет резкой границы
между фактом языка, запечатленным коллективным обычаем, и
фактом речи, зависящим от индивидуальной свободы. Во многих
случаях представляется затруднительным отнести туда или сюда
данную комбинацию единиц, потому что в создании ее участвова­
ли оба фактора, и в таких пропорциях, определить которые невоз­
можно.
157
§ 3. Ассоциативные отношения
Образуемые в нашем сознании ассоциативные группы не огра­
ничиваются сближением членов отношения, имеющих нечто общее, ум схватывает и характер связывающих их в каждом случае от­
ношений и тем самым создает столько ассоциативных рядов, сколь­
ко есть различных отношений. Так, в enseignement «обучение»,
enseigner «обучать», enseignons «обучаем» и т. д. есть общий всем
членам отношения элемент — корень; но то же слово enseignement
может попасть и в другой ряд, характеризуемый общностью друго­
го элемента — суффикса: enseignement «обучение», armement «во­
оружение», changement «изменение» и т. д.; ассоциация может так­
же покоиться единственно на сходстве означаемых (enseignement
«обучение», instruction «инструктирование», apprentissage «учение»,
education «образование» и т. д.), или, наоборот, исключительно на
общности акустических образов (например: enseignement «обучение»
и \ustement «справедливо») *. Налицо, таким образом, либо общ­
ность как по смыслу, так и по форме, либо только по форме, либо
только по смыслу. Любое слово всегда может вызвать в памяти все,
что способно тем или иным способом с ним ассоциироваться.
В то время как синтагма сразу же вызывает представление о по­
следовательности и определенном числе сменяющих друг друга эле­
ментов, члены, составляющие ассоциативную группу, не даны в соз­
нании ни в определенном количестве, ни в определенном порядке.
Если начать подбирать ассоциативный ряд к таким словам, как desir-aux «жаждущий», chaleur-eux «пылкий» и т. д., то нельзя наперед
сказать, каково будет число подсказываемых памятью слов и в
каком порядке они будут возникать. Любой член группы можно рас­
сматривать как своего рода центр созвездия, как точку, где сходят­
ся другие, координируемые с ним члены группы, число которых без­
гранично.
С
enseignement
enseigner
j
/
с hefnent
enseignons
/
\
justement
urnti
I
\
MW
и т.д.
,./
г \
.
итп.а
s'
apprentissage cnangement
education
armefneni
ит.д.
и)п.д.
um&
uin.d.
Впрочем, из этих двух свойств ассоциативного ряда — неопреде­
ленности порядка и безграничности количества — лишь первое
всегда налицо; второе может отсутствовать, как, например, в том
характерном для этого ряда типе, каковым являются парадигмы
словоизменения. В таком ряду, как лат. dominus, dominl, domino
и т. д., мы имеем ассоциативную группу, образованную общим эле­
ментом — именной основой domin-, но ряд этот небезграничен, на­
подобие ряда enseignement, changement и т.д.: число падежей явля­
ется строго определенным, но порядок их следования не фиксирован
и та или другая группировка их зависит исключительно от произ­
вола автора грамматики; в сознании говорящих именительный па­
деж — вовсе не первый падеж склонения; члены парадигмы могут
возникать в том или ином порядке чисто случайно.
Глава
VI
МЕХАНИЗМ ЯЗЫКА
§ 1. Синтагматические единства
Итак, образующая язык совокупность звуковых и смысловых
различий является результатом двоякого рода сближений —ас­
социативных и синтагматических. Как те, так и другие в значитель­
ной мере устанавливаются самим языком; именно эта совокупность
отношений составляет язык и определяет его функционирование.
Первое, что нас поражает в этой организации,— это синтагматические единства: почти все единицы языка находятся в зависи­
мости либо от того, что их окружает в потоке речи, либо от тех час­
тей, из коих они состоят сами.
Словообразование служит этому хорошим примером. Такая
единица, как desireux «жаждущий», распадается на две единицы
низшего порядка (desir-eux), но это не две самостоятельные части,
попросту сложенные одна с другой (desir + eux), а соединение или
произведение двух взаимосвязанных элементов, обладающих зна­
чимостью лишь в меру своего взаимодействия в единице высшего
порядка (desirX eux). Суффикс -eux сам по себе не существует;
свое место в языке он получает благодаря целому ряду таких слов,
как chaleur-eux «пылкий», chanc-eux «удачливый» и т. д. Но и ко­
рень не автономен, он существует лишь в силу своего сочетания
с суффиксом: в слове roul-is «качка» элемент roul- ничего не значит
без следующего за ним суффикса -is. Значимость целого определя­
ется его частями, значимость частей — их местом в целом; вот по­
чему синтагматическое отношение части к целому столь же важно,
как и отношение между частями целого (см. стр. 156).
Это и есть общий принцип, обнаруживающийся во всех перечис­
ленных выше синтагмах (см. стр. 156); всюду мы видим более круп­
ные единицы, составленные из более мелких, причем и те и другие
находятся в отношении взаимной связи, образующей единство.
В языке, правда, имеются и самостоятельные единицы, не нахо­
дящиеся в синтагматической связи ни со своими частями, ни с дру1G0
гими единицами. Хорошими примерами могут служить такие эк­
виваленты предложения, как oui «^ a », поп «нет», merci «спасибо»
и т. д. Но этого факта, к тому же Исключительного, недостаточно,
чтобы опорочить общий принцип. Кгак правило, мы говорим не изо­
лированными знаками, но сочетаниями знаков, организованными
множествами, которые в свою очередь тоже являются знаками. В
языке все сводится к различениям, Но в нем все сводится равным об­
разом и к группировкам. Этот механизм, представляющий собой
ряд следующих друг за другом и выполняющих определенные функ­
ции членов отношения, напоминает работу машины, отдельные части
которой находятся во взаимодейстаии> с т о й лишь разницей, что
члены этого механизма расположеньа в одном измерении.
§ 2. Одновременное действие
синтагматических и ассоциативных групп
Образующиеся таким образом синтагматические группы связа­
ны взаимозависимостью [с ассоциативными]; они обусловливают
друг друга. В самом деле, координация в пространстве способству­
ет созданию ассоциативных координации, которые в свою очередь
оказываются необходимыми для выделения составных частей син­
тагмы.
Возьмем сложное слово defaire «разрушать», «отделять». Мы мо­
жем его изобразить на горизонтальной оси, соответствующей потоку
рем?:
de-faire
>
Одновременно с этим, но только по другой оси, в подсознании
хранится один или несколько ассоциативных рядов, содержащих
такие единицы, которые имеют по одному общему элементу с дан­
ной синтагмой, например:
de-faire
decpller
depl/xcer
decoudre
/•
6
Ф. де Соссюр
/
•
faire
refaire
contrefgiire
\N
\
Равным образом и лат. quadruplex «четверной» является синтаг­
мой лишь потому, что опирается па два ассоциативных ряда (см.
рис.):
quadru-plex
quadrupes
quadpifrons
quadraglnta
urn'd.
simplex
triplex
centuplex
um.d.
N
\\
4
Defaire и quadruplex могут быть разложены на единицы низшего
порядка, иначе говоря, являются синтагмами лишь постольку, по­
скольку вокруг них оказываются все перечисленные другие формы.
Если бы эти формы, содержащие de- или faire, исчезли из языка,
defaire перестало бы быть разложимым, оно превратилось бы в про­
стую единицу и обе его части оказались бы непротивопоставимыми
друг другу.
Так выясняется функционирование этой двоякой системы в речи.
Наша память хранит все более или менее сложные типы синтагм,
какого бы рода и какой бы протяженности они ни были; когда нуж­
но их использовать, мы прибегаем к ассоциативным группам, чтобы
обеспечить выбор нужного сочетания. Когда кто-либо говорит mar­
chons! «идем!», он, сам не сознавая того, обращается к ассоциатив­
ным группам, на пересечении которых находится синтагма marchons!
Эта синтагма, с одной стороны, значится в ряду marche! «иди!»,
marchez! «идите!», и выбор определяется противопоставлением фор­
мы marchons! этим формам; с другой стороны, marchons! вызывает
в памяти ряд montons! «взойдем!», mangeons! «съедим!», внутри
которого она выбирается аналогичным образом. Известно, какие
мены надо проделать в каждом ряду, чтобы получить выделение ис­
комой единицы. Достаточно измениться смыслу, который подлежит
выражению, чтобы для возникновения другой значимости, напри­
мер marchez! или montons!, оказались необходимыми другие проти­
вопоставления.
Итак, недостаточно сказать, встав на позитивную точку зрения,
что мы выбираем marchons! потому, что оно означает то, что нам хо­
чется выразить. В действительности понятие вызывает не форму, а
целую скрытую систему, благодаря чему возникают противопостав­
ления, необходимые для образования нужного знака. Знак же сам
по себе никакого присущего ему значения не имеет. Если бы насту­
пил момент, когда рядом с marchons! не оказалось бы ни marche!,
162
ни marchez!, то отпали бы некоторые противопоставления и ipso
facto изменилась бы значимость знака marchons!
Этот принцип применим к синтагмам и предложениям всех ти­
пов, даже наиболее сложным. Произнося que vous dit-il? «что он
вам говорит?», мы меняем один из элементов в латентном синтагма­
тическом типе, например: que te dit-il? «что он тебе говорит?», que
nous dit-il? «что он нам говорит?» и т. д. И вот таким путем наш вы­
бор останавливается на местоимении vous «вам». Таким образом,
при этой операции, состоящей в умственном отстранении всего, что
не приводит к желательной дифференциации в желательной точке,
действуют и ассоциативные группы, и синтагматические типы.
С другой стороны, этому приему фиксации и выбора подчиняются
и самые мелкие единицы, вплоть до фонологических элементов, ког­
да они облечены значимостью. Мы имеем в виду не только такие слу­
чаи, как французское рэШ (пишется petite) «маленькая» наряду с
pati (пишется petit) «маленький» или латинское dominl «господина»
наряду с domino «господину» и т. п., где в силу случайности смысло­
вое различие покоится на одной фонеме, но и то более характерное
и сложное явление, когда фонема сама по себе играет известную
роль в системе данного состояния языка. Если, например, в гречес­
ком языке m, p, t и др. никогда не могут стоять в конце слова, то
это равносильно тому, что их наличие или отсутствие в том или ином
месте принимается в расчет в структуре слова и в структуре предло­
жения. Ведь во всех такого рода случаях изолированный звук
выбирается, как и все прочие языковые единицы, в результате двоя­
кого мысленного противопоставления: так, в воображаемом сочета­
нии anma звук m находится в синтагматическом противопоставле­
нии с окружающими его звуками и в ассоциативном противопостав­
лении со всеми теми, которые могут возникнуть в сознании,
a n m a
v
d
§ 3. Произвольность знака, абсолютная и
относительная
Механизм языка может быть представлен и под другим, исключи­
тельно важным углом зрения.
Основной принцип .произвольности знака не препятствует разли­
чать в каждом языке то, что в корне произвольно, то есть немотивировано, от того, что произвольно лишь относительно. Только
часть знаков является абсолютно произвольной; у других же зна­
ков обнаруживаются признаки, позволяющие отнести их к произ­
вольным в различной степени: знак может быть относительно мо­
тивированным.
6*
163
Так, vingt «двадцать» немотивировано; но dix-neuf «девятнад­
цать» немотивировано в относительно меньшей степени, потому что
оно вызывает представление о словах, из которых составлено, и о
других, которые с ним ассоциируются, как, например, dix «десять»,
neuf «девять», vingt-neuf «двадцать девять», dix-huit «восемнадцать»
и т. п.; взятые в отдельности dix и neuf столь же произвольны, как
и vingt, но dix-neuf представляет случай относительной мотивиро­
ванности. То же можно сказать и о франц. poirier «груша» (дерево),
которое напоминает о простом слове poire «груша» (плод) и чей суф­
фикс -ier вызывает в памяти pommier «яблоня», cerisier «вишня
(дерево)» и др. Совсем иной случай представляют такие названия де­
ревьев, как frene «ясень», chene «дуб» и т. д. Сравним еще совершен­
но немотивированное berger «пастух» и относительно мотивирован­
ное vacher «пастух», а также такие пары, как geole «тюрьма» и саchot «темница» (ср. cacher «прятать»), concierge «консьерж» и рогtier «портье» (ср. porte «дверь»), jadis «некогда» и autrefois «прежде»
(ср. autre <^pyroft»+fois «раз»), souvent «часто» и frequemment
«нередко» (ср. frequent «частый»), aveugle «слепой» и boiteux «хро­
мой» (ср. boiter «хромать»), sourd «глухой» и bossu «горбатый»
(ср. bosse «горб»), нем. Laub и франц. feuillage «листва» (ср. feuille
«лист»), франц. metier и нем. Handwerk «ремесло» (ср. Hand «рука»
+ Werk «работа»). Английское мн. ч. ships «корабли» своей формой
напоминает весь ряд: flags «флаги», birds «птицы», books «книги»
и т. д., a men «люди», sheep «овцы» ничего не напоминает. Греч,
doso «дам» выражает идею будущего времени знаком, вызывающим
ассоциацию с luso «развяжу», steso «поставлю», tupso «ударю» и
т. д., a eimi «пойду» совершенно изолировано.
Здесь не место выяснять факторы, в каждом отдельном случае
обусловливающие мотивацию: она всегда тем полнее, чем легче
синтагматический анализ и очевиднее смысл единиц низшего уров­
ня. В самом деле, наряду с такими прозрачными формантами, как
-ier в слове poir-ier, сопоставляемом с pomm-ier, ceris-ier и т. д.,
есть другие, чье значение смутно или вовсе ничтожно, например,
какому элементу смысла соответствует суффикс -ot з слове cachot
«темница»? Сопоставляя такие слова, как coutelas «тесак», fatras
«ворох», platras «штукатурный мусор», canevas «канва», мы смут­
но чувствуем, что -as есть свойственный существительным формант,
но не в состоянии охарактеризовать его более точно. Впрочем, даже
в наиболее благоприятных случаях мотивация никогда не абсолют­
на. Не только элементы мотивированного знака сами по себе произ­
вольны (ср. dix «десять», neuf «девять» в dix-neuf «девятнадцать»),
но и значимость знака в целом никогда не равна сумме значимостей
его частей; poirx ier не равно poir + ier (см. стр. 160).
Что касается самого явления, то объясняется оно на основе из­
ложенных в предыдущем параграфе принципов: понятие относитель­
но мотивированного предполагает 1) анализ данного элемента, сле­
довательно, синтагматическое отношение, 2) притягивание одного
164
или нескольких других элементов, следовательно, ассоциативное
отношение. Это не что иное, как механизм, при помощи которого
данный элемент оказывается пригодным для выражения данного
понятия. До сих пор, рассматривая языковые единицы как значимо­
сти, то есть как элементы системы, мы брали их главным образом в
их противопоставлениях; теперь мы стараемся усматривать объе­
диняющие их единства: эти единства ассоциативного порядка и по­
рядка синтагматического, и они-то ограничивают произвольность
знака. Dix-neuf ассоциативно связано с dix-huit, soixante-dix и
т. д., а синтагматически — со своими элементами dix и neuf (см.
стр. 161). Оба эти отношения создают известную часть значимости
целого.
По нашему глубокому убеждению, все, относящееся к языку как
к системе, требует рассмотрения именно с этой точки зрения, кото­
рой почти не интересуются лингвисты,— с точки зрения ограниче­
ния произвольности языкового знака. Это наилучшая основа иссле­
дования. В самом деле, вся система языка покоится на иррацио­
нальном принципе произвольности знака, а этот принцип в случае
его неограниченного применения привел бы к неимоверной сложно­
сти. Однако разуму удается ввести принцип порядка и регулярно­
сти в некоторые участки всей массы знаков, и именно здесь проявля­
ется роль относительно мотивированного. Если бы механизм языка
был полностью рационален, его можно было бы изучать как вещь в
себе (en lui тёше), но, поскольку он представляет собой лишь час­
тичное исправление хаотичной по природе системы, изучение язы­
ка с точки зрения ограничения произвольности знаков навязывает­
ся нам самой его природой.
Не существует языков, где нет ничего мотивированного; но не­
мыслимо себе представить и такой язык, где мотивировано было бы
все. Между этими двумя крайними точками — наименьшей органи­
зованностью и наименьшей произвольностью — можно найти все
промежуточные случаи. Во всех языках имеются двоякого рода эле­
менты — целиком произвольные и относительно мотивированные,
— но в весьма разных пропорциях, и эту особенность языков можно
использовать при их классификации.
Чтобы лучше подчеркнуть одну из форм этого противопоставле­
ния, можно было бы в известном смысле, не придавая этому, впро­
чем, буквального значения, называть те языки, где немотивиро­
ванность достигает своего максимума, лексическими, а те, где она
снижается до минимума,— грамматическими. Это, разумеется, не
означает, что «лексика» и «произвольность», с одной стороны,
«грамматика» и «относительная мотивированность» — с другой,
всегда синонимичны, однако между членами обеих пар имеется не­
которая принципиальная общность. Это как бы два полюса, между
которыми движется вся языковая система, два встречных течения,
по которым направляется движение языка: с одной стороны,
склонность к употреблению лексических средств — немотивирован165
ных знаков, с другой стороны — предпочтение, оказываемое грам­
матическим средствам, а именно — правилам конструирования.
Можно отметить, например, что в английском языке значитель­
но больше немотивированного, чем, скажем, в немецком; приме­
ром ультралексического языка является китайский, а индоевро­
пейский праязык и санскрит — образцы ультраграмматических
языков. Внутри отдельного языка все его эволюционное движение
может выражаться в непрерывном переходе от мотивированного к
произвольному и от произвольного к мотивированному; в резуль­
тате этих разнонаправленных течений сплошь и рядом происходит
значительный сдвиг в отношении между этими двумя категориями
знаков. Так, например, французский язык по сравнению с латин­
ским характеризуется, между прочим, огромным возрастанием про­
извольного: лат. inimlcus «враг» распадается на in- (отрицание)
и amicus «друг» и ими мотивируется, а франц. ennemi «враг» не мо­
тивировано ничем, оно всецело относится к сфере абсолютно произ­
вольного, к чему, впрочем, в конце концов, сводится всякий языко­
вой знак. Такой же сдвиг от относительной мотивированности к
полной немотивированности можно наблюдать на сотне других при­
меров: ср. лат. constare (stare «стоять») : франц. couter «стоить»,
лат. fabrica (faber «кузнец») : франц. forge «кузница», лат. magister
(magis «больше») : франц. mattre «учитель», нар. лат. berblcarius
(berblx «овца») : франц. berger «пастух» и т. д. Этот прирост элемен­
тов произвольностей — одна из характернейших черт француз­
ского языка.
Глава
VII
ГРАММАТИКА И ЕЕ РАЗДЕЛЫ
§ 1. Определение грамматики;
традиционное деление грамматики
Статическая лингвистика, или, иначе, описание данного состоя­
ния языка, может быть названа грамматикой в том весьма точном
и к тому же привычном смысле этого слова, который встречается в
таких выражениях, как «грамматика шахматной игры», «грамматика
биржи» и т. п., где речь идет о чем-то сложном и системном, о функ­
ционировании сосуществующих значимостей.
Грамматика изучает язык как систему средств выражения;
понятие грамматического покрывается понятиями синхронического
и значимого, а поскольку не может быть системы, охватывающей
одновременно несколько эпох, мы отрицаем возможность «истори­
ческой грамматики»; то, что называется этим именем, в действитель­
ности есть не что иное, как диахроническая лингвистика.
Наше определение не согласуется с тем более узким определе­
нием, которое обычно дается грамматике. В самом деле, под этим
названием принято объединять морфологию и синтаксис, а лекси­
кология — иначе, наука о словах — из грамматики исключается
вовсе.
Но прежде всего, в какой мере это деление отвечает действитель­
ности? Согласуется ли оно с только что установленными нами прин­
ципами?
Морфология занимается разными категориями слов (глаголы,
имена, прилагательные, местоимения и пр.) и различными формами
словоизменения (спряжение, склонение). Отделяя морфологию от
синтаксиса, ссылаются на то, что объектом этого последнего явля­
ются присущие языковым единицам функции, тогда как морфоло­
гия рассматривает только их форму: она ограничивается, например,
утверждением, что родительный падеж от греческого слова phulax
«сторож» будет phulakos, а синтаксис сообщает об употреблении
этих двух форм.
167
Но это различение обманчиво: разные формы существительного
phulax объединяются в единую парадигму склонения только благо­
даря сравнению функций, свойственных этим формам; с другой
стороны, эти функции входят в морфологию лишь постольку, по­
скольку каждой из них соответствует определенный звуковой по­
казатель (signe). Склонение не есть ни перечень форм, ни ряд логи­
ческих абстракций, но соединение того и другого (см. стр. 135):
формы и функции образуют единство и разъединение их затрудни­
тельно, чтобы не сказать — невозможно. С лингвистической точки
зрения у морфологии нет своего реального и самостоятельного объ­
екта изучения; она не может составить отличной от синтаксиса дис­
циплины.
А с другой стороны, логично ли исключать лексикологию из
грамматики? На первый взгляд может показаться, что слова, как
они даны в словаре, как будто бы не поддаются грамматическому
изучению, объектом которого обычно бывают отношения между от­
дельными единицами. Но сразу же мы замечаем, что многие из этих
отношений могут быть выражены с равным успехом как граммати­
ческими средствами, так и словами. Так, латинские слова fio «де­
лаюсь», «становлюсь» и facio «делаю» взаимно противопоставлены,
совершенно так же как dlcor «говорюсь» (= обо мне говорят) и dico
«говорю», являющиеся грамматическими формами одного и того же
слова; по-русски различение видов (совершенного и несовершен­
ного) выражено грамматически в случае спросить: спрашивать
и лексически в случае сказать: говорить. Предлоги обыкновенно от­
носят к грамматике; однако предложное речение в отношении а
по сути своей лексично, так как слово отношение фигурирует в нем
в своем прямом смысле. Сравнивая греч. peitho «убеждаю»: peithomai «слушаюсь», «повинуюсь» с франц. je persuade «убеждаю»:
j'obeis «повинуюсь», мы видим, что одно и то же противопоставле­
ние в одном языке выражено грамматически, в другом — лексичес­
ки. Многие отношения, выражаемые в одних языках падежами или
предлогами, в других языках передаются сложными словами, при­
ближающимися к собственно словам (франц. royaume des cieux
и нем. Himmelreich «царство небесное»), или производными (франц.
moulin a vent и польск. wiatr-ak «ветряная мельница»), или, нако­
нец, простыми словами (франц. bois de chauffage и русск. дрова,
франц. bois de construction и русск. [строевой] лес). Сплошь и ря­
дом наблюдается также взаимная замена простых слов и составных
речений внутри одного языка (ср. соображать и принимать в сооб­
ражение; наказывать и подвергать наказанию).
Итак, мы видим, что с точки зрения функции лексические фак­
ты могут совпадать с фактами синтаксическими. С другой стороны,
всякое слово, не являющееся простой и неразложимой единицей,
ничем существенным не отличается от члена предложения, то есть
от факта синтаксического: комбинирование (agencement) и порядок
составляющих его единиц низшего уровня подчиняются тем же
1(33
основным принципам, что и образование словосочетаний из
слов.
Не отрицая того, что традиционное деление грамматики практи­
чески может оказаться полезным, мы тем не менее приходим к выво­
ду, что оно не соответствует естественным различиям; традиционно
выделяемые разделы грамматики не связаны между собой какимилибо рациональными связями. Грамматика может и должна стро­
иться на иных, более основательных принципах.
§ 2. Рациональное деление грамматики
Взаимопроникновение морфологии, синтаксиса и лексикологии
объясняется, по существу, тождественным характером всех син­
хронических фактов. Между ними не может быть никаких заранее
начертанных границ. Лишь установленное выше различение отно­
шений, синтагматических и ассоциативных, представляет основу
для классификации, которую навязывают сами факты и на которой
единственно может строиться грамматическая система.
Все, в чем выражено данное состояние языка, надо уметь свести
к теории синтагм и к теории ассоциаций. Уже сейчас без особого
труда можно было бы наметить распределение по этим двум разде­
лам некоторых частей традиционной грамматики: словоизменение
является, конечно, типичным примером ассоциации форм в созна­
нии говорящих; с другой стороны, синтаксис, то есть, согласно наи­
более распространенному определению, теория словосочетаний,
входит в синтагматику, так как словосочетания всегда предпола­
гают по меньшей мере две распределенные в пространстве единицы.
Не все синтагматические явления попадают в синтаксис, но все яв­
ления синтаксиса относятся к синтагматике.
На любом разделе грамматики можно было бы показать все пре­
имущества, проистекающие от изучения каждого вопроса под этим
двояким углом зрения. Так, понятие слова ставит две разные про­
блемы, рассматриваем ли мы его ассоциативно или синтагматичес­
ки; французское прилагательное grand «большой» в синтагме вы­
ступает в двоякой форме (бе gra gars5 «un grand gar$on» и бе grat
a:fa «un grand enfant») и ассоциативно — в другой двоякости (м. р.
gra «grand», ж. p. grad «grande»).
Надо научиться сводить, таким образом, каждое явление к его
ряду, синтагматическому или ассоциативному, и согласовывать все
содержание грамматики с ее двумя естественными осями: только
такое распределение сможет нам показать, что именно следует из­
менить в привычных рамках синхронической лингвистики. Разу­
меется, мы не берем сейчас на себя этой задачи, а ограничимся уста­
новлением самых общих принципов.
Глава
VIII
РОЛЬ АБСТРАКТНЫХ СУЩНОСТЕЙ В ГРАММАТИКЕ
До сих пор мы еще не касались одного важного пункта, в котором
наиболее ярко обнаруживается необходимость изучать каждый
грамматический вопрос с двух выделенных выше точек зрения.
Дело идет об абстрактных сущностях в грамматике. Рассмотрим их
сперва с ассоциативной стороны.
Ассоциирование двух форм — это не только осознание того, что
они имеют нечто общее; это также различение характера.отношений,
управляющих данными ассоциациями. Так, говорящие сознают, что
отношение, связывающее enseigner «обучать» и enseignement «обу­
чение», juger «судить» и jugement «суждение», не тождественно то­
му отношению, которое они констатируют между enseignement «обу­
чение» и jugement «суждение» (см. стр. 158). Вот этой своей сторо­
ной система ассоциаций и связывается с грамматической системой.
Можно сказать, что сумма осознанных и систематических классифи­
каций, которые производит грамматист, изучающий данное состо­
яние языка без привлечения истории, должна совпадать с суммой
ассоциаций как осознаваемых, так и неосознаваемых, реализую­
щихся в речи. При помощи этих ассоциаций и фиксируются в на­
шем уме гнезда слов, парадигмы словоизменения, морфологические
элементы: корни, суффиксы, окончания и т. д. (см. стр. 220 и ел.).
Но какие же элементы выделяются путем ассоциации, только
ли материальные? Конечно, нет! Мы уже видели, что ассоциация
может сближать слова, связанные между собою только по смыслу
(ср. enseignement «обучение», apprentissage «учение», education
«образование» и т. д.). Так же обстоит дело в грамматике; возьмем
три латинские формы родительного падежа: domin-Z" «господина»,
reg-is «царя», vos-йгит «роз»; в звучаниях этих трех окончаний нет
ничего общего, что могло бы породить ассоциацию, а между тем они
вступают между собою в ассоциативную связь вследствие наличия
общей значимости, выражающейся в тождественности, их употреб170
ления; и этого достаточно для возникновения ассоциации,-несмотря
на отсутствие какой-либо материальной опоры. Именно таким об­
разом и возникает в языке понятие родительного падежа как тако­
вого. Совершенно аналогичным образом окончания -us, -I, -о и т. д.
(в dominus, dominl, domino и т. д.) связываются в сознании и дают
начало таким еще более общим понятиям, как падеж и падежное
окончание. Такого же рода ассоциации, но еще более широкие, объ­
единяют все существительные, все прилагательные и т.д., приводя
к такому понятию, как часть речи.
Все это существует в языке, но лишь в качестве абстрактных
сущностей; изучать их нелегко, так как нельзя знать в точности,
заходит ли сознание говорящих столь же далеко, как и анализ
грамматистов. Но основное состоит в том, что абстрактные сущно­
сти в конечном счете всегда основываются на конкретных. Никакая
грамматическая абстракция немыслима без целого ряда материаль­
ных элементов, которые служат для нее субстратом и к которым в
конечном счете необходимо всегда возвращаться. Встанем теперь на
синтагматическую точку зрения. Значимость синтагмы часто свя­
зана с порядком ее элементов. Анализируя синтагму, говорящий не
ограничивается выделением ее частей; он устанавливает также оп­
ределенный порядок их следования. Смысл таких слов, как франц.
desir-eux «жаждущий», лат. signi-fer «знаменосец», зависит от по­
ложения составляющих их единиц низшего уровня друг относи­
тельно друга: нельзя, например, сказать eux-desir «щий-жажду»,
fer-signum «носец-знаме». Значимости может вообще не соответст­
вовать какой-либо конкретный элемент, вроде еих ИЛИ fer, ее но­
сителем может быть только сам порядок следования членов синтаг­
мы: так, например, французские словосочетания je dois «я должен»
и dois-je? «должен ли я? » различаются по значению исключительно
в силу различного порядка слов. Один и тот же смысл в одном язы­
ке выражается порой простым порядком слов, тогда как в другом
одним или несколькими словами. В синтагмах типа gooseberry wine
«сидр из крыжовника», gold watch «золотые часы» и т. д. английский
язык выражает одним лишь порядком слов такие отношения, кото­
рые в современном французском языке выражаются предлогами:
vin de groseilles, montre en or. В свою очередь современный француз­
ский язык выражает понятие прямого дополнения исключительно
позицией существительного после переходного глагола (ср. je cueille une fleur «я срываю цветок»), тогда как латинский и другие язы­
ки выражают то же понятие винительным падежом, характеризую­
щимся особыми окончаниями, и т. д.
Но если порядок слов несомненно является абстрактной сущно­
стью, то не в меньшей мере верно и то, что она обязана своим суще­
ствованием конкретным единицам, которые ее содержат и которые
располагаются в одном измерении именно в этом порядке. Было бы
заблуждением думать, будто существует бесплотный синтаксис вне
этих расположенных в пространстве материальных единиц. При
171
рассмотрении англ. The man I have seen «Человек, которого я ви­
дел» может показаться, что в данном случае изображается нулем
то, что французский язык передает местоимением que «которого».
Но это представление, будто нечто может быть выражено через нич­
то, основывается исключительно на сопоставлении с фактами фран­
цузского синтаксиса и является ложным; в действительности же
соответствующая значимость возникает исключительно благодаря
выстроенным в определенном порядке материальным единицам.
Нельзя обсуждать вопросы синтаксиса, не исходя из наличной со­
вокупности конкретных слов. Впрочем, тот самый факт, что мы по­
нимаем данное языковое сочетание (например, приведенный выше
ряд английских слов), показывает, что данный ряд слов является
адекватным выражением мысли.
Материальная единица существует лишь в силу наличия у нее
смысла, в силу той функции, которой она облечена; этот принцип
особенно важен для выделения простых единиц, так как может
показаться, будто они существуют только в силу своей материаль­
ности, то есть будто, например, aimer «любить» существует лишь
благодаря составляющим его звукам. И наоборот, как мы только
что видели, смысл, функция существуют лишь благодаря тому, что
они опираются на какую-то материальную форму; если мы сформу­
лировали этот принцип на примере синтагм или синтаксических
конструкций, то это только потому, что существует тенденция рас­
сматривать их как нематериальные абстракции, парящие над эле- ,
ментами предложения. Оба эти принципа, дополняя друг друга, со­
гласуются с нашими утверждениями о разграничении единиц (см.
стр. 136).
Часть третья
ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
Глава
I
ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ
Диахроническая лингвистика изучает отношения не между со­
существующими элементами данного состояния языка, а между
последовательными, сменяющими друг друга во времени элементами.
В самом деле, абсолютной неподвижности не существует вообще
(см. стр. 107 и ел.); все стороны языка подвержены изменениям;
каждому периоду соответствует более или менее заметная эволюция.
Она может быть различной в отношении темпа и интенсивности, но
самый принцип от этого не страдает; поток языка течет во времени
непрерывно, а как он течет, спокойно или стремительно,— это
вопрос второстепенный.
Правда, эта непрерывная эволюция весьма часто скрыта от нас
вследствие того, что внимание наше сосредоточивается на литера­
турном языке; как увидим ниже (см. стр. 231 и ел.), литературный
язык, подчиняющийся иным условиям существования, нежели на­
родный язык (то есть язык естественный), наслаивается на этот по­
следний и заслоняет его от нас. Раз сложившись, литературный
язык в общем проявляет достаточную устойчивость и тенденцию ос­
таваться тождественным самому себе; его зависимость от письма
обеспечивает ему еще большую устойчивость. Литературный язык,
таким образом, не может служить для нас мерилом того, до какой
степени изменчивы естественные языки, не подчиненные никакой
литературной регламентации.
Объектом диахронической лингвистики является в первую оче­
редь фонетика, и притом вся фонетика в целом. В самом деле, эво­
люция звуков не совместима с понятием «состояния»; сравнение фо­
нем или сочетаний фонем с тем, чем они были раньше, сводится к
установлению диахронического факта. Предшествовавшая эпоха
может быть в большей или меньшей степени близкой, но если она
сливается со следующей, то фонетическому явлению более нет ме­
ста; остается лишь описание звуков данного состояния языка, а
это уже предмет фонологии.
173
Диахронический характер фонетики вполне согласуется с тем
принципом, что ничто фонетическое не является значащим или грам­
матическим в широком смысле слова (см. стр. 56). При изучении
истории звуков какого-либо слова можно, игнорируя смысл, рас­
сматривать лишь его материальную оболочку, членить его на зву­
ковые отрезки, не задаваясь вопросом, имеют они значение или нет.
Можно, например, пытаться узнать, во что превращается в аттичес­
ком диалекте древнегреческого языка ничего не значащее сочета­
ние -ewo-. Если бы эволюция языка всецело сводилась к эволюции
звуков, противоположность объектов обоих разделов лингвистики
сразу бы стала явной: ясно было бы видно, что диахроническое рав­
нозначно неграмматическому, а синхроническое — грамматичес­
кому.
Но разве во времени изменяются одни только звуки? Меняют
свое значение слова; эволюционируют грамматические категории;
некоторые из них исчезают вместе с формами, служившими для их
выражения (например, двойственное число в латинском языке).
А раз у всех фактов ассоциативной и синтагматической синхронии
есть своя история, то как же сохранить абсолютное различение
между диахронией и синхронией? Действительно, сохранение этого
различия становится весьма затруднительным, как только мы вы- ,
ходим из сферы чистой фонетики.
Заметим, однако, что многие изменения, которые считаются
грамматическими, сводятся к фонетическим. В немецком языке об­
разование грамматического типа Hand:Hande вместо hant: hanti
(см. стр. 116) всецело объясняется фонетически. Равным образом
фонетический фактор лежит в основе сложных слов типа Springbrunnen «фонтан», Reitschule «школа верховой езды» и т. д. В древневерх­
ненемецком языке первый элемент в словах этого рода был не
глагольным, а именным: beta-hus означало «дом молитвы», но
после того как конечный гласный фонетически отпал (beta- -> betи т. д.), установился семантический контакт с глаголом (beten
«молиться» и т. п.), и Bethaus стало означать «дом, где молятся».
Нечто подобное произошло и в тех сложных словах, которые в
древнегерманском языке образовывались с участием слова lich
«внешний вид» (ср. mannollch «имеющий мужской вид», redollch
«имеющий разумный вид»). Ныне во множестве прилагательных
(ср. verzeihlich «простительный», glaublich «вероятный» и т . д.)
-lich превратилось в суффикс, который можно сравнить с француз­
ским суффиксом -able в словах pardonnable «простительный»,
croyable «вероятный» и т. д.; одновременно изменилась интерпре­
тация первого элемента: в нем теперь усматривается не существи­
тельное, а глагольный корень, это объясняется тем, что в ряде слу­
чаев вследствие падения конечного гласного первого элемента (на­
пример, redo—>-red-) этот последний уподобился глагольному кор­
ню (red- от reden).
Так, glaub- в glaublich скорее сближается с glauben «верить»,
174
чем с Glaube «вера», a sichtlich «видимый» ассоциируется, несмотря
на различие в основе, уже не с Sicht «вид», а с sehen «видеть».
Во всех этих случаях и во многих других, сходных с ними, раз­
личение двух планов остается очевидным; это следует помнить, что­
бы легкомысленно не утверждать, будто мы занимаемся историчес­
кой грамматикой, тогда как в действительности мы сначала вступа­
ем в область диахронии, когда изучаем фонетические изменения, а
затем — в область синхронии, когда рассматриваем вызванные
этими изменениями следствия.
Но это не устраняет всех затруднений. Эволюция любого грам­
матического факта, ассоциативной группы или синтагматического
типа несравнима с эволюцией звука. Она не представляет собой
простого явления, а разлагается на множество частных фактов, ко­
торые только частично относятся к фонетике. В генезисе такого сло­
восочетания, как французское будущее prendre ai, превратившее­
ся в одно слово prendrai «возьму», различаются по меньшей мере
два факта: один, психологический, — синтез двух понятийных
элементов, другой, фонетический, зависящий от первого,— све­
дение двух словесных ударений к одному (prendre ai->- prendrai).
Спряжение германского сильного глагола (тип современного
немецкого geben «давать»: geben, gab, gegeben и т. п.; ср. греч.
leipo «оставляю»: leipo, elipon, leloipa и т. п.) в значительной мере ос­
новано на аблауте гласных корня. Эти чередования (см. стр. 190
и ел.), система которых вначале была довольно простой, несомнен­
но, возникли в результате действия чисто фонетического фактора.
Однако, для того чтобы эти противопоставления получили функцио­
нальное значение, потребовалось, чтобы первоначальная система
спряжения упростилась в результате целого ряда всяческих изме­
нений: исчезновение многочисленных разновидностей форм настоя­
щего времени и связанных с ними смысловых оттенков, исчезнове­
ние имперфекта, будущего и аориста, исчезновение удвоения в пер­
фекте и т. д. Все эти изменения, в которых, по существу, нет ничего
фонетического, уменьшили число форм глагольного спряжения, а
чередования основ приобрели первостепенную смысловую значи­
мость. Можно, например, утверждать, что противопоставление е:а
более значимо в geben:gab, чем противопоставление ею в греч. leipo:
leloipa вследствие отсутствия удвоения в немецком перфекте.
Итак, хотя фонетика так или иначе то и дело вторгается в эволю­
цию, она все же не может ее объяснить целиком; по устранении же
фонетического фактора получается остаток, казалось бы оправды­
вающий такое понятие, как «история грамматики»; именно здесь и
скрывается настоящая трудность: различение между диахрони­
ческим и синхроническим, сохранить которое необходимо, потребо­
вало бы сложных объяснений, что выходит за рамки этого курса*.
В дальнейшем мы последовательно рассмотрим фонетические
изменения, чередование и явления аналогии, коснувшись в заклю­
чение вкратце народной этимологии и агглютинации.
Глава
II
ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ
§ 1. Абсолютная регулярность
фонетических изменений
Как мы видели (см. стр. 127), фонетические изменения затраги­
вают звуки, а не слова. Претерпевает изменение только фонема —
это обособленное событие, как и все диахронические события;
однако оно имеет своим последствием единообразное видоизменение
всех тех слов, в которых встречается данная фонема; в этом имен­
но смысле фонетические изменения абсолютно регулярны.
В современном немецком все I перешли в ei: win, trlben,
llhen, z!t->Wein «вино», treiben «гнать», leihen «одолжить»,
Zeit «время»; всякое й перешло в аи: hus, zun, ruch-^Haus
«дом», Zaun «забор», Rauch «дым»; равным образом все и перешли в
eu: husir->Hauser «дома» и т. д. С другой стороны, дифтонг ie пере­
шел в I, которое по-прежнему пишется ie: ср. biegen «гнуть», lieb
«милый», Tier «зверь». Параллельно все ио перешли в 0: muot-^Mut
«мужество» и т. п. Всякое z (см. стр. 73) дало s (пишется ss): wazer->Wasser «вода», fliezen->fliessen «течь» и т. п. Всякое h меж­
ду гласными исчезло: llhen, sehen->leien (пишется leihen) «ссу­
жать», seen (пишется sehen) «видеть». Всякое w превратилось
в губно-зубное v (пишется w): wazer->wasr (пишется Wasser)
«вода».
В современном французском всякое смягченное 1 перешло в j
(йот): piller «грабить», bouillir «кипеть» (произносятся pije, bujir
и т. п.).
В латинском языке интервокальное s дало г: * genesis -> gene­
ris, *asena->- arena и т. д.
Любое фонетическое изменение, если только его рассматривать
в правильном свете, может подтвердить полнейшую регулярность
фонетических преобразований.
W
§ 2. Условия фонетических изменений
Приведенные примеры показывают, что фонетические явления
далеко не всегда бывают абсолютными, чаще всего они подчиняют­
ся определенным условиям — иначе говоря, претерпевает измене­
ние не фонологический тип, но фонема, какой она является в опре­
деленном окружении, под ударением или при отсутствии его и т. д.
Так, например, s перешло в латинском языке в г лишь между глас­
ными и в некоторых других позициях; во всех прочих положениях
оно сохраняется (ср. est, senex, equos).
Абсолютные изменения чрезвычайно редки; часто они только
кажутся абсолютными благодаря тому, что их обусловленность либо
весьма неявна, либо имеет слишком общий характер: так, в немец­
ком I переходит в ei, ai, но только в слоге под ударением; индо­
европейское кх в германских языках переходит в h (ср. и.-е.
kiOlsom, лат. collum, нем. Hals «шея»), но это изменение не проис­
ходит после s (ср. греч. skotos «тьма» и гот. skadus «тень»).
Впрочем, разделение фонетических изменений на абсолютные
и относительные покоится на поверхностном взгляде на вещи;
рациональнее говорить, как это ныне становится все более и
более принятым, о фонетических изменениях, спонтанных и
комбинаторных. Фонетические изменения спонтанны, когда они
вызваны внутренней причиной, и комбинаторны, когда они возни­
кают благодаря наличию одной или нескольких других фонем. Так,
переход и.-е. о в герм, а (ср. гот. skadus «тень», нем. Hals «шея»
и т. п.) есть факт спонтанный. Германские мутации согласных, так
называемые Lautverschiebungen, также могут служить примером
спонтанного изменения; так, и.-е. кх переходит в h в прагерманском
языке (ср. лат. collum «шея» и гот. hals «шея»); прагерм. t, сохра­
ненное в английском, переходит в z (произносится ц) в верхнене­
мецком языке (ср. гот. taihun, англ. ten, нем. zehn «десять»). На­
оборот, переход лат. ct, pt в ит. tt (ср. factum->fatto «сделанный»,
captlvum-^cattivo «дурной») есть факт комбинаторный, так как
первый элемент уподобляется здесь второму. Немецкий умлаут так­
же вызван внешней причиной: наличием i в следующем слоге;
gast не изменяется, тогда как gasti дает gesti, Gaste.
Отметим, что как в одном, так и в другом случае результат не
играет никакой роли и не важно, происходит или нет изменение.
Если, например, сравнить гот. fisks «рыба» с лат. piscis «рыба»
и гот. skadus «тень» с греч. skotos «тьма», то обнаружится — в пер­
вом случае — сохранение i, во втором случае — переход о в а;
из этих двух звуков первый — i — остался, каким был, второй—
о—изменился; ло существенно, что и то и другое— сохранение и из­
менение — происходило само по себе, то есть было спонтанным.
Комбинаторное фонетическое изменение всегда обусловлено, од­
нако спонтанное не является непременно абсолютным, так как оно
может быть обусловлено отрицательно — отсутствием некоторых
177
факторов, необходимых для изменения. Так, и.-е. к2 в латинском
языке спонтанно превращается в qu (ср. quattuor «четыре», inquillna «жилища» и т.п.), но при условии, что за ним не следует, на­
пример, о или и (ср. cottldie «ежедневно», colo «возделываю»,
secundus «следующий» и т. п.). Равным образом сохранение и.-е.
i в гот. fisks и т. п. связано со следующим условием: за ним не долж­
но следовать г или h, иначе оно переходит в е, изображаемое как ai
ср. \\га1г=лат. vir «муж» и maihstus=HeM. Mist «навоз»).
§ 3. Вопросы метода
При описании фонетических явлений можно прибегать лишь к
таким формулировкам, которые не противоречат указанным выше
различениям; в противном случае мы рискуем представить факты
в ложном свете.
Вот несколько примеров подобных неточностей.
Согласно прежней формулировке закона Вернера, «в германском
языке всякое неначальное р перешло в Й, если за ним следовало уда­
рение»; ср., с одной стороны, *faf)er->*fader (нем. Vater «отец»),
*lif>ume->*lidume (нем. litten «страдали»), с другой стороны,
*f)ris (нем. drei «три»), *brof>er (нем. Bruder «брат»), *1фо (нем.
leide «страдаю»), где р сохраняется. Такая формулировка припи­
сывает активную роль ударению и вводит ограничительное усло­
вие относительно начального р. В действительности же дело совсем
не в этом: в германском, как и в латинском языке, р проявляло
тенденцию к спонтанному озвончению внутри слова; помешать это­
му могло только ударение на предшествующем гласном. Итак, все
оказывается наоборот: изменение является спонтанным, а не ком­
бинаторным и ударение выступает в качестве препятствующего фак­
тора, а не порождающей причины. Закон следует формулировать
так: «всякое р внутри слова перешло в Я, если только этому не пре­
пятствовало ударение на предыдущем гласном».
Для правильного различения фактов спонтанного и комбина­
торного изменения надо проанализировать фазы преобразования и
не принимать опосредствованного результата за непосредствен­
ный. Так, для объяснения ротацизма (ср. лат. *genesis->generis)
неточно утверждать, будто s между двумя гласными превратилось
в г, так как глухое s ни в коем случае не может перейти прямо в г.
В действительности было два события: s комбинаторно изменилось
в z, a z, не сохранившееся в звуковой системе латинского языка,
было заменено очень близким ему звуком г, и это есть спонтанное
изменение. Выходит, таким образом, что прежде ошибочно смеши­
вали в одном явлении два различных факта; ошибка состояла в
том, что, с одной стороны, принимали опосредствованный результат
за непосредственный (s-*r вместо z->r), а, с другой стороны,
т
все явление рассматривали как комбинаторное, тогда как таковым
является только его первая часть. Это равносильно тому, как если
бы кто-либо стал утверждать, что во французском е перешло в а
перед носовым согласным. В действительности сперва произошло
комбинаторное изменение — назализация е перед п .(ср. лат.
ventum «ветер» -> франц. vent, лат. femina «женщина» -»- франц.
feme-> feme), а затем спонтанное изменение ё в а (ср. v3nt, Й т з ,
теперь — vS, fam (пишется vent, femme)). Напрасно было бы
возражать, утверждая, что это могло произойти лишь перед носо­
вым согласным: вопрос не в том, почему е назализовалось, но толь­
ко в том, спонтанным или комбинаторным является переходе в а.
Грубейшая методологическая ошибка, на которую мы считаем
нужным указать, хотя она и не связана с изложенными выше прин­
ципами, состоит в том, что фонетический закон формулируют в на­
стоящем времени, как если бы предусматриваемые им факты суще­
ствовали раз и навсегда, тогда как в действительности они возни­
кают и исчезают в определенные отрезки времени. Такая формули­
ровка приводит к путанице, ибо в результате устраняется всякая
хронологическая последовательность событий. Мы уже обращали
внимание на это (стр. 129 и ел.), когда анализировали цепь явлений,
объясняющих пару trikhes:thriksi. Когда говорят «s в латинском
переходит в г», то этим хотят внушить мысль, будто ротацизм при­
сущ этому языку по природе, а в результате попадают в тупик перед
такими исключениями, как causa «причина», nsus«CMex» и др. Толь­
ко формула «интервокальное s в определенный период развития ла­
тинского языка переходит в г» позволяет говорить, что в тот момент,
когда s переходило в г, в таких словах, как causa, rlsus и т. п., еще
не было интервокального s, почему они и были защищены от изме­
нения; и, действительно, тогда еще говорили caussa, rlssus. По той
же причине следует говорить: «в ионическом диалекте древнегре­
ческого языка [в определенный период его развития] а перешло
в ё (ср. mater ->- meter «мать»)», ибо в противном случае нельзя
объяснить таких форм, как pasa «вся», phasi «они говорят» и т. п.
(которые в эпоху изменения произносились еще как pansa, phansi
и т. д.).
§ 4. Причины фонетических изменений
Выяснение причин фонетических изменений является одним из
труднейших вопросов лингвистики. Было предложено несколько
объяснений, ни одно из которых не пролило окончательного света
на этот вопрос.
1. Высказывалось мнение, что предрасположения, предопреде­
ляющие направление фонетических изменений, заложены в расовых
особенностях говорящих. Но тут возникает вопрос, относящийся
к компетенции сравнительной антропологии: различен ли речевой
аппарат у разных рас? Едва ли в большей степени, чем у разных лю179
дей. Ведь негр, живущий со своего рождения во Франции, столь
же хорошо говорит по-французски, как и местные жители. Кроме
того, когда пользуются такими выражениями, как «органы речи у
итальянцев», «уста германцев не допускают этого», то рискуют чис­
то историческому факту придать постоянный характер. Это ошибка,
аналогичная той, какую делают, когда формулируют фонетическое
явление в настоящем времени; утверждать, что органы речи иониче­
ских греков противятся произнесению а и изменяют его в е, столь
же ошибочно, как говорить, что в ионическом диалекте древнегре­
ческого языка а «переходит в» ё.
Органы речи ионических греков вовсе не отказывались про­
износить а: звук этот в названном диалекте встречается. Дело, сле­
довательно, не в антропологической неспособности, а в изменении
артикуляционных навыков. Сошлемся также на латинский язык,
в котором не сохранилось первоначального интервокального s
(*genesis-^generis «рода»), которое, однако, вновь появилось поз­
же (ср. *rlssus->rlsus «смех»); эти изменения указывают на отсут­
ствие у римлян постоянной предрасположенности к определенному
артикуляционному навыку.
Конечно, у каждого народа в каждую данную эпоху обнаружи­
вается определенная направленность фонетических изменений;
в монофтонгизации дифтонгов в новом французском языке отража- .
ется одна и та же общая тенденция. Но ведь и в политической истории
можно найти аналогичные общие течения без того, чтобы ставить
под сомнение их чисто исторический характер, и без того, чтобы объ­
яснять их непосредственно влиянием расы.
2. Фонетические изменения часто рассматриваются как резуль­
тат приспособления к природным и климатическим условиям. Не­
которые северные языки нагромождают согласные, некоторые юж­
ные языки весьма широко пользуются гласными, чем и объясняется
их гармоничность. Разумеется, климат и условия жизни могут вли­
ять на язык, но при внимательном рассмотрении вся проблема ока­
зывается более сложной: ведь наряду со скандинавскими наречия­
ми, столь перегруженными согласными, саамский и финский языки
изобилуют гласными еще в большей степени, чем даже италь­
янский язык. Заметим также, что нагромождение согласных в сов­
ременном немецком языке во многих случаях оказывается новей­
шим явлением, вызванным отпадением послеударных гласных;
далее, некоторые диалекты Юга Франции допускают скопления со­
гласных более охотно, чем северные французские диалекты; в серб­
ском языке их столько же, сколько и в русском и т. д.
3. Далее, иногда ссылаются на закон наименьшего усилия,
вследствие которого будто бы две артикуляции заменяются одной,
трудная артикуляция — более легкой. Что бы ни говорили об этой
идее, она все же заслуживает рассмотрения; она до некоторой сте­
пени может разъяснить причину явления или по крайней мере наме­
тить пути для ее отыскания.
180
Закон наименьшего усилия, по-видимому, объясняет некоторые
случаи, как, например, переход смычного согласного в спирант
(лат. habere-*- франц. avoir «иметь»), отпадение конечных соглас­
ных во многих языках, явления ассимиляции (например, 1у ->- 11,
*alyos-> греч. alios «другой», tn->nn, *atnos->^aT. annus
«год»), монофтонгизацию дифтонгов, представляющую собой лишь
частный случай ассимиляции (например, ai->e, франц. maizon -+
niezo (пишется maison) «дом»)) и т. п.
Но дело в том, что можно указать на такое же количество слу­
чаев, когда происходит как раз обратное. Монофтонгизации можно,
например, противопоставить переход I, 0, и в ei, au, ей в немецком.
Если считать, что сокращение а, ё в а, ё, которое наблюдается на
славянской почве, объясняется действием закона наименьшего
усилия, тогда обратное явление, наблюдаемое в немецком языке
(fater-^ Vater «отец», geben->geben «давать»), придется объяс­
нять действием закона наибольшего усилия. Если считать, что
звонкие произносить легче, нежели глухие (ср. лат. opera «труды»
->- пров. оЬга«труд»), тогда для объяснения обратных случаев надо
будет привлечь понятие наибольшего усилия; между тем, такие об­
ратные случаи наблюдаются и в испанском языке, где 5 перешло в
% (ср. hi^o (пишется hijo) «сын»), и в германских языках, где b, d, g
перешли в р, t, k. Если утрата придыхания (ср. и.-е. *ЬЬего->герм.
beran «нести») рассматривается как уменьшение усилия, то что ска­
зать тогда о немецком языке, в котором оно появляется там, где его
раньше не было (Таппе «ель», Pute «индейка», которые произносятся
соответственно Thanne, Phute)?
Наши замечания нисколько не претендуют на то, чтобы опро­
вергнуть теорию наименьшего усилия. Просто фактически едва ли
возможно определить в отношении каждого языка, что является
более легким для произношения и что более трудным. Совершенно
верно, что сокращение звука соответствует меньшему усилию, в
смысле уменьшения длительности, но ведь верно и то, что небреж­
ное произношение приводит к удлинению гласных и что краткие
гласные требуют большего внимания при их произношении. Таким
образом, предполагая различные предрасположения, можно два
противоположных факта представить в одинаковом свете. Возь­
мем еще случай с к, которое перешло в tj (ср. лат. cedere-> итал.
cedere «уступать»); если принимать во внимание только крайние
точки этого процесса, то может показаться, что произошло увеличе­
ние усилия; но это впечатление меняется, стоит только восстановить
всю цепь преобразования: к становится нёбным к' вследствие упо­
добления последующему, гласному; затем к' переходит в kj, но про­
изношение не становится от этого более трудным, наоборот, оба
включенных в к' элемента в результате перехода оказываются чет­
ко разграниченными, и дальнейший переход от kj к tj, i% и,
наконец, к tj каждый раз сопровождается уменьшением уси­
лия.
181
Здесь открывается обширное поле для исследований, которые,
чтобы стать полными, должны принять во внимание и физиологи­
ческую точку зрения (проблема артикуляции), и психологическую
точку зрения (проблема внимания).
4. Согласно распространившемуся за последние годы взгляду,
изменения в произношении приписываются нашему фонетическому
воспитанию в детстве. Только после долгих проб, ошибок и исправ­
лений ребенок научается произносить то, что он слышит от окру­
жающих; здесь будто бы таится источник фонетических изменений:
некоторые не исправленные в детстве неточности в произно­
шении закрепляются у целого ряда лиц и охватывают все подраста­
ющее поколение. Наши дети часто произносят t вместо к, хотя в ис­
тории наших языков соответствующее фонетическое изменение не
встречается. Иначе обстоит дело с некоторыми другими отступле­
ниями от нормы; так, в Париже многие дети произносят fl'eur,
ЬГапс со смягченным 1; между тем в итальянском вследствие анало­
гичного процесса лат. florem перешло в И'оге, затем в fiore «цветок».
Эти наблюдения заслуживают внимания, но все же не решают
проблемы. В самом деле, нельзя понять, почему данное поколение •
удерживает одни из усвоенных в детстве неточностей, а не другие,
в одинаковой мере естественные; действительно, выбор неправиль­
ных произношений представляется чисто произвольным, рациональ­
но не обоснованным. Далее, почему данное явление прокладывает
себе путь именно в данную эпоху, а не в другую?
Впрочем, это замечание относится и ко всем перечисленным выше
факторам, если только допускать эффективность их действия: и
влияние климата, и предрасположение, коренящееся в расовых
особенностях говорящих, и тенденция к наименьшему усилию су­
ществуют постоянно или, во всяком случае, длительно. Почему же
они действуют эпизодически, то в одной точке фонологической си­
стемы, то в другой? У исторического события должна быть опреде­
ляющая его причина, а между тем для нас остается неясным, что же
именно в каждом отдельном случае вызывает данное изменение,
причина которого в общем виде существовала уже давно. А ведь в
этом-то и состоит вопрос, требующий разрешения.
5. Иногда стараются найти эти определяющие причины в об­
щих условиях бытия народа в данный момент. Одни из переживае­
мых языками эпох связаны с большими сдвигами, чем другие;
пытаются приурочить такие эпохи к бурным периодам внешней по­
литической истории, устанавливая таким образом связь между поли­
тической неустойчивостью и неустойчивостью языка; полагают, что,
исходя из этого, к фонетическим изменениям можно применить вы­
воды, сделанные в отношении языка вообще. Указывают, например,
что наиболее резкие перемены в латинском языке в период сложе­
ния романских языков совпадают с весьма беспокойной эпохой вра­
жеских нашествий. Чтобы не запутаться в этом вопросе, следует
принимать во внимание следующие два момента:
182
а) Политическая стабильность влияет на развитие языка вовсе
не так, как политическая нестабильность, никакой симметрии здесь
нет. Когда политическое равновесие замедляет эволюцию языка,
речь идет о положительной, хотя и внешней, причине, тогда как
политическая неустойчивость, эффект которой должен быть обрат­
ным, может действовать лишь отрицательно. Неподвижность,
большая или меньшая фиксированность данного конкретного языка
может проистекать из явлений, внешних по отношению к языку
(langue) (влияние двора, школы, академии, письменности и т. п.),
которым в свою очередь благоприятствует установившееся соци­
альное и политическое равновесие. Наоборот, если какое-либо
внешнее потрясение, происшедшее в истории народа, ускоряет язы­
ковую эволюцию, то это значит только, что язык вновь обрел состо­
яние свободы и следует своему нормальному течению. Неподвиж­
ность латинского языка в классическую эпоху объясняется внешни­
ми факторами и не может сравниваться с теми изменениями, которые
он испытал впоследствии, ибо эти изменения произошли сами собой
благодаря отсутствию сдерживающих внешних причин.
б) Здесь речь идет лишь о фонетических явлениях, а не о всякого
рода изменениях в языке. Можно еще понять, что грамматические
изменения связаны с вышеуказанными причинами; грамматические
факты какими-то своими сторонами всегда связаны с мышлением и
легче отражают на себе действие внешних потрясений, поскольку
эти последние более непосредственно влияют на человеческий ум.
Но у нас нет никаких данных утверждать, что бурным эпохам в ис­
тории народа соответствуют резкие фонетические изменения в
языке.
Впрочем, нельзя указать ни одной эпохи, даже из числа тех,
когда язык пребывает в состоянии искусственной неподвижности,
в течение которой не произошло бы никакого фонетического изме­
нения.
6. Высказывалась также гипотеза о «предшествующем языковом
субстрате»: некоторые изменения будто бы обязаны своим возник­
новением туземному населению, поглощенному новыми пришель­
цами. Так, различие между langue d'oc (говоры Юга Франции) и
langue d'oil (говоры Севера Франции) будто бы соответствует раз­
личной пропорции коренного кельтского элемента в южной и се­
верной Галлии; эту теорию применяли также для объяснения диа­
лектных различий итальянского языка, сводя их в зависимости от
географического положения диалектов к лигурским, этрусским и
другим влияниям. Прежде всего, следует сказать, что эта гипотеза
предполагает наличие ситуации, которая встречается довольно
редко. Кроме того, следует уточнить, что имеют в виду, говоря о язы­
ковом субстрате. Если этим хотят сказать, что, принимая новый
язык, местное население вводит в него нечто от своих произноси­
тельных навыков, то это вполне допустимо и естественно. Но если
при этом опять начинают ссылаться на неуловимые факторы расы
183
и т. п., то мы снова сталкиваемся с теми же затруднениями, о кото­
рых говорилось выше.
7. Наконец, последнее объяснение, совсем не заслуживающее
такого названия, приравнивает фонетические изменения к измене­
ниям моды. Но причин изменения моды пока никто не вскрыл:
известно только, что они зависят от законов подражания, интере­
сующих многих психологов. Однако, хотя такое объяснение и не
решает вопроса, оно все же имеет то преимущество, что делает его
частью более широкой проблемы: причина фонетических изменений
оказывается чисто психологической. Тайной остается лишь одно:
где же искать отправную точку для подражания как у изменений
моды, так и у фонетических изменений?
§ 5. Неограниченность действия
фонетических изменений
Если кто-либо пожелает выяснить действие тех или иных фонети­
ческих изменений, тот легко убедится, что они безграничны и неис­
числимы; иначе говоря, невозможно предвидеть, где они прекратят­
ся. Наивно думать, что слово может видоизменяться лишь до опре­
деленного предела, как будто в нем есть нечто оберегающее его от
дальнейших изменений. Это свойство фонетических изменений обус­
ловлено произвольностью знака, ничем не связанного со значением.
В каждый данный момент можно констатировать, как и в какой
мере видоизменились звуки какого-либо слова, но нельзя предви­
деть заранее, до какой степени это слово стало или станет неузнава­
емым.
Индоевропейское *aiwom (ср. лат. aevom) «вечность», «век» в
германском языке перешло, как и все слова с подобным окончанием,
в *aiwan, *aiwa, *aiw; в дальнейшем *aiw, как и все слова с этой груп­
пой звуков, превратилось в древненемецком языке в ew «вечность»,
«время», затем, поскольку всякое конечное w изменилось в о, полу­
чилось ёо; в свою очередь ёо перешло в ео, io в соответствии с други­
ми, столь же общими законами; в дальнейшем io дало ie, je и, на­
конец, в современном немецком языке — je (ср. das schonste, was
ich je gesehen habe «прекраснейшее из того, что я когда-либо видел»).
Если рассматривать только исходный и конечный пункты, сов­
ременное слово не содержит ни одного из первоначальных элемен­
тов; тем не менее каждый этап, взятый в отдельности, абсолютно
определен и регулярен; кроме того, каждый из них ограничен в сво­
ем действии, а совокупность их создает впечатление безграничной
суммы модификаций. Аналогичные наблюдения можно сделать от­
носительно лат. calidum (вин. п. от calidus «теплый»), сравнив его
сперва непосредственно с тем, во что оно превратилось в современ­
ном французском языке (Jo, пишется chaud «теплый»), а затем вос184
становив все этапы: calidum, calidu, caldu, cald, calt, tjalt, tjaut,
Jaut, Jot, Jo. Ср. также нар.-лат. *waidanju->ge (пишется gain)
«выигрыш», minus -> mwe (пишется moins) «меньше», hoc
illl-^wi (пишется oui) «да».
Действие фонетических изменений безгранично и неисчислимо
еще и в том смысле, что оно захватывает любого рода знаки, не де­
лая различий между прилагательным, существительным и т. д.,
между основой, суффиксом, окончанием и т. д. Так и должно быть,
рассуждая a priori, ибо, если бы сюда вторгалась грамматика, фо­
нетический факт сливался бы с синхроническим фактом — вещь
совершенно невозможная. В этом-то и состоит «слепой» характер
звуковых изменений.
Так, в греческом s отпало после п не только в *khanses «гуси»,
* menses «месяцы» (откуда chenes, menes), где у него не было грам­
матической значимости, но и в глагольных формах типа *etensa,
*ephansa и т. д. (откуда eteina, ephena и т. д.), где оно характери­
зовало аорист. В средневерхненемецком языке послеударные глас­
ные I, ё, а, 6 слились в е (gibil -> Giebel «конек крыши», meistar-^Meister «мастер»), несмотря на то что различиями в качестве
гласного характеризовались многие окончания; вследствие этого,
например, формы винительного падежа ед. ч. boton «вестника»,
«гонца» и родительного — дательного падежа ед. ч. boten «вестни­
ку», «гонцу» совпали в boten.
Если, таким образом, фонетические явления не встречают ни­
какого ограничения, они должны вызывать глубочайшие потрясе­
ния в грамматическом организме в целом. К рассмотрению их под
этим углом зрения мы теперь и перейдем.
Глава
III
ГРАММАТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ
ФОНЕТИЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ
§ 1. Разрыв грамматической связи
Первым последствием фонетического изменения является разрыв
грамматической связи, соединяющей два или несколько слов. В ре­
зультате этого получается, что одно слово не воспринимается уже
как произведенное от другого, например:
лат. mansio «жилище» — *mansionaticus
франц. maison «дом» || menage «хозяйство».
Языковое сознание видело прежде в *mansionaticus слово, про­
изводное от mansio, потом превратности фонетической судьбы раз­
вели их врозь. Другой пример:
(vervex
— vervecarius)
нар.-лат. berblx «баран» — berbicarius «пастух»
франц.
brebis «овца»
|| berger «пастух».
Такой разрыв связи, естественно, отзывается и на значимости:
так, в некоторых французских говорах berger означает ныне «коро­
вий пастух».
Или еще пример:
лат. Gratianopolis «Грацианополь» — gratianopolitanus «Грациа­
нопольский [округ]» 1
франц. Grenoble «Гренобль» || Gresivaudan «Грезиводан»
лат.
decern «десять»
— undecim «одиннадцать»
франц. dix «десять»
|| onze «одиннадцать».
Аналогичный случай представляет собой готск. bltan «кусать» —
bitum «мы кусали» — bitr «кусающий», «горький»; вследствие пере1
Название той части долины р. Изер, которая примыкает к Греноблю;
франц. Gresivaudan фонетически восходит к Gratianopolitanus (сокращение от
pagus gratianopolitanus «Грацианопольский округ»; такое сокращение находит
некоторую аналогию в русских сокращениях типа Московская [вместо стан­
ция Московская]).— Прим. ред.
186
хода t -* ts(z), с одной стороны, и сохранения группы согласных tr,
с другой стороны, в западногерманском получилось: blzan, bizum ||
bitr.
Фонетическая эволюция может также разрывать нормальную
связь между двумя формами одного и того же слова. Так, форма име­
нительного падежа лат. comes «спутник» — винительного падежа
comitem «спутника» дает в старофранцузском cuens «граф» (прямой
падеж) || comte «графа» (косвенный падеж); ср. также нар.-лат. Ьагб
«свободнорожденный» — baronem «свободнорожденного» ->• старофранц. Ьег «барон» || baron «барона», лат. presbiter «старейшина»,
«пресвитер» — вин. п. presbiterum «пресвитера»-> старофранц. ргеstre «священник» || provoire «священника».
В других случаях надвое расчленяется окончание. В индоевро­
пейском языке винительный падеж ед. ч. во всех случаях характери­
зовался звуком -т*, например: *ek1wom, *owim, "podm, *materm
и т. д.
В латинском языке никаких существенных изменений в этом
окончании не произошло; но в греческом языке очень разная трак­
товка носового сонанта и носового консонанта привела к двум раз­
личным рядам форм: hippon «коня», 6(w)in «овцу»: poda «ногу»,
matera «мать». Нечто вполне аналогичное представляет собой и
форма винительного падежа мн. ч.: ср. hippous «коней», но podas
«ноги».
§ 2. Стирание сложного строения слов
Другое грамматическое следствие фонетического изменения со­
стоит .в том, что отдельные значимые части слова теряют способ­
ность выделяться: слово становится неделимым целым. Примеры:
франц. ennemi «враг» (ср. лат. in-imlcus«недруг»— amicus «друг»),
лат. perdere «губить» (ср. более древнее per-dare — dare «давать»),
amicio «окутываю» (вместо *ambjacio — jacio «бросаю, кладу»),
нем. Drittel «треть» (вместо drit-teil «третья часть» — teil «часть»).
Нетрудно заметить, что подобные случаи сводятся к тем, кото­
рые были рассмотрены в предыдущем параграфе; если, например,
Drittel неразложимо, то это значит, что его более нельзя сближать,
подобно drit-teil, со словом teil. Формула
teil — dritteil
Teil || Drittel
во всем подобна формуле
mansio — mansionaticus
maison || menage.
Ср. еще decern — undecim, но dix || onze.
187
Простые формы классической латыни hunc «этот» (форма вини­
тельного падежа от местоимения мужского рода «этот»), hanc «это»
(форма винительного падежа от местоимения среднего рода «это»),
hac «здесь» и т. д., восходящие к засвидетельствованным в эпигра­
фических памятниках hon-ce, han-ce, ha-ce, сложились в результате
агглютинации местоимения с частицей -се; прежде hon-ce и др.
можно было сближать с ес-се; но впоследствии после фонетического
отпадения -е это стало невозможно; таким образом, перестали
различаться составные элементы, входящие в hunc, hanc, hac
и т. д.
Прежде чем сделать разложение на значимые элементы совершен­
но невозможным, фонетическая эволюция начинает с того, что де­
лает его в большей или меньшей мере затрудненным. Примером это­
го является индоевропейское склонение.
В индоевропейском существительное *pods склонялось следую­
щим образом: им. п. ед. ч. *pod-s, вин. п. ед. ч. *pod-m, дат. п. ед. ч.
*pod-ai, местн. п. ед. ч. *pod-i, им. п. мн. ч. *pod-es, вин. п. мн. ч.
*pod-ns и т. д.; первоначально точно таким же образом склонялось
и *ek1wo-s: им. п. ед. ч. *ek1wo-s, вин. п. ед. ч. *ek1wo-m, дат. п. ед. ч.
*ekxwo-ai, местн. п. ед. ч. *ekxwo-i, им. п. мн. ч. *ek1wo-es, вин. п.
мн. ч. *ek1wo-ns и т. д. В ту эпоху основа *екх\¥0- выделялась столь
же легко, как и *pod-. Но впоследствии стяжения гласных внесли
перемену в это положение, получилось: дат. п. ед. ч. *ek1woi, местн.
п. ед. ч. *ekxwoi, им. п. мн. ч. *ek1wos. С этого момента оснрва
*ekxwo- потеряла свою прозрачность и разложение на основу и
флексию стало затрудненным. В еще более позднюю эпоху дальней­
шие изменения, как, например, дифференциация окончаний в вини­
тельном падеже (см. стр. 187), окончательно стерли последние черты
прежнего состояния. Современникам Ксенофонта, вероятно, каза­
лось, что основой является hipp- и что окончания начинаются на
гласный (hipp-os и т. д.). Таким образом, типы *ek,wo-s и *pod-s
окончательно разошлись. В области словоизменения, как и во всех
прочих, всё, затрудняющее разложение на значимые элементы,
способствует ослаблению грамматической связи.
§ 3. Фонетических дублетов не бывает
В обоих случаях, рассмотренных в § 1 и 2, в результате эволю­
ции в разные стороны расходятся элементы языка, первоначально
грамматически связанные. Это явление может дать повод к грубей­
шей ошибке в интерпретации фактов.
Когда мы констатируем относительную тождественность нар.лат. baro «свободнорожденный» : baronem «свободнорожденного»
и несходство старофранц. Ьег «барон»: baron «барона», то разве это
не наводит нас на мысль, что одна и та же исходная единица bar188
развилась в двух расходящихся направлениях и породила две фор­
мы? Между тем это неверно, потому что один элемент lie может одно­
временно и в одном и том же месте подвергаться двум различным
преобразованиям: это противоречило бы самому определению фоне­
тического изменения. Эволюция звуков неспособна сама по себе соз­
дать две формы вместо одной.
Против нашего тезиса можно выдвинуть ряд возражений. До­
пустим, что они подкреплены следующими примерами: нам могут
сказать, что лат. collocare «помещать», «класть» дало во француз­
ском coucher «положить» и colloquer «помещать». Но это верно лишь
относительно coucher; colloquer является всего лишь книжным за­
имствованием из латинского (ср. франц. ran?on «выкуп» и redemption
«искупление» и т. п.).
Но разве от лат. cathedra «кресло» не произошло два подлинно
французских слова: chaire «кафедра» и chaise «стул»? Нет! В дейст­
вительности chaise есть форма диалектная. В парижском говоре ин­
тервокальное г переходило в z; например, говорили pese, mese вме­
сто рёге «отец», mere «мать»; во французском литературном сохра­
нились лишь два образца этого местного произношения: chaise
«стул» и besides «очки» (дублет bericles восходит к beryl «берилл»).
Этот случай можно сравнить со случаем недавнего перехода во фран­
цузский литературный язык пикардийского слова rescape «спасший­
ся», «избавившийся», оказавшегося, таким образом, противопостав­
ленным rechappe. Если у нас есть такие пары слов, как cavalier
«всадник» и chevalier «рыцарь», cavalcade «кавалькада» и chevauchee
«поездка верхом», то это потому, что cavalier и cavalcade заимство­
ваны из итальянского языка. В сущности, этот случай аналогичен
лат. calidum (вин. п. от calidus «теплый»), которое дало во француз­
ском chaud, а в итальянском caldo. Во всех этих случаях мы имеем
дело с заимствованиями.
Если нам укажут, что латинское местоимение т е «меня»
представлено во французском двумя формами — т е и moi
(ср. il me voit «он видит меня» и c'est moi qu'il voit «он видит
именно меня»), то мы ответим так: французское т е восходит
к безударному лат. те; ударяемое лат. т е дало во французском moi;
наличие же или отсутствие ударения зависит не от фонетических
законов, превративших т е в т е и moi, а от роли этого слова в пред­
ложении; таким образом, два способа существования (dualite) слова
представляют собой явление грамматическое. Так и в немецком
*ur-: под ударением осталось иг-, а в предударной позиции urпревратилось в ег- (ср. Orlaub «отпуск» и erlauben «позволять»);
но ведь само место ударения связано с типами сочетаний, в которые
входило иг-, а следовательно, с грамматической и тем самым с син­
хронической ситуацией. Наконец, возвращаясь к нашему первому
примеру, заметим, что различия в форме и ударении, представляемые
парой baro: Ьагбпет, несомненно, предшествуют фонетическому
изменению.
189
Фактически нигде нельзя найти фонетических дублетов. Эволю­
ция звуков только подчеркивает уже существовавшие до нее разли­
чия. Всюду, где эти различия не обязаны своим существованием
внешним причинам, как это имеет место в отношении 3anMCfBOBaHHft,
они предполагают наличие грамматических и синхронических дуб­
летов (dualites), абсолютно несовместимых с фонетическим измене­
нием, как таковым.
§ 4. Чередование
По-видимому, в таких двух словах, как maison «дом» и menage
«хозяйство», нет смысла искать, что отличает их друг от друга, от­
части вследствие того, что различительные элементы (-ez5 и -en-)
дают мало материала для сопоставления, отчасти же вследствие от­
сутствия других слов с аналогичным противопоставлением. Но часто
случается, что два близких слова различаются лишь одним или дву­
мя элементами, выделяемыми без труда, и что то же самое различие
регулярно повторяется в целом ряде аналогичных пар; в таком слу­
чае мы имеем дело с наиболее широким и наиболее обычным из тех
грамматических явлений, в которых участвуют фонетические изме­
нения,— это явление называется чередованием (alternance).
Всякое латинское б в открытом слоге превратилось во француз­
ском в ей под ударением и в ои в предударной позиции; отсюда faкие пары, как pouvons «мы можем»: peuvent «они могут», douloureux
«больной»: douleur «боль», nouveau «новый»: neuf «новый» и т. п.,
в которых можно без труда выделить элемент различия и регулярно­
го варьирования. В латинском языке в связи с явлением ротацизма
чередуются gero «ношу»: gestus (причастие от gero), oneris «бремени»:
onus «бремя», maeror «печаль»: maestus «печальный» и т. д. Ввиду
различной трактовки s в зависимости от места ударения в герман­
ских языках в средневерхненемецком мы имеем ferliesen «терять»:
ferloren (прич. прош. вр. от ferliesen), kiesen «избирать»: gekoren
(прич. прош. вр. от kiesen), friesen «мерзнуть»: gefroren (прич. прош.
вр. от friesen) и т. д. Падение и.-е. е отражается в современном
немецком языке в виде противопоставлений beissen «кусать» : biss
«кусал», leiden «страдать»: litt «страдал», reiten «ехать(верхом)»: ritt
«ехал» и т. д.
Во всех этих случаях чередование затрагивает корневой элемент,
однако само собой разумеется, что аналогичные противопоставле­
ния могут распространяться на все части слова. Нет более обычного
явления, чем, например, изменение формы префикса в зависимости
от свойств начального звука основы (ср. греч. apo-didomi «отдавать»,
«возвращать»: ap-erchomai «уходить», «возвращаться», франц. inconnu «неизвестный»: inutile «ненужный»). Индоевропейское чере­
дование е:о, которое должно так или иначе иметь в конечном счете
100
фонетические причины, встречается в большом числе суффиксаль­
ных элементов [греч. hippos «конь» (им. п. ед. ч.),:Ырре «конь»
(зват. п. ед. ч.), pher-o-men «несем»: pher-e-te «несете», gen-os
«род»: gen-e-os (вместо *gen-es-os «рода») и т.д.]. В старофранцуз­
ском языке особо трактуется латинское ударяемое а после нёбных;
отсюда чередование e:ie во многих окончаниях (ср. chant-er «петь»:
jug-ier «судить, решать», chant-e «спетый»: jug-ie «присужденный,
решенный», chant-ez «поете»:jug-iez «судите, решаете» и т.д.).
Итак, чередование может быть определено как соответствие меж­
ду двумя определенными звуками или сочетаниями звуков, подвергаю­
щимися регулярной пермутации по двум рядам сосуществующих
форм.
Ясно, что, подобно тому, как фонетическое изменение не объясняет
само по себе дублетов, оно равным образом не является ни единст­
венной, ни главнейшей причиной чередования. Когда говорят, что
лат. nov- в результате фонетического изменения превратилось в
neuv- и nouv- (neuve «новый» и nouveau «новый», «молодой»), то
создают тем самым вымышленную единицу и пренебрегают наличием
предшествующей синхронической двойственности; позиционное раз­
личие nov- в лат. nov-us «новый» и nov-ellus «новый», «молодой» пред­
шествует фонетическому изменению и является исключительно
грамматическим фактом (ср. Ьагб rbaronem). Такая двойственность
служит как источником любого чередования, так и необходимым для
него условием. Фонетическое изменение не уничтожило прежней
единицы, оно только сделало более наглядным противопоставление
уже сосуществующих элементов, подчеркнув его расхождением зву­
чания. Многие лингвисты до сих пор делают ошибку, полагая, что
чередование есть явление фонетическое, основываясь на том, что
материалом для него служат звуки, и что в его генезисе участвуют
тоже изменения звуков. В действительности же чередование, как в
его исходной точке, так и в его окончательном виде, всегда при­
надлежит только грамматике и синхронии.
§ 5. Законы чередования
Можно ли свести чередования к определенным законам и какого
рода эти законы?
Разберем столь часто встречающееся в современном немецком
языке чередование e:i; при этом возьмем все случаи вперемешку,
не упорядочивая их: geben «давать» : gibt «дает», Feld «поле» : Gefilde
«поле», «нива», Wetter «погода»: wittern «чуять», helfen «помогать»:
Hilfe «помощь», sehen «видеть»: Sicht «вид» и т. д.,— тут мы не мо­
жем сформулировать никакого общего принципа. Но если из этой
массы извлечь пару geben : gibt и сопоставить ее с schelten «бранить»:
schilt «бранит», helfen «помогать»:hilft «помогает», nehmen «брать»:
191
nimmt «берет» и т. д., то окажется, что это чередование совпадает
с различением времени, лица и т.д.; в lang «длинный»: Lange
«длина», stark «сильный»: Starke «сила», hart «твердый»: Harte
«твёрдость» и т.д. подобное же противопоставление а : е связано
с образованием существительных от прилагательных; в Hand
«рука» : Hande «руки», Gast «гость» : Gaste «гости» и т. д.— с обра­
зованием множественного числа, и так во всех столь многочислен­
ных случаях, которые объединяются германистами под названием
аблаута (ср. еще finden «находить»: fand «нашел» и finden «нахо­
дить»; Fund «находка»; binden «связывать»: band «связал» и binden
«связывать» : Bund «связка»; schiessen «стрелять» : schoss «стрелял» :
Schuss «выстрел»; fliessen «течь»: floss «TeK»:Fluss «поток» и т.д.).
Аблаут — иначе перегласовка гласных корня, совпадающая с грам­
матическим противопоставлением,— может служить прекрасным
примером чередования; от явления чередования в целом он не отли­
чается никакими особыми чертами.
Мы видим, что чередование обычно распределяется (est distribuee) между несколькими соотнесенными элементами языка регу­
лярным образом и что оно совпадает с существенными противопо­
ставлениями по линии функции, категории, детерминации. Благо­
даря этому можно говорить о грамматических законах чередования,
но эти законы не более как случайный результат породивших их
фонетических фактов. Эти последние создают регулярное звуковое
противопоставление между двумя рядами противопоставленных по
значимости языковых элементов; сознание ухватывается за это мате­
риальное различие с целью сделать его значимым и связать гего с
различением понятий (см. стр. 117 и ел.). Как и все другие синхро­
нические законы, грамматические законы чередования — это всего
лишь отправные начала соотношений (principes de disposition),
не имеющие обязательной силы. Таким образом, неправиль­
но говорить, как это часто делают, будто а слова Nacht «ночь» изме­
няется в а во множественном числе — Nachte; в результате этого
создается ложное представление, будто один элемент преобразуется
в другой под давлением какого-то императивного начала. В действи­
тельности же мы имеем дело с простым противопоставлением форм,
возникшим в результате фонетической эволюции. Совершенно вер­
но, что аналогия, о которой будет сказано ниже, может способство­
вать созданию новых пар, представляющих такое же звуковое раз­
личие (ср. Kranz «венок»: Kranze «венки» по образцу Gast «гость»:
Gaste «гости» и т. д.). Создается впечатление, будто закон приме­
няется в качестве правила, достаточно императивного, чтобы изме­
нить установившийся обычай. Но не надо забывать, что в языке все
эти пермутации всегда могут подпасть под аналогические влияния,
действующие в противоположном направлении. Этого достаточно,
чтобы подчеркнуть всю непрочность подобного рода правил, вполне
отвечающих тому определению, которое мы дали синхроническому
закону.
102
Бывают случаи, когда фонетическое условие, вызвавшее чередо­
вание, очевидно. Так, у указанных на стр. 191 и ел. нар в древневерх­
ненемецком языке была следующая форма: geban «давать» :gibit
сдает», feld «поле» :gafildi «пива» и т. д. В ту эпоху, если за основой
следовало i, она сама выступала с i вместо е, а во всех прочих слу­
чаях—с е. Латинское чередование facio «делать»: conficio «сде­
лать», amicus «друг»: inimicus «недруг», facilis «легкий» : difficilis
«нелегкий» и т. д. равным образом связано с фонетическим условием,
которое говорящие выразили бы следующим образом: звук а в сло­
вах типа facio, amicus и т. д. чередуется с i в словах того же гнезда,
где это а оказывается во внутреннем слоге.
Но эти звуковые противопоставления вызывают совершенно те
'же замечания, как и все вообще грамматические законы: они син­
хроничны; как только это забывают, рискуют впасть в уже указан­
ную выше (см. стр. 129) ошибку. Перед лицом такой пары, как facio:
conficio, надо остерегаться смешения отношений между этими со­
существующими элементами с тем отношением, которое связывает
последовательные во времени элементы факта диахронического:
confacio -> conficio. Если у нас имеется соблазн впасть здесь в ошиб­
ку, то это означает, что причина фонетической дифференциации в
данной паре еще ощутима, однако действие ее принадлежит прош­
лому, а для говорящих здесь имеет место только обыкновенное син­
хроническое противопоставление.
Все вышесказанное подтверждает выдвинутое нами положение
о строго грамматическом характере чередования. Для его наимено­
вания пользовались термином «пермутация»; термин вполне точ­
ный, но лучше его избегать именно потому, что его часто применяли
к фонетическому изменению, а также потому, что он вызывает лож­
ное представление о движении там, где есть только состояние.
§ 6. Чередование и грамматическая связь
Как мы уже видели, фонетическая эволюция, изменяя форму
слов, приводит к разрыву соединяющих их грамматических связей.
Но это верно лишь относительно таких изолированных пар, как
maison «дом» : menage «хозяйство», Teil «часть» : Drittel «треть»
и т. д. С чередованием же дело обстоит совершенно иначе.
Прежде всего, ясно, что всякое хоть сколько-нибудь регулярное
звуковое противопоставление двух элементов содействует установ­
лению между ними связи. Wetter «погода» инстинктивно сближается
с wittern «чуять», так как чередование е с i является вполне обыч­
ным. Когда же говорящие осознают, что данное звуковое противо­
поставление регулируется общим законом, оказывается еще больше
оснований к тому, чтобы это привычное соответствие навязывалось
их вниманию и тем самым способствовало закреплению, а отнюдь не
Ф# ди Соссюр
193
ослаблению грамматической связи. Вот почему немецкий аблаут (см.
стр. 191 и ел.) только подчеркивает восприятие единства основ через
их варианты с разной огласовкой.
То же относится и к незначащим чередованиям, которые обуслов­
лены лишь фонетически. Французский префикс re- (reprendre «снова
брать», regagner «снова получать», retoucher «снова трогать» и т. д.)
перед гласным сокращается в г- (rouvrir «снова открывать», racheter
«снова покупать» и т. д.), равным образом префикс in-, вполне жи­
вой, несмотря на свое книжное происхождение, в тех же условиях
появляется в двух различных формах: ё- (в inconnu «неизвестный»,
indigne «недостойный», invertebre «беспозвоночный» и т. д.) и in(inavouable «постыдный» = «непризнаваемый», inutile «бесполез­
ный», inesthetique «неэстетичный» и т. д.). Такие различия нисколь­
ко не разрушают смыслового единства, так как смысл и функция
воспринимаются как тождественные, а случаи употребления той или
другой формы строго фиксированы в языке.
Глава
IV
АНАЛОГИЯ
§ 1. Определение аналогии и примеры
Из всего вышесказанного следует, что фонетические изменения
являются деструктивным фактором в жизни языка. Всюду, где они
не создают чередований, они способствуют ослаблению грамматиче­
ских связей, объединяющих между собою слова; в результате этого
бесполезно увеличивается количество форм, механизм языка затем­
няется и усложняется в такой степени, что порожденные фонетиче­
ским изменением неправильности берут верх над формами, которые
группируются по общим образцам,— иначе говоря, в такой степени,
что абсолютная произвольность оттесняет на задний план относи­
тельную произвольность (см. стр. 165 и ел.).
К счастью, действие этих изменений уравновешивается действи­
ем аналогии. Аналогией объясняются все нормальные модификации
внешнего вида слов, не имеющие фонетического характера.
Аналогия предполагает образец и регулярное подражание ему.
Аналогическая форма — это форма, образованная по образцу одной
или нескольких других форм согласно определенному правилу.
Так, в латинском им. п. honor «честь» есть результат аналогии.
Прежде говорили honos «честь» (им. п.): honosem «честь» (вин. п.),
затем в результате ротацизма s — honos: honorem. Основа получила,
таким образом, двоякую форму; эта ее двойственность была устра­
нена появлением новой формы honor, созданной по образцу orator
«оратор»: oratorem «оратора» и т. д. посредством приема, который
мы проанализируем ниже, а сейчас сведем к формуле вычисления
четвертой величины в пропорции
oratorem : orator = honorem : х
х = honor
Итак, мы видим, что, уравновешивая действие фонетического из­
менения, приводящего к расхождению (honos: honorem), аналогия
снова воссоединила формы и восстановила регулярность (honor: ho­
norem).
7*
105
По-французски долгое время говорили il preuve «он доказывает»,
nous prouvons «мы доказываем», iIs preuvent «они доказывают».
Теперь же говорят il prouve, ils prouvent, то есть употребляют фор­
мы, фонетически необъяснимые; il aime «он любит» восходит к лат.
amat, тогда как nous airnons «мы любим» представляет собой ана­
логическое образование вместо amons; следовало бы также говорить
amable вместо aimable «любезный». В греческом s исчезло между
двумя гласными: -eso- превратилось в -ео- (ср. geneos «рода» вместо
*genesos). Между тем это интервокальное s встречается в будущем
времени и аористе всех глаголов на гласный: буд. вр. luso, aop. elusa
(от luo «развязывать») и т. д. Аналогия с формами типа буд. вр. tupso,
aop. etupsa (от tupto «бить»), где s не выпадало, сохранила s в форме
будущего времени и аористе указанных глаголов. В немецком языке
в таких случаях, как Gast «гость»: Gaste «гости», Balg «шкура»:'
Balge «шкуры» и т. д., мы имеем фонетические явления, тогда как
случаи Kranz «венок»: Kranze «венки» (прежде kranz : kranza), Hals
«шея»: Halse «шеи» (прежде halsa) и т. д. своим происхождением
обязаны подражанию.
Аналогия действует в направлении большей регулярности и
стремится унифицировать способы словообразования и словоизме­
нения. Но у нее есть и свои капризы: наряду с Kranz «венок»: Kran­
ze «венки» и т. д. мы имеем Tag «день » : Tage «дни», Salz «соль»: Salze
«соли» и т. д., по той или иной причине устоявшие против действия
аналогии. Таким образом, нельзя наперед сказать, до какого преде­
ла распространится подражание образцу и каковы те типы, по кото­
рым будут равняться другие. Так, далеко не всегда образцом для
подражания при аналогии служат наиболее многочисленные формы.
В греческом перфекте наряду с действительным залогом pepheuga
«я убежал», pepheugas «ты убежал», pepheugamen «мы убежали»
и т. д. весь средний залог спрягается без a:pephugmai «я убежал»,
pephugmetha «мы убежали» и т. д., и гомеровский язык показывает
нам, что это а первоначально отсутствовало во множественном и
двойственном числах действительного залога: ср. idmen «мы знаем»,
eikton «мы (двое) похожи» и т. д. Исходной точкой для распростра­
нения аналогии явилась, таким образом, исключительно форма пер­
вого лица единственного числа действительного залога, которая и
подчинила себе почти всю парадигму перфекта изъявительного на­
клонения. Этот случай примечателен еще в том отношении, что
здесь в силу аналогии к основе отходит элемент -а-, первоначально
бывший элементом словоизменительным, откуда pepheuga-men; как
мы увидим ниже (стр. 205), обратный случай — отход элемента ос­
новы к суффиксу — встречается гораздо чаще.
Иногда бывает достаточно двух или трех изолированных слов,
чтобы образовать общую форму, например окончание; в древне­
верхненемецком языке слабые глаголы типа haben «иметь», lobon
«хвалить» и т. д. в первом лице единственного числа настоящего вре­
мени имеют -m: habem, 1оЬбт.Это -т восходит к нескольким глаго196
лам, аналогичным греческим глаголам на -mi: bim «я семь», stam
«стою», gem «иду», tuoin «делаю», под влиянием которых это оконча­
ние охватило все слабое спряжение. Заметим, что в данном случае
аналогия не устранила фонетического разнообразия, а просто обоб­
щила способ образования.
§ 2. Явления аналогии не являются изменениями
Первые лингвисты не поняли природы образования по аналогии
и называли ее «ложной аналогией». Они полагали, что, вводя форму
•honor «честь» вместо honos, латинский язык «ошибся». Всякое откло­
нение от данного порядка представлялось им неправильностью, на­
рушением некой идеальной формы. Отдавая дань весьма характер­
ной для их эпохи иллюзии, они рассматривали начальное состояние
языка как нечто высшее и совершенное и даже не задавались вопро­
сом, не предшествовало ли этому состоянию какое-нибудь более
древнее. С этой точки зрения всякое нарушение прежнего порядка
представлялось аномалией. Истинную роль аналогии впервые об­
наружили младограмматики, которые показали, что она является
наряду с фонетическими изменениями могучим фактором эволюции
языков, переходящих благодаря ей от одного строя (etat cTorganisa­
tion) к другому.
Но какова же природа аналогии? Является ли она, как это обыч­
но думают, изменением?
Каждый факт аналогии — это событие, в котором участвуют три
действующих лица: 1) традиционный законный, наследственный тип
(например, honos); 2) конкурент (honor); 3) коллективный персонаж,
образованный теми формами, которые создали этого конкурента
(honorem, orator, oratorem и т. д.). В этих условиях проявляется
тенденция рассматривать honor как модификацию, как «метаплаз­
му» honos, из которой оно будто бы извлекло наибольшую часть сво­
ей субстанции. Между тем единственная форма, не участвующая
в производстве honor,— это именно honos!
Все это можно изобразить в виде следующей схемы:
Т р а д и ц и о н н ы е формы
hnnos
T hoJ™rern,
,
„ ч
orator, oratorem . . .
(в счет не идет) J ( п р о и з в о д я щ а я г р у п п а )
Новая
]
>
/
форма
—Мюпог
Как видим, все сводится к «параплазме», к узаконению конкурен­
та наряду с традиционной формой — одним словом, к новообразова­
нию. В тб время как фонетическое изменение не вводит ничего но­
вого, не аннулировав вместе с тем предыдущего состояния (honosem
заменяется формой honorem), образование по аналогии не связано с
обязательным исчезновением прежней, дублируемой формы. Honor
197
и honos сосуществовали в течение некоторого промежутка времени
и могли заменять одно другое. Но поскольку языку несвойственно
сохранять два означающих для одного понятия, обычно первона­
чальная форма, как менее регулярная, сперва начинает употреб­
ляться реже, а затем и вовсе исчезает. Вот этот результат и создает
впечатление преобразования. Едва только возникает образование
по аналогии, как начинает казаться, что прежнее состояние (honos:
honorem) и новое состояние (honor: honorem) образуют такое
противоположение, какое могло возникнуть вследствие фонетиче­
ской эволюции. Между тем в момент возникновения honor ничего
еще не изменилось, так как эта форма ничего не замещает; исчезно­
вение honos тоже не есть изменение, поскольку это явление не за­
висит от первого. Всюду, где можно проследить ход языковых собы­
тий, мы замечаем, что образование по аналогии и исчезновение
прежней формы суть два независимых явления и что ни о каком пре­
образовании здесь нет и речи.
Аналогия, таким образом, вовсе не характеризуется заменой
одной формы другой формой; это находит себе подтверждение, меж­
ду прочим, и в том, что сплошь и рядом новая форма вообще ничего
не замещает. В немецком языке от любого существительного с кон­
кретным значением можно образовать уменьшительное имя на -chen;
если бы в немецком языке появилась форма Elefantchen «слоненок»
(от Elefant «слон»), она не заменила бы ничего существовавшего
раньше. Так и во французском языке по образцу pension «пенсия»:
pensionnaire «пенсионер», reaction «реакция»: reactionnaire «реак­
ционер» и т. д. можно образовать такие слова, как interventionnaire
«сторонник интервенции», repressionnaire «сторонник репрессий».
Совершенно очевидно, что тут мы имеем процесс, подобный процессу
возникновения honor; оба они сводятся к формуле
reaction : reactionnaire = repression: x
х = repressionnaire,
и ни в том ни в другом случае нет ни малейшего повода говорить об
изменении: repressionnaire ничего не замещает. Другой пример:
с одной стороны, встречается аналогическое образование finaux
«конечные» вместо finals, и эта форма считается более правильной;
с другой стороны, может случиться, что кто-нибудь образует от
существительного firmament «небесная твердь» прилагательное
firmamental, а от него —форму множественного числа firmamentaux.
Можем ли мы сказать тогда, что в случае finaux мы имеем дело с из­
менением, а в случае firmamentaux — с новообразованием? В дейст­
вительности в обоих случаях имеет место новообразование. По
образцу mur «стена»: emmurer «обносить стеной» образовано tour «ок­
ружность»: entourer «обводить», «окружать», jour «ажурная вышив­
ка»:' ajourer «делать ажурным» (ср. un travail ajoure «ажурная рабо­
та»); эти образования, сравнительно недавние, представляются нам
созданными заново. Но если удастся открыть, что в предшествую198
щую эпоху существовали глаголы entorner и ajorner, образованные
от существительных torn и jorn, то, спрашивается, придется ли нам
изменить мнение и заявить, что entourer и ajourer являются лишь
модификациями этих более старых слов? Итак, представление об
аналогическом «изменении» появляется в результате установления
связи между вытесненным элементом и новым; но это представление
ошибочно, ибо образования, квалифицируемые как изменения (тип
honor), по своей природе одинаковы с теми, которые мы называем
новообразованиями (тип repressionnaire).
.§ 3. Аналогия как принцип новообразований в языке
Выяснив, чем не является аналогия, и переходя к изучению ее
с положительной точки зрения, мы сразу же замечаем, что принцип
аналогии попросту совпадает с принципом языковых новообразова­
ний вообще. В чем же он заключается?
Аналогия есть явление психологического характера; но этого
положения еще недостаточно, чтобы отличить ее от фонетических
изменений, так как эти последние также могут рассматриваться как
психологические (см. стр. 184). Надо пойти дальше и сказать, что
аналогия есть явление грамматического порядка: она предполагает
осознание и понимание отношения, связывающего формы между
собой. Если в фонетическом изменении мысль не участвует, то учас­
тие ее в создании чего-либо по аналогии необходимо.
В фонетическом переходе интервокального s в г в латинском язы­
ке (ср. honosem-*- honorem) не принимает участия ни сравнение с
иными формами, ни смысл слов; можно сказать, что в honorem пере­
ходит только труп формы honosem. Напротив, чтобы объяснить по­
явление honor наряду с honos, надо обратиться к другим формам,
как это явствует из нижеследующей формулы четвертой величины
в пропорции:
oratorem: orator = honorem :x
х = honor
Эта пропорция не была бы возможна, если бы входящие в ее состав
формы не ассоциировались по смыслу.
Итак, в явлении аналогии все грамматично. Однако прибавим
тут же, что новообразование, которое является завершением анало­
гии, первоначально принадлежит исключительно сфере речи; оно —
случайное творчество отдельного лица. Именно в этой сфере и вне
языка следует искать зарождение данного явления. Однако при
этом следует различать: 1) понимание отношения, связывающего
между собою производящие формы, 2) подсказываемый сравнением
результат, то есть форму, импровизируемую говорящим для выра­
жения своей мысли. Только этот результат относится к области
речи.
199
Итак, на примере аналогии мы лишний раз убедились, насколь­
ко необходимо различать язык и речь (см. стр. 56); аналогия пока­
зывает нам зависимость речи от языка и позволяет проникнуть в са­
мую суть работы языкового механизма, как ома нами описана выше
(см. стр. 162). Всякому новообразованию должно предшествовать
бессознательное сравнение данных, хранящихся в сокровищнице
языка, где производящие формы упорядочены согласно своим син­
тагматическим и ассоциативным отношениям.
Таким образом, значительная часть процесса образования по
аналогии протекает еще до того, как появляется новая форма. Не­
прерывная деятельность языка, заключающаяся в разложении на­
личных в нем элементов на единицы, содержит в себе не только все
предпосылки для нормального функционирования речи, но также
и все возможности аналогических образований. Поэтому ошибочно
думать, что процесс словотворчества приурочен точно к моменту .воз­
никновения новообразования; элементы нового слова были даны
уже раньше. Импровизируемое мною слово, например in-decor-able
«такой, которого невозможно украсить», уже существует потенциаль­
но в языке: все его элементы встречаются в таких синтагмах, как
decor-er «украшать», decor-ation «украшение», «декорация»; рагdonn-able «простительный», mani-able «такой, с которым удобно ра­
ботать», «гибкий»: in-connu «неизвестный», in-sense «безрассудный»
и т. д., а его реализация в речи есть факт незначительный по сравне­
нию с самой возможностью его образования.
Резюмируя, мы приходим к выводу, что аналогия сама по себе
есть лишь один из аспектов явления интерпретации, лишь частное
проявление той общей деятельности, содержание которой состоит
в обеспечении различения языковых единиц, чтобы затем их можно
было использовать в речи. Вот почему мы утверждаем, что анало­
гия — явление целиком грамматическое и синхроническое.
Такая характеристика аналогии приводит нас к двум следую­
щим замечаниям, подкрепляющим, на наш взгляд, произвольность
абсолютную и произвольность относительную (см. стр. 163 и ел.):
1. Все слова можно расклассифицировать в зависимости от их
способности производить новые слова, что связано с их большей или
меньшей разложимостью. Простые слова по основному своему свой­
ству непродуктивны (ср. magasin «кладовая», arbre «дерево», racine
«корень» и т. д.): magasinier «кладовщик» не произведено от maga­
sin; оно образовано по образцу prison «тюрьма»: prisonnier «заклю­
ченный (в тюрьму)» и т. д. Точно так же emmagasiner «помещать
на склад» обязано своим существованием аналогии с emmaillotter
«пеленать», encadrer «вставлять в раму», encapuchonner «надевать
капюшон» и т. д., заключающим в себе maillot «пеленка», cadre
«рамка», capuchon «капюшон» и т. д.
Таким образом, в каждом языке есть слова продуктивные и слова
«бесплодные»; пропорция между теми и другими бывает разная. В об­
щем это сводится к различению, проведенному нами на стр. 165 между
20Q
языками «лексическими» и «грамматическими». В китайском языке
слова в большинстве случаев неразложимы; наоборот, в искусствен­
ном языке они почти все подвергаются анализу. Любой эсперантист
волен создавать новые слова на основе данного корня.
2. Мы уже указывали (см. стр. 195), что всякое новообразование
по аналогии может быть представлено в виде операции, сходной с вы­
числением четвертой величины в пропорции. Весьма часто этой фор­
мулой пользуются для объяснения самого явления аналогии; мы же
старались объяснить аналогию возможностями разложения единиц
на значимые элементы и использования этих имеющихся в языке го­
товых элементов.
Обе названные концепции противоречат одна другой. Если при­
менение формулы пропорции является достаточным объяснением,
к чему тогда гипотеза о разложимости единиц? Чтобы образовать
такое слово, как indecorable, нет никакой необходимости извлекать
соответствующие элементы: in-decor-able; совершенно достаточно
взять его в целом и поместить в уравнение:
pardonner : impardonnable, и т. д. = decorer : х
х = indecorable
При таком объяснении у говорящего не предполагается наличия
сложной умственной операции, чересчур напоминающей сознатель­
ный анализ грамматиста. В таком случае, как Kranz «венок»: Кгапze «венки» по образцу Gast «гость»: Gaste «гости», разложение на
элементы как будто менее вероятно, чем решение пропорции, так
как в образце основой является то Gast-, то Gast-, и может пока­
заться, что звуковое свойство Gaste было просто перенесено на
Kranz.
Какая же из этих теорий соответствует действительности? Заме­
тим прежде всего, что в случае с Kranz нет необходимости исклю­
чать возможность анализа. Мы ведь констатировали наличие чередо­
ваний и в корнях и в префиксах (см. стр. 190 и ел.), а ощущение че­
редования может отлично уживаться с разложением на значимые
элементы.
Эти две противоположные концепции отображаются в двух раз­
личных грамматических доктринах. Наши европейские грамматики
оперируют пропорциями; так, они объясняют образование немецко­
го прошедшего времени, исходя из целых слов; ученику говорят:
по образцу setzen «поставить»: setzte «поставил» образуй прошедшее
время от lachen «смеяться» и т. д. А вот если бы немецкую грамма­
тику стал излагать древнеиндийский ученый, он коснулся бы в од­
ной главе корней (setz-, lach-), в другой — окончаний прошедшего
времени (-te и т. д.), таким образом были бы даны полученные путем
анализа элементы, при помощи которых предстояло бы синтезиро­
вать целые слова. Во всех санскритских словарях глаголы распо­
лагаются в порядке, определяемом их корнями.
201
В зависимости от основных свойств данного языка грамматисты
склоняются либо к одному, либо к другому из этих двух методов.
Древнелатинский язык, по-видимому, благоприятствовал анали­
тическому методу. Нижеследующее явление может служить этому
блестящим доказательством. В словах factus «искусно обработан­
ный» и actus «движение» количество первого гласного неодинаково,
хотя и в facio «делаю» и в ago «двигаю» а является кратким; следует
предположить, что actus восходит к *agtos, и объяснять удлинение
гласного следующим за ним звонким согласным; эта гипотеза пол­
ностью подтверждается романскими языками; противопоставление
specio «смотрю»: spectus (прич. прош. вр. от specio) наряду с tego
«крою»: tectus «крытый» отражается во французском языке в depit
«досада» (= despectus) и toit «кровля» (= tectum); ср. conflcio «со­
вершаю»: confectus «совершенный» (франц. confit «вареный [в саха­
ре]») наряду с rego «правлю»: rectus «прямой», «правильный» (dlrectus «прямой» -> франц. droit «прямой»). Но *agtos, *tegtos, *regtos
не унаследованы латинским языком из индоевропейского, в кото­
ром, несомненно, было *aktos, *tektosn т. д.,— они появились в до­
исторической латыни, несмотря на трудность произносить звонкий
перед глухим. Из этого явствует, что в древнейшей латыни ясно
осознавались коренные единицы ag-, teg-. Следовательно, латинский
язык сильно способствовал осознанию частей слова (основ, суффик­
сов и т. д.) и их взаимодействия. В наших современных языках
это чувство развито у говорящих, вероятно, в меньшей степени,
но у немцев оно все же острее, чем у французов (см. стр. 222).
Глава
V
АНАЛОГИЯ И ЭВОЛЮЦИЯ
§ 1. Каким образом новообразование
по аналогии становится фактом языка?
Все, что входит в язык, заранее испытывается в речи: это зна­
чит, что все явления эволюции коренятся в сфере деятельности ин­
дивида. Этот принцип, уже высказанный нами выше (см. стр. 130),
особенно применим к новообразованиям по аналогии. Прежде чем
honor стало опасным конкурентом honos, способным вытеснить это
honos, оно было просто сымпровизировано одним из говорящих,
примеру которого последовали другие, так что в конце концов эта
новая форма сделалась общепринятой.
Отсюда вовсе не вытекает, что такая удача выпадает на долю
всех новообразований по аналогии. На каждом шагу мы встречаем­
ся с недолговечными новыми комбинациями, которые не прини­
маются языком. Ими изобилует детская речь, так как дети еще недо­
статочно освоились с обычаем и не порабощены им окончательно:
они говорят viendre вместо venir «приходить», mouru вместо mort
«мертвый», «умерший» и т. д. Но примеры этого рода можно найти и
в языке взрослых. Так, многие вместо trayait (прошедшее несовер­
шенное от traire «доить») говорят traisait (встречается, между про­
чим, у Руссо). Все эти новообразования вполне правильны; они объ­
ясняются совершенно так же, как и те, которые приняты языком;
так, viendre основано на пропорции
eteindrai: eteindre = viendrai: х
х = viendre,
a traisait образовано по образцу plaire:plaisait и т.д.
В языке удерживается лишь незначительная часть новообразо­
ваний, возникших в речи; но те, какие остаются, все же достаточно
многочисленны, чтобы с течением времени в своей совокупности
придать словарю и грамматике совершенно иной облик.
В предыдущей главе мы ясно показали, что аналогия не может
быть сама по себе фактором эволюции; это нисколько не противоре203
чнт тому, что вызываемая аналогией непрестанная замена одних
форм другими представляет собой одно из наиболее бросающихся
в глаза явлений в переживаемых языками преобразованиях. Каж­
дый раз, как закрепляется какое-либо новообразование, вытесняя
предшествовавший ему элемент, создается нечто новое, а нечто ста­
рое отбрасывается — вот на этом основании аналогия и занимает
преобладающее положение в теории языковой эволюции.
На этом мы считаем нужным особенно настаивать.
§ 2. Образования по аналогии —
симптомы изменений интерпретации
Язык непрестанно интерпретирует и разлагает на составные час­
ти существующие в нем единицы. Чем же можно объяснить, что
истолкование этих единиц непрерывно меняется от одного поколе­
ния к другому?
Причину этого следует искать в огромном множестве факторов,
непрерывно влияющих на тот способ анализа, который принят при
данном состоянии языка. Напомним некоторые из этих факторов.
Первым и наиболее важным является фонетическое изменение
(см. гл. II). Поскольку благодаря ему некоторые способы анализа
становятся двусмысленными, а другие — невозможными, постольку
изменяются условия разложения на составные части, а вместе с тем
и его результаты; отсюда — перемещение границ внутри отдельных
единиц и видоизменение их характера. Ранее (см. стр. 174) было ска­
зано об этом по поводу таких сложных слов, как beta-hus и redo-lich,
и по поводу индоевропейского склонения (см. стр. 188).
Но не все сводится к фонетическому фактору. Есть еще агглю­
тинация, о которой речь будет ниже; в результате агглютинации из
сочетания отдельных элементов возникает единое целое. Затем сле­
дует упомянуть о всевозможных обстоятельствах, внешних по от­
ношению к слову, но способных изменить его анализ. В самом деле,
поскольку разложение на составные части является результатом
целого ряда сопоставлений, постольку совершенно ясно, что в каж­
дый данный момент оно зависит от ассоциативных связей данного
слова. Так, превосходная степень и.-е. *swad-is-to-s заключала в се­
бе два независимых друг от друга суффикса: -is- — показатель идеи
сравнения (ср. лат. mag-is «более») и -to-, обозначавший определен­
ное местонахождение предмета в ряду других предметов (ср. греч.
tri-to-s «третий»). Эти два суффикса подверглись агглютинации (ср.
греч. hed-isto-s или, вернее, hed-ist-os «самый приятный»). Но этой
агглютинации в свою очередь чрезвычайно благоприятствовало об­
стоятельство, чуждое самой превосходной степени: формы сравни­
тельной степени на -is- вышли из употребления, будучи вытеснены
204
образованиями на -jos-; -is-, переставшее осознаваться самостоятель­
ным элементом, не стало более выделяться внутри -islo-.
Заметим мимоходом, что обнаруживается общая тенденция сок­
ращать основу в пользу форманта, в особенности в тех случаях, ког­
да основа оканчивается на гласный. Так, в латинском суффикс -tat(veri-tat-em «правду» вместо *vero-itat-em; ср. греч. deino-tet-a
«силу») притянул к себе i основы, так что слово veri-tat-em стало
анализироваться как ver-itat-em; равным образом Roma-nus «рим­
ский», Alba-nus «албанский» (ср. aenus «медный» вместо *aes-no-s)
превратилось в Rom-anus, Alb-anus.
Какова бы ни была причина изменений в интерпретации, эти
изменения всегда обнаруживают себя в появлении аналогических
форм. В самом деле, не только живые единицы, ощущаемые говоря­
щим в каждый данный момент, могут порождать образования по
аналогии; ъерно и то, что всякое определенное распределение еди­
ниц допускает возможность расширения их употребления. Аналогия
может, таким образом, служить несомненным доказательством того,
что данный формативный элемент в данный момент существует как
значимая единица. Merldionalis «полуденный» у Лактанция вместо
merldialis показывает, что в то время римляне делили septentri-onalis «северный», regi-onalis «областной», а для того чтобы пока­
зать, что к суффиксу -tat- отошел элемент i, заимствованный у ос­
новы, достаточно сослаться на celer-itatem «быстроту»; pag-anus
«сельский» от pag-us «село» ясно показывает, каким образом римляне
анализировали Rom-anus; анализ немецкого redlich «честный» (см.
стр. 174) подтверждается существованием sterblich «смертный»,
образованного от глагольного корня.
Нижеследующий, исключительно любопытный пример показы­
вает, как с течением времени в аналогические сопоставления вовле­
каются всё новые единицы. В современном французском языке слово
somnolent «сонливый» разлагается на somnol- и -ent, как если бы
это было причастие настоящего времени; доказательством этому
служит наличие глагола somnoler «дремать». Однако в латинском
somnolentus делили на somno- и -lentus по образцу succu-lentus
«сочный» и т. д., а еще раньше — на somn- и -olentus «пахнущий
сном» (от olere «пахнуть») по образцу vln-olentus «пахнущий вином».
Таким образом, наиболее ощутимым и наиболее важным дейст­
вием аналогии является замена старых форм, нерегулярных и об­
ветшалых, новыми, более правильными формами, составленными из
живых элементов.
Разумеется, не всегда дело обстоит так просто: функционирова­
ние языка пронизано бесчисленным множеством колебаний, прибли­
зительных и неполных разложений. Никогда никакой язык не об­
ладал вполне фиксированной системой единиц. Вспомним, что было
сказано (см. стр. 188) о склонении *ek1wos сравнительно со склоне­
нием *pods. Эти приблизительные (imparfaites) разложения приво­
дят иногда к нечетким аналогическим образованиям. Индоевропей205
ские формы *geus-etai, *gus-tos, *gus-tis позволяют выделить корень
geus-:gus- «вкушать»; но в греческом интервокальное s исчезает, и
тем самым разложение форм geuomai, geustos осложняется; в ре­
зультате возникает колебание: выделяется не то geus-, не то geu-;
в свою очередь и образования по аналогии начинают подпадать под
воздействие этого колебания, и мы видим, как основы на ей- прини­
мают это конечное s: например, pneu-, pneuma «дыхание», отглаг.
прилагательное pneus-tos.
Но даже и при этих колебаниях аналогия оказывает свое влия­
ние на язык. Не являясь сама по себе фактом эволюции, она тем не
менее в каждый момент отражает изменения, происходящие в систе­
ме языка, и закрепляет их новыми комбинациями старых элементов.
Она принимает активное участие в деятельности всех тех сил, кото­
рые беспрерывно видоизменяют внутреннее строение языка. В этом
смысле она может считаться мощным фактором эволюции.
§ 3. Аналогия как обновляющее
и одновременно консервативное начало
Может возникнуть сомнение, действительно ли так велико зна­
чение аналогии, как это, казалось бы, следует из предшествующего
изложения, и действительно ли она охватывает область, столь же
обширную, как и область фонетических изменений. Фактически ис­
тория каждого языка обнаруживает бесчисленное множество гро­
моздящихся друг на друга аналогических фактов, и, взятые в целом,
эти непрекращающиеся перестройки играют в эволюции языка зна­
чительную роль, более значительную, чем изменения звуков.
Но наибольший интерес для лингвиста представляет следующее:
в великом множестве изменений по аналогии, охватывающих целые
столетия развития, почти все старые элементы сохраняются и только
иначе распределяются. Порождаемые аналогией инновации носят
скорее кажущийся, нежели реальный характер. Язык напоминает
одежду, покрытую заплатами, которые сделаны из материала,
отрезанного от этой одежды. Если иметь в виду субстанцию француз­
ской речи, то можно сказать, что французский язык на 4/5 восходит
к индоевропейскому; однако все слова, дошедшие до современного
французского языка из праязыка в чистом виде, без изменений по
аналогии, могут уместиться на одной странице (например, est = *esti, имена числительные и еще несколько слов, как-то: ours «медведь»,
nez «HOC», рёге «отец», chien «собака» и т. д.). Огромное же большин­
ство французских слов представляет собой того или другого рода
новые сочетания звуковых элементов, извлеченных из более старых
форм. В этом смысле можно сказать, что аналогия — именно пото­
му, что она для своих инноваций пользуется исключительно старым
206
материалом,— является
определенно консервативным
нача­
лом.
И действительно, аналогия во многих случаях работает и как
чисто консервативный фактор; можно сказать, что она действует не
только там, где имеет место распределение существовавшего ранее
материала по новым единицам, но и там, где имеет место сохранение
в неприкосновенности прежних форм. В обоих случаях дело идет
об одинаковом психологическом процессе. Чтобы в этом убедиться,
достаточно вспомнить, что принцип аналогии по существу совпадает
с принципом, лежащим в основе механизма речевой деятельности
(см. стр. 199).
Лат. agunt «двигают» сохранилось почти в полной неприкосно­
венности с доисторической эпохи, когда говорили *agonti, до са­
мой римской эпохи. В течение всего этого долгого периода сменяв­
шиеся поколения пользовались этим словом, и никакие конкурирую­
щие формы не смогли его вытеснить. Но разве аналогия ни при чем
в этом сохранении прежнего слова? Своей устойчивостью agunt
обязано действию аналогии не в меньшей степени, чем любая инно­
вация. Agunt включено в рамки системы; оно связано с такими фор­
мами, как dicunt «говорят», legunt «читают» и т. д., и с такими, как
agimus «двигаем», agitis «двигаете» и т. д. Не будь этих связей, оно
легко могло бы оказаться вытесненным какой-либо формой, состав­
ленной из новых элементов. Пережило века не agunt, но ag-unt;
форма не изменилась потому, что ag- и -unt находили регулярные
соответствия в других рядах: вот этот сопутствующий ряд ассоции­
руемых с agunt форм и сохранил его в неприкосновенности во время
его многовекового пути. Ср. еще sex-tus «шестой», также опирающее­
ся на компактные ряды: с одной стороны, sex «шесть», sex-aginta
«шестьдесят» и т. д., с другой стороны, quar-tus «четвертый», quin-tus «пятый» и т. д.
Таким образом, формы сохраняются потому, что они непрерывно
возобновляются по аналогии; слово одновременно осознается и как
единица, и как синтагма и сохраняется постольку, поскольку вхо­
дящие в его состав элементы не изменяются. И наоборот, угроза его
существованию появляется лишь тогда, когда составляющие его
элементы выходят из употребления. Обратим внимание на то, что
происходит с французскими формами dites «говорите» и faites «дела­
ете», соответствующими непосредственно лат. dic-itis, fac-itis, но
не имеющими больше опоры в современном спряжении; язык стре­
мится их вытеснить; начинают говорить disez, faisez — по образцу
plaisez «нравитесь», lisez «читаете» и т. д., и эти новые формы уже
стали общеупотребительными в большинстве производных глаголов
(contredisez «противоречите» и т. д.).
Единственные формы, на которые аналогия вовсе не может рас­
пространиться,— это, разумеется, такие изолированные слова, как
собственные имена, в частности географические названия (ср. Paris,
Geneve, Agen и др.), которые не допускают никакого осмысленного
го7
разложения и, следовательно, никакой интерпретации составляю­
щих их элементов; конкурирующих новообразований рядом с ними
не возникает.
Таким образом, сохранение данной формы может объясняться
двумя прямо противоположными причинами: полнейшей изоляцией
или же принадлежностью к определенной системе, неприкосновен­
ной в своих основных частях и постоянно приходящей ей на помощь.
Преобразующее действие аналогии может развиваться наиболее
успешно в той промежуточной области, которая охватывает формы,
не имеющие достаточной опоры в своих ассоциативных связях.
Но идет ли речь о сохранении формы, составленной из несколь­
ких элементов, или о перераспределении языкового материала по
новым конструкциям, роль аналогии безмерно велика, ее воздейст­
вие сказывается повсюду.
Глава
VI
НАРОДНАЯ ЭТИМОЛОГИЯ
Нам иногда случается коверкать слова, форма и смысл которых
нам мало знакомы; бывает, что обычай впоследствии узаконивает та­
кого рода деформации слов. Так, старофранц. coute-pointe «стеганое
одеяло» (от coute, вариант couette «покрышка», и pointe — причас­
тие прош. вр. от poindre «стегать») было изменено в courte-pointe,
как будто это было составное слово из прилагательного court «ко­
роткий» и существительного pointe «кончик». Такие инновации, как
бы они ни были нелепы, не возникают совершенно случайно; в них
обнаруживаются попытки приблизительного объяснения малопо­
нятного слова путем сопоставления его с чем-либо хорошо знакомым.
Этому явлению дано название народной этимологии. На первый
взгляд оно не очень отличается от явления аналогии. Когда говоря­
щий по-французски, забывая о существовании слова surdite «глу­
хота», образует по аналогии sourdite, результат получается тот же,
как если бы он, плохо понимая surdite, деформировал это слово под
впечатлением прилагательного sourd «глухой»; единственное раз­
личие, казалось бы, сводится к тому, что образования по аналогии
рациональны, а народная этимология действует несколько на авось
и приводит к несуразице, к чепухе.
Однако это различие, относящееся лишь к результатам, не глав­
ное. Есть другое, более глубокое различие по существу; чтобы по­
казать, в чем оно состоит, приведем несколько примеров главнейших
типов народной этимологии.
Разберем случаи, когда слово получает новое 'истолкование, не
меняя своей внешней формы. Нем. durchblauen «поколотить» этимо­
логически восходит к bliuwan «бичевать»; но теперь его связывают с
Ыаи «синий» вследствие синяков, производимых ударами. В сред­
ние века немецкий язык заимствовал из французского слово aventure «приключение», которое в немецком приняло форму abentiire,
затем Abenteuer; не деформируя слова, его стали связывать с Abend
209
«вечер» («то, что рассказывают по вечерам»), и вплоть до XVIII в. его
даже писали Abendteuer. От старофранцузского soufraite «лишение»
(лат. suffracta от subfrangere «надламывать») произошло прилага­
тельное souffreteux «немощный», «хворый»; его теперь связывают
с глаголом souffrir «страдать», с которым у него, однако, нет ничего
общего. Lais «отказ по завещанию» (отглагольное существительное
от laisser «оставлять») ныне рассматривается как производное от 1ёguer «завещать», и его пишут legs; некоторые даже произносят
leg-s, что может создать впечатление, будто здесь произошло изме­
нение формы в результате изменения интерпретации; но это произ­
ношение объясняется только влиянием письменной формы, при
помощи которой хотели отметить, не меняя произношения, проис­
хождение этого слова. Аналогичным образом французское слово
homard «омар», заимствованное из древнескандинавского human*
(ср. датск. hummer), приняло на конце d по аналогии с француз­
скими словами на -ard; только в данном случае интерпретационная
ошибка, обнаруживаемая орфографией, касается конца слова, при­
нятого за хорошо знакомый суффикс (ср. bavard «болтливый» и др.).
Однако в большинстве случаев слово искажают с целью приспо­
собить его к будто бы заключенным в нем элементам. Так обстоит
дело с франц. choucroute «кислая капуста» (от нем. Sauerkraut);
лат. dromedarius «двугорбый верблюд» превратилось в немецком в
Trampeltier «топчущееся животное»; сложное слово является новым,
но составлено оно из уже существовавших элементов trampeln и
Tier. Древневерхненемецкий язык из лат. margarlta «жемчужина»
сделал mari-greoz «морской камешек» путем комбинации двух уже
существующих слов.
А вот еще один, особо поучительный случай: лат. carbunculus
«уголек» дало в немецком Karfunkel по ассоциации с funkeln «свер­
кать», а во французском — escarboucle, связываемое с boucle «ло­
кон». Calfeter, calfetrer «конопатить» превратилось в calfeutrer под
влиянием feutre «войлок». Во всех этих примерах на первый взгляд
более всего поражает то, что каждый из них заключает наряду с по­
нятным элементом, наличествующим в других словах, другую часть,
ничему старому не соответствующую: Каг-, escar-, cal-. Но было бы
ошибочным думать, что в этих элементах есть нечто, созданное за­
ново, нечто, возникшее в связи с данным явлением; в действитель­
ности налицо совершенно обратное: это просто-напросто отрезки,
оставшиеся неинтерпретированными, это, если угодно, народные
этимологии, застрявшие на полпути. Karfunkel в этом отношении не
отличается от Abenteuer, если считать, что -teuer — оставшийся без
объяснения остаток; его можно сравнить и с homard, где hom- ни­
чему не соответствует.
Таким образом, степень искажения не создает каких-либо су­
щественных различий у слов, исковерканных народной этимоло­
гией; все они, безусловно, являются не более как истолкованиями
непонятых форм посредством форм Известных.
210
Итак, теперь ясно, чем народная этимология походит на анало*
пио и чем она от нее отличается.
У обоих этих явлений есть только одна общая черта — и в том
и в другом случае используются предоставляемые языком значимые
элементы,— но в остальном они диаметрально противоположны.
Аналогия всегда предполагает забвение прежней формы; в основе
аналогической формы il traisait (см. стр. 203) отсутствует какое бы
то ни было разложение прежней формы il trayait на составные части;
забвение этой формы даже необходимо, чтобы могла возникнуть
конкурирующая с ней форма. Аналогия ничего не извлекает из
субстанции замещаемых ею знаков. Наоборот, народная этимология
сводится к интерпретации прежней формы, воспоминание о которой,
хотя бы и смутное, является исходной точкой для ее искажения. Та­
ким образом, в основе анализа в одном случае лежит воспоминание,
в другом случае — забвение. Это различие является фундамен­
тальным.
Народная этимология представляет собой в языке явление пато­
логическое; она выступает лишь в исключительных случаях и затра­
гивает лишь редкие слова, технические термины или заимствования
из других языков, с трудом осваиваемые говорящими. Наоборот,
аналогия есть явление общее, относящееся к нормальному функцио­
нированию языка. Эти два явления, некоторыми своими сторонами
между собою сходные, по существу друг другу противоположны;
их следует строго различать.
Глава
VII
АГГЛЮТИНАЦИЯ
§ 1. Определение агглютинации
Наряду с аналогией, важное значение которой мы только что от­
метили, в создании новых языковых единиц участвует и другой фак­
тор: агглютинация.
С этими двумя факторами не может сравниться никакой другой
способ образования слов: звукоподражания (см. стр. 102), новые,
целиком выдуманные отдельными лицами безо всякого участия ана­
логии слова (например, газ) и даже явления народной этимологии
имеют в этом отношении лишь весьма маловажное или даже вовсе
ничтожное значение.
Агглютинация состоит в том, что два или несколько слов, перво­
начально раздельные, но часто встречающиеся внутри предложения
в одной синтагме, сливаются в полностью или почти полностью неанализируемую единицу. Таков агглютинационный процесс; мы
говорим процесс, а не прием, так как с этим последним словом свя­
зано представление о волевом акте, о преднамеренности, тогда как
одним из характернейших свойств агглютинации является именно
отсутствие преднамеренности.
Приведем несколько примеров. По-французски прежде говорили
се ci «это вот» в два слова, а затем стали говорить ceci. Получилось
новое слово, хотя его материал и составные элементы ничуть не из­
менились. Таковы еще франц. tous jours -> toujours «всегда», au
jour d'hui -> aujourd'hui «сегодня», des ja ->• deja «уже», vert jus-»verjus «кислое вино» и т. п. В результате агглютинации спаиваются
также и единицы низшего уровня внутри слова, как это мы уже по­
казывали на примере индоевропейской превосходной степени *swad-is-to-s и греческой превосходной степени hed-isto-s (стр. 204).
Пристальное рассмотрение обнаруживает в этом явлении три
фазы:
1. Сочетание нескольких элементов в одной синтагме.
2. Собственно агглютинация, то есть синтез элементов синтагмы
212
в некую новую единицу. Этот синтез происходит сам собою в силу
механической тенденции: когда составное понятие выражено весьма
привычным рядом значимых единиц, наш ум, выбирая, так сказать,
дорожку напрямик, отказывается от анализа и начинает связывать
понятие в целом со всем сочетанием знаков, которое тем самым пре­
вращается в неразложимую единицу.
3. Все прочие изменения, способствующие еще большему пре­
вращению прежнего сочетания в единое простое слово: сведение
нескольких ударений к одному (vert-jus->• verjus), особые фонети­
ческие изменения и т. д.
Часто высказывалось мнение, будто фонетические и акцентуа­
ционные изменения (3) предшествуют изменениям, происходящим
в области понятий (2), и будто семантический синтез следует объяс­
нять агглютинацией и синтезом звукового материала. По всей веро­
ятности, это не так: такие сочетания, как vert jus, tous jours и т. д.,
были обращены в простые слова именно потому, что в этих сочета­
ниях стали усматривать единое понятие; было бы заблуждением
менять местами члены этого отношения.
§ 2. Агглютинация и аналогия
Контраст между аналогией и агглютинацией разителен:
1. При агглютинации две или несколько единиц в результате
синтеза сливаются в одну единицу (например, encore «еще» от hanc
horam) или же две единицы низшего уровня превращаются в одну
единицу того же уровня (ср. hed-isto-s «самый приятный» от *swadis-to-s). Наоборот, аналогия исходит из единиц низшего уровня,
превращая их в единицы высшего уровня. Чтобы образовать лат.
pag-anus «деревенский», аналогия соединила основу pag- и суффикс
-anus.
2. Агглютинация действует исключительно в синтагматической
сфере: действие ее распространяется па данное сочетание; все про­
чее ее не касается. Аналогия же апеллирует к ассоциативным рядам
в той же мере, как и к синтагмам.
3. В агглютинации вообще нет ничего преднамеренного, ниче­
го активного; как мы уже говорили, это просто механический про­
цесс, при котором сложение в одно целое происходит само собою.
Напротив, аналогия есть прием, предполагающий анализ и соедине­
ние (combinaison), умственную деятельность и преднамеренность.
В связи с образованием новых слов очень часто употребляют тер­
мины конструкция и структура-, но эти термины имеют различный
смысл в зависимости от того, применяются они к агглютинации или
к аналогии. В первом случае они напоминают о медленном цементи­
ровании элементов, которые от соприкосновения внутри синтагмы
подвергаются синтезу, а синтез может привести к полнейшему ис213
чезновению первоначальных единиц. В случае же аналогии термин
«конструкция» означает нечто иное, а именно группировку (agencement), полученную сразу же в акте речи благодаря соединению не­
скольких элементов, заимствованных из разных ассоциативных
рядов.
Мы видим, как важно различать эти два способа образования
слов. Так, в латинском possum «могу» мы имеем не что иное, как
слияние двух слов potis sum «могущий есть»,— это агглютинирован­
ное слово. Наоборот, signifer «знаменосец», agricola «земледелец»
и др.— суть продукты аналогии — конструкции, построенные по
имеющимся в языке образцам. Только к образованиям по аналогии
следует относить термины сложное слово(= композит) и производ­
ное слово (= дериват) *.
Часто бывает трудно решить, является ли данная форма порож­
дением агглютинации или же она возникла как аналогическое обра­
зование? Лингвисты бесконечно спорили об индоевропейских фор­
мах *es-mi, *es-ti, *ed-mi и т. д. Были ли элементы es-, ed- и т. д.
когда-то, в отдаленном прошлом, подлинными словами, которые впо­
следствии агглютинировались с другими словами mi, ti и т. д., или
же *es-mi, *es-ti и т. д. явились в результате соединения с элемен­
тами, извлеченными из иных сложных единиц того же порядка, что
означало бы отнесение агглютинации к эпохе, предшествовавшей
образованию индоевропейских окончаний? При отсутствии историче­
ской документации вопрос этот, по-видимому, неразрешим.
Только история может ответить на подобные вопросы. Всякий
раз, как она позволяет утверждать, что тот или другой простой эле­
мент состоял в прошлом из двух или нескольких элементов, мы впра­
ве говорить об агглютинации: таково лат. hunc «это», восходящее к
horn се (се засвидетельствовано эпиграфически). Но если у нас нет
исторической информации, то оказывается чрезвычайно трудным оп­
ределить, что является агглютинацией, а что относится к аналогии.
Глава
VIII
ПОНЯТИЯ ЕДИНИЦЫ, ТОЖДЕСТВА
И РЕАЛЬНОСТИ В ДИАХРОНИИ
Статическая лингвистика оперирует единицами, существующими
в синхроническом ряду. Все, что сказано нами выше, показывает,
что в диахронической последовательности мы имеем дело не с эле­
ментами, разграниченными раз и навсегда, как это можно было бы
изобразить в виде следующей схемы:
•+•
н-
Эпоха А
... Эпоха В
—h
Наоборот, каждый раз эти элементы оказываются иначе распре­
деленными в результате разыгрывающихся в языке событий, так
что их правильнее было бы изобразить следующим образом:
Эпоха А
Эпоха В
Это вытекает из всего того, что было сказано выше о результатах
действия фонетической эволюции, аналогии, агглютинации и т. д.
Почти все приводившиеся нами примеры относились к образо­
ванию слов; возьмем теперь один пример из области синтаксиса.
В индоевропейском праязыке не было предлогов; выражаемые ими
отношения передавались посредством многочисленных падежей, об­
леченных широким кругом значений. Не было также глаголов с при­
ставками, но вместо этого были частицы, словечки, прибавлявшиеся
215
к предложениям, которые уточняли и оттеняли обозначение дейст­
вия, выраженного глаголом. Тогда не было ничего, что соответство­
вало бы такому латинскому предложению, как Ire ob mortem «идти
навстречу смерти», или такому предложению, как oblre mortem с тем
же значением; тогда сказали бы ire mortem ob. Такое положение ве­
щей мы застаем еще в древнейшем греческом языке: oreos baino kata;
oreos baino само по себе означает «иду с горы», причем родительный
падеж обладает значимостью аблатива; kata добавляет оттенок
«вниз». Позже появляется kata oreos baino, где kata играет роль
предлога, а также kata-baino oreos — в результате агглютинирова­
ния глагола с частицей, ставшей глагольной приставкой.
Здесь перед нами два или три различных явления, которые, впро­
чем, все основаны на интерпретации отдельных единиц:
1) Образование нового разряда слов, предлогов, что происходит
просто путем перестановки имеющихся единиц. Особое расположе­
ние слов, первоначально безразличное к чему бы то ни было, вы­
званное, быть может, случайной причиной, создало новое сочета­
ние: kata, первоначально бывшее самостоятельным, связывается
теперь с существительным oreos, и они вместе присоединяются к
baino в качестве его дополнения.
2) Появление нового глагольного типа katabaino; это психоло­
гически новое сочетание, ему благоприятствует к тому же особое*
распределение единиц, и его закрепляет агглютинация.
3) Как естественный вывод из предыдущего — ослабление зна­
чения окончания родительного падежа оге-os; отныне выражение
того понятия, которое прежде передавал один родительный падеж,
принимает на себя kata; тем самым и в той же мере понижается вес
окончания -os; его исчезновение в будущем уже дано здесь в заро­
дыше.
Во всех трех случаях речь идет, как мы видим, о перераспреде­
лении уже существующих единиц. Прежняя субстанция получает
новые функции; в самом деле — и это следует особо подчеркнуть,—
для осуществления всех этих сдвигов не потребовалось никаких
фонетических изменений. С другой стороны, хотя звуковой материал
вовсе не изменился, не следует полагать, что все произошло только
в смысловой сфере: не бывает синтаксических явлений вне единства
некой цепи понятий с некой цепью звуковых единиц (см. стр. 172);
именно это отношение в данном случае и оказалось видоизменен­
ным. Звуки — прежние, а значимые единицы уже не те.
Как мы видели (см. стр. 107), изменчивость знака есть не что
иное, как сдвиг отношения между означающим и означаемым. Это
определение применимо не только к изменяемости входящих в сис­
тему элементов, но и к эволюции самой системы; в этом именно и за­
ключается диахрония в целом.
Однако одной констатации сдвига синхронических единиц еще
недостаточно для выяснения того, что произошло в языке. Существу­
ет проблема диахронической единицы как таковой: по поводу каж216
дого события необходимо выяснить, какой элемент непосредственно
подвергся трансформирующему действию. Мы уже встречались с
проблемой подобного рода в связи с фонетическими изменениями
(см. стр. 127); они касались лишь изолированных фонем, а не слов,
взятых как особые единицы. Поскольку диахронические события по
своему характеру разнообразны, постольку придется разрешать
множество аналогичных проблем, причем ясно, что единицы, раз­
граниченные в этой области, не будут обязательно соответствовать
единицам синхронического порядка. В согласии с принципом, уста­
новленным нами в первой части этой книги, понятие единицы не мо­
жет быть одинаковым в'синхронии и диахронии. Во всяком случае,
оно не будет окончательно установлено, пока мы его не изучим в
обоих аспектах, статическом и эволюционном. Только разрешение
проблемы диахронической единицы даст нам возможность преодо­
леть внешнюю видимость явления эволюции и добраться до его сути.
Здесь, как и в синхронии, знакомство с единицами необходимо для
отделения воображаемого от реального (см. стр. 142).
Другой вопрос, чрезвычайно сложный,— это вопрос о диахрони­
ческом тождестве. В самом деле, для того чтобы у меня была воз­
можность сказать, что данная единица сохранилась тождественной
самой себе или же, продолжая быть той же особой единицей, она
вместе с тем изменилась по форме или по смыслу (все эти случаи
возможны), мне необходимо знать, на чем я могу основываться, ут­
верждая, что извлеченный из какой-либо эпохи элемент, например
франц. chaud «теплый», есть тот же самый, что и взятый из более
ранней эпохи элемент, например лат. calidum (вин. п. от calidus
«теплый»).
На этот вопрос, конечно, ответят, что calidum в силу действия
фонетических законов, естественно, должно было превратиться в
chaud и что, следовательно, chaud = calidum. Вот это и называется
фонетическим тождеством. То же относится и к такому случаю, как
франц. sevrer «отнимать от груди» и лат. separare «отделять»; наобо­
рот, относительно франц. fleurir «цвести» скажут, что это не то же
самое, что лат. Погёге, которое должно было бы дать *flouroir.
На первый взгляд кажется, что такое соответствие покрывает
понятие диахронического тождества вообще. Но в действительности
совершенно невозможно, чтобы звук сам по себе свидетельствовал
о тождестве. Мы, разумеется, вправе сказать, что лат. mare «море»
во французском должно иметь форму тег, потому что всякое а в опре­
деленных условиях переходит в е, потому что безударное конечное е
отпадает и т. д.; но утверждать, будто именно эти отношения (а-> е,
е-> нуль) и составляют тождество,— это значит выворачивать все
наизнанку, так как, наоборот, исходя именно из соответствия таге:
тег, я и заключаю, что а перешло в е, что конечное е отпало и т. д.
Если из двух французов, происходящих из различных областей
Франции, один говорит se facher «сердиться», а другой — se focher,
то разница между их произношением весьма незначительна по срав217
нению с грамматическими фактами, позволяющими распознать в
этих двух различных формах одну и ту же языковую единицу. Диа­
хроническое тождество двух столь различных слов, как calidum и
chaud, попросту означает, что переход от одного к другому произо­
шел через целый ряд синхронических тождеств в области речи, при­
чем связь между ними никогда не нарушалась, несмотря наследую­
щие друг за другом фонетические преобразования. Вот почему на
стр. 140 мы могли утверждать, что столь же интересно установить,
почему повторяемое несколько раз в одной и той же речи слово
Messieurs! «господа!» остается тождественным самому себе, как и
выяснить, почему французское отрицание pas тождественно сущест­
вительному pas или, что то же, почему франц. chaud тождественно
лат. calidum. Второй вопрос в действительности является только
продолжением и усложнением первого.
ПРИЛОЖЕНИЕ КО ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ ЧАСТЯМ
А. Анализ субъективный и анализ объективный
Анализ языковых единиц, ежеминутно производимый говорящи­
ми, может быть назван субъективным анализом; не следует смеши­
вать его с объективным анализом, опирающимся на историю языка.
В такой греческой форме, как hippos «конь», грамматика различает
три элемента: корень, суффикс и окончание — hipp-o-s; древний же
грек осознавал в этом слове только два элемента: hipp-os (см. выше,
стр. 188). В лат. amabas «ты любил» объективный анализ обнаружи­
вает четыре единицы низшего уровня: am-a-ba-s, а римляне делили
это слово на три элемента: ama-ba-s; вероятно даже, что они рас­
сматривали -bas как словоизменительное целое, противопоставлен­
ное основе. Во французских словах entier «целый» (от лат. in-teger
«нетронутый»), enfant «ребенок» (от лат. in-fans «неговорящий»),
enceinte «беременная» (от лат. in-cincta «неопоясанная») историк
языка выделяет общий префикс en-, тождественный латинскому от­
рицательному префиксу in-; субъективный же анализ говорящих
полностью его игнорирует.
Грамматист зачастую склонен находить ошибки в спонтанном
анализе языка; в действительности же субъективный анализ не бо­
лее ложен, чем «ложная» аналогия (см. стр. 197). Язык не ошибается;
у него только иная точка зрения. Анализ говорящих и анализ линг­
виста, опирающегося на историю языка, несоизмеримы, несмотря на
то что в обоих случаях используется одинаковый прием: сопоставле­
ние рядов, в которых встречается один и тот же элемент. Оба вида
анализа вполне оправданны, и каждый из них сохраняет свою цен­
ность, но в конечном счете непререкаемое значение имеет только
анализ говорящих, так как он непосредственно базируется на фак­
тах языка.
218
Исторический анализ, т. е. анализ, опирающийся на историю язы­
ка,— лишь производная форма этого непосредственного анализа. Он,
в сущности, состоит в проецировании на одну плоскость построений
различных эпох. Как и спонтанный анализ языка, исторический
анализ лингвистов стремится к познанию образующих слово единиц
низшего уровня; разница только в том, что он, стремясь добраться
до древнейшего разложения слова на составные части, синтезирует
все те субъективные разложения, которые производились в течение
веков. Слово напоминает собою дом, внутреннее устройство и назна­
чение которого много раз менялось. Объективный анализ подытожи­
вает эти сменявшиеся во времени переустройства, накладывая их
одно на другое. Но те, кто живет в доме, знают только одно его уст­
ройство. Рассмотренный выше анализ греч. hipp-o-s не ложен, по­
скольку состав слова осознавался говорящими именно так; он толь­
ко «анахроничен», поскольку он относится не к той эпохе, в которую
мы сталкиваемся с этим словом. Это hipp-o-s не противоречит грече­
скому классическому hipp-os; к нему только надо подходить с иной
оценкой. Иначе говоря, мы опять возвращаемся к фундаментально­
му противопоставлению диахронии и синхронии.
Тем самым мы подходим к разрешению важного методологичес­
кого вопроса. Старая школа делила слова на корни, основы, суф­
фиксы и т. д. и приписывала этим категориям абсолютную значи­
мость. Читая работы Боппа и его учеников, можно подумать, что
греки с незапамятных времен хранили все тот же запас готовых
корней и суффиксов и что, разговаривая, они занимались массовым
производством своих слов, что, например, pater «отец» было для
них «корень ра + суффикс ter», a dDso «дам» в их устах представля­
ло собою сумму do + so + личное окончание и т. д.
Разумеется, нужно было реагировать на подобного рода заблуж­
дения, и лозунгом этой реакции, лозунгом совершенно правильным,
сделалось следующее требование: наблюдайте за тем, что происходит
в современных языках, в нашей повседневной речи, и не припи­
сывайте древним периодам языка никаких процессов, никаких яв­
лений, которые не были бы засвидетельствованы в живой речи. А по­
скольку в живой речи чаще всего нет почвы для такого рода анали­
зов, какие производил Бопп, младограмматики, твердо держась
своего принципа, стали заявлять, что корни, основы, суффиксы
и т. д.— это чистейшие абстракции нашего ума и что если мы ими
пользуемся, то исключительно только в интересах удобства изло­
жения. Но если установление этих категорий принципиально не
оправдывается, к чему же их тогда устанавливать? А если их уста­
новили, то на каком основании в таком случае решают, что разложе­
ние hipp-o-s предпочтительнее разложения hipp-os?
Новая школа, признав недостатки прежней доктрины, что сде­
лать было нетрудно, удовольствовалась отказом от нее в теории, а
на практике осталась во власти того же научного аппарата, без ко­
торого, несмотря ни на что, не могла обойтись. Стоит нам поразмыс219
лить над этими «абстракциями», чтобы установить степень их соот­
ветствия реальности; достаточно самого простого корректива, чтобы
правильно и точно осмыслить эти искусственные построения грам­
матистов. Это мы и старались сделать в нашем предшествующем из­
ложении, показав, что объективный анализ, внутренне связанный
с субъективным анализом живого языка, занимает свое законное
и определенное место в лингвистической методологии.
Б. Субъективный анализ
и выделение единиц низшего уровня
Итак, в отношении анализа можно установить метод и сформу­
лировать определения, лишь исходя из синхронической точки зре­
ния. Это мы и хотим показать, высказав ряд соображений относи­
тельно частей слова: префиксов, корней, основ, суффиксов, окон­
чаний *.
Начнем с окончания, то есть со словоизменительной характери­
стики, иначе говоря, с того меняющегося элемента на конце слова,
который служит для различения форм именной и глагольной пара­
дигм. В греческом спряжении zeugnu-mi, zeugnfl-s, zeugnu-si, zeugnu-men и т. д. «запрягаю, запрягаешь» и т. д. окончания -mi, -si, -s
и т. д. выделяются просто тем, что они противопоставлены друг дру­
гу и предшествующей им части слова (zeugnfl-). Как мы уже видели
(см. стр. 119 и 150) на примере русск. рук (форма род. п.),
противопоставленной форме рука (им. п. ед. ч.), отсутствие
окончания может играть такую же роль, как и обычное окончание.
Так, греч. zeugnu! «запрягай!», противопоставленное форме мн. ч.
zeugnu-te «запрягайте!» и т. д., или форма зват. п. rhetor «оратор!»,
противопоставленная форме rhetor-os и прочим падежам, и франц.
marj* (пишется marche) «иди!», противопоставленное mar Jo (пишется
marchons) «идем!», являются словоизменительными формами с нуле­
выми окончаниями.
Откинув окончание, получаем базу словоизменения (theme de
flexion), или основу, которая, вообще говоря, есть тот общий эле­
мент, выделяемый непосредственно путем сопоставления ряда род­
ственных слов, изменяемых или пет, с которым связано общее всем
этим словам понятие. Так, в гнезде французских слов roulis «качка
(боковая)», rouleau «каток», «свиток», rouler «катить», «скатывать»,
roulage «укатывание (почвы)», roulement «скатывание» нетрудно
усмотреть основу roul- «кат-». Но анализ, производимый говорящи­
ми, зачастую различает в одном и том же гнезде слов основы несколь­
ких сортов, или, лучше сказать, нескольких степеней. Элемент
zeugnu-, выделенный нами выше из zeugnu-m/, zeugnu-s и т. д.,
представляет собой основу первой степени, которая не является не­
разложимой, так как путем сравнения с другими рядами (zeugnumi
«запрягаю», zeuktos «запряженный», zeflksis «запряжка», zeukter
220
«запрягающий», zugon «ярмо» и т. д., с одной стороны, zeugnumi
«запрягаю», deiknflmi «показываю», ornumi «поднимаю» и т. д.,
с другой стороны) само собой обнаруживается деление zeug-nu.
Таким образом, zeug- (со своими чередующимися формами zeug-,
zeuk-, zug-) есть основа второй степени, которая является
уже неразложимой, так как сопоставление с родственными
формами не дает возможности разделить ее на более дробные
части.
Этот неразложимый элемент, общий для всех слов, образующих
одну родственную группу, называется корнем. С другой стороны,
поскольку всякое субъективное и синхроническое разложение мо­
жет членить звуковые элементы, лишь исходя из той частицы смыс­
ла, которая приходится на долю каждого элемента, постольку ко­
рень является тем элементом, где общий всем родственным словам
смысл достигает наивысшей степени абстракции и обобщения. Ра­
зумеется, эта смысловая неопределенность у каждого корня различ­
на; она, между прочим, зависит в некоторой мере от степени разло^
жимости основы: чем больше эта последняя подвергалась последова­
тельным рассечениям, тем больше шансов у ее смысла сделаться аб­
страктным. Так, греческое zeugmation означает «упряжка», zeugma
«упряжь» без более точной спецификации, наконец, zeug- выражает
неопределенное представление о <<(за/со)прягании».
Из этого следует, что корень как таковой не может выступать
в качестве слова и непосредственно принимать окончания. В самом
деле, слово всегда выражает более или менее определенное пред­
ставление, по крайней мере с грамматической точки зрения, что не
согласуется со свойственными корню общностью и абстрактностью.
Что же в таком случае нужно думать о тех весьма частых случаях,
когда корень и база словоизменения совпадают, как это мы, напри­
мер, видим в греч. phloks «пламя», phlogos «пламени», когда сравни­
ваем их с корнем phleg-: phlog-, который встречается во всех словах
одного и того же гнезда (ср. phleg-o «жгу» и т. д.)? Не противоречит
ли это только что установленному нами различию? Нисколько, так
как следует различать phleg-: phlog- в общем смысле и phlog- в спе­
циальном смысле, если только мы не желаем рассматривать звуко­
вые формы в полном отрыве от смысла. У одного и того же звукового
элемента здесь две различные значимости, так что он составляет
два различных языковых элемента (см. стр. 137). Выше мы рассмат­
ривали zeugnu! «запрягай!» как спрягаемое слово с нулевым оконча­
нием; подобно этому, мы должны будем сказать, что и в данном слу­
чае phlog- «пламя» является базой с нулевым суффиксом. Никакое
смещение невозможно: основа остается отличимой от корня, даже
если в звуковом отношении она с ним совпадает.
Итак, для сознания говорящих корень представляет собой ре­
альность. Правда, говорящие не всегда умеют выделять его с оди­
наковой точностью; в этом отношении наблюдаются различия как
внутри одного языка, так и между языками.
221
В некоторых языках корень обладает определенными характер­
ными свойствами, которые привлекают к нему особое внимание го­
ворящих. Так обстоит дело в немецком языке, где корень отличается
единообразными качествами: он почти всегда односложен (ср. streit-,
bind-, haft- и т. д.), его строение подчиняется определенным
правилам
фонемы не могут располагаться в нем в любом порядке;
некоторые сочетания согласных, как, например, смычный плюс
плавный, в конце корня недопустимы — возможно werk-, a wekrневозможно; встречаются helf-, werd-, a hefl-, wedr- не встречаются
Напомним, что регулярные чередования, особенно гласных, ско­
рее усиливают, нежели ослабляют ощущение корня и вообще еди­
ниц низшего уровня; в этом отношении немецкий язык с разнообраз­
ной игрой аблаута (стр. 191 и ел.) глубоко отличен от французского.
В еще большей степени этими свойствами характеризуются семити­
ческие корни. Чередования в них весьма регулярны и выражают
множество сложных противопоставлений (ср. др.-евр. qatal «он
убил», qtaltern «вы (мужчины) убили», qet61 «убить», «убей, ты (муж­
чина)!», qitelQ<<вы (мужчины) убейте!» и т. д.— всё это формы одного
и того же глагола со значением «убивать»); кроме того, в них мы на­
ходим нечто напоминающее немецкую односложность, но в еще более
разительном виде: семитические корни имеют всегда три согласны^
(см. стр. 268).
В этом отношении совершенно иную картину представляет фран­
цузский язык. В нем мало чередований и наряду с односложными
корнями (roul-, march-, mang- и т. д.) много двух- и трехсложных
корней (commenc-, hesit-, epouvant-). Кроме того, формы этих кор­
ней представляют, особенно в своих финалях, слишком разнооб­
разные сочетания, чтобы их можно было подвести под определенные
правила (ср. tu-ег, regn-er, guid-er, grond-ег, souffl-ег, tard-er, entrer, hurl-er и т. п.). Поэтому не приходится удивляться, что во фран­
цузском языке корень ощущается весьма слабо.
Выделение корня влечет за собой выделение префиксов и суф­
фиксов. Префикс предшествует той части слова, которая признана
основой, например hupo- в греч. hupo-zeugnflmi «впрягаю». Суф­
фикс это тот элемент, который прибавляется к корню для превра­
щения его в основу (например, zeug-ma/-) или к основе первой степе­
ни для превращения ее в основу второй степени (например, zeugmat-io-). Мы уже видели, что этот элемент, как и окончание, может
выступать в виде нуля. Выделение суффикса является, таким обра­
зом, лишь оборотной стороной анализа основы.
Суффикс то облечен конкретным смыслом, то есть семантической
значимостью, как, например, в zeuk-ter- «запрягающий», где -terобозначает действующее лицо (субъект действия), то наделен чисто
грамматической функцией, как, например, в zeug-nu(-mi) «я запря­
гаю», где -пи- выражает идею настоящего времени. Префикс также
222
может играть и ту и другую роль, но в наших языках он редко обла­
дает грамматической функцией; примеры: ge- в немецком причастии
прошедшего времени (ge-setzt), глагольные префиксы совершенного
вида в славянских языках (русск. на-писать).
Префикс отличается от суффикса еще одним свойством, которое,
хотя и не абсолютно» но весьма распространено: он лучше отграни­
чен, то есть легче отделяется от слова в целом. Это зависит от самой
природы префикса; в большинстве случаев, откинув префикс, мы
получаем законченное цельное слово (ср. франц. recommencer «начи­
нать снова»: commencer «начинать», indigne «недостойный»: digne
«достойный», maladroit «неловкий»: adroit «ловкий», contrepoids
«противовес»: poids «вес»"и т. д.). Еще более разительно проявляется
это свойство префикса в латинском, греческом и немецком языках.
Заметим еще, что некоторые префиксы могут выступать и как само­
стоятельные слова: ср. франц. contre «возле», mal «скверно», avant
«перед», sur «на», нем. unter «под», vor «перед» и т. д., греч. kata
«с (чего-либо)», pro «перед» и т. д. Совершенно иначе обстоит дело
с суффиксами. Откинув этот элемент, мы получим основу, которая
законченным словом не является: например, франц. organisation
«организация»: organis- «организ-», нем. Trennung «разъединение»:
trenn- «разъединен-», греч. zeugma «упряжка»: zeug- «упряж-»
и т. д.; с другой стороны, сам суффикс не имеет самостоятельного
существования.
Из всего этого следует, что чаще всего основа в своей начальной
части отграничена заранее: даже не прибегая к сопоставлению с
другими формами, говорящий знает, где находится грань между
префиксом и тем, что за ним следует. Иначе обстоит дело с концом
слова: тут установление границы без сопоставления с формами,
имеющими ту же основу или тот же суффикс, невозможно; в
результате подобных сопоставлений получаются те или другие раз­
граничения, целиком зависящие от свойств сопоставляемых эле­
ментов.
С точки зрения субъективного анализа суффиксы и основы обла­
дают значимостью лишь в меру своих синтагматических и ассоциа­
тивных противопоставлений; можно, смотря по обстоятельствам,
найти формативный элемент и основу в двух противопоставленных
частях слова, каковы бы они ни были, лишь бы они давали повод для
противопоставления. Например, в лат. dictatorem «диктатора» мож­
но выделить основу dictator(-em), если его сопоставлять с consul-em
«консула», ped-em «ногу» и т. д.; основу dicta(-torem), если его сбли­
жать с lic-torem «ликтора», scrip-torem «писца» и т. д., наконец, ос­
нову dic(-tatorem), если вспомнить о po-tatorem «пьющего», can-tatorem «певчего» и т. д. Вообще говоря, при благоприятных обстоя­
тельствах говорящий имеет основания производить все мыслимые
членения (например, dietat(-orem), исходя из am-orem «любовь
(вин, п.)», ard-огещ «огонь (вин. п.)» и т.д., dict(-ato:em), исходя из
223
or-atorem «оратора», ar-atorem «пахаря» и т. д.). Как мы уже видели
(см. стр. 204), результаты этого рода спрнтанных анализов обнару­
живаются в постоянно возникающих аналогических образованиях
в любую эпоху истории языка; именно на основании их мы получаем
возможность выделять единицы низшего уровня (корни, префиксы,
суффиксы, окончания), осознаваемые в языке, и те значимости,
которые он с ними связывает.
В. Этимология
Этимология ие является пи отдельной дисциплиной, ни частью
эволюционной лингвистики; это всего лишь применение принципов,
относящихся к синхроническим и диахроническим фактам. Этимо­
логия проникает в прошлое слов и следует в этом направлении до тех
пор, пока не находит материала для их объяснения.
Когда говорят о происхождении какого-либо слова и утвержда­
ют, что оно «происходит» от другого слова, то под этим можно разуметь самые разнообразные вещи: так, франц. sel «соль» происходит
от лат. sal в результате простого звукового изменения; франц. labou­
rer «обрабатывать землю» происходит от старофранц. labourer «ра­
ботать вообще» в результате изменения только смысла; couver «си­
деть на яйцах» происходит от лат. cubare «лежать» в результате из­
менения смысла и звучания; наконец, когда говорят, что франц.
pommier «яблоня» происходит от pomme «яблоко», то устанавливают
отношение грамматического словопроизводства. В трех первых слу­
чаях мы оперируем диахроническими тождествами, а четвертый слу­
чай покоится на синхроническом отношении нескольких различных
элементов; все сказанное выше по поводу аналогии показывает, что
она составляет самый важный раздел этимологического иссле­
дования.
Этимологию лат. bonus «добрый» нельзя считать установленной,
если ограничиться утверждением, что оно восходит к *dvenos; но
когда мы устанавливаем, что bis «дважды» восходит к *dvis и что тем
самым устанавливается связь с duo «два», то это можно назвать опе­
рацией этимологического порядка; то же можно сказать и о сближе­
нии франц. oiseau «птица» с лат. avicellus «птица» (ч-«птичка»), так
как оно позволяет найти связь между oiseau и avis «птица».
Таким образом, этимология — это в первую очередь объяснение
того или другого слова при помощи установления его отношения к
другим словам. Объяснить — значит свести к элементам уже из­
вестным, а в лингвистике объяснить слово — значит свести его
к другим словам, ибо необходимого отношения между звучанием
и смыслом ие существует (принцип произвольности знака; см.
стр.. 100).
224
Этимология не довольствуется объяснением отдельных слов; она
занимается и историей родственных групп слов, а также историей
формантов, префиксов, суффиксов и т. д.
Подобно статической и эволюционной лингвистике, этимология
описывает факты, но это описание не является систематическим, ибо
оно не производится в каком-либо определенном направлении. Взяв
в качестве предмета исследования какое-нибудь отдельное слово,
этимология черпает информацию по поводу его из области то фоне­
тики, то морфологии, то семантики и т. д. Для достижения своей це­
ли она использует все те средства, которые предоставляет в ее рас­
поряжение лингвистика, но при этом она не задерживает своего вни­
мания на выяснении характера тех операций, которые ей приходит­
ся производить.
ф
. де Соесюр
Часть четвертая
ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
Глава
I
О РАЗЛИЧИИ ЯЗЫКОВ
Переходя к вопросу о языке в пространстве, мы покидаем внут­
реннюю лингвистику и переходим к лингвистике внешней, обшир­
ность и разнообразие которой уже были нами показаны в пятой
главе введения.
При изучении языков нас прежде всего поражает их многооб­
разие, те языковые различия, которые обнаруживаются между раз­
ными странами и даже между частями одной страны. Тогда как
оасхождения во времени часто ускользают от наблюдателя, расхож­
дения в пространстве бросаются в глаза всем и каждому: их заме­
чают даже дикари при контактах с иноязычными племенами. Имен­
но вследствие таких сопоставлений народ начинает осознавать свой
собственный язык.
Заметим мимоходом, что осознание языка создает у первобытных
народов представление о том, что язык есть некий навык, некий
обычай, подобный обычаю носить одежду или оружие. Французское
слово idiome в значении «(конкретный) язык» хорошо подчеркивает
характер языка как отражения специфических черт определенного
общественного коллектива (греч. idiom а уже означало «особый обы­
чай»). В этом заключена верная идея, переходящая, однако, в заб­
луждение в том случае, если рассматривать язык как признак уже
не народа, а расы, в том же смысле, как цвет кожи или строение
черепа.
Прибавим еще, что каждый народ уверен в превосходстве своего
языка. Люди, говорящие на других языках, часто рассматриваются
как вообще неспособные к речи; так, греческое слово barbaros «вар­
вар, не грек», по-видимому, первоначально означало «заика» и было
родственно латинскому слову balbus с тем же значением; по-русски
представители германского народа называются немцами, то есть
«немыми».
226
Географическое разнообразие языков — вот что констатировала
лингвистика прежде всего; это предопределило первоначальное
направление научных изысканий в области языка уже у греков;
правда, греки обратили внимание только на различия, существо­
вавшие между различными эллинскими диалектами, но это объяс­
няется тем, что их интересы вообще не выходили за пределы самой
Греции.
Констатировав, что какие-либо два наречия отличаются друг
от друга, мы уже затем начинаем инстинктивно обнаруживать в них
аналогичные черты. В этом проявляется тенденция, свойственная
всем говорящим. Крестьяне охотно сравнивают свой говор с говором
соседних деревень; те люди, которым приходится говорить на не­
скольких языках, замечают между ними черты сходства. И вместе
с тем любопытно отметить, что прошло немало времени, прежде чем
наука использовала йаблюдения этого рода: так, греки, усмотревшие
значительное сходство между латинским и греческим словарем, не
сумели сделать из этого никаких лингвистических выводов.
Научное наблюдение этих черт сходства в некоторых случаях
позволяет утверждать, что два или несколько языков связаны между
собой узами родства, то есть что они имеют общее происхождение.
Группа языков, сближаемых таким образом, называется семьей;
современная лингвистика установила одну за другой ряд семей:
индоевропейскую, семитическую, банту и др. Эти семьи могут в
свою очередь сравниваться между собой, в результате чего порой
обнаруживаются еще более широкие и более древние связи. Дела­
лись попытки найти черты сходства между угро-финской и индоев­
ропейской семьей языков, между индоевропейской и семитической
семьей языков и т. д. Но такого рода сопоставления сразу же на­
талкиваются на непреодолимые преграды. Не следует смешивать
правдоподобное с доказуемым. Всеобщее родство всех языков мало­
вероятно, но, будь даже оно реальным, как это думает итальянский
лингвист Тромбетти *, его нельзя было бы доказать вследствие ве­
ликого множества происшедших в языках изменений.
Таким образом, наряду с различием внутри родственных языков
имеется абсолютное различие, где родство нельзя установить или
доказать. Каков же метод лингвистики в том и другом случае? Нач­
нем со второго, наиболее часто встречающегося случая. Как мы
только что сказали, имеется множество языков и языковых семей,
несводимых друг к другу. Таким является, например, китайский
язык по отношению к языкам индоевропейским. Это вовсе не зна­
чит, что в данном случае от сравнений следует отказаться совсем;
сравнение всегда возможно и полезно; оно может касаться как
грамматической организации и общих типов выражения мысли, так
и системы звуков; равным образом можно сопоставлять факты диа­
хронического порядка, фонетическую эволюцию двух языков и
т. п. Но возможности в этом отношении, хотя по количеству своему
и неисчислимые, ограничены некоторыми постоянными данными зву8*
227
кового и психического характера, определяющими строение каж­
дого языка, и обратно, как раз обнаружение этих постоянных дан­
ных и является главнейшей целью любого сопоставления несводи­
мых друг к другу языков.
Что же касается различий другого рода, которые обнаружива­
ются внутри отдельной языковой семьи, то они представляют
неограниченные возможности для сравнения. Два языка могут
отличаться друг от друга в самых различных отношениях: они
могут поразительно походить друг на друга, как, например, аве­
стийский язык и санскрит, или казаться совершенно несходными,
как, например, санскрит и ирландский; возможны всяческие про­
межуточные случаи: греческий и латинский ближе друг к другу, чем
каждый из них к санскриту и т.д. Наречия, расходящиеся в весьма
слабой степени, называются диалектами; впрочем, этому термину
не следует придавать чересчур строгий смысл; как мы увидим далее
(стр. 239), между диалектом и языком имеется только количест­
венное, но не качественное различие.
Глава
II
СЛОЖНОСТИ, СВЯЗАННЫЕ С ГЕОГРАФИЧЕСКИМ
РАЗНООБРАЗИЕМ ЯЗЫКОВ
§ 1. Сосуществование нескольких языков
в одном пункте
До сих пор мы рассматривали географическое разнообразие *
языков в его идеальном виде: сколько территорий, столько и раз­
личных языков. Мы были вправе так поступать, ибо географическое
разделение является наиболее общим фактором языкового многооб­
разия. Перейдем теперь к явлениям вторичным, нарушающим
неизменность этого соответствия и приводящим к сосуществованию
нескольких языков на одной территории.
Речь идет не о реальном, органическом смешении, не о взаимо­
проникновении двух языков, приводящем к изменению языковой
системы (ср. английский язык после норманского завоевания).
Речь идет и не о нескольких строго разграниченных территориально
языках, заключенных в пределы одного государственного целого,
как это мы видим, например, в Швейцарии. Мы коснемся только
таких явлений, когда два языка живут бок о бок в одной и той же
местности и сосуществуют не смешиваясь. Это встречается весьма
часто, и здесь следует различать два случая.
Прежде всего, может случиться, что язык пришлого населения на­
кладывается па язык туземного населения. Так, в Южной Африке
наряду с многими туземными языками мы встречаем голландский и
английский языки, появившиеся там в результате двух последова­
тельных колонизации; таким же порядком в Мексике утвердился
испанский язык. Не надо думать, что подобного рода языковые втор­
жения характерны только для нашего времени. Во все времена наб­
людалось явление смешения народов без слияния их языков. Чтобы
убедиться в этом, достаточно бросить взгляд на карту современной
Европы: в Ирландии говорят по-кельтски и по-английски; многие
ирландцы владеют обоими языками. В Бретани распространены
языки бретонский и французский; в области басков пользуются
языками французским или испанским наряду с баскским. В Финлян­
дии с давних пор сосуществуют языки шведский и финский; в более
22U
позднее время к ним присоединился русский язык; в Курляндии и
Лифляндии говорят по-латышски, по-немецки и по-русски, причем
немецкий язык, занесенный сюда в средние века колонистами, явив­
шимися в этот край в связи с деятельностью Гаизы, распространен
среди определенного класса населения; русский язык появился здесь
впоследствии. В Литве наряду с литовским языком утвердился поль­
ский (следствие прежней унии этой страны с Польшей) и русский
(результат ее присоединения к Российской империи) *. Вплоть до
XVIII в. во всей восточной части Германии, начиная с Эльбы,
говорили по-славянски и по-немецки. В некоторых странах смеше­
ние языков оказалось еще более значительным: в Македонии встре­
чаются самые разные языки, по-разному смешанные в зависимости
от местности: турецкий, болгарский, сербский, греческий, албан­
ский, румынский и др.
Языки смешиваются не всегда в абсолютном смысле; их сосуще­
ствование в какой-либо области не исключает возможности их от­
носительного территориального размежевания. Случается, напри­
мер, что из двух языков один распространен в городах, другой —
в сельских местностях; но такое распределение не всегда вполне
отчетливо.
В древности наблюдалась та же картина. Если бы у нас была под
руками карта Римской империи, мы увидели бы нечто вполне Сход­
ное с явлениями нашей эпохи. Так, в Кампанье к концу Римской
республики говорили на следующих языках: оскском (как это до­
казывают помпейские надписи), греческом (на котором говорили
основавшие Неаполь и другие города колонисты), латинском и,
быть может, даже этрусском, господствовавшим в этой области до
появления римлян. В Карфагене пунический (иначе — финикийский)
язык продолжал существовать наряду с латинским (он засвидетель­
ствован еще в эпоху арабского завоевания), не говоря уже о том, что
на части карфагенской территории, несомненно, говорили по-нумидийски. Есть даже основания полагать, что в древности в среди­
земноморском бассейне одноязычные страны составляли исключение.
В большинстве случаев такое наслаивание языков друг на друга
было вызвано нашествием завоевателей; но встречаются случаи и
мирного проникновения, колонизации, а также случаи миграций
кочевых племен, вместе со своими передвижениями распростра­
няющих и свое наречие. В качестве примера можно указать на цы­
ган, осевших-главным образом в Венгрии, где они населяют целые
деревни; изучение их языка показало, что в неизвестную эпоху они
должны были прийти из Индии. В Добрудже, в устье Дуная, по­
падаются кое-где татарские деревни, отмеченные маленькими пят­
нышками на лингвистической карте этой области.
1
Здесь и выше Фердинанд де Соссюр описывает языковую и политическую
ситуации, полностью устаревшие ныне.— Прим. ред.
230
§ 2. Литературный язык и местное наречие
Это еще не все: языковое единство может быть нарушено в ре­
зультате влияния, оказанного литературным языком на местное
наречие. Это неукоснительно случается всякий раз, когда народ
достигает определенного уровня в развитии культуры. Под «лите­
ратурным языком» мы понимаем не только язык литературы, но,
в более общем смысле, любой обработанный язык, государственный
или нет, обслуживающий весь общественный коллектив в целом.
Будучи предоставлен сам себе, язык пребывает в состоянии раз­
дробления на диалекты, из коих ни один не вторгается в область дру­
гого; и в таких условиях он обречен на бесконечное дробление.
Но по мере того, как с развитием цивилизации усиливается общение
между людьми, один из существующих диалектов в результате свое­
го рода молчаливого соглашения начинает выступать в роли сред­
ства передачи всего того, что представляет интерес для народа в
целом. Мотивы выбора именно данного диалекта весьма разнообраз­
ны: в одних случаях предпочтение отдается диалекту наиболее раз­
витой в культурном отношении области, в других случаях — диа­
лекту того края, который осуществляет политическую гегемонию и
где пребывает центральная власть; бывают также случаи, когда двор
навязывает народу свой язык. Поднявшись до роли официального
и общего языка, привилегированный диалект редко остается тем
же, каким он был раньше. В него проникают элементы других
областных диалектов; он становится все более и более сложным, не
теряя, однако, полностью своих первоначальных черт; так, во фран­
цузском литературном языке легко узнать диалект Иль-де-Франса,
а в общеитальянском языке — тосканский диалект. Как бы то ни
было, литературный язык не торжествует сразу же на всей терри­
тории, так что значительная часть населения оказывается двуязыч­
ной, говоря одновременно и на общем языке, и на местном наречии.
Такая картина до сих пор наблюдается во многих областях Франции,
как, например, в Савойе, где французский язык занесен извне и еще
не вытеснил окончательно местное наречие. Подобное же явление
замечается в Германии и в Италии, где всюду диалекты сохраняются
рядом с официальным языком.
Аналогичные факты наблюдались во все времена у всех народов,
достигших определенного уровня цивилизации. У греков было свое
койне, восходящее к аттическому и ионийскому диалектам, а наряду
с ним продолжали существовать местные диалекты. Даже в древней
Вавилонии, по-видимому, можно установить наличие официального
языка наряду с областными диалектами.
Обязательно ли существование общего языка обусловлено на­
личием письменности? Гомеровские поэмы как будто доказывают
противоположное; несмотря на то что они появились в то время,
когда письменность или вовсе, или почти не существовала, их язык
231
носит черты условности и обнаруживает обычные свойства лите­
ратурного языка.
Затронутые в этой главе факты имеют столь общее распростра­
нение, что их можно было бы считать нормальным явлением в исто­
рии языка. Однако в нашем изложении мы отвлечемся от всего, что
заслоняет от нас картину естественного географического разнооб­
разия языков, и сосредоточим все наше внимание на основном фено­
мене, оставив в стороне факты проникновения чужого языка или
образования литературного языка. Такое схематическое упрощение
как будто противоречит реальности, но естественный факт должен
быть изучен прежде всего в чистом виде.
Исходя из принятого нами принципа, мы будем считать, напри­
мер, что лингвистически Брюссель — германский город, так как
он расположен во фламандской части Бельгии; в нем говорят пофранцузски, но нас интересует исключительно демаркационная
линия между фламандской и валлонской языковой территорией.
С другой стороны, с той же точки зрения, Льеж — лингвистически
романский город, так как он находится на валлонской территории;
французский язык является в нем иностранным, наложившимся на
родственный ему диалект. Равным образом Брест лингвистически
относится к бретонской территории; французский язык, на котором
там говорят, ничего не имеет общего с туземным наречием Бретани;
Берлин, где слышится только верхненемецкая речь, мы отнесем к
нижненемецкой территории и т. д.
Глава
III
ПРИЧИНЫ ГЕОГРАФИЧЕСКОГО РАЗНООБРАЗИЯ ЯЗЫКОВ
§ 1. Основная причина разнообразия языков — время
Абсолютное многообразие языков (см. стр. 227) ставит чисто
умозрительную проблему. Наоборот, многообразие родственных
языков ставит нас на почву конкретного наблюдения; это много­
образие может быть сведено к единству. Так, французский и про­
вансальский языки восходят к народной латыни, эволюциониро­
вавшей различно на севере и на юге Галлии. Общность их происхож­
дения подтверждается материально.
Для уяснения того, как на самом деле обстоят дела, представим
себе чисто теоретическую, насколько возможно простую ситуацию,
позволяющую обнаружить основную причину языковой дифферен­
циации в пространстве, и спросим себя, что должно произойти,
если какой-либо язык, распространенный на замкнутой территории,
например на небольшом острове, окажется перенесенным колони­
стами в другой пункт, равным образом замкнутый, например на
другой остров. По истечении некоторого времени мы увидим, что
между языком первого очага F и языком второго очага F' обнару­
жатся всяческие различия в отношении словаря, грамматики, про­
изношения и т. д.
Не следует думать, что изменению может подвергнуться только
наречие колонистов в очаге F', а то же наречие в очаге F не изменится
вовсе; абсолютным образом нельзя утверждать и обратное. Вообще
говоря, инновации могут возникать либо тут, либо там, или даже в
обоих пунктах одновременно. Поскольку любое языковое явление а
может смениться каким-либо другим — Ь, с, d и т. д., постольку
дифференциация может произойти тремя различными способами:
Очаг F
Очаг F'
Случай 1
а
• а
а
• Ь
Случай 2
а
• Ь
а
• а
?зз
Случай 3
а
• b
а
• с
Значит, исследование изменений не должно быть односторонним;
для лингвиста равно важны инновации как в одном, так и в другом
языке.
Что же порождает эту дифференциацию? Ошибочно было бы
думать, что в этом виновно только пространство. Само по себе
пространство не может оказывать никакого влияния на язык. На
следующий день после своего появления в F' отплывшие из F коло­
нисты говорили точь-в-точь на том же языке, как и накануне. Обыч­
но мы упускаем из виду фактор времени, так как он менее конкретен,
нежели фактор пространства; но в действительности языковая диф­
ференциация обусловлена именно временем. Географические раз­
личия должны быть переведены на различия во времени.
Как получились фигурирующие в нашей схеме различные приз­
наки b и с, если никогда не было ни перехода Ь^с, ни перехода с->->Ь? Чтобы найти путь от единства к различию, следует вернуться к
исходной форме а, замененной b и с\ ведь форма а уступила место
последующим формам! Таким образом, схема географической диф­
ференциации, годная для всех аналогичных случаев, принимает
следующий вид:
F
а
F'
«
•
а
I
1
Ь
с
Географическое разобщение двух наречий является осязаемой
формой их языкового расхождения, но не объясняет его. Без сом­
нения, данный язык не оказался бы дифференцированным, не будь
пространственного разобщения, хотя бы и минимального; однако
само по себе разобщение не создает различий. Подобно тому как
нельзя судить об объеме по одной лишь поверхности, а надо привлечь
третью координату — глубину, подобно этому и схема географиче­
ской дифференциации становится полной, лишь будучи проециро­
вана на время.
Можно было бы возразить, что разнообразия среды, климата,
ландшафта, особенности народных обычаев (не совпадающих, на­
пример, у горских племен и у приморского населения) могут
влиять на язык и что в таком случае расхождения, о которых
идет речь, оказываются обусловленными географически. Но эти
влияния спорны (см. стр. 180); будь они даже доказаны, необ­
ходимо все-таки и в этом случае не забывать следующего существен­
ного различия. Влиянию среды можно, пожалуй, приписывать
направление движения, которое, вообще говоря, определяется дей­
ствующими в каждом отдельном случае, но недоступными обнаруже­
нию и описанию неуловимыми причинами. В определенный момент
в определенной среде звук и превращается в и; но почему он изме­
нился в этот момент и в этой среде и почему он превратился в и,
а не в о у например? На этот вопрос ответить нельзя. Но само изме234
нение, за вычетом его направления и его специальных проявлений,—
иными словами, неустойчивость языка —определяется только дей­
ствием времени. Итак, географическое разнообразие представляет
собой только вторичный аспект общего явления. Единство родст­
венных языков обнаруживается только во времени. Этим принципом
должен проникнуться компаративист, если он не желает сделаться
жертвой опасных иллюзий.
§ 2. Действие времени на язык
на непрерывной территории
Возьмем теперь одноязычную страну, то есть такую, где всюду
говорят на одном языке и где население оседло, например Галлию
около 450 г. н. э., когда в ней повсюду прочно укоренился латин­
ский язык. Что должно произойти с языком в этом случае?
1. Поскольку абсолютной неподвижности языка не существует
(см. стр. 108 и ел.), постольку по истечении некоторого времени рас­
сматриваемый язык уже не будет тождественным самому себе.
2. Эволюция не будет происходить единообразно на всей терри­
тории, она будет варьировать в зависимости от местности; еще ни­
когда и нигде не было зарегистрировано случая, чтобы язык изме­
нялся одинаковым образом всюду, где он распространен. Таким
образом, действительности соответствует не левая схема, а правая:
С чего же начинается и как развивается то разнообразие, которое
впоследствии приводит к созданию всевозможных диалектных
форм? Ответ на этот вопрос не так прост, как могло бы казаться с
первого взгляда. Это явление имеет две основные черты:
1. Эволюция осуществляется в виде последовательных и строго
определенных инноваций, слагающихся из отдельных фактов, кото­
рые нетрудно перечислить, описать и классифицировать, исходя из
их природы (факты фонетические, лексические, морфологические,
синтаксические и т. д.).
2. Каждая из этих инноваций возникает в определенном месте,
имеет свою область распространения. Зона, охватываемая иннова­
цией, либо покрывает всю территорию распространения языка, и в
235
таком случае диалектных различий не возникает (это случай наи­
более редкий), либо, как это обыкновенно случается, охватывает
лишь часть территории распространения языка, и тогда у каждого
диалектного факта оказывается своя особая область. Приводимые
ниже примеры, взятые из истории звуков, действительны не только
в отношении фонетических изменений, но и всяких других. Если,
например, на части территории произошел переход а в е, то может
случиться, что переход s в z произойдет на той же территории, но
в иных границах (см. рисунки).
Наличием этих особых зон распространения того или другого
явления и объясняется разнообразие говоров на территории рас­
пространения данного языка, предоставленного своему естествен­
ному развитию. Зону распространения того или другого из этих
изменений предвидеть нельзя; ничто не позволяет заранее опреде­
лить размеры этих зон; можно только констатировать их наличие.
Накладываясь одна на другую на карте, где их границы перекрещи­
ваются, они являют чрезвычайно сложные комбинации. Их очерта­
ния порой кажутся весьма причудливыми: так, лат. с и g перед а
перешли в tj*, с!з, затем — в J*, з (ср. cantum «пение» (вин. п.) -*
chant «пение», virga «прут, лоза» -> verge «прут, лоза») на всем
севере Франции, кроме Пикардии и части Нормандии, где с, g сохра­
нились в неприкосновенности (ср. пикард. cat вместо chat «кошка»,
rescape, недавно вошедшее во французский литературный язык, вме­
сто rechappe «уцелевший», vergue — от приведенного выше virga
и т. п.).
Что же должно получиться в результате всех этих явлений?
Если в какой-либо определенный момент один и тот же язык гос­
подствует на всей территории А, то по истечении пяти — десяти
столетий жители двух ее крайних пунктов, по всей вероятности, не
будут понимать друг друга; с другой стороны, жители одного из
этих пунктов по-прежнему будут понимать говор смежных с ним
местностей. Путешественник, пересекающий эту страну с одного кон­
ца до другого, заметит, переходя от одной местности к другой,
лишь самые незначительные диалектные различия; но по мере его
продвижения эти различия будут увеличиваться, так что в конце
концов он встретится с языком, непонятным для жителей той об­
ласти, из которой он начал свое путешествие. Если же из какоголибо пункта территории А отправиться по разным направлениям, то
окажется, что на каждом из этих направлений сумма расхождений
будет увеличиваться, хотя и по-разному.
236
Особенности, обнаруженные в говоре какой-либо деревни, могут
повторяться в соседних местностях, но совершенно невозможно
предвидеть, до каких пределов распространяется каждая из них.
Так, например, в Дувене, местечке департамента Верхняя Савойя,
название города Женевы произносится denva; такое произношение
простирается далеко на восток и юг; но на другом берегу Женевского
озера город называют dzenva; между тем речь идет не о двух резко
разграниченных диалектах, поскольку в отношении других явлений
границы оказываются иными; так, в Дувене числительное deux
«два» произносится daue, но у этого произношения гораздо меньшая
площадь распространения, чем у ctenva; в нескольких километрах
оттуда, у подножия Салева, говорят due.
§ 3. У диалектов нет естественных границ
Обычное представление о диалектах совершенно иное. Их пред­
ставляют себе как вполне определенные языковые типы, строго от­
деленные друг от друга во всех отношениях и занимающие на карте
вполне раздельные, хотя и смежные территории а, Ь, с, d и т. д.
В действительности же естественные диалектные изменения
приводят к совершенно иной картине. Как только наука принялась
за изучение каждого языкового явления в отдельности и за опре­
деление области его распространения, оказалось необходимым заме­
нить старое представление новым, которое сводится к следующему:
существуют только естественные диалектные признаки, но естест­
венных диалектов нет, или — что то же — диалектов столько же,
сколько местностей.
Итак, представление о естественном диалекте в принципе не­
совместимо с представлением о более или менее значительной обла­
сти. Одно из двух: либо мы определяем диалект суммой его отличи­
тельных черт, и в таком случае придется ограничиться одним пунк­
том на карте и считать диалектом говор ровно одного населенного
пункта, так как стоит от него удалиться, и мы более не найдем той
же самой суммы особенностей; либо мы определяем диалект по од­
ному какому-нибудь признаку, в таком случае у данного языкового
явления получится, конечно, некая область распространения, но
237
едва ли стоит указывать, что такой прием является чисто искусст­
венным и что проводимые по такому методу границы не соответст­
вуют никакой диалектной реальности.
Исследования диалектных особенностей послужили отправной
точкой для работ по лингвистической картографии, образцом кото­
рой может служить «Atlas linguistique de la France» Жильероиа;
следует упомянуть также о немецком атласе Венкера. Форма атласа
подходит для этого лучше всего, так как приходится изучать стра­
ну область за областью, а для каждой из них отдельная карта могла
бы охватить лишь небольшое число диалектных признаков; одна и
та же область должна изображаться много раз, чтобы дать представ­
ление о наслоившихся в ней фонетических, лексикологических, мор­
фологических и прочих особенностях. Подобного рода изыскания
требуют целой организации, систематических обследований посред­
ством вопросников, содействия корреспондентов на местах и т. п.
В связи с этим надо упомянуть и об обследовании говоров роман­
ской Швейцарии. Одним из преимуществ лингвистических атласов
является то, что они дают материал для диалектологических работ:
многие недавно появившиеся монографии базируются на атласе
Жильерона.
Границы между диалектными признаками называются «линиями
изоглосс» или «изоглоссами». Этот термин создан по образцу слова
«изотерма», но он неясен и неточен, так как означает фактически
«одинаковоязычный». Если принять терми-н глоссема в значении
«признак, характерный для данного языка или диалекта», то можно
было бы с большим правом говорить об изоглоссематических линиях,
но, поскольку этот термин едва ли приемлем, мы предпочитаем
говорить в дальнейшем о волнах инноваций, используя образ, пущен­
ный в оборот И. Шмидтом, о чем мы еще будем говорить в следую­
щей главе.
Когда мы смотрим на лингвистическую карту, мы иногда заме­
чаем, что две или три из этих волн почти совпадают, а иногда даже
где-то и вообще сливаются (см. рисунок):
Ясно, что в двух точках Л и В, разделенных подобного рода
полосой, обнаруживается некоторая сумма различий, так что можно
говорить о двух четко дифференцированных говорах. Может также
случиться, что эти совпадения уже не носят частичного характера, а
происходят по всему периметру двух или нескольких площадей
(см. рис. на стр. 239):
238
'/f
N
Когда таких совпадений оказывается достаточно много, уже
можно говорить о диалекте в первом приближении. Совпадения эти
объясняются социальными, политическими, религиозными и иными
факторами, которые мы сейчас вовсе исключаем из нашего рассмот­
рения; они только заслоняют, никогда не устраняя окончательно,
изначальное и естественное явление языковой дифференциации по
самостоятельным областям.
§ 4. У языков нет естественных границ
Трудно определить, в чем состоит разница между языком и диа­
лектом. Часто диалект называют языком, потому что на нем имеется
своя литература; таковы языки португальский и голландский.
Некоторую роль играет также вопрос взаимопонимания: о лицах,
друг друга не понимающих, естественно говорить, что они разгова­
ривают на разных языках. Как бы то ни было, те языки, которые
развились на непрерывной территории среди оседлого населения,
обнаруживают те же явления, что и диалекты, только в большем
масштабе; мы встречаем в них такие же волны инноваций, однако
эти волны охватывают территорию, общую для нескольких языков.
В воображаемой идеальной обстановке столь же невозможно
устанавливать границы между родственными языками, как и между
диалектами; большая или меньшая величина территории роли не
играет. Подобно тому как нельзя сказать, где кончается верхнене­
мецкий диалект и где начинается нижненемецкий, не представляется
возможным провести демаркационную линию между языками гол­
ландским и немецким, между французским и итальянским. Разу­
меется, если взять крайние точки, то всегда можно с уверенностью
сказать: вот здесь господствует французский язык, а тут — итальян­
ский; но, как только мы попадаем в области, промежуточные между
этими крайними точками, различия стираются; не является реаль­
ностью и такая более ограниченная компактная зона, которую
можно было бы вообразить себе в качестве переходной между двумя
языками, как, например, провансальский язык в качестве переход­
ного между французским и итальянским. И в самом деле, как и в
какой форме можно себе представить точную лингвистическую гра­
ницу на территории, которая с одного конца до другого занята диа­
лектами с незаметными переходами от одного к другому? Границы
между языками, как и между диалектами, тоже тонут в переходных
явлениях. Подобно тому как диалекты представляют собой лишь
239
произвольные подразделения на территории распространения того
или другого языка, так и гр шица, будто бы разделяющая два языка,
не может не быть условной.
Однако очень часто встречаются и резкие переходы от одного
языка к другому; чем же это объясняется? Тем, что неблагоприятные
обстоятельства воспрепятствовали сохранению незаметных перехо­
дов. Главнейшим фактором здесь являются перемещения народов.
Испокон веков народы то и дело передвигались в разных направле­
ниях. Наслаиваясь одно на другое в течение столетий, эти пересе­
ления все перепутали и во многих местах не оставили и следов от
переходных явлений от одного языка к другому. Характерным
примером может служить индоевропейская семья языков. Первона­
чально эти языки должны были находиться в весьма тесном обще­
нии и образовывать непрерывную цепь языковых областей, глав­
нейшие из которых в их общих чертах мы даже можем восстановить.
Славянская группа языков по своим признакам пересекается с иран­
ской и германской, что вполне сообразуется с географическим рас­
пределением соответствующих групп; равным образом германскую
группу можно рассматривать как связующее звено между славян­
ской и кельтской; последняя в свою очередь тесно связана с италий­
ской, а италийская занимает промежуточное положение между кельт­
ской и греческой. Таким образом, даже не зная географического рас­
положения всех этих языков, лингвист не колеблясь мог бы устано­
вить положение каждого из них по отношению к другим. А между
тем, как только мы начинаем рассматривать границу между двумя
группами языков, например между германскими и славянскими
языками, мы тотчас обнаруживаем резкий скачок без всяких пере­
ходных явлений: два языка сталкиваются, а вовсе не переливаются
один в другой. Объясняется это тем, что промежуточные диалекты
исчезли. Ни славяне, ни германцы не оставались неподвижными;
они переселялись, завоевывали друг у друга территории: славянские
и германские народы, соседствующие ныне, живут уже не на тех тер­
риториях, на которых они жили в прежние времена. Предполо­
жим, что итальянцы из Калабрии переселились бы к границам Фран­
ции: такое передвижение, разумеется, разрушило бы те незаметные
переходы, которые мы отмечаем между языками итальянским и
французским. Развитие индоевропейской семьи характеризуется
множеством аналогичных фактов.
Но есть и другие причины, способствующие стиранию переход­
ных явлений, например распространение койне за счет народных
говоров (см. стр. 231). В настоящее время французский язык (преж­
нее наречие Иль-де-Франса) сталкивается на границе государства с
официальным итальянским языком (представляющим собой обоб­
щившийся тосканский диалект), и чистой случайностью является то,
что еще и теперь в Западных Альпах можно найти переходные наре­
чия, тогда как во всех других местах на лингвистических границах
воспоминание о промежуточных говорах полностью стерлось.
240
Глава
IV
РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЯЗЫКОВЫХ ВОЛН
§ 1. Сила общения и «дух родимой колокольни»
Распространение фактов языка подчинено тем же законам, что и
распространение любой привычки, например моды. В любом чело­
веческом коллективе непрерывно и одновременно действуют в двух
разных направлениях две силы: с одной стороны, дух локальной
ограниченности, так сказать, «дух родимой колокольни», с другой
стороны — сила взаимного общения, создающая связи между
людьми.
«Духом родимой колокольни» объясняется то явление, что замк­
нутый языковой коллектив сохраняет верность развившимся внутри
него традициям. Зти традиции усваиваются каждым человеком в
детстве прежде всего; отсюда их сила и устойчивость. Если бы дей­
ствовали только они, то это порождало бы в области человеческой
речи особенности, расходящиеся до бесконечности.
Однако действие их уравновешивается противодействием проти­
воположной силы. Если «дух родимой колокольни» делает людей
домоседами, то сила взаимного общения заставляет их вступать меж­
ду собой в различные отношения; взаимообщение приводит в глу­
хую деревню пришельцев из других местностей, оно же перебрасы­
вает часть населения из одного места в другое по случаю праздников
или ярмарок и объединяет в рядах армии людей из разных провин­
ций и т. д. Одним словом, это фактор объединяющий, в противо­
положность разобщающему действию «духа родимой колокольни».
На взаимообщении держится распространение языка и его внут­
реннее единство. Оно действует двояко: то отрицательно, предупреж­
дая дробление на диалекты и препятствуя распространению любой
инновации в любом месте и в любой момент ее возникновения; то
положительно, благоприятствуя объединению путем принятия и
распространения инноваций. Вот этот второй вид действия силы
взаимообщения и оправдывает термин волна в применении к геогра­
фическим пределам диалектных явлений (см. стр. 238); изоглоссеMi
матическая линия представляет собою как бы крайнюю черту,
которой достигло наводнение, каждую минуту готовое схлынуть.
Иногда мы замечаем с изумлением, что в двух говорах одного и
того же языка, отстоящих друг от друга весьма далеко, наблюда­
ется общая особенность; объясняется это тем, что изменение, перво­
начально возникшее в одном пункте какой-либо территории, не
встретило препятствий для своего распространения и мало-помалу
достигло весьма отдаленной точки. Ничто не может воспрепятство­
вать действию взаимообщения в такой языковой среде, где налицо
лишь незаметные постепенные переходы.
Такое распространение отдельного языкового факта, каковы бы
ни были его пределы, требует времени. И продолжительность этого
времени иногда можно измерить. Так, общение распространило
по всей Германии переход звука р в d, сперва осуществившийся
между 800 и 850 гг. на всем юге, за исключением территории франк­
ского наречия, где р сохранилось в звонкой разновидности б и
уступило место d лишь впоследствии. Изменение t в ts произошло
в более узких пределах и началось в эпоху, предшествующую
первым письменным памятникам; оно, должно быть, возникло в
Альпах около 600 г. и распространилось как на север, так и на юг —
в Ломбардию, t читается еще в Тюрингенской хартии VIII в. В бо­
лее близкую нам эпоху германские I и й превратились в дифтонги
(ср. mein «мой» вместо mln, braun «коричневый» вместо Ьшп); этому
явлению, которое возникло в Богемии около 1400 г., понадобилось
300 лет, чтобы достигнуть Рейна и охватить занимаемую им ныне
площадь.
Эти языковые факты распространялись, как бы заражая все
новые области, и весьма возможно, что так обстоит дело со всеми
волнами языковых инноваций: каждая из них зарождается в какомлибо пункте и оттуда распространяется по радиусам. Это приводит
нас к еще одному важному выводу.
Как мы видели, для объяснения географического разнообразия
достаточно фактора времени. Но этот принцип верен в полной мере
лишь относительно того места, где возникла инновация.
Вернемся к примеру передвижения согласных в немецком языке.
Стоит фонеме t в одном пункте германской территории превратиться
в ts, чтобы новый звук начал как бы излучаться из своей точки
возникновения. И вот посредством такого движения в пространстве
он и вступает в борьбу с прежним t или другими звуками, которые
могли из него возникнуть в других пунктах. В месте своего возник­
новения такого рода инновация является фактом чисто фонетичес­
ким, но в дальнейшем она распространяется уже географически,
заражая новые области. Поэтому схема
t
1
ts
242
годится во всей своей простоте лишь для того очага, где инновация
возникла; применяя ее к распространению инновации, мы только
исказили бы картину.
Итак, фонетист должен строго различать очаг инновации, где фо­
немы эволюционируют исключительно на временной оси, и ареалы
распространения «инфекции», в которых действует и фактор вре­
мени, и фактор пространства и в отношении которых теория чисто
фонетических факторов недействительна. При замене традиционного
t пришедшим извне ts речь идет не об изменении традиционного про­
тотипа, но о подражании соседнему говору без какого-либо отно­
шения к этому прототипу; когда форма herza «сердце», придя с
Альп, заменяет в Тюрингии более древнюю форму herta, следует
говорить не о фонетическом изменении, а о заимствовании фонемы.
§ 2. Сведение обеих взаимодействующих сил
к одному общему принципу
В некоторой точке пространства, то есть на минимальной пло­
щади, которую можно приравнять точке, например в отдельной
деревне, не составляет труда отличить, что обусловлено действием
«духа родимой колокольни», а что — действием силы взаимообще­
ния; каждый факт может зависеть только от одной из этих сил, но
не от другой; всякое явление, встречающееся и в другом говоре,
объясняется действием фактора взаимообщения; всякое явление,
встречающееся только в говоре данного места, объясняется дейст­
вием фактора локальной ограниченности.
Но как только мы переходим от точки к площади, например
от деревни к кантону, возникает известная трудность: оказывается,
что установить, каким из двух.факторов следует объяснить то или
другое явление, невозможно; оба они, противоположные друг другу,
тем не менее могут усматриваться в каждой особенности говора.
То, что является отличительным признаком для кантона А, присуще
всем его частям; здесь действует фактор локальной ограниченности,
препятствующий этому кантону подражать в чем-нибудь соседнему
кантону В, и обратно. Но здесь действует и унифицирующий фактор,
то есть сила взаимообщения, обнаруживаемая между различными
частями кантона А (А ь А2, А3 и т. д.). Таким образом, как только
мы переходим от точки к площади, обнаруживается, что оба фактора
действуют одновременно, хотя и в различных пропорциях. Чем бо­
лее взаимообщение содействует какой-либо инновации, тем более
расширяется область ее распространения; что же касается «духа
родимой колокольни», то его действие заключается в удержании
языкового факта в завоеванных им границах и в защите его от
внешней конкуренции. Результатов действия каждой из этих двух
сил предвидеть нельзя. Как уже говорили (см. стр. 242), на герман243
ской языковой территории, которая простирается от Альп до Се­
верного моря, переход р в d был общим, а изменение t в ts
затронуло лишь юг; «дух родимой колокольни» создал противопо­
ставление между севером и югом; однако внутри этих границ бла­
годаря силе взаимообщения налицо языковое единство. Таким об­
разом, в принципе нет существенной разницы между этим вторым
явлением и первым. Налицо те же силы, но интенсивность их дей­
ствия различна.
Все это сводится к тому, что на практике при изучении языковых
эволюции, охватывающих некоторое пространство, можно отвле­
каться от фактора локальной ограниченности или, что то же, рас­
сматривать его как отрицательный аспект унифицирующего факто­
ра. Если этот последний достаточно могуществен, он обеспечит един­
ство на всей территории; в противном случае явление остановится
на полпути и охватит только часть территории; эта более ограничен­
ная площадь будет тем не менее единым целым по отношению к своим
частям. Вот почему все может быть сведено к действию одной лишь
унифицирующей силы без какого-либо участия фактора локальной
ограниченности, который представляет собой не что иное, как свой­
ственную каждой данной области силу взаимообщения.
§ 3. Языковая дифференциация
на разобщенных территориях
Лишь после того, как мы убедились, что в одноязычной массе
сила внутреннего сцепления варьирует от одного языкового явления
к другому, что не все инновации получают общее распространение,
что непрерывность территории не препятствует постоянным процес­
сам дифференциации,— лишь после всего этого мы можем перейти к
вопросу о языке, параллельно развивающемся на двух разобщен­
ных территориях.
Подобное явление встречается очень часто; с того момента, когда,
например, германское наречие проникло с материка на Британские
острова, его эволюция пошла в двух разных направлениях: с одной
стороны (на материке) — немецкие диалекты, с другой стороны (на
островах) — англосаксонский язык, от которого произошел англий­
ский. Можно еще указать на французский язык, перенесенный в Ка­
наду. Разрыв языковых связей возникает не только в результате
колонизации или завоевания, он может произойти и вследствие изо­
ляции: так, румынский язык утратил контакт с романской средой,
будучи оторван от нее славянским населением. Впрочем, дело не в
причине; вопрос заключается прежде всего в том, чтобы выяснить
функцию изоляции: играет ли она роль в истории языков и если
играет, то порождает ли она последствия, не встречающиеся в слу­
чае непрерывности языковой территории.
244
Чтобы лучше выяснить преобладающее действие фактора вре­
мени, мы представили себе выше (см. стр. 233) такой язык, который
развивается параллельно в двух местах, незначительных по своей
протяженности, например на двух островках,— случай, когда
можно отвлечься от постепенного распространения языка в прост­
ранстве. Но едва мы обращаемся к двум территориям более или
менее значительной протяженности, как вступает в действие этот
последний фактор, а это ведет к появлению диалектных различий;
таким образом, вся проблема вовсе не упрощается от наличия разоб­
щенных территорий. Не следует приписывать фактору разобщен­
ности то, что может быть объяснено помимо него.
Подобную ошибку совершали первые индоевропеисты (см.
стр. 40—41). Изучая большую семью значительно разошедшихся друг
с другом языков, они не представляли себе, чтобы эта дифферен­
циация могла произойти иначе, чем путем географического дробле­
ния. В самом деле, можно легко представить себе различие языков
при раздельности их территорий, а при поверхностном наблюдении
эта раздельность кажется необходимым и достаточным объяснением
самого факта дифференциации. Но это не все: названные ученые
связывали понятие языка с понятием народа и при помощи этого
второго объясняли первое; они представляли себе славян, герман­
цев, кельтов и т. д. как несколько роев, последовательно вылетав­
ших из одного улья; эти племена, оторвавшись от своей родной поч­
вы, будто бы разнесли в своих переселениях общий индоевропей­
ский язык по различным территориям.
Потребовалось много времени, чтобы обнаружить ошибочность
этого взгляда; только в 1872 г. работа И. Шмидта «Die Verwandtschaftsverhaltnisse der indogermanischen Sprachen» открыла
лингвистам глаза и положила начало теории непрерывности,
получившей название «теории волн» (Wellentheorie). Стало ясно,
что для объяснения соотношений между индоевропейскими языками
совершенно достаточно допущения об их дифференциации на месте
и что для этого нет никакой необходимости предполагать
перемещения народов друг относительно друга в пространстве в
результате миграций.
Диалектные различия могли и должны были развиться в их
среде еще до того, как они расселились по разным местам. Таким
образом, теория волн не только приводит нас к более верному взгля­
ду на индоевропейскую доисторию, но и вскрывает основные законы
всех явлений языковой дифференциации и условия, определяющие
родство языков.
Однако теория волн, противопоставленная теории миграций,
не исключает ее. История индоевропейских языков являет нам
немало примеров, когда народы в результате переселения отры­
вались от своей языковой семьи, и это обстоятельство имело специ­
фические последствия для их языка; дело лишь в том, что эти по­
следствия сливаются с последствиями, проистекающими из действия
245
фактора дифференциации языка на непрерывной территории, так
что весьма трудно установить, в чем они заключаются; таким обра­
зом, мы опять возвращаемся к проблеме эволюции одного наречия
на разобщенных территориях.
Возьмем староанглийский язык. В результате миграции он от­
делился от общего германского ствола. Возможно, что у него был
бы другой, не нынешний вид, если бы в V в. саксы не покинули
материка. Но в чем же выразились специфические последствия
разобщения? Чтобы ответить на это, надо сначала выяснить, не могло
ли бы то или другое изменение возникнуть и в условиях географи­
ческой смежности. Допустим, англы заняли бы Ютландию, а не
Британские острова; можно ли утверждать, что ни один из фактов,
приписываемых фактору абсолютной разобщенности, не имел бы
места в случае, если бы непрерывность территории сохранилась?
Говорить, будто разобщение позволило английскому языку сохра-нить древний звук f>, перешедший на всем материке в d (ср. англ.
thing и нем. Ding «вещь»), равносильно утверждению, что в герман­
ских языках на материке это явление сделалось общим благодаря
географической непрерывности, тогда как на самом деле всеобщ­
ность этого явления могла бы и не реализоваться, невзирая на не­
прерывность территории. Как и всегда, ошибка коренится в проти­
вопоставлении изолированного диалекта диалектам географически
связанным. А между тем ничем фактически не доказано, будто анг­
лы, если бы они утвердились в Ютландии, непременно «заразились»
бы общим примером и стали произносить d. Мы уже видели, что во
французской языковой области к(+а) сохранилось только в Пикар­
дии и части Нормандии, тогда как на всей прочей территории оно
изменилось в шипящее J. Таким образом, объяснение фактором изо­
ляции оказывается недостаточным и поверхностным. Ни при каких
обстоятельствах нет необходимости ссылаться на этот фактор для
объяснения факта дифференциации; то, что приписывается действию
изоляции, отлично может осуществиться и в случае географической
смежности; если даже и есть разница между этими двумя рядами
явлений, то установить ее не в наших силах.
Тем не менее, рассматривая два родственных наречия уже не в
отрицательном аспекте их дифференциации, но в положительном
аспекте их единства, мы констатируем, что при изоляции все воз­
можные взаимоотношения потенциально прерываются с самого мо­
мента разделения этих наречий; напротив, при географической
смежности некоторое единство сохраняется даже между резко раз­
личными наречиями, лишь бы они были связаны промежуточными
диалектами.
Таким образом, для установления степеней родства между язы­
ками следует проводить строгое различие между территориальной
непрерывностью и изоляцией. В этом последнем случае оба языка
сохраняют от своего общего прошлого некоторые черты, свидетель­
ствующие об их родстве; но, поскольку каждое из них развивается
246
самостоятельно, возникшие в одном из них новые признаки не будут
встречаться в другом (за исключением тех случаев, когда некоторые
возникшие после разделения явления оказываются случайно тоже­
ственными в обоих языках). Во всяком случае, исключается возмож­
ность распространения этих новых признаков путем «инфекции».
Вообще говоря, развивавшийся в географической разобщенности
язык представляет по сравнению с родственными языками совокуп­
ность черт, принадлежащих только ему; когда же этот язык в свою
очередь подвергается дроблению, происшедшие от него отдельные
диалекты свидетельствуют благодаря общности своих черт о более
тесном родстве, связывающем их между собою, но не с диалектами
другой территории. Они действительно образуют особую ветвь,
отделившуюся от общего ствола.
Совершенно иные отношения наблюдаются у языков на непрерыв­
ной территории; наблюдаемые у них общие черты не обязательно
должны быть древнее тех черт, которые их разделяют: в самом
деле, в каждый данный момент какая-либо инновация, возникшая
в каком-нибудь определенном пункте, может получить общее рас­
пространение и даже захватить целиком всю территорию. Кроме
того, поскольку площади инноваций в каждом отдельном случае
различны по своей протяженности, постольку у двух смежных язы­
ков может оказаться общая особенность, хотя они и не образуют
особой группы в общем целом и каждая из них может связываться со
смежными языками другими своими чертами, как это мы видим на
примере индоевропейских языков.
Часть пятая
ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ
Глава
I
ДВЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДИАХРОНИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ
В то время как синхроническая лингвистика знает только одну
точку зрения, точку зрения говорящих, а следовательно, один ме­
тод, диахроническая лингвистика предполагает одновременное нали­
чие двух точек зрения или перспектив: проспективную — взгляд,
направленный по течению времени, и ретроспективную — взгляд,
направленный вспять, против течения времени (см. стр. 123).
Первая перспектива диахронической лингвистики соответствует
действительному ходу событий; этой перспективой по необходимо­
сти пользуются при написании любой главы исторической лингви­
стики, при освещении любого момента в истории языка. Метод при
этом сводится исключительно к критике доступных источников.
Но во многих случаях этот метод диахронической лингвистики
оказывается недостаточным или вообще неприменимым.
В самом деле, для того чтобы описать историю языка во всех
подробностях, следуя за течением времени, нужно было бы обладать
бесчисленным множеством фотографий языка, снятых в каждый мо­
мент его существования. Между тем это условие никогда не может
быть выполнено; романисты, например, преимущество которых
состоит в том, что они знакомы с латинским языком, который яв­
ляется отправным пунктом их исследования, а также в том, что они
обладают внушительным числом документов, относящихся к длин­
ному ряду веков, ежеминутно убеждаются в огромных пробелах в
их документации. В таких случаях приходится отказываться от
проспективного метода, от непосредственного использования источ­
ников, и следовать в обратном направлении, идя против течения
времени, то есть прибегать к ретроспективному методу. В этом слу­
чае, отправляясь от данной эпохи, выясняют не то, к чему привела
какая-либо из свойственных ей форм, а то, какой была более древ­
няя форма, которая могла породить данную,
243
В то время как проспективный метод сводится к простому пове­
ствованию и целиком опирается на критику источников, ретроспек­
тивное исследование требует метода реконструкции, который опи­
рается на сравнение. Нельзя установить первоначальную форму
для одного изолированного знака, тогда как два различных, но об­
щих по происхождению знака, как, например, лат. pater «отец»,
скр. pitar- «отец» или основы лат. ger-o «ношу» и ges-tus (причастие
прошедшего времени от ger-o), позволяют в результате их сравнения
наметить ту диахроническую единицу, которая связывает их с не­
ким прототипом, который можно восстановить путем индукции.
Чем многочисленней члены сравнения, тем точнее оказывается эта
индукция, которая — при наличии достаточно обильных данных —
может привести к подлинным реконструкциям.
То же относится и к языку в целом. Из баскского языка самого
по себе ничего нельзя извлечь, так как, будучи изолированным,
он не дает материала для сравнений. Но из пучка родственных
языков, какими являются греческий, латинский, старославянский
и т. д., оказалось возможным путем сравнения выявить первоначаль­
ные общие элементы, в них заключенные, и восстановить общую
физиономию индоевропейского праязыка, как он существовал до
своего раздробления в пространстве. То, что было сделано для всей
языковой семьи в целом, было повторено в более ограниченных
масштабах, но при помощи тех же самых приемов для каждой из ее
частей, всюду, где это оказалось необходимым и возможным. Так,
например, многочисленные германские языки засвидетельствованы
непосредственно, то есть письменными памятниками, а общегерман­
ский праязык, откуда произошли все эти языки, известен нам толь­
ко косвенно — благодаря ретроспективному методу. Теми же са­
мыми способами лингвисты исследовали с большим или меньшим
успехом первоначальное единство прочих языковых семей (см.
стр. 227).
Итак, ретроспективный метод дает нам возможность проникнуть
в прошлое языка глубже самых древних документов. Так, проспек­
тивная история латинского языка едва начинается в III или IV в.
до н. э., а путем восстановления индоевропейского праязыка уда­
лось составить себе представление о том, что должно было происхо­
дить в течение периода от первоначального единства до первых
известных нам латинских памятников, и только после этого оказа­
лось возможным нарисовать проспективную картину развития.
В этом отношении эволюционную лингвистику можно сравнить
с геологией, которая также является исторической наукой; геология
иногда описывает уже сложившиеся состояния (например, нынешнее
состояние бассейна Женевского озера), отвлекаясь от того, что пред­
шествовало данному состоянию во времени; но главным образом она
занимается событиями, трансформациями, последовательность кото­
рых создает диахронические ряды. В теории, правда, можно мыс249
лить проспективную геологию, но фактически чаще всего ее точка
зрения оказывается ретроспективной; перед тем как приступить к
рассказу о происшедшем в той или другой точке земной поверх­
ности, приходится восстанавливать цепь событий и исследовать, что
именно привело данную часть земного шара к ее нынешнему со­
стоянию.
Ясно, что методы обеих перспектив расходятся очень резко, и,
более того, с чисто дидактической точки зрения не представляется
целесообразным применять их в одном изложении одновременно.
Так, при изучении фонетических изменений обнаруживаются две
совершенно различные картины в зависимости от использования
того или., другого метода. Оперируя проспективным методом, мы
пытаемся, например, узнать, во что превратился во французском
языке звук ё классического латинского языка; оказывается, что
этот единый звук пошел в своей эволюции разными путями и явился
источником нескольких фонем: ср. pedem «ногу» -• pje (пишется
pied) «нога», ventum «ветер» (вин. п.) -*• va (пишется vent) «ветер»,
lectum «ложе» (вин. п.) -* И (пишется lit) «ложе, кровать», пёсаге
«убивать» -> nwaje (пишется поуег) «топить» и т. д.; если же в рет­
роспективном разрезе исследовать, что представляет собою в латин­
ском языке французское открытое е, то окажется, что этот единый
звук является конечной точкой нескольких первоначально различ­
ных фонем: ср. ter (пишется terre) «земля» <- terram «землю», уегз
(пишется verge) «прут» <- virgam «прут» (вин. п.), fe (пишется fait)
«дело» *- factum «дело» (вин. п.) и т. д. Эволюция формантов также
могла бы быть представлена этими обоими способами, и получив­
шиеся две картины оказались бы различными; это a priori уже ясно
из всего того, что мы говорили выше об аналогических образованиях
(см. стр. 204 и ел.). Если, например, мы станем исследовать ретро­
спективно происхождение суффикса французского причастия на -ё,
то дойдем до латинского -Stum; этот суффикс по своему происхож­
дению прежде всего связывается с латинскими отыменными глаго­
лами на -are, восходящими в свою очередь в большей части к суще­
ствительным женского рода на -а (ср. plantare «сажать» (растения):
planta «растение», греч. timao «ценить»: timet «почесть» и т. п.); с дру­
гой стороны, -atum не существовало бы, если бы индоевропейский
суффикс -to- не был сам по себе живучим и продуктивным (ср. греч.
klu-to-s «знаменитый», лат. in-clu-tu-s «известный», скр. gru-ta-s
«известный» и т. д.); -atum заключает в себе еще формант винитель­
ного падежа ед. ч. -т (ср. стр. 187). Если же затем, встав на проспек­
тивную точку зрения, спросить себя, в каких французских формах
встречается первоначальный суффикс -to-, то можно указать не
только на различные суффиксы, как продуктивные, так и непродук­
тивные, причастия прошедшего времени (франц. aime «- лат. атаtum [вин. п. от amatus «любимый»], франц. fini «- лат. finltum
250
[вин. п. от finltus «оконченный»), франц. clos «- лат. clausum [вин.
п. от clausus «запертый») вместо *claudtum «запертый»), но и на
многое другое, как-то: франц.-и «-- лат.-utum (франц. согпи «- лат.
cornutum [ВИН. П. от cornutus «рогатый»)), КНИЖНЫЙ французский
суффикс-tif «- лат. tlvum (франц. fugitif <- лат. fugitlvum [вин. п.
от fugitivus «беглый»}; тоже во франц. sensitif «чувственный», negatif
«отрицательный» и т. д.) и на множество ныне не анализируемых
слов, как-то: франц. point «дырка (в ремне и т. п.)» *- лат. punctum
[вин. п. от punctus «проколотый», «продырявленный»), франц. de
«игральная кость» «- лат. datum [вин. п. от datus «бросаемый»,
«брошенный»), франц. chetif «плохой», «бедный» «- лат. captlvum
[вин. п. от captlvus «пленный») и т. д.
Глава
II
НАИБОЛЕЕ ДРЕВНИЙ ЯЗЫК И ПРАЯЗЫК
Первые индоевропеисты не понимали ни истинного назначения
сравнения, ни важности метода реконструкции (см. стр. 41). Этим
объясняется одно из наиболее поразительных заблуждений: пре­
увеличенная и почти исключительная роль, которую отводили
санскриту в деле сравнения; поскольку санскрит представляет
собой наиболее древний засвидетельствованный индоевропейский
язык, он был возведен в сан прототипа, то есть праязыка. Но одно
дело — предполагать, что некий индоевропейский праязык породил
языки санскритский, греческий, славянский, кельтский, италий­
ский, а другое дело — поставить один из этих языков на место
индоевропейского. Это грубое смешение привело к многообразным
и глубоким следствиям. Правда, такая гипотеза никогда не была
сформулирована столь категорически, как мы это только что сде­
лали, но на практике ее молчаливо допускали. Бопп писал, что он
«не думает, чтобы санскрит был общим источником индоевропейских
языков», допуская тем самым возможность существования, хотя бы
проблематически, подобного предположения.
Это приводит нас к постановке следующего вопроса: что значит,
когда говорят, что один язык более древен или более стар, чем дру­
гой? Теоретически здесь возможны три толкования:
1. Прежде всего, можно думать об абсолютном начале, об исход­
ной точке какого-либо языка; но достаточно самого простого рас­
суждения, чтобы убедиться в том, что нет языка, которому можно
было бы приписать возраст, ибо любой язык в любой момент явля­
ется не более как продолжением состояния, существовавшего до
него. В этом отношении развитие языка отличается от развития
человеческого рода: абсолютная непрерывность языкового развития
не позволяет видеть в нем смену поколений, и Гастон Парис спра­
ведливо восставал против концепции «языков-матерей» и «языковдочерей», так как такая концепция предполагает прерывистость.
252
Следовательно, не в этом смысле можно говорить о том, что один
язык старше другого.
2. Можно, далее, считать, что одно состояние языка засвиде­
тельствовано в более древнее время, нежели другое: так, персидский
язык ахеменидских надписей древнее персидского языка Фирдоуси.
Поскольку речь идет, как в этом частном случае, о двух наречиях,
из которых одно в точном смысле происходит от другого и оба оди­
наково нам известны, само собою очевидно, что в этих условиях
является древним. Но если оба эти условия не выполнены, то древ­
ность никакого значения не имеет: так, литовский язык, засвиде­
тельствованный лишь с 1540 г., не менее драгоценен в этом отно­
шении, чем старославянский, известный с X века, или даже чем
ведийский санскрит.
3. Слово «древний» может, наконец, применяться к более архаи­
ческому состоянию языка, то есть к такому его состоянию, когда
формы в нем ближе к своему начальному образцу, и это независимо
от вопроса о датировке. В этом смысле можно было бы сказать, что
литовский язык XVI века древнее, чем латинский язык III века
до н. э.
Итак, если приписывать санскриту большую древность по срав­
нению с прочими языками, то только во втором или третьем смысле,
и на самом деле он древнее других индоевропейских языков и во
втором и в третьем смысле. С одной стороны, считается, что веди­
ческие гимны старше самых древних греческих текстов, с другой
стороны — и это особенно важно,— сумма сохраняемых в нем ар­
хаических черт более значительна по сравнению с прочими язы­
ками (см. стр. 40).
Вследствие довольно смутного представления о древности, пре­
вращавшего санскрит в нечто предшествовавшее всем прочим языкам
индоевропейской семьи, лингвисты, даже освободившись от идеи,
буд?о он является праязыком, неоднократно в дальнейшем продол­
жали придавать чересчур большое значение свидетельству санскрита
как одного из ответвлений индоевропейского праязыка.
В своих «Les origines indo-europeennes» (см. стр. 261) А. Пикте,
хотя и признает открыто существование первобытного индоевропей­
ского народа, говорившего на своем собственном языке, тем не менее
убежден, что прежде всего надо справляться с показаниями санск­
рита, которые по своей ценности превосходят показания других
языков той же семьи, вместе взятых. Вот это заблуждение и затем­
няло в течение многих лет первостепенные проблемы, как, например,
вопрос о первоначальном вокализме.
Эта ошибка повторялась неоднократно и в других, более частных
случаях. При изучении отдельных ветвей индоевропейской семьи
обнаруживалась тенденция считать древнейший из известных язы­
ков адекватным и достаточным представителем всей группы, причем
не делалось попыток выяснить точнее характер начального состоя­
ния прототипа данной ветви. Так, например, вместо того чтобы го253
ворить о прагерманском языке, не стеснялись ссылаться попросту
на готский, так как он на несколько веков старше прочих герман­
ских диалектов; таким образом, он узурпировал положение прото­
типа, источника всех остальных германских наречий. В отношении
славянских языков долго базировались исключительно на церков­
нославянском (=старославянском), известном с X века, потому что
прочие славянские языки известны с более поздних времен.
Фактически чрезвычайно редко встречается, чтобы две закреп­
ленные письменностью в разные сроки формы языка представляли в
точности одно и то же наречие в два различных момента его истории.
Чаще всего мы имеем дело с двумя диалектами, которые не являются
в лингвистическом смысле продолжением один другого. Из исклю­
чений, только подтверждающих это правило, наиболее разительным
являются романские языки по отношению к латинскому: восходя
от французского к латинскому, мы все время находимся на верти­
кальной прямой; территория, занимаемая этими языками, по слу­
чайности совпадает с той территорией, где говорили на латинском
языке, и каждый из них не что иное, как эволюционировавший
латинский язык. Равным образом, как мы уже видели, древнеперсидский язык надписей Дария представляет собой тот же язык, что
и средневековый новоперсидский. Но обратное встречается гораздо
чаще: письменные памятники различных эпох принадлежат разным*
языкам одной и той же семьи. Так, германская группа языков
последовательно открывается нам в готском языке Ульфилы, не
оставившем продолжения, затем в текстах древневерхненемецкого
языка, еще позже — в памятниках языков англосаксонского, древне­
скандинавского и т. д.; и вот ни один из этих языков или групп
языков не является продолжением языка, засвидетельствованного
ранее. Такое положение вещей может быть представлено в виде
нижеследующей схемы, где буквы изображают языки, а строчки —
последовательные эпохи:
Эпоха 1
А
1
Ё
с . ..
Эпоха 4
I
J
. . . .
D . . .
I
. |
I
Е . .
Лингвистика может только радоваться такому положению ве­
щей: если бы дело обстояло иначе, то первый известный нам язык
А уже заключал бы в себе все, что можно извлечь путем анализа из
последующих состояний языка, тогда как, отыскивая точку схож­
дения всех реально представленных языков А, В, С, D и т. д.,
мы найдем форму более древнюю, чем А, а именно прототип X, и
тогда смешение А и X окажется невозможным.
Глава
III
РЕКОНСТРУКЦИИ
§ 1. Характер реконструкции и ее цели
Реконструкция возможна лишь путем сравнения, и в свою оче­
редь у сравнения нет иной цели, кроме реконструкции. Если мы не
хотим, чтобы установленные нами соответствия между несколькими
формами оказались, бесплодными, мы должны поместить их во вре­
менную перспективу и прийти к восстановлению их единой праформы; на этом пункте мы настаивали уже несколько раз (см. стр. 41
и 234). Так, для объяснения лат. medius «средний» сравнительно с
греч. mesos «средний» оказалось нужным, не восходя к индоевропей­
скому состоянию, установить более древнее состояние *methyos,
которое можно считать исторически связанным и с medius и с mesos.
При сравнении не двух слов двух различных языков, но двух форм,
взятых внутри одного языка, обнаруживается то же самое: так, лат.
gero «ношу» и gestus (прич. прош. вр. от gero) позволяют установить
основу *ges-, некогда общую для этих обеих форм.
Заметим, что сравнение, которое касается фонетических измене­
ний, всегда должно учитывать морфологические соображения.
Исследуя лат. patior «терплю» и passus «терпевший», я привлекаю
factus, dictus и др., потому что passus является образованием того
же типа; лишь основываясь на морфологическом соотношении между
faciei «делаю» и factus «сделанный», dlco «говорю» и dictus «сказан­
ный» и т. п., я могу установить такое же соотношение в более ран­
нюю эпоху между patior и *pat-tus. В свою очередь, если сравнение
носит морфологический характер, я должен подкреплять его с по­
мощью фонетики: лат. meliorem (вин. п. от melior «лучший») можно
сравнить с греч. hedio (вин. п. от hedion «более приятный»), потому
что фонетически первое восходит к *meliosem, *meliosm, а второе —
к *hadioa, *hadiosa, *hadiosm.
Итак, сравнение в лингвистике не есть механическая операция;
оно требует сопоставления всех тех данных, из которых можно
извлечь материал для объяснения. Но оно всегда должно приводить
255
к некоторой гипотезе, выраженной в определенной формуле и стре­
мящейся восстановить что-то, существовавшее раньше; сравнение
всегда должно вести к реконструкции форм.
Однако требует ли ретроспективный подход обязательной рекон­
струкции цельных и конкретных форм более раннего состояния?
Или же, наоборот, мы можем довольствоваться абстрактными част­
ными утверждениями, которые касаются частей слов, каким,
например, является утверждение, что лат. f в fumus «дым» соответст­
вует общеиталийскому |Ь или что первым элементом греч. alio «дру­
гое», лат. aliud «другое» уже в индоевропейском было а? Ретроспек­
тивный подход может ограничивать свою задачу изысканиями вто­
рого рода; можно даже утверждать, что у его аналитического метода
нет другой цели, кроме частных констатации. Оказывается, однако,
что из суммы изолированных фактов можно извлекать более общие
выводы: например, ряд фактов, аналогичных только что указанному
относительно лат. fumus, позволяет с уверенностью утверждать, что
{з входило в фонологическую систему общеиталийского языка; рав­
ным образом, если можно утверждать, что в индоевропейском так
называемом местоименном склонении обнаруживается окончание
ед. ч. ср. p.-d, отличное от окончания прилагательных -т с тем же
значением, то это есть общий морфологический факт, выведенный из
совокупности отдельных констатации (ср. лат. istud «это», aliud
«другое» при bonum «хорошее», греч. to (артикль ср. р.) *- *tod,
alio «другое» <- *allod при kalon «прекрасное», англ. that «это»
и т. д.). Можно идти дальше: установив эти отдельные факты, мы
переходим к синтезированию всех тех из них, которые относятся к
какой-нибудь целой форме, с целью реконструировать целые слова
(например, и.-е. *aljod), парадигмы словоизменения и т. п. Для
этого мы соединяем в один пучок ряд совершенно не зависящих друг
от друга утверждений; сравнивая, например, отдельные части такой
восстановленной нами формы, как *aljod, мы замечаем большую
разницу между -d, связанным с грамматической проблемой, и а-,
не имеющим никакого грамматического значения. Реконструирован­
ная форма не есть единое целое: она всегда представляет собой раз­
ложимую сумму фонетических выводов, причем каждый из них
может быть в отдельности аннулирован или пересмотрен. И дейст­
вительно, восстановленные формы всегда являлись верным отраже­
нием общих, относящихся к ним выводов. Индоевропейское слово
в значении «конь» последовательно предполагалось в формах *акvas, *akxvas, *ekiVOs, наконец, *ekxWOs, бесспорными остались
только s да число фонем.
Целью реконструкции является, следовательно, не восстанов­
ление цельной формы ради нее самой, что к тому же было бы доволь­
но смешным, но как бы кристаллизация или конденсирование це­
лого ряда признаваемых правильными выводов в соответствии с
результатами, установленными в каждом отдельном случае^: короче
говоря, цель реконструкции — регистрация успехов нашей науки.
т
Нет надобности оправдывать лингвистов в приписываемом им неле­
пом намерении восстановить индоевропейский язык ао всей его
полноте, как если бы они желали пользоваться им в повседневной
речи. В действительности у них нет такого намерения даже в тех
случаях, когда они исследуют известные исторические языки (линг­
вист изучает латинский язык не для того, чтобы лучше на нем гово­
рить), тем менее когда они исследуют отдельные слова доисториче­
ских языков.
Если даже реконструкции и остаются подверженными пересмот­
ру, без них обойтись нельзя, если мы хотим получить представление
об изучаемом языке в целом и о том языковом типе, к которому он
принадлежит. Реконструкция — это необходимый инструмент, с
помощью которого с относительной легкостью устанавливается мно­
жество общих фактов синхронического и диахронического порядка.
Основные особенности индоевропейского языка сразу же получают
надлежащее освещение в результате всей совокупности реконструк­
ций, например тот факт, что суффиксы были составлены из опреде­
ленных элементов (t, s, r и др.) с выключением прочих или что
сложное разнообразие в вокализме немецких глаголов (ср. werden,
wirst, ward, wurde, worden) таит в себе одно и то же первоначаль­
ное чередование: е — о — нуль. Тем самым косвенно весьма облег­
чается историческое исследование последующих периодов: без
помощи предварительной реконструкции было бы крайне трудно
объяснить изменения; происшедшие в течение стольких веков, на­
чиная с доисторического периода.
§ 2. Степень достоверности реконструкций
Одни из восстановленных форм совершенно несомненны, другие
спорны или вообще сомнительны. А между тем, как мы только что
видели, степень достоверности целых форм зависит от той относи­
тельной достоверности, которую можно приписать участвующим в
синтезе этих форм частным реконструкциям. В этом смысле нельзя
найти и двух слов, восстановленных с одинаковой достоверностью;
между столь убедительными индоевропейскими формами, как *esti
«он есть» и * didoti «дает», есть разница, потому что во втором слове
гласная в удвоении [корня] допускает сомнения (ср. скр. dadati
и греч. didosi).
Существует тенденция считать реконструкции менее надежными,
чем они являются на самом деле. Нижеследующие три обстоятель­
ства позволяют нам быть в этой области более уверенными.
Первое обстоятельство, основное, уже было указано на стр. 75:
если дано слово, то можно отчетливо различить составляющие его
звуки, их число и их границы; мы уже видели (см. стр. 91), что
именно следует думать о возражениях некоторых лингвистов,
'
Ф. де Соссюр
257
рассматривающих звуки сквозь фонологический микроскоп. В та­
ком сочетании, как -sn-, конечно, есть звуки беглые или переходные;
однако было бы антилингвистичным принимать их в соображение;
обыкновенное ухо их не различает, а говорящие всегда сходятся во
мнениях относительно числа элементов. Поэтому мы вправе утверж­
дать, что в индоевропейской форме *ekiWos есть только пять разли­
чимых, дифференциальных элементов, принимавшихся во внимание
говорящими.
Второе обстоятельство касается системы этих фонологических
элементов в каждом языке. Всякий язык оперирует определенной
гаммой фонем, число которых точно ограничено (см. стр. 71). В ин­
доевропейском праязыке все элементы системы обнаруживаются
по меньшей мере в дюжине форм, установленных путем реконструк­
ции; число этих реконструкций может достигать нескольких тысяч.
Следовательно, мы можем быть уверены, что знаем все элементы
системы.
Наконец, чтобы познать звуковые единицы языка, нет необхо­
димости характеризовать их положительные качества, достаточно
рассмотреть их как дифференциальные величины, сущность которых
состоит в том, чтобы не смешиваться друг с другом (см. стр. 151).
Это до такой степени существенно, что звуковые элементы восста­
навливаемого языка можно было бы обозначать при помощи цифр
или каких-либо других условных значков. В *ekjw6s бесполезно
определять абсолютное качество звука ё и выяснять, был он откры­
тым или закрытым, более продвинутым вперед или нет и т. п.; по­
скольку не установлено наличие нескольких разновидностей ё,
все эти тонкости не имеют значения; важно только одно: не смеши­
вать этого звука ни с одним из прочих различаемых в этом языке
элементов (а, б, В и т.' д.). Иначе говоря, дело сводится к тому,
чтобы первая фонема слова *ekiw6s не отличалась от второй фонемы в
*medhjos, от третьей фонемы в *age и т. д. и чтобы можно было, не
уточняя ее звуковых свойств, поместить ее под определенным номе­
ром в ^таблице индоевропейских фонем. Таким образом, реконструк­
ция *ek!w6s означает только то, что индоевропейское соответствие
лат. equos, скр. agva-s и т. д. состояло из пяти определенных фонем,
взятых из фонологической гаммы праязыка.
В указанных нами границах реконструкции сохраняют, следо­
вательно, свою полную силу.
Глава
IV
СВИДЕТЕЛЬСТВА ЯЗЫКА
В АНТРОПОЛОГИИ И ДОИСТОРИИ
§ 1. Язык и раса
Благодаря ретроспективному методу лингвист может двигаться
назад — в глубь веков и восстанавливать языки, на которых гово­
рили народы еще до своего вступления на арену истории. Но не
могли ли бы подобные реконструкции дать нам сведения и о самих
народах, об их расовой принадлежности, происхождении, общест­
венных отношениях* и институтах, нравах и пр.? Одним словом,
может ли язык помочь антропологии, этнографии, доистории? Обыч­
но на это отвечают утвердительно, но мы полагаем, что в этой уве­
ренности есть значительная доля иллюзии. Рассмотрим вкратце
некоторые стороны этой проблемы.
Начнем с расы. Ошибочно думать, что от общности языка можно
прийти к заключению о единокровности, что понятие языковой семьи
покрывает понятие антропологического семейства. Действитель­
ность не так проста. Имеется, например, германская раса, антропо­
логические признаки которой весьма четки: белокурые волосы,
удлиненный череп, высокий рост и т. д.; совершеннее всего пред­
ставлена эта раса в скандинавском типе. А между тем говорящие
на германских языках народы далеко не целиком отвечают этим
приметам: так, алемаины, живущие у подножия Альп, своим антро­
пологическим типом существенно отличаются от скандинавов. Но
нельзя ли по крайней мере предположить, что сам по себе язык при­
надлежал первоначально одной расе и если на нем говорят чуждые
этой расе народы, то лишь вследствие того, что данный язык был
навязан этим народам путем завоевания? Конечно, мы часто встре­
чаемся со случаями добровольного или насильственного принятия
какой-либо нацией языка ее завоевателей: примером могут служить
галлы, покоренные римлянами; но это не объясняет всего; например,
в случае с германцами, даже если допустить, что они подчинили себе
столько разных народов, они все же не могли полностью поглотить
9*
259
их — для этого следовало бы предположить долгое доисториче­
ское владычество и иные обстоятельства, ничем не устанавлива­
емые.
Итак, единокровность и языковая общность не находятся, повидимому, в необходимой связи между собой, и поэтому нельзя умо­
заключать от одной к другой. Следовательно, в тех многочисленных
случаях, когда показания антропологии и языка не сходятся, нет
необходимости ни противопоставлять их друг другу, ни делать меж­
ду ними выбор: каждое сохраняет свою полную значимость в своей
области.
§ 2. Этнизм
О чем же свидетельствуют показания языка? Единство расы само
по себе может быть лишь второстепенным и вовсе не необходимым
фактором языковой близости. Но есть другое единство, бесконечно
более важное, единственно существенное, возникающее на основе
общественных связей,— мы будем называть его этнизмом. Под
этнизмом мы разумеем единство, покоящееся на многообразных
взаимоотношениях в области религии, культуры, совместной за­
щиты и т. д., устанавливающихся даже между народами различного
расового происхождения и при отсутствии всякой политической
связи.
Именно между этнизмом и языком и устанавливается то отноше­
ние взаимной связи, которое мы уже констатировали выше (см.
стр. 59). Общественные связи имеют тенденцию создавать общность
языка и налагают, быть может, некоторые свои черты на этот общий
язык; и наоборот, общностью языка в некоторой мере и создается
этническое единство. Этого последнего, вообще говоря, совершенно
достаточно для объяснения языковой близости. Например, в начале
средних веков существовал романский этнизм, объединяющий при
отсутствии политической связи народы весьма разнообразного про­
исхождения. С другой стороны, по вопросу об этническом единстве
надо прежде всего осведомляться у языка, так как его показания су­
щественнее всех прочих. Вот пример этому: в древней Италии рядом
с латинянами мы встречаем этрусков; разыскивая, что между ними
общего, в надежде найти их общее происхождение, можно обращать­
ся ко всему тому, что эти народы оставили: к вещественным памят­
никам, религиозным обрядам, политическим учреждениям и т. п.;
но таким путем мы никогда не получим той уверенности, которая
появится, как только мы обратимся к языку: четырех строк этрус­
ского текста достаточно, чтобы убедиться в том, что говоривший на
этом языке народ в корне отличался от той этнической группы,
которая говорила на латинском языке.
260
Итак, в этом отношении и в указанных границах язык может
служить историческим документом: так, например, тот факт, что
индоевропейские языки образуют семью, дает нам основание умо­
заключить о некоем первоначальном этнизме, более или менее пря­
мыми наследниками которого, в результате социальной преемствен­
ности, являются говорящие ныне на этих языках народы.
§ 3. Лингвистическая палеонтология
Если общность языка позволяет говорить о социальной общности,
лежащей в ее основе, то не дает ли язык возможности вскрыть при­
роду этого общего этнизма?
Долго предполагали, что языки являются неисчерпаемыми источ­
никами свидетельств о народах, на них говорящих, и о доистории
этих народов. Адольф Пикте, один из пионеров кельтологии, особен­
но известен своей книгой «Происхождение индоевропейцев» («Les
origines indo-europeennes», 1859—1863). Эта работа послужила об­
разцом для многих других и до сих пор остается самой увлекатель­
ной из них. Пикте стремится, основываясь на показаниях индоев­
ропейских языков, вскрыть основные черты цивилизации «ариев»;
он считает возможным установить ее различные аспекты: матери­
альный быт (орудия, оружие, домашние животные), общественную
жизнь (были ли они кочевниками или земледельцами), тип семьи,
управление; он старается найти колыбель «ариев», которую он поме­
щает в Бактрии; он изучает флору и фауну населяемой ими страны.
Его работа представляет самый значительный опыт, сделанный в этом
направлении; развившаяся отсюда дисциплина получила название
лингвистической палеонтологии.
С'тех пор делались дальнейшие попытки в этом направлении;
одна из последних принадлежит Герману Хирту («Die Indogermanen»,
1905—1907)*. Для определения прародины индоевропейцев он опи­
рается на теорию И. Шмидта (см. стр. 245); однако он часто прибе­
гает и к лингвистической палеонтологии: словарные факты привле­
каются им для доказательства того, что индоевропейцы были земле­
дельцами, и он отказывается считать их родиной южную Россию,
поскольку она более пригодна для кочевого образа жизни; повторяе­
мость названий деревьев, в особенности некоторых пород (ель, бе­
реза, бук, дуб), наводит его на мысль, что родина их была лесистой и
что находилась она между Гарцем и Вислой, а именно в районе Бранденбурга и Берлина. Напомним также, что еще до Пикте Адальберт
Кун и другие пользовались лингвистикой для реконструкции мифо­
логии и религии индоевропейцев.
Однако нам кажется, что нельзя требовать от языка показаний
такого рода; причины, почему он не может их дать, по нашему
мнению, следующие.
261
Прежде всего, недостоверность этимологии: мало-помалу вы­
яснилось, сколь редки слова, происхождение которых установлено
абсолютно надежно, и в результате лингвистам пришлось стать
более осторожными. Приведем пример, свидетельствующий о сме­
лости прежних изысканий: сближают лат. servus «раб» и servare
«сторожить», хотя, быть может, без особых на то оснований; затем
первому из этих слов приписывают значение «сторож» и умозаклю­
чают, что раб первоначально был сторожем дома! А между тем нельзя
даже утверждать, что servare имело вначале смысл «сторожить».
Но это не все: смысл слов эволюционирует; значение слов часто ме­
няется одновременно с переменой местопребывания народов. Пред­
полагалось также, что отсутствие слова служит доказательством
отсутствия в первобытной культуре того, что этим словом обозна­
чают, но это заблуждение. Так, например, слово со значением «воз­
делывать землю» отсутствует в индоевропейских языках Азии; но
из этого вовсе не следует, что земледелие было вначале там неиз­
вестно; оно могло быть оставлено данными народами позже или
осуществляться иными приемами, которые обозначались иными
словами.
Третьим фактором, подрывающим достоверность этимологии,
является возможность заимствований. Вслед за вещью, входящей
в обиход народа, в его язык может проникнуть и слово, служащее
в другом языке для обозначения этой вещи; так, конопля лишь в
весьма позднее время стала известна в средиземноморском бассейне,
еще позже — в северных странах, и каждый раз название конопли
заимствовалось вместе с заимствованием самого растения. Во мно­
гих случаях отсутствие внеязыковых данных не позволяет устано­
вить, объясняется ли наличие в нескольких языках одного и того
же слова результатом заимствования или же оно доказывает пре­
емственную общность его происхождения.
Это вовсе не значит, что нельзя с уверенностью выделить некото­
рые общие черты и даже кое-какие конкретные факты; общие тер­
мины родства, например, встречаются в большом количестве, сохра­
нив свою отчетливость до нашего времени; благодаря им можно
утверждать, что у индоевропейцев семья была институтом столь же
сложным, сколь и регулярным: в этом отношении их язык обнару­
живает такие оттенки, которые непередаваемы, например, по-фран­
цузски. Так, у Гомера einateres означает «невестки» (жены братьев),
a galooi «золовки» (сестры мужа); лат. janitrlces соответствует греч!
einateres и по форме и по значению. «Зять» (муж сестры) называется
иначе, чем «свояк» (муж сестры жены).Здесь,таким образом, выявля­
ется тщательная детализация родственных отношений. Но обычно
приходится довольствоваться самой общей информацией. Тоже и в от­
ношении животных: в наименовании важных пород, как, например,
крупного рогатого скота, мы не только видим совпадение греч.
bofls, нем. Kuh, скр. gau-s и т. д. со значением «корова» и можем,
262
таким образом, восстановить индоевропейское *g26u-s, но обнару­
живаем, что и склонение соответствующих слов во всех этих язы­
ках характеризуется одинаковыми признаками, что не было бы
возможно, если бы речь шла о позднейшем заимствовании.
Позволим себе остановиться несколько подробней на другом
морфологическом факте, ограниченном определенной зоной распро­
странения и относящемся к сфере социальной организации.
Несмотря на все то, что было высказано по поводу связи лат.
dominus «хозяин», «господин» с лат. domus «дом», лингвисты не
чувствуют себя вполне удовлетворенными, так как здесь в высшей
степени необычно употребление суффикса -по- для образования
производного имени; в греческом нет таких образований, как *oiko-no-s или *oike-no-s от oikos «дом», в санскрите — таких, как *a?va-па- от a$va- «конь». Но именно эта редкость и сообщает суффиксу
слова dominus всю его значимость и характерность. Несколько гер­
манских слов являются, по нашему мнению, настоящими открове­
ниями в этом отношении:
1) *f)eufla-na-z «вождь *реийб», то есть «король», гот. piudans,
ст.-сакс, thiodan (*]эеиЙб=гот. f>iuda=ocK. touto «народ»);
2) *dru%ti-na-z (частично изменившееся в *dru%tl-na-z) «вождь
dru^-ti-z» «дружины», откуда христианское обозначение «господа»,
то есть «бога»; ср. др.-сканд. Drottinn, англосакс. Dryhten,
оба с конечным -ina-z;
3) *kindi-na-z «вождь *kindi-z»(=^aT. gens), т. е. «рода». По­
скольку вождь gens «рода» был по отношению к вождю * реи do «наро­
да» своего рода «вице-королем», германский термин kindins (в других
языках полностью утраченный) был использован Ульфилой для обо­
значения римского губернатора провинции, ибо легат императора
был, по германским представлениям, тем же самым, что и вождь клана
по отношению к piudans «королю». Как бы ни была интересна эта асси­
миляция терминов с исторической точки зрения, едва ли можно
сомневаться, что слово kindins, чуждое римской обстановке, свиде­
тельствует о подразделении германских племен на kindi-z.
Таким образом, мы видим, что вторичный суффикс -по- присое­
диняется к любой германской основе и вносит в нее значение «вождь
той или другой социальной группы». Остается только констатиро­
вать, что в таком случае лат. tribunus буквально означает «вождь
tribus», то есть «трибы», подобно тому как piudans означает «вождь
f>iuda», то есть «народа», и, наконец, точно так же domi-nus озна­
чает «вождь domus», где domus — мельчайшее подразделение touta
или piuda —«народа». Dominus с его причудливым суффиксом
представляется нам едва ли опровержимым доказательством не
только языковой общности, но и общности в социальных институтах
между этнизмом италиков и этнизмом германцев.
Однако мы должны еще раз напомнить, что сопоставление язы­
ков редко приводит к столь характерным наблюдениям.
263
§ 4. Языковой тип и мышление социальной группы
Итак, если язык дает сравнительно мало точных и достоверных
сведений о нравах и институтах народа, который пользуется этим
языком, то не может ли он служить хотя бы для характеристики
типа мышления данной социальной группы? Достаточно распрост­
ранено мнение, что язык отражает психологический склад народа,
однако против этого взгляда можно выдвинуть весьма существенное
возражение: языковые средства (procede) не обязательно опреде­
ляются психическими причинами.
Семитские языки выражают отношение определяющего сущест­
вительного к определяемому существительному типа франц. 1а
parole de Dieu «слово бога» простым соположением обоих слов,
которое сопровождается, правда, особой формой, так называемым
status constructus определяемого имени, помещаемым перед опреде­
ляющим именем. Так, в древнееврейском соединение двух слов ЙаЬаг
«слово» и 'elohlm «бог» давало словосочетание debar 'elohlm со значе­
нием «слово бога». Станем ли мы утверждать, что эта синтаксическая
конструкция открывает нам какие-либо особенности семитского мыш­
ления? Подобное утверждение было бы слишком смелым, так как
в старофранцузском языке регулярно употреблялась аналогичная
конструкция: ср. le cor Roland «рог Роланда», les quatre fils Aymon «четыре сына Эймона» и др. А между тем на романской почве
эта конструкция развилась благодаря чистой случайности, столь
же фонетического, сколь и морфологического характера: она была
навязана языку в результате отпадения падежных окончаний.
Почему не допустить, что и в прасемитском языке это синтаксичес­
кое явление было вызвано аналогичной случайностью? Таким об­
разом, конструкция, которая, как кажется, является одной из
характернейших черт семитских языков, не позволяет делать ка­
ких-либо определенных выводов относительно семитского мыш­
ления.
Другой пример — в индоевропейском праязыке не было состав­
ных слов с первым глагольным элементом. Но такие слова имеются
в немецком языке: ср. Bethaus «дом молитвы», Springbrunnen «фон­
тан» и т. п. Но разве это свидетельствует о том, что в определенный
момент своей истории германцы видоизменили один из унаследо­
ванных от предков модусов мышления? Как мы видели, это новше­
ство обязано своим происхождением случаю не только материаль­
ного, но также и отрицательного характера: исчезновению звука
а в betahus (см. стр. 174). Все произошло независимо от деятель­
ности сознания в сфере звуковых изменений, насильно толкнувших
мысль на тот единственный путь, который предоставляется ей
материальным состоянием знаков. Целый ряд подобных наблюде­
ний убеждает нас в этом; психологический характер той или другой
языковой группы мяло значит по сравнению с таким фактом, как
ДО
исчезновение одного гласного или перестановка ударения и про­
чими аналогичными явлениями, в каждый данный мбмент способ­
ными перевернуть взаимоотношения между знаком и понятием в лю­
бой из форм языка.
Не лишены интереса определения грамматического типа языков
(как исторически известных, так и научно реконструированных)
и классификация их в зависимости от приемов, используемых ими
для выражения мысли; но из этих определений и классификаций
нельзя с уверенностыо делать каких-либо заключений о том, что
лежит за пределами языка как такового.
Глава
V
ЯЗЫКОВЫЕ СЕМЬИ И ЯЗЫКОВЫЕ ТИПЫ*
Мы только что видели, что язык непосредственно не подвластен
мышлению говорящих. В заключение обратим особое внимание на
одно из следствий из этого принципа: ни одна языковая семья не при­
надлежит раз и навсегда к определенному лингвистическому типу.
Спрашивать, к какому типу относится данная группа языков,—
это значит забывать, что языки эволюционируют, полагать, что в
этой эволюции есть какой-то элемент постоянства. Но во имя чего
имеем мы право предполагать границы у этого развития, которое не
знает никаких границ?
Правда, многие, говоря о характерных признаках какой-либо
языковой семьи, думают преимущественно о характере ее праязыка,
и в таком случае проблема представляется вполне разрешимой,
поскольку речь идет об определенном языке и определенной эпохе.
Однако, если кто-нибудь станет предполагать наличие в языке
каких-то постоянных признаков, над которыми не властно ни
пространство, ни время, тот посягнет непосредственно на основные
принципы эволюционной лингвистики. Неизменяющихся признаков,
по существу, не бывает, они могут сохраняться только случайно.
Возьмем для примера индоевропейскую семью. Нам известны
характерные признаки того языка, от которого произошла эта
семья: очень простая система звуков; никаких сложных сочетаний
согласных, никаких удвоенных согласных; бедный вокализм, харак­
теризующийся, однако, в высшей степени регулярной системой че­
редований, глубоко грамматических по своей природе (см. стр. 190
и 257); музыкальное ударение, падающее в принципе на любой слог
слова и потому используемое для подчеркивания грамматических
противопоставлений; количественный ритм, покоящийся исключи­
тельно на противопоставлении долгих и кратких слогов; большой
простор для образования сложных и производных слов; исключи­
тельно богатая именная и глагольная флексия; автономность в пред266
ложении отдельного слова, изменяющегося с помощью флексии и
заключающего в самом себе все свои определениями в результате
этого — большая свобода конструкций при малочисленности слу­
жебных (грамматических) слов с детерминативным или релятивным
значением (глагольные приставки, предлоги и т. д.).
Нетрудно убедиться, что ни один из этих признаков полностью
не сохранился в целостном виде ни в одном из индоевропейских язы­
ков; что некоторые из этих признаков, как, например, роль коли­
чественного ритма и музыкального ударения, вообще не встреча­
ются ни в одном из этих языков и что такие языки, как английский,
армянский, ирландский и ряд других, до такой степени изменили
свой первоначальный индоевропейский характер, что кажутся
представителями совершенно иного языкового типа.
С несколько большим основанием мы вправе говорить о более
или менее общих трансформационных процессах, свойственных
различным языкам какой-либо семьи. Так, указанное нами выше
постепенное ослабление механизма словоизменения встречается во
всех индоевропейских языках, хотя и в этом отношении они пред­
ставляют значительные расхождения: наиболее сохранилось слово­
изменение в славянских языках, а в английском языке оно сведено
почти на нет. С этим упрощением флексии следует поставить в связь
другое явление, тоже довольно общего характера, а именно более
или менее постоянный порядок элементов в предложении, а также
вытеснение синтетических приемов выражения смысла приемами ана­
литическими: передача падежных значений предлогами (см. стр. 215
и ел.), образование глагольных форм при помощи вспомогательных
глаголов и т. п.
Как мы видели, та или иная черта прототипа может отсутствовать
в том или другом из восходящих к нему языков; но верно и обратное:
нередки случаи, когда общие черты, свойственные всем представи­
телям семьи, не встречаются в праязыке — примером может слу­
жить гармония гласных, то есть ассимиляция качества всех гласных
в суффиксах последнему гласному корня. Это явление свойственно
обширной урало-алтайской группе языков, на которых говорят в
Европе и Азии, от Финляндии до Маньчжурии; но, по всей веро­
ятности, это замечательное явление связано с позднейшим развити­
ем отдельных языков этой группы; таким образом, это черта общая,
но не исконная, а это значит, что в доказательство общности (к
тому же весьма спорной) происхождения данных языков на гармо­
нию гласных ссылаться нельзя, как нельзя ссылаться и на их агглю­
тинативный характер. Установлено также, что китайский язык
не всегда был односложным.
При сравнении семитских языков с реконструированным прасемитским мы сразу же поражаемся устойчивости некоторых их
черт; более всех прочих семей эта семья языков производит впечат­
ление единства неизменного, постоянного и присущего всей семье.
Оно проявляется в следующих признаках (некоторые из них
267
ПРИМЕЧАНИЯ1
К стр. 54. Ф. де Соссюр не дал систематического изложения семантики, но
основной ее принцип сформулирован им ниже (часть первая, глава II, § 2).
К стр. 74. Так, гот. kawtsjo позволяет судить о произношении cautio в на­
родной латыни.
К стр. 74. Произношение rwe слова roi «король» засвидетельствовано для
конца XVIII в. следующим анекдотом, который приводит Нюроп в «Grammaire
historique de la langue franchise», I, 2, стр. 174: в революционном трибунале спра­
шивают женщину, не говорила ли она при свидетелях, что нужен король; она от­
вечает, что «говорила не о том rwe (=roi), каким был Капет или кто другой, а сов­
сем о другом rwe ( = rouet), на котором прядут».
К стр. 75. Для этой части курса мы могли использовать сделанную Балли
стенографическую запись трех лекций по теории слога,- прочитанных Ф. де Соссюром в 1897 г.; в них он касается также общих принципов первой главы. Кроме
того, добрая часть его личных заметок относится к фонологии; по многим пунктам
эти заметки разъясняют и дополняют данные студенческих записей «Курса I»
и «Курса III».
К стр. 76. Это (два знака для к) — явление иного порядка; здесь дело шло об
изображении двух реальных оттенков произношения, поскольку к могло быть то
палатальным, то велярным.
К стр. 77. Ср. S i e v e г s, Grundzuge der Phonetik, 4. Aufl., Leipzig, 1892;
J e s p e r s e n , Fonetik en systematisk fremstilling af laeren om sproglyd, K#penhavn, 1897—1899; R о u d e t, Elements de phonetique generate, Paris, 1910.
К стр. 77. Несколько суммарное изложение Ф. де Соссюра об артикуляторном аппарате и его функционировании дополнено нами по упомянутой выше
работе Есперсена «Fonetik...», откуда, между прочим, заимствован принцип
составления формул для фонем. Но это касается лишь формы, редакции; мысли
Ф. де Соссюра эти дополнения не искажают ни в чем.
К стр. 82. Следуя своему методу упрощения, Ф. де Соссюр не счел нужным
провести то же различение в отношении класса А, несмотря на существенное зна­
чение двух рядов Ki и К2 в индоевропейском. Опущение это совершенно произ­
вольное.
К стр. 88. Это один из тех пунктов теории, который может вызвать наи­
большие возражения. Чтобы предупредить их, необходимо заметить, что всякая
артикуляция выдержки, например звука f, является равнодействующей двух сил:
1
Настоящие примечания написаны Ш. Балли и А. Сеше — издателями «Кур­
са».— Прим. ред.
270
I) давления воздуха на противостоящие ему преграды и 2) сопротивления пре­
град, которые еще крепче смыкаются, с тем чтобы уравновесить это давление. Вы­
держка таким образом есть не что иное, как продолженная имплозия. Поэтому, ес­
ли за имплозией следует выдержка того же места образования, возникает непре­
рывный по своему качеству эффект. Вследствие этого нет ничего нелогичного в том,
что мы объединяем эти два вида артикуляций в механико-акустическое единство.
Эксплозия же противостоит и той и другой артикуляции, взятым в их единстве:
она по самой своей сути является размыканием; см. также §6 в этой главе.
К стр. 92. Здесь автор, сознательно упрощая реальное положение вещей,
учитывает только степень раствора фонемы, не принимая в соображение ни места,
ни специфического способа се артикуляции (т. е. является ли она глухой или звон­
кой, вибрантом или латеральной и т. д.). Выводы, сделанные из этого единствен­
ного принципа, не могут, однако, прилагаться ко всем реальным случаям без исклю­
чения. Например, в таком сочетании, как trya, первые три элемента трудно произ­
нести, не разрывая звукоряда: trya (если только у не сольется с г, палатализуя
его); между тем эти три элемента try образуют безукоризненный эксплозивный зву­
коряд (ср., впрочем, ниже, прим. к стр. 97, по поводу слова meurtrier и т. д.);
наоборот, группа trwa затруднений не представляет. Укажем еще на такие группы,
как pmla и т. д., где весьма трудно произносить носовой имплозивно (pnila). Эти
отклоняющиеся от нормы случаи особенно часты при эксплозии, которая по своей
природе есть акт моментальный, не терпящий промедлений.
К стр. 97. Эти теории бросают свет на некоторые проблемы, лишь частично
затронутые Ф. де Соссюром в его лекциях. Приведем несколько примеров.
1. Сивере приводит beritnnnn (нем. berittenen) в качестве типичного примера
того, что один и тот же звук может функционировать попеременно: дважды как со­
нант и дважды как консонант (в действительности п функционирует как консонант
только один раз; таким образом, следовало бы писать beritnnn, впрочем, это не
столь важно). Нет более разительного примера, нежели этот, для иллюстрации то­
го факта, что «звук» и «тип» — не синонимы. В самом деле, если бы мы ограничились
только одним п, т. е. имплозией и артикуляцией выдержки, то мы получили бы
только один долгий слог. Чтобы породить звукоряд, образованный из следующих
друг за другом попеременно п (сонанта) и п (консонанта), необходимо вслед за им­
плозией (первое п) артикулировать эксплозию (второе п), а затем возобновить
имплозивную артикуляцию (третье п). Поскольку каждая из этих двух импло­
зии не предваряется никакой другой имплозией, они имеют сонантный характер.
2. В таких французских словах, как meurtrier, ouvrier и т. д., конечные от­
резки их (-trier, -vrier) в прошлом были односложными (независимо, впрочем, от их
произношения; см. прим. к стр. 92). Позднее их стали произносить в два слога
(meur-tri-er с зиянием или без него, то есть If Те или Шуе). Изменение произошло
не путем постановки «слогового ударения» на i, а путем преобразования его
эксплозивной артикуляции в имплозивную.
Народ говорит ouverier вместо ouvrier — явление вполне сходное; только
здесь изменил артикуляцию и стал сонантом второй элемент, а не третий: uvfye-*
uvfye\ Е могло развиться позже, перед сонантом г.
3. Упомянем еще широкоизвестный факт появления протетического гласного
перед «s + согласный» во французском языке: лат. scutum -» iscutum -> франц.
cscu, ecu. Сочетание §k\ как мы видели (см. выше), представляет собой разорванный
звукоряд; sC является более естественным. Но это имплозивное s должно образо­
вывать вокалическую точку, когда оно находится в начале предложения или когда
предшествующее слово завершается согласным с малой степенью раствора. Протетические i, e только подчеркивают это сонантное качество; всякое малозаметное
фонологическое свойство имеет тенденцию возрастать, если только проявляется
стремление его сохранить. То же самое явление воспроизводится и в esclandre,
и в народном произношении esquellette, estatue. Его же мы встречаем в вульгарном
произношении предлога de, передаваемом через ed: un oeil ed tanche. В результате
синкопы de tanche превратилось в d'tanche; но, чтобы дать себя обнаружить в
этом положении, d должно быть имплозивным — dlanche, и перед ним развивается
гласный, как в случаях, рассмотренных выше.
4. Едва ли следует возвращаться к вопросу об индоевропейских сонантах и за271
даваться вопросом, например, о том, почему древневерхненемецкое hagl преврати­
лось в hagal, тогда как balg осталось нетронутым. В этом последнем слове 1 —
второй элемент имплозивной цепочки (balg) — выполняет функцию консонанта, и
у него не было оснований менять свою функцию. Наоборот, равным образом
имплозивное 1 в hagl образовывало вокалическую точку. Будучи сонантным, оно
могло развить перед собой гласный с большей степенью раствора (а, если верить
свидетельству написания). Впрочем, этот гласный с,,течением времени редуциро­
вался, так что ныне Hagel опять произносят как па*|1. Этим и отличается произно­
шение этого слова от произношения французского aigle; 1 является в немецком с/юве затворным, а во французском слове растворным, с конечным немым е (б|1э).
К стр. 99. Термин «акустический образ» может показаться чересчур узким,
так как наряду с представлением звуков слова есть еще и представление его арти­
куляций, мускульный образ акта фонации. Но для Ф. де Соссюра язык есть прежде
всего клад, существующий в сознании говорящих (depot), нечто, полученное извне
(см. стр. 52). Акустический образ является по преимуществу естественной репре­
зентацией слова, как факт виртуального языка вне какой-либо реализации его
в речи. Двигательный аспект может, таким образом, лишь подразумеваться или,,
во всяком случае, занимать только подчиненное положение по отношению к
акустическому образу.
К стр. 107. Было бы несправедливо упрекать Ф. де Соссюра в нелогичности
или парадоксальности в связи с тем, что он приписывает языку два противоречи­
вых качества. Противопоставлением двух антонимичных терминов он лишь хотел
резче подчеркнуть ту истину, что язык изменяется, а говорящие на нем изменить
его не могут. Эту же мысль можно было бы выразить иначе: язык неприкосновенен,
(intangible), но не неизменяем (inalterable).
К стр. 125. Согласно мнению Мейе («Mem. de la Soc. deLing.», vol. IX, стр. 365
и ел.) и Готьо («La fin de mot en indo-europeen», стр. 158 и ел.), индоевропейский пра­
язык знал лишь конечное -п и исключал конечное - т ; если принять эту теорию, то
закон 5 достаточно будет сформулировать следующим образом: индоевропейское
конечное -п сохранилось в греческом языке; убедительность такой формулировки
нисколько не уменьшится сравнительно с той, которую предложил Соссюр, по­
скольку фонетическое явление, сводящееся к сохранению старого состояния, од­
нородно с явлением, выражающимся в изменении.
К стр. 127. Само собой разумеется, что приведенные выше примеры носят
чисто схематический характер. Современная лингвистика прилагает значитель­
ные усилия к тому, чтобы свести возможно более широкие ряды фонетических
изменений к единому начальному принципу. Так, Мейе объясняет все изменения
греческих смычных последовательным ослаблением их артикуляции (см. «Mem. de
la Soc. deLing.», vol. IX, стр. 163 и ел.). Конечно, к этим общим фактам там, где они
налицо, и относятся в конечном счете заключения де Соссюра о характере фонети­
ческих изменений.
К стр. 129. Эту общепринятую теорию недавно подверг критике Лерх
(см.: Е. L е г с h, Das invariable Partizipium praesentis, Erlangen, 1913), но,
как нам думается, безуспешно. Поэтому нет надобности отбрасывать этот при­
мер, который при любых обстоятельствах сохраняет свое дидактическое значение.
К стр. 155. Излишне указывать, что учение о синтагмах не совпадает с син­
таксисом, являющимся, как мы увидим ниже, лишь частью его.
К стр. 158. Этот последний случай редок, и его можно считать ненормаль­
ным, потому что наш разум, естественно, устраняет ассоциации, способные затем­
нить понимаемость речи; однако существование подобных случаев доказывается
явлениями игры слов, покоящимися на нелепых смешениях, которые могут про­
изойти от самой простой омонимии типа Les musiciens produisent les sons et les grainetiers les vendent *. Этот случай следует отличать от тех случаев, когда ассоциа­
ция, хотя и чисто случайная, может опереться на сближение понятий (ср. франц.
1
«Музыканты производят звуки/отруби, а торговцы зерном их продают» —
предложение, возможное во французском языке в силу омонимии sons «звуки» и
sons «отруби». Ср. русск. «Дипломаты пишут ноты, а музыканты исполняют по ним
музыку» — предложение, построенное на омонимии слов ноты.— Прим. ред.
272
ergot «петушиная шпора»: ergoter «придираться»; нем. blau «синий»: durchblauen
«поколотить»): здесь дело идет о новом истолковании одного из^членов сопостав­
ляемой пары — это случай народной этимологии (см. стр. 209). Этот факт интере­
сен для семантической эволюции, но с точки зрения синхронической он просто
входит в упомянутую выше категорию типа enseigner : enseignement.
К стр. 175. К этому дидактическому и чисто внешнему соображению при­
соединяется, быть может, и другое: Ф. де Соссюр никогда не касался в своих лек­
циях лингвистики речи (см. стр. 56 и ел.). Читатель помнит, что новая норма
всегда начинается с отдельных лиц (см. стр. 130). Можно, по-видимому, признать,
что автор отрицает за индивидуальными фактами свойство быть грамматическими
втом смысле, что изолированный акт по необходимости чужд языку и его системе,
зависящей только от совокупности коллективных навыков. Поскольку факты отно­
сятся к речи, они являются лишь специальными и чисто случайными способами ис­
пользования установившейся системы. Лишь тогда, когда какая-либо инновация,
часто повторяясь, запечатлевается в памяти и входит в систему, она приводит к
нарушению установившегося равновесия зиачимостей и к тому, что язык ipso
facto и спонтанно оказывается претерпевшим изменения.
К грамматической эволюции можно было бы применить то, что было сказано
на стр. 117 о фонетической эволюции: она протекает вне системы, ибо последняя
никогда не наблюдается в развитии; мы лишь от момента к моменту
находим ее другой. Впрочем, эта попытка объяснения представляет с нашей
стороны только предположение.
К стр. 187. Или -п? Ср. прим. к стр. 125.
К стр. 214. Отсюда следует, что оба эти явления комбинированно действуют
в истории языка, но агглютинация всегда предшествует аналогии и создает для
нее образцы. Такой тип сложных слов, как, например, греч. hippo-dromo-s и т. п.,
происходит от частичной агглютинации, имевшей место в такую эпоху индоевро­
пейского праязыка, когда еще не было окончаний (*ekwo dromo соответствовало
тогда такому английскому словосочетанию, как country house); но только благо­
даря аналогии получилось здесь продуктивное образование еще до окончательной
спайки составных элементов. То же можно сказать и о форме будущего времени
во французском языке (je ferai и т. п.), зародившейся в народной латыни от агглю­
тинации инфинитива с настоящим временем глагола habere (facere habeo «сделать
имею»). Таким образом, лишь благодаря вмешательству аналогии агглютинация
создает синтагматическиег типы и обслуживает грамматику; предоставленная же
самой себе, она доводит синтез составных элементов до абсолютного объединения и
образует лишь неразложимые и непродуктивные слова (типа hanc horam -* encore),
то есть обслуживает лексику.
К Стр. 220. Ф. де Соссюр не затронул, по крайней мере с синхронической точ­
ки зрения, вопроса о сложных словах. Эта сторона вопроса должна, следователь­
но, быть выделена особо; само собой разумеется, что установленное выше диахро­
ническое различение между сложными словами и словами агглютинированными не
может быть перенесено без изменения в синхронию, где речь идет об анализе опре­
деленного состояния языка. Едва ли стоит даже отмечать, что эта глава, касаю­
щаяся единиц низшего уровня, не претендует на решение более трудного вопроса,
затронутого на стр. 137 и 140, относительно определения слова как единицы.
К стр. 227. См.: T r o m b e t t i , L'unita d'origine del linguaggio, Bologna,
1905.
К стр. 261. Ср. еще: d'Arbois de J u b a i n v i 1 1 e, Les premiers habitants de
ГЕигоре, 1877; О. S с h г a d e г, Sprachvergleichung und Urgeschichte; O . S c h r a d e r, Reallexikon der indogermanischen Altertumskunde (работы, появившиеся
ранее труда Хирта); S. F e i s t , Europa im Lichte der Vorgeschichte, 1910.
К стр. 266. Эта глава не касается вопросов ретроспективной лингвистики.
Тем не менее мы помещаем ее здесь, так как она может служить заключением для
всей работы в целом.
1
В третьем издании: синтаксические.— Прим. ред.
273
ИЗБРАННАЯ
БИБЛИОГРАФИЯ1
Предлагаемая библиография является избранной: из более чем 2500 работ,
посвященных «Курсу», в нашу библиографию вошло только около 300 названий.
Исчерпывающий аннотированный перечень работ о Соссюре читатель найдет в кни­
ге Е. F. К. К о е г п е г , Bibliographia Saussureana 1870—1970. An annotated
classified Bibliography on the background Development and actual Relevance
of Ferdinand de Saussure general Theory of Language, N.Y., 1972.
Th. A b s i 1, Sprache und Rede. Zu de Saussure's «Allgemeiner Sprachwissen­
schaft», Nph, 10, 1925.
H. A m m a n , Kritische Wurdigung einiger Hauptgedanken von F. de Saussure
«Grundfragen der Sprachwissenschaft», IF, 52, 1934.
H. А г e n s, Sprachwissenschaft. Der Gang ihrer Entwicklung von der Antike
bis zur Gegenwart, Munich, 1955.
A. A v г a m, Syntagme et paradigme, synchronic et diachronie, «Filologica
pragensia», 8, 1965.
Ch. B a l l y , Synchronie et diachronie, VR, 2, 1937.
Ch. B a l l y , Langue et parole, JPs, 23, 1926.
Ch. B a l l y , Qu'est-ce qu'un signe?, JPs, 36, 1939.
Ch. B a l l y , L'arbitraire du signe: Valeuret signification, «Le fran^ais moderne», 8, 1940.
Ch. B a l l y , Sur la motivation des signes linguistiques, BSL, 41, 1940.
Ch. B a l l y , Linguistique
generale et linguistique franchise, Paris, 1932;
e
2 ed., Bern, 1944; 4e ed., Bern, 1965.
Ch. B a l l y , Ferdinand de Saussure et l'etat actuel des etudes linguistiques.
Le^on d'ouverture du cours de linguistique generale, lue le 27 oct. 1913 a I'Aula de
l'Universite Geneve, [1913] (перепечатано в Ch. B a l l y , Le langage et la vie,
3eed., Geneve, 1952, стр. 147—160 и в «Ferdinand de Saussure», см. ниже).
E. B e n v e n i s t e , Nature du signe linguistique, AL, 1, 1939.
E. B e n v e n i s t e , Tendances recentes en linguistique generale, JPs, 47—51,
1954.
E. B e n v e n i s t e , Saussure apres un demi-siecle, CFS, 20, 1963.
E. B e n v e n i s t e , Documents pour Thistoire de quelques notions saussuriennes, reunis et presentes par E. Benveniste, CFS, 21, 1964.
E. B e n v e n i s t e , Ferdinand de Saussure a l'Ecolc des Hautes Etudes.—
«Ecole pratique des Hautes Etudes, IVе sect., Annnaire 1964—1965», Paris, 1965.
1
Принятые сокращения наименований журналов: AL — «Acta linguistica»;
BSL — «Bulletin de la Societe de linguistique de Paris»; CFS — «Cahiers Ferdinand
de Saussure»; IF — «Indogermanische Forschungen»; JPs — «Journal de psychologie
norrnale et pathologique»; KZ — «Zeitschrift fur vergleichende Sprachforschung»;
Lg — «Language»; Nph — «Neophilologus»; PBB — «Paul und Braune's Beitrage
zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur»; TCLC — «Travaux du Cercle
linguistique de Copenhague»; TCLP — «Travaux du Cercle linguistique de Prague»;
VR — «Vox Romanica»; W — «Word»; ZRPh —«Zeitschrift fur romanische Philologie»; ВЯ —«Вопросы языкознания»; РЯШ — «Русский язык в школе».
274
E. B e n v e n i s t e , „Structure" en linguistiquc — «Senset usages du terme
„structure" dans les sciences humaines et sociales», s'Gravenhage, 1962.
E. B e n v e n i s t e , Problemes de linguistiquc generale, Paris, 1966. (Русск.
перевод: Э. Б е н в е н и с т , Общая лингвистика, М., 1974.)
Н. В i г n b a u m, F. de Saussure och den moderna spr&kvetenskape. Till
100-axsjubileet av hans fodelse.— «Filol. meddelande f. Ryska inst. v. Stocholms hogskola», 1, 1957.
С de В о е г, «Innovations» en matiere d'analyse linguistiquc, «Mededeelingen
der K. Akad. van Wetenschapen te Amsterdam, Aft. Letterkunde», 79, serie A, № 1,
1935.
Т. В о 1 e 1 1 i, Tra storia e linguaggio, Arona, 1949.
Т. В о 1 e 1 1 i, Per una storia della ricerca linguistica, Testi e note introdattive, Napoli, 1965.
D. L. B o l i n g e r , The sign is not arbitrary, «Bolctin del Instituto Саго у
Cuervo», 5, Bogota, 1949.
W. В о г g e a u d, W. В г 6 с k e г, J. L о h m a n n, De la nature du signe,
AL, 5, 1945-1949.
F. B r e s s o n , La signification.—«Problemes de psycholinguistique», Paris,
1963.
W. В г 6 с k e г, Ubcr die Prinzipicn einer allgemeiner Grammatik, ZRPh, 63,
1943.
W. B r o c k e r , J. L o h m a n n , Vom Wesen des sprachlichen Zeichens,
«Lexis», 1, 1948.
V. В r 6 n d a I, Linguistique structural, AL, 1, 1939 (перепечатано в сборнике
статей «V. В г 6 n d a 1, Essais de linguistique, generale», Copenhague, 1943).
К. В u h 1 e r, Die Axiomatik der Sprachwissenschaft, «Kantstudiue», 38,
1933.
К. В u h 1 e r, Sprachtheorie. Die Darstellungsfunktion der Sprache, Jena,
1934.
A. B u r g e r , Phonematique et diachronie, a propos de la palatalisation des
consonnes romanes, CFS, 13, 1955.
A. B u r g e r , Significations et valeur du suffixe verbal frangais -e-, CFS, 18,
1961.
A. B u r g e r , Essai d'analyse d'un systeme de valeurs, CFS, 19, 1962.
E. В u у s s e n s, La nature du signe linguistique, AL, 2, 1941.
E. B u y s s e n s , Les six linguistiques de F. de Saussure, «Revue des langues
vivantes», 1, 2, 1942 (рец. Sechehaye в CFS, 4, 1944).
E. B u y s s e n s , Mise au point de quelques notions fondamentales de la phono­
logic CFS, 8, 1949.
E. B u y s s e n s , Dogme ou libre examen?, CFS, 10, 1952.
E. B u y s s e n s , Le structuralisme et l'arbitraire du signe, «Studii §i cercetari
linguistice», 11, 3, Bucure§ti, 1960.
E. B u y s s e n s , Le signe linguistique, «Revue beige de philologie et d'histoire», 38, 1960.
E. B u y s s e n s , Origine de la linguistique synchronique de Saussure, CFS,
18, 1961.
E. В u у s s e г s, Les langages et le discours. Essai de linguistique fonctionnelle dans le cadre de la semiolo^ie, Bruxelles, 1943 (рец. Sechehaye в CFS,
4, 1944).
E. B u y s s e n s , De Tabstrait et du concret dans les faits linguistiques;
la parole — le discours — la langue, AL, 3, 1942—1943.
J. C a n t i n e a u , Oppositions significatives, CFS, 10, 1952.
E. С a s s i г е г, Structuralism in modern linguistics, W, 1, 1945.
N. C h o m s k y , Cartesian linguistics. A chapter in the history of rationalistic
thought, New York, 1966.
N. C h o m s k y , Aspects of the theory of syntax, Cambridge, 1965.
M. C o h e n , Pour unc sociologie du langage, Paris, 1956.
275
В. С о 1 1 i n d e r, Lcs origines du structuralismc— «Acta socictatis
linguisticae Uppsaliensis», 1, 1962.
B. C o l l i n d e r , Kritische Bemerkungen zum Saussurischen Cours de
linguistique generale—«Acta societatis linguisticae Uppsaliensis», 1, 1968.
E. С о s e г i u, Sincronia, diacronia e historia. El problema del cambio linguistico, Montevideo, 1958 (рец. A. Burger в CFS, 17, 1960; русск. перевод Э. К о с е р и у, Синхрония, диахрония и история.— В: «Новое в лингвистике», III,
Москва, 1963).
Е. С о s е г i u, Sistema, norma у habla, Montevideo, 1952.
E. С о s e г i u, Forma у sustancia en los sonidos del lenguaje, Montevideo, 1954
(рец. A. Burger в CFS, 17, 1960).
E. C o s e г iu, Gcorg von der Gabelentz et la linguistique synchronique,
W., 23, 1967.
E. С о s e г i u, Teoria del lenguaje у linguistica general. Cinco estudios, Mad­
rid, 1962, изд. 2-е, 1967.
E. С о s e г i u, L'arbitraire du signe. Zur Sprachgeschichte eines Aristotelischen Begriffes, «Archiv fur das Studium der neuren Sprachen und Literatur», 204,
1967.
H. D e l a c r o i x , Le langage et la pensee, 2eed., Paris, 1930.
G. D e г о s s i, Segno e struttura linguistici nel pensiero di Ferdinand de Saus­
sure, Trieste, 1965 (рец. R. Engler в CFS, 24, 1965).
G. D e v о t o, Una scuola di linguistica generale, «La Cultura», 7, Roma, 1928.
G. D e v о t o, I fondamenti della storia linguistica, Firenzc, 1951.
W. D o r o s z e w s k i , Quelques remarques sur les rapports de la sociologie
et de la linguistique: Durkheim et F. de Saussure.— «Psychologic du langage», Paris,
1933.
W . D o r o s z e w s k i , Sociologie et linguistique (Durkheim et F. de Saussure).—
«Actes du 2 e Congres international des linguistes, Geneve, 25—29 aout 1931», Paris,
1933.
W. D o r o s z e w s k i , «Langue» et «parole» (Une page de l'histoire des idees
generates en linguistique), «Prace filologiczne», 45, 1930.
W. D o r o s z e w s k i , Le structuralisme linguistique et les etudes de geo­
graphic dialectale.— «Proceedings of the 8th international Congress of linguists»,
Oslo, 1958.
W. D o r o s z e w s k i , Elementy leksykologii i semiotyki, Warszawa, 1970
(русск. перев.: В. Д о р о ш е в с к и й , Элементы лексикологии и семиотики,
М., 1973).
Н. D u c h o s a l , Les Genevois celebres. Notes et souvenirs sur un linguiste de
genie: Ferdinand de Saussure.— «Tribune de Geneve», 27-XII 1950.
N. E g e, Le signe linguistique est arbitrage, TCLC, 5, 1949.
R. E n g 1 e r, Theorie et critique d'un principe saussurien: l'arbitraire du
signe, CFS, 19, 1962.
R. E n g l e r , Complements a l'arbitraire, CFS, 21, 1964.
R. E n g l e r , Remarques sur Saussure, son systeme et sa terminologie, CFS,
22, 1966.
R. E n g l e r , Lexique de la terminologie saussurienne, Utrecht/Anvers, 1968.
R. E n g l e r , «Cours de linguistique generale» und «Les sources manuscrites du
«Cours de linguistique generale de F. de Saussure»: eine kritische Ausgabe des
«Cours de linguistique generale», «Kratylos», 4, 1959.
R. E n g l e r , Semiologische Lese: Betrachtungen zu Saussure, Salviati und
Chretien de Troyes.— «Linguistique contemporaine. Hommage a Eric Buyssens»,
Bruxelles, 1970.
«Ferdinand de Saussure (1857—1913)», Geneve, 1915, 2e ed., Geneve, 1962 (Сбор­
ник перепечатанных речей и статей в связи со смертью Ф. де Соссюра: речь Э. Фавра, напечатанная в «Bulletin de la societe d'histoireet d'archeologie de Geneve», III,
8, 1913; лекция А. Сеше, прочитанная 28 февраля 1913 г. в Женевском универси­
тете; заметка А. Мейе, напечатанная в BSL, XVIII, 61, 1913; заметка Р. Готьо,
напечатанная в «Bulletin de l'Association des Eleves et ancicns Elevcs de l'Ecole
pratique des Hautes Etudes, Section des Sciences historiques et philologiques», 1914;
276
статья Ж- Э. Давида, напечатанная в «Gazette de Lausanne» 25 fevr. 1913; статья
Э. Мюрэ, напечатанная в «Journal de Geneve» 26. fevr. 1913, и некролог Ш. Балли,
напечатанный в «La semaine litteraire» 1 mars 1913).
M. F 1 e u г у, Notes et documents sur F. de Saussure (1880—1891).— «Ecole
pratique des Hautes Etudes», IV-e section, Annuaire 1964—1965.
J. F 6 n a g y, Uber die Eigenart des sprachlichen Zeichens (Bemerkungen zu
einer altcn Streitfrage), «Lingua», 6, 1956—1957.
H. F г е i, Langue, parole et differenciation, JPs, 45, 1952.
H. F г е i, Saussure contre Saussure?, CFS, 9, 1950.
H. F г e i, Le signe de Saussure et le signe de Buyssens, «Lingua», 12, 4,
1963.
H. F г e i, La linguistique saussurienne a Geneve depuis 1939, AL, 5, 1945—
1949.
H. F г е i, Ramification des signes dans la memoire, CFS, 2, 1942.
H. F г e i, Note sur Tanalyse des syntagmes, W, 4, 1948.
H. F r e i , Desaccords, CFS, 18, 1961.
H. F r e i , La grammaire des fautes, Paris, 1929.
H. F r e i , Qu'est-ce qu'un dictionnaire des phrases?, CFS, 1, 1941.
H. F r e i , Zero, vide et intermittent, «Zeitschrift fur Phonetik und allgemeine
Sprachwissenschaft», 4, 1950.
H. F r e i , Criteres de delimitation, W, 10, 1954.
H. F r e i , L'unite linguistique complexe, «Lingua», 11, 1962.
A. H. G a r d i n e r , The theory of speech and language, London, 1932, 2 ed.,
Oxford, 1951.
A. II. G a r d i n e r , De Saussure's analysis of the «sign linguistique», AL, 4,
1944.
A. H. G a r d i n e r , The distinction of «speech» and «language».— «Atti dei
3 Congresso internazionale dei linguisti», Firenze, 1935 (русск. перев.: А. Г а рд и н е р, Различие между „речью" и „языком".—В: В. А. З в е г и н ц е в , Исто­
рия языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях, часть II, М. 1960).
L. G a u t i е г, Souvenirs et temoignages, «Journal de Geneve», I—III,
1963.
«A Geneva school reader in linguistics» (ed. by Godel), Bloomington and
London, 1969.
L. G e s c h i e r e , Plaidoyer pour la langue, Nph, 45, 1961.
L. G e s c h i e r e , La «langue»: condamnation ou sursis?, Nph, 46, 1962.
A. G i l l , La distinction entre langue et parole en semantique historique.—
«Studies in Romance Philology and French Literature presented to John Orr»,
Manchester, 1933.
R. G o d e l , Les sources manuscrites du «Cours de linguistique generale»
de F. de Saussure, Geneve — Paris, 1957 (рец. Н. А. Слюсаревой в ВЯ, 2,
1960).
R. G o d e l , La question des signes zero, CFS, 11, 1953.
R. G o d e l , De la theorie du signe aux termes du systeme, CFS, 22, 1966.
R. G o d e l , L'ecole saussurienne de Geneve.— «Trends in European and Ameri­
can Linguistics 1930—1960», I, Utrecht, 1961.
R. G o d e l , F. de Saussure's theory of language.— «Current trends in linguis­
tics», vol. 3. «Theoretical foundations», 1966.
R. G o d e l , Allocution prononcee aux obseques de Charles Bally, CFS, 6,
1946-1947.
R. G o d e l , Nouveaux documents saussuriens. Les cahiers E. Constantin,
CFS, 16, 1959.
R. G o d e l , Inventaire des manuscrits de F. de Saussure remis a la Bibliotheque publique et universitaire de Geneve, CFS, 17, 1960.
R. G o d e l , рец. на книгу «S. U 1 b m a n n, Precis de semantique francaise»,
CFS, 11, 1953.
R. G o d e l , F. de Saussure et les debuts de la linguistique moderne,
«Semaine d'etudes. Geneve», 67, 1968.
A. J. G г e i m a s, L'actualite du saussurisme, «Le franc,ais moderne», 24, 1956.
277
G. G u i 1 1 a u m e, La langue est-elle ou n'cst-clle pas un systeme?.— «Cahier
de linguistiquc structural», 1, Quebec, 1952.
H. G ii n t e r, Grundfragen der Sprachwissenschaft, Leipzig, 1925.
V. G u \ u - R о m a 1 o, Synchronic et diachronie dans Г etude de la langue.
Resumes des communications.—«Actes du X Congres international des linguistes»,
Bucarest, 1969.
Sh. H a t t о г i, Saussure'sno langue to gengokateisetsu, «Gcngo kenkyfi», 32,
1957.
L. H a v e t, рец. на «Melanges de linguistique offerts a M. F. de Saussure» в
«Journal de Geneve», 16—23-XI, 1908.
S. H e i n i m a n n, F. de Saussures «Cours de linguistique generale» in neuer
Sicht, ZRPh, 75, 1959.
L. H j e 1 m s 1 e v, Principes de grammaire generale, Copenhagen, 1928.
L. H j e 1 m s 1 e v, Langue et parole, CFS, 2, 1942 (перепечатано в L. H j e ms 1 e v, Essais linguistiques, Copenhagen, 1959 (русск. перев.: Л. Е л ь м с л е в ,
Язык и речь.— В: В. Л. З в с г и н ц е в, История языкознания XIX и XX веков
в очерках и извлечениях, часть II, М., 1960).
R. J a k o b s o n , L'importanza di Kruszewski per lo svilippo della linguistica
generale, «Ricerche slavistiche», 13, 1967.
R. J a k o b s o n , Ser^e Karcevski, CFS, 14, 1956.
R. J a k o b s o n , La scuola linguistica di Praga, «La cultura», 12, 1933.
R. J a k o b s o n , Prinzipien der historischen Phonologie, TCLP, 4, 1931.
R. J a k o b s o n , Saussure's unpublished reflections on phonemes, CFS, 26,
1969.
R. J a k o b s o n , Signe zero.-— «Melanges de linguistique offerts a Ch. Bally»,
Geneve, 1939.
R. J a k o b s o n , La premiere lettre de Ferdinand de Saussure a Antoine
Meillet publiee et commentee par Roman Jakobson, «L'Homme, Revue franchise
d'anthropologie», 11, 2, 1971.
R. J a k o b s o n , Selected writings, s'Gravenhage, I, 1962; II, 1971.
R. J a k o b s o n , S. K a r c e v s k i j, N. S. T r u b e c k o j , Quelles sont les
methodes les mieux appropriees a unexpose complet et pratique de la grammaire
d'une langue quelconque?.— «Actes du premier congres international des linguistes»,
Leiden, [1929].
R. J a k o b s o n . О hlaskoslovnem zakonu a teleologickem hlaskoslovi,
v
«Casopis pro modern i filologii», 14, 1928.
R. J a k o b s o n , M. H a l l e , Fundamentals of language, s'Gravenhage, 1956.
E. F. K. K o e r n e r , Contribution au debat post-saussurien sur le signe
linguistique. Introduction generale et bibliographique annotee, The Hague— Paris,
1971.
E. F. K- K o e r n e r , A Note on transformational-generative grammar and the
Saussurean dychotomy of synchrony versus diachrony, «Linguistische Berichte.
Forschung — Information — Diskussion», 13, Braunschweig, 1971.
F. К о 1 m а г - К u 1 1 e s с h i t z, 1st das Phonem ein Zeichen? (Stratifizierung der Bedeutung), «Phonctica», 5, 1960.
F. K o l m a r - K u l l e s c h i t z , Einige Bemerkungen zum de Saussureschen Zeichenschema (Stratifitierung der Bedeutung), «Phonetica», 6, 1961.
J. M. К о f i n e k, Einige Betrachtungen uber Sprache und Sprechen, TCLP,
6, 1936 (русск. перев.: Й. М. К о р ж и н е к , К вопросу о языке и речи.—В:
сб. «Пражский лингвистический кружок», М., 1967).
L. K u k e n h e i m , Esquisse historique de la linguistique franchise et de ses
rapports avec la linguistique generale, Leiden, 1962.
J. von L a z i s z i u s, Die Scheidung langue — parole in der Lautforschung.—
«Proceedings of the 2nd international congress phonetists sciences, 1938», Ghent, 1939.
W. P. L e h m a n n, Saussure's dichotomy between descriptive and historical
linguistics.—«Directions for historical Linguistics. A Symposium», London,
1968.
G. L e p s c h y , Sintagmatica e lincarita, «Studi Saggi linguistici», 5, Pisa,
1965.
278
G. L e p s с h у, Ancora su «l'arbitraire du signe», «Annali della Scuola normale
superiore di Pisa», 31, 1962.
G. L e p s с h y, La linguistica strutturale, Torino, 1966 (франц. перевод:
G. L e p s с h у, La linguistique structural, Paris, 1968).
M. L e г о у, Les grands courants de la linguistique moderne, Bruxelles, 1963.
(Рец. Н. А. Слюсаревой.— В: «Научные доклады высшей школы», серия «Фило­
логические науки», 2, 1965).
E. L е г с h, Vom Wesen des sprachlichen Zeichens. Zeichen oder Symbol?, AL,
1, 1939.
H. H. L i e b, Das Sprachstudium: Entwicklungsabschnitt und System?, «Lin­
gua», 16, 4, 1966.
M. L u с i d i, L'equivoco dci l'arbitraire du signe'. L'iposema, «Cultura neolatiiici», 10, 1950.
B. M a l m b e r g , F. de Saussurc et la phonetique moderne, CFS, 12, 1954.
B. M a l m b e r g , Les nouvelles tendances de la linguistique, Paris, 1966.
B. M a l m b e r g , Synchronie et diachronie.—«Actes du Xecongres internatio­
nal des linguistes», 1, Bucure§ti, 1969.
B. M a l m b e r g , Systeme.et methode. Trois etudes de linguistique generale.—
«Vetenskaps-societeten i Lund. Arsbok», Lund, 1945.
B. M a l m b e.r g, Till fr§gan om spr&kets systemkaraktar.— «Vetenskapssocieteten i Lund, Arsbok», Lund, 1947.
V. M а г t i n, Ch. Bally, Albert Sechehaye, CFS, 6, 1947.
A. M a r t i n e t , Arbitraire linguistique et double articulation, CFS, 15, 1957.
A. M a r t i n e t , La double articulation linguistique, TCLC, 5, 1949.
A. M a r t i n e t , Economie des changements phonetiques. Traite de phonologie
diachronique, Bern, 1955. (Рец. R. Godel в CFS, 14, 1956).
A. M a r t i n e t , Structural linguistics.—«Anthropology today. An encyclope­
dia inventory», Chicago, 1953.
A. M a r t i n e t, La phonologie synchronique et diachronique.—«Phonologie
der Gegenwart», Koln, 1967.
V. M a t h e s i u s, La place de la linguistique fonctionelle et structural dans
le developpement general des etudes linguistiques.—«Actes du2econgres international
des linguistes, Geneve, 25—29 aoflt 1931», Paris, 1933.
G. F. M e i e r , Das Zero-Problem in der Linguistik, Berlin, 1961 (рец.
R. Godel в «Kratylos», 8, 1963).
G. M i h 3 i 1 3, Cu privire la evolujia conceptuli saussurian de «sincronie» §i
«diacronie» in lingvisticS, «Probleme de lingvistic2 general^», vol. 5, Bucure§ti, 1967.
F. M i k u S, La notion de valeur en linguistique, «Lingua», 3, 1, 1952.
F. M i k u §, Principi sintagmatice, Zagreb, 1958.
F. M i k u §, Edward Sapir et la syntagmatique, CFS, 11, 1953.
K. M 6 1 1 e r, Contribution to the discussion concerning «langue» and «parole»,
TCLC, 5, 1949.
G. M о u n i n, Ferdinand de Saussure (Saussure ou le structuraliste sans le
savoir), Paris, 1968.
G. M о u n i n, Histoire de la linguistique des origines au XX е siecle, Paris,
1967.
G. M о u n i n, La notion de systeme chez Antoine Meillet, 1966.
P. N a e r t, Arbitraire et necessaire en linguistique, «Studia linguistica», 1,
1947.
P. N a e r t , L'arbitraire du signe, W., 23, 1967.
A. N e h г i n g, The problem of linguistis sign, AL, 6, 1950.
G. N e n с i о n i, Idealismo e realismo nella scienza del linguaggio, Firenze,
1946 (рец. A. Juvet в CFS, 6, 1946—1947).
C. К. О g d e n, I. A. R i c h a r d s , The meaning of meaning. A study of the
influence of language upon thought and of the science of symbolism, London, 1923,
10th cd., 1949.
E. О t t o, Griuiclfragen der Linguistik, IF, 52, 1934.
279
А. Р a g 1 i а г о, II segno vivente. Saggi sulla lingua e altri simboli, Napoli,
1952.
A. P e n t t i 1 a, Einige Bemerkungcn tiber die Unterscheidung von Sprache
und Rede.—«Actes du 4 e congres international des linguistes», Copenhagen,
1938.
E. P i с h о n, Sur le signe linguistique, AL, 2, 1940.
J. L. P i e г s о n, Langue — parole? Signifie — signifiant?, «Studia linguistica»,
17, 1, 1963.
K. P i p p i n g , Om nagra grundtankar i Ferdinand deSaussures forelasningar
over allman spr&kvetenskap, «Vetenskaps-societeten i Lund. Arsbok», 1946.
G. de P о с г с к, Quclques reflexions sur les oppositions saussuriennes, CFS,
22, I960.
«Portraits of linguists», 2, 1966.
«Readings in Linguistics» (Ed. E. P. Hamp, F. W. Housholder and
R. Austerlitz), Chicago and London, I, II, 1957, изд. 2 е , 1966.
G. R e d а г d, F. de Saussure pionnier de la linguistique, «Journal de Geneve»,
23-24-XI-1957.
K. H. R e n s с h, Ferdinand de Saussure und Georg von der Gabelenz. Ubereinstimmungen und Gcmeinsamkeiten dargestellt an der langue — parole Dichotomie
sowie der diachronischen und synchronischen Sprachbetrachtung, «Phonetica», 15, 1,
1966.
R. H. R o b i n s , Ancient and medieval grammatical theory in Europe, with
particular reference to modern linguistic doctrine, London, 1951.
K. R о g g e r, Kritischer Versuch uber de Saussure's Cours de Linguistique
generale, ZRPh, 61, 1941.
K. R o g g e r , Langue — parole und die Aktualisierung, ZRPh, 70, 1954.
M. S с h e 1 1 e r, «Linguistique synchronique» und «linguistique diachroniquc». *
Zur Geschichte der neueren Sprachwissenschaft, «Zeitschrift fur vergleichende Sprachforschung auf dem Gebiete der indogermanischen Sprachen», 82, 2, 1968.
A. S e c h e h a y e , L'ecole genevoise de linguistique generale, IF, 44, 1927.
A. S e c h e h a y e , Les trois linquistiques saussuriennes, VR, 5, 1940. (Рец.
К. R o g g e r в ZRPh, 62, 1941; аннотация H. F r e i в CFS, 1, 1941).
A. S e c h e h a y e , Les mirages linguistiques, JPs, 27, 1930 и CFS, 4, 1944.
A. S e c h e h a y e , La pensee et la langue: ou comment concevoir le rapport
organique de Tindividuel et du social dans le langage?, JPs, 30, 1933.
A. S e c h e h a y e , De la definition du phoneme a la definition de l'entite de
langue, CFS, 2, 1942.
A. S e c h e h a y e , Ch. B a l l y , H. F г e i, Pour l'arbitraire du signe, AL,
2, 1940—1941.
A. S e c h e h a y e , Evolution organique et evolution congentielle.—«Melanges
de ling, offerts a Ch. Bally», Geneve, 1939.
C. S e g г e, Nota introduttiva (в итал. переводе: Ch. B a l l y , Linguistica ge­
nerale e linguistica francesce, Milano, 1963).
V. S к a 1 i £ к a, The need for a linguistics of la parole, «Recueil linguistique
de Bratislava», 1, 1948.
N. SI j u s а г e v a, Quelques considerations des linguistes sovietiques a propos
des idees de F. de Saussure, CFS, 20, 1963.
N. SI j u s a r e v a, Problems of scientific connections and influence (F. de
Saussure and J. Baudouin de Courtenay).—«Proceedings of the Eleventh
International Congress of Linguists», II, Bologna, 1974.
E. S o l l b e r g e r , Note sur Г unite linguistique, CFS, 11, 1953.
A. S o m m e r f e l t , Points de vue diachroniquc, synchronique et panchronique en linguistique generale, «Norsk Tidsskrift for Sprogvidenskap», 9, 1938.
A. S o m m e r f e l t , Diachronic and synchronic aspects of language. Selected
articles, s'Gravenhage, 1962. (Рец. W. P . L e h m a n n, в «Romance philology», 21,
1, 1967).
A. S o m m e r f e l t , Tendances actuelles de la linguistique generale, «Diogene», 1, 1952.
280
H. S p a n g - H a n s s c n , Recent theories on the nature of language sign,
TCLC, 9, 1954.
N. C. W. S p e n с e, A hardy perennial: the problem of la langue and la
parole, «Archivum linguisticum», 9, 1957.
N. C. W. S p e n с e, Langue and parole yet again, Nph, 46, 1962.
S. S t e l l i n g - M i c h a u d , Notice biographique [Serge Karcevskii], CFS,
14, 1956.
W. S t r e i t b e r g , Ferdinand de Saussure, «Indogermanisches Jahrbuch», 2,
1914 (1915) (перепечатано в «Portraits of linguists», 2, 1966).
«Theses. Melanges linguistiques dedies au premier congres des philologues sla­
ves», TCLP, 1, 1929.
«Trends in modern linguistics». Edited in occasion of the Ninth International
Congress of Linguists, by Chr. Mohrmann, F. Norman, A. Sommerfelt, Utrecht, 1963.
J. L. T r i m , Historical description and dynamic linguistics, «Language and
speech», 2, 1, 1959.
В. Т г n к a, Synchronic a diachronie v strukturalnim jazykozpytu, «Casopis
pro modern! filologii», 20, 1934.
N. V a 1 о i s, F. de Saussure.—«Comptes rendus de l'Academie des inscrip­
tions», 1913.
E. V a s i 1 i u, «Langue», «parole», stratification, «Revue de linguistique», 5,
1960.
E. V a s i 1 i u, Contribution a la theorie du signe linguistique.— «Cahier de
linguistique theorique et appliquees», 1, Bucarest, 1962.
J. V e n d r y e s , Le caractere social du langage et la doctrine de F. de Saussu­
re, JPs, 18, 1921.
J. V e n d r y e s , Sur les taches de la linguistique statique, JPs, 30, 1933
(перепечатано в «Psychologie du langage», Paris, 1933).
J. V e n d r y e s , Choix d'etudes linguistiques et celtiques, Paris, 1952.
J. V. M. V e г h a a r, Speech, language and inner form (Some linguistic re­
marks on thought).—«Proceedings of the 9th International Congress of Linguistis,
Cambridge, Mass., 1962», s'Gravenhage, 1964.
P. A. V e г b u г g, Het Schaakspelmodel bij F. de Saussure en bij L. Wittgen­
stein.— «Wijsgerig perspectief op maatschappij en wetenschap», 1, Amsterdam, 1961.
P. A. V e г b u г g, Taal en functionaliteit. Een historisch-critische studie
over de opvattingen aangaande de functies der taal, Wageningen, 1952.
W. von W a r t b u r g , Betrachtungen uber das Verhaltnis von historischer
und deskriptiverSprachwissenschaft.—«Melanges de ling, offerts a Ch. Bally»,Geneve,
1939.
W. .von W a r t b u r g , Das Ineinandergreifen von deskriptiver und histori­
scher Sprachwissenschaft.— «Sitzungsberichte der Sachsischen Akademie der Wissenschaften. Philologisch-historische Klasse», 83, 1, 1931.
J. T. W a t e r m a n , F. de Saussure forerunner of modern structuralism, «Mo­
dern Language Journal», 40, 1956.
J. T. W a t e r m a n , Perspectives in linguistics. An account of the back­
ground of modern linguistics, Chicago, 1963.
H. W e i n, Sprachphilosophie der Gegenwart. Eine Einfiihrung in die europaische und amerikanische Sprachphilosophie des 20. Jahrhunderts, s'Gravenhage, 1963.
L. W e i s g e r b e r , Das Problem der inneren Sprachform.—«Germ.-Roman.
Monatsschrift», 1926.
R. S. W e l l s , De Saussure's system of linguistics, W, 3, 1-2, 1947.
N. van W i j k, De Saussure en de phonologische school.—«Album philolog. voor
Th. Pjaader», Amsterdam, 1939.
N. van W i j k, L'etude diachronique des phenomenes phonologiques et extraphonologiques, TCLP, 8, 1939.
N. van W i j k, Umfang und Aufgabe der diachronischen Phonologic—«Melan­
ges de linguistique et de philologie offerts a J. van Ginnekcn», Paris, 1937.
L. Z a w a d o w s k i , The so-called relative motivation in language.—«Proceed­
ings of 8th International Congress of Linguistis», Oslo, 1958.
2§1
«Zeichen und System in der Sprache», Veroffentlichung des 1. Internationalen
Symposium, «Zeichen und Sybtcm in der Sprache» vom 28.9. bis 2.10. 1959 in Erfurt,
Berlin, I, 1961, 11, 1962, III, 1У66.
Л. А. А б р а м я н, К вопросу о языковом зи^ке.— В: «Вопросы общего
языкознания», М., 1964.
Е. Г. А в е т я н, Природа лингвистического знака, Ереван, 1968.
В. Г. А д м о н и, Проблема „уровней" языка и кризис соссюрианской
лингвистики.— В: «Единицы разных уровней грамматического строя языка и
их взаимодействие», М., 1969.
Н. Д. А н д р е е в , Л. Р. 3 и н д е р, О понятиях речевого акта, речи, ре­
чевой вероятности и языка, ВЯ, 3, 1963.
Ю. Д. А п р е с я н, Идеи и методы современной структурной лингвистики,
М., 1966.
Н. Д. А р у т ю н о в а , О простейших значимых единицах языка.— В:
«Проблемы языкознания», М., 1967.
Н. Д . А р у т ю н о в а, Т. В. Б у л ы г и н а, А. А. У ф и м ц е в а,
Знаковая природа языка.— В: «Общее языкознание», М., 1970.
Э. А. А т а я н, Проблемы и методы структурального синтаксиса, Ере­
ван, 1962.
А. А. Б е л е ц к и й , Знаковая теория языка.— В: «Теоретические проб­
лемы языкознания», М., 1964.
Р. А. Б у д а г о в. Из истории языкознания (Соссюр и соссюрианство), М.,
1954.
Р. А. Б у д а г о в, Система языка в связи с разграничением его истории
и современного состояния, ВЯ, 4, 1958.
Р. А. Б у д а г о в, Фердинанд де Соссюр и современное языкознание
(К 50-летию «Курса общего языкознания»), РЯШ, 3, 1966.
Р. А. Б у д а г о в, Общее языкознание в СССР за 50 лет, «Филологические
науки», 5, 1967.
Г. В и н о к у р , Культура языка, изд. 2-е, М., 1929.
Г. В и н о к у р , О задачах истории языка, «Ученые записки Московского
Педагогического института», 5.1.1941.
А. Г. В о л к о в , О теоретических основаниях дихотомической гипотезы
языка и речи Ф. де Соссюра, «Вестник Московского Университета», серия VII,
«Филология, журналистика», 2, 1964.
A. Г. В о л к о в , Язык как система знаков, М., 1966.
B. Н. В о л о ш и н о в , Новейшие течения лингвистической мысли на За­
паде, «Учёные записки института языка и литературы», 5, М., 1928.
В. Н. В о л о ш и н о в , Марксизм и философия языка, Ленинград, 1929.
Т. В. Г а м к р е л и д з е ,
К проблеме „произвольности" языкового
знака, ВЯ, 6, 1972.
Б. В. Г о л о в н и н, К вопросу о парадигматике и синтагматике на
уровнях морфологии и синтаксиса.— В: «Единицы разных уровней грамма­
тического строя языка и их взаимодействие», М., 1969.
М. М. Г у х м а н, Понятие системы в синхронии и диахронии, ВЯ, 4, 1962.
М. М. Г у х м а н, Исторические и методологические основы структурализ­
ма.— В: «Основные направления структурализма», М., 1964.
В. М. Ж и р м у н с к и й , О синхронии и диахронии в языкознании, ВЯ,
5, 1958.
В. М. Ж и р м у н с к и й , О соотношении синхронного анализа и истори­
ческого изучения языка, М., 1960.
Ю. А. Ж л у к т е н к о, Язык и речь, «Научные труды Киевского инженер­
но-строительного института, 19. Вопросы теории и методики преподавания анг­
лийского и немецкого языка», Киев, 1962.
В. А. З в е г и н ц е в , Проблема знаковости языка, М., 1956.
В. А. З в е г и н ц е в , Человек и знак.— В: «То honor Roman Jakobson», 3, 1967.
282
Л. Р. З и н д е р , Условность и мотивированность языкового знака.— В:
«Фонетика, фонология, грамматика. К семидесятилетию Л. А. Реформатского»,
М., 1971.
Г. А. К л и м о в , Синхрония — диахрония и статика — динамика.— В:
«Проблемы языкознания», М., 1967.
Е. С. К у б р я к о в а , О понятиях синхронии и диахронии, ВЯ, 3, 1968.
А. А. Л е о н т ь е в, И. А. Бодуэн де Куртенэ и петербургская школа
русской лингвистики, ВЯ, 4, 1961.
А. А. Л е о н т ь е в , Бодуэн и французская лингвистика, «Известия
АН СССР», 25, вып. 4, 1966.
А. А. Л е о н т ь е в , Дискуссия о проблеме системности в языке,
«Известия АН СССР», 21, 1962.
Т. П. Л о м т е в, Язык и речь, «Вестник Московского университета», серия
VII, «Филология, журналистика», 4, 1961.
Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода», М.,
1967.
Материалы семинара по проблеме мотивированности языкового знака, Л.,
1969.
A. С. М е л ь н и ч у к, Понятия системы и структуры языка в свете диалек­
тического материализма, ВЯ, I, 1970.
B. Я- М ы р к и н, Некоторые вопросы понятия речи в корреляции «язык —
речь», ВЯ, I, 1970.
В. Я- М ы р к и н, К вопросу об объективности существования языка (По­
пытка философской интерпретации дихотомии язык — речь), «Филологические
науки», 4, 1971.
«О соотношении синхронного анализа и исторического изучения языков»,
М., 1960.
Р. В. П а з у х и и, О месте языка в семиологической классификации, ВЯ,
3, 1968.
М. Н. П е т е р с о н, Язык как социальное явление, «Ученые записки
[института языка и литературы]», I, M., 1927.
Н. С. П о с п е л о в, О лингвистическом наследстве С. Карцевского, ВЯ,
4, 1957.
Ю. М. С к р е б н е в, О разграничении и противоположении понятий «язык»
и «речь».— В: «Вопросы общего и германского языкознания», Уфа, 1964.
Н. А. С л ю с а р е в а , Главное в лингвистической концепции Ф. де Сос­
сюра, «Иностранные языки в школе», 4, 1968.
Н. А. С л ю с а р е в а , К выходу в свет критического издания «Курса об­
щей лингвистики» Ф. де Соссюра, «Филологические науки», 4, 1971.
.Н. А. С л ю с а р е в а , О письмах Ф. де Соссюра к И. А. Бодуэну де Кур­
тенэ, «Baltistica», 6, 1, 1970.
Н. А. С л ю с а р е в а , Критический анализ проблем внутренней лингвис­
тики в концепции Ф. де Соссюра, автореферат докторской диссертации, М.,
1970.
Н. А. С л ю с а р е в а , Лингвистическая концепция Ф. де Соссюра. Учебное
пособие по курсу «История языкознания» (ротапринт), М., 1968.
Н. А. С л ю с а р е в а , Место Ф. де Соссюра в развитии современной линг­
вистики.—«XmeCongres International des Linguistes. Resumes des communications»,
Bucarest, 1967.
H. А. С л ю с а р е в а , Французская школа социологической лингвистики.
Учебное пособие по курсу «История языкознания» (ротапринт), М., 1968.
Н. А. С л ю с а р е в а , О знаковой ситуации.— В: «Язык и мышление»,
М., 1967,
Н. А. С л ю с а р е в а , Влияние идей казанской школы на становление
теории Ф. де Соссюра о соотношении синхронии и диахронии.— В: «Материа­
лы Всесоюзной конференции по общему языкознанию», I, Самарканд, 1966.
Н. А. С л ю с а р е в а , О некоторых проблемах иерархической организа­
ции языка.— В: «Единицы разных уровней грамматического строя», М., 1969.
А. И. С м и р н и ц к и й , Объективность существования языка, М., 1954,
283
А. Е. С у п р у н , Язык — речь — текст. «[Казахская] республиканская
межвузовская конференция по вопросам методики преподавания и теории иност­
ранных языков, посвященная 50-летию Советской власти» (тезисы докладов)»,
Алма-Ата, 1966.
Тезисы докладов на межвузовской конференции «Язык и речь», М:, 1962.
А. С. Ч и к о б а в а, Проблема языка как предмета языкознания. На мате­
риале зарубежного языкознания, М., Учпедгиз, 1959.
А. С. Ч и к о б а в а, К вопросу о путях развития современной лингвистики,
ВЯ, 4, 1966.
Р. О. Ш о р, Кризис современной лингвистики.— В: «Яфетический сборник»,
5, 1927.
Л. В. Ще р б а, О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в
языкознании, «Изв. АН СССР. Отделение обществ, наук», №1, М., 1931.
Л. В. Щ е р б а, И. А. Бодуэн де Куртенэ и его значение в науке о
языке.— В: «Избранные работы по русскому языку», М., 1957 (впервые статья
опубликована в РЯШ, 4, 1940).
Л. П. Я к у б и н с к и й, Ф. де Соссюр о невозможности языковой политики,
«Языковедение и материализм», 2, 1931.
Курс общей лингвистики вызвал в свет большое число рецензий, большей
частью не особенно содержательных и весьма критических. Приводим перечень
этих рецензий на первое, второе и более поздние издания, а также на переводы.
Р Е Ц Е Н З И И НА П Е Р В О Е И З Д А Н И Е
V. Bogrea в «Dacoromania», 2, 1921 — 1922.
В. Bourdon в «Revue philosophique», l, 1917.
L. Gantier в «Gazette de Lausanne», 13.VIII, 1916.
M. Grammon в «Revue des langues romanes», 59, 1917.
K. Jaberg в «Sonntagsblatt des Bundes», 17.XII,.24.XII, 1916 (перепечатано
в К. J a b e r g, Sprachwissenschaftliche Forschungen und Erlebnisse, Zurich, 1937,
2e ed.— Zurich, 1965).
O. Jespersen в «Nordisk Tidskrift for Filologi», 6, 1917 (перепечатано в О. J e sp e г s e n, «Linguistica. Selected papers in English, French and German», London,
1933).
H. Lommel в «Gottingen gelehrte Anzeiger», 183, 1921.
A. Meillet в BSL, 20, 64, 1916 и в «Revue critique de philologie et d'histoire»,
83, 1917.
M. Niedermann в «Neue Ziircher Zeitung», VIII, 1916.
A. Oltramare в «La semaine litterairc», Geneve, 27-V-1916.
J. Ronjat в «Journal de Geneve», 26-V1-1916.
H. Schuchardt в «Literaturblatt fur germanische und romanische Philologie»,
38, 1917 (перепечатано в Hugo Schuchardt — Brevier, Halle, 1922, 2 e ed. 1928)
(русск. перев.: «О книге Ф. де Соссюра „Курс общей лингвистики"».— В:
Г. Ш у х а р д т, Избранные статьи по языкознанию, М., 1950).
A. Sechehaye в «Revue philosophique», 84, 1917.
B. A. Terracini в «Bullettino di filologia classica», Torino, 25, 1919.
J. Wackernagel в «Sontagsblatt der Basler Nachrichten», 15 и 21-Х, 1916.
M. H. Петерсон в «Печать и революция», 6, 1923.
Р Е Ц Е Н З И И НА В Т О Р О Е И З Д А Н И Е
Е. Abegg в «Wissen und Leben», Zurich, 10-VI11-1923.
L. Bloomfild в «Modern Language Journal», 8, 1924 (перепечатано в CFS, 21,
1964 и в «Bloomfield Anthology», 1970).
Z. Gombocz в «Magyar Nyelv», 21, 1925.
284
A. Gregoire в «Revue beige de philologie et d'histoire», 1923.
E. Hermann в «Philologische Wochenschrift», 42, 1922.
H. Lommel в «Deutsche Literaturzeitung», 45, 1924.
J. Marouzeau в «Revue des etudes la tines», 1, 1922.
С Uhlenbeck в «Museum», VII, 1923.
Р Е Ц Е Н З И И НА Б О Л Е Е П О З Д Н И Е
И ПЕРЕВОДЫ
ИЗДАНИЯ
Н. Amman в IF, 52, 1934.
I. M. Arago в CFS, 5, 1945.
I. Baumer в CFS, 24, 1968.
R. Engler в «Kratylos», 12, 19G7.
Н. Frei в CFS, 17, I960.
R. Godel в «Journal de Geneve», 11, 12-V-1968.
Е. Hermann в «Philologische Wochenschrift», 51, 1931.
К. Jimbo в «Gengo Kenkyu», 1, 1939.
E. Lorenczy в «Magyar Nyilv», 57, 1966.
G Panconcelli-Calzia в «Vox», 17, 1931.
L. Prieto в «Word», 14, 1958 и в CFS, 15, 1958.
G. Rohlfs в «Archiv fur das Studium der neueren Sprachen und Literaturen», 160, 1931.
C. Se^re в «La Fiera litteraria», Milano, 40, 15-X-1967.
L. Soil в IF, 74, 1969.
L. Weisgerber в «Teuthonista», 8, 1932.
ФЕРДИНАНД ДЕ СОССЮР
МЕМУАР
О ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ
СИСТЕМЕ ГЛАСНЫХ
В ИНДОЕВРОПЕЙСКИХ
ЯЗЫКАХ
Перевод с французского
А. С. Б о б о в и ч а и А. Б. Ч е р н я к а
под редакцией А. А. Х о л о д о в и ч а
Вступительная статья А. А. З а л и з н я к а
MEMOIRE
SUR LE
SYSTEME PRIMITIF DE VOYELLES
DANS LES
LANGUES INDO-EUROPEENNES
PAR
FERDINAND DE SAUSSURE
Lelpslck
1879
О „МЕМУАРЕ" Ф. ДЕ СОССЮРА
„Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропей­
ских языках" Фердинанда де Соссюра—книга исключительной
судьбы. Написанная двадцатилетним юношей, она столь сильно
олередила свое время, что оказалась в значительной мере от­
вергнутой современниками и лишь 50 лет спустя как бы обрела
вторую жизнь, — после того как Курилович обнаружил, что
в хеттском языке (расшифрованном уже после смерти Соссюра)
фонема h в определенных случаях соответствует постулирован­
ному Соссюром индоевропейскому А. С этого момента „Мемуар"
выступает в роли исходного пункта интенсивно развивающегося
направления сравнительно-исторических исследований, связан­
ного с предполагаемыми ларингальными фонемами общеиндо­
европейского языка. Эта книга справедливо рассматривается
как образец и даже своего рода символ научного предвидения
в лингвистике, предвидения, основанного не на догадке, а
представляющего собой естественный продукт систематического
анализа совокупности имеющихся фактов.
Исследование Соссюра, относящееся к 1878 году (при вы­
ходе в свет книга была помечена следующим, 1879 годом), было
подготовлено бурным развитием сравнительно-исторического
языкознания 70-х годов; наиболее существенные достижения,
на которые опирается Соссюр, по времени непосредственно
предшествуют его работе. Главным из таких достижений был
отказ от традиционной точки зрения, восходящей к Боппу,
согласно которой единое индоевропейское а, сохранившееся
в индоиранском, в языках Европы впоследствии расщепилось
на две или три фонемы (е и а на севере, е, о и а на юге). Ра­
боты ряда ученых (прежде всего Амелунга и Бругмана) пока­
зали, что различие по крайней мере е и о является общеиндою Ф. де Соссюр
289
европейским1. Другим важным открытием (связанным с име­
нами Остгофа и Бругмана) было то, что в общеиндоевропейском
языке фонемы г, 1, т , п, оказываясь в положении между сог­
ласными (или между согласными и границей слова), приобретали
слогообразующий характер, то есть выступали в виде г, [, ip, n.
Благодаря этим достижениям взору исследователей в конце
70-х годов XIX века впервые открылся замечательный парал­
лелизм в структуре индоевропейских чередований (кажущийся
столь очевидным современному читателю), который можно про­
демонстрировать, например, следующей табличкой (ряды чере­
дований с 1 и m для краткости опущены):
е/о/нуль ттгт-sadai
„лететь"
£'X-eiv
„иметь, держать"
(Ч < «х)
ei/oi/i
AS(TT-SIV
„оставлять"
7те-ттот-Г|)ха1
„полетел"
cty-o;
„держащий"
(оу < ооу)
Xe-XotTT-a
„оставил"
ег/ог/r
„пойду"
eXeu-a-ojxat
„пойду"
ps5-jxa
„поток"
Sspx-eaftai
„смотреть"
Sep-etv
„драть"
en/on/n
TTIVU-O;
„скорбь"
TSV-O)
„натяну1*
Xtir-etv
„оставить"
1-TS0V
St-JAt
ец/оц/u
ттт-гайас
„полететь"
ox-siv
„удержать"
„должно идти"
etX-TjXo^-a
„пошел" (эпич.)
рб-о;
„течение"
( < sroy-os)
8£-8opx-a
„заметил, вижу"
„пойти" (эпич.)
ру-хб;
„текучий"
8pax-elv
„увидеть" (pa < г)
8ра-хо<;
§ор-а
„содранная кожа' ' „содранный" (pa < г)
тгай-etv
TT£-Trov&-a
„претерпеть" (а < п)
„претерпел"
та-тб;
xov-o;
„натянутый" (а <п).
„натяжение"
Соссюр был первым, кто понял, что из этого параллелизма
вытекают весьма важные выводы относительно всего фонетиче­
ского и морфологического строя индоевропейского языка, и он
сформулировал эти выводы с той последовательностью и сме­
лостью, которая в течение полувека отпугивала лингвистов
последующих поколений.
Основной вывод Соссюра состоял в том, что за видимым бес­
порядочным разнообразием индоевропейских корней и их вариан1
Бругман обозначил в то время индоевропейские прототипы европейских
е и о соответственно как а2 и а2. Эти обозначения применяются (наряду с е и о)
и в „Мемуаре" Соссюра; ниже мы будем, однако, в соответствии с современ­
ной практикой, использовать обозначения е и 0.
290
тов скрывается вполне строгая и единообразная структура корня,
а выбор вариантов одного и того же корня подчинен единым,
сравнительно простым правилам. Все чередования продемонст­
рированного выше типа Соссюр объяснил действием следующих
общих правил.
Всякий индоевропейский корень содержит гласный е. За
этим е может следовать сонант Ц, у, г, 1, т , п); такой сонант
Соссюр называет сонантным коэффициентом.
В некоторых, точно не выявленных условиях (единых для
всех корней) е замещается гласным о; в других, лучше извест­
ных условиях е выпадает. Там, где е выпало, корень, не со­
держащий сонантного коэффициента, остается без гласного. В кор­
нях с сонантным коэффициентом этот коэффициент выступает в
качестве гласного (i, u, r, J, гр, п) в тех случаях, когда за ним
следует согласный (безразлично, корневой или суффиксальный;
ср. выше XITT-SIV и i-xlov, 8pax-e!v и 8ра-т6; и т. д.).
Важнейший принципиальный момент этих правил состоит
в том, что при одинаковых морфологических и фонетических
условиях огласовка (е, о или нуль) разных корней должна быть
одинаковой. Например, тематический презенс с ударением на
корне (тт£теайа'., etyetv, Xdrrstv, ЩхеоЬон, ispstv, лат. lego „собираю",
гот. giba „даю" и т. д.) имеет древнюю огласовку е. Единствен­
ное число активного перфекта (Шоита, бсХ^ХоиОа, Шоряа, ттгтгоуйа,
гот. gab „дал" и т. д.) или тематическое отглагольное имя (ор;,
рбос, TOVOC, 8ора, лат. toga „тога", русск. воз и т. д.) имеют огла­
совку о. Тематический аорист (тгтЫЫ, оуксЬол, XmeTv, eXoftsTv,
8pa*e!v, скр. aricat „оставил", adnjat „увидел" и т. д.) или от­
глагольное прилагательное (причастие) на -to- (ротбс, §рат6<;,
татб;, скр. srutah „протекший", tatah „натянутый", itah „пройден­
ный", лат. tentus „натянутый" и т. д.) имеют нулевую огласовку.
Таким образом, для каждого индоевропейского морфологиче­
ского образования (как в словоизменении, так и в словообра­
зовании) в принципе можно установить, какой огласовки корня
оно требует. Значительная часть „Мемуара" посвящена практи­
ческому выполнению этой задачи 1 .
Выявление указанного системного принципа даетСоссюру не­
сравненно более прочную базу для восстановления индоевропейс­
ких морфологических единиц, чем при непосредственном сравнении
конкретных словоформ разных языков. Например, рассматривая
вопрос о слоговых плавных, Соссюр пишет: «Мы знаем теперь
точно, где следует ожидать появления плавных сонантов, при­
сутствуя, если можно так выразиться, при самом их образова­
нии; действительно, само по себе сравнение инд. г с греч. ар
1
Морфологические образования с нулевой огласовкой рассматриваются
в главе I, с огласовкой о —в главе III, с огласовкой е—в § 10 главы V;
кроме того, в §§ 12 и 13 главы V дается общий обзор корневого вокализма
в словоизменении и словообразовании.
10*
291
имеет лишь ничтожное значение, если не видеть, как это ар
возникло, и если существует вероятность того, что это ар яв­
ляется обычным ar». Но такая вероятность устраняется, если мы
знаем, что рассматриваемое морфологическое образование в прин­
ципе требует нулевой огласовки корня; таким образом, именно
аргументы системного характера обеспечивают в данном случае
надежность реконструкции. Тем самым Соссюр вводит здесь
важнейший методологический принцип, согласно которому ре­
зультаты непосредственного сравнения конкретных фактов раз­
ных языков должны контролироваться с точки зрения их соот­
ветствия требованиям реконструируемой системы в целом.
Несоответствие этим требованиям чаще всего означает, что рас­
сматриваемые конкретные факты представляют собой продукт
каких-то вторичных изменений.
Предложенная Соссюром теория корня означала, в частности,
отказ от традиционного представления о гласных i и и как
элементах первоначального индоевропейского вокализма. В самом
деле, из приведенных правил видно, что i и и были лишь слого­
образующими вариантами сонантов j и ц, подобно тому как,
например, г — это слогообразующий вариант г.
Таким образом, состав собственно гласных в индоевропей­
ском языке оказался ограниченным только гласными, соответ­
ствующими индоиранским а и а. Соссюр стремится установить
число и характер этих индоевропейских гласных. Прежде всего
он рассматривает краткие е, о, а европейских языков. С по­
мощью тщательного анализа Соссюр устраняет из рассмотрения
те случаи, где краткий гласный возник в связи с преобразо­
ванием слоговых сонантов или в связи с другими поздними
процессами. В результате выявляются следующие соотношения,
Южное (то есть греческое и италийское) е соответствует се­
верному (то есть германскому, балтийскому и славянскому) е.
Южные она соответствуют единому северному1 а (в славян­
ском—о).
Южные е и о регулярно чередуются друг с другом, напри­
мер I](eiv —брс, лат. tego „покрываю"—toga „тога" (тогда как
южные е и а не чередуются). С другой стороны, южное а может
чередоваться с Я, например лат. status „поставленный"—stare
„стоять" (тогда как для гласных е, о это невозможно).
В этих условиях гипотеза о произвольном расщеплении пер­
воначально единой фонемы (вполне естественная с точки зрения
представлений предшествующего Соссюру периода) оказывается
невероятной: при этой гипотезе невозможно объяснить, почему
один из продуктов такого расщепления регулярно выступает
1
Соссюр, в соответствии с представлениями того времени, относит к се­
верным языкам также кельтские, принимая, вслед за Бругманом, что а2( = о)
дает в кельтском а. Позднее было установлено, что регулярный кельтский
рефлекс и.-е. о есть о.
292
в чередовании с е, а другой — в чередовании с а. Отсюда Соссюр
заключает, что северное а (славянское о) восходит к двум раз­
ным источникам: 1) к бругмановскому а21 то есть о (дающему
южное о); 2) к особой фонеме (дающей южное а), которую
Соссюр обозначает как л.
Далее, сопоставляя полученные таким образом данные об
общеевропейском вокализме с данными индоиранских языков,
Соссюр приходит к выводу о том, что фонема А отличалась от
е и о уже в общеиндоевропейском. В санскрите А отражается
двояко: 1) как а, например: ajami „гоню", греч. аусо, лат. ago;
bhajami „распределяю", греч. cpdiya) „ем"; 2) как i (или I), на­
пример: sthitah „поставленный", греч. ататб;, лат. status; pit!
„отец", греч. ттатт,р, лат. pater. (Возможные причины этого двоя­
кого отражения А Соссюр рассматривает несколько позже; см.
об этом ниже.)
Читая эту часть работы Соссюра, следует иметь в виду,
однако, что он здесь непосредственно опирается на гипотезу
Бругмана, согласно которой и.-е. а2 ( = о) давало в индоиран­
ском в закрытом слоге я, но в открытом — а (например,
Шорха = скр. dadarga, но ylyovoc „родил" = скр. jajana). Позже
эта гипотеза Бругмана большинством исследователей была
отвергнута: а в санкритских словоформах типа jajana было
признано продуктом морфологического преобразования, а не
чисто фонетического развития и.-е. о. Если снять аргументы,
основанные на гипотезе Бругмана, то тезис Соссюра об индо­
европейском характере А становится менее очевидным, но все
же не отменяется, поскольку сохраняют силу остальные аргу­
менты Соссюра: во-первых, А может давать в санскрите особый
рефлекс !, во-вторых, А играет принципиально иную роль в
чередованиях, чем е и о.
Особый раздел „Мемуара" Соссюр посвящает гипотезе о так
называемом втором греко-италийском о (обозначаемом как о).
У небольшого числа слов, имеющих в греческом и латыни кор­
невое о, отсутствуют родственные слова с огласовкой е, напри­
мер: б£со „пахну", лат. odor „запах"; тгблс „господин", лат. potis
„могущий"; лат. пох „ночь", rota „колесо". Во всех остальных
индоевропейских языках это о имеет те же соответствия, что
и л. В частности, в санскрите выступает а или i, например:
nak, naktam или niga „ночь", patih „господин", rathah „колес­
ница" (тогда как и.-е. о, во-первых, не дает рефлекса i, вовторых, по гипотезе Бругмана должно было дать а в открытом
слоге в таких словах, как patih, rathah). Соссюр предположил,
что корневой гласный таких слов восходит к особой фонеме о,
отличной от и.-е. о. Фонема о могла чередоваться с о, например:
8от6; „данный" — Scbpov „дар", лат. donum „дар"; тготб; „питьевой" —
ттгттсоха „выпил", лат. potus „выпитый" (ср. аналогичное чередо­
вание А с а). В вопросе о том, сколь древней следует считать
203
фонему о, Соссюр колеблется; учитывая одинаковость отражений
о и А в большинстве индоевропейских языков, а также случаи
типа лат. scobis „опилки"—scabo „скоблить", он допускает, что
о могло быть каким-то историческим ответвлением А 1.
Итак, Соссюр пришел к выводу о существовании в обще­
индоевропейском одной (А) ИЛИ двух (л и о) фонем, неизвест­
ных его предшественникам. Их точный фонетический характер
оставался не вполне ясным, но Соссюр и не уделял большого
внимания этой стороне вопроса. Он поставил перед собой дру­
гую задачу: определить роль этих фонем в структуре индоевро­
пейского корня. Для решения этой задачи Соссюр располагал
эффективным орудием в виде изложенной выше теории корня.
Для основных морфологических образований уже было установ­
лено, какую огласовку корня в них следует ожидать. Требова­
лось лишь выяснить, какой вид принимают корни, содержащие
А и о, в каждом из этих образований. Обнаружилось, что А
и о выступают преимущественно в формах, для которых харак­
терна нулевая огласовка корня; ср., например, рыто; „текучий",
Зратбс „содранный", скр. itah „пройденный" и т. п. (с нулевой
огласовкой) и ататб; „поставленный", (ратб; „сказанный", где
выступает А\ ср. также множественное число бессуффиксального
атематического презенса типа fjxev „пойдем" (скр. imah), скр.
smah „мы есть", скр. juhumah „возливаем" и т. п. и yajxsv „го­
ворим", i'axajxev „стоим", скр. jahtmah „оставляем" (с корневым А).
В то же время в формах, где ожидается полная огласовка, те
же самые корни выступают с долгим гласным; ср., например,
в единственном числе бессуффиксального атематического пре­
зенса такие словоформы, как eijxi „пойду" (скр. emi), ст.-слав.
семь (скр. asmi), скр. juhomi „возливаю" и т. п. (все с древ­
ней огласовкой е), и такие, как cpr^pi? < cpapit „говорю", 1отщ1 <
< la-cajxt „стою", скр. jahami „оставляю". Соссюр предложил
простейшее, почти самоочевидное объяснение этих соотношений:
5 в <pajju, latajxi, jahami и т. п. есть продукт стяжения е-]-А.
Другие аналогичные факты (см. примеры ниже) показывали,
что, кроме стяжения ел > а, следует предположить также стя­
жения: ЬА > о, ео > б, оо > б.
Тем самым решался вопрос о роли фонем А И О В структуре
индоевропейского корня: они оказались сонантными коэффи­
циентами. В самом деле, к приведенной выше табличке чередо­
ваний (в чистом виде и с разными сонантными коэффициентами)
можно добавить теперь следующие ряды:
1
Позднейшие исследования показали, что значительная часть соссюровских о представляет собой обычное и.-е. о. Существенно, однако, что в таких
случаях, как 6ot6g, лотос,, которые наиболее важны для дальнейших построе­
ний Соссюра (а также, с несколько иной историей развития, в случаях типа
о£со, odor), корневой гласный и по современным представлениям косвенно
отражает особую индоевропейскую фонему.
294
(fCO-VY)
„говорю"
t-jTTj-jii < i'-axa-ju
„стою"
(а < ел)
еО/ОО/О
St-ScO-JLLt
„даю"
(о < eg)
„ГОЛОС"
axu-jxtS
„балка, стояк"
(б < ОА)
8a)-poV
„Дар"
(о < оо)
„сказанный"
оха-хб;
„поставленный"
(а<л)
5о-х6;
„данный"
(о<о)
Таким образом, корни типа ЬЪел- (нулевая ступень ЬЬл-)
„говорить", steA- (sU-) „стоять", deo- (do-) „давать" оказались
полностью аналогичными корням типа ке\- (ki-) „лежать",
sreu- (sru-) „течь", bher- (bhr-) „нести", ten- (tn-) „тянуть" и т. п.
Точно так же, например, корень le^dh- (Udh-) „быть скрытым"
(греч. дорич. Xfrfko, аорист e'XaOov) или ke^s- (k/is-) „приказы*
вать" (скр. gSsmi, аорист agisam) аналогичен корням dej^k- (dik-)
„показывать", derk- (drk-) „смотреть", bhendh- (bhndh-) „связы­
вать" и т. п.
Корням с а и б явно аналогичны также корни с б типа
dhe- „класть". Они характеризуются в греческом чередованием
rj/e, которое во всем параллельно чередованиям а/а и о/о; ср.,
например, taxajxt „стою" (дорич. форма)—i'axajxev „стоим", StScojit
„даю"—StSojxsv „даем", xtfhrjjxt „кладу" — xiftejxsv „кладем". Обнару­
живается даже весь трехчленный ряд чередования (с древними
ступенями е, о, нуль), аналогичный выписанным выше:
x[--&7)-|JLt
UCD-JAO;
„кладу"
„груда"
•&е-х6;
„положенный".
По аналогии с остальными рядами здесь можно предполо­
жить особый сонантный коэффициент х, который дает следую­
щий эффект: dhe-fx>\}7], dho + x>{ho, dh + x > $ 8 . Указав
такую возможность, Соссюр тем не менее не решается утверж­
дать, что этот х был отличен от л и о 1 . В этом пункте Соссюр
оказался менее решительным, чем большинство его последова­
телей (которые исходят из того, что в корнях axa-, Sco-, От]представлено три различных сонантных коэффициента).
Приведенные выше ряды греческих примеров, несмотря на
их внешнюю наглядность, в одном отношении оказываются все
1
В осторожной форме Соссюр высказывает предположение, что этот х
тождествен л. Соответственно ему приходится допустить, что ел могло давать
как а, так и ё (их распределение надлежит тогда отнести за счет какого-то
неизвестного фактора); относительно е в фетб$ см. ниже. От признания треть­
его сонантного коэффициента Соссюра, между прочим, удерживало то, что
этот коэффициент казалось естественным приравнять к е, но е, как известно,
играло совсем другую роль в системе (выступая в качестве основной огла^
совки всякого корня).
295
же непоказательными. Дело в том, что в отличие от словоформ
с исконной огласовкой корня е, где открытые Соссюром сонантные коэффициенты отчетливо различаются между собой (судя
по их влиянию на тембр гласного), в словоформах с нулевой
огласовкой они различаются только в греческом, а в остальных
индоевропейских языках отражаются в виде единого рефлекса
(в частности, а в латыни, i или I в санскрите). Ср. следующие
соответствия:
Греч.
ска-то;
So-тб;
тто-тбч
Лат.
sta-tus
da-tus
Скр.
sthi-tah
\}S-TO;
(cp. fa-c-tus „сделанный")
pi-tah
hi-tah
Эти примеры показывают, что ситуация в действительности
несколько сложнее, чем в изложенной выше схеме; например,
лат. datus нельзя вывести непосредственно из dotos (поскольку о,
по Соссюру, должно дать лат. о). Для объяснения этих фактов
Соссюр выдвинул следующую гипотезу. Вокалические формы
рассматриваемых сонантных коэффициентов совпали в некоторых
позициях (в частности, на конце корня) в звуке неопределен­
ного тембра. Соссюр обозначил этот звук как А\ мы будем,
однако, в соответствии с более поздней традицией, обозначать
его как э. Звук э дает лат. а, скр. i или I (строгих правил
распределения нет) и т. д. В греческом он может отражаться
в виде нескольких кратких гласных (чаще всего—а); их рас­
пределение в общем случае неясно, но в корнях типа ата-(ата-),
§<о- (8о-), От)- (us-) оно определяется тембром долгого гласного,
выступающего при полной огласовке1.
Возникновение э Соссюр относил к очень древнему времени —
еще к общеиндоевропейской эпохе. Это древнее расхождение
между А, о и их общей ослабленной формой А ( = э) является,
в частности, источником отмеченного выше двоякого отражения
А в санскрите, где неослабленное А дает a (ajami, bhajami
и т. п.), а э дает ! (sthitah, pita и т. п.) 2 .
1
Иначе говоря, Соссюр объяснил разницу гласных в axaxog, ботбд, Oetdg
не фонетическими, а морфологическими причинами: между двумя видами
корня здесь устанавливается чисто количественное чередование. Это объясне­
ние принимается большинством исследователей и в настоящее время.
2
Сравнительная грамматика последующего времени (например, Мейе)
признала здесь две самостоятельные индоевропейские фонемы: а в ag-, bhagи т. п. (соссюровское неослабленное А) И Э в statos, pater и т. п. (соссюровское А). Однако более поздние исследования (в частности, Куриловича) вновь
утвердили историческую связь этих единиц: начальное а в корнях типа agбыло возведено к сочетанию типа э + е; что же касается неначального а в
крайне немногочисленных корнях типа bhag-, то его общеиндоевропейский
характер был поставлен под сомнение.
296
Соссюр обнаружил далее, что звук э оказывал определенное
влияние на предшествующий ему сонант. Ход рассуждений
Соссюра можно проследить на примере его блестящего анализа
санскритских глаголов VII и IX классов. Условимся употреб­
лять, в соответствии с современной практикой, знак 9 также
в тех случаях, когда неизвестно или почему-либо безразлично,
какой именно из открытых Соссюром сонантных коэффициентов
представлен в рассматриваемой словоформе1. Это особенно часто
требуется для санскрита, где 6, о и а совпали в а. Таким обра­
зом, для санскрита верно, что е + э > 5 .
У глаголов VII класса в единственном числе презенса перед
последней фонемой корня (взятого с нулевой огласовкой) встав­
ляется инфикс -па- ( < и . - е . -пе-):
yu-na-j-mi „соединяю" (и.-е. корень ieug-)
vr-na-j-mi „скручиваю" (и.-е. корень uerg-)
bhi-na-d-mi „расщепляю" (и.-е. корень bheid-)
Глаголы IX класса по традиционному описанию принимают
в единственном числе презенса суффикс -па- (корень имеет ну­
левую огласовку):
pu-ni-mi „очищаю"
gr-nS-mi „пою"
grb'h-n£-mi „хватаю".
Оба класса оказываются, однако, полностью аналогичными,
если предположить, что в IX классе п а < п е + э, например
punami < pu-ne-9-mi, ср. yunajmi < iu-ne-g-mi.
Выдвинутое предположение подтверждается, когда мы обна­
руживаем, что у глаголов IX класса i или I выступает в конце
корня также в ряде других форм, где носового инфикса уже
нет, тогда как, в частности, у глаголов VII класса это Т отсут­
ствует. Ср., например, инфинитивы приведенных выше глаголоЕ
(и.-е. огласовка е):
yok-tum (о < au < eu)
pavi-tum (av < au < eu)
vark-tum
gari-tum
bhet-tum (e < ai < ej)
grabhl-tum
Отсюда можно заключить, что ! (из э) в глаголах IX класса,
с исторической точки зрения, принадлежит корню: подобно
тому, как yunajmi образовано от корня ieug-, punSmi < puпе-э-mi образовано от корня реиэ-.
Деление индоевропейских корней на два класса в зависимо­
сти от того, оканчиваются ли они на э, соответствует известному
из древнеиндийской грамматической традиции делению всех
санскритских корней на типы set (с „соединительным" Т после
Соссюр использует в этом значении символ
267
А
либо просто л.
корня) и anit (без „соединительного" Т). Ср., например, в до­
бавление к уже приведенным следующие инфинитивы:
Корни типа anit
Корни типа set
ksep-tum „бросать"
rodi-tum „плакать"
gro-tum „слышать"
bhavi-tum „быть, становиться"
bhar-tum „нести"
tarf-tum „переходить"
han-tum „убивать"
jani-tum „рождать"
gan-tum (nt < mt) „идти"
bhrami-tum „брести".
Приведем теперь для всех этих глаголов форму с нулевой
огласовкой корня — ta- или па-причастие:
Корни типа anit
Корни типа set
yuk-tah
pu-tah
Vfk-tah
gur-tah
bhin-nah (nn < dn)
gfbhl-tah
ksip-tah
rudi-tah
gru-tah
bhu-tah
bhf-tah
tir-nah
ha-tah (ha < ghn)
ja-tah
ga-tah (ga < grp)
bhran-tah (nt < mt).
Отсюда уже легко установить, что, например, из переходит
в 0; ср. putah < риэ-tos. Опираясь на этот переход как на
наиболее чистый случай, Соссюр заключил, что аналогичное
правило действовало и для других сонантов, но образовавшиеся
при этом долгие сонанты впоследствии трансформировались
([>Гг, йг; n > a ; m > am). В общей форме правило, установ­
ленное Соссюром и принятое всем последующим сравнительным
языкознанием, гласит: группа «сонант + з», находясь в поло­
жении между гласными, утрачивает свое э; во всех прочих поло­
жениях она преобразуется в долгий сонант.
Показав, что долгие сонанты, например I, Q, могут проис­
ходить из сочетаний с э, Соссюр открыл путь к тому, чтобы
вообще исключить долгие сонанты из первоначального списка
индоевропейских фонем. Соссюр изящно показывает на конкрет­
ных примерах, что включение долгих сонантов в реконструи­
руемую форму корня приводит к противоречию с фактами. Так,
если принять для глагола „очищать" традиционное представле­
ние корня рй- (ИЛИ даже «модернизированное»—рей-), то оказы­
вается невозможно вывести из такого корня презенс punSmi.
В самом деле, даже если считать -па- суффиксом (в соответст­
вии с традицией), остается необъяснимой краткость и в ри-1
Между тем при соссюровском анализе ри-пё-з-mi (от корня
реиз-) краткость и в ри- столь же закономерна, как долгота
й в -па-. Другой подобный случай составляют так называемые
корни па сонант + а, например jya- „подавлять", va- „ткать".
От этих корней образуется, с одной стороны, например, буду293
щее время jya-sya-ti, va-sya-ti, с другой —причастия jT-tah, u-tah.
Как объяснить здесь долгие сонанты в причастиях? Если допу­
стить, что они исконны, и представить корни, например, в виде
gia-, ua-, то окажется, что в причастиях корневое а полностью
утрачивается; между тем нормальным для санскрита является
(в положении перед согласным) чередование а/Т (типа stha-sya-ti
„будет стоять"—sthi-tah), а не а/нуль. Соссюровская реконструк­
ция этих корней—giea- и цез—снимает все трудности: в фор­
мах с огласовкой е выступает а из еэ, в формах с нулевой
огласовкой — Г, й из \д, иэ.
Установив первоначальный состав индоевропейских гласных
и сонантов, Соссюр получает возможность завершить свою тео­
рию корня, сформулировав следующие единые для всех корней
правила.
1. Всякий индоевропейский корень содержит группу «е (чере­
дующееся с о и нулем) + Z», где Z — некоторая фонема, отлич­
ная от в и о (то есть согласный или сонант, поскольку е и о —
единственные собственно гласные).
2. Если за е следуют два элемента, то (за исключением
некоторых особых случаев) первый из них—сонант, а второй —
согласный х.
Теория Соссюра показала, в частности, что корни с конечным
долгим гласным (типа sta-, do-, dhe-), столь выделяющиеся среди
остальных в древних индоевропейских языках, первоначально
имели совершенно такую же структуру, как все прочие корни.
Замеченный еще до Соссюра, но никем не объясненный факт,
что если индоевропейский корень оканчивается на гласный
(сонанты i, u не в счет), то этот гласный нормально выступает
как долгий, оказался прямым следствием весьма простого об­
щего правила (первого из приведенных выше).
Мы проследили в общих чертах главную линию содержания
„Мемуара"—установление первоначальной системы индоевро­
пейских гласных и сонантов в связи с теорией индоевропей­
ского корня. Ради краткости мы не рассматриваем здесь допол­
нительных линий содержания этой работы (важнейшие из них —
теория изменений индоевропейского вокализма при словоизме­
нении и словообразовании и теория связи вокализма с ударе­
нием).
„Мемуар" Соссюра отличается от предшествующих и совре­
менных ему, а также от многих последующих работ по срав­
нительному языкознанию прежде всего убеждением автора
в том, что главной целью сравнительно-исторического исследо­
вания является не просто накопление фактов, относящихся
к праязыку, но восстановление целостных систем (фонетиче1
Строение топ части корня, которая предшествует е, Соссюр подробно
не рассматривает.
209
ской, морфологической и т. д.). Идея системности языка объ­
единяет „Мемуар" с последующим научным творчеством Соссюра,
включая знаменитый „Курс общей лингвистики4'. В самом деле,
в основе „Мемуара" лежит тезис о том, что строение индоевро­
пейских морфологических единиц не могло быть особым в каж­
дом отдельном случае (как это представляется на поверхностный
взгляд), но определялось какими-то едиными и простыми прин­
ципами. Такими принципами являлись, с точки зрения Соссюра,
строго регламентированная структура корня и регулярные чередо­
вания корневого гласного. Как мы уже видели выше, конкрет­
ные открытия Соссюра, в частности открытие новых сонантных
коэффициентов,—это, в сущности, лишь естественные логические
выводы, сделанные при последовательном распространении
указанных принципов на все реально наблюдаемые типы кор­
ней.
Замечательно то, что во имя требований системы Соссюр не
колеблясь признал фонемы л, о сонантными коэффициентами,
хотя по его собственному замечанию их параллелизм с дру­
гими сонантными коэффициентами «при рассмотрении его с физио­
логической точки зрения в достаточной мере загадочен». В са­
мом деле, все обычные индоевропейские сонанты способны
выступать то в слоговом, то в неслоговом варианте (i — i, r — г
и т. д.); между тем наиболее вероятными фонетическими интер­
претациями для л, о, по-видимому, являются какие-то гласные
(типа а, о), для которых трудно представить себе неслоговой
вариант. Фактически Соссюр продемонстрировал здесь струк­
турный принцип, согласно которому место фонемы в системе
(в частности, способ ее функционирования в составе морфоло­
гических единиц) составляет более существенную ее характе­
ристику, чем ее вероятный фонетический облик.
Современники Соссюра не смогли оценить истинной значи­
мости „Мемуара". Даже прямой ученик Соссюра А. Мейе лишь
в крайне осторожной форме использовал его основную гипо­
тезу о происхождении долгих гласных из сочетаний кратких
гласных с особыми сонантными коэффициентами. Не получила
развития (до 30-х годов XX века) выдвинутая Соссюром теория
структуры индоевропейского корня. Несомненно, что главная
причина недооценки работы Соссюра заключалась в общем духе
сравнительно-исторического языкознания конца XIX —начала
XX веков, направленного на исследование конкретных фактов
без достаточного внимания к целому. В 1935 г. Бенвеиист
писал: «Со времени „Мемуара" Ф. Соссюра проблема строения
самих индоевропейских форм находилась почти в полном пре­
небрежении. По-видимому, считалось, что можно исследовать
развитие индоевропейского языка, не вникая в его предысто­
рию, что можно понять результаты, не обращаясь к перво*
причинам. И действительно, обычно ни в чем не выходили за
300
пределы констатации фактов. Большой и заслуживавший ува­
жения труд, затраченный на описание форм, не сопровождался
ни одной серьезной попыткой их истолкования».
Идеи „Мемуара" начали вновь привлекать внимание лишь
с конца 20-х годов нашего века. В 1927 г. Курилович уста­
новил, что хеттское h может соответствовать соссюровскому л,
например хетт. pahS- „защищать" соответствует корню pasв pas-tor, пас-ти и т. д. (по Соссюру pe/is-). После этого
начинает быстро развиваться, привлекая все большее число
сторонников, так называемая «ларингальная гипотеза», согласно
которой постулированные Соссюром сонантные коэффициенты
представляли собой ларингальные (или сходные с ними) фонемы.
В частности, в работах Куриловича и Бенвениста они имеют
следующие обозначения: э, (е + зх > б, например dhe9 r > dhe-);
э2 (соссюровское А\ е + з2 > а, например ste92- > sta-); э3 (соссюровское о; е + 9 3 > б , например с1еэ3 > do-)- Были выдвинуты
также предположения о существовании еще одной (или даже
нескольких) фонем этого типа. На основании хеттских данных
гипотеза Соссюра была дополнена тезисом (который соответст­
вовал предложенной много ранее гипотезе Мёллера) о том, что
ларингальные фонемы влияли также на тембр последующего е
(не удлиняя его), то есть 9x + £ > e , э2 + £ > Д , э 3 + е > о ; ср.,
например, хетт, hanti „перед" и лат. ante, греч. avxf. Тем самым
появилась возможность представить, например, корень ag„гнать" как 92eg-, корень od- „пахнуть"—как 93ed- и т. д. Ука­
занные соотношения послужили базой для выдвинутых в сере­
дине 30-х гг. Куриловичем и Бенвенистом отчасти сходных
теорий индоевропейского корня, существенно развивающих тео­
рию корня, построенную Соссюром. Здесь нет необходимости,
однако, подробнее рассматривать дальнейшее развитие учения
об индоевропейских ларингальных. Достаточно сказать, что
основы этого учения стали уже непременной составной частью
индоевропейской сравнительной грамматики, а также развива­
ющейся отрасли исследований, посвященной внешним генетиче­
ским связям индоевропейских языков.
„Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропей­
ских языках" Соссюра сохраняет, таким образом, свое значение
исходного пункта важного направления современных сравни­
тельно-исторических исследований и вместе с тем выдающегося
образца научного мышления вообще.
А. А. Зализняк.
801
ФЕРДИНАНД ДЕ СОССЮР
МЕМУАР О ПЕРВОНАЧАЛЬНОЙ
СИСТЕМЕ ГЛАСНЫХ В
ИНДОЕВРОПЕЙСКИХ ЯЗЫКАХ
ОГЛАВЛЕНИЕ
Обзор различных взглядов на систему а. Перевод А. А. Холодовича . . . 303
Глава
/. Плавные и носовые сонанты. Перевод А. Б. Черняка . . . . 308
§ 1. Плавные сонанты
308
§ 2. Носовые сонанты
319
§ 3. Дополнения к §§ 1 и 2
342
Глава
II. Фонема А В европейских языках. Перевод А. Б. Черняка 347
§ 4. Гласный а в индоевропейских языках Севера Европы имеет
двоякое происхождение
•
347
§ 5. Эквивалентность греческого а и италийского а
'. 348
§ 6. Фонема А в индоевропейских языках Севера Европы . . . 357
Глава
III. Два греко-италийских о. Перевод А. Б. Черняка
. . 365
§ 7. Греко-италийское о2 — индоевропейское а2
365
§ 8. Второе греко-италийское о
388
Глава
IV. Перевод А. С. Бобовича
406
§ 9. Признаки наличия в индоевропейском праязыке нескольких а 406
Глава
V. Грамматическая
роль
различных
видов
а. Перевод
А. С. Бобовича
413
§ 10. Корень в нормальном состоянии
413
§ 11. Грамматическая роль фонем А и о. Полная система первичных
гласных
423
§ 12. Общий обзор изменений вокализма, вызванных словоизмене­
нием
468
§ 13. Общий обзор изменений вокализма, вызванных словообразова­
нием
507
Глава
VI. Различные явления, относящиеся к сонантам it и, г, т, п.
Перевод А. С. Бобовича
518
§ 14. Долгие плавные и носовые сонанты
518
§ 15. Особые случаи
. . . 551
Дополнения и исправления. Перевод А. Б. Черняка
558
ОБЗОР РАЗЛИЧНЫХ ВЗГЛЯДОВ НА СИСТЕМУ а *
Исследование многообразных форм, в которых проявляет
себя то, что называют индоевропейским а,— таков непосредствен­
ный предмет нашего скромного труда. Остальные гласные будут
приняты во внимание лишь постольку, поскольку явления,
имеющие отношение к а, предоставят для этого повод. Но если
по окончании исследования с очерченными таким образом гра­
ницами мы обнаружим, что картина индоевропейского вокализма
постепенно изменилась буквально на наших глазах и, скон­
центрировавшись вокруг а, оказалась связана с ним совершенно
иными отношениями, то станет очевидным, что в действитель­
ности в поле нашего зрения оказывается система гласных в це­
лом и что она-то и должна быть обозначена на заглавной
странице нашего труда.
Ни один вопрос не является более спорным, нежели этот;
мнения дробятся здесь до бесконечности, и редко кто проводит
свои идеи последовательно и до конца. К этому надо добавить
и то, что вопрос об а связан с рядом проблем фонетики и
морфологии, одни из которых всё ещё ждут своего решения,
а другие даже не поставлены. Таким образом, в течение нашего
длительного странствия нам нередко придется пересекать самые
невозделанные области индоевропейского языкознания. Если
тем не менее мы отваживаемся на это, хорошо понимая, что
наша неопытность не раз заведет нас в этом лабиринте в тупик,
то это объясняется тем, что для каждого, кто занимается изу­
чением этих вопросов, покушение на них не дерзость или без­
рассудство, как это часто говорят, а необходимость: ведь это
* При переводе «Мемуара» переводчиками сохранена принятая Соссюром
транслитерация букв деиянагари, старославянского и других письменностей.
Кроме того, по техническим причинам греческая «дигамма» передается лат,
F.— Прим. ред.
303
азы, которые надо усвоить, ибо здесь речь идет не о спеку­
ляциях умозрительного характера, а о поиске элементарных
данных, без которых всё остается зыбким, произвольным и
ненадежным.
Я должен отказаться от целого ряда положений, которые
я выдвинул в своей работе „Essai d'une distinction des differents a indoeuropeens", опубликованной в „Memoires de la Societe de Linguistique de Paris". В частности, сходство AT С фо­
немами, восходящими к г, заставило меня тогда, хотя и с боль­
шой неохотой, отбросить теорию носовых и плавных сонантов,
к которой я вновь возвращаюсь по зрелом размышлении.
Бопп и те, кто занимались сравнительным языкознанием
непосредственно вслед за выдающимся автором „Сравнительной
грамматики", ограничивались констатацией того факта, что трем
гласным а, е, о в европейских языках регулярно соответство­
вало одно а в арийском. Гласные е и о считались с тех пор
результатом свойственного языкам Запада и относительно позд­
него ослабления единого индоевропейского а.
Курциус обогатил науку важным фактом1: он показал, что е
обнаруживается в одной и той же позиции во всех европейских
языках и что таким образом оно не могло развиться в каждом
из них независимо. Отправляясь от принятого взгляда, что
праязык имел только три гласных — a, i, u,—он сделал из этого
заключение, что все европейские народы должны были пройти
период развития, когда, говоря еще на одном языке, они были
уже отделены от своих собратьев в Азии, что в течение этого
периода часть а по неизвестной причине подверглась ослабле­
нию, дав е, тогда как другая часть а сохранила свое качество.
Позднее в разных языках независимо друг от друга произошло
второе расщепление а, в результате чего появилось о. На юге
Европы, однако, эта гласная должна была возникнуть еще
в период греко-италийского единства, если иметь в виду со­
гласные показания двух классических языков относительно о
в склонении основ мужского рода на -a (t7TTro; = equos).
Нижеследующая таблица дает, как мы полагаем, точное пред­
ставление о системе Курниуса2:
Индоевропейский язык:
а а
Общеевропейский язык:
а;
еа
Последующий период:
а о; е а.
Фик (в „Spracheinheit der Indogermanen Europas", стр. 176
и ел.) в общих чертах повторил эту систему. Согласно Фику,
общеиндоевропейское а в период общеевропейского единства
1
См. „Sitzungsberichte der Kgl. Sachs. Ges. der Wissensch.", 1864.
Надо, однако, заметить, что Курциус допускал исконное различие е и о и
возводил греч. о в Y*Yova к общеиндоевропейскому a („Grundziige", стр. 54).
2
304
расщепилось на awe. Если какое-либо слово во всех (евро­
пейских) языках согласно показывает е, то это, видимо, озна­
чает, что переход а в е произошел в период европейского
языкового единства; если же, наоборот, какое-либо слово пока­
зывает или а или о, пусть даже только в одном-единственном
языке, то следует допустить, что а существовало еще в эпоху
праязыковой общности. Греческий аблаут в Sspxojxat, SiSopxa, и
особенно германский аблаут в ita, at являет собой прекрасный
пример реализации расщепления а.
Иной была система Шлейхера. Принимая в каждом вокали­
ческом ряде две ступени усиления, производимого присоедине­
нием одного или двух а, он установил для ряда а три состав­
ляющих его члена: а, аа, аа. Он находил эти три ступени
усиления в греческом: а представлено здесь обычно в виде
s (е&о), но также — в виде о (TTOSOC) И a (axcov); первая ступень
усиления— а + а — представлена здесь в виде о в случае, если
исходным является е, например yl-yov-a, праяз. ga-gan-а, скр.
ga-gan-a при S-YSV-OJATJV. Эта же ступень усиления выражается
в виде а, г), когда исходным является а; например: liaxov,
Шаха. Вторым усилением является or. вррсиуа. Готский тоже имел
три ступени усиления. В других языках обе ступени усиления
смешались.
Генеалогическое древо языков, как его сконструировал Шлейхер, отличалось от того, как его представляли себе большин­
ство ученых: в нем не было места общеевропейскому периоду
индоевропейских языков; поэтому понятно, что е в языках
Европы не имеет, согласно Шлейхеру, общего происхождения.
В частности, готское i занимает в его „Компендиуме" совсем
другое место по сравнению с греч. е: это последнее рассматри­
вается Шлейхером как регулярный рефлекс индоевропейского а,
готское же i — как необычное в этих случаях ослабление. Остав­
ляя таким образом в стороне вопрос об общем развитии евро­
пейского вокализма в исторический период, мы можем предста­
вить читателю систему Шлейхера в следующем виде:
Индоевропейский праязык:
а
аа аа
Индоевропейские языки Европы: а е о аоа а
Надо заметить, кроме того, что греч. а и лат. а не рассма­
триваются Шлейхером как ступени усиления.
Германист Амелунг, рано окончивший свой жизненный и
научный путь, в своей работе „Die Bildung der Tempusstamme
durch Vocalsteigerung" (Berlin, 1871) попытался внести в систему
Шлейхера большую последовательность, соединив ее с допуще­
нием общеевропейского е. Это е для него является единственным
нормальным рефлексом неусиленного а. Европейское а, под
которым он понимал, как это делал уже Курциус, также о,
т
восходит к первому усилению, которое он обозначает через а,
а второму усилению (а) соответствует долгое а европеисклх
языков. Такие презенсы, как гот. fara, греч, аусо, о£<о, указывают
таким образом на усиленный гласный, и следует допустить, что
они являются деноминативами. Одним словом, дуализм е и а
является изначальным, и отношение, в котором они находятся
между собой, равнозначно отношению простого гласного к глас­
ному усиленному. Таким образом, мы имеем следующее:
Индоевропейский:
Арийский:
Европейский:
Готский:
Греческий:
а
а
е
i
е
а
а
а
а
а
а
о
а
а
а
б
а со
Полемика, которую Амелунг вел по этому поводу с Л. Мейером в „Kuhn's Zeitschrift" (XXI и XXII), не внесла существен­
ных изменений в его систему, вторично и более подробно изло­
женную им в „Zeitschrift fur deutsches Altertum", XYHI, стр.
161 и ел.
Бругман („Studien", IX, стр. 367 и ел.; KZ, XXIV, стр. 2)
возводит гласный е как звук, отличный от других звуков, к пра­
языковому периоду, не настаивая, однако, на том, что он с самого
начала произносился как е\ прототип этого е он обозначает
символом аг. Наряду с этим гласным Бругман находит в греч.,
слав., лат. о = лит., гот. а = скр. а (во всяком случае, в откры­
тых слогах) более сильную фонему, которую он обозначает
через а2 и возникновение которой он объясняет воздействием
ударения.
Исходя из этой теории, можно составить в самом общем виде
следующую таблицу, с которой, несомненно, сам Бругман не
согласился бы, поскольку он косвенно указал (см. „Studien",
IX, стр. 381) на возможность существования большего числа
праязыковых а:
(а)
Индоевропейский:
а
ai a2
Европейский:
е
а а
В итоге мы видим, что в отношении языков Запада различ­
ные авторы, независимо от развиваемой ими точки зрения, опери­
руют тремя величинами: е, а и а европейских языков. Наша
задача будет заключаться в том, чтобы показать, что в дейст­
вительности мы имеем дело не с тремя, а с четырьмя различ­
ными величинами, что в языках севера смешались две в корне
различных фонемы, которые продолжают различаться на юге
Европы: а—простой гласный, противопоставленный е, и о — уси306
ленный гласный, который в конечном счете является не чем
иным, как с в его наиболее крайнем выражений. Полемика
между сторонниками расщепления (первоначальное а, частично
ослабленное в е) и сторонниками двух первоначальных а (ах и а2,
давших впоследствии е и а), эта полемика, надо сказать,
ведется впустую, потому что под символом а европейских язы­
ков понимают некий агломерат, не имеющий вообще органичес­
кого единства.
Эти четыре типа а, которые мы попытаемся проследить на
основе европейского вокализма, обнаружатся в еще более глубо­
кой древности, и в конечном итоге мы придем к заключению,
что они были уже в праязыке, из которого произошли как
языки Запада, так и языки Востока.
Глава 1
ПЛАВНЫЕ И НОСОВЫЕ СОНАНТЫ
Приступая к исследованию а, необходимо прежде всего уточ­
нить границы этой проблемы; здесь мы сразу же сталкиваемся
с вопросом о плавных и носовых сонантах, ибо тот, кто допус­
кает наличие этих фонем в праязыке, должен будет рассматри­
вать большой ряд гласных в исторические периоды . развития
этого языка как поздние образования, не имеющие таким обра­
зом прямого отношения к проблеме а.
Гипотеза о носовых сонантах была предложена и развита
Бругманом (см. „Studien", IX, стр. 287 и ел.). В той же работе
(стр. 325) он затронул попутно и вопрос о плавных сонантах —
понятии, существованием которого мы обязаны, видимо, Остгофу.
§ 1. Плавные сонанты
В индоевропейском праязыке плавный или плавные, если
принять, что их было два, существовали в двух состояниях: не
только как согласные, но и как сонанты. Это значит, что они
могли нести на себе слоговое ударение и были способны образо­
вывать слог. Как известно, в исторические времена такая кар­
тина наблюдалась в санскрите. Все заставляет думать, что
плавные сонанты возникли лишь в результате ослабления, благо­
даря которому а, предшествующее плавному, оказывалось вытес­
ненным; это не мешает, как мы увидим ниже, трактовать их
точно так же, как i и и.
Прежде всего, несомненно, ч о древнеиндийскому г 1 в зенд1
Диакритический знак, принятый нами для обозначения плавных и носо­
вых сонантов (£, п, ф), употребляется Сиверсом в другом значении (см.
308
ском соответствует почти регулярно особая фонема, явно очень
близкая гласной г, а именно ere; таким образом, в существо­
вании индоиранского г теперь вряд ли кто усомнится. Правда,
древнеперсидский не представляет нам подобных данных, за
исключением akunavam = скр. akrnavam. Наряду с скр. krta,
зенд. kereta он имеет karta, которое никоим образом нельзя
объяснить неточностями письма, ибо греческая транскрипция
дает нам а?, например в apSffo; = скр. г&ФУа» зенд. erezifya
„сокол"1. Имена, содержащие 'Арта-, являются менее доказа­
тельными, поскольку зенд. asha само восходит к *arta, воп­
реки скр. rta.
Учитывая согласие санскрита и зендского, мы вынуждены
сделать вывод, что персидский смешал фонемы разного проис­
хождения, и в этом мы видим один из наиболее ярких примеров
общей тенденции арийских языков к монотонии в области вока­
лизма; иранский в этом отношении явно превосходит санскрит,
но в недрах самого иранского древнеперсидский пошел гораздо
дальше зендского [1].
Арийскому г во всех европейских языках соответствует
согласный г (или согласный 1), которому сопутствует отчетливо
артикулируемый гласный. Но характер этого гласного в некото­
рых из языков таков, что фонетическую группу с этим гласным
нельзя просто возводить к сочетанию а + т — напротив, все гово­
рит за то, что он является анаптиктическим звуком, появив­
шимся позже.
Таким образом, индоевропейскому и арийскому г соответ­
ствует:
в греческом: ар, аХ; ра, Ха
в латинском: or, ul (ol)
в готском: aur, ul.
Славянский и литовский не сохранили положительных свиS i e v e r s , Grundzuge der Lautphysiologie, стр. 89). Поэтому мы стремились
обойтись без него, но безуспешно: мы полагаем, 1) что обычное обозначение г
оказывается невозможным, потому что это вызывало бы смешение носового
сонанта п с носовым церебральным п в санскрите; 2) что, с другой стороны,
обозначение г, предлагаемое Сиверсом и Бругманом, невозможно было исполь­
зовать при транскрипции санскритских слов; ,3) и что, наконец, следует при­
знать, что если мы и вводим какое-то новшество, то оно является, насколько
это только возможно, минимальным, поскольку знак £ уже был однажды
использован Асколи как раз для обозначения гласного г.
1
В персидском это слово должно звучать arzifiya. Между прочим, оно
с учетом регулярной замены соответствующих звуков имеется также в гречес­
ком, например в македонском диалекте: аруЬоид (Гее); Фик напрасно искал
другую этимологию этого слова (KZ, XXII, стр. 200). Наряду с apyinovq
Etymol. Mag. сохранил другую форму—aiyinoi|r аетод бло Maxefiovcov;
ipyinov<^ и aiy'moty— явно разновидности одного и того же слова; это приводит
нас к греч. aiywudg. Исчезновение р имеет аналогию в двух других словах
с гласным £: juarceeiv из |иарлтсо и aiyh) =скр. г^га.
309
детельств о г. Можно только сказать, что литовский часто
заменял его сочетаниями ir, il.
Переходим теперь к перечислению отдельных случаев.
/. КОРНЕВОЙ
СЛОГ
Принятый здесь порядок рассмотрения тех случаев, где
появляется г, основывается на новой классификации корней,
которая сможет получить свое обоснование только впоследствии,
однако это ни в коей мере не повлияет на понимание изложен­
ного.
Мы будем заниматься лишь корнями, содержащими е. Любой
корень, который в европейских языках содержит е, способен
вытеснить это е и принять, таким образом, более слабую форму,
конечно, при условии, что возникающие в результате такого
вытеснения сочетания звуков удобопроизносимы.
К корням, содержащим е, следует отнести также корни с диф­
тонгами ei, eu, которые обычно дают в их ослабленной форме,
лишенной е: kei, sreu, deik, bheugh (ki, sru, dik, bhugh).
i и и в этих корнях, так же как плавный и носовой таких
корней, как derk и bhendh, можно назвать сонантными коэф­
фициентами. Они поддерживают вокализм корня. В зависи­
мости от того, сохраняется или исчезает е, функция сонантных
коэффициентов меняется: г, 1, m, n из консонантов становятся
сонантами; i и и переходят из симфтонгического состояния
в состояние аутофтонгическое.
A. Корни, завершающиеся сонантным коэффициентом*:
kei (ki), sreu (sru), bher (bhr), men (mn).
B. Корни, содержащие сонантный коэффициент с последую­
щими согласными:
deik(dik), bheugh(bhugh), derk(drk), bhendh(bhndh).
C. Корни без сонантного коэффициента с конечным сог­
ласным:
pet(pt), sek(sk), sed(zd).
Мы не рассматриваем здесь корни с конечным е, такие, как
греч. us, 8s, е.
В слабой форме, в зависимости от того, что находится в на­
чале присоединяемого суффикса — согласный или гласный,—
корни типа А уподобляются корням типа В или корням типа С.
В самом деле, в типе В, как только исчезает еу сонантный
коэффициент по необходимости принимает функцию гласного,
* В скобках здесь и ниже приведены слабые формы.— Прцм. перев.
310
поскольку он оказывается между двумя согласными. Это как
раз то, что происходит с корнями типа А, когда они принимают
суффикс, начинающийся согласным: mn-to.
Но если суффикс начинается гласным, сонантный коэффици­
ент корней будет иметь качество согласного, и те же самые корни
будут во всех отношениях походить на корни типа С; так,
e-TTA-G-JX7jV ПОДОбнО е-Щ-О-У.
Для той специальной цели, которую мы поставили себе в дан­
ной главе, из всего того, что было сказано выше, мы извлекаем
следующие выгоды: мы знаем теперь, где следует ожидать появ­
ления плавных сонантов, присутствуя, если можно так выра­
зиться, при самом их образовании; действительно, само по себе
сравнение инд. г с греч. ар имеет лишь малое значение, если
не видеть, как это ар возникло, и если существует вероятность
того, что это ар является обычным аг. Всюду, где е нормально
выпадает, в частности всюду, где появляются i или и аутофтонгического характера, должны закономерно существовать или
же существовали плавные сонанты, если определенное положе­
ние согласных [в слове] вынуждало их функционировать в каче­
стве гласных.
А. ГЛАГОЛЬНЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ
Тематический аорист. Часто говорят, что это время по форме
полностью совпадает с имперфектом шестого глагольного класса
древнеиндийских грамматистов. Остается выяснить, восходит ли
этот шестой класс к индоевропейскому периоду, что бесспорно
в отношении нашего аориста, но отнюдь не столь же достоверно
по отношению к презенсу.
Как бы то ни было, этот аорист требует вытеснения е или а
в арийских языках. Вследствие этого корни типов А и С (см.
выше) дают в греческом вполне регулярно:
ттзХ: е-ттХ-6-jjirjV
ттгт: S-TTT-O-JJITJV
(i)ysp: (е)ур-е-то
ог%: e-o%-o-v
1. asn: I-cm-o-v
2. агтг: evi-ая-е1
Императивы а/з; и evSarrec побудили Курциуса принять в этих
двух аористах метатезу в корне 2 . Остгоф в своей работе „Das
1
Наличие s в трех последних примерах свидетельствует о древности этого
образования. Что касается Ы а я е , то нельзя полностью отвергать мысль, что
здесь мы имеем дело с имперфектом глагола, презенсом которого был бы
*1-ал-со. Ср. Х-о%'(д, Л1-лт-а) и нашу сноску на стр. 312. Таким образом, делить
надо 6E>I так: ev-i-ая-е.
2
В других аористах мы имеем, как полагают, синкопу; см. С и г t i и s,
Verbum, II, стр. 7.
т
Verbum in der Nominalcomposition" (стр. 340) заявил, что он не
может согласиться с этим мнением Курциуса относительно таких
презенсов, как yiyvo|xat, jjtifxva), исходя из убеждения в том, что
деградация корня в данном случае является абсолютно нормаль­
ной. Как же тогда согласовать метатезу с вокализмом основ оуг,
ол/о\ атте, атто? Эти императивы возникают по аналогии с 0г;, ее.
Удивительно, что в санскрите этот аорист образуется лишь
от корней типа В: формы типа s-ттх-г-хо ему неизвестны; един­
ственным следом такого аориста в нем, пожалуй, можно считать
3-е л. мн. ч. kranta, которое наряду с akrata (3-е л. мн. ч.)
является, по-видимому, тематической формой; с этим следовало
бы сравнить в дальнейшем то, что имеет отношение к носовым
в окончаниях [З] 1 .
Зато примеры с корнями типа В многочисленны: rohati|aruhat; vardhati|avrdhat и т. д. В греческом cpsuy образует sfyuyov,
oxetx — hir/ov, а также:
Щхо\хои образует s-8pax-o-v (скр. adr^am)
TTspua)
TTspSw
тгршо
„
„
„
е-ттрай-o-v
e-rrapS-o-v
xaprc-ci-jiefta
етраттоу от хргтто) происходит из exnrov, но здесь в сонант пре­
образуется плавный, предшествующий е.
Тематический аорист с удвоением. Мы не уверены, что кау­
зативные аористы санскрита непосредственно сопоставимы с гре­
ческими аористами с удвоением. Но в древнеиндийском есть дру­
гие аористы, менее многочисленные, которые точно совпадают с
греческими формами; здесь а (е) неизменно устраняется.
Корни типов А и С:
скр. sac: a-sa-<jc-a-t2
pat: a-pa-pt-a-t
греч. JSTT: е-атг-г-aftai
xzh е-хг-хХ-е-хо
<psv: e-TTs-yv-o-v
xgji: e-Tg-xjJL-o-V
1
Дельбрюк („Altind. Verb.", стр. 63) утверждает, что sran в avasran
(„Ригведа", IV, 2, 19) содержит тематический гласный. Но положительные
доказательства этого отсутствуют, и Грассман интерпретирует эту форму совершенно
иначе (a-vas-ran). Совершенно другое образование представляет собой a-gama-t, вы­
ступающее в греческом в виде дорийского ^-яето-v и в виде аттического (-щю-v.
Этот аорист совпадает по форме с имперфектом глаголов первого класса. Это
славянский несигматический аорист nesu.
2
Могут возразить, что asagcat—форма имперфекта (презенс sagcati); это
бесспорно, однако строгой границы между этими двумя временами не сущест­
вует. Аористы с удвоением являются имперфектами того глагольного класса,
который санскритская грамматика упустила из виду и в который наряду с
sagdati, видимо, входят скр. sfdati, прич. pibdamana, греч. Я'!лто), у(у\'0|Ш1,
jLiifivco, цфР^етш и др. [2J.
312
Корни типа В с i или и в качестве сонантного коэффициента:
скр. tveS: a-ti-tvis-a-nta греч. TTSIO: тте-тид-г-авоа
TTSUU: ттг-тш&-£-а{Ы
И наконец, корни типа В с плавным в качестве сонантного
коэффициента:
скр. darh: a-da-drh-a-nta греч. т£ртт:те-тартт-е-то
Часть этих санскритских форм Дельбрюк относит к плюс­
квамперфекту; но если можно согласиться безусловно с его под­
ходом к формам без тематического гласного типа agabhartana,
то указанные выше формы мы все же склонны считать аористами.
Перфект. Индоевропейский перфект дает ослабление корня
в формах множественного и двойственного числа актива и во
всех формах медиума. См., в частности, Бругман, „Stud." IX,
стр. 314. Этот способ образования полностью сохранился в
арийских языках.
Корни типа А и С:
скр. sar: sar-sr-us
pat: pa-pt-us
Перед суффиксами, начинающимися с согласного, некоторые
корни на г не принимают связующего i, и в этом случае мы
имеем г, например в ca-kr-ma. To же связующее i у корней
типа С дает такие формы, как pa-pt-ima 1 .
Переходя к корням типа В, мы можем сразу же сопоставить
с санскритом готский:
bhaugh: скр. bu-bhug-ima гот. bug-um
и с г:
vart:
скр. va-vrt-ima
гот. vaurft-um
Ср. гот. baug=bubhoga, var^=vavarta.
В греческом форма единственного числа постепенно распро­
странилась и на множественное число; в нескольких пережитках
первоначального состояния множественного числа актива (см.
1
Бругман (см. „Studien", IX, стр. 386) сомневается, относить ли такие
формы, как paptima, к древнейшим периодам, и склоняется к мысли, что они
скорее обязаны своим существованием аналогии с са-kr- и т. п. По существу
же вопрос сводится к другому, а именно к тому, существовал ли связующий
гласный уже в праязыке; в этом случае pat обязательно дал бы во множест­
венном числе перфекта pa-pt-. Наличие гласного и в германских формах (bundwm, bundttts), пожалуй, свидетельствует в пользу этой гипотезы, а греч. ос
в греч. yeyrftanev не противоречит ей, хотя более вероятным представляется
ее объяснение контаминацией ед. ч. yiyr\$a, i« 3-го л. мн. ч. yeyrfiaai; ср.»
наконец, лат. -imus в tulimus. При решении этого вопроса необходимо учиты­
вать также такие перфекты, как др.-инд. sedima, гот. setum и лат. sedimus,
которые, как считается, содержат удвоенный и лишенный гласного корень. Так,
sedima = *sa-zd-ima. Разумеется, что к каждой из этих форм неприменим один
и тот же фонетический анализ: образование возникло не по принципу аналогии.
313
C u r t i us, Verb., II, стр. 169) мы находим еще етггтийцеу при
ттзяо'.Оа, sixTov при еоьха; случаю, однако, было угодно, чтобы ни
одного примера с г не сохранилосьг. Но медиум все же сохра­
нился лучше:
Корни типа А:
оттер: е-аттар-xai
ттер: тте-ттар-jxsvoc
дгр: Ss-Sap-jisvo;
axsX:e-axaX-}iat
срОер: е-фдар-jjiai; ср. е-^фор-а
lisp: ei'-jiap-xai и e-jx^pa-xat (Гее); ср. ё-jxjxop-a
Излишне говорить, что l-'fftap-jxat относится к cpftsp так же,
как ё-ази-|ш— к ого.
Италийские языки слишком унифицировали глагольную флек­
сию, чтобы можно было найти в них чередование слабых форм
с сильными. Однако весьма вероятно, что такие дублеты, как
verto — vorto, происходят из этого источника.-Не следует при­
давать большого значения образованиям типа pepuli от pello,
perculi от percello—здесь вполне может иметь место то же
ослабление гласного корня, что и в detineo, colligo, с той лишь
разницей, что влияние 1 сказалось на тембре: и вместо i.
Умбрский имеет наряду с императивом k u v e r t u футурум
предварительный v u r t u s (произносилось, несомненно, как vortus), образованный из слабой основы перфекта. В памятниках
латинской письменности встречается covertu и covortus. Если
бы мы могли быть уверены в том, что форма covortuso была
перфектом (см. Вгё а 1, Tables Eugubines, стр. 361), ей не было
бы цены. Но не следует упускать из виду, что на италийской
почве vort- представляет как va 2 rt-, так и vrt-, так что все
эти формы могли иметь в качестве исходной единственное число
перфекта, а не множественное число перфекта; но это не делает
их менее значительными. Другие примеры: p e r s n i m u , p e p u r kurent.
Презенс. Во втором и третьем глагольных классах в презенсе и имперфекте корень сохраняет свой нормальный вид лишь
в трех лицах единственного числа актива; двойственное и мно­
жественное число актива, а также все формы медиума устра­
няют а: так, в санскрите (ограничимся лишь корнями типа А)
имеем:
е — i-m£s;
kar—kr-thas (вед.)
ho—£u-hu-m£s par—pi-pr-mas.
В греческом Triji-Tria-jjtev точно соответствует pi-pr-mas; дей­
ствительно, эта форма не имеет отношения к корню тгХа, который
является, по-видимому, метатезой яг)., иначе дорийцы говорили
1
те-тШ'\1Е\ восходит к корню т\&, точно так же, как eaiajxev — к ота\
группа Ка не является рефлексом плавного сонанта.
314
бы TrfjjLTT/.ajJit. Общегреческое 7) указывает, наоборот, на то, что
тт!|хплг|[х». — позднее преобразование *ти;лттеХц1=скр. .piparmi 1 .
Корень cpsp принимает форму тп-ура- (в Treypavat), которая
соответствует скр. bi-bhr- (bibhrmas). Многочисленные следы е,
например в ^U (Си rt i и s, „Studien", VIII, стр. 328 и ел.), могут
служить надежным доказательством того, что корнем было ергр,
а не <рра.
В других образованиях презенса языки Европы сохранили
лишь весьма недостоверные следы г и потому не представляют для нас
большого интереса. Упомянем только лат. po(r)sco, эквивалент­
ное скр. prcchSmi. Если корень здесь ргак, то г возникло так
же, как в exparrov из трзшо. Для сравнения этих двух презенсов
нужно исходить из того, что posco восходит непосредственно к
индоевропейской форме и потому свободно от воздействия со
стороны других глагольных форм; в таком предположении всегда
есть доля риска, так как италийские диалекты имеют обыкно­
вение выравнивать вокализм корня и распространять одну и ту
же форму на всю парадигму. Но в случае с posco, несомненно,
была обобщена именно форма презенса. С теми же оговорками
можно сближать horreo и torreo (последний глагол только в
непереходном значении) и санскритские презенсы hfSyati и tjrSyati2;
эти два корня имеют е в греческих неослабленных формах %spao<;,
Tspoojxat.
Б. ИМЕННЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ
В арийских языках причастие прошедшего времени пассива
на -ta регулярно отбрасывает корневое а, если только это воз­
можно, то есть если корень принадлежит типу А или В (см.
стр. 310). Так, в санскрите уо дает yu-ta, в зендском dar дает
dere-ta и т. д. Последней форме в точности соответствует греч.
§ар-то или 8ра-х6 от Sipco; аналогично аттартб; от атггр, хартб; от
хер, (TTajJL-)'fftapxo; от cpdsp.
В ерзрто;, a-Sspxxo; и других сходных прилагательных следует
видеть поздние образования. Ограничимся одним примером из
сотни других: так, наряду с древним ттш-т'.-<;=скр. buddhi появ­
ляется тгеЗа'.;, образованное по аналогии с TrstHbjxa'..
Корнем атгар-cov „канат" является отер, как видно из arrsTpa.
В рХаат6;=скр. vrddha также вполне закономерно выступает
).а; но так как это причастие утратило свой презенс, то здесь
1
Существуют, правда, такие формы, как лЯлйос, (см. J. S c h m i d t , Vo­
cal., II, стр. 321), но те из них, которые мы находим у аттических трагиков,
Арене считает доризмами дурного пошиба, а те, которые мы находим в надпи­
сях, могли возникнуть, как и хорошо известные элейские формы, в результате
вторичного перехода а в а. Впрочем, можно даже допустить, что лАсс сущест­
вовало параллельно с яеХ. См. S c h r a d e r , „Studien", X, стр. 324.
2
См. „Memoires de la Soc. de Linguistique", III, стр. 283,
315
мы лишены основного средства проверки, а именно е в родст­
венных формах.
Латинский имеет pulsus от pello, vulsus от vello, perculsus
от per-cello, sepultus от sepelio.
Фик отождествляет curtus, которое, видимо, восходит к *согtus, с греч. хартбс.
Лат. pro-cul живо напоминает др.-инд. vi-pra-krs-ta „уда­
ленный, отдаленный", pra-kn>-ta „длинный, большой (о расстоя­
нии)"; в этом случае его следовало бы возводить к какому-то
падежу от основы *proculsto-x. При этом recello и procello
близки по значению скр. kars, но поскольку verro приближается
к нему в еще большей степени, то все это вместе оказывается
довольно сомнительным.
Древнее слово iorctus уже сравнивали с скр. drdha от darh
(см. C o r s s e n , Ausspr., I 2 , стр. 101).
Этимологию porta a portando принять трудно; по-видимому,
porta — причастие от корня per (откуда греч. TTSIJKD, S'.ajjurspl;),
эквивалентное греческой форме *тгартт].
Готский имеет причастия ^aurft(a)-s, daurst(a)-s, faurht(a)-s,
handu-vaurht(a)-s, skuld(a)-s.
Присоединение суффикса -ti точно так же делает неизбежным
устранение корневого а (е). Приведем только те случаи, где при
этом возникает г:
Особенно много примеров дают индоевропейские языки в
Азии: скр. bhr-ti, зенд. bere-ti от корня bhar и т. д.
В греческом имеем xip-atc от хер: Гесихий приводит ayappi;*
aSpoiaic (ударение, по-видимому, искаженное), которое должно
восходить к *a'yapat-c — от dyeipa).—axaX-at; —от axsX — является
поздним образованием.
Готский образует: от bairan—ga-baur^(i)-s, от tairan—gataur|j(i)-s; аналогично образованы f>aurft(i)-s, fra-vaurht(i)-s.
Лат. fors (основа for-ti-) от fero совпадает с скр. bhrti; mors
эквивалентно скр. mrti; впрочем, презенс morior и греч. рротб;
показывают, что о проходит через весь корень, так что здесь
нужна известная осторожность.
Слово sors вместо *sorti-s, по-видимому, имеет тот же корень
ser, который дал начало exsero, desero, praesertim 2. Возможно,
первоначально оно было просто синонимом exsertum.
1
Или, может быть, к сравнительной степени среднего рода *proculstis,
*proculsts?
2
Совершенно другой корень в con-sero, as-sero со значением „сцеплять",
„прикреплять". То sero, о котором идет речь, у нас содержится в скр. sarati,
sisarti; с предлогом рга он имеет переходное значение и дает вед. рга bahava
sisarti („Ригведа", II, 38, 2) „он простирает руку"—точное соответствие греч.
Xetpas IdkXeiv ( = oi-oak-yeiv, oi-ok-yeiv) [4]. Глагол insero может быть образован
от любого из этих двух корней.
316
Если наречия на -tim образуются, как думают, от именных
основ на -ti, то следует привести здесь умбр. trarbvorfi = transversim; ср. covertu.
Суффикс -и по правилу требует ослабления корня. За пре­
делами арийских языков возникшее таким образом г точно отра­
жается в готском прилагательном
fjaursus (корень fters)=cKp. trSu.
В меньшей степени мы настаиваем на греческих прилагатель­
ных
[5ра8и;=скр. mrdu 1
тгХати<; = скр. pfthu
Литовское platus заставляет думать, что Ха в тт).атг5; является
исконным, ибо в этом языке в качестве рефлекса г следовало бы
ожидать il. Во всяком случае, было бы неплохо найти формы
с в, параллельные ттХати;, [5paStk 2.
Когда корни типа А и В употребляются без суффикса, как
именные основы, они утрачивают свое а (в языках Европы — ё).
В этой форме они часто входят в составные слова:
скр. bhed: pur-bhid
dar?: sam-df?.
Таково в греческом наречие оттб-§ра(х) от Sep*. Ср. как по
форме, так и по функции скр. 5-pfk „mixtim".
Наконец, еще несколько слов различного образования, со­
держащих р.
скр. hfd „сердце" = лат. cord-. Греч. xapSia, xpaStrj сопоставимо
с др.-инд. формой hfdi. Гот. hairto, греч. хт)р ( = хер8?См. Сигt i и s, Grdz., стр. 142) представляют неослабленную форму корня;
скр. fkSa „медведь" = греч. архто; = лат. ursus (*orcsus);
лат. согпиа во множественном числе, возможно, точно соот­
ветствует вед. ffngS; в этом случае оно должно восходить
к corngua. Если это верно, то форма единственного числа не
может быть первичной. Гот. haurn при том же условии должно
восходить к *haurng, а склонение выравнивалось по формам
именительного — винительного падежей, где гуттуральный легко
выпадал8.
Сближение греч. траттеХос с скр. tfpra, trpala (F i ck, I3, стр. 96)
остается весьма сомнительным.
1
Наряду с Ppa66g встречаются формы с 1: dpXa6icos* f^ £u) 6 (Гее), что де­
лает вполне правдоподобной старую этимологию лат. mollis, возводящую его
к *moldvis.
2
Не являются ли случайно zuAbpov и лe^гдpov теми родственными лЯатбд
словами, в которых мы можем найти е?
3
Греческое xepdjupv? — название жука-дровосека, жесткокрылого насекомого
с длинными усами, быть может, сохранило нам след древней основы *x(e)pafipo- =
CPga [5].
317
Греч. хархаР°С (СР- *<*р*арэ;) приводит на память скр. krcchra.
Лат. furnus „печь" восходит к fornus = скр. ghrn& „жар".
Греч. xeXaivo; „черный", возводимое к *x(s)Xaavyo-°c, оказывается
в ближайшем родстве с скр. krsna, с тем же значением1.
Греч. Хмхящ „глотка" из *aXaxFav-[7) является распростране­
нием sfkvan, означающей в санскрите „уголок рта"; родственная
основа srakva имеет, согласно Бётлингу и Роту, общий смысл
„рот; пасть; глотка"2. Эпентеза и в греческом слове имеет свои
аналогии, к которым мы еще вернемся. У послегомеровских ав­
торов находим также \еохмщ.
Л а кон. е-Ы&х<х „плуг", а-оХах-; „борозда" соответствуют, со­
гласно этимологии Фика, вед. vfka „плуг".
Лат. morbus, несомненно, родственно скр. mfdh „враг, нечто
враждебное", но различие основ не позволяет утверждать, что ог
в латинском слове является рефлексом г.
xapTTjjAopiovTo TptTTjjAoptov (Гее). Ср. скр. trttya.
Греч. rrpdiaov = лат. porrum также, несомненно, содержит г.
Если отвлечься от таких обычных образований, как грече­
ские существительные на -л-с, куда неизбежно должен был по­
степенно проникнуть гласный презенса, то исключения из сфор­
мулированного закона соответствия окажутся весьма немного­
численными.
Такие случаи, как узХук—grrigana, merda — mfd или Trspxvo; —
pf?ni, не принимаются нами во внимание, поскольку их основы
не тождественны; наряду с ттгрхуо; мы находим также npaxvoc
(Сигt i иs, Grdz., стр. 275). Sstpa; (дор. Sr^pac) „гребень горы" сбли­
жали с скр. drSad „камень", но ошибочно, ибо Setpdi; нельзя от­
делять от Setpiq.
Идентификация ФХзуи; с bhfgu (Кун) весьма заманчива, но
ее нельзя считать абсолютно надежной.
Скр. kfmi, в том, что касается г, почти наверняка и очень
регулярно соответствует гот. vaurms, однако греч. eXjiic, лат.
vermis указывают на е. Форма этого слова к тому же отличается
неустойчивостью в отношении консонантизма3, так же как и
1
Наличие а в дор. xaXig и а в лат. caligo заставляет сомневаться в род­
стве xeAmvog с иг|Ал§.2
Если к тому же сравнить с этим значение слова srakti, то увидим, что
все эти слова содержат идею очертания, контура, извилины угла. Само франц.
anfractuosite „извилина" имеет, по-видимому, отношение к прямой линии, ибо
лат. an-fractus закономерно получается из *am-sractus, так же как *cerefrum,
cerebrum — из ceres-rum. Ср., однако, Z e y s s , KZ, XVI,^ стр. 381, который
делит это
слово так: anfr-actus. Греческий добавляет к этой семье слов фахтог
cpapaYYe£» яетроа, xaP<*6pai и ^алтаг цараууе<;, %apa6pai, -yicpupai (Гее).
3
Замена к звуком v вместо ожидаемого kv; замена m звуком v в слав. *
Crlvf; колебание плавного между 1 и г, и это в самом греческом, как показывает
глосса £>о|хос/ axwA,r)£ kv guAotg.
* Здесь и далее помете slave или si. оригинала в переводе соответствует
обозначение слав., а помете paleoslave — обозначение ст.-слов.— Прим. ред.
318
в отношении корневого гласного: прочтение krimi очень часто
в санскрите, и такой пример, как Xijjuvdsc eXjjuvde;- Ildtytot (Гее),
дает нам соответствующую форму греческого.
2. СУФФИКСАЛЬНЫЕ СЛОГИ
Имена родства и имена деятеля на -tar устраняют в слабых
падежах суффиксальное а\ суффикс редуцируется в -tr или, пе­
ред окончаниями, начинающимися на согласный, — в -tr. Отсюда:
греч. тта-тр-6;, лат. pa-tr-is; ср. скр. pi-tr-3.
и с г:
греч. тга-тра-at =скр. pi-tf-Su
(Ср. B r u g m a n n , Zur Geschichte der stammabstufenden Declinationen, „Studien", IX, стр. 363 и ел.). Ср. также MTpdiat,
avSpaat, ajxpaat и т. д.
Если слово на -аг является первым членом составного слова,
то следует ожидать слабой формы, как в инд. bhratr-varga. Воз­
можно, что в греч. av5pa-7ToSo-v мы имеем, как это утверждает
Бругман, последний пример образования этого рода.
В именительном—винительном ед. ч. некоторых имен среднего
рода появлялся суффикс -г или -r-t, который дал скр. yakft
= греч. т]ттар = лат. jecur (вероятно, вместо *jequor). Однако не
все греческие имена среднего рода на -ар восходят к форме на г:
ooftap, например, соответствует вед. udhar и его а'совсем не яв­
ляется анаптиктическим.
§ 2. Носовые сонанты
Тогда как плавный сонант сохранился по крайней мере
в древнеиндийском языке, носовые сонанты как таковые на
индоевропейской почсе исчезли совсем1. Больше того, перестав
быть сонантом, плавный вовсе не перестал при этом существовать;
он лишь стал функционировать как согласный. Иной была судьба
носовых как в греческом, так и в арийских языках: дав начало
гласной фонеме, они сами исчезли, а гласная фонема в довер­
шение всего совпала с а.
Ни в санскрите, ни в зендском нет данных, которые позво­
лили бы выделить это а непосредственно. К счастью, в греческом
оно опознается гораздо легче, потому что очень часто противо­
стоит корневому s (тегдо—хатб;).
В родственных языках носовой сохранился; но перед ним
развился гласный, который принял в некоторых из этих языков
1
Естественно, что здесь речь идет не о тех носовых сонантах, которые раз*
вились позже в некоторых древних и новых языках.
319
окраску е\ и часто невозможно понять, действительно ли группа
en стоит на месте носового сонанта.
Работа Бругмана, в которой изложена его теория, содержит
большой материал для того, кто пожелал бы заняться этим во­
просом; было бы целесообразно собрать здесь все основные факты,
с которыми она имеет дело, упорядочив их так же, как мы это
делали при рассмотрении явлений, связанных с плавными. Оба
ряда, таким образом, будут дополнять и разъяснять друг
друга.
Вот перечень тех фонем, которые являются рефлексами но­
совых сонантов:
(Индоевропейские
арийский г
греческий
готский
латинский
старославянский
литовский
п [О]
а
а
un
en
<?
in
Ф)
а
а
um
em
§'
im
Носовые сонанты могли образоваться двумя путями: во-пер­
вых, в результате выпадения а, что является правилом для
плавных сонантов; во-вторых, в результате присоединения к кон­
сонантной основе окончания, которое начинается носовым. Рас­
смотрим сначала первый случай.
/. КОРНЕВОЙ СЛОГ
А. ГЛАГОЛЬНЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ
Тематический аорист (см. стр. 311). Др.-инд. randh „попасться"
имеет аорист a-radh-a-t, который восходит к *a-rndh-a-t, если
только допустить, что корнем является очевидное randh, а не
radh.
Здесь мы прямо видим, насколько противоположным оказы­
вается понимание данного факта, в зависимости от того, при­
знаем мы сонант или нет. До сих пор носовой такого корня, как
randh, рассматривался как неустойчивый элемент, который от­
падает в слабой форме. Согласно новой теории, отпадал вовсе
не носовой, а фонема а в полном согласии со сказанным выше;
то же а, которое имеется в форме aradhat, тождественно носовому,
потому что оно образовано из самой субстанции этого исчезнув­
шего носового. Если бы случаю было угодно, чтобы из носового
1
Разумеется, что зендское а, восходящее к носовому сонанту, испытывает
в дальнейшем изменения, вторичные для а, приобретая, например, тембр (colo­
ration) е.
820
сонанта арийских языков развился не я, но и, то рассматрива­
емый нами аорист звучал бы как 'an/dhat'*.
Греческий дает этому неопровержимое доказательство, так
как в нем исчезает монотония а и двойственность проявляется
в наличии двух тембров: е и а: корень TTSVU [6] имеет в аористе
тта{}: е-ттай-o-v1.
Тематический аорист с удвоением: для этой формы нет ни
одного греческого примера; из санскритского можно привести
вед. ca-krad-a-t, от krand 2.
Аорист с атематической гласной, совпадающий по форме
с имперфектом второго глагольного класса 3 , не рассматривался
нами в разделе о плавных, потому что в индоевропейских языках
Европы здесь не засвидетельствовано ни одного рефлекса г. Форма
единственного числа актива сохраняет а (е). Остальные формы
актива, так же как весь медиум, его устраняют. Таким образом
в санскрите имеются:
1. Корни типа А (см. стр. 310):
Ед. ч. [актив]
Мн. ч., дв. ч. [актив] и медиум
?ro:a-?rav-[a]m; a-?ro-t
?ru-tam
var:a-var(-s)
a-vr-ta
и с носовым сонантом в слабой форме:
gam: a-gan(-t)
ga-tam
4
2. Корни типа В :
Ед. ч. [актив]
Мн. ч., дв. ч. [актив] и медиум
doh: a-dhok-(t)
a-duh-ran
varg:vark(-s)
a-vrk-ta.
Бругман предлагает очень удачное объяснение таких грече­
ских аористов, как e'x£Ua» esssua, которые до сих пор не поддава­
лись никакому анализу [7]. Они представляют собой формы ак­
тива, соответствующие таким аористам медиума, как epjA7)v, saav]irp. Первоначально они спрягались так: £уги<х (из *е'хгиф)> *&xsiKt
* Здесь и далее кавычками-лапками (' ') обозначаются фиктивные формы,
к которым, согласно Ф. де Соссюру, можно было бы прийти, приняв опре­
деленную гипотезу. Ни одна из этих форм не совпадает с реальными языко­
выми формами. В оригинале эти формы даются автором в обыкновенных ка­
вычках.— Прим. ред.
1
Дело в том, что в данном случае у нас нет каких-либо сомнений относи­
тельно истинного качества альфы в friadov; здесь надо учитывать лат. patior,
к которому мы еще вернемся ниже. Но taaOov оказывается единственным те­
матическим аористом, в котором можно предполагать рефлекс носового сонанта;
если отвергнуть это, то достаточно будет обратиться к последующим примерам.
2
Предполагая, что носовой является корневым.
3
Совершенно иными являются формы с врддхи, например a^vait, avaj.
В них следует, вслед за Уитни, видеть сигматический аорист.
4
На корни этого типа с носовым примеров, по-видимому, нет.
11
Ф
321
*!)(еи(т); мн. ч. •Ipjjisv и т. д.; медиум ерМ 7 - Как и в перфекте,
а 1-го лица sfyeua распространилось на все формы актива, и древ­
нее множественное число со слабым корневым слогом уступило
формам, созданным по образцу единственного числа (s^uanev).
Это *e-p-jxsv, более не существующее и относящееся к etyeua так
же, как скр. *а-?ги-та —к a-frav-am, имеет полный аналог,
с носовым сонантом, в форме е-хта-jxev (корень xxsv); впрочем,
в этом последнем аористе подверглось изменению единственное
число под влиянием множественного числа: Ixxav, ёхш заменили
прежние *e-xxev-a, •S-XTSV(-T). В xxa-jxevai, хта-aftai, xxa-jjievo;,
атт-s-xxa-xo альфа, по-видимому, является непосредственным реф­
лексом сонанта.— Курциус обращает внимание на то, что гипотеза
о корне хха- неприемлема (см. его „Verb.", I, стр. 192).
Перфект (ср. стр. 313). Корни типа А представляют еще
в греческом остатки первоначального перфекта:
(xs-jxa-xov; ср. ед. ч. jjis-jjiov-a от jxev
Ys-ya-xrjv; ср. перф. ед. ч. y£-yov-a от ysv
и в медиуме:
xs-xa-xat от xev
7rl-(pa-xat от (pev1.
В древнеиндийских формах соединительная гласная позволила
носовому остаться согласным: ga-gm-ima, ta-tn-iSe. Причастие
sa-sa-vSn (от san) указывает на сонант.
Для корней типа В можно привести, вслед за Бругманом,
скр. tastambha, 3 л. мн. ч. tastabhus (то есть tastrpbhus); cacthanda имеет оптатив ca66hady5t. В греческом имеем тгетта{Ыа
при ненова (корень rrevu); кроме того, Бругман, принимая чте­
ние Аристарха, получает тггттазйе ( = ттг-ттай-хе) вместо ттгттоайг
(„Илиада", 3, 99 и ел.). Ср., однако, наше замечание относи­
тельно eirauov в сноске на стр. 321.
Гот. bund-um (корень bend) восходит естественным образом
к bndum; вообще, все готские глаголы этого класса равным
образом свидетельствуют о сонанте во множественном и в двой­
ственном числе перфекта.
Презенс. Во втором глагольном классе (ср. стр. 314) можно
указать на греч. (I)pajxat, возводимое в недавней статье Бругмана к рф-jxat (см. KZ, XXIII, стр. 587); это греческое слово
имеет тот же корень, что и др.-инд. ramati „нравиться". В санск­
рите мы находим, например, han-ti, 2-е л. мн. ч. ha-thas,
то есть hn-thas.
8-й глагольный класс будет темой новой работы Бругмана,
1
3-е л. мн. ч. JiicpocvTCCi является поздним образованием по аналогии с кор­
нями на а; регулярной была бы форма ne-tpv-axai. Формы уе7<*аоа» ИеЦ<хяна и
другие, где суффикс начинается на гласный, могли образоваться только по ана­
логии. Примечательно, что сильные формы единственного числа остались неза­
тронутыми воздействиями этого рода, так как v«Yaa» ЦФ аа > существуют только
в наших словарях, как это показал Курциус (см. „Verb.'4, II, стр. 169). Таким
образом, древнее спряжение y^YOva, мн. ч. yiya[iev, еще достаточно прозрачно.
322
в которой он собирается показать, что tanomi, vanomi и др.
восходят к tn-no-mi, vn-no-mi. Показательным примером является
также греческая альфа в xa-vo-xat (корень xev) и в a-vo-xat (ко­
рень sv)1. И это в порядке вещей, поскольку от корня k2ai
мы имеем ci-nomi, от корня dhars — dhfs-nomi, а не ce-nomi,
dhars-nomi 2 .
Класс инхоативов присоединяет -ska к корню, лишенному а:
скр. yu-cchati от уо, ucchati от vas. Из этого следует с очевид­
ностью, что ya-cchati—от yam, ga-cchati —от gam имеют носо­
вой сонант, и нет оснований считать, что греч. {5а-ах<о образова­
лось иначе, хотя оно могло бы восходить к родственному
корню ра.
Б. ИМЕННЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ
Суффикс -ТА (ср. стр. 315) дает следующие основы:
От tan (ten):
скр. ta-ta =греч. та-тбс =лат. ten-tus.
От g2am (g2em): скр. ga-ta =греч. {5а-т<к3 = лат. ven-tus.
От man (men):
скр. ma-ta = rpe4. jia-то;4 = лат. men-tus 4 .
От gh2an (gh2en): скр. ha-ta =греч. <ра-то;Б.
От ram (rem):
скр. ra-ta =греч. ера-то; ( = лат. lentus?).
Эти древнеиндийские формы, к которым надо добавить yata
от yam, nata от nam, kSata от k$an и которые повторяются
также в зендском и древнеперсидском (зенд. gata „уехавший",
др.-перс, gata „убитый"), должны бы принадлежать, согласно
Шлейхеру (см. „Beitrage", II, стр. 92 и ел.), к корням на -а,
и автор пользуется ими для доказательства своей уже извест­
ной теории; но как получилось, что именно эти формы оказа­
лись единственными примерами санскритского а, завершающего
корень, и что во всех примерах, где не замешан носовой, мы
находим i или I в одних и тех же причастиях sthita, pita?
Можно сказать, дело обстоит как раз наоборот: это а в самом
деле несет доказательство происхождения из носового.
Основы на -TI (ср. стр. 316) полностью сходны с предыду­
щим: скр. tati = греч. таек, ср. лат. -tentio; kSati (от ksan)
1
Курциус показал тождество греч. &vvxai (у Гомера находим только
•jjvuTo) с скр. sanute (корень san); свистящий оставил след в spiritus asper атт.
a-vo-co. Что касается неослабленного корня ev, то он сохраняется в сложном
слове aoft-ev-TT|s. Ср. F i с k, W., I 3 , стр. 789.
2
Такие формы, как 6гЫ\щь, EeoYvujn, являются греческими инновациями.
3
Корнем у paxog мог быть также Pa, который дал fpt]v; обе формы
должны были обязательно смешаться в греческом. Но скр. gata не могло обра­
зоваться от ga.
4
Форма, сохранившаяся в слове аото|яато£, в согласии с наиболее вероят­
ной этимологией; -mentus входит в commentus.
5
Тождество скр. пап и греч. *<pev будет показано ниже.
11*
323
имеет параллель в гомеровском греч. avSpo-xxaair) (от *TSV). Скр.
gati, греч. рал; и гот. (ga-)qumf)(i)s равным образом объеди­
няются в индоевропейском g2m-ti. Гот. (ga-)mund(i)s соответст­
вует вед. mati (класс, скр. mati), лат. men(ti)s1.
Основы на и (ср. стр. 317). Тождество др.-инд. bahu и греч.
п а р ; (bahula = TrapXo;) внушает доверие в неменьшей степени,
нежели сближение pinguis с ттар;, которым мы обязаны Курциусу. Мы должны допустить редукцию первого придыхатель­
ного ph в доисторический период, когда в италийском придыха­
тельные еще не перешли в спиранты, а это, несомненно, не
такой уж уникальный случай. Pinguis вместо *penguis доказы­
вает, что а в bahu и шхр; является рефлексом носового сонанта.
К тому же скр. суперлатив barnh-iStha служит для этого прямым
доказательством.
Скр. raghu, laghu = rpe4. еХар; равным образом содержит
носовой сонант, судя по родственным словам: скр. ramhas и
rarnhi. Лат. levis восходит к *leiihuis, *lenuis; различная трак­
товка pinguis и levis связана исключительно с различием гутту­
ральных (gh, и gh2: ba/iu, raghu). Несоответствие вокализма
в levis при греч. еХар; не должно приниматься в расчет. Лит.
lengvas, зенд. rengya подтверждают наличие носового. Наконец,
возвращаясь к скр. raghu, надо сказать, что а в этом слове
можно объяснить только как рефлекс носового сонанта, иначе
оно исчезло бы, как в rgu (суперл. ragistha) и в других прила­
гательных на -и.
Лат. densus указывает на то, что §ази; восходит к Snauc.
Ослабление корневого слога перед суффиксом -и находит
подтверждение также в [ЫИ;-; от корня |5sv&, полная форма
которого выступает в (tevft-o;. Здесь, однако, как и в случае
с TtaftsTv (см. выше), можно сомневаться в происхождении и,
следовательно, в природе а, ибо наряду с [isvu имеется корень
[Jaft без носового. Эти типы дублетов будут рассмотрены нами
в следующей главе.
Основы различного образования:
Скр. а51 = лат. ensis. Скр. vasti и лат. ve(n)sica.
Гот. Qhtvo (то есть *unhtvo) „утро" соответствует, как
известно, вед. aktu „свет", с которым сопоставляли также греч.
axxic „луч".
Греч, ттато-; „путь" должно восходить к *ттпто-<; ввиду нали­
чия носового в скр. panthan, род. п. path-as ( = pnth-as).
Основа ndhara (или, быть может, mdhara) дает др.-инд. adhara,
лат. inferus, гот. undaro.
1
Латинские формы не вызывают к себе полного доверия: они могли
с равным успехом образоваться и позже, как греч. 6ep£ig, OeXgig. Для таких
славянских форм, как -me.ti, эта возможность превращается почти в уве­
ренность.
324
Шерер („Z. Gesch. der deutsch. Spr. u , стр. 223 и ел.), говоря
об основах личных местоимений, строит догадки, которые Лескин
(„Declination", стр. 139) охарактеризовал как рискованные, но
в одном пункте Шерер все же оказался прав: тогда, когда он
восстанавливает для местоимения 1-го лица множественного числа
основу, содержащую носовой перед s: amsma, ansma. И не то,
что его теоретические доводы убедительны, а просто германское
uns, unsis невозможно объяснить иначе. Вместо amsma или ansma
должно быть, естественно, msna или nsma, откуда с равной
регулярностью вытекает и скр. asmad и гот. uns и греч. (эол.)
Некоторые случаи особого рода, например количественное
числительное сто, найдут свое место в другой главе 1 .
2. СУФФИКСАЛЬНЫЕ
СЛОГИ
Флексия основ на -an(-en), -man(-men), -van(-ven) требует
подробного рассмотрения, которое будет более уместно в следую­
щей главе. Здесь же достаточно отметить то, что имеет отноше­
ние к носовому сонанту: в праязыке суффикс утрачивал а в
падежах, называемых слабыми и сверхслабыми. В этих послед­
них окончание начинается с гласного и носовой оставался со­
гласным; напротив, в „слабых" падежах носовой должен был
взять на себя функцию гласного, так как окончание начинается
с согласного. В этом и состоит вся разница. В санскрите от
основы ukSan имеем:
род. п. ед. ч. uk5n-as
дат. п. ед. ч. ukSn-e
твор. п. мн. ч. ukSa-bhis(-ukSn-bhis)
местн. п. мн. ч. ukSa-su (-ukSn-su).
Греческий имеет в род. п. ед. ч. TTOIJASVOC, в дат. п. мн. ч.
rroijjuat; оба падежа вторичные. Их праформы должны были бы
звучать: *TXOIJJLV-O; И *rroijxa-ai. Сохранилось несколько пережитков
этого образования: xo-v-б; от основы xu-ov, <pp-a-st (Пиндар) от
основы (pp-ev. См. B r u g m a n n , „Stud.", IX, стр. 376.
1
Возможно, что носовой сонант был представлен в арийском в виде i, u,
в слове со значением „язык": скр. gihva* и guhu, зенд. hizva, hizu; в древнеперсидском было, согласно реконструкции Опперта, izava, хотя в наскальной
надписи мы имеем только ava. Так как начальный согласный является настоя­
щим языковым Протеем (он разный даже в иранском и в санскрите) и так как
в литовском он дал 1, то можно согласиться, что глосса Гесихия kav%dvx)'
уЫооа находит наиболее удовлетворительное объяснение в сравнении с выше­
приведенными словами: исходной основой была бы, по-видимому, P-gghxfl или
P-nghiWa, откуда лат. d-ingua, гот. t-uggon- и греч. *A.-axFav-ri, Aav%dvr\.
Слав. j-e.zy-ku точно так же указывает на сонант. Лишь лит. ё в 1-ezuv-i-s
расходится с реконструируемой формой. Относительно эпентезы и в греческом
слове см. выше (стр. 318), Xauxavir).
325
В именительном —винительном ед. ч. имен среднего рода на
-man конечное а в скр. nfima, зенд. п2та, греч. ovojxa1 восходит,
так же как и g в слав. ini£ и en в лат. nomen, к индоевропей­
скому носовому сонанту. Морфологически к такому заключению
приводят все аналогичные случаи, в том числе и др.-инд. datr
в именительном — винительном падеже ср. р.; фонетически это
единственная гипотеза, которая объясняет отсутствие носового
в двух первых из приведенных нами языков.—Здесь мы впер­
вые встречаемся с носовым сонантом в конце слова и случай
этот, бесспорно, заслуживает специального рассмотрения. Сколь
бы простым он ни казался на первый взгляд, он все же достав­
ляет некоторые затруднения, как только мы начинаем рассмат­
ривать слово в его естественной функции члена предложения.
Др.-инд. datr, которое мы только что привели, перед словом,
начинающимся с гласного, например перед api, должно было бы
дать, согласно правилам сандхи, datrapi. Иными словами, пара­
дигматическое datr реально существует лишь в том случае, если
за ним следует согласный или когда оно завершает предложе­
ние; перед гласными же мы имеем только datr. И все же г (что
означает: г, несущее слоговое ударение) может вполне сохра­
ниться и перед гласными. Так обстоит, например, дело в анг­
лийской фразе the father is, которая произносится обычно с г,
а не с г в слове father 2 . Также обстоит дело и с п в немецком
siebn-und-zwanzig (sieben-und-zwanzig).
Такое индоевропейское слово, как stamn (им.-вин. п. от staman-=sthaman- 3 ), могло поэтому в положении перед гласным,
например перед api, дать stamn^api или же stamn^api (ср.
предыдущую сноску). Отдать предпочтение первому члену аль­
тернативы могло бы означать скрытое допущение madhw api,
а не madhu api, то есть отнесение санскритского правила сандхи
относительно i и и перед гласными к эпохе праязыка, по край­
ней мере в его основе4; практика Вед абсолютно ничего не
1
Звука т в косвенных падежах (ovdjLiaTog), по-видимому, никогда не было
ни в именительном, им А винительном. Мы не упоминаем гот. пато, поскольку
оно является новообразованием.
2
Правда, f, g и т. д. в положении перед гласным могут, видимо, удваи­
ваться: £г, пп и т. д. См. S i e v e r s , Lautphysiol., стр. 27. Хотя и можно гово­
рить, что i и и также являются согласными в момент перехода органов речи
к укладу, необходимому для произнесения другого гласного, например, в груп­
пах ia, ua, тем не менее троякое звуковое сочетание 1) ia, 2) ia, то есть па,
3) Ца, проецированное на звукоряд с носовым, несомненно, сведется к 1) па и
2), 3) ппа, а проецированное на ряд с плавным сведется к 1) га и 2), 3) гга;
i обозначает здесь консонантное i.
3
Выбранное выше в качестве примера скр. naman здесь уже не подошло
бы, так
как первоначальная форма его начального слога довольно сомнительна.
1
Но только в его основе, ибо следует, во всяком случае, предполагать,
что индоевропейское i на месте спиранта классического санскрита и v в том же
языке были бы еще довольно далеки от первоначального согласного (и). —При­
бавим, что в восстановлении индоевропейских форм мы пользуемся знаками w
326
может сказать в пользу этого тезиса. Мы не входим здесь в
обсуждение этого вопроса, потому что мы полагаем, что гипотеза
stamn w api является и в самом деле наиболее вероятной; но
желательно, чтобы читатель сравнил далее то, что имеет отно­
шение к винительному падежу ед. ч. консонантных основ. Та­
ким образом, в индоевропейском предложении мы имеем:
stamn^tasya и stamnwapi.
В эпоху, когда носовой сонант стал неудобным для языка,
в эпоху, когда индийцы и иранцы говорили еще на одном языке,
древнее stamn^tasya по необходимости приняло вид stama^tasya,
скр. sthama^tasya. В конце предложения stamn также давало
stama. Что же касается stamnwapi, то его нормальное развитие
в силу удвоения, о котором у нас шла речь выше, должно было
привести к stama-n-api. Эта последняя форма исчезла: произо­
шла унификация, что характерно и для целого ряда аналогич­
ных случаев; в связи с этим достаточно указать на недавние
работы Курциуса („Zu den Auslautsgesetzen des Griechischen", в
„Stud.", X, стр. 203 и ел.) и Сиверса в „Beitrage de Paul et
Braune", V, стр. 102.
В греческом и славянском этот отбор шел примерно так же,
как и в арийских языках.
Флексия имен среднего рода на -man в греческом языке. Греческая флек­
сия (ovojuaTog, -jiiaTi и т. д.) во всех случаях свидетельствует о носовом
сонанте, вследствие возникновения труднообъяснимой основы на т. Это склоне­
ние следует, конечно, сопоставлять со склонением цлар, ^латос,. ovojuaxo;
соответствует скр. ticlmnas, щатос, — скр. yaknas; что касается этого послед­
него класса основ, то мы можем быть уверены, что, каким бы ни было проис­
хождение греческого т, индийское склонение yakft, yaknas, имеющее г только'
в именительном —винительном падеже единственного числа, верно отражает пра­
языковое состояние х.
Что же касается вопроса о том, что явилось источником вставки т—основы
на -jLtof или основы на -ар — или же это т развилось параллельно в обоих
классах основ, без контаминации их, то этот вопрос может решаться несколь­
кими способами, хотя ни одно из решений не будет вполне удовлетворительным.
Вот некоторые моменты, которые нужно учесть при рассмотрении вероят­
ностей:
1) В родственных языках имеется суффикс -mn-ta —расширение суффикса
-man; в латыни, например, этот суффикс дал "augmenturn, cognomentum.
и у, не пытаясь отличить консонантные и и i (и и i Сиверса) от соответствую­
щих спирантов (w и j Сиверса). В случае madhw api знак w должен представ­
лять, разумеется, и.
1
Исходить из" древнего родительного *;,лартос, означало бы отвергнуть
свидетельство санскрита и в то же время без всякой пользы допустить в гре­
ческом случай фонетического изменения, примеры которого если и существуют
(см. стр, 309), то являются, во всяком случае, спорадическими. Правда, yakrt
позднее также склонялся целиком, но важно то, что yakan не может иметь
другого именительного, кроме yakr/t. Лат. jecinoris заменило древнее *jecinis
вследствие тенденции к единообразию, которая распространила ог именительного
падежа на все косвенные надежи. Линднер (см. его „Altindische Nominalbildung",
стр. 39) также усматривает в Златое соответствие скр. yaknas.
327
В греческом этого суффикса нет.—Суффикс -ri-ta, параллельный греческому
в именах среднего рода на -ар, -атос;, вероятно, представлен в лат. Oufens
(м. p.), Oufentina: ср. ой Фар, -атос,. Ведь Oufens восходит к *Oufento-s.
2) t, появляющееся в именительном —винительном падеже скр. yakf-t, нес
же могло, по-видимому, несмотря ни на что, сыграть в данном случае некото­
рую роль. Поразительную параллель могло бы представить лат. s-an-gu(-en)
в сравнении с скр. as-f-g, род. п. as-n-as *; мы тут ясно видим, как согласный
элемент, присоединенный к г в именительном — винительном падеже, распрост­
раняется на основу на -п. С другой стороны, может быть и так, что зубное t
в yakft (yakfd) есть не что иное, как зубной звук, маркирующий средний род
в местоименных основах 2, тогда это фактически d, и оно не имеет никакого
отношения к вопросу о греческом т.
3) В том случае, если вставка т исходила от основ на -ар, примечательно,
что именительный — винительный слов на -и.а тоже претерпел метаплазм под
влиянием этих основ, так как формы ?j-|uiap, тгх-jaap, тгх-ucop не имеют ни­
каких аналогий в родственных языках. Правда, в зависимости от принимаемой
этимологии придется, может быть, эти слова делить так: ?j,u-ap, тг-xuap» xi-xji-top.
4) Основы среднего рода боират, yovvaT, заменяющие бори, убуи в боль­
шей части флексии, возможно, относятся к скр. da'ru-n-(-as), ganu-n(-as), так
же как 6vojLiaT--K скр. n^mn(-as). При этом мы не хотим все же предрешать
заранее морфологическую функцию носового в daru-n- и особенно не настаиваем
на выборе этих двух основ на и, чья первоначальная флексия возбуждает
массу других вопросов.
5. Даже в санскрите некоторые слабые формы основ, оканчивающихся на
an, присоединяют к себе t; так, например, yuvati( = yuvnti) наряду с уйпт,
оба — производные от yuvan-. В свою очередь др.-инд. yuvati заставляет нас
вспомнить греческое образование *npo(pp£tya, лрберраааа—форма женского
рода от npoq>pov-. Ср. еще yuvat вместо *yuva в среднем роде—форма, до­
пускающая также иное объяснение (ср. сноску 2 на этой странице) и varimata,
fkvata — ведийские инструментальные падежи от variman, fkvan.
6) Старославянские слова, такие, как zreb§, род. п. zrebej-e „жеребенок",
tele., telej-e „теленок" и т. д., имеют суффикс, совпадающий с греческим -ат
в первоначальной форме -nt. Но эти слова являются уменьшительными вто­
ричного образования, и в греческом есть, может быть, всего лишь один пример
этого рода — гомеровское лроа<Ьлата, которое, по-видимому, является производ­
ным от лрбоато-v.
Тем не менее можно предположить, что рассматриваемые
славянские формы есть не что иное как последняя реминисценция основ типа
у)лар, -атос, и yakft, -nas. В соответствии со сказанным именительный —вини­
тельный на -$ может быть только поздним образованием; точно так же мы
находим в латинском именительный — винительный ungu-en, в греческом — ЗДекра
наряду с Мекрар.
Таковы те несколько примеров сближений, которые приходят на ум при
рассмотрении вопроса о происхождении т в суффиксах -ат и -цат. Мы воздер­
живаемся от каких-либо суждений, но никто не усомнится относительно а
в том, что оно восходит к носовому сонанту.
С точки зрения трактовки конечного носового сонанта рядом
с скр. n&ma оказываются следующие числительные:
sapta=^aT. septem, гот. sibun, греч. гтгтл
niva =лат. novem, гот. niun,
греч. evvsa
dafa =лат. decern, гот. taihun, греч. 8гха
1
Блестящее сближение Боппа, в пользу которого, к нашему большому
удовольствию, выступил Асколи („Vorlesungen uber vgl. Lautlehre", стр. 102).
Падение начального а имеет свои основания.
2
Ср. yuvat (yuvad) —ведийский средний род от yuvan.
328
В них повод для сравнения дает лишь форма именитель­
ного—винительного падежа. На вопрос: «Каковы основы этих
числительных?» индийская грамматика отвечает: saptan-, navan-,
da?an-, и со своей точки зрения она права, ибо твор. п. мн. ч.
saptabhis ничем не отличается от соответствующей формы namabhis
от основы naman-. Однако, если обратиться к родственным язы­
кам, то обнаружится, что два из них имеют губной носовой:
это латинский и литовский (deszimtis1), и эти два языка
являются единственными, которые могли бы внести ясность в дан­
ный вопрос, поскольку готский изменил конечное m в п.
Второе доказательство в пользу губного носового. В санскрите имена числи­
тельные порядковые, от двух до десяти, имеют окончания -tlya,. -tha или -ma 2 .
Если отвлечься на один момент от порядкового числительного, соответствую­
щего panda, и сгруппировать вместе формы, суффикс которых начинается на
зубной, то мы получим первый ряд, состоящий из:
dvi-ttya, t£-ttya, datur-tha, §aS-tha,
и второй ряд, в котором оказываются:
saptama, aS|ama, navama, da$ama.
В европейских языках наиболее распространенным является первое обра­
зование, а в готском оно полностью вытеснило второе. Тем не менее еще можно
различить, что оба ряда в санскрите восходят как таковые, если не считать
фонетических изменений, к индоевропейскому языку. В самом деле, ни один
язык индоевропейской семьи не содержит окончания - т а там, где санскрит
имеет -tha или -tlya, тогда как каждой форме нашего второго ряда соответствует,
по крайней мере в одном языке, числительное на - т а : мы не приводим иран­
ский, потому что он не может серьезно повлиять на достоверность ре­
зультата как язык, слишком близкий к санскриту.
Наряду с saptama:
Наряду с a§tama:
Наряду с navama:
Наряду с dagama:
греч. ^pfiojuog, лат. septimus, др.-прусск. septmas,
ст.-слав. sedmu, ирл. sechtmad.
лит. aszmas, ст.-слав. osmii, ирл. ochtmad.
лат. nonus вместо *nomus из *noumos (см. C u r t i u s ,
Grdz., стр. 534).
лат. decimus.
Итак, количественные числительные семь, восемь, девять и десять, и только
они одни, образовывали в праязыке порядковые числительные на - т а . Но как
раз оказывается, что эти четыре количественных числительных 3, и только они
1
septyni, devyni являются вторичными образованиями; см. L e s k i e n ,
Declin. im Slavisch.-Lit., стр. X X V I .
2
Мы не учитываем prathama и tunya как не имеющие отношения к дан­
ному вопросу.
3
Одна из форм количественного числительного восемь действительно окан­
чивалась на носовой. Правда, такие греческие сложные слова, как охта-xoawi,
охта-лг^ис,, содержат далеко не очевидные следы его и вполне объясняются
аналогией елтос-, evvea-, беха- (ср. е£а-). Для лат. octingenti такое воздействие
аналогии менее допустимо; с другой стороны, эта форма, по-видимому, не может
заключать в себе дистрибутива octoni, следовательно, можно с некоторым осно­
ванием предположить древнее *octem. Санскрит устраняет все сомнения: его
именительный —винительный а§{а необходимо является эквивалентом *octem,
так как никому не придет в голову возводить его к первоначальному akta,
соответствующему фиктивной греческой форме 'охте\ похожей на nevxe: подоб-
329
одни, оканчиваются на носовой. Стало быть, или здесь редкая игра случая или
же носовой количественных и порядковых числительных в действительности
одно и то же; другими словами, поскольку мы имеем право рассматривать
первые как базы вторых, деривационным суффиксом порядковых числительных
является -а, а не - т а х.
Итак, латентным носовым в sapta, идентичным тому, который появляется
в saptama, является т . То же самое можно заключить относительно a§ta,
nava, da^a.
Вернемся теперь к количественному числительному „пять". Бопп („Gr.
Сотр.", II, стр. 225 и ел. французского перевода) отмечает у этого числитель­
ного отсутствие конечного носового в европейских языках 2, а также наличие е
в греческом jrivie в противоположность „альфе" в елта, evvia, ЫУМ, «сохранен­
ной носовым». «Из всех этих фактов,— говорит он,— напрашизастся вывод, что
конечный носовой слова рапсап в санскрите и в зендском есть позднейшее до­
бавление». Но приписывать его в качестве свойства только арийских языков
было бы натяжкой: п самом деле, род п. скр. paricana'm (зеид. paficanam) был бы
абсолютно неправильным образованием, если бы он был дериватом от основы
на -an; он просто заимствован у основ на -а 3. Такие искусственные сложные
слова, как priyapancanas ( B e n f e y , Vollst. Gr., § 767), не представляют ника­
кой лингвистической ценности, а формы рапсаbhis, -bhyas, -su ничего не до­
казывают ни в том, ни в другом смысле 4 . Таким образом, ничто не побуждает
нас предполагать здесь существование носового.
Порядковыми числительными от этого числительного являются:
греч. я ф я т о ? , лат. quin(c)tus (гот. fimfta), лит. penktas,
ст.-слав, ре4й, зенд. ри/ба, скр. вед. paridatha.
Поскольку количественное числительное не имеет конечного носового, эти
образования соответствуют установленному выше правилу. Если наряду с pandatha
санскрит—но один лишь санскрит— имеет уже в Ведах форму pancama, то
для объяснения ее мы можем воспользоваться удобной формулой Аве: при наное предположение было бы лишено какого-либо основания. Самое большее,
можно было бы думать о двойственном числе на 2 типа deva вместо deva.
И действительно, именно к этому склоняются издатели санкт-петербургского
словаря. Но почему в таком случае эта форма продолжает существовать в клас­
сическом санскрите? Стало быть, мы имеем полное право принять форму с носо­
вым, которая, быть может, первоначально имела особую функцию. Что касается
формы aktau, подкрепленной гот. ahtau, то мы только отметим в образовании
ее порядкового числительного (греч. OY6OF-O- или *6Y6F-O-, лат. octav-o) тот
же способ деривации посредством суффикса -а, что и в a§tam-a\ saptam-a
и т . д . (см. далее в тексте).
1
Что касается того, можно ли будет обнаружить в конечном счете какое-то
родство между - т а суперлатива и -т-а порядковых числительных, например
таким образом, что уже в праязыке окончание - т а этих последних могло про­
изводить впечатление суперлатива и распространяться оттуда на другие основы,
чтобы придать им эту функцию, то это вопросы, которые нам нет нужды здесь
рассматривать.
2
Готское fimf дало бы *fimfun\ если бы имело конечный носовой.
3
Исходным пунктом для всех родительных падежей количественных чис­
лительных на -anam является, по-видимому, форма trayandm, образованная от
traya-, а не от tri-. Место ударения обусловлено аналогией с другими числи­
тельными. Зендское ОгауЗт, позволяющее предположить •drayanam (ср.
vehrkam, vehrkanam), свидетельствует о древности этого аномального родитель­
ного падежа.
4
Те же самые формы, свидетельство которых равно нулю в вопросе о том,
был ли в количественном числительном „пять" конечный носовой, разумеется,
весят не больше на чаше весов, когда речь идет о том, какой носовой — суще­
ствование которого не подлежит сомнению —был представлен в словах nava,
6a$a и т. д . — п или т .
330
Личии panda и пары sapta — saptama или же daga — da^ama и т. д. носитель это­
го языка совершенно естественно вывел четвертый член пропорции: pandama l.
Асколи в своем объяснении греческого суффикса -тато исходит"из поряд­
ковых числительных fvaxoc; и бг'хатод. Из нашего тезиса не вытекает, что надо
отказаться от теории Асколи: достаточно добавить одну фазу к описанному им
развитию и сказать, что evaiog, бгиатос; сами возникли на греческой почве по
образцу xpixog, xexapTOg, яе/ялтое, sxxog2.
Первоначальная фонетическая значимость окончания -ата санскритских форм
и того, что ему соответствует в других языках, рассматривается нами в дру­
гом месте.
Было бы небесполезно для дальнейшего изложения подчерк­
нуть тот факт (впрочем, широкоизвестный), что конечным носо­
вым количественных числительных является гп, а не п. Морфо­
логическая значимость этого т , однако, неизвестна, и, помещая
его сугубо условно под рубрикой „суффиксальные слоги", мы
никоим образом не хотели решить таким образом :-*тот темный
вопрос.
Помимо флексии в собственном смысле этого слова две грам­
матических операции могут вызвать в суффиксах изменения,
которые способны породить носовой (или плавный) сонант: основосложение и деривация. К ним мы сейчас и переходим3.
С самого начала существовало твердое правило: суффиксы,
где перед определенными окончаниями устранялось а, принимали
эту редуцированную форму и тогда, когда основа, в которую
они входили, становилась первым членом сложного слова (см.
B r u g m a n n , KZ, XXIV, стр. 10. Ср. также выше, стр. 319).
Если второй член сложного слова начинался с согласного,
то в конце первого члена появлялся сонант. Арийские языки
всегда оставались верными этому древнему способу образования:
скр. nama-dheya ( = namn-dheya).
Эта форма на -а, которая оправдана только перед соглас­
ными, была затем обобщена так же, как форма именитель­
ного—винительного среднего рода; таким образом появились
скр. namanka вместо *namnanka. — agmasya or agman „скала"
и asya „рот" является ведическим примером этого вторичного
образования [9]; только его мы и находим в словаре Ригведы Грассмана; там же мы находим много сложных слов с первым эле­
ментом vf-San, которые представляют собой пережитки древнего
1
И, обратно, мы находим saptatha, зенд. haptafra наряду с saptama. Перед
лицом почти полного единодушия родственных языков, включая и греческий,
который, однако, оказывает явное предпочтение суффиксу -то, вряд ли ктонибудь станет утверждать, что эта форма является древнейшей.
2
К сожалению, нам не удалось получить другую работу Асколи „Di un
gruppo di desinenze Indo-Europee:\ имеющую более прямое отношение к коли­
чественным
числительным [8].
3
Поскольку число плавных сонантов, которые обязаны своему образованию
этой же причине, весьма невелико, мы на стр. 319 затронули этот вопрос лишь
вскользь.
331
способа образования; например, vrSan в сочетании с a?va дает
не vr&afva, a vrSanagva, что следует передавать как vrsn-n-agva х.
По аналогии с основами на -г (pitrartha из pitar и artha) сле­
довало бы ожидать *vjSna£va; мы снова сталкиваемся с аль­
тернативой, сформулированной выше на примере stamn^api,
stamn^api. Возможно, что в сложном слове, как и в словосоче­
тании, следует придерживаться второй части формулы и что
pitrartha уступает в древности vrSana<jva.
В греческих сложных словах, первым членом которых яв­
ляется форма среднего рода на -jxa, например в ovojxa-xbToc,
можно видеть, вслед за Бругманом („Stud.", IX, стр. 376),
последний остаток древнего образования, место которого во всех
других случаях занял тип appsv-o-yovo;. Ср. на стр. 333 атта$
и аттХоос.
Деривация. Само собой разумеется, что здесь, как и во всех
других случаях, сонант представляет лишь частный случай общего
явления ослабления; он появляется лишь там, где образующий
элемент начинается согласным. Рассмотрим сначала несколько
случаев обратного характера, когда вторичный суффикс начи­
нается гласным. Уже в первом томе „Kuhn's Zeitschrift" Эбель
сопоставил синкопу а слабых падежей скр. rSgan (род. п.
ra^rias) и формы Xijxv-r), TTO!JAV-T), образованные от IIJJLYJV, ттоьрф.
Бругман („Stud.", IX, стр. 387 и ел.) собрал некоторое количе­
ство примеров этого рода, которые относятся к основам на -аг
и среди которых следует особенно отметить лат. -sobrinus= *-sosrInus от soror. (Ср. цит. раб., стр. 256; то, что говорится о DJJLV-O-C,
рассматриваемом как дериват от OJA?)V.)
Образующий элемент начинается согласным.
Суффикс -man по наращении -ta превращается в -mnta. Извест­
ный пример: скр. 9ro-mata= др.-в.-нем. hliu-munt. Латинский
показывает регулярно -mento : cognomentum, tegmentum и т . д .
Вторичный суффикс -bha, который присоединяется преиму­
щественно к основам на -an, служит для образования некото­
рых наименований животных. Его функция, по удачному выра­
жению Курциуса, ограничивается индивидуализацией. Так, основа,
имеющая в зендском вид arshan „самец", появляется в санскрите
лишь в распространенной форме rSa-bha „бык" ( = rSn-bha). Точно
так же: vfSan, vrSa-bha. К одной или другой из этих двух основ
относится греч. Etpacp-ta>xT)<;, эол. 'Ерра<р-еа>т7)<;— прозвище Вакха 2 .
См. C u r t i us, Grdz., стр. 344.
1
К этому надо прибавить, однако, сложные слова из количественных чис­
лительных, такие, как sapta*cva, dacaritra. Правда, они стоят несколько особ­
няком.
2
Начальное е является, по-видимому, всего лишь эоло-ионийским (ср.
ipor\v) изменением а. КОТОРУЮ следовало бы ожидать, исходя из £ санскритской
формы).
332
Греческий, так же, как и санскрит, обладает дрвольно боль­
шим числом этих основ на -n-bha, среди которых особенно инте­
ресна форма IX-a-fo-; ; слав, j-elen-i сохранил нам основу на -en,
от которой он образован. Курциус возводит еШ; „молодой олень"
к *eX-v-6-c; это было бы другим распространением той же основы
el-en.
Латинские слова columba, palumbes принадлежат, по-види­
мому, к тому же типу образования; но следовало бы ожидать
-emba, а не -umba.
Скр. yuvan „молодой, юный", распространенный суффиксом -<ja,
дает yuvaga. Тому, кто попытался бы сказать, что «носовой
выпал», достаточно будет напомнить о лат. juven-cu-s. Исходной
основой является таким образом yawn-kja. Гот. juggs, по-види­
мому, восходит к *jivuggs, *jiuggs; ср. niun из *nivun.
Скр. parvata „гора", по-видимому, является распространением
parvan. С ним сближают названия страны Паррао!а; см. V a n i с е к,
Gr.-Lat. Et. W., 523.
Греческая основа ev „один" (более древнее *aejA-) дает <5-тга£
и а-ттМо;, которые восходят к *агртга$, атттХоо;. Та же самая
форма srp- обнаруживается в лат. sim-plex = *sem-plex и в
др.-инд. sa-kft.
В Ведах прилагательные на -vant от основ на -an часто со­
храняют конечное п этих основ перед v: omanvant, vfSanvant
и т. д. Это не должно мешать нам распознать в нем носовой
сонант, ибо перед у и w как в греческом, так и в санскрите
регулярным рефлексом его является an, а не а 1 . Мы уже кон­
статировали это, говоря об активных причастиях прошедшего
времени на стр. 322, где мы приводили в качестве примера
sasavSn. Эта форма является единственной в своем роде; другие
причастия, как, например, gaghanvSn, vavanvSn, все без исклю­
чения имеют носовой. Само sasavSn противоречит во многих
местах размеру. Грассман и Дельбрюк предлагают sasanvSn2.
Действительно, в качестве продолжения -nwSn следует ожидать
-anvSn, и -nwan является единственной формой, которую можно
было бы оправдать морфологически: ср. ?u?ukvan, cakrvSn. Зенд.
gaynvao тождественно £aghanv£n.
Образования женского рода на -I составляют особую главу
в деривации. Отметим только те, которые дают основы на -vant,
о которых только что шла речь: nr-vatl, re-vatl и т. д. В гре­
ческом этому соответствует -Feaaa, а не *-Faaaa, как следовало
бы ожидать. Гомер употребляет некоторые прилагательные на
-Fete в женском роде: ic IWXov YjjxaftoevTa, но из этого вовсе не
1
Эту эволюцию носового сонанта можно ставить в связь с фонемами Тт
и йг, например в titirv^n, puryate, лишь с большими оговорками, обсуждение
которых завело бы нас далеко в сторону. Существования £ в cak£Vc(n, gag^v^n,
papgva'n
и т. д. достаточно, чтобы почувствовать диспаратность обоих явлений.
2
Можно было бы также предположить sasavan; ср. sata, sayate.
333
следует, что -Fsaaa — целиком поздняя форма: это тем менее
вероятно, что первоначальное -Fsvxya невозможно: оно дало бы
-Fsiaa. Однако отсутствие носового объясняется предполагаемым
*-Faaaa, которое сменило а на е и которое наряду с этим оста­
лось, каким было, ограничившись заимствованием вокализма у
мужского рода.
*
*
*
Переходим к носовым сонантам в слогах, образующих окон­
чание, то есть ко второму способу образования этих фонем
(см. стр. 320); в этом случае не предполагается ни существова­
ния а, ни его последующего вытеснения. Теперь нам придется
принимать во внимание такой важный фактор, как ударение,
от которого мы до сих пор предпочитали абстрагироваться, глав­
ным образом потому, что образование носовых (а также плавных)
сонантов по первому способу почти всегда совпадает с удален­
ностью (eloignement) от ударного слога, в силу чего вся
последующая история их преобразований оказывается свободной
от влияния ударения.
Напротив, образование носовых сонантов по второму способу
явно полностью независимо от ударения; все же вполне воз­
можно, что они будут нести ударение, и это может во многих
случаях сказаться на изменениях, которые они претерпят.
Мы будем по возможности кратки, так как мало что можем
прибавить к тому, что уже было сказано Бругманом.
Для арийских языков правилом является то, что носовой
сонант под ударением развивается в ап, а не в а.
Окончание третьего лица мн. ч. -nti. Присоединяясь к гла­
гольным основам на согласный, это окончание давало место
носовому сонанту. Обычно этот сонант принимает на себя уда­
рение и тогда развивается в ап:
2-й класс: lih-anti = 1 ih-nti
7-й класс: yurig-anti = yurig-nti
3-е л. мн. ч. актиза глаголов 3-го класса отличается сдвигом
ударения на редуплицируемыи слог; носовой окончания при этом
исчезает: pi-pr-ati = pi-pr-nti. To же самое происходит у неко­
торых глаголов 2-го класса, имеющих ударение по типу глаголов
с удвоением, например gSs-ati от gas.
Что касается dadhati и dadati, то несомненно, что а в корнях
dha и da выпало перед суффиксом, поскольку в презенсе этих
глаголов а не сохранилось ни перед одним окончанием множе­
ственного или двойственного числа: da-dh-mas, da-d-mas и т. д.
Более спорной является, пожалуй, форма 3-го л. мн.^ ч. gahati
от такого глагола как ha, 1-е л. мн. ч. которого дает ga-hl-mas,
где таким образом а сохраняется, по крайней мере перед окон334
чаниями с начальным согласным. Тем не менее даже в подобном
случае все существующие аналогии позволяют принять элизию
корневого а\ ограничимся здесь лишь третьим лицом мн. ч. пер­
фекта: pa-p-us от pa, ya-y-us от уа и т. д. Если бы корневое а
удерживалось, оно никогда не было бы носовым сонантом, и п
сохранился бы в 'ga-ha-nti' так же, как он сохранился в bhara-nti. Это подводит нас к соответствующей форме 9-го класса:
punanti. Punanti следует анализировать так: pu-n-anti = pu-n-nti,
относя а к окончанию, а не к основе; правда, носовой остался
благодаря ударению, совершенно так же, как в lihanti 1 .
Окончание императива -ntu испытывает те же перипетии, что
и окончание -nti.
Окончание имперфекта -nt после консонантных основ высту­
пает в форме -an вместо -ant. Под ударением это окончание
является совершенно закономерным (например, vr-an из var).
Окончание медиума -ntai в санскрите неизменно принимает
вид -ate, если оно присоединяется к консонантной основе. Дело
в том, что первоначально ударение никогда не падало на слог,
образованный носовым: об этом дополнительно свидетельствуют
такие ведийские формы, как rihate, annate. (См. B r u g m a n n ,
„Stud.", IX, стр. 294.)
Что касается имперфекта lihata, то индоевропейское ударе­
ние righnta не может вызывать сомнения, как только мы примем
righntai (rihate). Что же касается объяснения древнеиндийской
формы, то здесь возможны две гипотезы: либо ударение сме­
стилось в огносительно позднее время, как например, в презенсе
(вед. rihate, класс, lihate), либо это смещение ударения восхо­
дит к более отдаленной эпохе (хотя уже явно арийской), когда
еще существовал носовой сонант: в пользу этого последнего
предположения говорит вед. kranta (Del br uck, A. Verb., 74)
в сравнении с akrata. Можно было бы сказать, исходя из этих
двух форм, что окончание -ata, в действительности, появляется
лишь в формах, имеющих аугмент2, и что во всех других фор­
мах носовой сонант под ударением должен был дать an; это
объясняет окончание -anta. Позднее его место заняло -ata, и
лишь kranta сохранилось в качестве последнего свидетельства
утраченного дуализма. Это вторая гипотеза была бы излишней,
если бы kranta было аналогическим образованием, в чем почти
нельзя сомневаться в отношении форм, приведенных Боппом
(см. „Кг. Gramm. d. Skr. Spr.u, § 279): prSyuriganta и т. д. Ср.
выше стр. 312).
1
Все, что можно извлечь из имперфекта apunata,
нашему анализу.
2
Акцентуация этих форм, несомненно, почти всюду
на вокализм, и очевидно, что во всех случаях следует
аугмента. Впрочем, это не обязательно для периода
языка.
335
идет только на пользу
не оказывала влияния
исходить из формы без
после распадения пра­
Причастие настоящего времени на -nt. Причастие настоящего
времени от корня типа vag (2-й класс) дает в именительном
падеже множественного числа ugantas, в родительном падеже
единственного числа ugatas. В обеих формах имеется-носовой
сонант; только этот сонант, в зависимости от ударения, пере­
дается или через an или через а. Наоборот, в такой паре, как
tudantas, tudatas—от iud (6-й класс), только вторая форма
содержит носовой сонант; вдобавок он возник здесь совсем нетак, как в форме ugatas: *tudntas (tudatas) восходит к основе
tuda 2 nt, потеряв при этом а, ка°к *tn-ta (tata), образованное ot
tan; форма же *ugntas (ugatas) восходит к основе ugnt- и никогда
не теряла а. Некоторые сложные вопросы, касающиеся различ­
ных причастий на -nt, будут рассмотрены в главе VI.
До сих пор существование носового сонанта в глагольных
окончаниях на -nti и т. д. подтверждалось в действительности
лишь отсутствием п в формах медиума и др., например в rihate.
Языки Европы с их разнообразным вокализмом представляют
более положительные свидетельства.
Славянские глаголы, которые спрягаются без тематического
гласного, имеют в 3-м лице мн. ч. -gtl: jad^tl, vedgti, dadfti;
ср. nes^ti. Точно так же оба аориста на -s давали neSg, nesoSg,
тогда как аорист на тематический гласный дает nesq.
Греческий имеет после консонантных основ следующие окон­
чания: в активе: -avxt (-aat), -axt (-aat); в медиуме: -axat, -axo\
Две последние формы не представляют никаких трудностей; все
сводится к тому, чтобы понять, почему актив имеет то -axt, то
-avxt. Окончание -axt появляется только в перфекте: £{}a>xaxt,
тгбу-fjvaat, но это же время имеет и -avxt (-aat): ysyp^'faat и т. д.
В презенсе встречается только -avxt. Сохранение п в презенсе
Бругман приписывал влиянию ударения: faat=santi. Что ка­
сается перфекта, то Бругман видит в -axt правильную форму2:
-avxt проникло сюда по аналогии с презенсом или, что более
вероятно, по аналогии с перфектом корней на а, как, например,
eaxa-vxt, xlftva-vxt. To, что Бругман говорит об ударении, совер­
шенно не может удовлетворить нас, потому что либо речь идет
об ударении, которое мы находим в греческом, и тогда и eavxt
и e&coxaxt — оба оказываются в одинаковых условиях, либо речь
идет об изначальном ударении, для которого нормой служит
санскрит, и здесь снова мы находим полное равенство условий:
santi, tutudus. Гипотеза о tutudati или tutudati как о более
древней форме tutudus (ср. стр. 320) не имеет под собой прочной
1
У Гесихия встречается, однако, Р форма ёаабагтеи,
Здесь надо вспомнить, что автор с полным правом рассматривает грече­
ский перфект как форму, лишенную тематического гласного; а не принадлежит
основе.
2
Щ
основы. Влияние ударения на развитие носового сонанта в гре­
ческом остается, таким образом, под очень большим сомнением1.
В 3-м лице мн. ч. IXojav окончанием является -av; основой —
Хиа, как это показал Бругман (стр. 311 и ел.). Форма опта­
тива Xuaetav неясна. Что касается аркадской формы arroTivotav,
то ничто не мешает видеть в ней рефлекс -nt, а вот простая
форма Ttvotsv, напротив, не находит объяснения. Она может
восходить к оптативу на trj, как Soi7jv, 3 л. мн. ч. Solsv.
Что касается причастий от аориста на а, то все они содержат
носовой сонант: Хш-avx. Для презенса следует назвать дор. sajja
( A h r e n s , II, стр. 324) и ys*ada (sxooaa, Гее), которое М. Шмидт
с полным правом исправляет на у£*<*аа- «Любое замечание по
поводу одной из этих двух форм мгновенно вызвало бы тьму
таких непростых вопросов, что мы предпочитаем лучше их не
касаться.
Окончание -ns в винительном падеже мн. ч. Арийский имеет
после консонантных основ -as, например скр. ap-as, что было
бы правильной формой, если бы не ударение, падающее на окон­
чание и заставляющее ожидать *-Sn = *ans. Бругман высказал
основательное предположение, что эта форма флексии подвер­
глась в арийском решающим изменениям (perturbation); что
первоначально винительный падеж множественного числа был
сильным падежом, как это часто наблюдается в зендском и
почти всегда — в европейских языках; и что ударение, следова­
тельно, падало на основу. Мы можем только присоединиться
к этому мнению. Замене носового сонанта фонемой а предшест­
вовало кардинальное изменение (bouleversement) с винительным
множественного числа; отсюда отсутствие носового.
Греческий имеет закономерно -ас: тт65-ас, ср. пгттоис Такие
критские формы, как <potv!x-avc, обязаны своим существованием
лишь аналогии с Trpstysuxa-vc и т. д. См. Б р у г м а н , цит. раб.,
стр. 299. Лат. -es может восходить прямо к -ns, -ens; умбр,
nerf •--••*nerns. Винительный падеж готского bro})runs, вопреки
его кажущейся древности, может быть вторичным образованием
от broprum, как именительный broprjus.
1
Проблема является запутанной. Можно ли быть уверенным, что формы
презенса также не испытали на себе действия аналогии? Нет согласия относи­
тельно первоначального окончания 3-го лица мн. ч. перфекта. Далее, следовало
бы внести ясность в вопрос об элизии конечного а корней перед окончаниями
с начальным сонантом: что является более древним —xi§e-vxi или gahati = gahnti? Многое в самом греческом говорит, как кажется, в пользу второго решения
(тогда xiOmai, аркад, алиббас,—остатки *xifravxi (или xidaxi?) и *ano6ag;
краткий в yvoos, eyvov можно было бы объяснить аналогичным образом). Нако­
нец, поразительные формы 3-го лица множественного числа корня as „быть"
также отнюдь не способствуют прояснению вопроса, и, чтобы покончить с этим,
можно спросить себя, как мы это и сделаем дальше, не была ли форма 3-го лица
мн. ч. в индоевропейском формой с сильным корневым слогом, несущим на себе
ударение.
337
Окончание -m (вин. п. ед. ч. и 1-е лицо ед. ч.). Форма ви­
нительного падежа ед. ч. pidam и форма 1-го лица имперфекта
Ssam (корень as) разлагается на pad + m, as + m.
Чем объяснить, что мы не находим pada, asa в противоположность п а т а ,
dac.a, о которых речь шла выше? Первое объяснение, к которому прибегают,
состоит неизбежно в следующем: разный результат связан с различием носо­
вых: pa*dam и a*sam оканчивались на -m, nifma и daga — на -п. Именно для
того, чтобы заранее и определенно предупредить этот ошибочный вывод, нам
было важно установить (стр. 328—329), что носовой в da$a мог быть только
губным носовым; следовательно, нужно искать другого ответа на этот вопрос.
Вот мнение Бругмана (цит. соч., стр. 470): «Предоставленный самому себе,
язык, по-видимому, был склонен отбрасывать носовой, и в dac,a он дал свобод­
ный ход этой склонности, но m в pa*dam сохранилось по аналогии с аслга-т,
а в a*sam — по аналогии с abhara-m». Это означало бы допустить воздействие
аналогии на ход фонетических преобразований, которые обычно рассматривают
как всегда чисто механические; само по себе это положение не содержит
ничего неприемлемого, но оно нуждалось бы в дополнительной проверке. Если
мы обратимся к родственным языкам, то славянский дает нам matere (вин. п.
ед. ч.) 1 = скр. mataram, но ime.=cKp. п З т а ; в готском есть вин. п. ед. ч.
fadar = CKp. pitaram, но taihun—скр. da^a. Это указывает, думается мне, на
изначальное различие. Выше мы допустили, что индоевропейское слово sta*mn
(скр. sthtfrna) всегда было двусложным и что оно не принимало форму stamn 2 ,
когда за ним следовал гласный. Напротив, можно себе представить, что форма
винительного падежа patarm давала p a t a r m ^ a p i , и даже допустить, что patarm
оставалась двусложной перед согласными: patarm^tasya 3 . Без сомнения, не
следует устанавливать совершенно жесткого правила; конечный согласный
основы необходимо вызывал изменения; в таких винительных, как bharantm,
двусложное произношение невозможно перед согласными. Но в нашем рас­
поряжении положительные свидетельства того, что язык энергично сопротив­
лялся тенденции m винительного становиться слоговым: это такие формы,
как скр. u§£m, зенд. usham = *usasm, pantham, зенд. pantam = *panthanm 4,
и целый ряд других, рассмотренных Бругманом в „Studien", стр. 307 и ел.;
KZ, XXIV, стр. 25 и ел. Некоторые случаи, такие, как Z*?)V = dyaem, Pu>v = g£m,
восходят, по-видимому, к еще более глубокой древности. Точно так же в
глаголе мы имеем 1 л. vam = *varm ( D e l br u c k , A. Verb, стр. 24). Если это
произношение продержалось вплоть до замены носового сонанта гласным а, то
становится понятным, что m в patarm и asm могло сохраниться и впоследствии
и путем сварабхакти развиться в -am. Гот. fadar вместо *fadarm утратило
1
Шолвин в своей работе „Die Declination in den pannon.-sloven. Denkmalern des Kirchensl." („Archiv f. Slav. Phil.", II, стр. 523) пишет, что сла­
вянский синтаксис не позволяет с уверенностью сказать, является ли matere
чем-либо другим, помимо родительного падежа, однако допускает, что, по всей
вероятности, эта форма действительно происходит из древнего винительного.
2
Для имен среднего рода на -man, образованных от корня, оканчивающе­
гося на согласный, это единственно возможное предположение, ввиду того что
носовому п в этом случае предшествовали два согласных (vakmn, sadmn) и,
стало быть, п в этих условиях почти всегда был вынужден образовывать слог
даже перед гласным.— Относительно количественных числительных отметим,
что двусложность saptm доказана соответствием ударения в скр. sapta, греч.
еята и гот. si bun, которое падало и на носовой.
3
Ср. произношение таких немецких слов, как Harm, Larm.
4
Эти формы, заметим мимоходом, естественно, важны для более общего
тезиса, согласно которому окончанием винительного падежа согласных основ
является - т , а не -am.
338
конечный согласный, тогда как *tehip развилось в taihun. Что касается пер­
вого лица глагола, то Пауль возводит конъюнктив bairau к ^bairaj-u = скр.
bharey-[a]m; если это -и совершенно не согласуется с полным исчезновением
окончания в fadar, то по крайней мере оно позволяет сохранить различие
с количественными числительными, имеющими -un. Бругман указывал (стр. 470)
на возможность отнесения винительного tunfm к основе tun|j-; соответствие
с bairau будет в этом случае восстановлено; но почему fadar, а не 'fadaru'?
Следует ли предполагать ассимиляцию винительного именительным? Славянское
*rnaterem, matere, по-видимому, развилось из *materm еще до падения конеч­
ных согласных. Первое лицо нетематических аористов nesu,nesochu больше
не является чистой формой: здесь имела место аналогия тематическому аорис­
ту. С другой стороны, мы находим ime, вместо irnn. Уже выше нам следо­
вало бы заметить, что установленное Лескином правило, согласно которому
конечное а. всегда содер кит древнее а долгое, не исключает того, что е. в тех
же самых условиях мэгло продолжать носовой сонант: ведь эта последняя
фонема могла иметь совершенно особое действие (ср. гот. taihun и т. д., где
носовой сохранился против общего правила), а $ оказывается на конце слова
только в данном случае [11]. В греческом и латинском оба конечных сонанта
дали одинаковые рефлексы.
Обратим внимание еще на форму 1-го лица перфекта скр.
ved-a, греч. ой-а. Согласно Бругману, первоначальным оконча­
нием было - т . В этом случае, как говорит Сивере, герм, vait
восходит к форме 3-го лица, ибо нормальным продолжением
vaidrp было бы 'vaitun'.
В общем, совокупность фактов, о которых шла речь в этой
главе и открытием которых мы обязаны Бругману и Остгофу 1,
заслуживает всяческого внимания. Эти факты находят свое
объяснение в гипотезе названных ученых о носовых и плавных
сонантах в праязыке, которую мы рассматриваем в дальнейшем
как полностью себя оправдавшую. Приведем в сжатом виде
наиболее важные аргументы, говорящие в ее пользу:
1. Что касается плавных, то всякий, кто не станет отрицать
связь, которую перечисленные факты имеют между собой, дол­
жен будет также признать, что гипотеза о гласном г наиболее
простым образом разъясняет эти факты и представляется наибо­
лее естественной нашему уму, поскольку эта фонема существует
и мы находим ее на соответствующем месте в одном из языков
индоевропейской семьи, а именно в санскрите. Отсюда большая
вероятность того, что и носовые могли функционировать подоб­
ным же образом.
2. Эта гипотеза объясняет известные изменения вокализма
внутри одного и того же корня, которые происходят согласно
в нескольких языках.
1
Гипотеза о плавных сонантах в индоевропейском была сформулирована
два года назад Остгофом в РВВ, III, стр. 52, 61 [12]. Установленный им более
общий закон соответствия излагается с его согласия в „Memoires de la Soc.
cie Ling.", Ill, стр. 282 и ел. К сожалению, этот ученый нигде не дал полного
изложения своей гипотезы.
339
3. Теоретическое тождество двух видов носовых сонантов —
сонантов, которые образовались в результате выпадения а (тахб;), и сонантов, которых следовало ожидать в результате при­
соединения к консонантной основе окончания с начальным носо­
вым (fjaxat) — подтверждается фонетическими фактами.
4. Тем самым названные окончания оказываются сведенными
к единству; отпадает необходимость в допущении дублетов: -anti
и -nti; -ans и -ns и т. д.
5. Мысль о том, что носовые в известных случаях могли
отпасть уже в праязыковой период, при ближайшем рассмотре­
нии всегда ведет к противоречивым следствиям. Теория носового
сонанта разрешает эти трудности, устанавливая в принципе,
что в праязыке ни один носовой не отпадал.
Можно было бы попытаться атаковать теорию как раз по
этой последней линии, защищая возможность отпадения носо­
вых и основываясь для этого на санскритском суффиксе -vams,
который дает -uS в самых слабых падежах; греч. -uia = -uSi
свидетельствует о том, что эта последняя форма была уже
в праязыке. Согласно гипотезе носового сонанта, наиболее сла­
бая форма могла бы дать только -vas = -wns. Но в высшей сте­
пени вероятно, как это показал Бругман (KZ, XXIV, стр. 69
и ел.), что исходная форма суффикса—was, что носовой проник
в него в сильных падежах лишь в индийской ветви и причиной
тому была аналогия 1.
И. Шмидт, в целом полностью присоединяясь к теории
Бругмана (см. его рецензию в „Jenaer Literaturz.", 1877, стр. 735),
очевидно, предпочитает заменить носовой сонант носовым с пред­
шествующим иррациональным гласным: asantai = -r]axaL Он доба­
вляет: «Если хотят, основываясь на ukSnas, возводить ukSabhis
к ukSnbhis, то, чтобы быть последовательным, следовало бы также
выводить gvabhis, pratyagbhis из *?unbhis, *pratfgbhis». Аргумент
сильный, однако нельзя упускать из виду следующий факт: группы
i + n, u-fn или i-f-r, u + r могли сочетаться двумя различными
способами, в зависимости от того, на какой элемент этих соче­
таний падало ударение — на первый или второй, что абсолютно
ничего не меняет в их природе. Таким образом, получаем: in
или уп (точнее in), un или wn (un) и т. д. Наблюдение пока­
зывает, что язык избирает первый или второй путь в зависи­
мости от того, что следует за группой — гласный или согласный:
Su + n + as дает fiinas, а не $wn(n)as; 511 + n + bhis дает ^wnbhis
1
В пользу этого тезиса, между прочим, говорит anadvah, им. п. anadvan,
происходящее или от корня vah или от корня vadh: ни в том ни в другом
никогда не было ничего известно о носовом. Далее, слово puman (твор. п.
pumsa") получает объяснение лишь при условии, если исходить из основы pu­
mas без носового. Правда, это последнее совершенно бесспорно лишь для
того, кто уже признал существование носового сонанта.
340
(== gvabhis), а не ^unbhis. Плавные очень точно подтверждают
это правило: корень war, утратив свое а, превращается в иг
перед суффиксом -и (иги), но в wr —перед суффиксом -ta
(vrta) 1 .
Можно было бы также возразить, что ukSnbhis—бесполезная
реконструкция, потому что в dhanibhis из dhanin, где не может
быть и речи о носовом сонанте, мы замечаем то же отсутствие
носового, что и в uksabhis. Но основы на -in являются образо­
ваниями неясными, по-видимому, довольно поздними; они могли
легко подпасть под действие аналогии с основами на -an. Можно
привести в связи с этим форму maghoSu от maghavan, поддержи­
ваемую метром Ригведы (X, 94, 14) в гимне, просодия которого,
правда, является довольно исключительной. Из таких сверхсла­
бых падежей, как maghonas, извлекли основу maghon-, от этой
основы получаем maghoSu, как от ukSan— ukSasu.
Хронология носового сонанта довольно ясна в азиатских
ветвях индоевропейских языков, где его уже в индоиранский
период заменил гласный, близкий к я, но где его еще можно
распознать в этом а. Для того случая, где носовой сонант
с последующим полугласным отразился в санскрите в виде an
(стр. 333), зенд. gaynvao^gaghanvan показывает, что в арий­
скую эпоху перед носовым был лишь иррациональный глас­
ный2.
Показания классических языков, по крайней мере те, кото­
рыми я располагаю, весьма мало доказательны, чтобы стоило
о них говорить. Сивере показал, что в германских языках по­
явление и перед сонантами г, 1, ip, n, n датируется периодом
их единства и не прослеживается после этого (см. РВВ, V,
стр. 119). Таким образом, гот. sit Is, то есть sit Js, которое, как
это показал автор, в эпоху германского единства выступало еще
как *setlas, не дало 'situls'.
1
Впрочем, сочетания из двух сонантов порождают массу вопросов, кото­
рые требуют кропотливого исследования и которые нельзя надеяться решить
одним махом. Вот почему выше мы не упомянули такие формы, как dinvanti,
6eixvuaai (ср. 6eixvuor, 6'nvant, ср. 6eixv6g). Однако только что установлен­
ное правило, как кажется, находит подтверждение почти всюду в арийском и,
вероятно, также в индоевропейском. Некоторые исключения, такие, как purun
(а не 'purvas') = puru + ns, могли бы быть объяснены специальными сообра­
жениями: ударение в риги падает на конечное и и не переходит на падежные
окончания; род. п. мн. ч. purQndm наряду с purDnam имеет явно поздние
черты; и следовательно, и вынужденно осталось гласным: поэтому носовой дол­
жен был быть согласным, а форма — иметь вид *puruns. Баритоны на -и
в конце концов последовали этой аналогии.
2
Если бы скр. ата* „дома" можно было сопоставить с зенд. nmana „жи­
лище", то мы имели бы_ пример а = п, возникшего в индийский период. Однако
диалект гат имеет demana[(S p i eg el, Gramm. der Ab. Spr., стр. 346),—может
быть, эта форма более древняя (?) [13].
341
§ 3. Дополнения к §§ 1 и 2
От древних носовых и плавных сонантов следует отличать
более поздние явления: различного рода сварабхакти, которые
имеют известное сходство с ними.
Так, в греческом группа «согласный -f носовой + у» переходит
в сочетание «согласный -j-avy»1: TTOIJIV + усо дает *TTO'.jJuxvy<o, Trotjxaivo);
T'.-Tv + y<o дает *TiTavya), xtxaivco; последний глагол образован так
же, как ?£(о, восходящий к ai-a§-ya) (см. Ost hoff, Das Verbum...,
стр. 340). Таким же образом объясняются имена женского рода
xixxatva ИЗ *xsxxv-ya, Aaxaiva, ft/faiva и Т. Д.
Плавные менее поддаются такой трактовке; об этом свиде­
тельствует, например, фаХтркх при Aaxatva. Глагол ex^atpa) обра­
зован, возможно, от основы ejjOpo, но лексикографы приводят
также имя ср. p. ejjftap.— Зато эолийский предоставляет в наше
распоряжение: IUppajxoc = Ilpiajxo;, aXXoxeppoc = aXXoxpto;, jisteppoc =
= ixixpto;, xoirgppa = xoirpia ( A h r e n s , I, стр. 55); указанные формы
полностью соответствуют духу этого диалекта:- они вызваны
переходом i в спирант „йот" (откуда также (pftsppco, xxsvvco), ко­
торый изменил Ilpiajjio; в *IIpjajAo;. Вот тогда-то перед плавным
и возник поддерживающий его гласный, которым во всех дру­
гих диалектах был, несомненно, а; но эолийский придал ему
тембр е. В других условиях aji-a, согласно объяснению Бругмана, на которое я позволю себе с его разрешения сослаться,
восходит к *ojx-a — твор. п. от sk „один" (основа sam-), тогда как
\ila — из *ajA-!a ( C u r t i u s , Grdz., crp. 395) обошелся без поддер­
живающего гласного [14].
Предлог A'veu можно возвести к *avso — видимо, местный падеж
от snu „спина"; в Ведах имеется местный падеж sSno, который
отличается только тем, что он восходит к сильной основе. Для
значения ср. voayi ( C u r t i u s , Grdz., стр. 320). Впрочем, в сан­
скрите находим: sanutar „далеко", sanutya „удаленный", по-ви­
димому, родственные snu; sanutar явно восходит к *snutar; ср.
1
Однако такое av можно рассматривать и как рефлекс носового сонанта;
носовой сохраняется, например, в скр. gaghanv^n =*gaghnwa*n (стр. 333) пе­
ред полугласным. Таким образом, л<нца(ус) = яо1цпуа). В таком слове, как
*noijivyOv, если оно только существовало, язык разрешил трудность в об­
ратном" направлении, а именно удвоив у в iy: "noijuviyov, исторически
засвидетельствованное греч. noi^viov. Ty_ же альтернативу
мы находим в ве­
дийских наречиях на -иуа ИЛИ -viya: *a$wya дает асиуа4, тогда как *urwya
становится urviya\ В этих индийских примерах нельзя усмотреть того, что
предопределяло бы выбор той или другой формы. Наоборот, в греческом
сразу видно, что различие преобразований имеет весьма глубокие причины,
правда, все еще от нас скрытые; в notjuviov суффиксом, по-видимому, яв­
ляется не -уа, a -ia или -iya: между noijuaivco и noijxyiov такая же дистан­
ция, как между a£ojiai и oiyioc, или между o^aa и ooaia. Закон, установлен­
ный Сиверсом (см. РВВ, V, стр. 129), также не внес еще ясности в этот
вопрос.
342
saniibhis под словом snu у Грассмана. Он приводит также sanitu r — наречие, близкое sanutar; в этом случае гот. sundro было
бы его европейским эквивалентом. Ср., наконец, лат. sine.
1 л. мн. ч. eXtfoapsv восходит к *eXt5ajxsv. Эта форма вместе
с еХиза, siusav и причастием Хшас является основанием, на ко­
тором строится весь аорист на -за.
Аорист Ixxavov от xxsv принадлежит к тому же образованию,
что и s-aj(-ov (см. стр. 311). Наличие а в нем обязано скоплению
согласных в *S-XTV-OV. В sSpajxov a имеет то же происхождение,
если только (что сводится к тому же) pa не представляет собой
рефлекса г и если только edpajxov не приравнивать к етраттоу. —
зттаргзда'., если только оно существует (Си г t i и s, Verb., II, стр. 19),
восходит, по-видимому, к *зтгрззда11.
Германский очень богат явлениями этого рода; это, как и
следовало ожидать, и, занимающий место греч. а. Сивере (цит.
раб., стр. 119) возводит 1-е лицо мн. ч. перфекта bitum и bitrp
к возникшему в результате падения а в *(bi)bitma. Ср. выше,
стр. 313. Точно так же Сивере объясняет lauhmuni (см. стр. 150).
Остгоф рассматривает дат. п. мн. ч. broprum (u в этом падеже
явл. общим для всех германских диалектов) как результат развития
brof>rm, скр. bhratfbhyas. Но всегда остается возможность, что
слог urn имеет здесь ту же природу, что и в bitum. Иными
словами, слоговое ударение могло падать на носовой так же,
как и на плавный. Ср. готские дательные падежи мн. ч. bajo|3um,
menofmm, к которым плавный не имеет никакого отношения.
Что касается пассивных причастий от корней с плавными или
носовыми типа А (см. стр. 310), как, например, baurans при
скр. babhrana, то надо полагать, что поддерживающий гласный
пришел сюда из некоторых глаголов, где стечение согласных
развивало его механически, как в numans вместо *nmans, stulans
вместо *stlans. Прибавим сразу же, что такие древнеиндийские
формы, как ga-gram-ana ( = ga-gnpm-ana), представляют то же
самое явление и что в некоторых сочетаниях его следует дати­
ровать эпохой праязыка. Вообще, более поздние вставки, о ко1
Аористы пассива на -От] и на -т] любопытны в том отношении, что ко­
рень их принимает редуцированную форму, при этом с такой регулярностью,
которая никак не вяжется с поздней датировкой этих образований. Например:
ixifrrjv, 1тзрффг^; Ы\*щ\у
e6pdtxr|v. В эпоху, когда появились эти аористы,
корень oVpx не только утратил способность принимать вид бгх, но не было
больше вопроса даже о самом существовании корней; их вокализм был, следо­
вательно, заимствован у других глагольных основ (например, у тематического
аориста в активе, у перфекта в медиуме), свидетельствуя только о том, что
область плавных и носовых сонантов была некогда весьма обширной. Тем не
менее, некоторые формы аориста на -г| остаются необъясненными- таковы,
например, kbXr\v, кЬярцу, где за ак, ар следует гласный. Эти формы, как мы
только что видели, встречаются и правомерны в аористе актива после двойного
согласного, но не в других условиях: таким образом, e^rjv, £64pr]v были обра­
зованы вторично по аналогии с ктарщу, 46paxr]v и т. д., которые сами ориен­
тировались на exapnojiTjv, f6paxov и т. д.
343
торых мы говорим, часто смешиваются с некоторыми фонемами,
которые относятся к эпохе праязыка и о которых мы будем
говорить позже; здесь достаточно лишь в качестве примера
привести гот. kaurus = rpe4. [tapu;, скр. guru.
Всем известно, какое широкое развитие получили в италий­
ском иррациональные гласные. Группа из этого гласного с плав­
ным более или менее совпадает с рефлексом древнего плавного
сонанта; но перед m мы находим то е, то u: (e)sm(i) дает sum,
тогда как pedrp дает pedem. Сонант п, по-видимому, отдает
предпочтение е\ genu из *gnu, sinus из *snus (скр. snu; см.
F i c k , W., I3, стр. 226).
В зендском этого рода явление пронизывает весь язык;
таким образом в нем развивается в основном е. Санскрит встав­
ляет перед носовым а\ мы уже обнаружили несколько таких
случаев; просодия ведических гимнов позволяет, как известно,
восстановить большое число их. Иной раз а даже обозначается
на письме: tatane наряду с tatne, kSamS наряду с kSmas. Уда­
рения в kSama было бы достаточно для того, чтобы определить
значимость его а\ если бы это а было всегда полным гласным,
оно несло бы ударение: 'ksama'.
*
*
*
В заключение главы о плавных и носовых сонантах, фоне­
мах, которые обязаны своим существованием большей частью
выпадению а, следует остановиться вкратце на том случае, ког­
да а перестает подчиняться фонетическому закону, требующему
его устранения. Этот случай никогда не встречается у корней
типа А или В (ср. стр. 310), поскольку сонантный коэффициент
в любой момент готов принять на себя функцию корневого
гласного. Наоборот, корни типа С могут расстаться со своим а
только в отдельных, почти исключительных случаях: ведь устра­
нение а делало бы эти корни непроизносимыми.
Перед суффиксом, который начинается на согласный, эти
корни никогда не устраняют его 1 . Разве такие инд. формы,
как tapta, satta, taSta, или такие греческие формы, как гхтб;,
ахетттб; и т. д., могли бы потерять а или г? Конечно, нет, и,
следовательно, они никоим образом не ослабляют действенности
закона, требующего устранения а.
Но когда суффикс начинается на гласный и требует при этом
ослабления корня, то такое ослабление может иметь место в
очень большом числе случаев. Выше мы приводили ax_eTv> отт-etv,
ттт-eaOat и т. д. от корней aey, astr, ттет и т. д. В санскрите мы
1
Однако в санскрите имеем gdha, gdhi, sa-gdhi, а в зендском —па-убаппи,
происходящие из ghas в результате устранения а и свистящего (как в pumbhis).
344
имеем, например, ba-ps-ati от bhas, a-kS-an от ghas, который
даст также в силу действия аналогии вторичный корень ^a-kS.
Чаще консонантное окружение не позволяет обойтись без а;
возьмем, например, санскритское медиальное причастие прошед­
шего времени, теряющее корневое а: корень bhar типа А и ко­
рень vart типа В легко следуют правилу: ba-bhr-ana, va-vft-ana.
Равным образом корень ghas, несмотря на принадлежность к
типу С, дал бы, если бы он имел формы медиума, *ga-k$-ana;
но другой корень типа С, например spag, требовал бы сохра­
нения a: pa-spag-ana. Этот простой факт разъясняет всю гер­
манскую парадигму: форме babhrana отвечает гот. baurans,
форме vavrtana — гот. vaurpans; что же касается типа paspa?ana,
то это—gibans. Все глаголы, которые имеют аблаут—giba, gab,
gebun, gibans, — имеют в причастии пассива, так сказать, неза­
конное е (i), которое, являясь очень древним, тем не менее
оказывается тут совершенно случайным.
В разных языках существует много случаев подобного рода, но
мы не намерены перечислять их здесь. Очень простое практичес­
кое правило, которое извлекается из них, таково: когда ставишь
вопрос: что происходит обычно с таким-то типом основ—сохра­
няет он или отбрасывает корневое а,—то при решении его надо
остерегаться брать в качестве критерия формы, где а (е) не могло
выпадать.
Здесь уместно сказать кратко о том, что происходит в кор­
нях, примерами которых могут служить as и wak. Строго
говоря, их позволительно связывать с типом С; однако всякому
видно, что сонантная природа начального согласного у wak и
отсутствие его у as создают здесь совершенно специфическую
ситуацию.
У корней типа as, впрочем, немногочисленных, выпадение а
не влечет за собой ни столкновения, ни скопления согласных.
Оно, таким образом, возможно; и действительно, при случае оно
происходит вполне закономерно: отсюда индоевропейская флек­
сия as-mi, as(-s)i, as-ti; s-masi, s-ta и т. д. Оптатив: s-ySm. Импе­
ратив: (?)z-dhi (зенд. zdl) (см. Ost hof f, KZ, XXIII, стр. 579 и ел.).
Ниже мы встретим скр. d-ant, лат. d-ens—причастие от ad „есть".
Корень wak в санскрите выступает в виде va<j и дает во
множественном числе презенса u?-mas; равным образом имеем
iS-ta от yag, fg-u от га£ и т. д. В чем здесь дело? Безусловно,
в ослаблении корня. Надо только помнить, что слово ослабление
не означает ничего иного, кроме выпадения а. Говорить, вслед
за Бругманом, о „Vocalwegfall unter dem Einflufi der Accentuation"
означало бы предоставить исследователю чрезмерную свободу
действий. Среди других примеров мы находим здесь и.-е. snusa
„сноха" вместо sunusa, скр. strt „женщина" вместо *sutrt. Даже
если бы в этих словах и выпадало (что бесспорно для вед.
5masi = u5masi), то мы имели бы здесь дело с фактом абсолютно
345
аномальным, которому не имелось бы параллелей и который,
сверх того, противоречил бы закону устранения а: ведь необхо­
димым следствием этого закона является как раз сохранение
коэффициентов а. Остережемся также употреблять слово сампрасарана\ этот термин, правда, означает просто переход полу­
гласного в гласный; однако, в действительности, во всех работах
лингвистов он равнозначен выражению: стяжение слогов уа, wa,
га (ye, we; yo, wo) в i, u, \. В голове тех, кто употребляет
термин сампрасарана, неизбежно присутствует мысль об особом
влиянии у, w, r на следующий за ним гласный и об абсорби­
рующей роли, которую, якобы, играют эти фонемы. Если таков
смысл, который придают слову сампрасарана, то надо со всей
решительностью сказать, что праязыковые ослабления ничего
общего с явлением сампрасарана не имеют. Праязыковое ослаб­
ление—это выпадение а, и ничего больше. И то, что pa-pt-us
происходит от pat, s-masi—от as, rih-masi—от raigh и u^-masi —
от wak, является результатом не ряда различных процессов,
а результатом одного и того же процесса. Впрочем, когда для
более поздних периодов мы, действительно, регистрируем абсорб­
цию звука а звуком i или и, то гласный, который получается
при этом, как правило, является долгим.
Выше мы лишь в самых общих чертах затронули вопрос об
этом способе образования плавных сонантов: ср. xpsmi), дающее
expornov; mfdu, pfthu— от корней mrad и prath. Перечень приме­
ров можно было бы продолжить. Отметим хотя бы греч. хрез,
которое имеет закономерный сонант не только в ёхра-fov и xsupajxjiat,
но и в прилагательном тар^ис.
Глава
II
ФОНЕМА А В ЕВРОПЕЙСКИХ
ЯЗЫКАХ
§ 4. Гласный а в индоевропейских языках Севера
Европы имеет двоякое происхождение
Задача, которую мы поставили в предыдущей главе, своди­
лась, собственно говоря, только к расчистке почвы: мы попыта­
лись отделить а древнее и а подлинное—простое или нет, пока
неважно—от всех позднейших наслоений, возникших в силу
различных случайностей. Эта операция была настолько необхо­
димой, что мы не побоялись надолго задержаться на ней и даже
перейти границы, установленные тесными рамками этой работы.
Сейчас нам представляется возможность очень сжато изло­
жить те соображения, которые ведут нас к тезису, сформулиро­
ванному в заглавии параграфа.
1. Германское и (о) больше не принимается во внимание при
рассмотрении вопроса об а. Во всех тех случаях, когда это не
древнее индоевропейское и, оно всегда восходит к плавному или
носовому сонанту.
2. Теперь в группе северных языков подлежат рассмотрению
только два гласных: е и то, что мы назовем а. Этот последний
гласный появляется в славянском в виде о, но это неважно: сла­
вянское о адекватно а в литовском и германских языках; тембр о
в сущности ничего не меняет.
3. Напротив, в южной группе мы имеем три гласных: е, а, о.
4. Южное е соответствует северному е\ южные а и о оба
соответствуют северному а.
5. Мы знаем, что когда греческое а чередуется с е в корне,
содержащем плавный или носовой (не начальный), то а является
вторичным и восходит к сонанту.
6. Однако указанные корни оказываются единственными,
в которых встречается чередование а и s, а это, стало быть,
означает, что греко-латинское а и греко-латинское е никак не
связаны друг с другом.
347
7. Напротив, чередование е и о в греческом, а первоначально
также и в италийском является абсолютно нормальным (exexov:
тзтоха, тбхо;; tego:toga).
8. Каким же образом а и о южных языков могли бы все же
произойти из одного и того же первоначального а? Каким чудом
это древнее а могло принять тембр только о, но ни в коем слу­
чае не а, причем всякий раз, когда его сопровождало е?—Вы­
вод: дуализм а и о классических языков является исконным,
и, стало быть, в северных языках обе фонемы должны были
слиться в одну фонему а.
9. Подтверждение: когда один и тот же корень имеет а в гре­
ческом и в латинском и этот корень встречается в северных
языках, мы немедленно обнаруживаем, что он и там все еще
сохраняет а и, что очень важно, это а не чередуется с е, как
бывает в тех случаях, когда в греческом ему соответствует о.
Так, гот. vagja = rpe4. 6р<о, hlaf = греч. (xi)xloya. выступают в
сопровождении viga и hlifa. Однако agis(a-) = rpe4. а р ; или же
а1а = лат. alo не имеют вообще родственных слов с гласным е.
В свою очередь корни этой последней разновидности обладают
особенностью, не известной корням первой, а именно—способно­
стью удлинять свое a (agis:og, ala:ol); об этом мы будем гово­
рить ниже [15].
Прототип европейского е Бругман обозначил как ах\ а2
у него—это фонема, которую мы до сих пор называли о. Что же
касается третьей фонемы, которая отражается в греко-италий­
ском а и которой в северных языках соответствует половина
всех наличных в них а, то мы обозначим ее буквой л, с тем
чтобы подчеркнуть, что она не родственна ни е (а,), ни о (а2).
Если не принимать пока во внимание другие возможные разно­
видности а, то мы получим следующую таблицу:
Северные языки
Первоначальное состояние
Греко-италинскин
е
о
а
а,
а2
А
§ 5. Эквивалентность греческого а и италийского а
В предыдущем параграфе мы говорили о греческом а и об
италийском а, как если бы это был один и тот же звук; и дейст­
вительно, общепризнано, что в большинстве случаев они экви348
валентны друг другу. Нижеследующий перечень примеров,
составленный с максимально возможной полнотой^ является в
основном воспроизведением первого из списков Курциуса („Sitzungsberichte...", стр. 31). Эти материалы необходимо было
предъявить читателю хотя бы для того, чтобы четко обозначить
границы области плавных и носовых сонантов в греческом;
напомним, что альфа отнюдь не всегда является анаптиктическим
гласным вторичного происхождения.
Наряду с этим цитированная работа содержит два списка
примеров, с выводами из которых наша теория, казалось бы,
находится в противоречии. В первом из этих списков приводятся
случаи, когда греческое а противостоит латинскому е\ во вто­
ром—слова, в которых, напротив, греческое е соответствует
латинскому а. Разумеется, подобные соответствия (echange) e и а,
более или менее согласующиеся с гипотезой о расщеплении
единственного а, почти несовместимы с гипотезой о двух различ­
ных уже в праязыке фонемах А И а,. Однако для того, кто при­
нимает теорию носовых сонантов, число случаев первого рода
уже значительно сокращается: он вычеркнет e*axov—centum,
Saauc—densus, таре — pinguis и т. д. Тщательно взвесив эти
случаи и учтя все уточнения, обоснованные новыми работами,
мы получим совершенно ничтожный остаток; это—исключения,
от которых не свободно почти ни одно правило звукового соот­
ветствия. Мы можем даже обойтись без подробного разбора
материала: достаточно будет двух-трех примеров. Kpsac—саго:
Бреаль показал („Mem. Soc. Ling.", II, стр. 380), что эти два
слова вовсе не родственны. Meyac — magnus: корень совсем не
один и тот же, как мы это увидим ниже. KecpaXir)—caput: грече­
ское <р делает это сближение по-прежнему невозможным [16].
Теааарес — quattuor: языки, находящиеся в ближайшем родстве к
латинскому, имеют здесь е: умбр, petur, оск. petora; quattuor,
без сомнения, является изменением *quottuor вместо *quettuor
(ср. colo=*quelo и т. д.). раата£<о—gesto (Фик): их идентичность
неубедительна, так как следовало бы ожидать по меньшей мере
*(g)vesto; gesto и gero скорее родственны греч. а-уоахб;1 „ладонь",
где о = а2. Что же касается Ьут\ч (ср. a^vta), которое сближают
с лат. egeo, то, во всяком случае, надо принять во внимание
глоссу asx^vsc тт<Ь7]те<; (Гее).—Самым примечательным примером,
который приводится в подтверждение эквивалентности е и а,
является греч. eXfxrj „ива" = лат. salix (др.-в.-нем. salaha); но и
здесь можно возразить, что еИхг\ — это аркадское слово, и при-
1
Равное в свою очередь скр. hasta. Зендское zagta показывает, что гутту­
ральный начальный является палатальным, а не велярным. Вот еще один
пример, дополняющий ряд: hanu — Y£V13S» aham — iy<b, mahtfnt — jneyag, gha — ye
(hfd—xap6ia).
349
влечь C3ps&pov = jMpaupov и другие формы того же диалекта1
( G e l b k e , „Sludien", II, стр. 33).
В самом греческом языке—мы не касаемся здесь диалектных
различий — ученые часто допускали чередование е и а; Как мы
уже отметили в § 4, это явление ограничено классом корней,
в которых а, будучи поздним рефлексом плавных и носовых
сонантов, на самом деле не является а. Мы не думаем, что это
чередование могло иметь место в каких-нибудь других случаях.
Нам кажется излишним вступать здесь в споры по этимологи­
ческим вопросам: это не представило бы для нас особого инте­
реса. Уже сам тот факт, что из всех приведенных примеров нет
ни одного, который не вызвал бы споров, достаточен для того,
чтобы возбудить сомнение. Стоит только посмотреть на глаголь­
ную флексию, чтобы констатировать, что там по крайней мере
нет и следа а, заменяющего е вне корней на плавные и носовые.
Насколько обычна в этих двух последних классах парадигма
тргттсо, expaTTov, Tsxpajxjjiai, expacpftrjV, настолько она была бы неве­
роятной во всех других случаях. Один такой пример, правда,
был приведен. Курциус склонен считать правильной данную
Аристархом и Бутманом деривацию гомеровского пассивного
аориста гауЦ (етг! g'aamc гауЦ — „Илиада", XIII, 543; XIV, 419).
Это слово, по-видимому, означает „наваливаться на кого-либо"
или, по мнению других, „оставаться прикрепленным, прилегать".
Исходя из первого значения, Бутман видел в еа<рйт) аорист от
еттоца'., отвергая мнение, связывающее его с атттсо. Во всяком
случае, вряд ли кто-нибудь захочет утверждать на столь шатком
основании возможность аблаута е—а в глагольной флексии.
Скорее следовало бы прибегнуть к этимологиям, пусть даже
самым рискованным (ср., например, гот. sigqan „падать" или же
скр. sari£ „прилегать"; а в этом случае явился бы представите­
лем носового сонанта).
Рассмотрим еще три случая из тех, в которых эквивалент­
ность б и а резко бросается в глаза: vs(F)a) „плыть", va(F)a) (эол.
vara)) „течь"; ср. скр. snauti. Как одна и та же первоначальная
форма могла одновременно дать vsF<o и vaFco? Это, по-видимому,
трудно себе представить. Эта трудность исчезнет, если, отделив
vdtFo) от древнего корня snau, мы сблизим его с sna: vaF разви­
лось из sna совершенно так же, как cpaF (фошос) — из bha, p F
(p'lvo;, X&oQ) — из gha, атар(атаирбс) — из sta, ХаР(аттоХсачо)— из la,
SoF(SoFavolTj) — из da, yvoF(vooc, gnavus) —из gna. V3(a)o|xat „прихо­
дить", vaico, Ivaaaa, evaaftijv „обитать"; ср. скр. nasate. Значения
неплохо подходят друг другу, но нет гарантии, что nas будет
подлинным корнем у va!a>; ср. 8а!<о, е8аааато, -8азто<;. С другой
стороны, следует учитывать va5oc „храм", которое Курциус,
1
Мы намеренно не приводим £гМсо, которое на первый взгляд было бы
лучшей параллелью.
&0
правда, предлагает возводить к *vaaFo;. Ficzo „город" имеет
тот же корень, что и гот. visan; этот же корень предполагается
также в греч. eaxia и с еще большей вероятностью—в азахсо,
аеаа „ночевать, спать". Fia-xo относится к aFsa-xco точно так же,
как латинская основа vad—к греч. a'Fsft-Aov: речь идет здесь
о совершенно особых фонетических явлениях. — Прочие случаи
могут быть исключены подобным же образом. В двух словах —
8et7Tvov= *8aTTivov и etxbv, варианте aixiov (см. B a u n a c k , „Studien", X, стр. 79), а, по-видимому, ассимилировалась последую­
щему i. Что касается *Хе(с, Ye*T(0V» te<»c, Utxoupyoc, peTa и т. д.
наряду с хШс, у«» ^ 6 ; , рйЗю; и т. д., то нет нужды говорить,
что их е вместо г) оказывается всего лишь ионическим рефлек­
сом а.
После детальной критики этого пункта, предпринятой Бругманом, никто уже не будет склонен приписывать диалектным
формам срарсо, троено), xpacpa) и т. д., равно как и FeaTrapio<;, avfoтаро;, ттатосра, какое-либо значение при рассмотрении вопроса
об а. Аве („Memoires de 1а Soc. de Linguist.", II, стр. 167 и ел.)
уже давно объяснил а в этих словах влиянием г. Само собой
разумеется, что здесь мы имеем дело не с гласным г, порождаю­
щим а, а с согласным г, изменяющим е в а. Обратное явление
обнаруживается в некоторых ионических и эолийских формах,
таких, как eparjV, yspyepoc, ^Хеербс.
Как показывает список Корссена (II 2 , 26), чередование awe
почти полностью отсутствует также и в латинском, по крайней
мере в той степени, в какой не учитываются некоторые особые
и поздние фонетические изменения. Также совпадает вокализм
в различных италийских диалектах и, стало быть, в этом отно­
шении их можно рассматривать как одно целое. Самое значи­
тельное расхождение составляет латинское in- (отрицательная
приставка) и inter по отношению к оскскому и умбрскому ап-,
anter. Это расхождение, мы надеемся, разъяснится позднее.
Нижеследующие примеры разделены на три группы в зави­
симости от места а и его окружения в корне.
1. Корневой слог не содержит ни носового, ни плавного, ко­
торый не был бы начальным. В начале списка даны корни, общие
большому числу слов. Буквы С и F отсылают к этимологическим
работам Курциуса и Фика [17].
akj:
ak2:
ag:
ар:
kwap:
dap:
1 так:
2 так 2 :
ас-ies, ac-us и т. д.
aqu-ilus. (Fick)
ag-o, ac-tio.
ap-tus, ap-ere (?).
vap-or, vappa. (Curtius)
dap-es, dam-num1.
mac-te (macer?).
mac-tare, mac-ellum.
А'х-ро;, axa^-fxsvo;
ax-apo;, aj(-Xi;C
ay-co, ay-6;
a7T-T(0
хатт-ш, xa7T-v6;
§атг-т(о, SaTT-av7]
jxax-ap, |xax-po<;
ц*х-оцоц, jxax-atpa
351
mad:
lak:
lag:
lap:
las:
sap:
jJiaS-aco, ца§-ар6<;
Xdx-oc, Xa*-sp6;
Xay- vo;, Хауу-а^со
Хатт -то, Xaf-шаа)
XtXo (a)-iojjia'., Xaa-xr
аатт •po;, oay-iqc
dptveXaxrjV
ауроС
axyoQ
ajxvo;
iSivr)
dc*(0V
'Am-Savo;
атто
атта
d'xvT)
mad-eo , mad-idus.
lac-er, lac-erare.
lac-sus, langu-eo. (Curtius)
la-m-b- o, lab-rum.
las-c-ivus.
sap-io, sap-or. (Curtius)
abies.
1
ager.
axilla, ala
agnus 3 .
ascia.
axis.
amnis 4 .
ab.
atta.
agna.
|
(Jaxxpov
jSaaxaivo)
Saxpo
xaSo;
xaxxaa)
хаттро;
paS
aestas, aestus.
aevum6.
aequus.
levir.)
Хакк
aalot
axaio;
дор. ai,
taTTTO)
XaZvrj
фауарбс
bacillus,
fascinare (?)
dacruma.
cadus.
cacare.
caper,
racemus (?).
jacio (?).
lana.
scabies.
В дифтонге:
ai. аК}а)
aiciv
aiaa(atx-ya)
(S^tF^p
laevus.
saevus 6 (?).
scaevus.
OCK. s v a i 7 .
1. О соотношении damnum и балагг] см.' В е е h s t e i n , „Studien", VIII,
стр. 384 и ел. Автор забывает упомянуть, что даже во времена Светопия
( Н е р о н , гл. 31) damnosus означало „расточительный".
2. Предпочтительнее не включать сюда третий корень т а к , который встре­
чается в \1яоо(й — macero, так как е в слав, me.kna.ti усложняет вопрос.
3. См. F i c k , KZ, X X , стр. 175; слав, jagne. с g 2 подтверждает древ­
нюю форму *cipv6g, предполагаемую для греческого слова.
4. Курциус интерпретирует название реки 'Atti6avdc, как dm „вода" + 6avo
„дающий" — этимология, которая могла бы найти некоторую опору в 'Hpi-6av6-g
(скр. Vc(ri „вода"); к тому же корню он относит Meaadnioi, y i 'Ал1а и т. д.
Вопрос только в том, имеем ли мы дело с ар (откуда amnis) или с ак 2 (в aqua);
но и в том и в другом случае латинский дает а.
5. а является долгим: греч. 4nY]exav6g, скр. £yus.
6. См. S а v e l s b e r g , KZ, XVI, стр. 61. Чтение adtoi делает сближе­
ние сомнительным.
7. Здесь тоже можно предполагать долгое а; возможно, таким же образом
удастся объяснить el вместо г)£.
аи.
aug:
1 а и s:
2 a us:
gau:
k a и р:
рай:
s t а и:
аоу-чг), аоя-сп;
айак; аеХю;
«it.
г^-аи(т-т7]р
уао-ро;, 77)-\>го)
хатт-7]Хо; 2
Trat'-co
атаи-рб;
aug-ere, aug-ustus.
aur-ora; Aus-elius. (Curtius)
h-aur-io, h-aus-tus 1 ?
gau-dere, gav-isus. (Curtius)
caup-o, cop-a. (Curtius)
pau-cus, pau-per.
in-stau-rare. (Curtius)
352
1. F i c k , BB, II, стр. 187.
2. и исчезло в греческом, как в xA,6vtg и других формах; см. O s t h o f f ,
„Forschungen", I, стр. 145; M i s t e l i , KZ, X I X , стр. 399. *
upauco fraus.
хаиХб; caulis.
оаоцхбь saucius.
таорос taurus.
aura (заимствовано?)
аира
аоте
evt-aoxoC
daovov&rj-
autem (?).
av.tumnus (?).
Faunus (?).
ptov (Гее.)
Lav-erna, lav-erniones. (C.)
1 a(F)-ia)
av-eo, av-idus (?). (C.)
1 TTa(F)-(co
а перед v <
pav-io.
V yau-oc, <pa(F)sivo<; fav-illa. (Curtius).
2. Корень содержит неначальный плавный или неначальный
носовой1. В ряде примеров (мы привели некоторые из них в скоб­
ках) а, несомненно, отражает не что иное, как А: ЭТО анаптиктическое а, связанное с явлениями, изученными в главе VI [18].
/ dtTro-iau-a)
ank:
angh:
1 аг:
2 а г:
ark:
arg:
—
al:
(?) а 1 g:
kan:
[kard:
kal:
[bhark:
[sark:
[sarp2:
1 sal:
2 sal:
[skand:
a'Uo;
[d'Xx7j
dlxouv
aX(p6;
[ajxcp!
[ajxcpco
av-
'<anc-us.
dyx-cbv, ayx-uXo;
A'YX-W
dpap-faxco, ap-ftpov
dp-6(D
dpx-sco
dpy-o; [apy-upoc]
dpTT-a?a), артт-аХго;
av-ai-To;
d&y-oc, dXy-ew
xav-dfro,
fy-xav-o;1
xpa8-7], xpaS-aivco
xaX-sco
eppdajo), еррах-тб;
ратт-тсо
артт-7]
aX-XojJiat
oa\-o$y aai-daj(o
xdvS-apo;
(Curtius).
ang-o, ang-ustus.
<ar-tus.
,ar-are, ar-vum.
arc-eo, arx.
arg-uo [arg-entum].
l-ap-io, rap-ax.
ial-o, al-umnus. (C.)
alg-eo (?).
сап-о, can-orus.
card-o. (C.)]
cal-endae, cal-are.
farc-io, frac-sare.]
sarc-io. (Bugge)]
J>arp-o, sarmen.]
sal-io, sal-tus.
sal-um. (C.)
cand-eo,cand-ela. (C.)]
Xd£
xdpxaXo;
xpdjxjto;
^
1
alius.
alces.]
alcedo.
albus.
amb-.]
ambo.]
an.
calx.
cartilago
carbo.
malva.
fjijjijir)
mamma.
дор. vaaaa anat-.
1
В этот список не включены пары офалЯсо — falio и dtafdvco— labor как
спорные.
12 Ф. де Соссюр
353
оск.-умбр. an-.] 5!-тт}л|
PaXavo;
yaXaxxyiajxupo*;
умбр, t up 1 a k4
animus.
[ттаХа|хг)
palma.]
ante.
ттойтг)
pal.ea ( F i c k ) .
aranea.
Aop.Traviov p a n n u s .
armus.]
TTW^
planca.
arundo(?)(Fick). TrpoTrtSec palpito 5.
рафбс
gravis. |
valgus (?).
suf-flamen (?) 2 . аХч
sal.
paxxoi
balbus.
an-fractus e .
glans.
axdtXod)
talpa. (C.)
lact-.
axavSaXov scando. (C.)
gramia.
[a^aaxov fastigium.
yiacpopoC
xaV/7]
xajxapa
дор. хатто;
xapxivo;
glaber (?)
clacendix.
camurus
campus.
cancer.
[av- (отриц.)
a'V6|Xo;
apdtpr]
[apjxoc
apov
[Рарйс
рХатттсо
Pap^apo;
(Fick).]
1.
2.
3.
4.
гивает
5.
6.
7.
ского.
Fallot f
р)л£а
дор.^зЬ?
vallus. (С.)
grando.
anser.
r(ixav6g* 6 dXexxpuwv (Гее.)
F i c k , BB, I, стр. 61.
„Studien", V, стр. 184.
e в латинском duplex обусловлено законом ослабления, которое затра­
вторые члены сложных слов.
Мы отделяем таким образом palpito от palpo = \britax(paco.
См. стр. 318.
A h r e n s , II, стр. 144.—antrum и br-acchium заимствованы из грече­
К вышеприведенной таблице следует добавить пять корней,
которые, по сути дела, вероятно, не содержат носового, хотя и
принимают его во многих языках, несомненно, под влиянием
суффикса. Эти корни находятся к тому же в таком состоянии,
что иной раз может возникнуть сомнение, какой гласный они
содержат: е или а; исследование тех изменений, которые они
претерпели, едва ли возможно в настоящее время. То же самое
можно сказать и о некоторых только что упомянутых корнях,
которые помещены в скобках.
xldcCw, exXocyov, xlxiccyyoc,
хехЦусо;, хХауу-г)
clango, clangor.
Ср. др.-сканд. hlakka, гот. hlahjan, hloh, лит. klegu ( F i c k , I 3, стр. 541).
тетаушу
tango, tago,
tetigi, tactus.
Фик приводит также гот. stiggvan, что плохо согласуется с лат. tago.
Несомненно, не следует думать о гот. tekan; это последнее слово родственно
греч. бактиЯос, (корень dag; ср. digitus).
rr-qyv^t, ттеу^уа, еттау7),
тг7)хт6<;, тгаут)
354
pango, pago, pepigi,
pignus, paciscor, pax.
Ср. гот. fahan, faifah или же др.-в.-нем. fuogT; скр. ра^а.
ттЦаасо, дор. ттХауа, egeTrX&yijv; plango, planxi, planctus,
ттШо, STTWYX^^V
plaga (Curt ius.Grdz.,стр.278.)
xdcxaXov „городская стена"
cancelli „решетка, барьер".
Фик, сближающий эти два слова (II 3, стр. 48), сравнивает с ними скр.
kadate и kandate „привязывать". Но отсюда только шаг до гот. hahan, haihah
„вешать". Отождествление этого последнего глагола с скр. caiikate „быть оза­
боченным, сомневаться и т. д." (I 3 , стр. 56) имеет уязвимый пункт в значении
древнеиндийского слова. Ср. P o t t , Wurzelworterbuch, III, стр. 139.
Приведем, наконец, различные примеры, которые можно рас­
пределить по таблицам 1 и 2, но содержащие долгое а в одном
из двух языков или даже в обоих. Это долгое а подлежит ре­
гистрации в качестве новой фонемы, а так как она явно нахо­
дится в связи с А, то мы можем теперь же обозначить ее через А,
дав себе слово исследовать ее в дальнейшем более подробно.
( clavis.
garno1.
дор. yaptco
дор. xXa(F)i<;2 ) claudo.
дор. (F)a^co 2 vagio.
дор. xlapoQ 2
glarea 3.
(F)t(F)ax-f)
.
2
Хаа;
позднелат. gravarium 4 (?)•
caligo.
дор. xai(;
ратшс
rapa.
malum.
axYjircov7
sea pus.
vao;
navis.
дор. rraioc 2
palud 6 .
suavis
еШз}
'
тг7)р6<;, ттаоро;
parum.
(xai;
pavo3.)
дор. то ттаро; parvus.
Xajxo;
hamus.
TTSTrapsTv
ap-pareo(
Р««
\
paSajxvo; J
radix.
фГ|Ха(раа)(Г| = a?)
pal pare,
дор. фауо;
sabulum.
Сюда же относится корень слов magnus, major, оск. mahiis
и т. д., который лег в основу греч. щуоь, Мрр, дор. |xapv<i
( A h r e n s , II, стр. 143). См. стр. 359.
1. Корень лат. garrio, действительно, не полностью идентичен корню уарио)
(ср. лит. garsa).
2. A h r e n s , II, стр. 137 и ел.
3. Возможно, что glarea заимствовано; pavo заимствовано почти наверняка.
4. P i c t e t , Origines Indo-europeennes, I1, стр. 132.
5. Помимо этого, palus сближают с яАябос,.
6. C u r t i u s , Verbum, II, стр. 29.
7. Дор. axandviov ( A h r e n s , II, стр. 144).
3. а стоит на конце корня:
fa-mes, fa-tuus.
fa-t-iscorv fa-t-igo.
pa-nis, pa-bulum, pa-sco.
рй-s-tor2, pa-vi.
gh а *: x^-^a, yjx-xk®
pa:
12*
rra-x-sojxat
й-тта-з-тос, тта-via
355
bha:
дор. <pa-jx!, срй-)Аа;
jpoc-тк; l л. ми. щ-ixh
(?)la3:
uXa-co, (Aa-x-Y)
sta:
дор. i-Gxa-jJti, г-ата-v;
ата-TYjp; 1 л. мн. i-axa-jjisv
(s)na: va-рбс, va-ца
va-ж, Na-idte
s p a : дор. атта-Stov, аттсс-со
fa-ri, fa-ma,
fa-bula, fa-t-eor.
la-trare (la-mentum?).
Sta-tor [19], stamen,
sta-tus, sta-bulum.
na-tare, na-trix,
nare.
spa-tium (pa-t-eo?).
pa-nd-o, pa-s-sus.
1. Связь латинских слов с корнем gha общепризнанна; что касается hisco,
hiare и т. д., то их нельзя вывести непосредственно из gha; liiare — это лит. zioti
(корень ghya), и сходство hisco с %4ахсо не должно возобладать над этим со­
ображением.
2. S с h m i t z, Beitrage zur lat. Sprachk., стр. 40.
3. Допуская в бАлсо случай протезы, мы восстанавливаем в греческом ко­
рень, который представлен почти во всех родственных языках. Правда, Фик
находит его в Xr(pog, Яг|ресо. Гомеровское ^acov спорно. <Ш)хте1«6^ххте1. Кр^тес,
мало что проясняет.
Вышеприведенные примеры представляют нам немало случаев
расширения корня посредством зубного, расширения, весьма свой­
ственного корням на а и реализующегося к тому же несколькими
различными способами. Приведем корень, который появляется
в обоих языках только в расширенной форме (ср. C u r t i u s ,
Grdz., стр. 421):
la: дор. ХЙ--&-С0; e-Xa-ft-ov
la-l-eo.
Носовой в Xavftavo) не дает никаких оснований предполагать
в этом слове корень 1ап, который не могло бы подтвердить и скр.
randhra „пещера" ввиду своей изолированности. Гесихий, правда,
приводит аХоигсаХг^г;, но другая глосса— аХХм^-ааусйг^.
Adbrtovs; не позволяет извлечь из этого какие-либо данные отно­
сительно XavOavco.
Лат. ma-nd-o „жевать" (ср. pa-nd-o, Xa-vft-avo)), ma-s-ticare,
ma-nsu-cius и т. д. и греч. jxa-aaojjuxt равным образом основыва­
ются на корне т а , от которого образовано также гот. mat(i)-s
„обед".
Сюда же относится, наконец, и лат. pa-t-ior, pa-s-sus, соот­
ветствующее тта-ар, £-TT<X--&OV; мы уже видели и далее еще увидим,
что почти невозможно решить, является ли а этих греческих слов
древним а или же оно восходит к носовому сонанту.
Остается упомянуть:
дор. |хйт7)р=-^ mater X^?^
=h(i)laris (?).
<ppux7jp
= frater [дор. тХатбс = lat us.]
rraxYjp
.-= pater ттрала,
ср. pratum.
Дёдерлейн („Handbuch der Lat. Etym.") сравнивает latex „ру­
чеек" с XdcxaS „шум от падения игральной кости". Рошер показал
356
(„Stud.", IV, стр. 189 и ел.), что многочисленные формы слова
(&трг/о; „лягушка" восходят к *[3ратра;р<;, которое он сближает
с лат. blaterare. Нужно было бы привести также и Хатрк, соот­
ветствующее latro, если бы это последнее слово не было заимст­
вовано из греческого (Curt i us, Grdz., стр. 365).
Суффиксальные слоги содержат л и А в сравнительно незна­
чительном количестве. Эти фонемы, за немногими исключениями,
мы находим лишь в суффиксе имен женского рода первого скло­
нения: греч. xc"Ps> др.-лат. forma. Некоторые падежи этого скло­
нения имеют также л краткое; см. конец § 7. Краткое А появ­
ляется затем в именительном—винительном мн. ч. имен среднего
рода 2-го склонения, где, вероятно, оно было сначала долгим:
греч. §(орй, лат. dona (др.-лат. falsa?). См. § 7.
Кроме этого, А является окончанием консонантных основ сред­
него рода в именительном—винительном мн. ч. Например, уЬг-а,
gener-a. Однако известно, что датировка этого окончания не ясна.
§ 6. Фонема л в индоевропейских языках
Севера Европы
Что нужно, когда идет речь о греко-латинском слове, чтобы
быть уверенным, что это слово содержит А} Нужно только, чтобы
(при условии отсутствия носовых и плавных сонантов) в грече­
ском и латинском было а. Однако, если слово существует только
в одном из этих двух языков, вообще достаточно, чтобы в этом
языке оно имело а: италийское или греческое неанаптиктическое а,
в какой бы форме оно не находилось, имеет качество А,— В се­
верных языках эта задача сложнее: каждое а само по себе может
быть А или а2. Прежде чем приписывать ему качество л, нужно
убедиться, что оно не может представлять собой а2. Очень часто
это возможно решить для каждого языка отдельно, даже не
обращаясь к родственным языкам, а именно посредством морфо­
логических данных, указывающих, в каких формах а{ заменено
на а2. Если форма принадлежит к числу тех, которые не допу­
скают а2, значит можно быть уверенным, что а — это л. Основа
презенса, однако только у первичных глаголов, является наибо­
лее распространенной из этих форм.
При выборе корней, содержащих А в северных языках, мы
следовали, по мере возможности, этому принципу. Сперва мы
должны, не выходя за пределы этой языковой группы, прийти
к заключению, что корень действительно содержит л; затем мы
производим сравнение с южными языками с тем, чтобы получить
подтверждение в том случае, если последние имеют а в этих
357
корнях. Ср. § 4, 9. Мы не включили такие примеры, как слав,
о щ при лат. агаге или гот. f>ahan при лат. tacere: и это не
потому, что есть основания усомниться в том, что их а — это л,
но по той причине, что в силу вторичности этих глаголов нельзя
различить в самом языке, восходит ли их а к а2 или нет; опре­
делить это можно, лишь привлекая а южных языков. Напротив,
данная ниже таблица как раз и предназначена продемонстрировать
идентичность южного а тому из северных а, которое не может
быть а2. Однако для самостоятельных именных основ такой
отбор был невозможен.
Большинство примеров можно почерпнуть в богатых мате­
риалах, собранных Амелунгом; тем не менее мы не можем просто
отослать к ним читателя, так как, согласно своей системе, до­
пускающей только одну первоначальную фонему как для север­
ного а, так и для южных а и о, взятых вместе, автор привле­
кает, не делая различий, гот. akrs ---греч. аурбс, гот. hlaf = греч.
хзхХосра. Настоящий список далеко не полон: это, скорее, мате­
риал для иллюстрации.
Ак х :
Agi:
*gh l 2 :
кдр: 3
twAk :
слав, os-tru; лит. asz-trus, aszmenдр.-сканд. ak-a, ok
гот. ag-is, og (ирл. ag-athar)
гот. haf-jan, hof2
гот. |3vah-an, £>voh
d h A b h 4 : : слав, dob-ru; гот. ga-daban, ga-dob
гот. ma(h)-ists 6
m Akx:
5
fli Aghj*: слав, mog-q; гот. mag-an WA
sk
dh:
A p:
ac-ies, A'x-poc
ag-o, ay-co
a^-o;,axaj(-i?(0.
cap-io.
е-тая-7) v.
fab-er.
|лах-р6;.
mag-mis,
др.-сканд. vad-a, vod
слав, kop-aj^ 6 ; лит. kap-oju
s k Abh:
An:
гот.
гот.
Anghx:
Al:
гот.
гот.
vad-o, vasi. (F.)
ахатт-тсо,
хаттеточ.
skab-an, skof
scab-o, scabi.
an-imus,
an-an, on; слав, ^-ch-a
av-sjio;.
agg-vus; слав, qz-uku; лит,. anksztas ang-o, A'y^-o)
al-an, ol (ирл. al)
al-o,av-aX-xo<;.
1. Греч. a^ojLiai, &x°S» ^ka/ov, а^дос,; гот. ag-is, un-agands, перф.-през.
og и т. д. восходят к корню agh без носового, который, по-видимому, отли­
чается от angh. Первый корень дает в санскрите agha „злой" (agh^-m „зло, не­
счастье"), aghala (то же), aghayati „угрожать"; второй — amhu, amhas и т. д.
Первый обозначает моральное зло, впрочем, довольно неопределенное, второй
означает „прикреплять, крепить". Конечный гуттуральный ясно показывает,
что здесь уместно делать различие; действительно, зенд. Szanh, слав. a.zuku
указывают на ghj и, следовательно, воздвигают барьер между скр. amhu и скр.
agha. Только внешне gv в гот. aggvus противоречит славянскому и зендскому
/: мы думаем, что v в данном случае пришло из косвенных падежей, где оно
нссго лишь является продолжением суффиксального и. Но нужно признать,
что зенд. ayana „vinculo" ставит эту комбинацию под сомнение.
858
2. hafjan — сильный глагол; иначе, согласно вышесказанному, мы не должны
были бы его г» р и водить.
3. Представляется почти невозможным сближать гот. £vahan, Jjvoh с греч.
ТЕуусо (несмотря на атреухто$ = &тРеу>ш)с;). Напротив, греч. тг(жо не представ­
ляет никаких формальных трудностей; правда, значения заметно расходятся, но
они могут объединиться в понятии „источать", которое восходит к скр. toe, ate;
с последним сравнивают £vahan. Ср., к тому же, разнообразие значений кор­
ней ргаи и sna.
4. F i c k , KZ, XIX, стр. 261.
5. Как показал Асколи (KZ, XVII, стр. 274), гот. maists восходит
к *mahists, что ставит его рядом с ^laxprfg и отделяет от mikils, как этого уже
требовало различение гласных. Асколи одновременно сообщает, что major, mag­
nus восходят к mah, magh; мы же позволим себе усомниться в том, что это
magh дало скр. mahant. He имея возможности долго задерживаться на этом,
мы довольствуемся констатацией, что существует 3 корня: 1) mAkji зенд.
тасуао, др.-перс, maftista, гот. ma(h)ists, ma(h)iza, греч. iiaxpog и также
цбкар и лат. macte; 2) m A g h 2 : скр. magna „богатство", гот. magan, лат.
magnus, ma(h)jor, греч. jiaxava, слав, mogq; — ноотнюдь не mahant, ввиду z
из зенд. mazaont; 3) m ax gx или ma1gh1: греч. цеуас,, гот. mikils, скр. ma­
hant; ср. magman. Что же касается непосредственно готского, то нужно до­
пустить, что формой перфекта ед. ч. является не mag, a *mog и что эта форма
возникла по аналогии с формой множественного числа magum; точно так же,
только наоборот, forum заменило *farum. См. ниже, гл. V.
6. Вторичные глаголы того класса, к которому принадлежит kopajq, обычно
не меняют корневого е на о(а2)\ стало быть, его можно привести в этом списке.
гот. a(j)izaa(j)es
гот. akrs
ager, аурос.
лит.актй (? слав.
кату = *окту,
др.-сканд.Ьатагг)ах|Л(йУ.
гот. ahva
aqua
лит. aklas
aquilus,axapo;
др.-в.-нем. ahsa,
слав, osi,
axis, a$<ov.
лит. aszis
ab, атго.
гот. af
слав, otici,
atta, атта.
гот. atta
lacrima,8axpu.
гот. tagr
слав, bobu, др.- iaba. (Fick).
прусск. babo
hasta.
гот. gazds1
слав, lomu
гот. ma(h)il
гот. aljis
alius A'XXo;
гот. ana
avd
лит. qsa
ansa
гот. andante, avx!
др.-в.-нем. ano,
лит. anyta
anus.
гот. arhvazna
arcus.
гот. avo
avus
слав, brada (*borda), лит. barzda,
др.-в.-нем. part barba.
гот. bariz-eins
(слав.boru(Fick)) far, род. п
farris
др.-в.-нем. gans,
anser, ydiv.
слав, gqsi,
лит. zqsis
lama (*lac- гот. fana,
pannus, iravfov
слав, o-pona
ma) (Fick).
sal, &\s.
mucula (Fick). гот. salt,
слав, soli
1. O s t h o f f , KZ, XXIII, стр. 87.
Следующие примеры демонстрируют нам долгое А северных
языков. Эта фонема, которая в южной группе отличается от
краткого А только количеством, в северных языках различается
359
еще и тембром. В германских языках и литовском—это дол*
гое б (др.-в.-нем. ио), тогда как славянский, где краткое л пре­
вратилось в 6, сообщает долгому А тембр а. Известно, что сла­
вянское а происходит из краткого гласного только в двух-трех
совершенно исключительных случаях. Формы, помещенные в скоб­
ках, являются нарушением этого закона субституции.
тгар;
тара
др.-сканд.
bogr.
др.-в.-нем. ruoba,
лит. горб [слав,
гёра].
sua vis, Kitfc герм, svotja-: др.сканд.
soetr,
др.-в.-нем. suozi
( F i c k , III 3 ,
стр. 361).
iagus
buoдр.-в.-нем.
cha.
caligo хаШ слав. kalu. (Fick).
JACJCXCDV
слав, makii
[др.-в.-нем. mago]
nares, nasus лит. nosis, англо­
сакс, nosu (ср.
слав, nosu, др.в.-нем. nasa).
А и А стоят в конце корня:
glia-
JCVJ")
ta:
bha:
la:
fa-ri, <pa-jjii
s t a:
sta-tus, e-axa-v и т. д.
(X«-M)
ta-bes
la-trare
(s)ta; дор. та-таш1
герм, go-men-, лит. go-murys
„palatum". (Fick)
слав, ta-j^ [англо-сакс. "paven].
слав. . ba-j^.
слав, la-jq, лит. 16-ju [но в гот­
ском laia: le(j)a]
слав, sta-nq, лит. stoju; гот.
sto-min-sta-da
(др.-в. нем.
stam, stem),
слав, ta-jq, ta-ti, ta-jinu.
Корень получает расширение зубным, например, в:
р а -1: тга-т-ео|Ш, рЗ-s-tor
la-t:
Xa-o) „хотеть"
sa - 1 3 : sa-t-ur, sa-t-is
гот. fo-d-jan2, .слав, pa-s-tyri.
гот. la-"p-on, la-pa-leiko. (Fick).
гот. sa-d-a, so-^-a, лит. so-t-us
(слав. sytu).
1. A h r e n s , I_l, стр. 144.
Слав, tajl „тайком44, tajlnu „тайный" ср. с ин­
44
дийской
основой
tayu
„вор
,
откуда
также TT|3-aiog „тщетный, безрезультат­
ный44 ( P o t t , Wurzelworterb., I, стр. 100).
2. fodjan предполагает корень, содержащий л ; и именно поэтому мы его
и приводим; действительно, очень возможно, если рассматривать fodjan само
по себе, что о в этом слове соответствует греч. со, а не а. Ср. гл. V, § 11.
3. Простой корень встречается в греч. ecouev =*^ouev ( C u r t i u s , Verb.,
II, стр. 69).
360
Из более изолированных слов мы приведем только:
(pater, постер
mater, |лйтт]р
frater,
гот. fadar; ср. § ll).
др.-в.-нем. muotar, слав, mati,
лит. mote,
гот
- brofiar, слав, bratrti, лит.
broterelis.
ЧГАГГ\?
А, представленный суффиксом имен женского рода, легко
усматривается в тех падежах множественного числа, окончание
которых начинается с согласного: гот. gibo-m, лит. mergo-ms,
слав. 2ena-mu. Оказавшись в конечном слоге, он подвергся, как
известно, различным изменениям. В именительном падеже един­
ственного числа славянский (zena) еще сохраняет а, которое
представляет в нем долгое а, между тем как законы, управ­
ляющие звуками германских языков и литовского, обусло­
вили сокращение конечного гласного: giba, merga, за исключением
гот. so, греч. а. О форме зват. п. йепо см. стр. 386.
А в дифтонге дает повод для нескольких особых замечаний.
Некоторые ученые отрицали существование европейского диф­
тонга ей; иными словами, придерживаясь точки зрения перво­
начального единства а, отрицали расщепление дифтонга au на
ей и au в ту самую эпоху, когда в любой другой позиции а
расщепилось на е: а. Бецценбергер („Die a-Reihe der gotischen
Sprache", стр. 34) утверждает или скорее упоминает (поскольку,
добавляет он, вряд ли необходимо говорить об этом специально),
что в готском презенсе kiusa вместо *keusa = rpe4. уеш, е пер­
вого языка не стоит в исторической связи с е второго. Каковы
же основания этого резкого разделения двух форм, соответствие
которых является безукоризненным, насколько только это воз­
можно? Все дело в том, что балто-славянские языки не имеют
дифтонга ей, и, следовательно, его не могло быть и в европей­
ский период.
В принципе мы не ставили перед собой никаких задач отно­
сительно европейского е, так как факт его появления в раз­
личных языках признается сторонниками всех систем. Мы долж­
ны, однако, заняться е, поскольку его хотят связать с а и опро­
вергнуть аргументы, устанавливающие, что в какую-то эпоху е
и а (А) составляли одно целое. Позднее происхождение дифтонга
ей, если бы оно подтвердилось, очевидно, было бы явлением
того же порядка. С другой стороны, мы не собираемся просле­
живать до конца последствия, проистекающие из выдвинутого
Бецценбергером принципа, так как мы не хотели бы подчинить
вопросу о ей вопрос о европейском единстве или вопрос о рас­
щеплении а. Итак, отметим сначала, что отсутствие ей в балтославянских языках, па что опирается Бецценбергер, поставлено
под сомнение И. Шмидтом, который указывает на его много3G1
численные следы (KZ, XXIII, стр. 348 и ел.). Шмидт рас­
сматривает ст.-слав, ju и лит. iau как восходящие в некоторых
случаях к ей (слав. b(l)jud^ = roT. biuda, греч. ireudojiat, лит.
riaugmi, греч. epeuyw)- Правда, позднее Бецценбергер выдвинул
новые доводы в свою защиту. Наша некомпетентность не позво­
ляет нам сделать окончательное заключение, но вот что по край­
ней мере мы считаем нужным сказать:
даже в том случае, если бы предположение Шмидта не под­
твердилось, даже если бы не существовало никаких признаков
дифтонга ей в балто-славянском, из этого все же не следовало
бы, что он никогда не существовал: ведь италийские языки
тоже не имеют ей, и, не будь единственного Leucetio, можно
было бы дойти до утверждения, что в италийском древний диф­
тонг аи никогда не имел формы ей. Однако никто не сомневается
в том, что douco происходит из *deuco. To же самое, по-види­
мому, произошло в балто-славянском, причем не только в диф­
тонге, но и, как в латинском, в группе ev. Яснее всего это
видно на примере ст.-слав, cloveku: действительно, лтш. zilweks
показывает, что о не является первичным1, и даже не углуб­
ляясь так далеко, вполне достаточно констатировать начальный
палатальный с, чтобы понять, что древней формой будет *celveku
(см. по этому поводу J. S c h m i d t , Voc, II, стр. 38 и ел.).
Откуда же тогда происходит о? Оно может появиться только
из v, с которым его сблизила метатеза плавного.— Путем рас­
суждения иного рода мы убеждаемся, что slovo происходит из
*slevo: действительно, имена среднего' рода на -as всегда имели
в корневом слоге аг и никогда — а2: так в арийском, греческом,
латинском, германском. При этом и сам славянский не нарушает
этого правила, как показывает пеЬо = греч. vsyoc. Как же теперь
иначе объяснить slovo =xliFoQ, кроме как влиянием v на е? То
же самое можно было бы сказать и о презенсе plovq = rpe4.
TTUFCO, так как тгХсосо — явно более поздняя форма.— Подобным
же образом мы находим в слоге, составляющем окончание,
в санскрите—sunavas, в греческом—Trff/ssc, в готском—sunjus
и только в одном славянском—synove.
Это воздействие v, продолжавшееся очень долго, как пока­
зывает cloveku, начинает проявляться уже в период балто-славянского единства. При греческом vsFo-; в литовском появляется
naujas, так же как в славянском novu.
Несколько слов о литовском а. При наличии полной экви­
валентности этого а и славянского о (оба представляют А И а2)
естественно задать вопрос, какой из этих двух фонем принад­
лежит приоритет. Какова балто-славянская форма только что
рассмотренного слова —novos или же navas? Если обратить вни1
е встречается также в гот. fairhvus „мир", которое можно возвести к *hverhvus, *hvervehvus и сопоставить с cloveku.
ЗЬ2
мание на все колебания между б и а в различных диалектах
Балтики — древнепрусском, литовском, латышском,, а также и на
различие тембра между а кратким и а^ долгим как в литовском,
так и в славянском (лит. &: о; слав, б: а), то невольно напра­
шивается третья гипотеза, а именно: n3v3s. В балто-славянский
период, вероятно, произносилось не чистое а, а 3 краткое и
долгое. Разумеется, не существует вполне позитивного аргу­
мента в защиту этой гипотезы; как нам представляется, это
еше более справедливо по отношению к тем аргументам, кото­
рые можно было бы выдвинуть против нее. Она поддерживает
те случаи ассимиляции, о которых мы говорили, равно как,
с другой стороны, сама опирается на них. Сравнительный метод
был и всегда будет вынужден прибегать иногда к подобным
взаимным индукциям.
Я приведу еще лит. javai, греч. £sa (скр. yava), savo, греч.
eF6c, а также два слова, где то же самое, по-видимому, проис­
ходит в обратном направлении, как в лат. vomo вместо *vemo.
Это vakaras = rpe4. earcspo;, слав, veceru; vasara = rpe4. lap, лат.
ver. Большая часть этих и предшествующих примеров входит
в список, в котором Шмидт фиксирует предполагаемые случаи
неполного соответствия е в европейских языках: стало быть,
если только все это не иллюзия, этот и так уже сильно умень­
шенный перечень потеряет еще несколько единиц.
Это балто-славянекое изменение ev в 3v отличается от ана­
логичного явления, которое имеет место в италийском, главным
образом тем, что оно происходит не всегда. Разумеется, должна
быть какая-то причина, если dev§tl (лит. devyni) не пошло по
пути *slevo, превратившегося в slovo, но эта причина остается
невыясненной. Напротив, в дифтонге ассимиляция е является
правилом, за исключением таких случаев, как bljudq и riaugmi,
которые приводились выше. Доказательство этого двойного про­
исхождения аи (в конечном итоге—тройного, так как сам а (а)
образован из л+а2) можно усмотреть в литовском родительном
sunaus от основ на -и в сравнении с формой родительного akes
(а не 'akais') от основ на -i x . Тем не менее мы не настаиваем
на этом утверждении, так как точное соотношение ё и ai пока
еще не известно.
Равным образом и в балто-славянских рефлексах дифтонгов
я,1, a2i, Ai произошли, как мы только что отметили, весьма
серьезные изменения. Точное значение i и ё в славянском, e(ei)
и ai в литовском все еще остается проблемой. По-видимому, ё
последнего, восходящее на первый взгляд к aj, является ничем
иным, как рефлексом ai: например, по сравнению с гот. haims,
др.-прусск. kaima, наконец, лит. kaimynas мы встречаем ё в kemas.
1
au готского sunaus нельзя объяснять подобным образом, как показывает
соответствующая форма основ на -i, также содержащая a: anstais. Вплоть до
настоящего времени эти аи и ai так п не получили объяснения.
363
Из изложенного выше следует, что примеры литовского или
славянского л в дифтонге могут иметь как таковые весьма огра­
ниченное значение и не имеют почти никакого значения, когда
речь идет об ли.
(?) gh A is:
sk^idh:
/4ug:
(?) л us:
haer-eo
лит. gaisztu, gaiszti (Fick).
гот. skaid-an, skaiskaid.
caed-o
гот. auk-a, aiauk; лит. aug-u
aug-eo, atSSt;
h-aur-io, h-aus-tus др.-сканд. aus-a, jos (Fick).
aevum, aiciv гот.
aivs; cp.
стр. 352
гот. haihs.
caecus
англо-сакс.
tacor;
8a(tF)Yjp
слав.
deverl,
лит. deveris.
гот. gaits.
haedus
laevus, Xato; слав. levu.
aurora
лит. auszra.
caulis, xoLulic, лит. kaulas. (C.)
v8E5c
pau-cus
др.-сканд. nau-st.
гот. fav-ai.
,
лит. sausas.
гот. g a v i 1 .
A-xa(F)toi
1. Основой готского слова является gauja- (местность): 'A/aioi, вероятно,
означает ojud/copoi. Сюда же относятся, может быть, Acopieeg xpi-xaixec,, если
только видеть в нем сложное слово xpiywa—по типу индийского purudha-pratlka —и основа р1х- = зенд. vie, „клан".
Глава
III
ДВА ГРЕКО-ИТАЛИЙСКИХ О
Мы рассматривали до сих пор греко-италийское о как одно­
родное целое исключительно в практических целях. В действи­
тельности существуют две вполне определенные разновидности
этого гласного, которые мы сейчас последовательно рассмотрим.
§ 7. Греко-италийское о2 — индоевропейское а2
Явления арийских языков слишком тесно связаны здесь с теми
явлениями, которые мы наблюдаем в индоевропейских языках
Европы, чтобы их можно было рассматривать отдельно. Поэтому
в заглавии параграфа рядом с греко-италийским о2 стоит индо­
европейское а2.
Подлинным определением а2 будет, как мне кажется, следую­
щее: это гласный, который в европейских языках регулярно
чередуется с е внутри одного и того же корневого или суффик­
сального слога. Таким образом, чтобы говорить о праязыковом
а2, нужно также и зародыш европейского е обязательно дати­
ровать периодом первоначальной общности. В этом и заключа­
ется гипотеза Бругмана. Этот ученый, следуя концепции, кото­
рую предвидел уже Амелунг (см. стр. 305), отказывается искать
в вокализме, представленном арийским, источник, из которого
следует выводить фонемы индоевропейских языков Европы, и,
наоборот, переносит в праязык источник европейского е и
фонемы, заменяющей иногда это е (а2), оставляя, впрочем, общее
число всех а временно неопределенным.
В дальнейшем мы будем исходить из этой недоказанной ги­
потезы о праязыковом происхождении ах — е. Что касается а2, то
мы постараемся доказать эту гипотезу посредством фактов, со365
бранных в настоящем параграфе, которые, впрочем, общеиз­
вестны. В дальнейшем мы выясним, до какого момента эти
факты, подтверждая я 2 , могут служить одновременно подтверж­
дением индоевропейского ах [20].
Бругман очень детально исследовал проблему а2 (см. „Studien",
IX, стр. 367 и ел., 379 и ел.; KZ, XXIV, стр. 2). Эта фонема,
по его словам, в армянском, греческом, италийском и славян­
ском1 дает о; в кельтском, германском и балтийских языках —
а\ в арийском, в любом открытом слоге — а, но, если слог за­
крытый 2, то а.
Как мы уже говорили, независимо от того, что является
рефлексом плавных сонантов, существуют греко-италийские о,
восходящие к иной фонеме, чем а2. Мы обозначим как о2 раз­
новидность о, эквивалентную древнему а2: второе о можно обо­
значить как о.
Вот образования, в которых а2 (греко-ит. о2) регулярно за­
меняет а1 (с).
1. КОРНЕВОЙ СЛОГ
А. ГЛАГОЛЬНЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ
Перфект. В то время как первоначально медиум, так же
как единственное и двойственное число актива, отбрасывал кор­
невое alf в единственном числе актива он заменялся на а 2 3 .
Перечисление всех рассматриваемых здесь греческих форм можно
найти у Курциуса („Verb.", II, стр. 185 и ел., 188 и ел.). Вот
несколько примеров, взятых из трех типов корней (см. стр. 310).
ysv:
xTgv:
jxep:
y^Y0Va
exTova
ejAjxopa
Sspx:
Fetx:
kleoQ:
§£§opxa
eotxa
si\r{koob<x4
1
Xey: slloyon
тех: тгтоха
^e§: xipSa
Хотя здесь это вопрос не главный, все же мы предпочли бы не ставить
славянский рядом с южными языками, так как просто невозможно не настаи­
вать на несоответствии о в славянских и о в классических языках. Первый
просто-напросто эквивалентен литовскому или готскому а. Когда же мы
обнаруживаем, что а2 дало в греко-италийском о, а не а (антитеза, не суще­
ствующая в славянском), то для нас это является важным фактом, который
мы использовали в § 4, 8.
2
Для дифтонга открытым слогом можно назвать такой, в котором второй
элемент дифтонга, находясь перед гласным, переходит в полугласный (акЗуа);
закрытый
слог — это слог, за которым следует согласный (bibheda).
3
Мы говорили выше о вторичном распространении этой формы в грече­
ском (стр. 314 и стр. 322, сноска), olba: i6fiev и некоторые другие примеры
дают представление о первоначальном состоянии, которое еще сохраняется
в германском
и санскрите.
4
Известно, что дифтонг ои является в греческом только кое-где сохра­
нившимся реликтом; стало быть, такие перфекты, как яеереиуа, тетеи/а, не
должны нас удивлять. Но есть еще и другие перфекты, содержащие е, такие,
366
В латинских totondi, spopondi, momordi (др.-лат. spepondi,
memordi) мы имеем реликт этого древнего образования. Можно
предположить, что презенс этих глаголов имел первоначально
форму *tendo, *spendo, *merdo. Наряду с этими презенсами
существовали производные tondeo, spondeo, mordeo и в силу по­
словицы —- с кем поведешься, от того и наберешься — глагол на -ео
начал ассоциироваться с перфектом и, в конце концов, вытеснил
древний презенс.—Ср. стр. 314.
В германских языках единственное число перфекта сохрани­
лось не менее хорошо, чем множественное или двойственное. Там
повсюду представлена слабая форма без а (стр. 313 и 322), здесь —
повсюду а2 в его германском облике a: gab от giban, bait от
beitan, baug от biugan, barf от vairfan, rann от rinnan и т. д.
Очень интересен ирландский перфект, исследованный Виндишем (KZ, XXIII, стр. 201 и ел.): и здесь еу исчезающее во
множественном числе, в единственном переходит в а (= а2). На
стр. 235 и ел. автор приводит большое число примеров такого а,
так что остается только выбирать. През. condercar „видеть",
перф. ед. ч. ad-chon-darc; през. bligim „доить", перф. ед. ч. do
ommalgg и т. д.
Арийские языки соответственно имеют долгое а в открытом
слоге: скр. £ag£ma, pap&ta, cikiya. В закрытом слоге, равно
как и в дифтонге перед согласным, появляется, согласно пра­
вилу, краткое a: dadar?a, bibheda.
Странно, что в ведийском языке первое лицо никогда не
содержит долгого а и даже в классическом санскрите долгий для
этой формы только факультативен. Бругман („Studien", стр. 371)
попытался объяснить этот факт посредством своей гипотезы
относительно окончания -а первого лица, которое, по его мнению,
восходит к древнему -ш (см. стр. 338—339): ввиду того, что слог
таким образом оказывается закрытым, краткий а в gagama и т. д.
является совершенно закономерным. Однако 1) можно усом­
ниться, что это а действительно восходит к носовому; 2) даже
если это допустить, настоящее объяснение заранее предрешает
вопрос о том, какое явление произошло раньше: удлинение а2
или исчезновение носового; 3) в ragan-(a)m, pad-(a)m и в других
как хекЯер^д, ХеЯеуа. В медиуме эти формы многочисленны; встречается даже
дифтонг ei в ЯДьчллш, ттчоцт и т. д. (наряду с закономерными образо­
ваниями tixxo, i'6|iai хгхиуцса и т. д.). Этот Е частично идет, разумеется, из
презенса, но есть еще один источник—слабые формы перфекта от тех корней
типа С, которые не могли отбросить ах — в некоторых из них это могло иметь
место; см. сноску на стр. 312. Таким образом, первоначально тех должно
было образовать хехохе, ми. ч. *xexexau.ev или *xex8xu.ev, так как 'xexxjiev'
было невозможно. Это объяснение е подкрепляется тем обстоятельством, что
рассматриваемые формы, по крайней мере те, которые являются формами
актива, представляют собой чаще всего причастия, а причастие перфекта
требует слабого корня. Например: ev^voxa av-iivp-xuiav, eUo/a ovveiXey^c,
и т . д . (см. C u r t i us, Verb., II, cip 190).
3(37
формах окончание -m не помешало удлинению а2.— Нужно при­
знать, что присутствие а2 в первом лице не является твердо
установленным: оно засвидетельствовано для третьего лица и,
возможно, для второго (gagantha); вот и все, так как в грече­
ском и германском первое лицо легко могло позаимствовать а2
у второго или третьего1.
Помимо этой маленькой группы, состоящей из единственного
числа перфекта, мы нигде не встречаем в глагольной флексии а2,
заменяющего корневое ал. Все же три греческих сигматических
аориста 2: йоаааато при имперф. Se<ijA7)v, -гтоааг (Пиндар) —от корня
тех, £6aaov ajjlaov (Гее; ср. £eivu}iev) могут сохранять следы ка­
кого-то другого употребления а2. И как раз оказывается, что
древнеиндийский аорист на -i§am удлиняет корневое а в откры­
том слоге, как если бы это а было рефлексом а2: akaniSam,
avadiSam. Однако в ведийском диалекте это удлинение нерегу­
лярно: список, приведенный Дельбрюком (в „Altind. Verb.",
стр. 179 и ел.), свидетельствует о том, что, за несколькими
исключениями, оно имеет место только в том случае, если все
последующие слоги краткие, так как без этого, по-видимому,
нарушилась бы некая каденция слова. Нужно было бы выяснить,
прежде чем заключать о наличии а2У не могли ли причины та­
кого рода остановить удлинение этой фонемы. Действительно,
мы считаем, что это так: см. стр. 381. Существенным было бы
также точно определить происхождение аориста на -iSam, к чему
мы вернемся к главе VI. Во всяком случае обычный сигмати­
ческий аорист, такой, как SJsifca, -содержит аХ1 а не а2.
Производные глаголы. Помимо деноминативных глаголов,
получающих корень в том виде, в каком он представлен в имен­
ной основе, существуют производные глаголы, которые нам хо­
телось бы назвать девербативами и которые нельзя не выделить,
по меньшей мере временно, в особый класс, как этого требует
древнеиндийская акцентуация. Итак, чтобы не делать из них
приложения к именным основам, мы поместим их здесь. Они
имеют частично каузативное значение. Корневое ах переходит
у них в а2.
Гот. dragkjan вместо *dragkijan, ср. drigkan; lagjan, ср. ligan;
kausjan, ср. kiusan.
Греч, ojfico — из Fe^; <f>ops<o— из <ргр; ахоттгго— из oxen, сро^гсо —
из <ргЗ, может быть, каузатив.
В латинском можно отметить moneo—-от men; noceo — от пес,
torreo (в каузативном значении) —от ters. Для mordeo, spondeo,
tondeo в родственных языках имеется требуемое корневое е. Мы
1
Странно, что у Гесихия встречается форма 1-го лица KiXsyat за которой
через несколько строк следует форма 2-го лица Kikoya<;. Это, несомненно,
чистая случайность.
2
Лренс (I, стр. 99) предлагает конъектуру о'ррзтео — эолический аорист
от eVpco „сплетать". Это будет четвертая форма данной разновидности.
368
еще вернемся к tongeo и гот. pagkjan1. Известны два грекоиталийских примера torqueo = тротшо (корень terk2), sorbeo = poylco
(корень serbh). См. C u r t i us, Verb., I 2 , стр. 348.—Латинский
сохраняет о в формах, образованных непосредственно от корня,
которые первоначально должны были иметь другой гласный, как
в sponsus, tonsus. В morsus, tostus можно было бы в крайнем
случае допустить, что ог появилось из плавного сонанта.
Все, что дает первое спряжение, относится к деноминативам,
так как родственные языки никогда не имеют А в деривацион­
ном слоге этой разновидности глаголов.
В старославянском: po-lo2iti — от leg, topiti—от tep, voziti —
от vez и т. д.
В арийских языках мы находим, как и следовало ожидать,
долгий гласный: скр. patayati—от pat, frsvayati—от ?го. Зенд.
parayeiti — от par.—Закрытые слоги имеют закономерный крат­
кий: vartayati, rocayati.
Б. ИМЕННЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ
Основы на -та. Греческий содержит довольно большое число
этих основ. Те основы, которые встречаются у Гомера, мы обо­
значим Гом., взятые у Гесихия—Гее.
ei otjxo1 (Гом.)
X sх ^ХМ (Г° м -)
ерх opxjjLo (Гее.) к е р 6р(ло (Гом.)
FsX ol]xo (Гом.)
ттех TTOTJAO2 (ГОМ.)
Fep opjxo (Гом.)
теХ TOXJXTJ-3 (ГОМ.)
т е р т6р}хо
а\е I a)ot|Ao4
(Гес.)
РРеХ РрЧИ^ (Гее.)
8еХ &ХЙ
(Гом.)
хер xopjxo
С X 6 t XotJJLO
5
р s у * роуцб б (?)
22 <сер
£ р 6pjAY)
opjrrj
(Гом.)
<;
' т" е' X JTOXJAO
"^"£
ср е р cpopjxo 7
(Гом.)
ттХех ъХоцхб (Гом.)
(Гом.)
Fex оич-еоцхб (Гом.)
1. Кроме того*—о?цт).
2. Если было бы доказано, что начальное т в xeT(Lietv происходит из древ­
него гуттурального, то JIOTJLIOS следовало бы отделить от корня лет. Соотноношение п6тцо$ и xex^elv в плане начального согласного будет таким же,
как соотношение noiVY) и теТош.
3. Мы имеем в виду тбрцос, в значении терца, а не xopjiog „дыра".
4. atanjLiog „мастика" сохранено в „Etymol. Mag." Оно соотносится не о
оЫсрсо, а с dMveiv ataicpeiv и с лат. lino (levi, lttus); см. С и г t i u s, Verb., I 2,
стр. 259.
1
В foveo, moveo, voveo, mulgeo, urgeo и других нужно учитывать воз­
можность влияния соседних фонем.
369
5. Существует корень sraxi „грешить, быть преступником, гибнуть": он лежит
в основе скр. sre-man в asreman, которое Бётлинг —Рот и Грассман [s.v.sreman]
переводят как fehlerlos, может быть, также srima — название ночных призраков.
В латинском — le-tum, de-leo (de-levi); в греческом —Xoi-pidg и Аднтод-Лснцод
(Гее), отвергнутое Шмидтом, хотя и подтверждаемое алфавитным' порядком.
Родственный корень можно зафиксировать в скр. snvyati „потерпеть неудачу",
близком греч. Щщ, A.u|naivonai. Далее существует корень sraxidh с расши­
рением: скр. sredhati „etwas falsch machen, fehlgehen" и sridh „der Irrende,
der Verkehrte" (В. —R.); он дает в греческом f^i-frios, дор. dMdiog вместо
a-okiftioQ (rjXedg — это совсем другое). Ответвление упомянутого корня — sra^-t
обнаруживается только в индоевропейских языках Европы: гот. slei^s „вред­
ный", греч. a-(o)A,iT-eiv „грешить", dXoixdg- а^артсоЯо'д; кроме этого, возможно,
лат. stlit-. Впрочем, можно допустить, что в aXixelv зубной возник только на
греческой почве. Таково мнение Курциуса („Grdz.", стр. 547), и оно имеет
очень солидную базу в виде формы аке1-тг\$.
6. См. словарь Пассоу s. v. реуцбд.
7. Сомнительно, чтобы это слово происходило от ферсо, но ступень фер
существует во всех падежах в cpepviov, (pepjnov „корзинка".
Глагол *oijAaojjLai указывает на древнюю основу *XOIJXT) или
*xoi]io от корня xst. В тгХ6х(а)цо; от тгХеж, ооХ(а)|х6; от FeX нали­
чествует, без сомнения, один и тот же суффикс. — Некоторые
исключения, такие, как TSIJXY) (надп.), Sstjjuk, ауеррб;, имеют е в
корне: это новые образования, возникшие по аналогии с именами
среднего рода на -ца. О слове *eoftjx6<; можно сказать то же, что
и о слове ттгереиуа.
В лат. forma корнем, без сомнения, является fer (древн. сШа^),
с е\ о, стало быть, восходит к а2.
В качестве соответствия германским основам Иалпа- „волна"
( F i e к , III 3 , стр. 194), strauma-'„река" ( F i e к , стр. 349) в гре­
ческом ожидалось бы 'тгХоицо, poo\io\ От корня ber происходит
barma- „лоно" ( F i e к , стр. 203), которое в готском перешло в
основы на -i. Гот. haims ,деревня" относится к основам на -i
только в единственном числе: древнее haima вновь появляется
во множественном числе женского рода в форме haimos; ступень
ах встречается в heiva- „дом".
Герм, haima- соответствует в древнепрусском kaima; ср. лит.
kaimynas и kemas (см. стр. 363). От vet („vehere") литовский
образует vazma „ремесло возчика" ( S c h l e i c h e r , Lit. gr.,
стр. 129), от lenk „сгибать" —lanksmas „изгиб" со вставкой s.
Ведийские основы на -та собраны в книге Б. Линднера
„Altindische Nominalbildung" (см. стр. 90). Мы рекомендуем
читателю эту замечательную книгу, к которой мы постоянно
обращались по всем вопросам, связанным со словообразованием.
Корневой слог этих древнеиндийских основ никогда не ока­
зывается в позиции, прямо указывающей на а2, потому что суффикс,
который начинается с согласного, делает этот слог закрытым.
Нельзя доказать наличие а2 в sar-ma, c-ma и т. д., как, с другой
стороны, нельзя было бы доказать, что их а представляет собой ах.
Стало быть, ряд древнеиндийских основ на -та имеет сильную
форму корня; правда, другой ряд отбрасывает корневое а, но и
370
первый тоже, как мы это увидим, появляется в родственных
языках. Первый класс, интересующий нас здесь, несет ударение,
как в греческом,—то на корне, то на суффиксе. Например:
ho-ma, dhar-ma и nar-ma, ghar-ma.
Это образование давало абстрактные имена мужского рода
(так как имена женского рода, такие, как греч. сУщ или лат.
forma, чужды санскриту), но, по-видимому, не прилагательные.
Случай лат. formus, греч. Ospjxoc является изолированным, и в санс­
крите gharma—существительное. Что касается Ospjxo;, то его е —
позднейшего происхождения, так как, помимо formus, gh в gharma
указывает на а2 (см. гл. IV). Правда, это е должно было поя­
виться до окончания процесса развития зубных; в противном
случае нельзя было бы объяснить 0.
Основы на -ta. Начнем, как всегда, с греческого:
6t
otxo
х е t хоТто*•
х е v 2 *6vxo
1.
И
vsc
voaxo
у е р срсрто
1 г р 3 ррто
a F s p аорхчг)
р р е \L ppovx-r)
(л е р
рюртт)
Ж. р . — XOITY].
2. xev—это истинная форма корня; отсюда xev-тсор, xsv-xpov, xev-xico.
Маловероятно сближение с скр. kunta.
3. В eo-xep-Tjg.
НХоЗто;—слишком неясное образование, чтобы фигурировать
в этом списке. Включение еорт-/) и сицил. JXOTTO; также зависит от
той этимологии, которую мы им дадим. Напротив, включение
в список iotxo; будет вполне оправдано1 (см. стр. 370).
В латинском есть hortus = ppxo;. Фик сравнивает Morta (имя
одной из парок) с jJLopx-rj „часть", но является ли это имя латин­
ским? Мы поместили porta среди примеров на плавный сонант (см.
стр. 316).
В готском можно встретить (1аи)эа- „смерть" от divan (герм,
dauda-; см. V e r n e r , KZ, XXIII, стр. 123). Однако обычно
причастия образуются от основ на -ta с корневым слогом в сла­
бой ступени, а не от тех основ, в которых корневой слог имеет
ступень а2. Германский корень bren „жечь" дает Ьгагфа- „пожар"
(Fick, III 3 , стр. 205); breu „мешать" дает brauda- ср. р. „хлеб"
(Fie к, стр. 218). Что касается гот. gards, то его нужно отделить
от греч. х^рто^ см - J- S c h m i d t , Voc, II, стр. 128. Поражаете
в словах ^ми)эа- ср. р. „добро" и )Muda ж. р. „народ"; здесь, ра­
зумеется, ничем не может помочь италийское touto, так же как
и лит. tauta (см. стр. 361—362).
1
Неизвестно, куда поместить имена деятелей на -xrj-с,, чье родство со сло­
вами на -хт]р ( B r u g m a n n , „Stud.", IX, стр. 404) весьма сомнительно ввиду
дорического а. Некоторые из них имеют о: ауирхг(д (?), aopxr(g (но также и
dopx/jp), 'Apyei-cpovxric;, ж. p. xuvo-cpovxig; Mooaa, Movxya—форма женского
рода от *MOVTT]S. eppovxtg — вторичное образование.
371
Шлейхер приводит некоторое число этих основ на стр. 115
своей литовской грамматики: tvartas „ограда" —от tverti, r^stas
„чурбан"—от rent „резать", sp^stai м. р. мн. ч. „ловушка"—от
spend „расставлять ловушки"; naszta ж. р. „ноша" — от nesz, slapta
ж. р. „тайна"—от slep „прятать" и т. д.—В старославянском:
vrata ср. р. мн. 4. = *vorta „ворота"; это лит. vartai; verti содер­
жит е. От реп происходит p^-to „путы".
В санскрите, я думаю, эти основы имели бы придыхательные th;
однако я не нахожу для этого вполне очевидного примера.
Зендский имеет gaefta ж. р. „мир"—OTgae (или gi) „жить", dvaefra
„страх" —от корня, имеющего в греческом форму SFst (Curt i us,
„Stud.", VIII, стр. 466). ft эквивалентен древнему th. Некоторые
другие формы зарегистрированы у Юстина (стр. 371).— Имена
среднего рода Oraota и ?raota являются, вероятно, эквивалентами
скр. srotas и ?rotas, перешедшими в другое склонение1.
ОСНОВЫ НА -NA. ф б ф opcpVT] d e p OpdvO
a
Л61 JTOlViq.
1. dpdvog — это метатеза *ddpvos, подтвержденного глоссой ftopvac,.
bnonodiov. K&rcpioi (Гее). О корне дер см. C u r t i u s , Grdz., стр. 257.
Нельзя выяснить, действительно ли uet с гласной е является
корнем словаftoivr).Также трудно решить что-нибудь относительно
otvo;, UTTVO; и oxvoc. тг*>7], esSvov, cpspvnrj (эол. cpspsva) содержат не­
закономерное е. Что касается е в слове TS*VOV, то обратим вни­
мание на то, что здесь е не могло выпасть,— что не исключено
для <pepvr),—и, стало быть, ничто не мешает тех представлять ту
ступень корня, на которой он отбрасывает е. Однако существует
второй ряд основ на -па, которые действительно ослабляют корень:
без сомнения, именно к этому классу принадлежит TSXVOV и его
германский эквивалент pegna- (окситон; см. V e r n e г, цит. раб.,
стр. 98). Сюда же относится rropvirj; его о не является рефлексом а2.
При наличии греч. ivoc, <Ы) (скр. vasna) e в лат. venum dare
и слав, veno представляется весьма странным. Нужно сказать,
что этимология этого слова еще совершенно не выяснена, и оно
выглядит совершенно изолированным. Правда, его можно было
бы связать с скр. vasu.
Германский корень veg дает vagna- „повозка"; ber дает barnaср. р. „ребенок" (но в литовском — bernas); от leih(v) происходит
laihna- ср. р. „ссуда" ( F i e к , III 3 , стр. 269), от leug—laugna
ж. р. „сокрытие" ( F i e к , стр. 276). Было бы ошибочно помещать
сюда launa- „плата", так как греч. \<хо доказывает, что его а
является рефлексом А [21].
В литовском я нашел varsna (ж. р.) атроутд f3oo)V (от versti?)
и kalnas „гора" от kel. С последним сравнивают лат. col lis:
1
Это верно, что cjaota совпадает с гот. hliup, но е этой формы наводит
на мысль о том, что она является поздним образованием. Что касается лат.
sriaulas, то его можно с тем же успехом отождествить со srotas, как и с Oraota.
372
может быть, здесь налицо даже полная идентичность, так как
переход склонения основ на -о типа *colno в склонение на -i — не­
редкий случай. В mainas „обмен" = слав, тёпа (Fie к, II 2 , стр. 633)
корневой гласный неясен. Слав, strana „область" — вместо *storna-;
сёпа „цена" идентично греч. TTOIVYJ, зенд. каёпа ж. р.; корневое аг
очевидно в дор. аттотгьаеТ и в других формах. Менее известен
корень зенд. daena ж. р. „закон", которое И. Шмидт (Verwandtsch.,
стр. 46) сравнивает с лит. daina (ср. крит. ev-(hvo; = evvojio;?).
[Основа на -па обнаруживается в] зенд. vagna „желание".
В санскрите среди окситонов можно отметить pragna, (vasna),
syona при лаг. „мягкий", откуда syona-m „ложе" ( = греч. еиуг; вместо
*oi>vr)?), среди парежеитонов—varna,svapna, phena. Последнему со­
ответствует лит. penas, которое, на первый взгляд, свидетельствует
об а,; однако, как и в kemas, здесь уместно усомниться в ё, тем
более что греч. yowz „кровавый" (первонач. „пенистый"?) вполне
могло бы служить положительным свидетельством я2.
ГРЕЧЕСКИЕ ОСНОВЫ НА -go ( т е х Togo1) к е р короб2 Яех Ло£о.
1. s принадлежит, может быть, корню, как в случае rcodiv-opoo, ai|p-oppo.
2. xopadv xopfAdv (Гее.) — Я ограничиваюсь упоминанием слов voaogvooaog
и (Liopaijuog. Можно было бы добавить 6d£a от бех, если только его а иден­
тично а в тбЛца.
Латинский разделяет с греческим основу lokso (luxus) и имеет,
сверх того, поха, ср. песаге.
Греческие основы на -avo, -GCVT]. Они собраны у Г. Мейера
(см. „Nasalstamme", стр. 61 и ел.). Если отбросить прилага­
тельные на -avo, то остаются главным образом пропарокситонные названия орудий; некоторые из них содержат е, тогда
как большинство из них имеют о2. Так, Splrravo, axscpavo по срав­
нению с Soavo, opyavo, Spvo, Tr&rravo, p avo » X^ avo и т- Д- Наряду
с Ьрхащ (Эсхил) можно отметить более позднее £рхащ. В общем,
правилом, по-видимому, является о. Ср. лит. darg-апа „дождли­
вая погода"—от derg, rag-ana „колдунья"—от reg „видеть".
Греческое о, на первый взгляд, наилучшим образом соответ­
ствует долгому а таких древнеиндийских слов, как прилаг. па^апа
„perditor"— от nagati „perire" или ср. p. vahana „повозка", совер­
шенно идентичное opvov. Однако эти слова находятся в столь
тесной связи с глаголами десятого класса, что трудно не увидеть
в их суффиксе искажения -ауапа 1 . И тем не менее это образо­
вание существует также и в зендском: darana „покровительство"^
скр. dharana. Оставим пока этот вопрос нерешенным.
Греческие основы на -et). Они постоянно принимают о2У если
в корне имеется е. Таковы: y £ v yoveu, Fsy oysv, vejx vojjteu, тт s JJLтг
TTOJATTSU, тех тожеи, тре<р Tpo<pst5, у so yosv и сотня других. Но,
1
Это очевидно в astamana и antarana; см. В. —R.
373
возможно, это слова вторичного происхождения ( P o t t , KZ, IX,
стр. 171); их базой могут быть основы, которые приведены ниже.
Основы на -а. Те из них (содержащие я2), которые имеет
греческий язык, можно разделить следующим образом: Прила­
гательные (сравнительно немногочисленный класс): § е у Sop, x s JL
то|л6, г\х 6Хх6, cjjiet o\ioi6, §so boo, X s t тг Хопто и т. д.
Имена деятеля: хХетг *Хотг6, тре<р тросрб, тг е JJL тс ттодтсб <aFei8
aotSo и т. д.
Имена предметов и абстрактные имена: тггх ттбхо, тех тбхо,
C S ' f ЧО^О, V S pi V0JJ10, TT I £ 0 ТтХбо, g T 6 t J (
atOtyO,
s p [TTSVT7jXOVT-]OpO
и т. д.
Окситоны: X s тг Хотто, vsjx vo)i6, Хеоу Xotyo и т. д.
Имена женского рода: 5 г у 5орЬ S т 8 ^ а х ^т), у s р р yopjWi, с тт г v 8
OTTOVSTJ, X е t P Ьф-r), ; тг г У S OTTOUW) и т. д.
В латинском языке, очень скупом на а2, они встречаются
порой там, где совсем не нужны. В этом языке есть имена сред­
него рода pondes — от pend и foedes — от feid, тогда как посто­
янным правилом основ на -as является сохранение ах в корне 1 .
Вероятно, эти слова первоначально были именами среднего рода
на -а. Отложительный падеж pondo иначе не объяснить; *foidoне оставил следов, но ср. p. *feidos сохранился в fidus-ta, ко­
торое, вероятно, является более древним, чем foideratei, последнее
мы находим в постановлении сената о вакханалиях. Мнение
Корссена, который утверждал, что fidusta представляет собой
суперлатив, отвергнуто прочими авторитетами.— Кроме этих двух
восстанавливаемых слов, мы находим еще dolus = §6Хо; (ступень
del больше нигде не существует), но о этого слова вполне может
быть принято за о2; modus — от med (греч. JAIS-IJXVOC, гот. mit-an);
procus—от prec (ср. procax); rogus—от reg (?); др.-лат. tonum — от
(s)ten (Sxsv-Tcop и т. д.); ж. p. toga—от teg. Здесь можно упомя­
нуть еще и podex — от ped = *perd.— Вызывает удивление оск.
feihoss по сравнению с греч. тоТ)рс.
В готском: saggva- (siggvan), vraka-(vrikan), dragka- ср. р.
(drigkan), laiba ж. р. (-leiban), staiga ж. р. (steigan), hnaiva прилаг. (hneivan) и т. д.
В литовском: daga „время урожая" (гот. daga-) —от deg,^e4b" 2 ;
vada-s—от ved; taka-s, слав, toku—от tek; brada ж. р., слав,
brodu — от bred. В славянском plotu — ot plet, Цкй — от 1$к, tnjsu—
от tr^s и т. д.
Арийские языки имеют в открытом слоге закономерно долгий
гласный. Имена предметов и абстрактные имена: скр. tana = греч.
Tovo-;, srava = rpe4. poo-;, рака „стряпня"—от рас; зенд. va8a
„убийство"—от vad (vadh). Прилагательные, имена деятеля: скр.
tapa „теплый" (также „жара") —от tap, vyadha „охотник"—от vyadh.
1
2
о в hoi us (ср. др.-лат. helusa) объясняется соседством 1.
Наряду с daga и dagas встречается новое образование degas „пожар".
374
Очевидно, первоначальный закон состоял в том, что в основе
на -а корневое ах уступало место а2. Все отклонения от этого,
возникшие позже уже на почве отдельных языков, не смогли
затемнить этой характерной черты их общей грамматической
структуры. Именно в арийских языках инновация приняла самые
большие размеры: она охватывает все такие слова, как ySma —
от yam, stSva — от sto и т. д. Аналогическое воздействие корней,
оканчивающихся на два согласных, оказало на это весьма зна­
чительное влияние: с того момента, как звуки ai и а2 слились,
такое слово, как vardha (первоначально —va2rdha), стало ассо­
циироваться в сознании говорящего с презенсом vardhati (перво­
начально—va^dhati), и вполне естественно, что затем по этой
модели были образованы yama от yamati или hasa от hasati
наряду с hSsa.— В языках Европы, где различались два а (а,, я2),
мы тем не менее констатируем частое забвение традиции: однако
в греческом еще так мало образований подобного рода, что из
этого можно лишь заключить, что первоначально они почти пол­
ностью отсутствовали. Это имена среднего рода еру-о1 и тгХа-о,
прилагательные тгеХ-6, укро-о, pejifj-o и ттерх-о (обычно irspx-vo), затем
IXsyo и е>.£ух0- В случае \eox-6 мы находим дифтонг оо\ xklsob-o
демонстрирует свою древнюю форму в А-хбХои&о. Наряду с AsA/^ot
имеется еще ЬоХуб. Я полагаю, что только что приведенные, а также
следующие дальше слова—это, примерно, все то, чем обладал
греческий язык из образований этого рода 2 [22].
В греческом есть примеры, имеющие аналогии в одном из род­
ственных языков и заслуживающие всяческого внимания: £еа
при др.-инд. yava 3 ; fjxepo вместо е-зцеро4, сопоставимое с скр.
smara; Ого, совпадающее с гот. diuza- (ср. р) 5 . Греч, axlvtov (также
axYjvtov) вместе с скр. stana позволяет предположительно рекон­
струировать и.-е. sta^a. См. об этих словах Joh. S c h m i d t ,
Verwandtschaftsverh., стр. 64.
1
2
Напротив, в армянском закономерно gorts (epyov), с а2.
Вот несколько менее важных из них: иглфо, хеЯесро, игрхо, леЛедо, аерфо;
зват. п. (Ь \isfa' екео туманен. £ро и ysKo уже и без того необычны, яёоо —
форма вторичного происхождения.— £evo вместо £evFo и все аналогичные слу­
чаи, разумеется, не подлежат рассмотрению, axevo, по-видимому, той же при­
роды, в силу наличия формы axetvo.
3
История этой основы весьма запутана: £еа есть не что иное, как более
новая форма слова £eii ( = скр. yavasa), и, следовательно, ее нельзя сопоста­
вить непосредственно с yava. Однако это греческое слово все же показывает
нам, что корневое а в уауа восходит к виду ах—а2, а не к А. С другой сто­
роны, краткий гласный y2va говорит в пользу alt и изоляция слова достаточно
гарантирует его праязыковое происхождение. Таким образом, мы получаем и.-е.
yaxwa.— Основываясь на этом, мы допустили, что а в лит. javai —это вторич­
ное изменение е (см. стр. 363).
4
Ср. %tfaoi вместо %eaAioi, t^iaxiov вместо *£O\MXTIOV и т. д.— Глосса
Tjjxepxov
ejtipaaxov колеблет обычную этимологию.
6
Первоначальным значением будет аш'та. Ср. стр. 378. Лит. dvesti и dvase
„дух" могли бы также подсказать исходное *#Feao.
376
В германском приняли е в корень преимущественно прилага­
тельные (собраны у Z i m m er, Nominalsuffixe a und Я, стр. 85—115).
Таковы reuda „красный" наряду с rauda-, gelba- „желтый", hreuba„asper", hvlta- или hveita- „белый" (родственное, но не идентичное
скр. gveta), leuba „дорогой", Jwerha- „поперечный", seuka- „боль­
ной", skelha- „косой" и т. д.
В двух прилагательных, по своим свойствам очень близких
к местоимениям, из которых по меньшей мере одно явно не произ­
ведено от глагольного корня, ах датируется эпохой праязыка:
naxwa (греч. vso;, гот. niujis, скр. nava) —производное от nu (vu)
и sa,na (греч. evoc, лат. senex, гот. sinista, ирл. sen, лит. senas,
скр. sana).
В большинстве европейских языков имена женского рода на
-а стоят на равной ноге с именами мужского или среднего рода
на -а: как и последние, они используются для обычного слово­
образования и разнообразят таким образом ресурсы языка. В сан­
скрите положение дел совершенно иное. Сравнивая списки Грассмана и Линднера (см. стр. 150), мы находим, что ведийские
имена женского рода на -3 составляют по сравнению с именами
мужского рода незначительное меньшинство, что большинство
из них —имена нарицательные, такие, как ка?а „хлыст", va^S
„корова", и что такие пары, как ттХбхо; ттХохт), столь частые
в Европе, представлены здесь всего лишь несколькими примерами
(таковы rasa rasS, varSa (ср. p.).varSa). Хорошо, если один или
два из этих имен женского рода содержат а2: большее число из
них, такие, как druM, vrtS, принадлежит к классу, лишенному
корневого а, который мы рассмотрим в другом месте. Имея эти
факты, мы не вправе распространять на праязыковые имена
женского рода на -а все те заключения, к которым мы пришли
для основ на -а, и таким образом оказывается возможным пред­
положить, что европейские имена женского рода, образованные
с помощью #2, являются вторичной грамматической категорией.
Что касается акцентуации основ на -а, то, согласно всему
предшествующему рассуждению, нужно произвести отбор в ма­
териалах, которые предоставляют Веды. Возможно, правило
Линднера (цит. раб., стр. 29) подтвердится для новых образований,
о которых мы говорили. Но если ограничиться рассмотрением
ведийских основ, удлиняющих корневое а, когда, следовательно,
мы уверены в наличии а2, то их можно будет классифицировать
следующим образом: парокситоны: а) абстрактные имена и т. д.:
(pS?a, bhSga) vSga, vSra, g&ka, g&na ср. р.; б) прилагательные,
имена нарицательные: gSra x.— Окситоны: a) (dava) nada, nava,
1
Такие слова, как ba*dha от badh, корень которых уже имеет долгое а
(помимо слов неясного происхождения, таких, как ga4a „сеть", ^1ра „сплавной
лес"), не приведены. Слово kclma принадлежит к основам на -та.
376
vasa, sava, sada; 6) grabha, naya, ghasa, tara, vaka, vaha, ?raya,
saha, svana, hvara.— Чтобы быть последовательными, мы по­
местили в скобках как не имеющие отношения к нашей теме
слова, корень которых, по свидетельству европейских языков,
содержит А, например: bhSga, греч. срау.
Ввиду того что а2 не может быть обнаружено в словах,
происходящих от таких закрытых корней, как manth или ve?,
то из этого следует, что отделение новообразований от образова­
ний исконных, единственных, которые нас интересуют, в этих
словах невозможно. Однако родственные языки до некоторой
степени подтверждают древность некоторых из этих слов. Рас­
смотрим ударение, которое дает им санскрит. Парокситоны: греч.
Soicpo;, герм, kalba-, скр. garbha; греч. Хофк, скр. roga [греч.
6р6<; скр. sSra 1 ]; герм, hausa- 2 „череп", скр. koSa (Fick); герм,
drauga-, скр. drogha; герм, rauta-, скр. roda (Fick); герм, svaita-,
скр. sveda (Fick). Окситоны: слав, m^tu, скр. mantha; слав.
mraku = *morku, скр. marka (В.— R.) [слав, chromu (прилаг.), скр.
srama 3 ]; греч. otxo, скр. ve<ja; греч. *6уэд2» СКР- ?ankha; герм,
pauta-, скр. toda (Fick); герм, maisa-2, скр. meSa (Bugge); герм,
rauda- (прилаг.), скр. loha. Что касается ударения сравниваемых
слов, то видно, что оно не всегда согласуется с ударением
санскрита.
В греческом окситонами являются прилагательные, имена
деятеля, некоторые из абстрактных имен мужского рода, абст­
рактные имена женского рода.
В германском, насколько я мог заметить, существительные
мужского и женского рода являются окситонами: гот. snaivs
(vsicpet дает е) благодаря утрате g свидетельствует об ударении
snai(g)va-(Sievers). В цитированной статье Вернера приведены
германские основы hauga- (корень heuh, в гот.— hiuhma), laida
(ж. р.)—от lei}), saga (ж. р.) —от seh (лат. secare). Два следующих
слова аналогичны, но происходят от корней, имеющих ^rhoba
(ж. р.) —от haf, fanga (ж. р.) —от fanh. Вместо этого мы имеем
парокситоны в faiha- (гот. filufaihs), maisa-; ср. выше.— Прила­
гательные часто являются парокситонами, например lausa—от
leus 4 , hauha- „высокий" при наличии hauga- „возвышенность",
1
sclra, кажется, есть не что иное, как вариант $ага или garas. Значения
saVa („крем", „квинтэссенция" и т. д.) и греч. брбс, („сыворотка") легко согла­
совываются, хотя, на первый взгляд, они кажутся противоположными. Неясно,
той же основой или только родственной является основа лат. serum (см. С и гt i us, Grdz., стр. 350).
2
а в hausa- и maisa-, о в хоухл» может быть, является рефлексом аъ но
этого3 нельзя сказать с полной уверенностью.
G o l d s c h m i d t , „Mem. Soc. Ling.", I, стр. 413. Это слово может фи­
гурировать здесь, только если его корнем является sram. Совсем иное дело,
если 4 допустить, что корнем его является sra.
То же ударение — в соответствующем ему греческом слове XooaovxoXoupov,
xoAopov, TtOpauauivov (родственном d^euojxai=roT. liusan; cp. dA,uaxd£o) и у
377
но мы уже видели, что большинство из них имеет в корне е,
благодаря чему им отводится особое место.
В итоге и насколько можно судить по этим весьма неполным
данным, мы приходим к заключению: 1) что большое число основ
на а с а2 в корне имели в праязыке тон на суффиксе; 2) что
нельзя с уверенностью сказать, что некоторые из этих основ,
каким бы ни было при этом их значение, тем не менее имели
тон на корневом слоге.
Наличие а2 также установлено1 в основах на -а, образующих,
второй член сложного слова, первым членом которого будет
управляемое существительное (мы говорим только о тех случаях,
когда глагольное действие еще ощущается, а не вообще о татпурушах) или же предлог. Мы можем различать по их значению
четыре типа, представленные следующими примерами: a) parivada „порицание" — от vad, б) ut-tana „простирающийся" — от
tan, в) sukta-vaka „чтение сукты"—от vac, г) uda-hara „водонос" —
от har. Зендский показывает такое же удлинение а.
Греческие примеры: а) оь\-1ощ и оиХ-Хоу**)—от Xsy; б) е£-7]Цофб; — от ajxstji, тгрб-рос — от уго; в) —; г) 6-<popfi6<;—от <pspfi, тшр<р6ро;—от срер. Класс в представлен некоторыми именами женского
рода, такими, как jxtafto-^opa, но эти слова являются исключе­
ниями.
Литовские примеры: ра-szaras „пища"—от szer, at-laida „ми­
лость"—от leid, isz-takas „стекание"—от tek. Старославянский:
vodo-nosu—от nes, s^-logu —от leg (может быть, бахуврихи),
pro-vodu „товарищ"—от ved, po-toku „река"—от tek, pro-roku
„пророк"—от rek, vodo-toku „канал"—от tek. В dobro-reku
(Osthoff, PBB, III, стр. 87) проникло е.
В латинском вокализм второго члена сложных слов, подвер­
женный влияниям различных разрушительных факторов, совер­
шенно неузнаваем. Оск. loufri-konoss—это бахуврихи.
Первоначально—и в этом нельзя сомневаться—эти сложные
слова были обычно окситонами. Они являются ими в ведийских
текстах и отчасти в греческом. В классе г греческий перенес
ударение на предпоследний слог только тогда, когда он был
кратким2 (Ворр, Accentuationssystem, 280, 128; S c h r c e d e r ,
KZ, XXIV, стр. 122). См. исключение, которое встречается
Гесихия — kvoKOL&i). Что касается обязательного исчезновения греческого §
между двумя гласными, то категорические утверждения кажутся пока прежде­
временными при наличии таких случаев, как aaoaapdg (лит. sausas), 4v-$ouaiао\\6с, (ср. слав, duchu, dusa). Правило еще нужно найти.— Корень frap (с л)
дает окситонное прилагательное froda-[23].
1
Замечательно, что древнеиндийские сложные слова современного типа, в
которых первый член склоняется (pu§timbhara и т. д.), никогда не обнаружи­
вают долгого а.
2
Примеры, в которых это правило совершенно не соблюдается (напри­
мер, в лтдШлорОос;, nouivTovoc;), имеют обычно ту особенность, что первый
член содержит i в последнем слоге.
378
иногда в санскрите (см. Г а р б е , KZ, XXIII, стр. 481); оно напо­
минает различие греческого тгатрбхтоуо; и тгатрохтбуоо
Основы на -S. Вот те, которые образует греческий: т р s jf
трб^с „бегун" (Эсхил), с тpeep axpocpt „хитрец" (Аристофан), xpsji
Xpojxt — название рыбы; jiejxy jxojjupt (ж. р.) = jiojicp-r). Прилагатель­
ные: xpe<f> xpocpt (Гомер), 8ретт бротпстриут^б; (Гее). Ср. jiobric,
cppovK, cpopixty^.
Ср. гот. balgi- „бурдюк"—от belg „надувать"; скр. racji, ghasi,
dhrS^i, gr&hi (см. L i n d n e r , стр. 56).
Основы на -и. Корень гот. hin^an „брать" дает handu- (ж. р.)
„рука" ( V e r n e г , цит. раб.), а в герм, haidu- =скр. ketu — это,
несомненно, а2 (а не л)} потому что с, чередующееся с к (скр.
cetati, родственное этим словам), является признаком аг (гл. IV).
Сравнивая skadu- „тень" с скр. catati, мы могли бы получить
основу на -и, совершенно похожую на предыдущие, но здесь
мы менее уверены в том, что корневым гласным будет аг. Мы
вернемся к этому сближению в главе IV.
Лит. dangus „небо" происходит из deng „покрывать". Что
касается многочисленных прилагательных на -u-s, собранных И.
Шмидтом (см. KSB, IV, стр. 257 и ел.), которые регулярно
принимают а2 (например: sargus—OTserg), то, в действительности,
не основе на -и, ограниченной несколькими падежами мужского
рода, а, конечно, основе на -уа, которая появляется во всех
прочих случаях, следует, кажется, отдать предпочтение; правда,
в санскрите есть несколько прилагательных, таких, как daru
(от dar), но преобладающим правилом древних прилагательных
на -и является отбрасывание корневого а.
Основу da2mu мы находим в лат. domus, -us, идентичном
ст.-слав. domii1. Это последнее слово, по мнению славистов,
имеет подлинную основу на -и и совсем не проявляет того же
безразличия, как прочие основы, к склонению по образцу vluku
или synti. Именно к этому же образованию можно отнести греч.
*6р$и; (ж. р.), если принять сближение Фика с гот. hairda, ко­
торое свидетельствует о корневом е и несуффиксальности $;
затем—xpoxvz, -V8OQ (Ж. р.) — от xpsxco „ткать".
Два очень важных парокситона среднего рода: греч. Sopu,
ирл. daru- („Grdz.", стр. 238), скр. dSru; греч. ум, скр. ganu.
Др.-инд. sanu по аналогии с этим должен содержать а2. србрРо*
та ооХа. 'IlXetot, по-видимому, происходит от (pepji и имеет а2.
1
Инд. damQnas „familiaris" — одно из имен Агни, может быть, разлагается
на damu + nas „приходить". Остается объяснить краткий гласный в d2mu:
можно было бы сначала подумать о перестановке количества и реконструиро­
вать *damunas. Однако удлинение i или и перед носовым является столь
обычной вещью, что подобная гипотеза была бы весьма рискованной. Вполне
возможно представить, что как только и удлинилось, предшествующее а2 было
вынуждено тем самым сохранить свою краткость. См. стр. 381. Все же форма
damunas, которая появляется позднее, делает эту комбинацию весьма пробле­
матичной.
379
Весьма распространена семья основ на -уа. Однако вторичные
образования перемешиваются в ней так тесно со словами, извле­
ченными непосредственно из корня, что, из опасения слишком
многочисленных ошибок, мы воздерживаемся подвергать эти основы
тому же рассмотрению, что и предыдущие.
2. СУФФИКСАЛЬНЫЕ
СЛОГИ
Европейские языки ясно показывают, что гласный, добавляе­
мый к корню в глагольных основах на -а, есть а1У чередующееся
с а2. Все главные языки этой семьи согласуются относительно
места появления а2 (1 л. всех трех чисел, 3 л. мн. ч.).
Греческий Латинский Готский Старославянский Санскрит
(ер) 1
veho
vez^
vahami)
viga
vehimus 2 vigam
epjASV
vezomii3
vahamas
vezove3
vahavas
vigos
epvxt
vehunt4
vezqti
vahanti
vigand
etyexs
vehite
vezete
vahatha
vigi}>
1. Корень здесь маловажен.
2. Древнее *vehumus, *vehomus.
3. vezomu и vezove являются формами аориста (если он существует у этого
глагола); е в форме презенса vezemu, vezeve появилось по аналогии с дру­
гими лицами спряжения.
4. Древнелатинское tremonti.— Зендский согласуется с санскритом. Литов­
ский имеет формы 1-го лица множественного и двойственного числа sukame,
sukava. а в гот. vigats (2-е л. дв. ч.) может только быть заимствовано у форм
vigam, vigand и т. д. Также объясняется др.-в.-нем. wegat по сравнению с
гот. vigif» (2-е л. мн. ч.) и лит. sukate, sukata.
Формы медиума воспроизводят ту же схему; среди них раз­
личаем формы 1-го лица в греческом: cpspojxat, e^spojxrjv, которые,
отступая от древнеиндийских форм, обнаруживают все же, со­
гласно правилу, о перед |х (см. ниже).
Точная первоначальная форма 1-го лица единственного числа
актива—это загадка, которую мы не пытаемся разрешить. С так
называемым вторичным окончанием она не представляет труд­
ности: греч. e-cpspov, слав, vezu (закономерное, вместо *vezon),
скр. а-bharam (а краткое ввиду закрытого слога). Впрочем, эта
парадигма повторяется всюду, где встречается спряжение того
типа, который называют тематическим. В этой парадигме появ­
ление а2, очевидно, связано тем или иным образом с природой
последующего согласного. См. V . P a u l , Beitrage, IV, стр. 401.
Нельзя, ввиду 3-го лица множественного числа (разве только
если допустить, что окончание этой формы было первоначально
-mti) искать в губном звуке причины этого изменения. По-ви­
димому, причину изменения нужно приписать сонантам или,
380
может быть, шире—звонким. Это единственный случай, когда
субституция фонемы а2 вместо фонемы at находит свое объясне­
ние в механическом воздействии соседних звуков.
В дифтонге оптатива обнаруживается а2: греческий и гер­
манский являются единственными языками, представляющими по
этому вопросу положительные свидетельства, но этих свидетельств
достаточно: греч. ерк, e'xot> sjfoijxev и т.д.; гот. vigais, vigai,
vigaima и т.д.
Перед суффиксом причастия на -niana или -та европейские
языки имеют а2\ греч. ep-jxsvo-;1, слав, vezo-mu, лит. veza-ma;
лат. vehimini ничего не решает. Исходя из греческого, мы ожи­
дали бы в санскрите 'vahamana': мы находим vahamana. Я пы­
тался в другом месте объяснить эту форму смещением количества
(ср. pavaka вместо pavaka, gvapada вместо gvSpada; см. G r a s s m a n n, s.v.). Однако этой, уже самой по себе малосостоятельной,
гипотезе противоречат такие формы, как sasrrnana. Мы ограничимся
следующими замечаниями: 1) Относительно суффикса: он не
идентичен греческому -jxsvo. По всей вероятности, он восходит к
ma2na и стоит в одном ряду с др.-прусск. poklauslmanas 2 (В о р р,
Gram. Сотр. Trad., IV, стр. 25); зенд. -mana и греч. -nevo вос­
ходят к -та х па; зенд. -тпа дает нам третью, ослабленную форму.
Впрочем, трудно себе представить, как эти три суффикса могли
чередоваться в индоевропейском, и странно, что из двух, столь
близко географически расположенных языков как зендский и
санскрит, первый полностью игнорирует -тагпа, тогда как дру­
гой, наоборот, утратил все следы - т а ^ а 8. 2) Что касается те­
матического гласного, то, несмотря на краткость, им мог быть а2У
как этого требуют и последующая фонема и свидетельство евро­
пейских языков. Для этого нужно допустить, что в открытом
слоге, за которым следует долгий слог, в арийских языках а\
не удлинилось. Примеры, которые дали бы возможность это про­
верить, к сожалению, редки и немного спорны. Таковы зенд.
katara, о котором речь пойдет ниже; далее, damflnas (см. стр. 379),
1
Памфилийское pota'jievos (Pou^djLievog) принадлежит диалекту, в котором
портя превратилось в яерт-. Именные формы psA,e|uvov, xspe^vov и т. д. могут
объясняться различным образом.
2
Греч. -fiovYi в %ap|AOVY) и т. д. является всего лишь сравнительно новым
продолжением суффикса -|nov, не имеющего отношения к причастиям.
3
Индийские инфинитивы на -mane происходят от основ на -man.
4
Долгий в случае с vahamana сам происходит от древнего а2 (vaha 2 ma 2 na),
но легко понять, что в столкновении двух а2, каждое из которых имело тен­
денцию стать долгим, второе, не встречая сопротивления со стороны следующего
за ним краткого слога, должно было одержать верх.— Этот краткий слог, о
котором мы говорим, заме_нен в некоторых формах долгим, например, во мно­
жественном числе vahamanas; чтобы поддержать эту теорию, на которой,
впрочем, мы особенно и не настаиваем, мы, естественно, вынуждены сказать,
что в vahamana, так же как в рака, vyadha, и т. д., удлинению, собственно,
подвергаются только те падежи склонения, в которых окончание является
кратким.
381
наконец, аористы на -iSam (стр. 368). Однако краткий гласный
зендского vazyamana остается непонятным.
Перед суффиксом -nt причастия настоящего времени действи­
тельного залога тематический гласный выступает в виде а2 в тех
случаях, когда он не отбрасывается, что случается в некоторых
падежах флексии. Греч. exoVT"» г о т - vigand-, слав, (vezy), род. п.
vez^Sta, лит. vezant-. Краткое а скр. vahant- закономерно, так
как слог является закрытым. Что касается е в лат. vehent-, то
Бругман допускает, что оно пришло из слабых падежей с носо­
вым сонантом. —Таково же причастие футурума.
Не касаясь глагольного тематического гласного, мы рассмот­
рим те случаи, когда а2 появляется в суффиксе именных основ..
Однако мы временно оставим в стороне суффиксы, которые окан­
чиваются на согласный.
О суффиксе -ma2na мы уже говорили; другой суффикс при­
частия—а 2 па: скр. bibhid-ana, гот. bit-an(a)-s. — Вторичный суф­
фикс -tarа претерпевает весьма поразительные колебания. Он при­
нимает в зендском форму -tara в тех случаях, когда присоединя­
ется к местоимениям: katara, yatara, atara (ср. fratara), тогда
как в санскрите всюду в таких случаях представлено краткое а:
katara, yatara и т. д. Это то же самое явление, которое наблюда­
ется и с суффиксом -mana, с той лишь разницей, что а2 здесь
отражено в иранском, а форма, содержащая а1У существует па­
раллельно с другой. К тому же зендский вовсе не изолирован,
что мы только что видели на примере санскрита: наряду с katara
имеются такие слова, как ст.-слав, kotoryji и vutoru, гот. hva^ara
и ап^ага 1 (зенд. antara). С другой стороны, а в санскрите подтвер­
ждается греч. ттбтерос, и слав, jeteru. Лат. uter, имеющее про­
межуточную форму *utrs, не принимается во внимание. Оск.
puturus-pid (ср. puterei) претерпело вторичную ассимиляцию.
(См. C u r t i u s , Grdz., стр. 718). Мы не находим другого выхода,
кроме как допустить первоначальный суффикс. Возможно, что
один — -ta2ra — соединялся с местоимениями, в то время как дру­
гой был предназначен для предлогов, как это имеет место в
зендском, и что позднее в различных языках такое четкое раз­
граничение в употреблении этих суффиксов не стало соблюдаться.
Нужно добавить, что в зендском а сокращается в katara всякий
раз, как вследствие добавления частицы cit слог, следующий за
этим а, становится долгим: kataragcit, kataremcit
(Hubs c h m a n n , Casuslehre, стр. 284). Значит ли это, что удлинение
в katara имеет совсем другую причину, чем присутствие а2? Как
мы только что сказали, это заключение не кажется необходимым.
Суффиксальный гласный основ на -а (собственно основы на
-а, основы на 4а, -па, -та, -га и т.д.). Бругман кратко ука* Мне хорошо известно, что это готское а может объясняться иным обра­
зом, если сравнивать fadar =лат|'ра и ufar = 6nip.
382
зывает, что этот гласный восходит к а2 („Stud.", IX, стр. 371)»
и это мнение было принято всеми, кто вообще принял гипотезу
относительно а2х. Здесь, как и в других случаях, а2 чередуется
с ах. Если взять в качестве примера и.-е. akwa (основа мужского
рода), то при склонении ее можно заметить, что ряд падежей
обнаруживает в европейских языках редкую согласованность,
явно свидетельствующую о наличии а2\ таковы: им. п. ед. ч. akwa2-s,
вин. п. ед.ч. akwa 2 -m 2 , вин. п. мн. ч. akwa2-ns. To же самое
имеет место и в именительном — винительном среднего рода dana2-m.
Ступень a t засвидетельствована в звательном akwa^ Все осталь­
ное более или менее окутано мраком. Что следует допустить в
родительном падеже единственного числа—ах или а2? Гот. vulfi-s
говорит в пользу ах3, греч. игтго-м—в пользу а2. Обе эти формы
не могут одновременно непосредственно отражать первоначальную
форму. Одна из них обязательно подверглась действию аналогии:
остается только узнать, какая. Форма санскрита по многим при­
чинам не в состоянии решить этот вопрос. Однако существует
славянская местоименная форма, которая, по-видимому, свиде­
тельствует в пользу ах: ceso или ciso, род. п. от cl(-to). Лескин
(„Decl.", стр. 109) одобряет тех, кто видит здесь форму на -sya,
а почему бы не иметь эту форму также и зендскому cahya (скр.
kasya—род. п. от основы 1<а), которое свидетельствует об а±
благодаря своему палатальному? Поскольку к тому же нет осно­
вания считать, что родительный местоимения на -а2 чем-то отли­
чается от соответствующей формы именных основ на а2, то мы
делаем вывод в пользу и.-е. akwa^sya и считаем о в Гггтто-ю заим­
ствованным из других падежей.— Форма местного падежа должна
бы иметь аг\ akwa r i. Именно на это указывают такие оскские
формы местных падежей, как terei, akenei, и дорические формы
местного падежа, такие, как тоите!, xsl8s; ср. ттау§7)цг!, ajxa^si и
т. д., наконец, древнелитовский местный падеж name ( L e s k i e n ,
цит. раб., стр. 47). Бругман, сторонник гипотезы о первоначаль­
ном akwa^, обращает наше внимание на то, что греческие
формы местного падежа на -ot(oTxot) являются не более как самым
1
В цитированной статье из „Memoires de la Societe de Linguistique" я
полагал, что имею некоторые основания заявить, что о в Гляос,, equos восхо­
дит к о (несмотря на форму звательного падежа с е), а не к о2. Позднее я все
чаще и чаще стал приходить к убеждению, что подобное предположение не
выдерживает критики, и я упоминаю здесь о нем только для того, чтобы
избежать упрека в частой перемене мнения. Причем, я должен подчеркнуть,
что статья эта была написана почти год тому назад и в тот момент, когда я
только-только пришел к заключению относительно двоякой природы грекоиталийского о.
2
Краткое а в скр. acv2s, a$v2rn закономерно, так как оно находится в
закрытом слоге.
3
О вторичном а древнесаксонского -as см. L e s k i e n , Declination, стр. 30.
Др.-прусск. slesse также говорит в пользу alt хотя нередко балтийское е вну­
шает довольно мало доверия (например: лит. kvep „испарять", гот. hvap, греч.,
лат. kvap).
333
обычным случаем контаминации, тогда как, исходя из первона­
чального akwa2i, нам будет очень трудно объяснить форму на
-ei.— Перед теми из окончаний множественного числа, которые
начинаются с bh и s, к основе прибавляется i, но гласным
является а2, как это следует из греч. ITTTTOI-OI, OCK. zicolois и
герм, pai-m (местоименное склонение). Литовский имеет te-mus,
однако истинное значение ё неясно.
Когда окончание начинается с гласного, то во всех языках
семьи он оказывается слитым с конечным гласным основы. Со­
гласно общим принципам сравнительного языкознания, эту кон­
тракцию следует отнести к праязыковому периоду. Однако в
этом явлении есть нечто столь особенное, оно так хорошо может
совмещаться с самыми различными фонетическими тенденциями,
а, с другой стороны, произойти в ограниченный промежуток
времени, что, в конце концов, зияние вполне могло бы просу­
ществовать до конца праязыкового периода. Это, однако, вовсе
не значит, что оно сохранялось очень долго и даже в доистори­
ческий период различных языков1. Этот вопрос связан с неко­
торыми другими вопросами, рассмотренными в § 11.— В именительном падеже множественного числа (скр. agvas, гот. vulfos,
оск. Abellanos, умбр, screihtor) гласным окончания 2 является аг.
Стало быть, главным образом для того, чтобы в италийских фор­
мах было о, нужно, чтобы в основе было а2: мы получаем таким
образом akwa 2 -f ajS. Произнесенная с зиянием форма будет зву­
чать a l w a y s (приблизительно: ekwoes); с контракцией—akwa2s
(ekwos). Мы регистрируем новую фонему3 а2, возникшую здесь
как бы случайно, которая приобретает, однако, в дальнейшем
морфологическую функцию. Какой бы эпохой при этом ни дати­
ровалась контракция, существенно отметить, что о в vulfos ( = дол­
гому а2) по происхождению отличается от о в Ьгораг ( = А).
В самом деле, на севере Европы долгие соответствия а2 и л
смешались так же, как и сами эти гласные.— Гласный окончания
отложительного падежа единственного числа неизвестен: если
мы присвоим ему качество аи то получится тот же случай, что
и в именительном множественного числа. Балто-славянский роди­
тельный падеж vliika, vilko восходит к древнему отложительному
падежу (Лескин). Эта форма дает повод к тому же замечанию,
что и vulfos: славянское а ( = литовскому о) представляет в ней
а2, а не А, как в mati (лит. mote).— Немногие сведения, кото1
Мы не осмеливаемся объяснять зиянием такие (восстановленные) ведий­
ские формы, как devaas, samsaas, dev^naam и т.д., и такие формы зендского,
как dafcvaat, о значении которых мнения значительно расходятся.
2
Его характер определен греческим и славянским: (ит]тер-ед, mater-e.
3
Допуская возможность долгого а2, отличающегося от краткого а2, мы
имплицитно решаем вопрос о том, было ли в праязыке а2 кратким, каким оно
является повсюду в европейских языках. Впрочем, рассматриваемые формы
могли бы, разумеется, быть использованы для доказательства этой краткости.
384
рыми мы располагаем о природе а в окончании дательного падежа
единственного числа, весьма неопределенны: их доставляют нам
греческие инфинитивы на jxev-at = скр. тап-е 1 . Если считать
их достоверными, тогда в о форм птшр, equo и в а скр. a?vaya
присутствуют элементы а2-\~А. Мы не будем производить весьма
трудного анализа творительного падежа единственного и множе­
ственного числа (скр. afvais, лит. vilkais), родительного падежа
множественного числа и именительного — винительного двойствен­
ного числа. Именительный—винительный мн. ч. имен среднего
рода уникален: его долгое а имеет качество А, как показывает
греко-италийский 2. Если не отождествлять его, как это сделали
некоторые, с именительным падежом единственного числа жен­
ского рода, то следует предположить первоначальную форму
dana2 + A, или же, если А окончания кратко, то dana1+A; вряд
ли можно принять форму dana2 + ^, потому что в дательном
падеже единственного числа а2 + л дало греко-италийское о.
В местоименном склонении мы находим а2 перед d в имени­
тельном— винительном падеже единственного числа среднего рода:
греч. то, лат.-tud; гот. pata, слав, to, лит. ta-i (скр. tad). Да­
лее, им. п. мн. ч.: греч. то!, др.-лат. poploe (первоначально —
местоименное склонение), гот. paiz (скр. te).— Разумеется, а2
содержит местоимение sa (им. п. ед. ч.): греч. 6, гот. sa. Соот­
ветствующая древнеиндийская форма sa является единственным
достоверным примером, в котором можно видеть, что происходит
в санскрите с этой фонемой, когда она оказывается в конце
слова. Мы констатируем, что она не подвергается удлинению4.
Отметим еще местоимение первого лица: греч. еуа>. лат. ego, слав.
azu 5 =*azom или *azon (скр. aham); долгое б в еуо> еще не
объяснено, но по своей природе это, несомненно, а2.
Бругман (цит. раб., стр. 371) указал на параллелизм, кото­
рый существует между е (ах) в звательном падеже основ на а2
1
Шлейхер сомневается в том, что -fiev-ai могло быть дательным падежом
от согласной основы. См. „Сотр." 4 , стр. 401.— Частая 2 долгота греческого i
в дательном падеже у Гомера (Н a r t e l , Horn. Stud., I , стр. 56) не является
достаточным основанием для того, чтобы считать, что эта форма представляет
собой что-либо иное, нежели древний местный падеж. AiFei- в AiFeideuig и
т. д., по-видимому, не является дательным падежом. Италийские и литовские
формы сомнительны.
2
И только он один может это показать, так как излишне повторять, что
северные языки смешивают а2 и д. В славянском, например, а в dela (мн. ч.
ср. р.; ср. лат. dona) не дифференцировано от а в vluka (род. п. или твор.
п. ед. ч.; ср. лат. equo).
3
Слав, ti тем более удивительно, что мы находим ё в форме местного па*
дежа4 vluce, где мы установили дифтонг а^'. См. выше, стр. 365— 366.
В тексте „Ригведы" один раз_встречается форма sa на месте sa (I, 145,1).
Также и в зендском есть форма ha, которую Юсти предлагает исправить на
hau или ho. Даже если она и будет подтверждена, количество конечного а
в зендском
никогда не является надежным показателем.
6
Начальное а этого слова, которому соответствует лит. asz (а не l6sz')t
совершенно загадочно. Ср. лит. aszva--equa, арё по сравнению с int.
13 Ф. де Соссюр
385
и кратким а в звательном падеже имен женского рода на а:
греч. wjxya, Ыотмъй от основ vujjupa-, Searroxa-; вед. amba—форма
зват. п. от amba; слав. 2епо—форма зват. п. от 2епа. Послед­
няя форма входит в обычную парадигму. Греческий местный па­
деж pjxai от основы *pjxa- = скр. к£та обнаруживает тот же самый
параллелизм и занимает место рядом с местным падежом имен
мужского рода на -et. Форму местного падежа viai в оскском
следует возводить к via + i, форму местного падежа 2епё в сла­
вянском—к 2ena + i. Форма арийских языков должна быть вто­
ричной. Однако, может быть, форма местного падежа zeme в зендском содержит древний реликт: естественнее связывать ее с скр.
kSamS (основа женского рода) и с греч. х а ^ а ^ нежели возводить
е к имени мужского рода, которое пришлось бы искать в Италии
(лат. humus).— Мало что можно извлечь из родительного падежа.
Итак, мы приходим к следующему выводу: там, где имена муж­
ского рода имеют а2, имена женского рода имеют А; там, где они
имеют аи имена женского рода имеют А. ЭТО правило необычно,
так как всюду в других случаях соотношение А\~К абсолютно
отличается от соотношения а х :а а .
Являясь первым членом сложного слова, основа имен муж­
ского рода содержит а2: греч. trmo-SajAo;, гот. goda-kunds, слав,
novo-gradu, лит. kakla-ryszis. Co своей стороны, женская основа
обнаруживает долгое А 1 : скр. sena-pati, зенд. upa?ta-bara, греч.
vi*a-<j>6po;, лит. vasaro-laukis от vasara ( S c h l e i c h e r , Lit. Gr.,
стр. *135).
Рассматривая производные от основ на а2 в арийских языках,
мы с удивлением замечаем, что этот гласный остается кратким
перед простыми согласными2, например: ghorata от ghora. Сле­
дует сказать с самого начала, что во многих случаях а2 и здесь
заменено ах\ ghorata, например,— это гот. gauri})a. Ср. др.-лат.
aecetia. Следовательно, краткий оправдан.-—Однако этого объяс1
Что касается славянского образования vodo-nosu (от voda), то оно ско­
пировано с мужского рода; в греческом тоже есть тип Лоухо-форос; (от Лбухл)
Взятое изолированно, vodo- могло бы восходить к vad4- в соответствии со сла­
вянским вокализмом; подобная форма была бы очень любопытной, но л род­
ственных языков мешает такому допущению.— Г. Мейер („Stud.", VI, стр. 388
и ел.) пытается утверждать, что сокращение конечного а является образованием,
свойственным
европейским языкам; но для этого ему приходится выводить
^°VX°" (в ^07Х0-форо) непосредственно из основы женского рода — допущение,
которое, как я полагаю, никто больше не рискнет принять. Три древнеиндий­
ских сложных слова, в которых этот ученый обнаруживает свой краткий глас­
ный— kaca-plaka, ukha-chid, kSa-pa*vant,— можно бы в случае необходимости
объяснить аналогией с основами на -а, которая, как мы только что отметили,
присуща языкам Европы, но первое слово, видимо, не имеет ничего общего
с ка$а; два других образованы от ukha и kSam.
2
Правило об а2 перед долгим слогом могло бы здесь, может быть, найти
иногда свое применение; так, суфф. -vant, будучи долгим, мог парализовать
удлинение предшествующего а2\ в a^vavant и т. д. долгий гласный обусловлен
особым влиянием v.
386
нения, надо сказать, недостаточно для объяснения других форм.
В формах ta-ti и ka-ti а2 засвидетельствовано латинскими tot
и quot. Наряду с греч. ттбтеро;, умбр, podruhpei, гот. hva^ara- 1 ,
слав, kotoryji, лит. katras, в санскрите мы находим ka-tara-.
Формы ubha-ya наряду с гот. bajops и dva-ya (ср. греч. Sow!)
представляют меньше трудности, так как можно привлечь лит.
abeji и dveji. Однако бесполезно, я думаю, прибегать к этим
частичным объяснениям: слишком очевидно, что завершающее
основу а не удлинится ни в коем случае. Именно в этом, и этого
нельзя отрицать, и заключается слабая сторона гипотезы об а2:
вероятно, можно сказать, что перед вторичными суффиксами
имеют место порой те же фонетические тенденции, что и в конце
слова; вероятно, ка- в ka-ti можно сравнить с местоимением sa2,
превратившимся в sa. Все же мы не рискуем, опираясь на эти
несколько примеров, поддерживать во всех его последствиях
положение, которое может завести нас слишком далеко.
Возможно, по тем же самым причинам скр. sama сохраняет
краткое а, хотя слово это соответствует греч. 6jx6<;, гот. sama(n-).
Бенфей действительно усматривает здесь дериват (превосходную
степень) от местоимения sa. Зенд. hama не сможет нам помочь
и вот почему. В этом же языке есть также hama, а, с другой
стороны, в славянском существует форма samu; Фик добавляет
к этому англо-сакс. ge-som „concors"; следовательно, форма hama
поддерживается этими двумя последними словами и ее долгое а
не может быть более рефлексом а2. Если бы о в 6jx6c восходило
к о, трудности были бы устранены, но я не знаю, допустимо ли
это. Ср. sima, sumat, smat.
До настоящего момента я не рассматривал случай, представ­
ляющий некоторую аналогию с sama: это слово dama в его
соотношении с греч. SOJAO;, лат. domo-, ирл. -dam. Однако тут
уже нет ни малейшей возможности анализировать dama как
da-ma. Если учитывать возможное родство sama с основой sam„один" или частицей sam, то можно получить два параллельных
ряда: 1) sam, sama с нерегулярным кратким, 6JA6C, samu; 2) dam
($&?), dama с нерегулярным кратким, 86jio;, 8a|io;. Мне неизвестно,
объединяются ли оба эти ряда какой-либо внутренней связью 2 .
Бругман приписывает гласному а2 среднее между долгим и
кратким количество и согласовывает таким образом краткий глас1
Формы других германских диалектов восходят, однако, к первоначаль­
ному hvepara, которое представляется нам довольно странным.
2
Бесполезно указывать, что греческий глагол 6г|ш, который не имеет
соответствия в индоевропейских языках Азии и от которого Бётлинг — Рот
хотят отделить 66jxog, в случае, если его нужно будет отождествить с dama,
привносит новые осложнения. Рассматриваемое само по себе dama, ввиду своей
акцентуации, могло бы быть эквивалентом „dmа": тогда это была бы иная
основа, чем 66JLIO£, которая могла бы дать в греческом 'бацос/. Точно так
же, чтобы не заходить дальше, существует второе индийское слово sama со
значением „любой", которое в греческом имеет форму du.dc, (гот. sums).
13*
387
ный всех индоевропейских языков в Европе с долгим гласным
индоевропейских языков в Азии. Однако ввиду того, что послед­
ние сами по себе имеют краткое а перед группами, состоящими
более чем из одного согласного, то мы можем обойтись без
этого компромисса и допустить, что различие между ау и а2 было
исключительно качественным (ср. стр. 384).
При рассмотрении флексии мы увидим другие и еще более
убедительные примеры индоевропейского аг.
§ 8. Второе греко-италийское о
Вот основания, вынуждающие нас допустить вторую разно­
видность греко-италийского о:
1. Имеются о, которым в санскрите соответствуют краткие а
в открытом слоге; так, о в тг&лс — potis = CKp. pati должно быть
отличным от о в §ори = скр. daru.
2. Морфологическое основание: как мы видели в § 7, А онема а2
связана и ограничена некоторыми определенными основами. На­
пример, никогда ни одна форма презенса первичного, то есть
непроизводного глагола, не содержит о (или в германском —а),
которое можно было бы определить как рефлекс а2 в силу нали­
чия сосуществующего с ним е. Стало быть, невероятно, чтобы о
такого презенса, как б£а), другими словами, о, которое сохраняется
во всех формах корня, могло быть рефлексом а2.
Здесь имеет некоторое значение вокализм армянского языка.
Статьи Гюбшмана („Ober die Stellung des armenischen im Kreise
der indogerm. Sprachen" и „Armeniaca" в KZ, XXIII, стр. 5
и ел., 400 и ел.) предлагают тщательно отобранный материал,
к сожалению, менее обильный, чем этого хотелось бы, что обу­
словлено несовершенством армянской этимологии. Именно из этого
источника мы и заимствуем. Автор показывает, что различие а
и е существует в армянском, так же как и в языках Европы,
и что, следовательно, этот язык вовсе не относится к арийской
группе языков: основываясь, помимо этого, на явлениях, отно­
сящихся к области гуттуральных согласных, он помещает его
между балто-славянскими и иранским. Не желая подвергать об­
суждению этот последний вывод, мы считаем необходимым под­
черкнуть, что вокализм армянского языка позволяет нам не
ограничиваться простым утверждением о связи его с языками
Европы вообще: он позволяет говорить о теснейшей связи этого
языка с вполне определенной частью этой языковой области,
причем не со славяно-германским, как ожидалось бы, а с гре­
ко-италийским. И в самом деле, армянский различает аа и А .
388
А дает a: atsem=-aY<o ( H u b s c h m a n n , стр. 33); hai „часть",
baZanel „делить", греч. <payelv (стр. 22); kapel, лат. qapio (стр. 19);
hair «отец»_; ail=#XXo; (стр. 33); andzuk „узкий", греч. а у р
(стр. 24). А отражено в mair „мать", ejbair „брат"; bazuk, греч.
тар; (может быть, заимствовано из иранского, стр. 402).
а2 дает о (об е см. цит. раб., стр. 33 и ел.): с hetkh „след"
(лат. peda), otn„Hora"cp. греч. TTOS- ( B r u g m a n n , „Stud.", IX,
стр. 369); gochel „кричать", ср. греч. етсо;, 8ф (стр. 33); gorts „работа",
ср. греч. еоруа (стр. 32); ozni, греч. e^Tvo; (стр. 25) не имеет прямой
аналогии в родственных языках, но так как в них название ежа
содержит е, то о в ozni должно быть рефлексом а2\ в словосло­
жении: lus-a-vor, которое Гюбшман переводит как Хеияоубро; и
которое происходит от berem „несу" (стр. 405); age-vor (стр. 400);
наконец, в суффиксе: mardo- (дат. п. mardoy) = rpe4. ррохб. Но
где-то—и именно это мы особенно имели в виду—армянский
перестает отражать греко-италийское о и противопоставляет ему а:
akn „глаз", греч. оаае, лат. oculus (стр. 33); anwan „имя", греч.
ovojxa, лат. nomen (стр. 10); magil „коготь", греч. ovoS, лат. unguis
(стр. 35); amp, amb „облако", греч. 8ji|Jpo; (стр. 19); vard „роза",
греч. FpoSov, лат. rosa (стр. 35); tal „давать", греко-лат. do (стр. 33).
Самоназванием армян является Hay; Фр. Мюллер сближает его
с скр. pati или греко-ит. poti- („Beitr. zur Lautlehre d.arm. Spr."
в „Wiener Sitzungsber.", 1863, стр. 9). Все эти примеры застав­
ляют подозревать, что греко-италийское о имеет иное качество,
нежели а21 например в только что приведенном poti-, в баае,
oculus, чей корень постоянно сохраняет о. Таким образом, ар­
мянский, по-видимому, вполне подтверждает гипотезу о двух о.
Однако следует сказать, что греко-италийское od (8£ю) соответ­
ствует, согласно предположению Гюбшмана, арм. hot „запах"
(стр. 405): мы ожидали бы здесь а, как в akn.
После того как мы установили, что существуют греко-италий­
ские о, иные, чем о2 = и.-е. а2, нам остается выяснить, состав­
ляет ли полученный остаток органическое и с самого начала
отличное единство или же он образовался случайно, например,
не могли ли некоторые а измениться в о в сравнительно недав­
нее время. Мы приходим к заключению, что обе идеи верны.
Обычно во многих случаях о является всего лишь более новой
фазой а. Но, с другой стороны, согласие греческого и латинского
в таком слове, как тгбл;— pot is, гарантирует глубокую древностью,
которое оно содержит и которое, как мы только что выяснили,
никак не восходит к а2.
В итоге мы, по-видимому, можем различить четыре разновид­
ности о, важность и возраст которых неодинаковы.
1) о = а2У общее греческому и италийскому (§ 7).
389
2) о в Treats — potis, общее греческому и италийскому. Для
этой фонемы мы примем обозначение о.
3) о, возникшее из а в позднейшую эпоху (отдельно в грече­
ском и италийском).
4) Существуют анаптиктические о, развившиеся из плавных
сонантов и других аналогичных фонем; см. гл. VI. Некоторые
из них, как, например, в vorare (греч. [fop), появляются в обоих
языках, другие —только в одном из двух. Важно никогда не
терять из виду существование этих гласных, объясняющих массу
внешних аномалий, равно как и не смешивать их с подлинными о.
Мы могли бы немедленно перейти к перечню греко-италий­
ских о, который, впрочем, легко уместился бы в двух-трех строч­
ках. Однако предварительно следует сориентироваться, распу­
тать, насколько это будет в наших силах, клубок вторичных
пертурбаций, в которые оказалось вовлеченным о, и исследовать
возможные соотношения этого гласного с а.
U
КАК
З А Т Е М Н Е Н И Е
( O B S C U R C I S S E M E N T )
Г Л А С Н О Г О
О
Рассмотрев субституцию гласного о гласным о, свойственную
эолийскому диалекту, Арене пишет (I, стр. 84): «in plurimis
[exemplis, о] integrum manet, ut ubicunque ex e natum est, SOJAO;,
Xoyoc (nam ayupt; ab dyep, gvavov и $s<o, ср. £ш, diversam rationem
habent)» и т. д. Обозначение о как ex е natum могло бы очень
хорошо соответствовать тому, что мы называем о2, и тот факт,
что эолийский провел различие между о2 и о, мог бы быть весьма
любопытным. Однако при более пристальном рассмотрении надежда
найти в нем ценное подтверждение не оправдывается: не говоря
уже о Smvov, в котором невероятно видеть слово, отличное от Soavov,
суффиксальное о (= о2) суффиксов подвергается указанному выше
изменению, например, в тите, в л\\о (аркад.), в TSXTUVS;, в гоме­
ровском sTraaauxepoi. Достаточно принять во внимание, что рас­
сматриваемое о предполагает древнее и, как придется признать,
вместе с Курциусом („Grdz.", стр. 704), что эолийское затемнение о
имеет абсолютно тот же характер, что и в италийском, с которым
этот греческий диалект к тому же разделяет основные фонети­
ческие процессы. Подобно эолийскому, латинский чаще всего
сохраняет о2, когда этот гласный находится в корневом слоге:
toga, domus и т.д., тем не менее мы не могли бы установить
абсолютного правила*.
Напротив, общегреческое о в таких словах, как IVXK или
7n5X7j, представляет собой, если мы не ошибаемся, явление иного
рода. Во-первых, группы ор, ьк, по-видимому, никогда не раз1
Как и в латинском -tarus=*-t6rujs, со может перейти в а. Гесихий
дает формы p<b(h)ve£ = pwflcovec и #бра£ = flwpag, правда, не указывая про­
исхождения.
390
вивались из более древних групп op, ok с гласные в полной сту­
пени: они во всем сходны с древнеиндийскими ослабленными
ступенями ur, ul; стало быть, нам не нужно их здесь рассмат­
ривать. В других случаях о (и) происходит из губного соглас­
ного, оказавшего влияние на иррациональный гласный или же
на плавный или носовой сонант. Так, в avcovojio; не имело места
превращение о слова ovojxa в и: это явление восходит к той эпохе,
когда на месте этого о была лишь какая-то неопределенная фо­
нема. Вот эту-то последнюю фонему соседнее jx и могло окрасить
в и. Точно так же у^Ц вместо YF0V*1> а н е вместо yFavr). Срав­
нивая |лаата£ и ixoLimi'piboi (ср. jxdcdotat) с гот. munfta-, лат. menturn, мы объясним дор. |Аиата£ древней формой jxnaxa$. Посредст­
вом своеобразной эпентезы велярные гуттуральные оказывают
иногда воздействие на предшествующий им слог 1 : отсюда Ivxo;
вместо *F).o*o;, *FjxFo; =-скр. vfka, гот. vulfs. В ov-u-S (лат. un­
guis) о равным образом является экскрецией гуттурального.
Следует, однако, признать, что в нескольких случаях подоб­
ному изменению подвергся полный гласный, причем всегда под
влиянием соседних согласных: xoX'.S, лат. calix, скр. kalaga; vuS,
лат. nox, скр. nakti; xvxloc;, герм, hvehvla-, скр. cakra. Этот
последний пример весьма примечателен: германское hvehvla, a
также наличие палатального в санскритском слове позволяет нам
не сомневаться, что греческое о развилось из первоначального е.
Таким образом, по многим причинам мы не имеем права считать,
что данное греческое о во всех случаях 2 являлось эквивален­
том о. Впрочем, это не имеет больших практических последствий
ввиду того, что vJ£ (несомненно, вместо *vo$) является почти
единственным примером, который принимается во внимание в во­
просе о фонеме о.
В латинском гласный, затемнившийся в и, обычно может СОЙТИ
за о. Иногда изменение приводило к i, как в cinis = xov.<;, similis=^6jjiaX6<;; в этом случае нет больше доказательства сущест­
вования о, так как i само по себе может представлять также и е.
1
Мы допустили подобную эпентезу в A,auxaviT] и в k<xx>yv.v\\ (стр. 318 и
325), в которых и не было, как здесь, паразитическим звуком. Трудно проти­
виться мысли, что бафлт и его фессалийская форма 6a6^va восходят к * 6«x F vU
(ср. davxiioveuxavoTov |Mov fiacpvrjg); аналогичные дублеты мы находим в p-jy/og и pdficfод, в a o ^ v , диал. оцкргу, эол. aucprjv („Grdz.", стр. 580). —Ну а
в а1у\)т6с,} a(yh}t a?xAov i обусловлено последующим палатальным гуттураль­
ным? Я считал такое предположение возможным при составлении примечания
на стр. 309, но теперь я признаю, что оно было неосновательным.
2
Довольно часто встречается, но мало изучено чередование а и и, как
в yvaftog : YVuftoG, М-*Х^°6 : jaoxXog („Stud.", Ill, стр. 322); наличие именно
этого факта и вызывает вопрос, действительно ли и имеет в точности качество
о-микрона. Из числа примеров нужно, без сомнения, исключить ftoftog, кото­
рое может претендовать на родство с скр. gQhati не менее, чем хеООсо (о губ­
ном перед \) ср. лрг'арид); (Зиааобо^ебсо живо напоминает скр. guhya. О z зендского gaoz см- H i i b s c h m a n n , KZ, XXIII, стр. 393. хехеитш (Гее.) го­
ворит о том же.
391
ЧЕРЕДОВАНИЕ
ГЛАСНЫХ
а
И О
1. Прежде всего следует исключить чередование а'&> наблк>
даемое, в частности, в греческом, которое является закономер­
ным ЯбЛёнием аблаута, изученным в главе V: так, ffoc-^iP •' fw-jxo;.
2. а перешло в о. Это явление, как известно, часто в грече­
ских диалектах. Оно имеет место в лесбийском & соседстве
с плавными и носовыми: Svco, Sojiopxtc, атрбто;, Opotf^; и т. д.
( A h r e n s , I, стр. 76). Дорический содержит среди д р У г и * слов
Ypocpco, хойарб; (Гераклея), арХоттг; (Крит). Гесихий приводит хор£ог
хар$Еа. Шфюе, атротта* аатратпг). Ila^tot1. В ионийском имеем £(OUTOV,
{}a>'3}ia вместо (teSjia. Эти диалектные преобразования, которые,
впрочем, часто затрагивают анаптиктические а, интер^ с У ют нас
только косвенно, указывая явно на а, которое на греческой почве
переходит в о 2 .
За пределами диалектов колебание между3 а и о обнаружи­
вается особенно перед о, F: xioto; „оковы, ошейник", родственное
xXa(F)k; тто5; и na(F)t<;; ооро; и аира; оотасо и уаТ(*Ц; a(F)tsxoc и
6(F)t(ov6; (?). Нам трудно поверить в родство оЬтрос с aWco (Asc o l i , KZ, XII, стр. 435 и ел.).
Часто чередование а и о является только внешним, напри­
мер (возьмем лишь случай, где колебания невозможны) в Spajxslv :
Spojxoc Корнем, очевидно, является Spejx: слова, которые могли
содержать его в этой форме, исчезли; Spajxelv обязано своим a
плавному сонанту, Spojxo; закономерно получило а2, и в настоя­
щее время кажется, что Ьро\х чередуется с Spajx. В с л у ч а е рати; :
рбттаХоу глагол (FJpiira) сохранил нам е. Подобным же образом
объясняется pjxai : x^^v» Trapftlvoc : тгторйос, ахаЦуоС : axoXio;,
корневое е которого появляется в лат. scelus (ср. скр. chala
„обман"), а также, я думаю, YW*1 : У^ 0 < ; 4 Чтобы иметь полное представление об отношении KpovoCKxpatv©,
xpouvoc к *pava, *xpavva, axoio;, axoxo; к sxava, ттхоа, тттога к ттта
(*aTaTFCY]T7jv), нужно лучше знать их образование и этимологию.
Нет больших оснований связывать Noxo;, VOT££CO С vapoC, vaaoc от
sna: скр. шга „вода" позволяет отнести их к другому корню.
Мы видели (стр. 372), что upovo; вместо *uopvoc относится к корню
•&£р, а не Opa (ftpavo;).
1
Кроме этого, отросраг аатралас; axopndvT^v аатралт^. р а в яатрал^,
вероятно, происходит из £ (ср. вед. sjjka?); не ясно атеролг,.
2
В ряде слов, происхождение которых неизвестно, о равным образом сле­
дует отнести на счет диалекта; так, anocpetv алат-rjaai, xpdjupo£'° иалиро£,
Рротатос = [З^трахое, лбЯигтра-аАхрста, хокъро$ = хаЩц, лороа^С и т. д.
3
Под следующими номерами мы найдем другие примеры этого явления.
4
То же чередование может объясняться различными способами в следую­
щих случаях: аоШ,с, и FdXig, хо/Яос, и хахкцЪ, хогефод и xavaSco, xpoTwvrj
„нарост на дереве", родственное хартосЛое и лат. cartilago (стр. 55), цбаход
„молодой побег" и цао%акг\ „подмышка, молодой побег", лблораац^'ос/ cpavepog
(Гее), отнесенное М. Шмидтом, его издателем, к лелесре^ (см. стр- 57)> егтроу<у6Яод и отраууо^.
392
а и о как протетические гласные часто чередуются между
собой, например, в ajxaylc : ojxayi;, ajju£at : ofAt^sTy, a§a)(la) : 6Sa£a>.
Здесь вовсе не идет речь об изменении а в о: только в первом
случае из начального согласного развился а, а во втором — о.
Более чем вероятно, что а в окончаниях медиума -sat, -xat,
-vxat и о в окончаниях -GO, -то, -vxo первоначально были одним
и тем же гласным. Форма -xot диалекта Тегеи до некоторой сте­
пени может служить подтверждением этого, так как аркадский
диалект, по-видимому, не имел особой склонности к изменению
а в о, если только не считать доказательством этого XOLXV вместо
xaxa. В качестве примеров приводят ecpftopxci;, Sexoxav, exo-cofxjfota
( S c h r a d e r , „Stud.", Х,стр. 275). Шрадерсчитает, что о в в<р{Ц>хшесть не что иное, как гласный перфекта, который сохраняется
иногда в образованиях на -ха. Что касается появления о в при*
веденных количественных числительных, то и этот факт равным
образом может быть независим от местных особенностей: все греки
колеблются здесь между а и о (Sixa, elxoot, exaxov,fttaxoetoi),хотя
содержащиеся в этих формах группы ха, хо все без исключения
восходят к элементу kip.
Ввиду того что переход а : о допустим для конечных слогов,
можно рассматривать лесб. итта как древнюю форму слова отто.
Ср. (mat.
В латинском имеем roudus (о в дифтонге), другую форму от
raudus, сохраненную у Феста, lucrum — от корня lau, далее focus
наряду с fax и некоторые другие, менее надежные случаи (см.
C o r s s e n , II 2 , стр. 27). Умбр, hostatu, согласно Бреалю („Mem.
Soc. Ling.", Ill, стр. 272), родственно не hasta, a host is; только
эта этимология зависит от понимания называемого явления.
В sordes наряду с suasum ( C u r t i us, „Stud.", V, стр. 243 и ел.)
о объясняется исчезнувшим v 1 ; adolesco (ср. alo), cohors (ср.
hara), incolumis (cp. calamitas) [24], вероятно, обязаны своим о за­
кономерной нулевой ступени в словосложении. На конце слова
в именах женского рода на -о вместо -а в оскском представлено
-а—очень ясный пример изменения этого рода.
3. Следующий вопрос во всех отношениях достоин внимания:
воспроизводится ли в сфере А аблаут аг : а2 или е : о (рассмот­
ренный в § 7)? Следует ли считать, например, что существова­
ние греческого o'yjxoc наряду с £у<о обусловлено явлением той же
природы, что и наличие cpXoypioc наряду с <p)iya)?
Ответ на это может дать один лишь греко-италийский. И дей­
ствительно, не от северных языков, смешавших А И а2, можно
было бы ожидать сохранения субститута л, о котором мы го1
Не очень ясно, какой гласный является первоначальным в случае favissa:
fovea (ср. с греч. %&irt, которое само по себе не принадлежит к ясным образо­
ваниям) и vacuus : vocivus. Quattuor и canis (см. стр. 349 и 396) показывают,
что vo(wo) может дать в итоге va.
393
ворим, и не от арийских языков, которые дают нам еще меньше
сведений. Да и в самом греко-италийском скудость данных резко
контрастирует с важностью выводов, которые из них вытекают.
Здесь в первую очередь обнаруживаются перфекты xixovz от xaivco
и ХгХоуха от Xaypvo) с существительными XOVYJ И Хбур) (Гее). —
Эти формы ничего не решают, так как корень содержит носовой.
Это обязывает нас тщательно рассмотреть третий пример: [5оЦ
наряду с (&По). Корнем рйМсо является ре).: это подтверждается
формами fiiioc, fteisjivov, ^eXovrj, ^еХтос, ixax^skiz^.
Таким обра­
зом, а в рзПсо обязано своим появлением плавному сонанту и
вовсе не имеет качества корневого гласного. Итак, кто скажет,
что корнями форм xsxova, Шоур являются не xsv и не ieyj(? Если
бы до нас случайно не дошли две-три формы, сохраняющие корень
[$еХ, то слово роЦ представлялось бы происходящим от корня [Jai,
а мы, между тем, знаем, что это совсем не так г . Это такое же мни­
мое чередование, как то, которое мы наблюдали выше, только оно
имитирует аблаут с некоторой долей правдоподобия. Оно встре­
чается также в парах аттаруоко : атторуа! (Гее), азрЫа) : а р Ц ,
тгеафсо : тттбрцо; и тттброс (впрочем, это эолийские слова), ар^со:
oppjxoc, ратгао : pojjupetk [25].
Но вот более серьезные случаи, потому что в корне, от ко­
торого их производят, реальное присутствие А не подвергается
сомнению: oyjxos „борозда, ряд", которое связывают с ayw; хбттро;
„навоз", но также и „грязь", которое, возможно, родственно хаттш
(„Grdz.", стр. 141); аоерб; наряду с oa'fiq;; б£о; "Apijoc, £о£о;, напо­
минающие a£ojxai; oijto;, корень aXcp (?); тто{Ц, ттбОос „траур, со­
жаление, желание", связанные, может быть, с TraftsTv (см. стр. 356;
для значения ср. TTSVUO;); v6a*TT7jyYi. Aaxovs; (Гее.) наряду с vatxo;
6)(\}£(!) „возмущаться, вспылить", сближаемое иногда с a^ojxae;
apoopa, если его относить к apop-Pa. Далее, лат. doceo, противо­
поставляемое S'lSa£at (см. стр. 397) и греко-ит. onkos (oyxo;, uncus)
от корня ank (ayxcov, ancus).
Таковы вещественные доказательства и, в сущности, единст­
венные данные, которыми мы располагаем, чтобы выяснить ос­
новной вопрос: существует ли аблаут л, подобный аблауту аг :
а2? Сколь-нибудь пристальный анализ перечисленных случаев
убедит, я полагаю, каждого, что этих элементов недостаточно,
чтобы заставить нас принять такой аблаут, который, вероятно,
плохо будет согласовываться с фактами, изложенными в § 11.
Следует обратить внимание главным образом на три момента:
1
лелоаха из Сиракуз ( C u r t i u s , цит. раб.) не является более убедитель­
ным доказательством рассматриваемого аблаута: 1) потому что это образование
вторичное и 2) потому что о может быть всего лишь диалектным вариантом а. —
Презенс xaivco вместо хпусо, происходящего из xev, —ясная форма; что ка­
сается kayxdva, то его первый носовой, в отличие от носового ЛеЛоуха, вовсе
не является носовым корня кгу%: от Яеух закономерно образуется *Agxvco,
которое сначала дает * Xaxvco, а затем, путем эпентезы, — * Xayxvb), taxvxavco.
394
1) большинство рассматриваемых этимологии спорны; 2) о может
оказаться всего лишь чисто механическим искажением а\ 3) не
исключено и то, что по модели древнего аблаута е : о греческий
позднее допускал порой о даже в тех случаях, когда корневым
гласным был а.
4. о(= о) перешло в а. В греческом это довольно редкое изме­
нение, даже в диалектах. Известна глосса а;лгаага>|1оттХата1, стран­
ный вариант греко-италийской основы omso-. Относительно rrapaua
наряду с оо; см. стр. 403 — 404. Критяне говорят d'vap вместо ovap,
Геродот—appcoScTv вместо 6pp<o8sIv. У Гесихия встречается: acpaJcjxa*
то xaXXuvxpov (=S'^sijia), яаухЛаС'хг^Тйа;. Atoiel; — xoypXarx7jxT8e;.
Ср. A h r e n s , II, стр. 119 и ел.
Значительно более важным примером, поскольку оно принад­
лежит всем диалектам, могло бы явиться слово atireXo;, если со­
гласиться с Г. Мейером, отождествляющим слог at с основой 6Ft,
лат. ovi („Stud.", VIII, стр. 120 и ел.1). Эта во многих отноше­
ниях соблазнительная конъектура дает, однако, немало поводов
для сомнения.
То же самое слово ovis встречается в латинском в сопровож­
дении avilla, сохраненного у Феста. Фрёде считает, что эта форма
связана с agnus, но после работ Асколи редукция gv в v в ла­
тыни внутри слова вряд ли допустима. К тому же Лёве в „Prodromus С. Gl. Lat." обнаружил слово aububulcus (ovium pastor) —
или aubulcus, согласно исправлению Беренса („Jen. Literaturz.",
1877, стр. 156), которое определенно подтверждает а. Это совсем
не подкрепляет мнения Г. Мейера относительно оиттбХо;, так как
латинское о перед v имеет ярко выраженную тенденцию перейти в а,
свойственную только этому языку. За пределами группы ov a,
возникшее из о, оказывается в латинском, по-видимому, менее
необычным, чем в греческом, но все же крайне редким. Самым
надежным примером этого является ignarus, narrare (наряду
с nosco, ignorare, греч. yvw), в котором подвергнувшееся изме­
нению о представляет собой долгий гласный. Ratumena porta,
согласно Курциусу, родственно rota. Что же касается Cardea,
сближаемого с cor (Curt i us, Grdz., стр. 143), то нужно пом­
нить, что о этого последнего слова анаптиктично. Не очень от­
личается от Cardea и умбр, k u m a l t u (лат. molo). Трудно опре­
делить, является ли а в datus, catus, nates, при наличии donum, cos, vcoxov, древним или вторичным, возникшим из о. Однако
этот вопрос более уместно рассмотреть в главе V.
5. Если в греческом нет реальных оснований считать, что
фонема о2 когда-либо перешла в а путем вторичного изменения 2,
1
Мейер предлагает сходную этимологию для acyimidg (ср. стр. 309). Уже
ранее Пикте объяснил и то и другое слово через avi „баран" („Origines Indoeuropeennes", I \ стр. 460 и ел.)
2
М. Шмидт подвергает сомнению глоссу Гесихияftaacpdpoc/ecoacpopog,ко­
торая иначе была бы прекрасным примером.
395
то, наоборот, почти несомненно, что некоторые италийские а
имеют именно это происхождение1. В частности, а в canis может
быть рефлексом только а2\ действительно, было бы совершенно
неправдоподобно утверждать, что о в xtxov — это о: эта фонема,
по-видимому, неизвестна в суффиксах. Далее, можно привести
оск. tanginom, родственное лат. tongeo. Этому последнему соот­
ветствует в готском слабый глагол pagkjan. Если бы одновре­
менно существовал сильный глагол 4f>igkan\ все сомнения были
бы устранены: а в pagkjan необходимо отражало бы а2. Таким
образом, о в tongeo тоже отражало бы а2, и было бы доказано,
что а в tanginom происходит из о, восходящего к а2. Глагола
'fngkan' не существует, но наличие un в родственном глаголе
fmgkjan позволяет утверждать, с большой долей уверенности,
что корнем является teng. Возможно, что а в caveo равным
образом заменяет о = а2\ ввиду наличия exojxsv вопрос этот трудно
решить. То же явление наблюдается в Рагса, если возводить
это слово к корню plecto и греч. ттбрхо; „верша". Palleo сопо­
ставляется с греч. iroXto;, а о последнего слова представляет
собой а2 ввиду ттеХсб;. Ср. pullus.—В этих примерах, мы повто­
ряем, а является не прямым продолжением а21 а вторичным
изменением о.
До сих пор мы рассматривали гласные она, чередующиеся
в одном и том же языке. Остается выяснить, как они соответ­
ствуют друг другу, когда мы сравниваем греческий и италийский.
Для этого следует еще более, чем раньше, быть готовым к не
раз уже упомянутым ловушкам, которые расставляют некоторые
факты, связанные с плавными, и,' в меньшей мере, с носовыми.
Мы полностью исключили все, что зависит от плавных сонантов,
из § 1, например, такие слова, как xapSia : сог, скр. hfd—; но
есть другой ряд примеров, таких, как брйбс : arduus, скр. urdhva
(см. гл. VI), которые мы не осмелились обойти молчанием
и которые мы поместили в скобках. Эти примеры не должны
идти в счет, а то, что остается, столь незначительно, что несо­
гласованность обоих родственных языков в отношении гласного о,
без сомнения, приобретает необычный характер.—Для ниже­
следующих списков примеров наиболее значительный материал
был предоставлен грамматикой Л. Мейера.
6. Сосуществование о и а в одном из этих двух языков или
в обоих языках одновременно. Когда одна из двух форм оказы­
вается значительно более распространенной, как в случае ovis:
avilla (стр. 395), мы не включаем пример в этот список.
1
Этого следовало ожидать, так как, без сомнения, звучание обоих о очень
давно смешалось.
396
%•%
*™*¥ \
b"S} lon « us < Cl ' rtl ' s >-
\ aper» (?)
cavilla.
! K } »»»"«•
o
3
" 0 i аоо;
, r JIsanus.
аоо),
[[трот;
^ Ч / trabs.]J
>&* 4 ; \
falx
rra(F)K 1 papaver
rro(F)ia / pomum, pover (надп.)
/ cous
хш
\ cavus
CurtiuSej
1. C u r t i u s , „Stud.", I а, стр. 260; „Grdz.", стр. 373.
2. xauag-rcavoopyog (Suidas).
3. Корень, по-видимому, sau, хотя беот. Sauxpdxeioc, ничего не решает.
Латинский дал бы о в sospes, если бы родство этого слова с нашим корнем
было бы подтверждено более надежным образом, но оно выглядит скорее как
сложное слово, содержащее частицу se-; ср. seispes; по странной случайности
существует ведийское слово viSpita „опасность". Об апк- опк и других случаях
см. стр. 403.
7. Греческое а и италийское о.
а. Корень не содержит ни неначального плавного, ни нена­
чального носового.
(?) 8ах, 8t-Saa*u), e-Si-Sax-аа, 8t-8aj(--/|
Xa*, I-Xax-ov, Xaaxco, Xs-Xax-a
(атташе (1ттоф) upupa 2.) | 8ap6;
doc, doc-eo, doc-tus 1 .
loqu, loqu-or, locutus.
durus 3 (?)
1. Возведение 6i6daxco, 6i6d|ai к корню бах имеет одно-единственное
основание—наличие лат. doceo. Иначе их можно было бы, без малейшего ко­
лебания, отнести к корню, который мы выделяем в бе-ба(а)-е, 6a(a)-Yjfiu)v.
Может быть, заметят, что ничто не мешает все же объединить баа и doc как
имеющие своей основой корень da „знать". На это следует ответить, что баа —
это только видимость корня: полной его формой будет 6evo, как показывают
индийское dams и греч. бт^ос, вместо *6EVQOC, (=скр. damsas). беба(а)е (аорист),
6e6a(aF)o>g, £6d(a)r]v закономерно имеют носовой сонант (см. стр. 321, где
бебае было забыто; см. стр. 322 и 342); в 6i6daxa), если его связывать с этим
корнем, он не менее закономерен (см. стр. 322). Далее следует сказа^, что,
согласно Гюбшману, нет реальных оснований считать, что корень da дейст­
вительно существует в зендском. Этот трудный вопрос осложняется существо­
ванием лат. disco, скр. dikS и зенд. da/sh.
2. ejioa|}, вероятно, возникло вследствие народной этимологии: «еяояр
ёлблтт]5 TWV абтоб xaxuv»,— говорит Эсхил. Так объясняется его е. С другой
стороны, Курциус, исходя из основы ерор, объясняет первое о(и) слова upupa
через ассимиляцию. Вот почему этот пример помещен в скобках.
3. 6apdg (diuturnus) вместо *6aFpdc, = CKp. da-ra „отдаленный". Глосса
8a6vnoXv%poviov (Гее), весьма вероятно, является сравнительной степенью
среднего рода, происходящей из *6dFyov, скр. davlyas. 6YJV и 6odv — это
совсем другое. Если durus идентично греч. оарбс,, то оно возникло вместо
*dourus, однако это последнее сближение ненадежно: можно только сказать,
397
что durare (edurare, perdurare) иногда означает „длиться"—ср. барбс, —и что
оно напоминает dQra в таких выражениях, как durant colles „тянутся холмы"
(Тацит, Germ. 30).
б. Корень содержит неначальный плавный или неначальный
носовой. Вероятно, ни для одного примера этого рода нельзя
будет, как мне кажется, доказать, что меняющийся гласный (а о)
всегда был полным гласным: напротив, все эти слова, по-види­
мому, связаны со специальными явлениями, на которые мы на­
мекали выше. Это главным образом $хк%ш: volare; SaUco,
JaUojJUxt: doleo; da|*a£<D : domare; Sap&avw : dormio; таХ : tollo; срарба):
lorare. Далее xaXajio; : culmus; xpavo; „кизиль" (также xupvo;)
и cornus; xapjisa): torvus (?); irapa : рог- (стр. 401). Фик сближает
yrnXov с vola. тгрэЫ); и ттрауб; ( Г е е ) , может быть, отличаются от
лат. pronus; и, при обратном предположении, контракции, кото­
рые могли иметь место, если, например, основа была той ж е ,
что и в скр. pravana, вероятно, смешали истинное соотношение
гласных.
в. Фонемы находятся на конце корня. В этой позиции мы не
встречаем латинского о, противопоставленного греческому а.
8. Греческое о и италийское а.
а. Корень не содержит ни неначального плавного, ни неначаль­
ного носового.
Йатб;
oXocpupojxat
oStSc
ovo;
agolum. (Fick). (?)
arista. (Fick). (?)
lamentum x (?).
acci-piter2 (?)
asinus (?)
xoajjioc castus (конец § 11).
xvht calix.
]iork6ci mslus.
xo&v
t a x u s 3 (?).
xpeiyir) tragula (?) (И. Шмидт).
1. Ср. стр. 355—356.
2. Если и можно усомниться в идентичности acci* и о£г>, то было бы еще
более ненадежным сопоставлять его непосредственно с d>xo-, которое уже прочно
связано с ocior. aqui- в aquifolius не слишком далеко отклоняется от 616$.
3. Пикте сопоставлял оба этих слова вследствие большой употребитель­
ности тиса для изготовления луков („Origines", I \ стр. 229). Однако TO|OV
может восходить, и с большей вероятностью, либо к корню тех, либо к корню
те£; в этом случае его о будет отражать а%.
Перед v:
xo(F)20)
caveo (Curtius).
xo(F)ot
cavus. ( С ) ; ср. стр 396
W'<o
lavo.
navare.
v6(F)oc
d-yvo(F)ta gnavus.
oySoo; octavus (?)
тгтого) paveo (?)
X ^ flavus (?)
фшс'Со; paedorH3*pav-id.(F.)
В дифтонге:
otSjr/
otxxpd;
aemidus.
aeger.
оиата
auris.
oo, oo84 h-au-d (?).
398
б. Корень
носовой.
хбПоф
[xoXoxdivo;
xo'vtC
xpoxaXr]
16т
содержит
callus.
cracentes.]
canicae x (?)
calculus.
lancea.
неначальный
плавный
или
неначальный
oXodc
[opuo'5
salvus. (Curtius).
arduus.]
[ттореЬ parentes.]
pcoStdc ardea.
[XoXac haru-spex.]
far, род. п. farris
(pop!
1. Canicae furfures de farre a cibocanum vocatae. (P a u 1, Ep. 46, M.). Если
это слово родственно xovig, то оно родственно также и cinis [26].
в) Фонемы находятся на конце корня. Сюда можно было бы
отнести datus, dare (ср. donum) наряду с греч. 8ш So, catus (ср. cos)
наряду с x&vo;, nates наряду с v&xov. Об этих словах см. выше,
стр. 395. Случай stravi, stratus, которому греческий противопо­
ставляет ахрсо, относится к классу arduus : брдос (стр. 396).
Рассмотрим теперь закономерные соответствия, требующие о
в обоих языках. Эта таблица, повторяем, не является исключи­
тельно перечнем греко-италийских 9 : е е задача главным образом
помочь сориентироваться, приблизительно определить распро­
страненность в греко-италийском иного о, чем о2; поэтому здесь
еще можно многое отсеять, помимо примеров, отмеченных как
сомнительные. Посредством знака t мы задаем вопрос, не является
ли о гласным о2.
а. Корень не содержит ни неначального плавного, ни неначаль­
ного носового.
od:
б£со, 6§(о§-а
ol-eo, od-or.
ok 2 :
бшотт-а, oaas, бх-х-аПос oc-ulus.
(?) bhodh 1 : ро'0-ро;, (idA-ovo;
fod-io, fossa.
oxpt;
ocris, умбр. o k a r .
octo.
6£iva
occa.
ojxlov
os, osseus.
o(F)t;
ovis.
oTu(-uev)ob2(?).
t бттб;
sucus.
f OXXU)
XOXXU;
coxa.
xoxxoS cucfllus.
xoxecov cocetum.
3
jxdxpwv mucro .
nox.
TTOJtC,
potis, po
Troxvta
pro-.
ттро
4
orrawv socius .
1. CM. C u r t i u s , Grdz., стр. 467.
2. Что касается значения, то ob хорошо связывается с гл£, но как согла­
совать их гласные? Если dju—действительно, частица, а не просто ответвле.-
399
ние корня ел „следовать", то вряд ли можно сомневаться в его идентичности
с ob. p сохранилось в op-acus; -acus родственно aquilus, греч. ax>*6g и т. д.
3. jidxpcova- xov 6l6v 'Epuftpaloi (Гее.) См. F i с к, II 3 , стр. 198.
4. socius и оласог занимают место рядом с индийским sakhi (F i с к, I I 3 ,
стр. 259). Краткое а индийского слова показывает, что о —это не- о2 и что,
следовательно, нужно отделять эти слова от sek2 „следовать". Их можно,
вероятно, сопоставить с o.-ug „правосудие; помощь; месть богов" и с я о а а г т р ,
oaariTVjp (Гее.) „защитник". Это последнее напоминает о скр. сак (cagdhi,
£aktam и т. д.) „помогать", которое Бётлинг — Рот отделяют от caknoti „мочь". £,
по-видимому, появляется вместо s, как в $ak|;t; и, может быть, зенд. ha/ma
„друг" идентично скр. cagma (=*9akma) „готовый помочь". Вероятно, с,аст
„божественная помощь" и бляс, тождественны друг другу. Италийский, как
кажется, отражает тот же корень в sancio, sanctus, Sancus, Sanqualis porta,
sacer (cp. gakra).
Можно привести еще и следующие слова: bos : (5о5<; и bovare:
ftoaco, в которых значение латинского о аннулировано последую­
щим v (в случае ovis дело обстоит несколько иначе); далее, тгоаОг),
отождествляемое с pubes; ттб|хахо<;, которое сравнивают с оск.
posmos, так же как TTOVOCO тгрсоятбе наряду с pone. Помимо этого,
следует напомнить о том, что foveo связывают с ершусо ( C o r s s e n ,
II 2 , стр. 1004), хотя это предполагает редукцию gv в V1.
В дифтонге:
t otvif)
xX6(F)vt<;
oinvorsei.
clunis.
б) Корень содержит неначальный плавный или неначальный
носовой.
[ol:
[or:
[g2or:
[mor:
[mol:
[s t о r:
oXoA-a, oX-saftat
opcop-a, 6p^GO
e-fipa)-V [pcp-pioc, PРор-а]
дор-тб;, рро-тбе
JA6X-XCO, JJL'JX-У)
атор-v^iJit, axpco-|xa
ab-'ol-eo.]
or-ior, or-tus.]
vor-are, vor-us, vorri «edaces»1.]
mor-ior, mor-tuus, mors.]
mol-o,mol-a;cp. умбр, k u m a 11 u.]
stor-ea, tor-us 1 (sterno).]
1
Скр. dahati „жечь, гореть" происходит от корня dha! gh2 ( H u b s c h m a n n, KZ, XXIII, стр. 391), который также дает лит. degu и гот. dags
„день". Может быть, этот-то корень и имеет foveo. В этом случае его при­
шлось бы возводить к *fohveo или *fehveo; cp. nivem = *nihvem. Однако
значение foveo дает повод некоторым сомнениям, которые, правда, могли бы
быть устранены привлечением слова fomes „сухая древесина, горючие вещества",
если бы родство этого слова с первым было бы удостоверено. Все же приме­
чательно, что defomitatus означает „с подрезанными ветками" ( P a u l , Dine,
75М. Ср. герм, bauma- „дерево"?). Корень dha1gh2 обнаруживается в гре­
ческом Тбф-ра „пепел" и в слове tuf, tofus („образованный из вулканических
веществ"), греческое происхождение которого подтверждает наличие xoqHwv
в таблицах из Гераклеи. xdcpog идентично гот. dag(a)s, скр.-dagha.
40Q
f oyxaojxat
oyxoc „ к р ю к "
о))ло; ( * 6 | X J O ; )
ojxcpaXo;
6'vojxa
OVOTO;
owS f
if opcpavoc
[5oXj56;
Ypojxcpa;
86va£
(F)poSov
t ™YX1
XOJJ17]
xopcovo;
uncare (слав, jfncq).
uncus (см. стр. 394).
umerus.
umbilicus.
nomen.
nota.
unguis.
orbus (арм. orb).
bulbus (заимствовано?).
scrofa.
j uncus.
(v)rosa.
congius.
coma (заимствовано?)
corona.
*opa$ и
xoptov*]
JAoXt;
jxopfjio;
JAOpJl'jpCO
)ivp)xrfi
6X0;
ттбХто;
$6v
•)• тгбрхо;
[TTOpJO)
a^oyyo;
[cpuXXov
foopiov
corvus v
cornix.
(molestus
\moles.
formido.
murmur.
formica.
sollus.
puis.
com-.
porcus.
porro 2 .]
fungus.
folium.]
corium.]
1. Popct и (Збрцод „овес" (Гее.) мало или вовсе ничего здесь не значат,
так как их основы принадлежат к числу тех, которые требуют о2 (см. стр. 369
и 373). В принципе те же предосторожности следовало бы принять и по от­
ношению к латинским словам; однако о2 не столь часто встречается в италий­
ском, чтобы нельзя было рассматривать о в vorare как эквивалент о в рршлш,
Ppwjia (о vorri см. С o r s s e n , Beitr. z. It. Spr., стр. 237). To же самое мы
можем заметить и относительно storea, torus наряду с греч. атор.
2. Фик (II 3 , стр. 145) помещает рогго и ябрасо под первоначальным porsot
(лучше: porsod) и отделяет ярбаасо ( = *яротусо) от ябрасо, ябррсо. Хотя раз­
личие, которое хочет установить Пассоу между употреблением этих двух форм,
по-видимому, не подтверждается, в пользу этой комбинации можно сказать:
1) что метатеза яр босо в ябрасо окажется довольно редкой; 2) что* в ябррсо на
месте ябрасо будет иметь место ассимиляция а, возникшего из ту, что не совсем
в порядке вещей, хотя речь и идет об а, а не об оо и хотя даже для послед­
него случая можно привести некоторые диалектные формы, такие, как лакон.
xappcov; 3) что само porsod очень хорошо объясняется как расширение санскрит­
ского наречия puras, греч. яарод. ябрасо (рогго) : puras яаро£ = ибраг|:
cjras харт].
Не были упомянуты: $ovlo}iu—volo, чье родство сомнительно
(см. гл. VI), и ттрот!, с которым Корссен сопоставляет лат. рогв por-rigo, por-tendo и т. д. Позиция плавного делает сомни­
тельной эту этимологию, несмотря на крит. тторт!, и ничто не
мешает поместить рог- рядом с гот. faur, греч. тгара.
Слова, относящиеся к таблицам а и б, но содержащие долгое б:
tcoxt;;
I
'р,ч / crocio.
ocior.
r
} crocito.
jlpOV
ovum,
jjubptx
morosus.
[coUvT)
ulna.]
JAtopoV \
glomus 4
morum.
JXOpOV J
glocio.
fvtot'
nOS.
1. рХсоцбд- \|;cou,&s (Гее.) Это слово встречается в одном из фрагментов Каллимаха. glomus in sacris crustulum, cymbi figura, ex oleo coctum appellatur
40Д
( P a u l , Diac, 98. M.) Если учитывать glomerare и globus, то, естественно, можно
будет включить в этот ряд сопоставлений также скр. gulma „роща; отряд сол­
дат; опухоль". Упомянем также окончание повелительного наклонения: лат.
legi-to, греч. Яеу^-тсо.
В. 0
стоит в конце корня
ко:
xu-vo;
I-yvw-v,
Yt-YV(J^'ax(0»
gno:
yvci-pt|xo<;
do: I-8co-xa, 8aj-pov,
s-86-jjLTjV, 5o-x6c
co-(t)s, cu-neus (ср. ca-tus).
gno-sco, gno-tus, i-gno-ro
(ср. gna-rus, narrare).
do-num, do-(t)s (cp. da-tus, da-re).
рб:
рб-tus, po-culum, po-sco.
(?)ro:
ЭОЛ.
TT(i>-V(D, dcJX-TT(0-Tt<;,
тго-тб;, тгб-jAa
pci-vvopit, I-ppco-aa
гб-bur.
Ниже мы приводим примеры, в которых с наибольшей уве­
ренностью можно предположить, что о отражает о:
В греко-италийском: корни od „olere", ok „быть острым", ok2
„видеть"; do „давать", ро „пить", gno „знать". В самом деле, в этих
корнях гласный о доминирует во всех формах. — Среди самостоя­
тельных основ: okri „холм" и ok2i „глаз", принадлежащие к вы­
шеупомянутым корням, затем owi „баран", в связи с кратким
а—скр. avi; poti „господин", скр. pSti; moni „драгоценность",
скр. mani; sok2i „товарищ", скр. sSkhi. По аналогии с ними
следовало бы добавить: osti „os", klouni „clunis" (?), koni „пыль",
nokti „ночь". Более ненадежны omso „плечо", okto—имя числи­
тельное и g2ou „bos".
В латинском — корни слов: fodio, rodo, onus, opus и т. д.;
основы: hosti, rota (скр. ratha).
Среди прочих примеров в пределах греческого, можно при­
вести корни глаголов oftojxai, otojxat, xXcofta), срсоую, хбттш, шйзсо,
CCUWUJA'., SJXVUJJU, ovtvijjxt. Мы находим о в конце корня в (За) „кор­
мить", срОсо „гибнуть" (cp&oatc, <р$б7)). В большом числе случаев
трудно определить, с каким корнем мы имеем дело—с корнем
ли, оканчивающимся на u(F), или с корнем на t(y). Так, sxojxev,
xlxoxe, вполне вероятно, имеют в качестве корня xoF 1 , а не *хо>;
axoto;, сопоставляемое со <зхо-хоу содержит о и относится к корню
ахсо (ср. также стр. 409 и ел.), но, будучи возведенным к axet
(ср. axtpov), оно содержит о2 и может в этом случае отождест­
вляться с скр. chayS. Бесполезно умножать эти сомнительные
примеры. Слово xoirfi' iepsu; Kajieipwv, 6 xadaipaw <povsa (ol 8s xorfi;
cp. xotaxat* Upaxat) может сопоставляться с скр. kavi, если только
не принимать его за негреческое. Предлоги: тгрот!=скр. prati,
тгот(=зенд. paiti.
1
См. C u r t i u s , „Studien", VII, стр. 392 и ел. Все сомнения устраняет
приводимый Геродиаиом перфект vivoxai от voico; дигамма в нем засвиде­
тельствована надписями („Grdz.", стр. 178).
402
Каков же возраст и происхождение фонемы о? Ранее мы
пришли к убеждению, что второе греко-италийское ч; (а2)у е {ах)
и а (А) существуют отдельно, начиная с самых отдаленных пе­
риодов. Но какими данными располагаем мы об истории фо­
немы о? Можно сказать, что об этом не существует абсолютно
никаких сведений. Утверждать, что южное о2 имело свой эквива­
лент на севере, позволяет то обстоятельство, что а, соответствую­
щее ему в славяно-германском, имеет специальные функции и
регулярные отношения с е, четко отделяющие его от А. Напро­
тив, грамматическая функция о существенно не отличается от
функции л, и если в подобных условиях мы находим, что о
в северных языках имеет абсолютно те же соответствия, как
и А, то мы, естественно, лишаемся какого-либо средства уста­
новить древность рассматриваемой фонемы. Если допустить,
что о является исконным, тогда а северных языков отражает уже
не две фонемы (а2 + л), а три: а2+А~\д. Если же, напротив,
видеть в нем вторичный греко-италийский продукт, то единствен­
ной фонемой, из которой он может развиться, будет А. При­
знаюсь, я очень долго колебался между этими возможностями;
этим объясняется, что в начале настоящей работы о не включено
в число первоначальных а. В пользу второй гипотезы, казалось
мне, свидетельствовало то, что армянский, отличающий а2 от А9
по-видимому, совсем не отличает от А фонемы о (см. стр. 388).
Однако мы не знаем, было ли так всегда, а, с другой стороны,
предположение о расщеплении любого звука всегда связано
с большими трудностями. Что кажется решающим, так это тот
поразительный факт, что почти все самостоятельные основы,
содержащие гласный 9» оказываются очень старыми словами,
известными в самых различных языках, и к тому же основами
на -i и даже основами на -i с совершенно особым словоизмене­
нием. Это совпадение не может быть случайным; оно показывает
нам, что фонема о укоренилась в этих языках с давних пор и
что поэтому ей трудно будет отказать в праве на индоевропей­
ское первородство.
В качестве примеров, которые могли бы служить основой
для гипотезы, согласно которой о было простым греко-италийским
изменением А, можно назвать onko, происходящее из ank, уже
упомянутое на стр. 395, oi-no „один" наряду с ai-ko aequus,
корень ok, откуда основа okri наряду с ak, socius — оттого», сопо­
ставляемое с sak в sacer, и лат. scobs от scabo. Можно было бы
придать некоторое значение тому факту, что okri и soki (socius)
наряду с ak и sak оказываются двумя основами на -i (см. выше).
Однако это весьма проблематично, а этимология, даваемая soki,
является не более как предположением.
Значительно более примечателен случай с оо<; „ухо". Гомеров­
ское Trapirj'fov свидетельствует о том, что помимо всех ссылок на
диалект, которые можно было бы привести по поводу эол. ттараш
403
или aavftor £t8o; evcoxioo, о в оо; имеет эквивалентом в ряде форма.
Этому факту придает некоторый вес то обстоятельство, что сое
относится к той категории основ особого склонения, которая
является самым обычным местонахождением фонемы о и о кото­
рой нам еще придется говорить. Таким образом, мы получим о,
удостоверенное как таковое, рядом с А. К сожалению, лат. auris
вызывает затруднения: его аи может в крайнем случае происхо­
дить из ои, но оно могло бы быть также и первоначальным
дифтонгом.
Собранные ниже примеры позволяют с первого взгляда кон­
статировать, что фонемы, посредством которых северные языки
передают о, являются теми же самыми, что и фонемы, посред­
ством которых они передают л (см. стр. 358) и а2 (см. стр. 365).
Во всех трех случаях мы находим то, что мы для краткости
обозначили северным а ( § 4 ) .
Латинский
и греческий
оси 1 us, oaas:
(?)octo,
ovis
hostis,
ЛИТОВСКИЙ
oxxco:
8K:
nox
—:
(voS):
potis,
TTOOI;:
—
ттрот!:
monile,
rota
JJIOVVO; :
—:
akis
asztuni
avis
—
naktis
vesz-pati—
—
ratas
Старосла­
вянский
oko
osmi
ovica
gosti
nosti
—
proti
?monisto г
—
Германский
герм, augen =
*agvenгот. a h t a u
др.-в.-нем. awi
гот. gastiгот. nahtгот. -fadi-
—
герм, manjaдр.-в.-нем. rad
Корни: греч. ох бтт, лит. (at-)a-n-ku; греч. среоу, англо-сакс.
Ьасап, Ьбс; лат. fod, слав, bod^ (в литовском — непонятная
форма bedu).
В следующих словах неясно, чем является греко-италий­
ское о\ восходит оно к о2 или ж е (в двух-трех случаях) является
анаптиктическим гласным: о^о;, гот. asts; брро;, др.-в.-нем. ars
( u Grdz.",CTp. 350); бттбе, др.-в.-нем. saf, слав, soku; о р ж , др.-в.-нем.
a m i - , слав, orilu; греко-ит. orphos, гот. a r b i ; греко-ит. omsos,
гот. amsa; collum, гот. hals; соха, др.-в.-нем. hahsa; xopaS, лит.
szarka „сорока" (?); Y W 0 ^ слав, z^bu; греко-ит. porcos, др.-в.-нем.
farah, слав, prasg вместо *porsg, лит. parszas; оск. posmos, лат.
post, лит. paskui; longus, гот. laggs. о в уок-ц (др.-в.-нем. galla)
должно отражать о 2 ввиду наличия е в лат. fel. — В дифтонге:
1
Миклошич („Vcr^l. Gramm.", II, стр. 161) думает, что это слово по
своему происхождению не славянское.
404
греко-ит. oinos, герм, и др.-прусск. aina; греко-ит. klounl,
др.-сканд. hlaun (лит. szlaunis).
Выше я говорил, что северные языки, противопоставляя фо­
неме о те же самые гласные, что и фонеме л, лишают нас ре­
ального доказательства, что эта последняя фонема является столь
же древней, как и другие разновидности а. Однако существуют
две группы фактов, которые могли бы совершенно изменить наши
знания по этому вопросу, в зависимости от того, будем ли мы
связывать их с появлением g в греко-италийском или нет.
1. Три из самых важных корней, содержащих о в гречес­
ком—6S или o>S „olere", Ссоо „опоясывать", Sa> „давать"—обнару­
живают в литовском гласный u:ud2u, jiismi, diimi. К тому же
лат. jocus, о которого могло бы отражать о, появляется в литов­
ском как jukas; uga соответствует лат. Gva, niigas—nOdus*
(=noguidus?). Греческому {Ы7, [SoF, чье о, по нашему мнению,
является отражением о, соответствует латышское guws. Зато
kulas, например, выглядит в греческом как xaXov „дрова". В сла­
вянском нет ни одного примера соответствия u (jas-, da- = лит.
jus-, du-); более того, даже древнепрусский совершенно не знает
этого гласного (datwei = duti), а переход о в и остается измене­
нием, свойственным литовским диалектам. Отсюда следует заклю­
чить, что если фонема о действительно скрыта в литовско-латыш­
ском и, то это только по какому-то почти невероятному случаю.
2. О кельтском вокализме я говорил только при случае и
здесь касаюсь его исключительно по необходимости, так как мои
познания в этой области весьма недостаточны. Ирландский вока­
лизм согласуется со славяно-германским в трактовке л и а2:
обе фонемы слились. Пример с A: ato-m-aig—ОТ корня ag agere;
agathar,cp. a^sxou; asil, ср. axilla; athir, ср. pater; altram, no-t-ail,
cp. alo; aile, cp. alius. См. Виндиш в „Grundzuge" Курциуса, под
соответствующими номерами. С другой стороны, а2 также дает а.
Мы констатировали это выше в формах перфекта единственного
числа и в слове daur = Що. Кроме этого, как показывает вокализм
корневых слогов, исчезнувший суффиксальный гласный, соответст­
вовавший греко-италийскому о2, был представлен гласным а. Но вот
в nocht „ночь", roth „колесо", 6i 2 „баран", ocht „восемь", ore „свинья",
го = греч. ттрб и т. д. уже о, а не а соответствует о южных язы­
ков. Именно в этих словах присутствие д либо очевидно, либо
вероятно. Как же получается, что в древнегалльском суффик­
сальное а2 выглядит как о: tarvos trigaranos, VSJJTJTOV И Т. Д.?
1
Нужно также учитывать A/0|Livdg- yvfivog (Гес). Эта форма, по-видимому,
произошла из *vvjivdg путем диссимиляции. *VUJAV6C, ПОЯВИЛОСЬ вместо *vvpvdg,
*voYFvdg
=скр. nagna.
2
о удлинено последующим w.
405
Глава
IV
§ 9. Признаки наличия в индоевропейском праязыке
нескольких а.
Согласно системе Амелунга, греко-италийское о и греко-ита­
лийское а (наше А) ВОСХОДЯТ К одному и тому же исходному
гласному; и то и другое представляют собой усиление е. Если
бы было доказано, как это сделано в отношении о, что в арий­
ских языках гласным, соответствующим греко-италийскому а,
в открытом слоге является а долгое, то это мнение нашло бы
солидную точку опоры. Правда, число примеров, которые могли
бы служить для доказательства этого положения, крайне незна­
чительно. Среди самостоятельных слов я нахожу только аттб — ab,
скр. ара; axwv1, скр. afan (в слабых падежах, например в а?па,
слог закрытый); а?£, скр. a£a; oi&Y|p, вед. athari (?). Зато достаточно
убедительны в этом отношении глагольные основы a£a-ti, европ. Ag\ bh££a-ti, европ. bh^g; mada-ti, греко-ит. irMd; yaga-ti,
греч. ay; vSta-ti, европ. wM (ирл. faith, лат. vates). Но если мы,
напротив, попытаемся отыскать возможные случаи арийского а,
соответствующего в открытом слоге греко-италийскому а (л),
то обнаружим лишь один-единственный, правда, весьма сущест­
венный, пример, а именно скр. Sgas при греч. а'у^» которое все
согласно обособляют от йуос, aytoc и т. д. 2 Но этот случай еди­
ничен, да и в нашей системе он отнюдь не является необъясни­
мым. Использовать же этот единственный случай в качестве
краеугольного камня теории относительно вокализма в целом
1
т в axovx- добавлено позднее: ср. Xeov-x, ж. p. Xeaiva.
По причинам, изложенным ниже, мы будем вынуждены прийти к заклю­
чению, что если корень содержит в себе л, то презенс нормально показывает а
долгое, и что такие основы, как Sga-, bh2g-a и т. д., первоначально могли
принадлежать лишь аористу. Но поскольку вместе с тем именно аорист, по
нашему мнению, допускает появление А В ЧИСТОМ виде, не было бы непоследо­
вательностью использовать здесь эти основы в качестве довода.
2
406
было бы равнозначно отказу от следования какому бы то ни
было методу 1.
Итак, можно безбоязненно вывести правило, гласящее, что
в тех случаях, когда европейские языки имеют л, В арийском,
как в открытом, так и в закрытом слоге ему соответствует а
краткое. Но это следует понимать только в том смысле, что это
а не есть а долгое; в действительности, однако, бывает, что
в известных позициях, например в конце корней, на месте фо­
немы л языков Европы мы находим, по крайней мере в сан­
скрите, совсем не а, но i или I. См. ниже.
Как же ведет себя арийский относительно европейского е?
Он противопоставляет ему тоже а краткое. Этот факт настолько
известен, что подтверждать его перечнем примеров излишне.
Единственно, что нужно подчеркнуть, на что сперва указывал
Амелунг и на чем Бругман в значительной мере построил свою
гипотезу относительно а2—это факт негативного характера: в тех
случаях, когда в Европе мы обнаруживаем е, арийский никогда
не дает а долгого.
Если бы теперь перед нами был поставлен такой вопрос:
существует ли в индо-иранском определенное указание на разно­
видность а, которое не может быть ни аг ни я 2 , мы бы ответили:
да, такое указание существует, i или Г вместо а появляется лишь
в совершенно особом разряде санскритских корней и не может
быть равнозначным ни аи ни а2 (см. конец § 11).
Но если бы, еще больше уточняя вопрос, нас спросили,
существуют ли в арийском бесспорные следы такого дуализма аг:
А, какой существует в Европе, ответ, полагаю, мог бы быть
лишь отрицательным. Роль Т в данной проблеме довольно слож­
ная, и мы сможем подвергнуть рассмотрению этот вопрос не
раньше, чем в пятой главе.
В связи с этим заслуживают особого рассмотрения два сле­
дующих раздела:
1) Такие а долгие, как а в svSdate =греч. SSsxat. См. ко­
нец § Н.
2) Трактовка в арийских языках k2, g2 и gh2. В своей статье,
опубликованной в MSL, я попытался установить, что палатали­
зация велярных гуттуральных обусловлена воздействием ап
следующего за гуттуральным. Я сопоставлял индийский ряд
vaka, vacas, voca-t с греческим рядом yovo-, yevs<3-> YevMa®at) и
пришел к выводу, что разнообразие согласных в первом ряду
ближайшим образом соотносится с разнообразием суффиксальных
гласных, наблюдаемым во втором. Я и сейчас полагаю, что это
правильно. Ошибка же моя заключалась в том, о чем я уже
1
Скр. vyala (также vyada) „змея", весьма возможно, близкородственно
греч. о(Ш|* ох6)Хц%, но было бы иллюзорным пытаться установить между обоими
словами полное тождество: ср. eotaq, YovXog.
4Q7
сказал выше (стр. 383, сноска 1), что суффиксальное о в yovo
я приравнивал к о или А (О рассматривалось мною как разно­
видность А); но это о, как мы видели, является рекфлексом а2.
Вот значительно измененное истолкование факта. Оно доказывает,
что индо-иранский проводит различие между ах и а2У но отнюдь
не подтверждает, как я думал ранее, что он проводит различие
между ах и А. Поскольку сформулированный в таком виде тезис
нуждается, как мы себе представляем, в обосновании гораздо
более авторитетным пером, нежели наше, мы его здесь не будем
рассматривать; равным образом, мы оставим в стороне и вопрос
об арийском я2, поскольку его существование, как нам пред­
ставляется, в достаточной мере доказано регулярным протяже­
нием, рассмотренным нами в § 7 1 .
Трактовка велярных гуттуральных в начале слов несет на себе
явные следы пермутации ах\а2 в корневом слоге. Но позволяет
ли она заметить различие между ах и А? ЭТО ДЛЯ нас весьма
существенно. Ответить на это как утвердительно, так и отрица­
тельно было бы нелегко. Во всяком случае, наблюдаемые явле­
ния не исключают такой возможности и, по-видимому, скорее
говорят в ее пользу. Но здесь нет ничего отчетливого и несом­
ненного, никакого внушающего доверия вывода, на который
можно было бы окончательно положиться. Мы считаем поэтому
бесполезным вдаваться в подробности и подвергать рассмотрению
обильные материалы этого спора, участники которого чаще всего
ограничиваются приведением примеров второстепенного значения,
и подведем итоги.
Когда европейский имеет k2e, g2e, gh2e, арийский почти регу­
лярно обнаруживает са, gfa, gha. Примеры: греч. тзазарг;, скр.
eatvSras; лит. gesti, скр. £asati; греч. Фгро;, скр. haras. Это
согласуется со сказанным нами выше. Но правило допускает
исключения: так, kalayati при xi\rfi9 celer ( C u r t i u s , Qrdz.,
стр. 146), gamati при гот. qiman 2 . Европейской группе к2А
1
Дабы уточнить, что именно мы имели в виду на стр. 385, следует сказать
несколько слов относительно зендских форм dahya и dahmai. Жюсти помещает
их под неопределенным местоимением да, тогда как Шпигель связывает dahmai
непосредственно с ka („Gramm.", стр. 193). В любом случае не подлежит со­
мнению, что эти формы так или иначе принадлежат местоимению ka. Пала­
тальный в родительном падеже находит объяснение в постулированном нами а,.
Что касается формы дательного падежа, то не исключена возможность, что до
нас дошел его греческий аналог. У Гесихия есть глосса т ф ^ а г xeLvei.
М. Шмидт исправляет xecvei на Tivei. Но что же тогда представляет собой
xi|Li|Liai? Если мы станем читать TIVI, то в xcpipiai кы будем иметь соответствие
dahmai (ср. крит. xelog вместо лоТос,). Однако эти две формы не тождественны;
греческая форма происходит от согласной основы kasm- (ср. скр. kasm-in).
причем ai—окончание (см. стр. 385); dahmai, напротив, происходит от kasma-.
2
Возможно, что g в последнем примере был восстановлен впоследствии
на месте g по образцу таких форм, как ga-gmus, где гуттуральный не под­
вергся воздействию. Древнейшее состояние должно было_ быть таким, каким
его представляет зендский, в котором мы находим gamyat наряду с ga-ymat.
408
арийский, вообще говоря, отвечает группой ка. Впрочем, довольно
часто возникает вопрос, является ли европейское а, следующее
за гуттуральным, подлинным А или же какой-нибудь вторичной
фонемой. Иной раз сближение сомнительно. Примеры: греч. *?Л6;,
скр. kalya; лат. cacumen, скр. kakubh; лат. calix, скр. kalaga;
лат. cadaver, скр. kalevara? (Ворр); греч. xivfalor xotXwjAaxa paftpa,
скр. kandar£ [27]; греч. хабара, зенд. kamara; греч. хадттт), скр. kampana; греч. *aiv6;, скр. капуй (Fick); в дифтонге—лат. caesaries,
скр. kesara; лат. caelebs, скр. kevala; греч. KataSa;, xataxa- opuyjxaxa, скр. kevata и т. д. 1 . Для g и gh примеры редки. Мы на­
ходим палатальный в candra, -fcandra (первичная группа sk2)
при лат. candeo. На стр. 379 мы сопоставляли гот. skadus и скр.
eat „прятаться". А вот ирл. scath доказывает, что корень здесь
skAt, а не sket 2 , и таким образом мы имеем вполне отчетливый
пример £а, соответствующего ка; ясно, что гуттуральный является
составной частью первичной группы sk. Похожий случай, где
речь идет о звонком, это зенд. £ad „требовать, спрашивать", ирл.
gad, греч. f5a£o> (несмотря на fia£a>); в этом случае санскрит имеет g:
gadati.
Короче говоря, явления этого рода не позволяют прийти к ка­
ким-либо выводам, и нам придется для установления изначальности дуализма ах : л прибегнуть к доказательству a priori,
основанному главным образом на нашем убеждении в изначальности аг. Подобный род доказательств в лингвистике всегда
наихудший; и тем не менее было бы неправильно исключить его
полностью.
1. Ради упрощения мы оставим в стороне спор о фонеме о;
ее исключительно своеобразный характер, ее роль, весьма близ­
кая к роли АУ ставят ее как бы в нейтральное положение и
позволяют пренебречь ею без опасения впасть в ошибку. Кроме
того, долгое ё языков Европы, с которым мы встретимся дальше
и которое, возможно, представляет собой разновидность а, может
быть также оставлено вне рассмотрения. Относительно 6 см. § 11.
2. Мы считаем доказанным в предшествующих главах и
в дальнейшем будем из этого исходить, что вокализм а всех
европейских языков и армянского покоится на четырех следую1
Примечательно, что классические языки избегают лабиализации веляр­
ного гуттурального в положении перед а, по крайней мере если этот гутту­
ральный сильный взрывной. В (c)vapor группа kw первична, как на это
указывает литовский; возможно, что то же самое имеет место и в яас,; что
касается ndojuai, то здесь это оспаривается. Сомнительно также, можно ли
отыскать германские hv в положении перед А; однако последнее не обнару­
живается с такой достоверностью, чтобы могло быть использовано для показа
изначального различия между А и а2 на севере Европы.
2
Грассман разлагает вед. mSm^datu на mas или mams „луна" и £atu
„побуждающий исчезнуть". Эта последняя форма соответствует гот. skadus.
Если поместить в тот же ряд греч. axoxog, то можно прийти к заключению,
что корнем является skot, а не skAt. Сопоставьте охотоцт/уюд и mamc.catu.
409
Щих а: ал или е\ а2 или о; А или а\ i или а. Кроме того, уста­
новлено, что о регулярно чередуется с е, но никогда —с а и
что, равным образом, а чередуется исключительно с а. Этот по­
следний пункт мы пока не могли надлежащим образом осветить,
но в главе V он будет подвергнут исчерпывающему рассмотрению.
3. Регулярное появление в определенных условиях арийского а
долгого при европейском о (§ 7) — явление, никогда не имеющее
места в тех случаях, когда в Европе мы находим гласный е или
а,— представляет собой неодолимое препятствие для возведения
к одной и той же фонеме праязыка европейских е (или а) и о.
4. С другой стороны, невозможно возводить европейское о
к той же изначальной фонеме, которая дала а. В самом деле,
арийские языки не сокращают а перед группами из двух соглас­
ных (fasmi и т. д.). Было бы непостижимо, почему европейское о,
за которым следует два согласных, представлено в арийском а
кратким (6p-jj,Y)=^sarma, не *sSrma\ <pspovxt = bharanti, а не
'bharSnti') [28].
5. Все, что мы знаем относительно о и а, приводит нас к трем
следующим заключениям:
а) Европейское о не могло быть в праязыке той же фонемой,
которая представлена в Европе как е или а (см. выше, пункт 3).
(S) Европейское о не могло быть в праязыке той же фонемой,
которая представлена в Европе как а (см. выше, пункт 4).
у) Считается общепризнанным, что европейское а не могло
быть в праязыке той же фонемой, которая представлена в Европе
как е или а. Из сказанного вытекает, что европейские
она
отличались в праязыке друг от друга и от всех остальных фонем.
Что нам известно о том, какой именно элемент праязыкового
вокализма соответствует совокупности е-\-а в языках Запада?
Две вещи: этот элемент вокализма был отличен от о и от а и,
во-вторых, он не содержал в себе долгого гласного. Сведенные
в схему наши данные предстанут перед нами в следующем виде:
Индоевропейский
о
_ х, краткое
Европейский
о
е
Попробуем теперь придать х значение единственного а. Вот
гипотезы, неизбежно возникающие из этого предположения.
1) Расщепление а на е-а при его проникновении в Европу.
Вопрос о возможности расщеплений подобного рода —особый
вопрос, и если ответить на него отрицательно, то обсуждение
данной гипотезы станет излишним, и мы нисколько против этого
не возражаем.
2) Поразительное распределение богатств гласных, порожден­
ное расщеплением. Полная упорядоченность, несмотря на появ410
ление нескольких а. Обнаруживается, что е всегда сосуществует
вместе с о и а — вместе с а. Но представить себе это реши­
тельно невозможно.
3) Три предположенных для праязыка разновидности а(аой)
не были, очевидно, полностью оторваны друг от друга, но су­
ществовавшая между ними связь не могла иметь ничего общего
с той, какая имеет место между ними в Европе, ибо в праязыке
е и а, согласно данной гипотезе, являлись еще одной фонемой.
Таким образом, европейские языки не могли бы удовольство­
ваться образованием свойственного им аблаута\ им, сверх того,
пришлось бы упразднить более древний. И чтобы образовать
новый аблаут, им потребовалось бы расшатать элементы пре­
дыдущего, нарушить соответствующие функции различных фо­
нем. Мы считаем, что столь фантастическое построение имеет
ценность только в качестве доказательства от противного. Обо­
значенная через х неизвестная величина не могла быть чем-то
единым и однородным.
Исключив такую возможность, мы располагаем лишь един­
ственным приемлемым решением данной проблемы: распростра­
нить на праязык полученную для европейского схему, ничего
в ней не меняя, но учитывая, разумеется, то обстоятельство,
что мы не в состоянии точно определить, как должны были зву­
чать указанные фонемы.
При рассмотрении процесса редукции нескольких разновид­
ностей а, процесса, происходившего в области распространения
индоевропейского дважды,— в меньшей степени в кельто-славяногерманских, а затем, в большем масштабе1, в арийских языках,—
и принимая во внимание географическое положение народов,
носителей названных языков, с первого взгляда вполне естествен­
ной представляется мысль о том, что дело идет об одной и той
же мощной волне, прокатившейся с Запада на Восток и достиг­
шей в восточных языках наивысшей силы. Такое предположение
было бы, однако, ошибочным: оба события, как легко распознать,
исторически не были связаны. Разные а, какие нам предлагает
славяно-германский, никоим образом не могли быть субстратом
арийских явлений. Арийский различает а2 и А И смешивает А
с ах. Северная Европа смешивает а2 с А.
Правда, известен случай смешения арийского а2 с А (И ах);
это имеет место тогда, когда он находится в закрытом слоге. Но
едва ли вызывает сомнение, что в эпоху, когда в прочих усло­
виях происходило удлинение а2, эта фонема и в положении
перед двумя согласными сохраняла свой индивидуальный харак1
В большем масштабе в том смысле, что, помимо смешения ах и А , В арий­
ских языках а получило позднее окраску а2. См. дальнейшее.
411
тер. Таким образом, можно сказать, что позднейший арийский
смешивает в закрытом слоге аи л и а2, в то время как наиболее
древний арийский, какой нам только доступен, смешивает ах и А .
Исходя из трактовки трех а кратких, о которых мы только
что говорили, получаем следующую таблицу, воспроизводящую
языковое деление индоевропейской территории. Весьма вероятно,
что различные языки соотнесены здесь совершенно правильно и
их группировка соответствует истинному положению дел, но
сейчас мы не хотим придавать данному распределению какоелибо иное значение, кроме того, которое оно может иметь в во­
просе об а. Так, например, кельты, принадлежа по трактовке
гласных к северной группе (см. стр. 405), в силу связей иного
рода объединяются со своими южными соседями.
Овласть, где
/4,af и а2
сохраняют
свои
осовенности
Кельты
Германцы
балто-с
^
«
>
Область, где
А и а2
подверглись
смешению
Овласть, где
А и а1
ПОДВЕРГЛИСЬ
смешению
Глава
V
ГРАММАТИЧЕСКАЯ РОЛЬ РАЗЛИЧНЫХ ВИДОВ а
§ 10. Корень в нормальном состоянии
Если бы проблематика этого небольшого сочинения могла
быть ограничена темой настоящей главы, его общий план, без
сомнения, немало бы выиграл от этого. Но прежде чем присту­
пить к определению грамматической роли различных а, требо­
валось удостовериться в их действительном существовании, а при
этих условиях было весьма затруднительно не поступиться коечем в рациональном расположении материала. По той же при­
чине глава о плавных и носовых сонантах должна будет более
или менее заменить собою раздел о редуцированном состоянии
корня, и все, касающееся этого его состояния с присущей ему
заменою ах через а2У отнесено в § 7, на который в случае необ­
ходимости мы и будем ссылаться.
Корни предстают перед нами в двух основных формах: пол­
ной и ослабленной. В свою очередь полная форма возможна
в двух различных состояниях, а именно, когда корневым а яв­
ляется а2 и когда корневым а является ах. Последнее состояние
корня и будет предметом нашего рассмотрения: оно же, по при­
чинам, которые будут изложены ниже, может быть названо
нормальным состоянием корня [29].
Это прежде всего и побуждало нас указать в начале данной
работы, что корень, в котором содержится i или и, имеет пол­
ную и неискаженную форму только в том случае, если в нем
обнаруживается дифтонг. Эта мысль высказывалась неодно­
кратно 1 . Те, кто ее выражал, как кажется, говорили порой, что
решение вопроса о том, из чего исходить — из сильной формы
1
Не устанавливая непреложного правила, Л. Мейер в своей „Сравни­
тельной грамматике" (I, стр. 341, 343) тем не менее с полной определенностью
выражает свою точку зрения относительно истинной формы корней, оканчи^
вающихся на i и и, говоря, что правильнее считать корнем srav, а не sru.
В статье из KZ (XXI, стр. 343) он высказывается в том же смысле. Известно,
что Лсколи признавал наличие двух рядов: одного —восходящего (i, ai, u, au)
413
или из слабой,— в конечном счете является чистой условностью.
Полагаю, что, взвесив три следующих факта, нетрудно вскрыть
ошибочность этого мнения.
1. После того как было признано существование в индоевро­
пейском плавных и носовых сонантов, отмечают и параллелизм
i, u с г, n, m. Но это, скажут мне, ничего не доказывает; ведь
вместе с индийскими грамматистами можно рассматривать аг
в качестве гуны г и, равным образом, an, am в качестве гун п
и ф. Справедливо; но мы опираемся не на отмеченный выше
параллелизм, а на корни с конечным согласным (в противопо­
ставлении их корням с конечным сонантом). Чтобы иметь воз­
можность говорить, скажем, о корне bhudh, следует указать,
что существует и корень pt. Ибо, где бы ни появился bhudh,
мы отмечаем также и появление pt, правда, при непременном
условии, чтобы форма оказалась произносимой: bu-budh-us,
pa-pt-us; £-тшй-6(АГ)7, S-TTT-6{XTJV. НО как только мы обнаруживаем
bhaudh, тут же обнаруживается и pat: bodhati, тгебОетои; patati,
TTexsxat. Разве кто-нибудь станет утверждать, что at — гуна t?
2. Если бы образование дифтонга обусловливалось предва­
рительным усилением, то нам было бы трудно понять, каким
образом ах „гуны" совершенно так же, как и все другие аи пре­
образуются в а2 х. В § 7 мы неизменно исходили из ступени с диф­
тонгом и ни разу не испытали, поступая указанным образом,
ни малейшего затруднения.
3. Отсутствие корней на in, un; im, urn; ir, ur (последние,
если порой и встречаются, восходят к древнейшим корням на аг,
что легко распознать)—факт до такой степени поразительный,
что еще до ознакомления с носовым сонантом Бругмана мы ощу­
щали какое-то исключительное, порождаемое названным фактом
сходство между ролью, выполняемой i, u, и той ролью, которую
выполняют п, т , г. И впрямь, этого сходства было бы совершенно
достаточно, чтобы установить, что функция а и функция i или
и совсем разные. Если бы i, u на равных основаниях с а яв­
лялись основными гласными своих корней, было бы непонятно,
почему эти корни никогда не оканчиваются фонемами, которые,
следуя за а, весьма обычны. По нашему мнению, это попросту
объясняется тем, что а терпит после себя только сонантный
коэффициент.
В силу того, что i, u, о чем мы только что говорили, не
являются для своих корней основными гласными, не существует
и другого —нисходящего (ai, i, au, u); это допущение непосредственно связано
с другими теориями данного автора. Пауль в примечании к своей работе
о гласных флексии („Beitr.", IV, стр. 439) говорит, имея в виду преимущест­
венно наблюдаемое в санскрите: «когда мы обнаруживаем i, u (у, v) парал­
лельно с ё, о (ai, ay, ay; au, av, av), то простой гласный часто, а, может
быть, и всегда, допустимо рассматривать как ослабление, поскольку в диф­
тонге до сих пор усматривают усиление».
* Мы отнюдь не хотим этим сказать, что аа —усиление.
414
ни одного корня, содержащего в себе группу I, и + носовой (или
плавный) + согласный. И если указывают, например; на санскрит­
ский корень sine, то это—следствие заблуждения: легко убе­
диться, образовав перфект или футурум, что носовой здесь
никоим образом не корневой. Напротив, в bandh носовой при­
надлежит корню и именно поэтому удерживается в перфекте.
В замене дифтонга гласным таким образом вовсе не нужно
усматривать, вместе со Шлейхером, динамическое усиление или
вместе с Бенфеем и Грейном усиление механическое; перед нами
не что иное, как ослабление, и это происходит тогда, когда
перестает существовать дифтонг.
Что касается врддхи, между которым и „гуной" после всего
ранее сказанного недопустимо проводить даже отдаленную парал­
лель, то найти для него удовлетворительное объяснение мы не
смогли. Совершенно очевидно, что существуют два вида врддхи:
то, которое служит для вторичной деривации —врддхи динами­
ческое или психологическое, если угодно принять для него такое
наименование,— и врддхи, какое мы обнаруживаем в некоторых
первичных формах, каковы, например, yau-mi, a-gai-Sam, где
невозможно предположить какую-либо иную причину его появ­
ления, кроме механической (см. ниже). Врддхи первого вида
наличествует в индо-иранском; кое-какие его сомнительные следы
были отмечены и в индоевропейском. Врддхи второго вида воз­
никло, по-видимому, позднее.
Повсюду, где налицо пермутация ai, au с i, u, там а в составе
дифтонга отражается в европейских языках в виде е (ах) или
его заместителя о (а2), но никогда не в виде А. В § 11 МЫ уви­
дим, что сочетания >ч, ли совершенно иного рода и не могут
утратить свое А. ЭТОТ факт должен быть включен в число дока­
зательств первичности европейского вокализма.
Перейдем теперь к обзору образований, в которых корень
содержит av независимо от того, является ли эта фонема состав­
ной частью дифтонга или находится в совершенно иной позиции.
Разряд рассматриваемых нами корней охватывает все корни, не
заключающие в себе А ИЛИ О, за исключением тех, которые
оканчиваются на а1У и некоторых им подобных. Вопрос всегда
ставится только так: с чем мы имеем дело—с а2У отсутствием
а или же появлением ах?
А. ГЛАГОЛЬНЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ
Тематические презенсы 1-го глагольного класса. Они неиз­
менно им.еют ах:
Греческий: Щц>\ tsio), pe(F)<o, (leva), cpepw; otstyw, сребуа), ausvSa),
грттсо и т. д. (см. C u r t i u s , Verb., I2, стр. 210 и ел., 223 и ел).
415
Латинский: lego; tero, tremo; ffdo вместо *feido1 (duco вместо
*deuco), -fendo, serpo и т. д.
Готский: giba; sniva, nima, baira; steiga, biuda, binda, filha
и т. д.
Старославянский: nesq; %ещ, ber^; mgtq, vlelq вместо *vellq
и т. д. В славянском в силу особых влияний е часто ослаблено
в 1. Такие формы, как 2ivq, являются эквивалентами таких
греческих форм, как peFco. О дифтонге ей в балто-славянском
см. стр. 362.
Литовский: degu; veju, genu; leku, senku, kertu и т. д.
Ирландский регулярно показывает е.
Арийские языки. За исключением нескольких особых слу­
чаев, а всегда краткое; следовательно, корневой слог включает
в себя явное а1У но отнюдь не а2. Санскритские: vahati; gayati,
sravati, stanati, bharati; cetati, rohati, v£ndate, sarpati и т. д.
Субъюнктив атематического презенса и перфекта. Для обра­
зования субъюнктива в презенсах 2-го и 3-го классов к неослаб­
ленному корню, то есть такому, каким он представлен в един­
ственном числе актива, добавляется тематическое аг. Если в гла­
голе нет удвоения, то в результате создается основа, совершенно
такая же, как в презенсе 1-го класса. В санскрите: h§na-t,
Sya-t, yuyava-t от han-ti, ё-ti, yuyo-ti. To же сохранил нам и
греческий: е?со — субъюнктив от ei{xt- ( A h r e n s , II, стр. 340). Во
множественном числе, несомненно, было *efo(xev (ср. гомер. fojxev)2.
Чрезвычайно любопытно, что перфект, принимающий в неос­
лабленных формах я 2 , за исключением, возможно, 1-го лица
(стр. 367), восстанавливает в субъюнктиве ах. Примеры см.
у Дельбрюка („Altind. Verb.", стр. 194): от gabhar-a—£abhara-t;
от tatan-a—tatana-t и т. д. В этом случае греческий предлагает
нам великолепную параллель в eTSofiev e?8s-xe, обычном у Гомера
субъюнктиве от перфекта otS-a. Другая форма TT£TTO!\}O(X£V образо­
вана по аналогии с индикативом.
Атематические презенсы (2-й и 3-й глагольные классы). Мы
стремимся установить, что именно появляется во всех лицах
единственного числа индикатива (презенса и имперфекта): а1 или а2.
В остальных лицах корневое а вытеснено.
Поскольку интересующий нас звук в названных лицах встре­
чается всегда в закрытом слоге, мы вынуждены обратиться за
разъяснениями к языкам Запада. Наиболее важный пример —
это ajS „быть". В трех интересующих нас лицах все европейские
языки единообразно имеют е. Далее следует корень ах\ „идти:
греч. etjxt, лит. eimi. Если атеа — то же, что скр. sto „laudare",
то весьма вероятно, что атгЗтаь принадлежит ко 2-му классу,
1
2
me jo, возможно, вместо *meiho.
В формах футурума рЕ-'оцоа, лсоцац ffiojmi, xeico и. т. д. хотели
видеть древние субъюнктивы. Две последние формы, принадлежащие глаголам
2-го класса, хорошо поддаются такому истолкованию.
416
подобно stauti (ср. C u r t i u s , Verb., I2, стр. 154). Правильная
форма, разумеется, должна была бы быть *axoxat, но здесь
дифтонг заимствован из исчезнувшего актива1.
Эти примеры свидетельствуют об а1э и это то a l t которое мы
обнаруживаем в таких аористах, как s'x£Ua» eaaeua, в конечном
итоге представляющих собой не что иное, как имперфекты 2-го
класса. См. выше, стр. 321.
Дифтонг аи в скр. stauti, yauti и т. д. совершенно загадочен.
Во всяком случае, ничто не позволяет видеть здесь указание на
наличие в нем а2. Дифтонги с а2, за которыми следует соглас­
ный, ведут себя не иначе, чем дифтонги с аА. Напротив, создается
впечатление, что в санскрите преимущественно axi и ах\\ под­
вержены преобразованиям подобного рода. Сигматический аорист
может послужить для этого новым примером.
Презенс 3-го класса в еще большей мере не поддается иссле­
дованию. Не без доли вероятности лат. fert отождествляли
с скр. bibharti. В греческом нет других презенсов с удвоением,
кроме тех, основа которых оканчивается на 7) или а. Несом­
ненно, можно поставить перед собою вопрос, не является ли
тп^тгЦич метатезою тцилтеХрд (см. стр. 314 и гл. VI). Однако наша
уверенность в том, что имеющийся здесь гласный является глас­
ным а19 не основывается, к счастью, на этой гипотезе. Даже
если 7т[[хттХг|[х1 восходит к корню ттХг], это 7], как то же т) в т[{Ь)»и,
hj(Ai и т. д., доказывает, что данное образование не включает
в себя а2\ в противном случае было бы TIUCDJAI, UDJJLL В этом мы
убедимся в § 11.
Атематический сигматический аорист. Тождество греческого
аориста на -аа с атематическим сигматическим аористом в сан­
скрите и в славянском является фактом, окончательно установ­
ленным Бругманом (см. „Stud.", IX, стр. 313). Корень имеет
ступень ах как в медиуме, так и в активе. Примеры: еатрефа,
ггт£(лфа, 1§£'.аа, ётгХеиаа, ётео£а и т. д. Славянский равным обра­
зом дает е: p?chu, nesu и т. д. 2
В санскрите этот аорист удлиняет корневое а в формах актива,
но мы уже видели выше, что явления подобного рода в закры­
том слоге и посейчас не поддаются возведению к какому-либо
древнему источнику и их невозможно поэтому принимать в рас­
чет. Удлинение исчезает в медиуме. Вокализм этого времени
ставит тем не менее различные проблемы, которых мы коснемся
в § 12. Относительно некоторых следов а2 в аористе см. стр. 368.
Субъюнктив parsa-t, geSa-t и т. д. отражается в греческом
в таких гомеровских формах, как тгара-ХеЛо-цае, aasius-xa'. и т. д.
См. C u r t i u s , Verb., II, стр. 259 и ел. Корневым а является ai9
как в индикативе.
1
2
Очень неясно aourai наряду с aeOxai. См. C u r t i u s ,
Совсем иной вокализм в аористе на -sa (a-dik§a-t).
14 Ф. де Соссюр
417
цит. раб.
*УТУРУМ н а "sYa« Добавлением -уа, к основе аориста обра­
зуется основа футурума. Вокализм не претерпевает изменения.
Греческие примеры: атрЦдо, zho^m, п^еоаоЗца!, eXe'-Jotiat. Что здесь
бесспорное е, хорошо видно по форме хХеозбцеОа—-футурум от
хХисо, приводимый Гесихием.
Футурум в литовском не противоречит этому правилу.
Футурум в древнеиндийском также имеет полную форму корня:
vaksya-ti, gegya-ti, bhotsya-ti.
Б. ИМЕННЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ
Основы на -as. Греческие образования среднего рода: [ЗгХо;,
fev&oc1, рХетто;, Ppsyo;, yhos, еур;, elpo;, ёХеурс, eXxo;, EXo;, STTO;,
IpsfSo;,
spxo;>
ето;,
OspoC, хгрйо;, Хгрс,
jjiXoC, JASVO;, (jip/)4,
vijxo;,
v&poc, тггяо;, TISVOO;1, ттео;, psOo;, oOevo;, охгХо;, ats^o;, теуо;, XZXOQ,
теХо;, ^гууос; 3s(y)o;, ейо;, теТрс; Y^£5*0<;» epsofloc, CeSyoc, xeofto;,
x)i(F)o;, pe(F)°<» «xs5o;, xeSjfoc, фебдос, и т. д. Другие примеры см.
также у Людвига в „Entstehung der a-Decl.", стр. 10.
Часто основа на -еа сохраняется только в сложном слове:
afxcf/t-ppsTT-fjC, ср. ротгт!); to-Sve^;, ср. Svocpo-c; a-jAepyecaiojjpov (Гее),
ср. jiop'f *г). 'AXt-Oepaijc2 у Гомера не эолийское: Oipao;, действительно
сохранившееся у эолиицев, является правильной основой на -еа
от корня ftepa, a ftapaoc, ftpaao;—формы последующие, производ­
ные от Opaao;, ftapavc (в uapaovco).
Для прилагательных (окситонов) на -еа, относительно древ­
ности которых были высказаны самые различные мнения, феоЭД;
показывает ту же ступень ах.
о в существительном среднего рода бр; находит свое объяс­
нение в том, что е р „veho" оказалось замещенным в греческом
ojjeco. Кроме того, у Гесихия встречается ejjsaytv app-aatv; ахбт-о;
происходит от корня skot, а не sket. Если Гомер употребил
8оатто>т,; (в род. п. Suarrovioc), то объясняется это тем, что novo;
в соответствии с вкладываемым им в это слово значением вос­
ходит К КОрНЮ 7TSV.
Латинские примеры: decus, genus, nemus, pectus, scelus, tempus, Venus, vetus(oAByx последних словах см. B r u g m a n n , I<Z,
XXIV, стр. 38, 43). Существительное ср. р. virus (род. п. viri)
указывает на изначальное wa r is-as. Относительно foedus, pondus, holus см. стр. 374. В словосложении: de-gener.
Готский дает нам riqiz-a =Ipsj$oc, rimis-a, sigis-a-, peihs-a,
veihs-a- (см. P a u l , Beitr., IV, стр. 413 и ел.); ga-digis нару­
шает правило. Ст.-слав, nebo, slovo вместо *slevo (см. стр. 362),
1
(Зафос, и л а0 од —формы последующие, производные от [За flog (стр. 324)
и naftelv (стр. 321).
2
Это имя существительное стало склоняться но образцу основ на -а.
418
t?go „ремень", ср. viis-tqga; лит. debes-i-s, deges-i-s1; ирл. пет
„небо", tech т^(о;\ арм. егек г р ф ; (KZ, XXIII, стр. 22).
В арийских языках та же картина, что и в языках Европы,
ибо они обнаруживают: 1) полный корень; 2) а краткое в откры­
том слоге, то есть а{. Скр. vacas, ragas, manas, gray as, Qravas;
varcas, tegas, rohas.
Прилагательные ведут себя точно так же: ya?as, tavas, tofas 2 .
Основы на -yas. Благодаря добавлению -yas (в некоторых
случаях -ias) к нормальному корню образуется сравнительная
степень этого корня, функционирующая как прилагательное.
Основа превосходной степени производится от основы сравни­
тельной степени при помощи суффикса ta, присоединение кото­
рого обусловило ослабление предыдущего суффикса, но отнюдь
не повело к ослаблению корня. Допустимо, таким образом, объ­
единять оба класса основ.
В санскрите: sahyas, sahiStha; ksepiyas, kSepistha, cp. kSipra;
ra^iyas, ragiStha, cp. rgu. В зендском: darezista, ср. derezra.
Случаи сохранения в греческом этого древнего образования,
независимого от прилагательных, представляют огромную цен­
ность для выяснения качества а. Корень <р е р дает cpsptoxoc, * г р8—
xipStaxo;; ;AI-W-C В качестве сравнительной степени использует
^[-(yjwv, xpaxfj; ( = *XTXVQ)—xpsiaacov 3. Древней аттической срав­
нительной степенью от oXiyoc является 61S!£CGV (см. С а и е г , „Stud.",
VIII, стр. 254). Таким образом, а здесь бесспорно является реф­
лексом ах.
Если принять этимологию Бенфея, то лат. pejor по отноше­
нию к скр. рТуй является тем же, чем fxeiwv — по отношению
к jxtvu;. В готском следует отметить е в vairsiza.
Основы на -man: а) В именах среднего рода.
Греческие примеры: [йгцца, $p£|i[ia, тгеТаца вместо *Trsvft(ia,
asXjxa, аттгр(ха, хгХ^а, срфгуца; Ssljxa, /ei^a; psojia, £е5у|1.а. Сопоставьте
следующие два ряда: ягрца, т\Щ\х<х, т£р!ла, (fXlyjJ-a, axsXua (Гее.)
и коробе, ттХо^б;, xopjioc, срХоу^с, ozo\\xo<; (стр. 370), и, кроме того,
spjxa „серьги" и орцо; „ожерелье", ерца „подпорка для кораблей"
и opjxo; „рейд", epjx' o&jvacov и 6р!хт|; (pspjuov (уменьш. от *сррца)
и cpopjxoc, уещм и yppoQ вместо *xu{J.6;, *IOO\X6Z (ср. £б{«] вместо
*Соо|хГ|, лакон. Ссоцбс).
Гомеровское oljia от ei „идти" должно было образоваться по
аналогии с oljio;. о в Soyjia, по-видимому, является рефлексом о.
Не совсем ясно Sai^a; во всяком случае, ничто не доказывает,
1
Вполне вероятно, что veidas (м. р.) восходит к более древнему слову
ср р.
на -es (e?6og).
2
В u§as корень ослаблен, и притом здесь иной суффикс; uras „грудь" и
cjras „голова" также не допускают прямого сопоставления с такими словами,
как vacas.
3
Превосходная степень под воздействием хратб^ дала кратютод.
14*
419
что изначально было So|X|j.a; cr/aa (^f/txa), наличное у Гесихия,
может быть лишь позднейшим."
В латинском: germen, segmen, legmen, lerrnen (Варрон).
u в culmen обязано своим появлением последующему согласному.
Ст.-слав, brern? „груз, бремя" вместо *bernif, slemg „culmen
tecti" вместо *selm?, vreme „время" вместо *vermg (M i k 1 о s i с h,
Vergl. Gramm., II, стр. 236).
В санскрите: dharman, vartman, eman, homan, vegman и т. д.
( L i n d n e r , стр. 91 и ел.). Зендский: zaeman, fraodman и т. д.,
но, вместе с тем, pishman.
Р) В существительных мужского рода и прилагательных.
Греческие: xsuftji<iv-a>vo;, Xstjiciv -a>vo;, xeXaixcov -a>vo;, x^P^v -Q>VOS;
TrXsjijj.cov-ovo;, xi(>{i.(ov-ovo;; прилагательное xspaticov-ovoc. Производ­
ные: aTgXfiovfat, (рХеу^Т|, psXsjxv-o-v. Слова на -JAYJV: абтиф, Xijnrjv,
1
TTO&[ATV
| и ojnqv . Последнее слово, согласно недавно установленной этимологии,— от ее автора ускользнуло, что она была пред*
ложена Поттом в его „Wurzelworterb.", I, стр. 612,— совпадает
с инд. syuman (ср. р.); в нем, однако, содержится Q долгое, что
побуждает нас воздержаться от окончательного суждения. Но
в a6x|jLT|V, XTp/rjv и TTU^JJLYJV ослабление корня очевидно2. В этих трех
словах суффикс исключает а2. Среди имен мужского рода лишь
основы на -та 2 п обнаруживают корень на ступени 1; ср. § 13.
Инфинитивы на -jxsv, -jxsvat не дают достаточно четких показа­
ний относительно вокализма корневого слога.
Латинский дает sermo, termo (Энний), temo=*tecmo.
Готский дает hliuma -ins, hiuhma -ins, milhma -ins, skeima
-ins. Англо-сакс. П1теп = греч. тгзХца ( F i c k , III 3 , стр. 181).
Некоторые литовские слова, несомненно, окажутся древними
именами среднего рода, но это несущественно. Шлейхер приводит
ielmu „зелень", teszmii „сосок", szermens (плюралис тантум) „по­
минки"—слово того же корня, который наличен в лат. сёпа,
sili-cernium.
В санскрите находим varSm£n, heman; darman, soman и т. д.8.
1
ЛО1ЦУД\ которое, как кажется, заключает в себе о, нас здесь не инте­
ресует.
2
Корень auT-ji^v представлен в полной форме &(F)ex-fia. Основываясь
на кельтских формах, Фик устанавливает, что т в этих словах отнюдь не
суффиксальное (ВВ, I, стр. 66). Нет оснований помещать oafitvr] среди основ
на -man. Это слово может восходить к древнему имени женского рода oajn
примерно так же, как 6amvr| восходит к бите;.
3
Лишь один ведийский пример нарушает правило — это vidman „умение,
ловкость". Отметим, что греческий, со своей стороны, располагает прилага­
тельным Vfijiicov. Это прилагательное до александрийских (эллинистических)
авторов не встречается. Впрочем, оно может быть более древним; во всяком
случае, почему оно не оформилось как *ei6[xcov'? Это нетрудно понять: дело
в том, что понятие „знание, умение" (ec6a)g = FeFi6a)g) связывается почти
исключительно с i6 и old и почти никогда —с есб. То же объяснение пригодно
и для слева Гатсор, которое нормально должно было бы дать ЧТатсор'. Можно
было бы, исходя из этой аналогии, попытаться отыскать в форме vidman дока-
420
См. L i n d n e r , стр. 93. Парокситоны: geman, kloman „правое
легкое" (см. Bohtl. — Roth). Последнее слово представлено
в греческом в виде TTXS-JJAWV1. В зендском есть ragman, maeftman,
но также uruOman.
Основы на -tar. Мы подвергнем здесь рассмотрению лишь
имена деятеля.
В греческом: ёатсор, xsvxwp; "Ехтсор, Mivxcop, Квашр, Sxivxcop; —
psxxYjp (Гесиод), 7Т£'.атт;р „канат" (Феокрит) и тшатт)р от Trsi{ho
(Свида), vgoxirip' xolDjifczriz (Гесихий), ^SUXTYJP, теыхттде (там
же). Существуют многочисленные производные, как, например:
aXstTTx-rjptov,ftp£TrtT|pto;,ттгизт^рю;, дерт^рмг еорхт] xt;. Мы обнаружи­
ваем в aopxYjp неправомерное о, заимствованное, несомненно, из
aopx-г). Ср. стр. 371, сноску 1.
В латинском: emptor, rector, vector, textor и т. д.
В старославянском: bljustelji, 2gtelji.
В санскрите: vaktar, yantar, 6etar, sotar, bhettar, £oStar; bhartar, hetar и т. д. В зендском: gantar, mantar, fraotar и т. д.
Имеется несколько исключений, например beretar рядом с frabaretar. Ср. § 13.
Суффикс -tr-a также требует неослабленного корня. Он имеет
обычно а19 как, например, в греч. Sepxpov, xsytpov, 'fspxpov, но на­
личие а2 можно отметить в porcxpov от ретт и др.-сканд. lattra- =
= *lahtra- „ложе", греч. Xexxpov.
Основы на -аи. Флексию нижеследующих основ следует отли­
чать от флексии других основ, оканчивающихся на и. Большин­
ство из них — имена женского рода. Греч. ve*u;—м. р., зенд.
na<ju— ж. р. Греч, yevwc, гот. kinnus, скр. hanu—все три слова
ж. р. Гот. hairus—м. р., скр. £агй — ж. р. Скр. dhanu—ж. р.,
греч. *й!ж—м. р. (род. п. ftrvoc вместо *$svFoc; ср. fteiv&v
atytaX&v (Гесихий)). Сюда же относятся также скр. раг^и—ж. р.,
греч. ii\t)Q (русск. 2elvi восходит к *illuvl; см. J. S c h m i d t ,
Voc, II, стр. 23), гот. qipus, герм, lemu- „ветвь" ( F i e к , III 3 ,
стр. 267), лат. penus. Далее —с различным ударением — греч.
Sstyoc, скр. рага?й = греч. ттгХехус.— Ср. § 12.
Имена ср. р.: и.-е. majdhu и р а ^ и .
зательство наличия в ней а2 арийского в закрытом слоге. Арийский, действи­
тельно, должен был бы иметь wajd исключительно в субъюнктиве перфекта.
В „Ригведе" встречается лишь слово £vedam, в котором допустимо предпо­
ложить наличие аг (ибо vedas, по-видимому, во всех случаях восходит к ved
„достигать"); но avedam не обязательно должно быть древним. Можно предпо­
ложить, что в эпоху, когда а2 в wa2ida существовало как таковое, waxidman
могло казаться странным и непригодным для передачи понятия „знание, уме­
ние". Оставался лишь выбор между wa2idman и widman; последнее возобла­
дало.
1
Под воздействием народной этимологии превратилось вCTV8'J|LICOV.Лат.
pulmo, заимствованное из греч. лЯеира, соответствует, как представляется,
старосакс. hlior „щека" (первоначально —„сторона, бок"?).
421
Из трех форм, которые может принять любой корень (см.
§ 11), форма, лишенная а, не может притязать, как мы видели,
на первородство. Подобная тяжба возможна лишь между двумя
прочими формами, содержащими варианты а, а именно. ах и а2.
Нам представляется, что такая тяжба, безусловно, решается
в пользу а1У и в этом нас убеждает частая повторяемость дан­
ной фонемы, и притом в наиболее важных парадигмах. Напри­
мер, во геем словоизменении глагола а2 появляется только в двухтрех лицах перфекта. Что дает нам основание полагать, будто
целые пласты аи вскрываемые нами в различных презенсах,
могли возникнуть не иначе как в результате модификации а2?
Напротив, по крайней мере в одном случае, мы обнаруживаем
явное развитие я2; это бывает тогда, когда это а2 восходит к тема­
тическому а{ в положении перед звонкими согласными глаголь­
ных окончаний (стр. 380). Если в других положениях его генезис
все еще скрыт от нашего взора, то здесь по крайней мере усма­
тривается возможность его разъяснения; эта фонема обнаружи­
вается лишь в некоторых, строго определенных местах.
Факт, достойный быть отмеченным, который, однако, при рас­
смотрении данного вопроса может привести к двум противополож­
ным толкованиям, — это появление ах при устранении а2 в тех
случаях, когда а подлежит вытеснению, чему все же препятствует
внешняя причина (стр. 344). Таким образом, в тех временах,
где во множественном числе от Шорхз. получилось Ss£f*(a)jxsv, во
множеств, числе от тгтоха, согласно нашему выводу на стр. 366
(сн. 4), получалось TSTg*(a)jji£v. Бругман показывает, как основа
pad в вин. п. pa2dm (ттойа) ввиду затруднений, возникающих
при образовании родительного падежа в форме pdcis, выбирает
форму paAdas (pedis). Вот что, по-видимому, может служить
доказательством в пользу того, что ai является деградацией а2.
Но кто стал бы исходить из основы paxd, тот тоже получил бы
правдоподобный ответ: pa2d является необычной модификацией,
и нет ни малейших оснований ожидать ее в подверженных ослаб­
лению формах; если ослабление не состоялось, то неизбежно
появляется чистая основа paxd.
Второй вопрос. Избегая высказываться относительно первич­
ности той или другой из этих фонем, Бругман считает, что а2
является усилением по отношению к аи тогда как ах по отно­
шению к а2 представляет собой ослабление („Stud.", стр. 371, 384).
Мы сами на стр. 306 назвали а2 усиленным гласным. Эти обо­
значения становятся более определенными, если допустить, что
замена аг на а2 и, наоборот, а2 на ах находится в связи с пере­
мещением тона; таково мнение Бругмана. Если учесть,— а мы
так и поступаем, — что замена этих обеих фонем друг другом не
зависит от ударения, то лучше вообще воздержаться от припи­
сывания одной из них старшинства, которое никак и ничем не
подтверждается.
422
Если а2 является механическим преобразованием а{, то это
преобразование завершилось, во всяком случае, в конце праязы­
кового периода, так что языки — потомки праязыка — больше не
в состоянии его совершать. Весьма возможно, например, что
TTAojrjxo; был образован от uUxi» не ранее, чем в эпоху, которую
можно назвать новейшей. Но само собой разумеется, что о
в ттХо]((х6; не могло возникнуть из е в TTXSXO). ЯЗЫК, попросту
говоря, отлил эту форму по образцу существительных на -JAO-;,
которыми он располагал ранее.
§ 11. Грамматическая роль фонем л и о.
Полная система первичных гласных
При рассмотрении таких случаев нермутации а, а2, как гот.
hlifa hlaf, греч. хЛгтттсо xixloyz, греч. Гтгтмс пгтсг, и сопоставлении
их с такими случаями нермутации А А , как гот. saka — sok, греч.
/лахсо Шаха, греч. */>}хуа у'ща, возникает сильное искушение
составить следующую пропорцию: л: Az=a2:al. Но это означало
бы пойти по пути, который заведомо никуда не ведет, и не рас­
познать истинного характера рассматриваемых явлений. Для
внесения большей ясности мы хотим тут же дать набросок си­
стемы гласных, как мы ее себе представляем. Пока мы ограни­
чимся исключительно гласными в корневых слогах.
Фонема ах является корневой гласной всех корней. Вокализм
корня может быть представлен ею одною или совместно с сопро­
вождающим ее сонантом, который мы называем сонантным коэф­
фициентом (стр. 310).
В определенных, пока не установленных, условиях ai оказалось
замещенным а2; в других, лучше известных, условиях оно подвер­
глось вытеснению.
Там, где а{ вытеснено, корень остается без гласного, если
только не содержит в себе сонантного коэффициента. В случаях,
когда такой коэффициент налицо, он фигурирует в чистом виде,
иначе говоря, как автофтонг (см. стр. 310), и привносит в корень
гласный.
Фонемы А и о являются сонантными коэффициентами. В чис­
том виде они могут появиться лишь в редуцированном состоянии
корня. При нормальном состоянии корня им обязательно пред­
шествует ах, а л и 9 долгие возникают из сочетаний а1-\-А1
а{-\-о. Пермутация а1:а2 осуществляется перед Aug так же,
как и во всех прочих положениях.
Подходящие обозначения
для ахА и аго после их стяжения: л1 и о^
для а2А и а2о после их стяжения: А2 и д2.
423
Вокализм корней в индоевропейском
Полный
корень
я»
ах\
а2\
a2u
a2n t
a2m
a2r
fl.A
a* Л
flip
а2
Редуциро­
ванный
корень
—
—i
— U
—n
-Ф
-£
— Л
~ 9
a29
Теория, схематически выраженная в этой таблице, была при­
менена выше ко всем видам корней, за исключением содержащих
в себе А и о. Их мы теперь и подвергнем рассмотрению.
Чтобы отличать друг от друга две формы, в которых может
фигурировать полный корень, в зависимости от того, чем является
корневое а—ах или а2,— удобно называть первую форму сту­
пенью 1 (нормальное состояние корня), а вторую форму—сту­
пенью 2. Но это никоим образом не означает, что мы считаем
одну из этих форм усилением другой (см. стр. 422).
I. К О Р Н И ,
ОКАНЧИВАЮЩИЕСЯ
НА
а
А. ПОЛНЫЙ КОРЕНЬ НА СТУПЕНИ 1
В пользу признания А И J чем-то отличным от простых глас­
ных убедительно говорит то обстоятельство, что повсюду, где
прочие корни находятся на ступени 1, корни на а имеют дол­
готу. В самом деле, почему бы не удлиниться а, которое завер­
шает собою корень? Если же, напротив, X уподобляется диф­
тонгу, то греч. axdjxcov при ататб; объясняется совершенно так же,
как древнеиндийское £eman (6 = aji, стяженному в монофтонг)
при ^ita 1 . Всякий корень на а тождествен по своему строению
таким корням, как kai, паи 2, а также tan, bhar (тип А, стр. 310).
Нам предстоит рассмотреть главнейшие образования ступени 1,
перечисленные в § 10. Для подтверждения нашей теории необхо1
Что касается греческого, то здесь слияние аугмента с начальным А или р,
слияние, завершившееся еще в доисторическую эпоху, представляет собой
весьма примечательную параллель к предположенным нами корневым стяже­
ниям. В ayov, u><peAov а происходит из at-\-At
а о — из alJrg
совершенно так
же, как в ата- и бш-. Известно, что Курциус (Verb., I 2 , стр. 130 и ел.) поль­
зуется для объяснения рассматриваемого нами слияния гипотезой об изначаль­
ном единстве а. Таким образом, мы не можем ни принять эту теорию, ни отверг­
нуть ее.
,J
Для большей ясности, в тех случаях, когда установлено, что корневое ц
не является ц общеэллинской, мы будем писать все формы через а.
424
димо обнаружить п этих образованиях д, и б,. Число примеров
крайне незначительно, и они доказательны толькр в том случае,
если между полным и слабым корнем действительно происходит
мена1.
Относительно презенсов 2-го и 3-го класса см. стр. 433. Корень
в полных формах представляет собой ступень 1.
Сигматический аорист (см. стр. 417). Греческий образует
e-jxa-aa, e-[5a-aa, uva-aa. Такая форма, как e-axa-aa, то есть
e-stea-sa от stea (sta^), является совершенной параллелью к
e-dst-aa. Санскрит дает а-ha-sam, a-da-sam; зенд. ?tao-nh-a-t
(субыонктив).
Футурум (см. стр. 418). В греческом ffu-aojxat, axa-aco, cps-aco,
»ftd-ao|i.at, 8CO-JCO; ср. ттХео-зо-Зцои и т. д. В санскрите: da-syati,
gcl-syati.
Основы ср. р. на -man (см. стр. 419). Ср. L o b ее k, Paralipomena, стр. 425 и ел. В греческом: Ра-;ха, ая-р-а, аб-ата-ца, уа-{ха.
Презенсы Spdcco и ттаор-ои снижают ценность таких примеров, как
Spa-jia и то-jxa. В ттб-jjia мы сталкиваемся с возобладанием слабой
формы, но вместе с тем существует и тко-^а.
В латинском: gra-men (ср. в.-нем. grue-jen „virescere"), sta-men,
ef-fa-men, la-min-a.
В санскрите: dS-man, sS-man, sthS-man.
Основы м. р. на -man (см. стр. 420). Греч.: axd-jAov, [ТХЙ-JJKOV].
Гот.: sto-ma-ins, blo-ma-ins. Скр. da-man.
Основы на -tar (см. стр. 421). Скр. da-tar, pS-tar „тот, кто
пьет", pa-tar „покровитель", sthS-tar и т. д. Эллинский язык не
сумел сохранить это образование в чистом виде. Причина преоб­
разования— глагольные прилагательные на -то, которые все более
и более сообщают слабую форму именам деятеля. Гомер упот­
ребляет еще параллельно Зо-Цр, §а>-то)р и йсо-т^р; jto-x-fjp, рш-тсор и
ajj-[iu)-T7j; (у Софокла: jto)-T7]p). Рядом с jta-xvjp можно привести
sjATTupt-jiri-TTj;, так как весьма вероятно, что образования на -та
1
Эта концепция существенно не отличается от получившей достаточно
широкое распространение после Шлейхера. Но поскольку kai—для нас не уси­
ление относительно ki, а нормальная форма, мы должны исходить из корня
sta, а не sta. Помимо этого различия в принципе, в упомянутую концепцию
внесены следующие модификации: 1) модификация, связанная, с одной стороны,
с представлением о многообразии а, и,.с другой—обосновывающая частную
гипотезу, которая предполагает* что различные а возможны лишь как второй
член сочетания а-\-а,, тогда как, первое а всегда является рефлексом av 2) Моди­
фикация, вытекающая,из предшествующей и связанная с теорией а2: в лоне
названного сочетания происходит аблаут(а1:а2). Вследствие того же реконст­
рукция а-\-а перестает быть чистой теорией. Различие упомянутого выше
принципа, особенно в сочетании с первой модификацией, отчетливее все­
го проявляется в выводе, что и а долгое и й краткое (если это а1 является aj)
равнозначны по положению, и таким образом ^ х о д = meakos при сопоставле­
нии с тгход больше не рассматривается как слово с усиленным корневыгл
гласным,
425.
созданы по образцу древних основ на -tar. Чтобы объяснить
неясное слово а^хсор (Илиада, IX, 404), схолиаст привлекает
тЫо-уг|-т<ор . Существует также ovd-xcop, но глагольное прилага­
тельное имеет форму ovaxoc. В axa-x-rjp и тго-xTjpiov закрепилась
слабая форма. У Гесихия встречается jxa-x^p- kpswrprfi, [iaT7)psueiv
jxaaxgogtv от \хало\)7Л.
В латинском: ma-ter-ies (ср. скр. mS-tra) и ma-turus, с кото­
рым сопоставляют слав, ma-torii „senex", рб-tor, po-culum =^скр.
pS-tram (нужно заметить, что ро- в санскрите вовсе отсутствует).
Нет недостатка и в неправильных образованиях, каковы da-tor,
Sta-tor.
Санскрит, свидетельства которого важнее всего, знает лишь
полную форму; в греческом редуцированные формы наиболее
часты, но встречаются и полные формы; латинский ничего не
решает. Итак, можно смело утверждать, что правильные образо­
вания требуют "А, о долгих, то есть двойного звука atA, a t o, или,
иначе говоря, нормального состояния, такого, как для всех
корней. Ср., сверх того, § 13.
Б. ПОЛНЫЙ КОРЕНЬ НА СТУПЕНИ 2
Вот где подтверждается достоверность реконструкции еа как
первичной формы а. В тех образованиях, в которых корневое е
замещено о (а2), греческий допускает появление <о на месте конеч­
ного долгого а1. Сразу же оговоримся: эти случаи немногочис­
ленны, но они повторяются в тех корнях, где А является меди­
альным (Fay: xufj-ax-coyY]), и мы полагаем, что не проявим чрез­
мерной смелости, поставив в прямую связь с ними аи таких
санскритских перфектов, как dadliau. Чтобы не отрывать друг
от друга различные формы перфекта, мы представим доказа­
тельства в пользу нашего последнего утверждения ниже, в раз­
деле „в".
Корень (5а: j3a-(xa, но [ta-j-io;; ср. xsp-jaa, хор-цо; (стр. 369 и 419).
Корень фа (фа<о, <h]-p<k): фю-цбс. Глагол фсосо образован искус­
ственно.
Слово ax(o-»xt^ „перекладина, балка" позволяет восстановить
*axo)-ji.o (axa).
Корень (pa: футурум срй-aa), но <pco-VY)2; ср. xef-aa), Ttot-VYj
(стр. 418 и 373). Однако все же существует срй-рл, а не *<ра>-|ш.
Корень ура „грызть" дает yoto-vrj „выемка, яма". Еще: atAtt>-v7)
„опухоль", если это слово происходит от ap-deco; ср. an&StS.
Перед суффиксом -га, - р обычно ставится хш> например
в X(,J"Pa- В качестве примера, подтверждающего, что это образо1
2
Ср. дат. п. Гллсо — Гдло-ai.
Дорийское лоЯ6([см)£ весьма сомнительно; см. Ah г e n s , II, стр. 182.
426
вание принимает а2У я не могу привести другого слова, кроме
ауо$-р6-; при Tfs?-7.vo;. Точно так же я|*«о) дает фсо-^а1.
Гели а, (о не являются сочетаниями с е', то приведенные
факты представляются нам загадкой. Аблаут, совершающийся
при посредстве о, по существу также связан с наличием е2.
Без av нет и а2. Откуда а получил бы импульс для чередования
со звуком б? Мне кажется, что, напротив, все хорошо разъясня­
ется, если возвести о к оа и уподобить его oi, подобно тому
как а восходит к еа и сопоставимо с дифтонгом ei.
Необходимо также предположить существование древнего
'сочетания о2о; впрочем, оно уже недоступно нашему наблюде­
нию. Например, если исходить из того, что ж/ш в х^-ра восходит
к "/а, то слог do в Scb-pov разлагается на do2o, тогда как do
в Si-6o)-jjit представляет собой deo. Эти различные сочетания даны
в приведенной выше схеме, см. также стр. 433.
Лишь исключительная случайность позволяет нам еще улав­
ливать столь многозначительные следы пермутации а:о. Язык
эллинов в этом отношении почти единственный для нас путе­
водный луч. Но даже в нем эти драгоценные памятники при­
надлежат прошлому. Живой обмен между обеими названными
гласными, несомненно, уже давно прекратился.
Латинский не дает надежного примера аблаута А[:ТЯ. И это
не должно вызывать удивления: вполне правомерно, если этот
язык сохранил лишь кое-какие остатки обширного чередования
ах\а2. Но без опасения впасть в ошибку можно сказать, что
в Италии А2 должно было отличаться от А, так же, как в Гре­
ции.
Напротив, в германских языках различие уже невозможно:
л,, как мы знаем, становится о; л", тоже становится о. Англо­
саксонское grove, перфект gieov, если восстановить его более
древнюю форму, предстает перед нами как gro-ja, ge-gro. Из
двух о в этом глаголе первое соответствует а латинского gramen
(А\), второе — той же природы, что и со в [JW-JAO; (A2). Все, что
справедливо в отношении германского б, справедливо и по отно­
шению к славянскому а и литовскому о. Эти фонемы (а их
допустимо объединить под названием северного а — в противо­
положность ё того же ареала) еще заключают в себе о{ и о2,
которые, смешавшись даже в греческом, нигде больше не отли­
чаются одна от другой. Пример: слав, da-jq, da-rfi, ср. греч.
8'!-8со-ц'., 8d)-pov (ог и о2; см. выше).
1
Вот более спорные случаи. Наряду с олат1Кг\ и осалатг): о1-опи>тгг Гоме­
ровское (aexajLiwviog происходит, возможно, от juatojwu, но презенс цштсм,
сам по себе весьма неясный, снижает значимость со. оз в om'iAr, и в pcoTa|eiv
pdXAeiv противостоит а в yvridhai, но обтасо пугает всю картину.
2
О таких случаях, как ayo>, oyjire, см. стр. ЗУЗ.
427
Прежде чем перейти к ослабленной ступени корней на а, мы
сделаем отступление с тем, чтобы безотлагательно рассмотреть
вопрос о корнях, которые в Европе оканчиваются на е. Эти
корни показывают в греческом чередование краткого и долгого
гласного совершенно так же, как в корнях на а и на о (о).
Оставив пока в стороне проблему происхождения и состава ё
долгого, мы приведем несколько примеров из числа образований
на ступени 1: T!--&7J-JJU, i'-rj-jxt, Si-frrj-jJti — единственное число презенса глаголов 3 класса (см. стр. 434). Для единственного числа
аориста действительного залога образование на -ха, каковы eftrjxa,
Цха, лишает нас примеров; можно привести I-ajh]-v, если только
корнем является ajfrj. Аорист на -за дает следующее: е-8ггаа,
ё-vij-aa (?). Футурум: {Ц-зсо, 7]-асо, d-rj-aco. Слова на -jxa: avi-U7]-jxa,
Vjxa, 8ta-8r)-jjia, vfj-jxa. ayjr\iy. (корень ^/-Г|). Слова на -JJLCOV:
UTJ-JJUOV, Y]-|JI(I)V. Слова на -тт)р, как мы видели, подверглись влия­
нию аналогии со стороны глагольных прилагательных на -то.
В образованиях на ступени 2 фигурирует со.
Истинный перфект от Хщ{—s-co-xa; i'f-scoxa приведено Геродианом и другими авторами грамматик. Добавление -ха проис­
ходило без изменения корневого слога (см. стр. 436). В табли­
цах из Гераклеи встречается avsciaftat1. Глагол тп-тттчо образует
свой перфект на основе корня, родственного TTT7J, строение кото­
рого мы здесь не станем рассматривать; ттхг] дает правомерно
ттг-тгш-ха2. Причастие тте-тгт7]-(р)их; не имеет и не должно иметь со. *
Презенс Sitoxw позволяет с почти полной уверенностью воссоздать
древний перфект *5s-Sico-xa, возникший, естественно, из SITJ
(§'!е-|ш) примерно так же, как avciya) из ^vcoya. Перфект ЗгЙаг/а
(Curt i us, Verb., II, стр. 191) воссоздан по образцу Stcuxco.
Корень $т) порождает $7J-JAU>V, н о й й(о-цо<;; ср. xepjjKov, тбр/ло;.
dcco-Tov происходит, возможно, от £rj-jii; ср. voaxo; от >га [30].
Согласные показания европейских языков в отношении б
долгого—факт общеизвестный3. В германских языках, за исклю­
чением готского, эта фонема принимает форму а, но после Якоби
1
В медиуме со не изначально. Сперва оно было лишь в единственном
числе актива. Но этим нисколько не снижается ценность данного примера
как формы, в которой засвидетельствовано со.
2
Из создавшейся таким образом основы лтео образуются неправильные,
с грамматической точки зрения, формы: лтш|ыа и nxiaig.
3
Пока печатался этот мемуар, Фик опубликовал в ВВ (II, стр. 204 и ел.)
весьма существенные подборки примеров, проливающие свет на европейское ё.
Имеется, однако, один пункт, в котором, без сомнения, лишь немногие линг­
висты обнаружат готовность последовать за автором; речь идет о том, что ё
множественного числа претерита германского gebum (вместо gegbum) он
рассматривает по отношению к е в том же плане, как о в for по отноше­
нию к а. Первым привлек внимание к европейскому ё долгому, если не оши­
баемся, И. Шмидт („Vocalismus", I, стр. 14).
428
(„Beitr. zur deutschen Gramm.") все больше и больше получает
признание первичность ё. ё в конце корня обнаруживается глав­
ным образом в glitО „идти", dhe „кормить грудью", пё „шить",
т е „измерять", we aYjvat, se „бросать, сеять". Примеры нормаль­
ной ступени: греч. xi-77j-|jit, др.-в.-нем. ga-m (ср. скр. gihite,
лат. fio из *fiho); греч. -fj-jJia, лат. se-men, др.-в.-нем. sa-mo,
слав, se-m?, лит. se-men-s.
Греческому аблауту rj:со (IVjfxtrswxa) в точности соответствует
аблаут в северных языках, то есть ё:а (герм., лит. о). Он и
наблюдается в готских претеритах sai-so, vai-vo, lai-lo, проис­
ходящих от корней se, ve, 1ё. Герм, do-ma-, используемое как
суффикс, ничем не отличается от греч. ftco-jio; ё обнаруживается
и в de-di „действие". В литовском имеется слово pa-do-na-s „под­
данный", которое происходит, весьма вероятно, от того же
корня dhe.
Здесь и латинский не остается совершенно немым: от корня
пё-dh (VY]-{}-(D), распространения пё, он образует nodus.
ё долгое, согласно нашей теории, не должно быть простой
фонемой. Оно должно разлагаться на два элемента. Какие? Пер­
вый не может быть не чем иным, кроме как at (e). Второй —
сонантный коэффициент—должен появляться в чистом виде
в редуцированной форме (стр. 423). Редуцированная форма от
U7j—это 4s. Следовательно, можно сказать, что ё составлено из
е-\-е. В таком случае б в {Надо; восходит к о2-\-е.
Это сочетание о2е нам известно давно. Его мы находим
в именительном падеже множественного числа гот. vulfos, оск.
Abellanos, и ему-то мы и присвоили название а2.
Однако —и теперь мы приступаем, быть может, к самому
трудному и темному разделу нашего изложения,— вглядевшись
пристальнее, нетрудно заметить, что свидетельство греческого
нуждается в подтверждении и что происхождение ё долгого
является исключительно сложной проблемой.
1) Сочетание ava^ параллельное сочетаниям aLA, axi, aLn и
т. д., производит впечатление чего-то бессмысленного. Если вполне
объяснимо, что ах вместе с замещающим его а2 обладает осо­
быми свойствами, какими не обладает никакой другой сонант,
поскольку все они выступают лишь как сопутствующие этой
фонеме, то можно ли допустить, что то же самое а, может в свою
очередь превращаться в коэффициент?
2) Греческий, по-видимому, является единственным языком,
в котором слабые формы корней на ё дают е. Главнейшие слу­
чаи таковы: йе-тб;, xifte-jxev; е-то;, i'e-jjisv; Ss-тб;; Sis-jJiai; /хг-xpov;
e-pp£-{bjv, a-a^e-то;, a-тгХе-то;. Что можно найти в Италии? Евро­
пейский корень se дает в причастии sa-tus. Рядом с гё-ri мы
обнаруживаем ra-tus, рядом с fe-lix и fe-tus, согласно этимоло429
гии Фика,— af-fa-tim. От корня dhe „делать" происходит fa-c-io
(Curtius)1, от корня wc (в ve-luni, e-vc-lare) — va-nnus.
Языки Севера в преобладающем числе случаев отказались
от слабых форм корней на а и ё. Таким образом, надеяться
с этой стороны на исчерпывающие разъяснения не приходится,
но сохранившееся в названных языках подтверждает свидетель­
ство латинского. И действительно, Фик сближает с корнем Ыё
„дуть" (англо-сакс. blavan) герм, bla-da- „лист" и с me „metere"
(англо-сакс. mavan) ma-fa- „червь". По мнению некоторых, гот.
gatvo „улица, дорога" происходит от корня ge „идти". В литов­
ском корень т е дает matiiti „измерять". Быть может, следовало
бы привести здесь и слав. doj^ = roT. da[dd]ja — от корня dhe
„кормить грудью". Что касается гот. vinds, лат. ventus, то эта
форма может быть истолкована по-разному, и она лишь позво­
ляет установить, что корень we на ступени редукции дает we.
Можно привести и из греческого, и притом с соблюдением
безупречной точности, xxdo^at и jjpaojxai—от корней *x7j и x?ri
( A h r e n s , II, стр. 131), xt-fta-ao; от \}rj („Grdz.", стр. 253), jiatioy,
которое, по-видимому, обозначало „малая мера" (см. Thesaurus
Этьена) и которое в этом случае может быть возведено лишь
к корню т е аяа-vi; „измерять" при лат pe-nuria.
Чтобы установить, что слабые формы корней имели первона­
чально еу можно было бы сослаться на вторичные корни или
принимаемые за таковые, каков, например, корень med из т е .
Но в этом случае пришлось бы для всякого корня приводить
доказательства, что он и в самом деле вторичен. Если назван­
ный выше корень восходит к праязыку, то мы рассматриваем
тип me-d и тип т е ( = т е + а) как два одинаково древних от­
ветвления одного и того же *те-. Считается, что германский
корень stel „похищать" восходит к sta (стр. 360). Но этот послед­
ний корень нигде не фигурирует в форме ste. На этом примере
явственно видно, в какой мере можно исходить из этих вторич­
ных корней для определения вокализма наших корней на ё.
Из предыдущего вытекает, что гласный редуцированных форм
наших корней, во всяком случае, отличается от того, который
именуется европейским е. С другой стороны, мы не желали бы
безоговорочно отождествлять а в satus с фонемой л. Мы счи­
таем, что такое а является не чем иным, как модификацией л
(см. стр. 462 и ел.).
3) Среди долгих ё и а в языках Европы наблюдаются пора­
зительные варианты, неизвестные для соответствующих им крат­
ких гласных.
а в греческом и германском: ё в латинском и балто-славянском.
1
Con-di-tus от того же корня можно возвести к *con-da-tus.
430
Греч, e-'ffta-v, ttfta-aojxai; др.-в.-нем.
spe-jq-
spuon : лат. spes, слав.
а в греко-италийском и в балто-славянском: ё в германском.
Лат. sta-men; греч. t-axa-jxt; слав, sta-ti: др.-в.-нем. ste-m,
sta-m (но также sto-ma, -ins в готском).
Лат. ta-b-es; слав, ta-jq: англо-сакс. f>a-van (=f>e-jan).
Внутри слова: греч. JJISUCOV, слав, maku: др.-в.-нем. mago..
ё в греческом и балто-славянском: а в германском и т. д.
Греч. T[-U7J-}XI, слав, deti: др.-в.-нем. tuo-m (по также ta-t).
Греч. jAYj-xt;: гот. mo-da-.
Лат. сёга; греч. pojpoc: лит. koris (Fie k, I3, стр. 523).
Необходимо упомянуть еще др.-в.-нем. int-chnaan при греко-ит.
gno и слав, zna- „знать".
При сопоставлении греческого и латинского во многих слу­
чаях наблюдается та же неустойчивость а долгого:
Греч. Opct-vo;, лат. fre-tus, fre-num. Греч. fia-jAev, лат. be-t-ere.
Внутри корня: греч. т]|л!, лат. ajo; греч. r,jxai, лат. anus („Grdz.",
стр. 381). Общеэллинскому г\ числительных TrevxYjxovTa, s$Y)xovxa
( S c h r a d e r , „Stud.", X, стр. 292) в латинском противопоставлен а:
quinquSginta, sexaginta.
Рассмотренные нами случаи приводят нас к заключению, что
провести точную границу между европейскими а и ё почти не­
возможно. Не подлежит сомнению, что в некотором количестве
определенных случаев разграничение этих гласных завершилось
в весьма давние времена, и это те случаи, которые обычно имеют
в виду, когда говорят о европейских ё и а. Но повторяю: ничто
не свидетельствует о коренном и изначальном различии ё и й.
Пусть читатель теперь вспомнит факты, относящиеся к редуци­
рованной форме корней на ё, пусть вспомнит латинское при­
частие sa-tus при корне se и т. д.; пусть внимательно рассмотрит
теоретические соображения, изложенные нами вначале, и он,
возможно, окажется не очень далек от того, чтобы принять
следующее предположение: в, очевидно, образуют те же слагаемые, что и й, и их общая формула al + A •
Мы не в состоянии дать твердые правила, в силу которых
слияние обеих фонем порождало то ё, то а. Мы только хотим
заметить, что эта гипотеза не вступает в противоречие с фоне­
тическим принципом, согласно которому один и тот же звук,
находясь в одних и тех же условиях, не может в одном и том
же наречии преобразоваться в два разных звука. Здесь же речь
идет о двух последовательных гласных (а, + л ) , которые под­
верглись стяжению в один звук. Но решится ли кто-нибудь
отрицать, что тут могли иметь место какие-то факторы, о кото431
рых мы ничего ие знаем, какой-нибудь совсем неприметный
оттенок ударения, способный, тем не менее, видоизменить раз­
витие 1 , и что все это обусловило именно такое стяжение?
Из предложенной нами гипотезы вытекает, что (о в [коцос и со
в \hojioc тождественны.
Что касается времени стяжения, то на этом вопросе мы уже
останавливались (см. стр. 384), говоря о форме именительного
падежа мн. ч, vulfos и о других случаях такого же рода. Вся­
кий раз, когда наблюдается колебание между ё и а, как, напри­
мер, в слав, spfc- при герм, spo-, мы видим в этом колебании
свидетельство относительно недавнего стяжения 2.
Но история этого преобразования распадается, весьма веро­
ятно, на ряд последовательных периодов, перспектива которых
от нас ускользает. Впрочем, ничто не препятствует допустить,
например, что в корне we „дуть" или в слове bhrSter „брат" стя­
жение завершилось еще в праязыковую эпоху.
Что касается е в таких греческих формах, как OS-TOC, TO нам
будет легче составить себе на этот предмет определенное мнение
лишь после того, как мы дойдем до древнеиндийского Т в каче­
стве заместителя а краткого. Для последующего изложения до­
статочно отметить, что это Т является гласным, которого в сан­
скрите следует ожидать во всякой редуцированной форме корней
на а. Приступим теперь к изучению редуцированной ступени,
включив сюда и формы корней на ё 3 .
1
Согласно описанию Шлейхера, литовские дифтонги ai и аи, в зависи­
мости от того, падает ли ударение на первый или на второй из составляющих
их элементов, произносятся совершенно по-разному. Между тем, ai и ai, au
и au тождественны по составляющим их слагаемым.
2
Довольно частые случаи замены в одном и том же языке 'а на ё могут
найти себе объяснение, если допустить, что два несхожих продукта стяжения
еа продолжают жить бок о бок друг с другом. Так, в др.-в.-нем. ta-t наряду
с tuo-m, в греч. х'-хл-^ 1 и xi-xu-vco, rirr\ia и па-Ь (стр. 439), (Ц-тсор и
el-poL-va; в лат. me-t-ior и ma-teries. Более неожиданное явление —это вариант­
ность ё —а в одних и тех же словах близкородственных диалектов. Само
собой разумеется, что этот факт не может быть поставлен в прямую связь
с существованием исконной группы еа. Так, например, слова r\$a, ^ил-, ^ои/од,
%epog обслуживают а в некоторых эолийских и дорийских диалектах, г| —
в других. См. S c h r a d e r , „Stud.", X, стр. 313 и ел. Корень 0а дает во
всем диалекте Гераклеи Pou-p-7jTi£. В Италии наблюдается необъяснимое рас­
хождение умбр, оптатива porta-ia с s-ie-m ( = греч. eXr\v). Старославянский
знает гёра при лит. горе, которое согласуется с лат. тара и т. д. Фик срав­
нивает с этим слав, гёка „река", противопоставленное лит. гокё „мелкий
дождь" (II 3 , стр. 640). Здесь гипотеза перегласовки, вызванной суффиксаль­
ным i, содержащемся в лит. ё, могла бы иметь известную степень вероятности.
Наконец, третий род явлений — это германская и элейская окраска ё, преоб­
разующая его в а и являющаяся как бы отголоском древней группы еа, по­
скольку эта окраска свидетельствует о том, что европейское ё было в дейст­
вительности сильным а, весьма мало отличавшимся от а. И даже в латинском
ае в таких случаях, как saeclum, Saeturnus (ср. Saturnus), можно видеть по­
пытку орфографически передать очень открытое ё.
3
Было бы нелишним, быть может, свести в таблицу различные виды а
кратких и а долгих (то есть двойных), с которыми мы познакомились. Вот раз-
432
В. РЕДУЦИРОВАННОЕ СОСТОЯНИЕ
В двух первых глагольных образованиях, из числа тех, ко­
торые мы будем рассматривать, имеет место чередование реду­
цированного и полного корня. Полная форма (она налична только
в единственном числе актива) находится на ступени 1 в презенсе
глаголов 2-го и 3-го класса, на ступени 2 — в перфекте.
Презенс 2-го класса. Сравните
скр. as-mi si-jit ш-]х1 — р he a - m i
as-(s)i st-c
Ш-Q = p h e a - s i
as-ti
el-Gi <р-т[ = p h e a - t i
s-mas t-jxs; cpa-jJis; = p h a- mes
Очевидно, что корень phea или phaxA ведет ceo;i не иначе,
чем корни а^, ats или любой другой. Отложительный глагол
гтп-ата-jxai дает закономерно а краткое ( C u r t i u s , Verb., I 2 ,
стр. 148).
Санскрит почти полностью утратил слабую форму (см. ниже).
Для атематического аориста, который является имперфектом
.глаголов 2-го класса, И. Шмидт (KZ, XXIII, стр. 282) весьма
убедительно, как нам представляется, доказал следующее: все
греческие формы, не принадлежащие к единственному числу
актива и имеющие долгий гласный, например е-ота-jiev, представ­
ляют собой вторичные формы, созданные по образцу единствен­
ного числа актива, по крайней мере если дело идет не об особых
корнях, а именно о корнях с метатезой, каков корень TTXTJ. Крат­
кое а сохранилось среди других в словах ,8OC-T7JV—от s-jia-v,
личные а греко-италийской и германской групп языков, сопоставленных сна­
чала только соответственно своим внешним особенностям.
Греко-италийская группа
е
ё
а
а
Германская группа
о
6
е
ё
а
6
Обозначив отношение различных а между собой, получим:
Изначальное состояние
е
о2
Греко-италийская
группа
а
о
ea(Ai)
ео(о!)
е
1 о2а(Д2) J о2о(о2)
1 0
а
0
ё л
6
с)
Ср. таблицу на стр. 424.
433
Германская
группа
е
а
! •1
е о
6
yfla-jievoc —от i-'f-ca-v, в e-S&.jiev, e-fle-jxsv, ST-JJLSV1. В то же время
Шмидт устанавливает исключительно важный параллелизм а дол­
гого в единственном числе с тем „усилением", какое обнаружи­
вается в eijju при fjjisv. Даже в аористе мы теперь знаем грече­
ские формы в усилении; это формы, открытые Бругманом (см. ВВ,
11, стр. 245 и ел. и выше, стр. 321); так, например, ё-уеи-а. при
е-р-то.
Шлейхер в своем Compendium'e признает количественное
многообразие а. Курциус, соглашаясь со справедливостью этого
положения для презенса и имперфекта, держится мнения, что
аорист с самого начала знал лишь долгий гласный. Но можем
ли мы подвергнуть сомнению формальное тождество аориста с
имперфектом? Что касается а долгого, устойчивого в арийских
формах, то аорист а-patam представляет, понятно, убедительный
довод против изначальности pa-T7jv лишь при условии рассмотре­
ния также презенса yo.\ii (pajxsv как инновации по сравнению с
pdmi pumas. Впрочем, в санскрите сохраняются немногочислен­
ные остатки слабой формы, правда, только в медиуме: от dha—
a-dhi-mahi и, быть может, dhi-mahi (см. D e l b r i i c k , стр. 30),
от sa (sa-t, sa-hi)—sl-mahi, от ma (в презенсе) — mi-mahe (см.
B o h t l . — R oth), а кроме того, формы, включенные в парадигму
аориста на s, каковы, например, asthita и adhita, приводимые
Курциусом2.
Презенс глаголов 3-го класса. Флексия греч. i-axa-jxi, t-aa-jxt
(ср. aa-jxa), SI-SCD-JJU, T£-U7J-JJU, I-TJ-JAI совершенно та же, что и
флексия <ра-ц(. Лат. da-mus, da-te и т. д. отражает слабую форму.
Форма второго лица das, по-видимому, подверглась влиянию.
1-го спряжения. Эквиваленту StScoc полагалось бы выступать в
форме *dos.
Здесь древнеиндийская парадигма совершенно не утратила
редуцированных форм: £a-ha-mi, ga-ha-si, ga-ha-ti; мн. ч. ga-hi-mas
и т. д.; дв. ч. ga-hi-vas. В медиуме известны (от другого корня
ha „уходить"): gi-hl-Se, gi-hl-te, gi-hi-mahe и т. д. Такое же
многообразие форм может быть отмечено и для корня та „изме­
рять", а в Ведах —для корней да „оттачивать", <ja „давать", га
(ririhi) с тем же значением. Корень ga „идти" повсюду сохраняет
полную форму—единообразие, которое, исходя из того, что нам
удалось наблюдать, должно быть вторичным. Так же, как в ве­
дийском диалекте, корень ha „покидать" сам по себе утратил
слабую форму. Относительно dadmas и dadhnias см. стр. 462.
1
Если £отато у Гесихия— не испорченнее гсиато, то ioxdiv, очевидно,
имел бы в медиуме еошццу.
2
Чтобы предупредить сомнения, которые могут также возникнуть отно­
сительно распространения сильном формы в том виде, в каком ее здесь сле­
дует предположить для санскрита, необходимо упомянуть о том, что в оптативе
на -уа множественное и двойственное число актива (dvi§y<fma, clviSvcfva и т. д.)
явно представляют собой позднейшие образования, созданные по образцу
единственного числа; см. § 12.
434
Перфект. Ли в скр. dadhau (3. л. ед. ч.), как, мы склонны
считать, предоставляет в наше распоряжение новое свидетель­
ство первичного многообразия а в арийских языках [31]. Если со­
поставить dadhau с eco[-xs], agvau с или» (dvaii с Sxo, паи с vco),
astau с бхтсо, то нетрудно убедиться в том, что существует такая
разновидность а, которая в санскрите преобразуется в конце слова
в аи, и что эта разновидность а восходит к сочетанию, содер­
жавшему в себе а2. Такие, написанные с а ведийские формы, как
papra, afva, отмечают попросту менее четкое произношение того
же аи (возможно, как а0). Повсюду, кроме абсолютного конца
слова, интересующий нас гласный стал a: dvada?a при dvau,
dadhStha при dadhau. В ukSa, hota, sakha (см. § 12) отсутствие
au может найти свое объяснение 1) в том, что n, r, i оставались,
весьма возможно, устойчивыми в положении после а вплоть до
относительно недавней эпохи (ведь настаивали даже на том, что
в Ведах обнаруживаются следы п и г) и 2) в том, что а в этих
формах—не сочетание чего-то с а2, но а2, подвергшееся удлинению.
Для первых лиц субъюнктива, например ау-а ( = греч. е?-со; см.
стр. 416), по-видимому, пригодно сказанное выше в пункте 2.
Впрочем, эти формы известны лишь в ограниченном числе ведий­
ских примеров, и возможно, что их а был той же природы, что
и в paprS, a£va.
Но определить изначальные формы — задача нелегкая. Гипо­
теза, согласно которой окончанием 1-го лица перфекта в активе
является - т (см. стр. 338, 367), покоится на допущении неве­
роятного: необходимо признать, как мы видели, что два лица,
отличавшиеся одно от другого своей формой—герм. *vaitun и
vait,— под влиянием аналогии приняли одну и ту же общую
форму. Сколь бы непостижимым это ни было, для объяснения
форм vaivo, saiso, которыми мы занимаемся, нельзя обойтись
без привлечения носового. Без него в готском было бы *vaiva,
*saisa, и действительно, это те формы, которые нужно восстано­
вить для 3-го лица. Тождество форм 1-го и 3-го лица, законо­
мерное в остальных претеритах, породило реакцию, которая на
этот раз повела к победе формы 1-го лица. В санскрите, напро­
тив, *dadham отступило перед dadhau; само dadhau восходит
к dhadha2 A-a,. Греки должны были сначала говорить *e<ov и *Ы.
Мы усматриваем в пкщ • e<pav7j (Гесихий) от корня ера, который
представлен в тте^агтаь, ajxcp&Sov, последние остатки этих древ­
нейших форм [32] х . Совершенно очевидно, что формы единственного
числа *jJspjjv (*$Щ$<х) *$Щ, *scov (*e<ofta) *есо не смогли выжить
по причине чрезмерного сходства их флексии с флексией аористов
и имперфектов, и это обстоятельство также явилось первым им1
Примеры перфектов, поясняемых у Гесихия аористами, не редки, как
это показал Курциус (С и г t i и s, „Stud.", IX, стр. 465). Но прежде всего
необходимо принять во внимание, что греческий знает из атематического ао­
риста с удвоением лишь несколько форм императива (кгхЯите и т. д.).
435
пульсом к бесчисленным образованиям на -ха. Можно сказать,
что вплоть до времен Гомера (Curt i us, Verb., II, стр. 203, 210)
формы на -ХУ. использовались исключительно для того, чтобы
обойтись без флексии *?3^v *fflrfty. *Щт^: они появляются лишь
тогда, когда корень оканчивается на гласный, и в финитных
формах глагола почти исключительно в единственном числе.
Медиум никогда их не допускал. В 3-х лицах, например в $Щ-хг,
ёсо-xs, путем отсечения привеска -хг мы находим чистый тип очень
древнего греческого. Что касается возможных предположений
относительно замещения 7j и а на со в xs&rjxa, jJsjiaxa, и т. д., то
по этому вопросу мы отсылаем читателя к стр. 440 и ел.
Медиум в греческом, например в e-jxa-xat, Sl-So-xai, тгз-тго-так
и т. д., сохраняет в чистом виде слабую форму. В активе (во
множественном числе, в двойственном числе, в причастии) нали­
чествует известное число таких форм, как S-JTOC-JASV и т. д., [Js-[$a-jASV;
(инфинитив), xs-xXa-jiev (Curt i us, Verb., II, стр. 169 и ел.).
Сопоставьте §S!-3I-JASV §ci-5ot-xa и s-axa-jisv £-axrrxa (вместо
*I-axco-xa).
В слабых формах санскрита мы обнаруживаем необычное
положение вещей: i, которое предшествует окончаниям и появ­
ляется также перед v причастного суффикса (tasthima, dadhise,
yayivan), неизменно представляет собой i краткое. Например,
papima, papivSn наряду с pi-ta, pi-ti, pipi-sati 1 . Является ли
в этом случае i таким же связующим гласным, как в pa-pt-ima
и т. д., и было ли вытеснено перед ним корневое а? Пока не
удастся установить причину, обусловливающую количество ко­
нечного i наших корней, решить этот вопрос будет трудно.
Презенс на -ska (см. стр. 323). Греч, рб-ахсо, yoc-dxeo.
Именные основы на -ta (ср. стр. 315, 323). Индийские формы
дают i краткое: chi-ta „расколотый" (также chata), di-ta „при­
вязанный" от da в daman и т. д., di-ta „отрезанный" от da d&ti
(есть также dina, data и в словосложении -tta), mi-ta „смирен­
ный" от ma mSti, gi-ta (также fata) „отточенный" от ?а ?ic;ati
(слабая форма: ?i?i-), sthi-ta от stha „держаться стоймя". При­
частие si-ta „привязанный" восходит скорее к se (откуда среди
прочего и siset), чем к sa (в sahi). Формы с долгим I: gl-ta „спе­
тый" от ga gSyati, dhl-ta от dha dhayati (инфинитив dha-tave),.
pi-ta „выпитый" от pa pSti, sphi-ta от spha sphayate „расти". Из
образований на -tvS, параллельных основам на -ta, мы упомянем
hi-tva (также hl-tva) от ha gahati „покидать", причастием кото­
рого является Ы-па; ср. gahita и ugghita. В нескольких слу­
чаях мы обнаруживаем а, например в ra-ta от га rSti, несмотря
на rirlhi и другие формы, содержащие в себе L Случаи типа
dhmata, trata и т. д. рассматриваются в гл. VI.
1
Существует, правда, ведийский перфект оптатива paplyat, но помимо
того, что эта форма не показательна для флексии индикативной основы, I мог
тут развиться в результате удлинения под воздействием у. Ср. gakslyat.
436
Греческие формы: ата-тб;, сра-тбс, su-jio-тос, SO-TOC, тто-т<к,
a-iv-Se-To;, auv-s-то;, Ог-хо;; см. J. S c h m i d t , цит. раб., стр. 280.
Латинские формы: ca-tus = скр. ?ita, sta-tus, da-tus, ra-tus,
sa-tus. Ср. fateor от *fa-to, natare от *na-to.
В готском: sta-da- „место".
Именные основы на -ti (ср. стр. 316, 323). В санскрите sthi-ti,
pl-ti „питье как процесс", pi-ti „покровительство" в nf-piti, sphl-ti
рядом с spha-ti и т. д. В греческом: атсс-at;, cfa-Tt;, jpsc-Ti; (Гесихий),
откуда %dLt>Xioy |^-ак, S6-3i;, тгб-ot;, но также 3<5-xtc (в надписи)
и ajjL-7T(o-xt;, Si-ats, #<p-satc, йг-at;.— В латинском: sta-tio, ra-tio,
af-fa-tim (стр. 429—430).
Именные основы на -га (ср. стр. 443). В санскрите: sthi-ra
(сравните stheyas) —от stha, sphi-ra — от spha, ni-ra „вода"
(см. стр. 392).
Таким образом, как можно заметить, Т является единственним древнеиндийским заместителем конечного краткого а корня,
кроме, по-видимому, того случая, когда он предшествует полу­
гласным у и v; в этом положении а может устоять, как, напри­
мер, в dayate, сопоставляемом с Saiojiat, или в ga-v-am = [Jo-F-<bv
(см. § 12). Что касается dadamana, то наличное здесь а не яв­
ляется преемником индоевропейского а; оно только свидетель­
ствует о том, что форма перешла в тематическую флексию. Отно­
сительно а в madhu-pa-s см. стр. 461.— Зендский настолько
привержен сильным формам корней на а (примеры: da-ta, -ftaiti
при скр. hita, sthiti), что ныне едва ли можно называть индо­
иранским то i, о котором мы говорим. Впрочем, и в зендском
имеются vl-mita, zagto-miti от ma „измерять" и pitar „отец"1.
Есть i и в др.-перс. pita. Позволительно думать, что такие формы,
как fraorenata и pairibarenanuha, которые Жюсти помещает в 9-й
глагольный класс, являются в действительности тематическими.
Таким образом, их а не соотносимо с скр. I [33].
II. К О Р Н И ,
СОДЕРЖАЩИЕ
СРЕДИННОЕ
а
А и о в положении перед согласным ведут себя не иначе, чем
тогда, когда находятся в конце корня. Соотношение между лай и:
а т а с этой точки зрения совершенно такое же, как соотношение
между тгеоО и TTXSU ИЛИ 8ерх и зер.
Таким образом, мы поступали непоследовательно, когда в
главе IV говорили о корнях dhAbh, kAp и тут же — о корне stA;
в действительности, настоящими корнями являются dhAbh, kAp
1
Patar, как кажется, неправильное чтение. См. Гюбшман
Фика, II 2 , 799.
437
в словаре
(=dhalAbh1 kaxAp). Но подобное обозначение, пока оно не могло
быть мотивировано, лишь помешало бы ясности изложения.
Вокализм корней, содержащих срединное л, полнее всего
сохранился в греческом. Корням, оканчивающимся на сонант,
каковы, например, дал, йан, не будет уделено внимание в даль­
нейшем. О них будет упомянуто в конце параграфа. Но прежде
всего нам нужно определить точную форму подлежащих рас­
смотрению важнейших корней. Нередко случается, что вторич­
ные явления изменяют их облик почти до неузнаваемости.
Мы исходим из того, что в любом презенсс типа juavOavco у нас есть все
основания считать носовой слог в корне чуждым самому корню и включенным
в него, возможно, в результате эпентезы. И даже в тех случаях, когда это
отнюдь не доказано, полезно заметить, что такие ирезенсы, как Kipn&v®,
лъгО'огоцои, в которых носовой, в соответствии со сказанным на стр. 414, не
может быть корневым, освобождают от всяких сомнений на этот счет.
I. 1. Корень с; F a 6. Носовой появляется только в dv6ivco вместо *d6vco.
Таким образом, не может быть и речи о корне aFav6. 2. Корень Л a ft, презенс XavOavco. То же замечание (ср. стр. 356 и ел.). 3. Корень Я а ср. Презенс
XanPdv© восходит к *кщхы г. Тезис И. Шмидта (Voc, 1,стр. 118) гласит: 1) Но­
совой в Xa^pavco корневой, 2) Яг(г|:о|иса, Яг)лтос, возникли из назализованных
форм, которыми располагает ионический диалект, например: Адрлроцш, Аа^ятбс,
и т. д. По второму из названных пунктов правомерно задать вопрос, почему
такое же преобразование не произошло в Дл|.и|)(о (от Ыцто) или в хацг|хо, или
в yvajanTog, xta*y£co, пКаухтбс, и т. д. Но это бы означало, пожалуй, решать
на основании частного случая исключительно сложный вопрос. Итак, здесь
нам придется удовольствоваться лишь заявлением, что все формы разбирае­
мого нами глагола могут восходить к Ясёф, тогда как некоторые не могут
быть выведены из Л ос fx ср. По мнению Курциуса, ионические формы заимст­
вуют свой носовой путем аналогии из презенса. 4. Корень Оаф. Как бы ни
объяснять tfajupog (=*0афГ05?), аорист Ггоирог и перфект тгОала указывают
на то, что носовой звук не входит в состав корня. Сближение с скр. сомни- *
тельно ввиду наличия аспирации в греческих словах.
II. Корни, которые следует выделить особо. 1. На стр. 394 мы возвели
fazyyava к корню Кеу%. Нетрудно объяснить образование г()л\уа наряду
с древним Хекоууа параллелизмом kayx&va, $кауо\ (--- 'Кгхууы, s>.rr/ov) с
XajLipdvco, JAaPov ( = hAfixo) sA/ipov). 2. x a v ^° V 0 ) вместо %a6vco (^e^n6v(o)
происходит от х е v б, как это доказывает футурум ^eiaojuiai. Перфект у этого
глагола сохранился не так хорошо, как у к г у %: он сблизился с презенсом
и предстает в форме Kiyavba вместо *xs%ov6a. Греческие формы, связанные
с 6axvco, должны были бы восходить к корню б а х , но древнеиндийские
формы включают в себя носовой. Итак, мы не можем допустить, что корень
здесь dAnk (см. стр. 465). Таким образом, необходимо предположить, что
корнем является daxnk. В этом случае 6dxvco, /6axov вместо 6jjxvo), e6r)x.ov
и все прочие греческие формы, каковы б*;£оиш, бтщщ, порождены аналогией.
Но именно поэтому позволительно ими пользоваться, возводя их к фиктив­
ному корню б а х . В др.-в.-нем. zanga а в соответствии с предыдущим пред­
ставляет собою не л, но а2.
III. Существуют такие пары корней, один из которых содержит в себе
в качестве сонантного коэффициента п или т , тогда как другой — л, напри­
мер: g2 a i m и &2а1л „приходить". Нас интересуют здесь только корни типа В
(стр. 310). 1. Греческий располагает одновременно и корнем \х t: v О, подтверж­
даемым [Aev0fjpai, и корнем ц а О , подтверждаемым sm-jiad^c;. Такие слабые
1
Перед п звукосочетание pli дает f, v, b; кроме того, eAapov принимает b
по аналогии. Ср. Oivydvo), fdiyov при xei^og.
438
формы, как fiaftplv, |ictv\VH4o, *fiaOvo), могут, принимая во внимание гре­
ческий вокализм, относиться к обоим корням. 2. р Е V 0(PevOocJ и р а Щг\оаа)\
Paftug может принадлежать так же к pcvi>, как и к fJofO (см. стр. 324).
3. j i e v O и л а д (ср. стр. 356). Хотя формы лг,аоцш = neiaojxai и л^аас =
= ла{Ь'>г объясняются просто-напросто ошибочным чтением, возможность
существования лад поддерживается двумя доводами: 1) лev-'б , , по весьма
обоснованному мнению Курциуса, представляет собой расширение л e v . Таким
образом, бок о бок с nev мы имеем лг] или л а в .nfj-ца *; 2) Если а в лао/со,
ладеlv и т. д. может быть объяснено из корня лev-0, то а2 в лат. ра-Ыог
может восходить лишь к базе ра и никоим образом не к реп .
IV. Среди корней, которые не поддаются точному определению и о которых
мы говорили на стр. 354, выделение корня в щухщь, быть может, не так
уже безнадежно. Нам представляется, что мы вправе решиться на отсечение
носового в гот. перфекте *fefanh (Faifah) и отнести его, как в лат. panxi (ср. pepigi),
к образованию презенса, которое наличествует в греч. щу\ъ\н. Таким образом,
мы определяем корень как pXg (или рлк). Что же касается греческого, то мы
утверждаем, что в нем не имело места проникновение суффиксального носового
и что nrfeai, например, не представляет собою формы, возникшей вместо
„лау£а1". Это побуждает нас оспаривать, что щуу\)\и—форма, возникшая
вместо закономерной *noLyvv\iit *n<xyy\v\n, как этого хочет И. Шмидт (Voc,
I, стр. 145). Вот заслуживающие внимания доводы: 1) хотя, исходя из пра­
вил, мы и в самом деле должны были бы ожидать *лауги|И1, но такие случаи,
как 6et4VU(ji, £еоугиил, самым очевидным образом указывают на то, что перед
-vu налицо "вторичное наслоение сильной формы. Правда, Шмидт считает, что
8t, еи, якобы, появляются вместо iv, uv, но в этом вопросе большинство линг­
вистов никогда с ним не соглашалось. 2) Согласно той же теории, $ijyvx)\Li
появилось вместо *frxvvou,i (ср. eppocyiiv). Но тогда дорийцы должны были бы
говорить payv\)\Li, а они говорят в презенсе (Ah г e n s , II, стр. 132) ^Y)YVU|JU.
Это подтверждает, что тут имело место и простое наслоение сильной формы.
Закон, определяющий появление а долгого, подтверждается
не во всех корнях. Некоторые глаголы, каковы, например, йатгта>
или Хаттта), полностью отказались от а долгого. Мы еще вернемся
к этим аномальным случаям (см. стр. 443 и ел.).
Переходим к рассмотрению главнейших глагольных образо­
ваний. За исключением незначительных отклонений в перфекте
актива, глагол )дО(о соблюдает парадигму с идеальной правиль­
ностью. Сопоставьте
фгбую
XiOco3
(leatho
eeuyov
siaOov
elathon
TTs'fsoya
HXafta
leleatha
TrscpuyjAsvo;
XsXaajxsvo;
lelasmenos
у&Ъщм
Xdaojjiai
lea(th)somai
ууххбс
-XaaxoC
lastos)
1
Что касается расширения, то ср. u,ev-d и ца-ft, происходящие от men
и ma (цт}тц;), pev\T и (Зад, происходящие от g2em и g2a и т. д. (См С и г И u s,
Grdz., стр. 65 и ел.). В некоторых случаях добавление детерминатива восхо­
дит к праязыку; так, например, fiev-O, ра-О, Ра-ф ((Залтсо) имеют соответствия
в скр. gam-bh, ga-dh, ga-h. Иногда такое добавление имело место, очевидно,
в очень позднее время, как, например, в греч. 6ар-д „спать" или в леу-ф.
Эти последние случаи, рассматриваемые со стороны истории языка, остаются
весьма затруднительными. Совершенно непонятно, откуда могло начаться до­
бавление нового элемента.
2
Мы придерживаемся прежней этимологии na-delv. Во всяком случае,
этимология, предложенная Грассмаиом и И. Шмидтом, представляется нам
приемлемой лишь при условии отождествления badh не с ле\>0, а с лад.
3
Корень I а 0 восходит к la (стр. 356), как лЯг|-\> — к лА/»], по навязан­
ная ему парадигма унаследована от древности. Само собой разумеется, что
439
Презенс 1-го класса (ср. стр. 415). Кроме ),dft(o, существует
также Мусо, яо&о, тахсо, Ищи, далее — зт,шо и х|лт|усо, где 7j,
принимая во внимание еаяттг^ и Tjxaysv, представляет собою а,
и то же самое относится, несомненно, и к Sfjco. С о: xXcifko, трсоусо,
сршуш; кроме того, p<o(a)ojnat9 x^(a)°)J-at (СтР- 457) (см. C u r t i us,
Verb., I 2 , стр. 228 и ел.). Относительно презенса огуло см. там же.
Тематический аорист (ср. стр. 311, 320). Наряду с презенсами
>.d{fo), aSojiat, *т|хйусо (т^усо) существуют: e-Xa\b-v, s-oaSo-v, 8t-sTjxayo-v. Мы позволяем себе восстановить для TTTOCXCOV презенс
*тгса*(о. Долгий гласный в тт-с-^аасо в принципе несовместим с об­
разованием на -усо. Недавнее происхождение этого презенса здесь
так же прозрачно, как в уочео наряду с (pciyw. Характерный для
презенсов долгий гласный отсутствует в e-Aajfo-v, s-/.axo-v просто
потому, что эти презенсы отклоняются от парадигмы глаголов
1-го класса; в перфекте у них снова появляется долгое а. От
Сак происходит Собайсо вместо Соаг-айа) („Grdz.", стр. 611). Отно­
сительно отдельных аористов, таких, как ecpayov, см. стр. 447.
Аорист тематический с удвоением (ср. стр. 312, 321) имеет
такой же корневой вокализм, как и аорист простой: H-),aib-v,
ls-la$i-aboLiy ).e-A&xo-VTo, тте-ттауо-(г^ (Curt i us, Verb., II, стр. 29).
Напротив, s-jJLs-jJLTjxo-v — плюсквамперфект (там же, стр. 23).
То же ослабление в аористе пассива на -rj (ср. стр. 44, там
же, прим.): от аатт— e-actTT7j-v, от тах — e-Tobaj-v, от т;лау —
Tjxaye-v. От Fay Гомер употребляет одновременно и Щт\ и е-ЙУ7)В атематическом аористе (ср. стр. 321, 433)fio-jievocзанимает
по отношению к a F a S таксе же место, как p-jxsvo; по отноше­
нию К ](6U.
Перфект. Основным презенсам с долгим гласным^ перечислен­
ным выше, соответствуют перфекты U-Xaft-a, xs-xa5-a, тз-тах-a,
е-а8-а (связанное по значению с a.v?ivco), as-a/jTr-a или, пожалуй,
*js-aair-a.—Презенсам различных образований, содержащим дол­
гий гласный, отвечают: jxs-j*7jx-a><; (]хг^о]Х7л), г-тгсэд-а (TTTT,JJ(O),
ё-ау-а (a'yvujit), тгг-тт^у-а (Triiyvyjit), и т. д. Презенсам* различных
образований, содержащим краткий гласный, отвечают: ИЛцх-и
(iaaxco), sT-irj'f-a (Xapt^avco), хгхщг Гесихия (хатг'до) и другие, как,
например, Trsyrjva, принадлежащие к тому разряду корней, от
которых мы на время отвлечемся (см. стр. 438). Перфект тг-{Цтт-а,
собственно говоря, не имеет настоящего презенса.
Будь то в аористе или в других глагольных формах, корни
вышеназванных презенсов содержат в себе иногда краткое а.
В единственном числе перфекта долгий гласный — норма, по­
скольку это образование включает в себя полный корень. Но мы
обнаруживаем здесь А1Э тогда как по правилу ожидается А2;
leatho —не более как схематическая транскрипция, предназначенная лишь
для того, чтобы явственно показать, из чего состоит а долгое; в эпоху, когда
составные элементы этого а еще существовали раздельно, возможно, что аспи­
ратой здесь было dh.
4:40
должно было бы быть 4Ш(оОа' и т. д., так же, как для корней,
оканчивающихся на л, можно было бы ожидать 'f^co^a, гзтысх*
и т. д. (стр. 436). Это один из достаточно частых случаев, когда
фонема "л2 отсутствует там, где она ожидалась бы, и когда трудно
дать точный ответ на вопрос, почему она должна была исчезнуть.
Быть может, потому, что перед стяжением еа преобразовалось
в оа? Ведь похожее мы наблюдаем и у дифтонга оо, который,
перед тем как исчезнуть, преобразуется в го. Или, напротив,
здесь имеет место воздействие презенса на перфект, последовав­
шее за стяжением? Допустимо и третье предположение: поскольку
наличие а2 в первом лице не может быть подтверждено бесспор­
ными фактами (стр. 367), изначальное словоизменение было,
возможно, таким: 1-е л. XsXada, 3-е л. *ШсоОе; позднее а обоб­
щилось. Как бы то пи было, мы все еще обнаруживаем не
вызывающие сомнений следы перфектного (о; я имею в виду
такие дорические формы, как xsdwyjxsvor jxsjiefluajJisvoi, xsOwxxar
TsOujiwxat (Гесихий) от Мусе1. Такое же со проникло и в формы
аориста, каковы u&Sat и Oar/frsi; ( A h r e n s , II, стр. 182). Впро­
чем, даже в xsdcoxxai и xsftcoyjjisvoi оно может быть лишь заимст­
вованным у единств, числа актива, которое случайно не сохра­
нилось. Больше того, бок о бок с F a v a $ мы находим в перфекте
avcoya. Эта форма, несомненно, могла бы быть более убедитель­
ной, если бы ее корень был лучше известен.
Во множественном числе, в двойственном числе, в причастии
и во всем медиуме а долгое не может быть древним. Первона­
чально спряжение выглядело так: xsOaya или xsftcoya, xsdeoya;,
хгйсоуе, *тг\}ау)х£>, *xsftaya>;; медиум — *xs^ayjjiat. Свидетелями
слабой формы являются гомеровские причастия ж. p. XeXaxuta,
цгцбсхг/т; можно назвать также xsMXuia, asaapula и apapula
(Curt i us, Verb., II, стр. 193). Мужской род всегда имеет rh
быть может, из-за требований стихотворного размера. Во всяком
случае, это различие не исконное.—Рядом с хкхщг существует
*exa'f7ju>c и медиум от XSXTJUS у Гомера — XsXaaxat, причастие XsXaajxsvo;.
Сигматический аорист и футурум (ср. стр. 417 и ел.). Формы
правильны: Xaaojxat от Xddco; xdtSco от хеши; -fyjaxo (Гомер) от SSojxai;
тто&о, етта£а от Шрщк\ егста£а от ттхааасо; SdSojJiai, eS7j;<i}A7jv (у Гип­
пократа по Фейтчу) от Sdtxva); Xd^ojxat от XajxjSava).
Среди именных образований мы подвергаем рассмотрению
сначала такие, в которых появляется А2. Ср. стр. 464 и ел.
Основы на -о и на -\ От Fay „ломать"—хи^ах-соут;. На худой
конец, можно было бы предположить стяжение xojxaxo(F)ayTj; но
тот же корень дает также \щ\ („Grdz.", стр. 531). Корень, за­
ключенный в лат. capio, образует хштгг]. Лшрт) и наряду с ним —
labes (эти слова никоим образом не могут быть отождествлены).
О значении см. A h r e n s ,
II, стр. 343.
441
От ц а х в jiaxoao) (но не jxaxxoaco (см. P a u l i , KZ, XVIII,
стр. 14, 24)) происходит JA<OXO;; ОТ п т а а —тттсоуо;. От {Ьлаасо—
Оосохос. Что касается корневого вокализма, то греч. wjio; является
для лат. amarus тем же, чем -шуб;, например, для лг/avoc.
К ф^/со принадлежит ф«ужо;- ут) iajjLjAu>87j;; а обнаруживается в
фахг^р и т. д. 2 Если отнести а>х6; к корню их, то тут мы имеем
рефлекс л 2 . <о в аусоуб; и bxwr\ была бы более показательной, не
будь здесь редупликации.
Основы без суффикса. Подобно тому как срХеу дает срАо;, так
и ттхах дает ттха>£. От Оатт или Оау „восхищаться" происходит
•Эшф „льстец", как это явствует из OTJTTCOV £$аттата>>, xoXaxeucov,
ftaojiijwv, и, с другой стороны, из следующего определения \hocb:
6 jxsxd fraujxaajiou зухсощаахт^ (Гесихий). Глагол дшятсо может
быть лишь производным от Ософ, подобно тому как ттхсоаасо проис­
ходит от тттсо$.
Основы различных образований. Наряду с ау)/>; имеем ш-/р6;;
ср. /шра (стр. 426). Наряду с lotyvo; имеем koydc;- iropvTj; ср. oXxa;,
voji&i, атгорА;, xoxac и т. д. Бугге („Stud.", IV, стр. 337) относит
vtiyaXov „лакомство" к глаголу, который должен был существо­
вать в германском, а именно — *snaka, *snok. *vu>Sabv (и xvco§cov)
связывают с xvafriUsxar xvYjOsxai; во всяком случае, xwy, xvameoC
к ним весьма близки, тгрсохги; происходит, возможно, от корня
prAt, который обнаруживается в гот. frapjan.
Нет недостатка в примерах на а вместо со: 0 а у дает Ок]уйс,
Фа тт— ^TJTTOV Oaojjiaaxov; xay—xayo; (cp. exay^v); F a y образует
наряду с xojxax-coy-ri и vau-ayo; и ^yov xaxsayoc.
Равным образом, как «pep дает (роргсо, так и l a x должен был
бы дать 4Х<охга)\ Реальная форма, однако, (гтт'.)лг|*г(о; она пра- *
вильна со стороны количества гласного, по неправильна со сто­
роны его качества. То же замечание относится и к щко]ХУЛ} ОаХгсо
и т. д.
Образования ступени 1 будут иметь в наших корнях л1#
Основы на -man (ср. стр. 419 и ел.): sTU-iajjAwv; Ц|л)ла, Srjjxa,
Tryjyjxa (Эсхил).
Основы на -as (ср. стр. 418): аоо;, *а£о;, \xaxoQ, а-Ха{Н}<;, еи( F ) a ^ ; (cp. tax^i). Следующие, более изолированные основы не
имеют форм, содержащих в себе а краткое: ]хауо;у атто; (у Еврипида со значением „усталость"); а-чтде1^» b-zxrftrfi, XTJXO;, x-yjfto;.
Пример, содержащий в себе о; VCOOYJ; при voOo;.
Лучшее доказательство в пользу того, что такие образования,
как ФаХо;, даОос (Зсхил), являются хронологически более позд­
ними—это такие сложные слова, как vsoOr^c, гтп/А7]{К)<;, в которых
налицо долгий гласный. То же доказывает и гомеровское зитт^у-г^,
уступившее свое место позднему eimay-fy;. Возможно, что краткий
1
Правда, есть также глагол я|;о>хсо, соотношение которого с я^со не вполне
ясно.
442
гласный в £уо; -скр. ngas (стр. 406) допускает, несмотря на
изолированность утого с/юма, аналогичное объяснение.
Основы на -yas (ср. стр. 419). Существует превосходная сте­
пень jxdxijTo;, которая по отношению к цахрб; является тем же,
чем скр. kSepibtha является по отношению к kSipra. Что касается а
долгого, которое обнаруживается благодаря акцентуации таких
форм сравнительной степени ср. р., как jjiajjov, Oaajov, jiaMov,
то благоразумнее не выносить на этот счет никаких суждений,
тем более, что гомеровский диалект не допускает в эти формы 7j.
Асколи, согласный в этом с другими авторами, объясняет их тем
же сторонним влиянием, которое наблюдается в jAsi£<ov („Kjitische
Studien", стр. 129). Гардер („De alpha vocali apud Horn, producta", стр. 104) приводит свидетельства в пользу следующей акцен­
туации: JASJJOV и jxa/.Xov.
Основы, отбрасывающие а19 будут иметь автофтонг А.
Основы на -га. Некоторые среди них, такие, как j'foSpo;, ш/рб;
(см. стр. 442), принимают а2. Вторая группа ослабляет корень,
например: Хфрб;, тпхрб;, атг^рб; от Xstji, irst*, ax step; Ьурб;,
'fjSpo; от Xsuy, феи4; slaypo; от *^syx; скр. kSipra, chidra от
ksep, ched; £ukra gubhra от goc, gobh; grdhra, srpra OTgardh, sarp;
герм, digra- „густой
