Присоединяясь к сетевой акции Год литературы

Грибоедов Александр Сергеевич
15 января 2015 года -220 лет со дня рождения Александра
Сергеевича ГРИБОЕДОВА, великого русского писателя, дипломата и драматурга.
Присоединяясь к сетевой акции Год литературы, рассказываем о Грибоедове А.С.
Материал из Википедии — свободной энциклопедии
Портрет Грибоедова
работы И. Крамского, 1875 год
Дата рождения: 4 (15) января 1795
Место рождения: Москва, Российская империя
30 января (11 февраля) 1829[1] (34
Дата смерти:
года)
Место смерти: Тегеран, Персия
Гражданство
Российская империя
(подданство):
прозаик, драматург, дипломат,
Род
поэт, востоковед, композитор,
деятельности:
пианист
поэзия, драматургия
Жанр:
Награды:
Подпись:
Биография
Происхождение и ранние годы
Грибоедов родился в Москве в обеспеченной родовитой семье. Его предок, Ян
Гржибовский (польск. Jan Grzybowski), в начале XVII века переселился из Польши в
Россию. Фамилия автора Грибоедов представляет собой не что иное, как своеобразный
перевод фамилии Гржибовский[4]. При царе Алексее Михайловиче был разрядным дьяком
и одним из пяти составителей Соборного уложения 1649 года Фёдор Акимович
Грибоедов.
Отец писателя — отставной секунд-майор Сергей Иванович Грибоедов (1761—1814).
Мать — Анастасия Фёдоровна (1768—1839), в девичестве также Грибоедова.
По свидетельству родственников, в детстве Александр был очень сосредоточен и
необыкновенно развит. Существует предположениеисточник не указан 529 дней, что он приходился
внучатым племянником выдающемуся писателю России Александру Радищеву (это
тщательно скрывал сам драматург). В 6-летнем возрасте свободно владел 3 иностранными
языками, в юности уже 6-ю, в частности в совершенстве английским, французским,
немецким и итальянским. Очень хорошо понимал латынь и древнегреческий язык.
В 1803 году его отдали в Московский университетский благородный пансион[5]; через три
года Грибоедов поступил на словесное отделение Московского университета. В 1808 году
получил звание кандидата словесных наук[6], но не оставил учёбу, а поступил на
нравственно-политическое отделение, а потом на физико-математическое отделение.
Война
8 сентября 1812 г. корнет Грибоедов заболел и остался во Владимире, и,
предположительно, вплоть до 1 ноября 1812 г. из-за болезни не появлялся в расположении
полка. Зимой, во время Отечественной войны 1812 года, когда неприятель появился на
территории России, он вступил в Московский гусарский полк (добровольческое
нерегулярное подразделение) графа Петра Ивановича Салтыкова, получившего
дозволение на его формирование.[7] Прибыв на место службы, он попал в компанию
«юных корнетов из лучших дворянских фамилий» — князя Голицына, графа Ефимовского,
графа Толстого, Алябьева, Шереметева, Ланского, братьев Шатиловых. С некоторыми из
них Грибоедов состоял в родстве. Впоследствии он писал в письме к С. Н. Бегичеву: «Я в
этой дружине всего побыл 4 месяца, а теперь 4-й год как не могу попасть на путь
истинный». Бегичев ответил на это так:
Но едва приступили к формированию, как неприятель вошел в Москву. Полк этот получил
повеление идти в Казань, а по изгнании неприятелей, в конце того же года, предписано
ему было следовать в Брест-Литовск, присоединиться к разбитому иркутскому
драгунскому полку и принять название иркутского гусарского. С. Н. Бегичев
— [8]
До 1815 года Грибоедов служил в звании корнета под командованием генерала от
кавалерии А. С. Кологривова. Первые литературные опыты Грибоедова — «Письмо из
Брест-Литовска к издателю», очерк «О кавалерийских резервах» и комедия «Молодые
супруги» (перевод французской комедии «Le secre») — относятся к 1814 г. В статье «О
кавалерийских резервах» Грибоедов выступил в качестве исторического публициста[9].
Восторженно-лирическое «Письмо…» из Брест-Литовска к издателю «Вестника Европы»
написано им после награждения Кологривова в 1814 году «орденом Святого
Равноапостольского Владимира 1-й степени» и праздника 22 июня (4 июля) в БрестЛитовске, в кавалерийских резервах, по этому поводу[9].
В столице
В 1815 году Грибоедов приехал в Петербург, где познакомился с издателем журнала «Сын
Отечества» Н. И. Гречем и знаменитым драматургом Н. И. Хмельницким.
Весной 1816 года начинающий писатель оставил военную службу, а уже летом
опубликовал статью «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады „Ленора“»[1] —
отзыв на критические замечания Н. И. Гнедича о балладе П. А. Катенина «Ольга». Тогда
же имя Грибоедова появляется в списках действительных членов масонской ложи «Les
Amis Reunis» («Соединённые друзья»).
В начале 1817 года Грибоедов стал одним из учредителей масонской ложи «Du Bien».
Летом поступил на дипломатическую службу, заняв должность губернского секретаря (с
зимы — переводчика) Коллегии иностранных дел. К этому периоду жизни литератора
также относятся его знакомства с А. С. Пушкиным и В. К. Кюхельбекером, работа над
стихотворением «Лубочный театр» (ответ на критику М. Н. Загоскина в адрес «Молодых
супругов»), комедиями «Студент» [(совместно с П. А. Катениным), «Притворная
неверность» (совместно с А. А. Жандром), «Своя семья, или Замужняя невеста» (в
соавторстве с А. А. Шаховским и Н. И. Хмельницким)].
Дуэль
Основная статья: Четверная дуэль
В 1817 году в Петербурге произошла знаменитая «четверная дуэль» ЗавадовскогоШереметева и Грибоедова-Якубовича. Повод для дуэли дал именно Грибоедов, привезя
балерину Истомину на квартиру своего друга графа Завадовского (Грибоедову в то время
было 22 года). Кавалергард Шереметев, любовник Истоминой, вызвал Завадовского.
Секундантом Завадовского стал Грибоедов, Шереметева — корнет лейб-уланского полка
Якубович.
Грибоедов жил у Завадовского и, будучи приятелем Истоминой, после представления
привез её к себе, естественно, в дом Завадовского, где она прожила двое суток. Шереметев
был в ссоре с Истоминой и находился в отъезде, но когда вернулся, то подстрекаемый
А. И. Якубовичем, вызвал Завадовского на дуэль. Якубович и Грибоедов также обещали
драться.
Первыми вышли к барьеру Завадовский и Шереметев. Завадовский, отличный стрелок,
смертельно ранил Шереметева в живот. Поскольку Шереметева надо было немедленно
везти в город, Якубович и Грибоедов отложили свой поединок. Он состоялся в
следующем, 1818 году, в Грузии. Якубович был переведён в Тифлис по службе, там же
оказался проездом и Грибоедов, направляясь с дипломатической миссией в Персию.
Грибоедов был ранен в кисть левой руки. Именно по этому ранению удалось
впоследствии опознать обезображенный труп Грибоедова, убитого религиозными
фанатиками во время разгрома русского посольства в Тегеране.
На востоке
В 1818 году Грибоедов, отказавшись от места чиновника русской миссии в США, получил
назначение на должность секретаря при царском поверенном в делах Персии. Перед
отъездом в Тегеран завершил работу над «Пробами интермедии». К месту службы
отправился в конце августа, спустя два месяца (с кратковременными остановками в
Новгороде, Москве, Туле и Воронеже) прибыл в Моздок, по дороге в Тифлис составил
подробный дневник с описанием своих переездов.
В начале 1819 года Грибоедов завершил работу над ироничным «Письмом к издателю из
Тифлиса от 21 января» и, вероятно, стихотворением «Прости, Отечество!», тогда же
отправился в свою первую командировку к шахскому двору. По дороге в назначенное
место через Тебриз (январь — март) продолжил вести путевые записки, начатые в
прошлом году. В августе вернулся обратно, где принялся хлопотать за участь русских
солдат, находившихся в иранском плену. В сентябре во главе отряда пленных и беглецов
выступил из Тебриза в Тифлис, куда прибыл уже в следующем месяце. Некоторые
события этого путешествия описаны на страницах грибоедовских дневников (за июль и
август/сентябрь), а также в повествовательных фрагментах «Рассказ Вáгина» и
«Ананурский карантин».
В январе 1820 года Грибоедов снова отправился туда, дополнив журнал путевых
дневников новыми записями. Здесь, обременённый служебными хлопотами, он провёл
больше полутора лет. Пребывание в Персии невероятно тяготило писателя-дипломата, и
осенью следующего, 1821 года по состоянию здоровья (из-за перелома руки) ему,
наконец, удалось перевестись поближе к родине — в Грузию. Там он сблизился с
прибывшим сюда же на службу Кюхельбекером и начал работу над черновыми
рукописями первой редакции «Горя от ума».
С февраля 1822 года Грибоедов — секретарь по дипломатической части при генерале
А. П. Ермолове, командовавшем русскими войсками в Тифлисе. Этим же годом нередко
датируется и работа автора над драмой «1812 год» (по всей видимости, приуроченная к
десятилетнему юбилею победы России в войне с наполеоновской Францией).
В начале 1823 года Грибоедов на время покинул службу и вернулся на родину, в течение
двух с лишним лет жил в Москве, в с. Дмитровском (Лакотцы) Тульской губернии, в
Петербурге. Здесь автор продолжил начатую на Кавказе работу с текстом «Горя от ума», к
концу года написал стихотворение «Давид», драматургическую сцену в стихах «Юность
Вещего», водевиль «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом» (в кооперации с
П. А. Вяземским) и первую редакцию знаменитого вальса «e-moll». К этому же периоду
жизни Грибоедова принято относить и появление первых записей его «Desiderata» —
журнала заметок по дискуссионным вопросам русской истории, географии и словесности.
Следующим, 1824 годом датируются писательские эпиграммы на М. А. Дмитриева и
А. И. Писарева («И сочиняют — врут! и переводят — врут!..», «Как распложаются
журнальные побранки!..»), повествовательный фрагмент «Характер моего дяди», очерк
«Частные случаи петербургского наводнения» и стихотворение «Телешовой». В конце
этого же года (15 декабря) Грибоедов стал действительным членом Вольного общества
любителей российской словесности.
На юге
В конце мая 1825 года, в связи со срочной необходимостью вернуться к месту службы,
литератор отказался от намерения посетить Европу и уехал на Кавказ. Впоследствии он
выучит арабский, турецкий, грузинский и персидский языки. Первым преподавателем,
обучавшим Грибоедова персидскому языку был Мирза Джафар Топчибашев[10]. Накануне
этой поездки он завершил работу над вольным переводом «Пролога в театре» из трагедии
«Фауст», по просьбе Ф. В. Булгарина составил примечания к «Необыкновенным
похождениям и путешествиям…» Д. И. Цикулина, напечатанные в апрельских номерах
журнала «Северный архив» за 1825 год. По дороге в Грузию наведался в Киев, где
встретил видных деятелей революционного подполья (М. П. Бестужева-Рюмина,
А. З. Муравьёва, С. И. Муравьёва-Апостола и С. П. Трубецкого), некоторое время прожил
в Крыму, посещая имение своего давнего приятеля А. П. Завадовского[11]. На полуострове
Грибоедов разрабатывал план величественной трагедии о Крещении древних русичей и
вёл подробный дневник путевых заметок, опубликованный лишь через три десятилетия
после смерти автора. По утвердившемуся в науке мнению именно под влиянием южной
поездки им была написана сцена «Диалог половецких мужей».
Арест
По возвращении на Кавказ Грибоедов, вдохновлённый участием в экспедиции генерала
А. А. Вельяминова, написал известное стихотворение «Хищники на Чегеме». В январе
1826 года был арестован в крепости Грозная по подозрению в принадлежности к
декабристам; Грибоедов был привезён в Петербург, однако следствие не смогло найти
доказательств принадлежности Грибоедова к тайному обществу. За исключением
А. Ф. Бригена, Е. П. Оболенского, Н. Н. Оржицкого и С. П. Трубецкого, никто из
подозреваемых не дал показаний в ущерб Грибоедову. Под следствием он находился до 2
июня 1826 года, но так как доказать его участие в заговоре не удалось, а сам он
категорически отрицал свою причастность к заговору, его освободили из-под ареста с
«очистительным аттестатом». Несмотря на это некоторое время за Грибоедовым был
установлен негласный надзор.
Возвращение на службу
В сентябре 1826 года вернулся на службу в Тифлис и продолжил дипломатическую
деятельность[12]; принял участие в заключении выгодного для России Туркманчайского
мирного договора (1828) и доставил его текст в Петербург. Назначен министромрезидентом (послом) в Иран; по пути на место назначения вновь провёл несколько
месяцев в Тифлисе и женился там 22 августа (3 сентября) 1828 года на княжне Нине
Чавчавадзе, с которой ему довелось прожить всего несколько недель.
Гибель в Персии
Основная статья: Резня в русском посольстве в Тегеране
Иностранные посольства располагались не в столице, а в Тавризе, при дворе принца
Аббаса-Мирзы, но вскоре по прибытии в Персию миссия отправилась представляться
Фетх Али-шаху в Тегеран. Во время этого визита Грибоедов погиб: 30 января 1829 года (6
шаабана 1244 года хиджры) толпа из тысяч взбунтовавшихся персов перебила всех
находившихся в посольстве, кроме секретаря Ивана Сергеевича Мальцова.
Обстоятельства разгрома русской миссии описываются по-разному, однако Мальцов был
очевидцем событий, и он не упоминает о гибели Грибоедова, только пишет, что человек
15 оборонялись у дверей комнаты посланника. Вернувшись в Россию, он написал, что
было убито 37 человек в посольстве (все, кроме него одного) и 19 тегеранских жителей.
Сам он спрятался в другом помещении и, по сути, мог описать только то, что слышал. Все
оборонявшиеся погибли, и прямых свидетелей не осталось.
Риза-Кули пишет, что был убит Грибоедов с 37 товарищами, а из толпы было убито 80
человек. Его тело было настолько изуродовано, что его опознали только по следу на кисти
левой руки, полученному в знаменитой дуэли с Якубовичем.
Тело Грибоедова было доставлено в Тифлис и погребено на горе Мтацминда в гроте при
церкви Святого Давида[13].
Улаживать дипломатический скандал персидский шах послал в Петербург своего внука. В
возмещение пролитой крови он привёз Николаю I богатые дары, в их числе был алмаз
«Шах». Некогда этот великолепный алмаз, обрамлённый множеством рубинов и
изумрудов, украшал трон Великих Моголов. Теперь он сияет в коллекции Алмазного
фонда московского Кремля.
На могиле вдова Грибоедова Нина Чавчавадзе поставила ему памятник с надписью[14]:
«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?».
Последним годам жизни А. С. Грибоедова Юрий Тынянов посвятил роман «Смерть
Вазир-Мухтара» (1928).
Творчество
Александр Сергеевич Грибоедов. Акварельный портрет работы Петра Андреевича
Каратыгина (1805—1879)
По литературной позиции Грибоедов относится (по классификации Ю. Н. Тынянова) к так
называемым «младшим архаистам»: его ближайшие литературные союзники —
П. А. Катенин и В. К. Кюхельбекер; впрочем, ценили его и «арзамасцы», например,
Пушкин и Вяземский, а среди его друзей — такие разные люди, как П. Я. Чаадаев и
Ф. В. Булгарин.
Ещё в годы учёбы в Московском университете (1805) Грибоедов пишет стихотворения (до
нас дошли только упоминания), создает пародию на произведение В. А. Озерова
«Дмитрий Донской» — «Дмитрий Дрянской». В 1814 году в «Вестнике Европы» выходят
две его корреспонденции: «О кавалерийских резервах» и «Письмо редактору». В
1815 году он публикует комедию «Молодые супруги» — пародию на французские
комедии, составлявшие русский комедийный репертуар в то время. Автор использует
очень популярный жанр «светской комедии» — произведения с небольшим числом
персонажей и установкой на остроумность. В русле полемики с Жуковским и Гнедичем о
русской балладе Грибоедов пишет статью «О разборе вольного перевода „Леноры“»
(1816).
В 1817 году в свет выходит комедия Грибоедова «Студент». По свидетельствам
современников, небольшое участие в ней принимал Катенин, но скорее его роль в
создании комедии ограничивалась редактурой. Произведение имеет полемический
характер, направлено против «младших карамзинистов», пародируя их произведения, тип
художника сентиментализма. Основной пункт критики — отсутствие реализма.
Приёмы пародирования: введение текстов в бытовой контекст, утрированное
использование перифрастичности (все понятия в комедии даются описательно, ничего не
названо прямо). В центре произведения — носитель классицистичного сознания
(Беневольский). Все знания о жизни почерпнуты им из книг, все события воспринимаются
сквозь опыт чтения. Сказав «я это видел, я это знаю», подразумевает «я читал». Герой
стремится разыграть книжные истории, жизнь ему кажется неинтересной. Лишённость
реального чувства действительности позже Грибоедов повторит в «Горе от ума» — это
черта Чацкого.
В 1817 году Грибоедов принимает участие в написании «Притворной неверности»
совместно с А. А. Жандром. Комедия представляет собой обработку французской комедии
Николя Барта. В ней появляется персонаж Рославлев, предшественник Чацкого. Это
странный молодой человек, находящийся в конфликте с обществом, произносящий
критические монологи. В этом же году выходит комедия «Своя семья, или замужняя
невеста». Соавторы: А. А. Шаховской, Грибоедов, Н. И. Хмельницкий.
Написанное до «Горя от ума» ещё очень незрело либо создано в соавторстве с более
опытными на тот момент писателями (Катенин, Шаховской, Жандр, Вяземский);
задуманное после «Горя от ума» — либо вовсе не написано (трагедия о князе Владимире
Великом), либо не доведено дальше черновых набросков (трагедии о князьях Владимире
Мономахе и Фёдоре Рязанском)[2], либо написано, но в силу ряда обстоятельств не
известно современной науке. Из поздних опытов Грибоедова наиболее заметны
драматические сцены «1812 год», «Грузинская ночь»[15], «Родамист и Зенобия». Особого
внимания заслуживают и художественно-документальные сочинения автора (очерки,
дневники, эпистолярий).
Хотя мировая известность и пришла к Грибоедову благодаря лишь одной книге, его не
следует считать «литературным однодумом», исчерпавшим свои творческие силы в работе
над «Горем от ума». Реконструктивный анализ художественных замыслов драматурга
позволяет увидеть в нём талант создателя подлинно высокой трагедии, достойной
Уильяма Шекспира, а писательская проза свидетельствует о продуктивном развитии
Грибоедова как самобытного автора литературных «путешествий»[16].
«Горе от ума»
Комедия в стихах «Горе от ума» задумана в Петербурге около 1816 года и закончена в
Тифлисе в 1824 (окончательная редакция — авторизованный список, оставленный в
Петербурге у Булгарина, — 1828 год). По официальным даннымисточник не указан 525 дней, она
входит в школьную программу 9 класса (во времена СССР — в 8 классе).
Комедия «Горе от ума» — вершина русской драматургии и поэзии. Яркий
афористический стиль способствовал тому, что она вся «разошлась на цитаты».
«Никогда ни один народ не был так бичуем, никогда ни одну страну не волочили так в
грязи, никогда не бросали в лицо публике столько грубой брани, и, однако, никогда не
достигалось более полного успеха» (П. Чаадаев. «Апология сумасшедшего»).
Музыкальные произведения
Написанные Грибоедовым немногочисленные музыкальные произведения обладали
великолепной гармонией, стройностью и лаконичностью. Он — автор нескольких
фортепианных пьес, среди которых наибольшую известность имеют два вальса для
фортепиано. Некоторые произведения, в том числе фортепьянная соната — самое
серьезное музыкальное произведение Грибоедова, до нас не дошли. Вальс ми минор его
сочинения считается первым русским вальсом, дошедшим до наших дней. По
воспоминаниям современников, Грибоедов А.С. был замечательным пианистом, его игра
отличалась подлинным артистизмом
#Чарская140
Чарская Лидия Алексеевна
19 января 2015 года -140 лет со дня рождения
Лидии Алексеевны ЧАРСКОЙ (ЧУРИЛОВОЙ), русской писательницы.
Присоединяясь к сетевой акции #Год литературы, рассказываем о Чарской Л.А.
Материал из Википедии — свободной энциклопедии
Лидия Чарская, 1910-е
Имя при рождении: Лидия Алексеевна Воронова
Н. Иванова
Псевдонимы:
Дата рождения: 19 (31) января 1875
Санкт-Петербург, Российская
Место рождения:
империя
Дата смерти:
Место смерти:
Гражданство
(подданство):
Род деятельности:
Годы творчества:
18 марта 1937 (62 года)
Адлер, СССР
Российская империя
СССР
писательница актриса
1901—1918
Подпись:
Жизнь и творчество
Лидия родилась 19 января 1875 года (по другим данным, в 1878 году) в Царском селе, но в
некоторых источниках её местом рождения указывается Кавказ. Сведений о её семье
мало; отцом Лидии был военный инженер, полковник (на 1913 год генерал-лейтенант)
Алексей Александрович Воронской, мать, о которой практически ничего не известно,
скончалась в родах (в своей автобиографической повести «За что?» Лидия Чарская
пишет, что она воспитывалась тётями по материнской линии). Позднее отец женился
повторно; в некоторых своих произведениях писательница упоминает о том, что у неё
были сводные братья и сестры.
Семь лет (1886—1893) Лидия провела в Павловском женском институте в Петербурге.
Впечатления институтской жизни стали материалом для её будущих книг. Уже в десять
лет она сочиняла стихи, а с 15-летнего возраста вела дневник, записи в котором частично
сохранились.
Лидия поступила на Драматические курсы при Императорском театральном училище в
Петербурге; в 1898 году, после окончания учёбы, она поступила в Петербургский
Александринский Императорский театр, в котором прослужила до 1924 года. В основном
она исполняла незначительные, эпизодические роли; платили за них не слишком много, и
Лидия, имевшая к тому моменту сына Юрия, очень нуждалась в средствах — фактически
именно это и подтолкнуло её к писательскому делу: в 1901 году она начала писать повесть
«Записки маленькой гимназистки», основанную на её школьных дневниках, которая
публиковалась по частям в журнале для детей «Задушевное слово», под сценическим
псевдонимом Л. Чарская (от «чары», «очарование»). «Записки маленькой гимназистки»
принесли Чарской необычайный успех: она стала поистине «властительницей дум»
российских детей, особенно — школьниц. Так, в 1911 году комиссия при Московском
обществе распространения знаний докладывала на съезде по библиотечному делу, что,
согласно проведенным опросам, дети среднего возраста читают в основном Гоголя (34 %),
Пушкина (23 %), Чарскую (21 %), Твена (18 %), Тургенева (12 %).
Журнал «Русская школа» в девятом номере за тот же 1911 год сообщал: «В восьми
женских гимназиях (I, II и IV классы) в сочинении, заданном учительницей на тему
„Любимая книга“, девочки почти единогласно указали произведения Чарской. В анкете,
сделанной в одной детской библиотеке, на вопрос, чем не нравится библиотека, было
получено в ответ: „Нет книг Чарской“». По словам Фёдора Сологуба, «…популярность
Крылова в России и Андерсена в Дании не достигла такой напряженности и пылкости…»
Повести Лидии Алексеевны переводились на иностранные языки. Была учреждена
стипендия для гимназистов имени Лидии Чарской.
Чарская писала, что целью ее творчества является нравственное воспитание:

«Вызвать добрые чувства в юных читателях, поддерживать их интерес к
окружающему, будить любовь к добру и правде, сострадание»

«Этика души ребенка - это целая наука, целая поэма и целое откровение. К ней
надо подступать нежно, чуть слышно»

«С самого раннего детства, как некогда древние эллины демонстрировали культ
красоты тела человека, так мы должны воспитывать его душу, пробуждать в нем
все гордое, человеческое, прекрасное, к чему он, как к солнцу, должен стремиться
шаг за шагом, каждым фибром своего существа»[1]
В статье «Профанация стыда» Чарская выступала против применения телесных
наказаний для детей.[2]
После Октябрьской революции Чарскую, как и многих ей подобных, практически
перестали печатать из-за её дворянского происхождения и «буржуазно-мещанских
взглядов». В 1918 году закрылся журнал «Задушевное слово», и последняя повесть Лидии
Чарской, «Мотылёк», так и осталась неоконченной; позднее она с огромным трудом
опубликовала 4 маленькие книжки для детей под псевдонимом «Н. Иванова» (возможно
что это не совсем псевдоним: «Иванова» — её фамилия по третьему мужу, «Н» —
возможно сокращение героини одной из её книг Нины Джавахе. Самуил Маршак,
рассказывая о том, как подбирались кадры для работы в журнале «Новый Робинзон», где
Чарская какое-то время работала, вспоминал:
Помню, я как-то предложил мечтательно-печальной и, в сущности, простодушной
Лидии Чарской, очень нуждавшейся в те времена в заработке, попытаться написать
рассказ из более близкого нам быта. Но, прочитав её новый рассказ «Пров-рыболов»,
подписанный настоящей фамилией писательницы — «Л. Иванова», — я убедился, что и в
этом новом рассказе «сквозит» прежняя Лидия Чарская, автор популярной когда-то
«Княжны Джавахи».
— Маршак говорит, что я сквожу! — горестно и кокетливо говорила Лидия Алексеевна
своим знакомым, уходя из редакции.[3]
В 1924 году Чарская ушла из театра, жила на актёрскую пенсию, выхлопотанную, как ни
странно, беспощадным к её творчеству Корнеем Чуковским. Чуковский с возмущнием
записал в своем дневнике: «Ей [Чарской] до сих пор не дают пайка. Это безобразие.
Харитон (Борис Харитон) получает, а она, автор 160 романов, не удостоилась»[4]
В школах устраивались «показательные суды» над Чарской. В 1920 году была составлена
«Инструкция политико-просветительского отдела Наркомпроса о пересмотре и изъятии
устаревшей литературы из общественных библиотек», в списке которой упомянуты книги
Чарской. В дальнейшем инструкция была пересмотрена и многие книги вновь были
разрешены, но произведения Чарской остались под запретом. Её книги обвинялись в
пошлости и сентиментальности, их причисляли к бульварной литературе. В школах
самым обидным для девочки стало обвинение в том, что она похожа на институтку из
книг Чарской.[5]
Тем не менее, в 1933 году Надежда Крупская выразила протест против запрета на книги
Чарской:
Надо, чтобы была создана критическая литература для ребенка, написанная самым
простым языком, понятным для ребят. Тогда, если ребенок увидит, что не учитель ему
говорит: «Не смей читать Чарскую»,— а сам прочитает об этом и поймет, что Чарская
плоха, она потеряет для него интерес. Мы Чарскую слишком рекламируем тем, что
запрещаем ее. Держать ее в библиотеке не к чему, конечно, но надо, чтобы у самих ребят
выработалось презрительное отношение к Чарской.[6]
Тем не менее, книги Чарской были по прежнему популярны, в том числе среди юных
читателей рабоче-крестьянского происхождения. В 1934 году критик Елена Данько
заявила:
Неправильно было бы зачислить всех читателей Чарской в разряд закоренелых маленьких
мещан и махнуть рукой: они-де читают то, что им подсунули «бабушки и тётушки». Таких
ребят немного. Судя по анкетам, книги Чарской читают пионеры — дети рабочих,
служащих, военнослужащих, научных работников (40 читателей пионеров 40-й школы).
Мы знаем, что школа и пионербаза успешно нейтрализуют влияние отсталой семьи на
другие стороны жизни школьника. Дело, видно, не в «тётушках» ... Школьница пишет
заметки в стенгазету, организует соревнование в школе и пионеротряде, и она же
простодушно вписывает в графу «самых интересных книг" своей анкеты — «жизнь В. И.
Ленина» и... повести Чарской. (дев. 12 лет, рабоч.), «Детство» и «Макар Чудра» Максима
Горького и «За что?», «На всю жизнь» Чарской (дев. 12 лет, рабоч.) Читатель
перечисляет своих любимых авторов: Пушкин, Лермонтов, Гоголь и Чарская (свыше 30
анкет), М. Горький и Чарская (свыше 15 анкет), Демьян Бедный и Чарская (4 анкеты). Имя
Чарской встречается в анкетах в сочетании с именами Серафимовича, Безыменского,
Шолохова, Фурманова, Бианки, Ильина, Безбородова. Интерес к книгам Л. Чарской не
мешает читателю интересоваться биографиями революционеров (15 анкет),
историческими книгами, "красочно написанными" (как сказано в 2 анкетах) книгами по
физике, химии и математике и книгами по технологии металлов. Читатель рекомендует
приобрести в библиотеку "побольше классиков того времени и Этого времени и повести
Чарской" (анк. дев. 15 лет, военнослуж., и еще 16 анкет с аналогичными
предложениями)...мне известен ряд случаев, когда передовая семья всеми силами
противоборствовала увлечению ребенка этими книгами, а он все же доставал и читал их,
четко формулируя свои запросы.[7]
Самуил Маршак писал:
"Убить" Чарскую, несмотря на ее мнимую хрупкость и воздушность, было не так-то легко.
Ведь она и до сих пор продолжает, как это показала в своей статье писательница Елена
Данько, жить в детской среде, хотя и на подпольном положении. Но революция нанесла
ей сокрушительный удар. Одновременно с институтскими повестями исчезли с лица
нашей земли и святочные рассказы, и слащавые стихи, приуроченные к праздникам». [8]
Дети по-прежнему читали её книги, несмотря на то, что достать их было совсем не просто:
очевидцы вспоминали, что соседские ребята приносили Лидии Алексеевне продукты и
даже деньги, та взамен давала им почитать свои рукописи.
Виктор Шкловский вспоминал: «Она искренне сочувствовала революции, жила очень
бедно. Мальчики и девочки приходили к Чарской убирать ее комнату и мыть пол: они
жалели старую писательницу».[9]
По воспоминаниям современников, в послереволюционный период Чарская жила в
крайней бедности. Например, писателем Владимиром Бахтиным были записаны
воспоминания Нины Сиверкиной о ее знакомстве с Чарской в 20-е годы:
Жила Лидия Алексеевна в крохотной двухкомнатной квартирке по черному ходу, дверь с
лестницы открывалась прямо в кухню. В этом доме Чарская жила давно, но прежде — на
втором этаже, по парадной лестнице. Она очень бедствовала. В квартире ничего не было,
стены пустые. Чарская давала детям читать свои произведения — но не книги, а рукописи.
Книг никаких в квартире не сохранилось, в том числе и собственных. Была она очень
худая, лицо просто серое. Одевалась по-старинному: длинное платье и длинное серое
пальто, которое служило ей и зимой, и весной, и осенью. Выглядела и для тридцать
шестого года необычно, люди на нее оглядывались. Человек из другого мира — так она
воспринималась. Была религиозна, ходила в церковь, по-видимому, в Никольский собор.
А по характеру — гордая. И вместе с тем — человек живой, с чувством юмора. И не
хныкала, несмотря на отчаянное положение. Изредка ей удавалось подработать — в
театре в качестве статистки, когда требовался такой типаж.[10]
Поэтесса Елизавета Полонская сохранила в своем архиве письмо Чарской, написанное в
20-е годы, в котором писательница рассказывает о своей тяжелой ситуации:
...я третий месяц не плачу за квартиру...и боюсь последствий. Голодать я уже привыкла,
но остаться без крова двум больным – мужу и мне – ужасно...[11]
Умерла Лидия Чарская в 1937 году в Адлере (ныне микрорайон города Сочи) и была
похоронена на Старом Адлерском кладбище. На Смоленском кладбище в СанктПетербурге сохранился её кенотаф[12].
Всего за 20 лет творчества из-под пера писательницы вышли 80 повестей, 20 сказок, 200
стихотворений.[13]
Семья
Первый раз Лидия вышла замуж в 18 лет после окончания института. Её мужем стал
офицер Борис Чермилов и у них родился сын Юрий. Брак был недолгим: вскоре после
рождения сына Борис уехал в Сибирь и они с Лидией развелись. Судьба Юрия, как и его
отца, осталась неизвестной. Предположительно, он погиб во время Гражданской войны,
однако по некоторым данным он остался жив и в 1930-х годах служил на Дальнем
Востоке.
По некоторым сведениям, второй муж Чарской был значительно моложе ее. В детстве он
зачитывался ее произведениями, во взрослом возрасте разыскал любимую писательницу, в
течение нескольких лет помогал ей, а затем стал ее супругом[14]. Его судьба тоже осталась
неизвестной.
Отзывы и критика
Несмотря на невероятную для дореволюционного времени популярность книг Чарской
среди детей и юношества, многие уже тогда относились к творчеству писательницы
скептически: её критиковали за однообразие сюжетов, языковые штампы, чрезмерную
сентиментальность. В самом деле, многие персонажи Чарской обрисованы схематично,
одни и те же ситуации кочуют из книги в книгу. В 1905 году революционер и публицист
Вацлав Воровский посвятил Чарской уничижительную статью «Цыпочка», в которой он
утверждал, что рассказы этой писательницы «наивны и скучны», как «болтовня светской
барышни»[15]. В 1912 году газете «Речь» Корнеем Чуковским была опубликована
язвительная статья о творчестве писательницы, где он иронизировал и над
«безграмотным» языком её книг, и над примитивными сюжетами, и над излишне
экзальтированными персонажами, которые часто падают в обморок, ужасаются каким-то
событиям, падают перед кем-нибудь на колени, целуют кому-нибудь руки, и т. д. и т. п.:
Я увидел, что истерика у Чарской ежедневная, регулярная, «от трёх до семи с
половиною». Не истерика, а скорее гимнастика. Она так набила руку на этих обмороках,
корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями (словно папиросы набивает);
судорога — её ремесло, надрыв — её постоянная профессия, и один и тот же «ужас» она
аккуратно фабрикует десятки и сотни раз…
— Корней Чуковский
В 1934 году на первом съезде Союза писателей СССР Чуковский снова выступил с резкой
критикой творчества Чарской:
Чарская отравляла детей сифилисом милитаристических и казарменно-патриотических
чувств.[16]
Леонид Борисов в книге «Родители, наставники, поэты…» цитирует слова Марии
Андреевой:
Не понимаю, как могли издавать сочинения Чарской, почему по крайней мере никто не
редактировал её, не исправил фальшь и, порою — очень часто, — неграмотные
выражения?
Там же приведена реплика известного театрального критика Кугеля: «…жантильное
воспитание, полное пренебрежение к родному языку — вот вам и готов читатель мадам
Чарской!»[17] Чуковский, подводя итог, назвал её «гением пошлости»[комм. 1]. По мнению
Виктора Шкловского, произведения Чарской были «пищей карликов», в то время как
настоящая литература является «пищей богов»[18]. В рецензии на книгу Александры
Коллонтай «Любовь пчёл трудовых» (1924) Шкловский пренебрежительно отозвался о её
авторе: «Коллонтай — институтка, начитавшаяся Чарской ... да и сама она
«коммунистическая Чарская...»[19]
Однако многие выдающиеся писатели признавали некоторые достоинства творчества
Чарской. Борис Пастернак говорил, что он старался писать «Доктора Живаго» «почти как
Чарская», чтобы его книга читалась «взахлёб любым человеком», «даже портнихой, даже
судомойкой»[20]. В 1910 году Марина Цветаева посвятила стихотворение «Памяти Нины
Джаваха» одной из героинь Лидии Чарской (Вечерний альбом, 1910)[21]
Писательница Ирина Лукьянова в своей книге о Чуковском высказывает мнение о том,
что хотя критика Чуковского была отчасти справедливой, тем не менее в долгосрочной
перспективе она привела скорее к негативному эффекту:
К сожалению, борьба Чуковского против пошлости привела к совсем неожиданному
результату уже в советское время: вместе с опальной писательницей из детской
литературы надолго ушла девичья дружба, задушевные разговоры, первые влюбленности,
романтика, сентиментальность, драма, и воцарился боевитый и озорной дух. Советская
детская литература была в основном «для мальчиков». Либо Сцилла, либо Харибда, либо
озорство, либо сентиментальность, – как-то фатально наша литература не может вместить
всего одновременно. И мягкость, и эмоциональность, и вообще внутренняя жизнь
обычной, а не героической человеческой души стали дозволяться только в либеральные
шестидесятые. Хотел ли Чуковский такого поворота событий? Едва ли. Уж он-то воевал
не за то, чтобы из детской литературы ушло всякое движение души и остались только
эрудиция и озорство. И не его вина, что для девочек по-прежнему пишут мало, а
переиздают худшее. Что в нынешнем детском чтении обозначился заметный перекос в
сторону веселых фантазий и вредных советов.[22]
В 1926 году Федор Сологуб объяснял причины неприятия произведений Чарской:
Чарская имела большую дерзость сказать, что дети не нуждаются ни в воспитании, ни в
исправлении от взрослых. Еще большую дерзость - хотя, конечно, после Льва Толстого, и
не новую, - учинила Чарская, показавши, как и сами взрослые воспитываются и
исправляются детьми". И если дети все это восприняли по наивности своей не как
дерзости, а как высокую художественную и житейскую правду, то "этих двух дерзостей
педагоги и родители не могли и не могут простить Чарской".[23]
Критика совершенно не поняла её, увидев в ней только восторженность и не угадав
смысла, <...> легкомысленно осудила одно из лучших явлений русской литературы.
Популярность была вполне заслужена Чарскою <...>, энергичен и твёрд её стиль. <...>
Понятно недоброжелательное отношение русской критики к Лидии Чарской. Уж слишком
не подходила она к унылому ноющему тону русской интеллигентской литературы.
Чеховские настроения, упадочные фантазии, декадентские и футуристические странности,
болезненные уклоны, свойственные дореволюционной буржуазии и интеллигенции, — от
всего этого было далеко жизнерадостное, энергичное творчество Чарской. Русская
художественная литература на все лады тянула одну и ту же волынку: "Мы с тараканами",
а Чарская уверенно говорила подросткам: "А мы хотим великих дел, подвигов,
опасностей, катастроф во имя высшей социальной справедливости".[24]
Леонид Пантелеев отзывается о ее книгах:
Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию
Чарскую, моё горячее детское увлечение этой писательницей. В повести [«Лёнька
Пантелеев»] Лёнька читает Диккенса, Твена, Тургенева, Достоевского, Писемского,
Леонида Андреева… Всех этих авторов читал в этом возрасте и я. Но несколько раньше
познакомился я с Андерсеном и был околдован его сказками. А год-два спустя ворвалась в
мою жизнь Чарская. Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал её книги, отголосок
этого упоения до сих пор живёт во мне — где-то там, где таятся у нас самые сокровенные
воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые
счастливые сны. Прошло не так уж много лет, меньше десяти, пожалуй, и вдруг я узнаю,
что Чарская — это очень плохо, что это нечто непристойное, эталон пошлости,
безвкусицы, дурного тона. Поверить всему этому было нелегко, но вокруг так настойчиво
и беспощадно бранили автора «Княжны Джавахи», так часто слышались грозные слова о
борьбе с традициями Чарской — и произносил эти слова не кто-нибудь, а мои уважаемые
учителя и наставники Маршак и Чуковский, что в один несчастный день я, будучи уже
автором двух или трёх книг для детей, раздобыл через знакомых школьниц роман Л.
Чарской и сел его перечитывать. Можно ли назвать разочарованием то, что со мной
случилось? Нет, это слово здесь неуместно. Я просто не узнал Чарскую, не поверил, что
это она, — так разительно несхоже было то, что я теперь читал, с теми шорохами и
сладкими снами, которые сохранила моя память, с тем особым миром, который
называется Чарская, который и сегодня ещё трепетно живёт во мне. Это не просто
громкие слова, это истинная правда. Та Чарская очень много для меня значит. Достаточно
сказать, что Кавказ, например, его романтику, его небо и горы, его гортанные голоса, всю
прелесть его я узнал и полюбил именно по Чарской, задолго до того, как он открылся мне
в стихах Пушкина и Лермонтова. И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжёлые
слова, эти оскорбительно не по-русски сколоченные фразы и недоумеваю: неужели таким
же языком написаны и «Княжна Джаваха», и «Мой первый товарищ», и «Газават», и
«Щелчок» и «Вторая Нина»?..Убеждаться в этом я не захотел, перечитывать другие
романы Л. Чарской не стал. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна та, которую я
читал и любил до 1917 года, и другая — о которую вдруг так неприятно споткнулся где-то
в начале тридцатых. Может быть, мне стоило сделать попытку понять: в чём же дело? Но,
откровенно говоря, не хочется проделывать эту операцию на собственном сердце. Пусть
уж кто-нибудь другой попробует разобраться в этом феномене. А я свидетельствую:
любил, люблю, благодарен за всё, что она мне дала как человеку и, следовательно, как
писателю тоже (из статьи «Как я стал детским писателем»). [25]
Прежде критиковавший Чарскую Виктор Шкловский в 60-е годы признал:
Сама Лидия Чарская была женщина талантливая: без таланта нельзя овладеть интересами
целых поколений («Старое и новое», 1966)[26]
Вера Панова довольно высоко оценивала творчество Чарской:
Книги были сентиментальны и невысокого вкуса, но писательница обладала фантазией и
не скупилась на приключения для своих героев и особенно - героинь. Чего-чего не
случалось с ними: они и из дому убегали, и на конях скакали, становились и
укротительницами диких зверей ("Сибирочка"), и сестрами милосердия в холерном бараке
("Сестра Марина"), и актрисами, и чуть ли не монахинями ("Лесовичка"). Под конец они
либо трогательно умирали ("Огонек"), либо выходили замуж ("Сестра Марина"), либо,
чаще всего, благополучно находили своих родителей, от которых были отторгнуты
("Сибирочка", "Лесовичка")... Теперь мы бы посмеялись над всеми этими
чувствительными выдумками, но тогда Чарская имела головокружительный успех, и
теперь, поняв, как это трудно - добиться успеха, я вовсе не нахожу, что ее успех был
незаслуженным. Она выдумывала смело, щедро. Она ставила своих героев в самые
невероятные положения, забрасывала в самые неимоверные места, но она хорошо знала
все эти места - и закулисную жизнь цирка, и холерный барак, и швейную мастерскую, и
монастырскую школу. Знала и обыденную жизнь с ее нуждой и лишениями. Особенно
хорошо знала институтскую жизнь и театральную сцену (так как сама училась в
институте, если не ошибаюсь - в Смольном, а потом была актрисой). И хотя ее забыли
очень быстро - не будем смотреть на нее с высоты наших сегодняшних представлений,
воздадим должное писательнице, покорившей в свой час столько сердец, обладавшей
воображением и неутомимостью, на протяжении многих лет выдававшей ежегодно по две
новые повести. год выходило 52 номера "Задушевного слова" для старшего возраста и 52
номера для младшего, и в каждом номере стояло имя Л. Чарской - не так уж часто такое
бывает, и это надо уважать, особенно нам, профессионалам, часто ленящимся, часто
пугающимся собственного воображения, боящимся обвинения в дурном вкусе, в
сочинительстве (как будто мы не сочинители - а кто же мы тогда? писцы? стенографы?
фотографы?).[27]
Говоря о Чарской и других современных ей писательницах, В.Панова признается:
Пусть их искусство было не очень высоко, а высоко ли наше? Умеем ли мы хотя бы
заставить читателя с интересом дочитать нашу книгу до последней строки? А они знали,
как это делается.[28]
По словам Бориса Васильева:
Если Григорий Петрович Данилевский впервые представил мне историю не как перечень
дат, а как цепь деяний давно почивших людей, то другой русский писатель сумел
превратить этих мертвецов в живых, понятных и близких мне моих соотечественников.
Имя этого писателя некогда знали дети всей читающей России, а ныне оно прочно забыто,
и если когда и поминается, то непременно с оттенком насмешливого пренебрежения. Я
говорю о Лидии Алексеевне Чарской, чьи исторические повести — при всей их
наивности! — не только излагали популярно русскую историю, но и учили восторгаться
ею. А восторг перед историей родной страны есть эмоциональное выражение любви к ней.
И первые уроки этой любви я получил из «Грозной дружины», «Дикаря», «Княжны
Джавахи» и других повестей детской писательницы Лидии Чарской.[29]
Юлия Друнина вспоминает, что в детстве произведения Чарской произвели на нее
"оглушительное впечатление":
Уже взрослой я прочитала о ней очень остроумную и ядовитую статью К. Чуковского.
Вроде и возразить что-либо Корнею Ивановичу трудно. Вот хотя бы почему это девицы у
писательницы на каждом шагу хлопаются в обморок? Попробуйте, мол, сами — не
удастся! Действительно!.. Хотя в обморок дамы падают не только у Чарской, но и у
Толстого, Тургенева, Пушкина. Я и сама задумывалась, как это удавалось нашему брату в
прошлом веке…
Понимаю, что главное в статье Чуковского конечно же не обмороки. Главное —
обвинение в сентиментальности, экзальтированности, слащавости. И должно быть, все эти
упреки справедливы. И все-таки дважды два не всегда четыре. Есть, по-видимому, в
Чарской, в ее восторженных юных героинях, нечто такое — светлое, благородное, чистое,
— что трогает в неискушенных душах девочек (именно девочек) самые лучшие струны,
что воспитывает в них (именно воспитывает!) самые высокие понятия о дружбе, верности
и чести. Я ничуть не удивилась, когда узнала, что Марина Цветаева «переболела» в
детстве Чарской. И как это ни парадоксально, в сорок первом в военкомат меня привел не
только Павел Корчагин, но и княжна Джаваха — героиня Лидии Чарской… [30]
Евгения Гинзбург также высоко ценила творчество Чарской:
И что это за гонения на Чарскую? Страшнее Чарской зверя нет! Сентиментально, видите
ли. Так ведь для детей писала. Сначала надо к сердцу детскому обращаться, а потом к уму.
Когда еще ум разобраться сможет, а сердце уже сострадать научено. Больше всего
боялись сострадания и жалости. Заметьте, сознательно безжалостность воспитывали[31]
Публицист Юрий Безелянский тоже считает, что запрет на книги Чарской в советскую
эпоху был связан именно с тем, что эти книги воспитывали в детях гуманное отношение к
людям, несовместимое с новой идеологией:
Книги Чарской затрагивали самые чувствительные струны в восприятии юных
читательниц, заставляя их сопереживать и сострадать героям книг, подражать их
искренности, доброте, вместе с ними мечтать, любить и верить, что добро обязательно
победит зло. Чарская писала добрые книги и в этом был корень их популярности.
Октябрьская революция поставила крест на доброте. Книги Чарской были признаны
социально вредными.[32]
Эту точку зрения разделяет и писатель Роман Сеф. В предисловии к современному
изданию Чарской он пишет о том, что неприятие ее творчества было вызвано
идеологическими причинамий:
Долгие годы нам внушали по радио и телевидению, в газетах и книгах: совершать
отвратительные поступки ради высокой цели не только можно, но и почетно. Оттого и не
в чести были писатели, которые объясняли в своих книгах, что добро не может быть, в
зависимости от обстоятельств, хорошим или плохим. Добро -- это добро, а зло -- это зло.
Потому и были у нас запрещены книги Лидии Чарской, для которой не существовало
"рабоче-крестьянской" или "дворянской" доброты, а только общечеловеческие понятия
чести, доброты и сострадания. [33]
Произведения
Всего за свою жизнь Чарская написала более 80-ти книг. Однако наиболее известными из
них стали:





Записки институтки
Княжна Джаваха
Записки маленькой гимназистки
Сибирочка
Волшебная сказка






За что?
Смелая жизнь
Лесовичка
Соперницы
Щелчок
Сестра Марина
Бо́льшая часть произведений Чарской посвящена школьной жизни (в основном её книги
— о воспитанницах закрытых школ-пансионов), любви, девичьей дружбе («Записки
институтки», «Белые пелеринки»). Также одна из излюбленных тем писательницы —
приключения потерянных, осиротевших или похищенных детей («Лесовичка»,
«Сибирочка»). Ею было написано множество книг и рассказов по истории России
(«Смелая жизнь», «Газават», «Так велела царица»).
После революции повести и рассказы Чарской практически не печатались.
В 1991 г. издательством «Детская литература» была переиздана «Сибирочка», а в 1994-м
появился в продаже сборник «Волшебная сказка» (изд. «Пресса»), в который вошли
повести «Княжна Джаваха», «Лесовичка» и «Волшебная сказка». Сейчас книги Чарской
активно переиздаются, многие повести включаются в серии типа «Детская библиотека»
(изд. «ЭКСМО»), «Школьная библиотека» и прочие.
Также в последние несколько лет православное издательство «Русская миссия» издает
«Полное собрание сочинений Л. Чарской», однако названия многих книг изменены (так,
«Лесовичка» превратилась в «Тайну старого леса», «Люда Влассовская» стала
«Выпускницей», «Записки институтки» изданы под названием «Павловских затворниц»).
Серия книг, посвященных Нине Джаваха, ярко иллюстрирует историю Грузии XIX века:
природные условия, взаимоотношения между разными слоями населения и любовь грузин
к своей родине.