Наиболее приветливо встретила нас станица Егорльцкая. Во

Наиболее приветливо встретила нас станица Егорльцкая. Во всем — в сердечности приема, в
заботах о раненых, в готовности продовольствовать войска. Многие проявляли свои
симпатии в формах весьма экспансивных. Хозяин того дома, в котором я поместился,
священник, положительно умилял своим желанием помочь добровольцам. Я смотрел на
него с благодарностью, но и... с глубоким сожалением. Положение кочующей армии создавало
поистине трагические противоречия: со своими врагами расправлялись добровольцы, с их
друзьями расправлялись потом те, кто шел по нашим следам. Егорлыцкая уцелела. Но за время
похода много было пролито крови тех, кто так или иначе помогал «кадетам». В станице
Успенекой, например, в апреле большевики повесили после нашего ухода хозяина одного дома
только за то, что я - тогда уже командующий Добровольческой армией — останавливался у
него.
В Егорлыцкой, при полном станичном сборе, говорили генералы Алексеев и Корнилов.
Первый объяснял казакам положение в России и цели Добровольческой армии; второй не
любил и не умел говорить, сказал лишь несколько слов; потом длинную речь держал Баткин...
«Матрос 2-й статьи Федор Баткин».
Довольно интересный тип людей, рожденных революцией и только на ее фоне находящих
почву для своей индивидуальности.
По происхождению — еврей, по партийной принадлежности — соц.-рев., по ремеслу—
агитатор. В первые дни революции поступил добровольцем в Черноморский флот, через дватри дня был выбран в комитет, а еще через несколько дней уехал в Петроград в составе так
называемой Черноморской делегации. С тех пор в столицах — на всевозможных съездах и
собраниях, на фронте — на солдатских митингах раздавались речи Баткина. Направляемый и
субсидируемый Ставкой, он сохранял известную свободу в трактовании политических тем и
служил добросовестно, проводя идею «оборончества». В январе Баткин появился в Ростове и
приступил снова к агитационной деятельности за счет штаба Добровольческой армии.
Социалистический этикет обязывал его, очевидно, к известной манере речи, к изображению
армии в несвойственном ей облике и к огульному опорочиванию всего «старого строя»,
задевая и военные традиции. На этой почве в известной части добровольческого офицерства,
преувеличивавшего значение Баткина, возникла глухая вражда к нему и недовольство
Корниловым. Незадолго до выхода в поход комплот офицеров хотел убить Баткина, и я,
совершенно случайно узнав об этом, помешал их замыслу. Корнилов сдал Баткина под охрану
конвоя.
На походе фигура Баткина, трясущегося верхом на лошади, неизменно появлялась среди
квартирьеров и потом на станичных и сельских сходах. Его «предшествие» и речи
производили странное впечатление: уместные, быть может, в солдатско-рабочей среде, они
были одинаково чужды и добровольческой психологии, и мировоззрению казачества, для
уяснения которого требовалось глубокое знание казачьей жизни и быта.
В Егорлыцкой кончается Донская область. Дальше — Ставропольская губерния, бурлящая
большевизмом и занятая частями ушедшей с фронта 39-й пехотной дивизии. Здесь нет еще
советской власти, но есть местные советы, анархия и... ненависть к «кадетам». Мы попадаем в
сплошное осиное гнездо...
После состоявшегося решения идти на Кубань, необходимо форсированное движение, по
возможности избегая боев, для скорейшего достижения политического центра области —
Екатеринодара. Мы начинаем двигаться с возможной скоростью.
В селении Лежанке нам преградил путь большевистский отряд с артиллерией.
Был ясный, слегка морозный день.
Офицерский полк шел в авангарде. Старые и молодые; полковники на взводах. Никогда еще
не было такой армии. Впереди — помощник командира полка полковник Тимановский27 шел
широким шагом, опираясь на палку, с неизменной трубкой в зубах; израненный много раз, с
сильно поврежденными позвонками спинного хребта... Одну из рот ведет полковник Кутепов,
бывший командир Преображенского полка. Сухой, крепкий, с откинутой на затылок
фуражкой, подтянутый, краткими, отрывистыми фразами отдает приказания. В рядах много
безусой молодежи — беспечной и жизнерадостной. Вдоль колонны проскакал Марков,
повернул голову к нам, что-то сказал, чего мы не расслышали, на ходу «разнес» кого-то из
своих офицеров и полетел к головному отряду.
Глухой выстрел, высокий, высокий разрыв шрапнели. Началось.
Офицерский полк развернулся и пошел в наступление спокойно, не останавливаясь, прямо на
деревню. Скрылся за гребнем. Подъезжает Алексеев. Пошли с ним вперед. С гребня
открывается обширная панорама. Раскинувшееся широко село опоясано линиями окопов. У
самой церкви стоит большевистская батарея и беспорядочно разбрасывает снаряды вдоль
дороги. Ружейный и пулеметный огонь все чаще. Наши цепи остановились и залегли: вдоль
фронта болотистая незамерзшая речка. Придется обходить.
Вправо, в обход двинулся Корниловский полк. Вслед за ним поскакала группа всадников с развернутым трехцветным флагом'9...
— Корнилов.
В рядах волнение. Все взоры обращены гуда, где виднеется фигура командующего...
А вдоль большой дороги совершенно открыто юнкера подполковника Миончинского подводят
орудия прямо в цепи под огнем неприятельских пулеметов; скоро огонь батареи вызвал заметное
движение в рядах противника. Наступление, однако, задерживается...
Офицерский полк не выдержал долгого томления:- одна из рот бросилась в холодную, липкую
грязь речки и переходит вброд на другой берег. Там—смятение, и скоро все поле уже усеяно
бегущими в панике людьми, мечутся повозки, скачет батарея. Офицерский полк и Корниловский,
вышедший к селу с запада через плотину, преследуют.
Мы входим в село, словно вымершее. По улицам валяются трупы. Жуткая тишина. И долго еще ее
безмолвие нарушает сухой треск ружейных выстрелов: «ликвидируют» большевиков... Много их...
Кто они? Зачем им, «смертельно уставшим от 4-летней войны», идти вновь в бой и на смерть?
Бросившие турецкий фронт полк и батарея, буйная деревенская вольница, человеческая накипь
Лежанки и окрестных сел, пришлый рабочий элемент, давно уже вместе в солдатчиной
овладевшие всеми сходами, комитетами, советами и терроризировавшие всю губернию; быть
может, и мирные мужики, насильно взятые советами. Никто из них не понимает смысла борьбы. И
представление о нас, как о «врагах»—какое-то расплывчатое, неясное, созданное бешено
растущей пропагандой и беспричинным страхом.
?|
— «Кадеты»... Офицеры... Хотят повернуть и старому...
Член ростовской управы, с.-д. меньшевик Попов, странствовавший как раз в эти дни по
Владикавказской жел. дороге, параллельно движению армии, такими словами рисовал настроение
населения;
«...чтобы не содействовать так или иначе войскам Корнилова в борьбе с революционными
армиями все взрослое мужское население уходило из своих деревень в более отдаленные села и к
станциям жел. дорог... — «Дайте нам оружие, дабы мы могли защищаться от кадет» — таков был
общий крик приехавших сюда крестьян... Толпа с жадностью ловила известия с «фронта»,
комментировала их на тысячу ладов, слова «кадет» переходило из уст в уста. Все, что не носила
серой шинели, казалось не своим; кто был одет «чисто», кто говорил «по-образованному»,
попадал под подозрение толпы. «Кадет» — это воплощение всего злого, что может разрушить
надежды масс на лучшую жизнь; «кадет» — это злой дух, стоящий на пути всех чаяний и
упований народа, а потому с ним нужно бороться, его нужно уничтожать»*.
Это несомненно преувеличенное определение враждебного отношения к «кадетам», в особенности
в смысле «всеобщности» и активности его проявления, подчеркивает, однако, основную черту
настроения крестьянства— его беспочвенность и сумбурность. В нем не было ни «политики», ни
«Учредительного Собрания», ни «республики», ни «царя»; даже земельный вопрос сам по себе
здесь, в Задонье, и в особенности в привольных Ставропольских степях, не имел особенной
остроты. Мы, помимо своей воли, попали просто в заколдованный круг общей социальной
борьбы: и здесь, и потом всюду, где ни проходила Добровольческая армия, часть населения, более
обеспеченная, зажиточная, заинтересованная в восстановлении порядка и нормальных условий
жизни, тайно или явно сочувствовала ей; другая, строившая свое благополучие — заслуженное
или незаслуженное — на безвременье и безвластье, была ей враждебна. И не было возможности
вырваться из этого круга, внушить им истинные цели армии. Делом? Но что может дать краю
проходящая армия, вынужденная вести кровавые бои даже за право своего существования?
Словом? Когда слово упирается в непроницаемую стену недоверия, страха или раболепства!
Впрочем, сход Лежанки (позднее и другие) был благоразумен — постановил пропустить
«корниловскую армию». Но пришли чужие люди — красногвардейцы и солдатские эшелоны, и
цветущие села и станицы обагрились кровью и заревом пожаров...
У дома, отведенного под штаб, на площади, с двумя часовыми-добровольцами на флангах, стояла
шеренга пленных офицеров-артиллеристов квартировавшего в Лежанке большевистского
дивизиона.
Мимо пленных через площадь проходили одна за другой добровольческие части. В глазах
добровольцев презрение и ненависть. Раздаются ругательства и угрозы. Лица пленных мертвенно
бледны. Только близость штаба спасает их от расправы.
Проходит генерал Алексеев. Он взволнованно и возмущенно упрекает пленных офицеров. И с его
уст срывается тяжелое бранное слово. Корнилов решает участь пленных:
— Предать полевому суду.
Оправдания обычны: «Не знал о существовании Добровольческой армии»... «Не вел стрельбы»...
«Заставили служить насильно, не выпускали».. «Держали под надзором семью»...
Полевой суд счел обвинение недоказанным. В сущности не оправдал, а простил. Этот первый
приговор был принят в армии спокойно, но вызвал двоякое отношение к себе. Офицеры поступили
в ряды нашей армии.
Помню, как в конце мая, в бою под Гуляй-Борисов-кой, цепи полковника Кутепова, мой штаб и
конвой подверглись жестокому артиллерийскому огню, направленному, очевидно, весьма
искусной рукой. Иван Павлович, попавши в створу многих очередей шрапнели, по обыкновению
невозмутимо резонерствует:
— Не дурно ведет огонь, каналья, пожалуй, нашему Миончинскому не уступит...
Через месяц, при взятии Тихорецкой был захвачен в плен капитан — командир этой батареи.
— Взяли насильно... Хотел в Добровольческую армию... не удалось.
Когда кто-то неожиданно напомнил капитану его блестящую стрельбу под Гуляй-Борисовской, у
него сорвался, вероятно, искренний ответ:
— Профессиональная привычка.
Итак, инертность, слабоволие, семья, «профессиональная привычка» создавали понемногу
прочные офицерские кадры Красной армии3