Я спешу к Вам, родные мои! «Я спешу к вам, родные мои! Спешу, спешу, минуя кровопролития и войны; цехи с клокочущим металлом; умников, сотворивших ад на земле; мимо затаенных врагов и мнимых друзей; мимо удушливых вокзалов; мимо житейских дрязг; мимо газовых факелов и мазутных рек; мимо вольт и тонн; мимо экспрессов и спутников; мимо волн эфира и киноужасов. Сквозь всё это! Туда, где на истинной земле жили воистину родные люди, умевшие любить тебя просто так, за то, что ты есть, и знающие одну-единственную плату – ответную любовь…» Язык Астафьева так же самороден и стихиен, как и сам он, как и вся его жизнь. Он пишет беспритязно, он не выбирает, не припоминает слов, они сами живорожденные выныривают к нему, как безошибочно ожидаемые им рыбины – и приходятся к месту. В «Русском словаре языкового расширения» я привел сколько-то его чудесных слов, но это – ничто по сравнению с подлинным их перечнем. Александр Солженицын В Красноярске проходила презентация новой книги о жизни Виктора Петровича Астафьева «Эпистолярный дневник. Нет мне ответа...» Представлял ее издатель из Иркутска Геннадий Сапронов. «Я несколько лет собирал переписку Виктора Петровича с различными людьми, - рассказал он. - В итоге в этой книге 500 писем к 300 адресатам. Его письма не просто искренни, они во многом исповедальны. Перед нами вырастает великий писатель и мощный, прямой и свободный человек. Одновременно понимаешь, что это в письмах все так внешне быстро и просто, они для тебя лишь мелькающие кадры, а за ними большая, тяжкая, полная драматизма жизнь и судьба Богом одаренного и бесконечно трудолюбивого человека.» С любезного разрешения издателя мы публикуем отрывки нескольких писем Виктора Астафьева. (источник: http://www.kp.ru/daily/) «ХОЧЕТСЯ ВЗЯТЬ ПО ДЕТДОМОВСКОЙ ПРИВЫЧКЕ СТУЛ И ОБЛОМАТЬ ЕГО ОБ ИНУЮ ГОЛОВУ» Лет шестнадцать назад я ударил человека кулаком и с тех пор дал слово никогда не прибегать больше к этому способу действий. Может, оттого, что это произошло при мерзких, низменных обстоятельствах, а может, оттого, что в детстве приходилось отбиваться часто, чтобы выжить... ...А человека я ударил за кости. Да, да, за кости с колбасного завода. Привезли их в наш цех на дележку, как «доппитание», и начальство выбрало все мозговые кости, а нам оставило ребра. Жена у меня лежала в больнице с умирающей маленькой дочкой, и ей не дали карточку. Есть было нечего. Дочка умирала от того, что ее нечем было кормить, и умерла. А мы с женой (она только с фронта - коммунист, на войне и вступила в партию) такое горе мыкали - не приведи Господь. И вот горе, беды и, главное, унизительное сознание того, что я, мужчина, не могу содержать семью, прокормить ее, заставили поднять руку, и я дал в рыло начальнику цеха. А он парень-то тоже с фронта и потом жил хуже меня. Я пятнадцать лет встречал его на улице в Чусовом, и все эти годы мне было стыдно до чертиков. Хоть бы он буржуем стал, тогда другое дело, а то такой же «пролетарья». Словом, с тех пор - все, хотя иной раз хочется взять по детдомовской привычке стул и обломать его об иную голову. (Драматургу и литературному критику Александру Борщаковскому, 16 июля, 1963 год.) «ТАКОЕ РАВНОДУШИЕ К ЛЮДЯМ, НАПЛЕВАТЕЛЬСТВО К ИХ ЖАЛОБАМ И БОЛЯМ Я ВИДЕЛ ТОЛЬКО ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ» Моя сраная пневмония загнала меня в Институт Сеченова в Ялту, куда путевки бесплатны и даже больничный выдают, а уж коли бесплатно... Вадим! Такое убожество, грязь, равнодушие к людям, наплевательство к их жалобам и болям я видел только во время войны в госпиталях. На хрена меня, дурака, заносит в такую вот богадельню?! Ведь трое в комнате, в сортир далеко, в комнате холодно и сыро, а лечение... климатом! Уже теперь, на третий день лечения, мечтаю скорее вернуться домой и в деревню, в глушь, в леса. (Другу Вадиму Летову, 18 мая, 1978 год.) «Я НЕНАВИЖУ ВСЕХ, КОМУ ЛЕГКО ЖИЛОСЬ И ЖИВЕТСЯ В ПИСАТЕЛЬСТВЕ» Мне говорят, что я тоже - душа Енисея, да ведь мало ли, что говорят, да и очень ведь растяжимое понятие - душа. Наверное, моя смертная любовь к этому, ко мне всегда как бы отчужденному краю живет во мне и какой-то згой, искоркой малой проблескивает в моих жалких словах, но в совсем не жалких и немалых чувствах, которыми наградил меня Господь Бог... ...Мое постоянное раздражение, вспышки характера, какое-то гнетущее состояние, непременно распространяющееся и на окружающих, - это все нездоровье, это все угнетенное состояние духа. Так никто никогда и не узнает, как, преодолевая свои недуги, я садился за стол и заставлял себя работать и в кровь разбивал морду об стол. Вот почему я ненавижу всех, кому легко жилось и живется в писательстве, для меня сей труд был и остается каторгой. Я уж много-много раз ловил себя на мысли: «Умереть бы...» - как избавительной. (Жене Марье Астафьевой-Корякиной, 22 июня, 1979 год.) «ЕСЛИ Б ВОДИЛСЯ ДОМА ПИСТОЛЕТ, ОБОРВАЛ БЫ ВСЕ ЭТИ МУЧЕНИЯ» В конце апреля у меня случился инсульт, отнялась вся левая половина, сел слух, ослабло зрение. Сейчас я снова начинаю учиться жить и писать тоже... До конца я так и не восстановлюсь... Бывал на крике отчаяния, если б водился дома пистолет, оборвал бы все эти мучения, ведь жить-то не могу - мысль опережает руку, пробовал диктовать на диктофон, получается чужой текст, ждать, когда восстановится работоспособность, а зачем? В доме более или менее порядок, но это в городе, а в деревне я так за лето и не побывал, без деревни жить не могу, да и не хочу. Вот такие мои дела, брат. Книга, которую я тебе посылаю (сборник рассказов и записей «Пролетный гусь». - Ред.), взяла мои последние силы, от нее и слег. (Однополчанину Ивану Гергелю, 31 сентября, 2001 год.) Так правдиво, с любовью и пониманием о нас и о нашей Родине, как Астафьев, почти никто никогда не говорил… «На фронте он уверил себя, будто война эта последняя и его увечья и муки тоже последние. Не может быть, думалось ему, чтобы после такого побоища и самоистребления люди не поумнели…» «Ясным ли днем» «Что можно ждать от хорошо отдохнувших молодых людей! Одних только глупостей, и ничего больше…» «Печальный детектив» «Одиночество - беда человека, дорогая моя. Гордое одиночество - игра в беду, и ничего нет подлее этой игры! Позволить ее себе могут только сытые, самовлюбленные и психически ненормальные болваны…» «Царь-рыба» «Теперь-то я знаю: cамые счастливые игры недоигранные, Самая чистая любовь - недолюбленная, Самые лучшие песни - недопетые...» «Последний поклон» «Не просто «из-за войны» опустела наша исконно русская земля, ибо потери России не восполнены и невосполнимы, они продолжаются из поколения в поколение и будут продолжаться при таком браконьерском отношении к русскому народу и русской земле…» «Зрячий посох» «Никто не разбрасывается своими талантами так, как русские люди. Сколько их, наших соловьев, испелось на ямщицком облучке, в солдатском строю, в пьяном застолье, в таежном одиночестве позатерялось в российской глухомани? Кто сочтет?!.» «Ясным ли днем» «Как все-таки несправедливо устроена эта самая наша «небесконечная жизнь». Сколько бесполезных, никому не нужных людей живет на свете, недоумков, хамов, убийц, воров, дармоедов, рвачей, а хорошего человека вот нашла смерть, измучила болезнью, иссушила в нем соки, истерзала страданием и убила. Неужто это по-божески? — святой должен страдать за грешных, и грешные, видя муки святого, должны терзаться и обретать его облик? Но что-то много страдают мученики и мало действуют их страдания на человеческий мусор. Он чем был, тем и остался…» «Зрячий посох» Предлагаем Вашему вниманию строчки 13-летней Жени Пересторониной из Железногорска, опубликованные в книге «Река жизни Виктора Астафьева»: …Остался дом, хозяина не видно, Давно умолк веселый, звонкий смех. И было солнцу ясному обидно, Что смерть его похитила у всех. Но раны заживают в каждом сердце, И вижу я, как будто бы во сне, Что открывает Витька прежний дверцу И радостно бросается ко мне…