Кристиан Тайхманн, Университет Гумбольдта, Берлин.
реклама
Кристиан Тайхманн, Университет Гумбольдта, Берлин. «Решает урожай доведение воды до корня растения»: сталинизм и ирригация в Узбекистане, 1924-1941 гг.* В большей части Средней Азии земля без воды не имеет ценности. Несмотря на обширность территории, занимаемой Узбекистаном и Туркменистаном, основное население этих регионов сосредоточено вокруг древних оазисов и вдоль рек и каналов, где развивались и переживали периоды упадка тысячелетние системы орошения. К 1924 г. времени, когда после почти десяти лет насилия и разрушения большевики наконец приобрели контроль над непокорным Туркестаном, - многие каналы и другие ирригационные сооружения оказались разрушенными или работали только частично. Поэтому процесс восстановления сельскохозяйственной инфраструктуры Узбекистана после Гражданской войны имел для большевиков важное символическое значение. Ленин особо подчеркивал это, утверждая, что «орошение [?] больше всего пересоздаст край, возродит его, похоронит прошлое, укрепит переход к социализму» (1). Именно Ленин, назначив инженера Георгия Ризенкампфа ответственным за развитие ирригации в Средней Азии, наметил курс советской политики в области водных ресурсов. Ленин одобрил план Ризенкампфа по орошению 300 000 гектаров неосвоенных земель в Голодной Степи, засушливого региона между Ташкентом и Самаркандом. Эта идея была отнюдь не оригинальна. В течение десятилетий развитие ирригации Голодной Степи являлось одной из главных задач, которые намеревалась осуществить царская администрация, однако осуществлению проекта мешали технические трудности и финансовые проблемы. Тем не менее, Ризенкампф увидел в этом свой шанс и отдал свою судьбу в руки нового режима. В 1920 г. он опубликовал памфлет о золотом веке мелиорации, к которому приведут Азию большевики: «Царизм не понимал значение нашей работы. Временное правительство полностью приостановило работы. И только после Октябрьской революции мы встретили живой интерес к орошению Туркестана» (2). В начале 1920-х гг., когда Советский Союз находился в стадии формирования, национальная политика и восстановление экономики после Гражданской войны тесно переплетались. Эксперты спорили о том, как соединить не совпадающие друг с другом интересы советских национальных республик, с одной стороны, с нуждами и потребностями всей советской экономики в целом - с другой. Большинство этих экспертов было просвещенными сторонниками модернизации, которые прежде служили царскому правительству и, подобно Ризенкампфу, впоследствии перешли на сторону большевистской власти. И хотя многие из них не были членами коммунистической партии, в поисках «лучших решений» для множества «нерешенных вопросов» воссоздаваемой империи, они шли в ногу с большевистскими лидерами и советскими правительственными чиновниками высокого ранга (3). Дебаты о водной политике в Узбекистане в 1920-е гг. определялись общими взглядами на модернизацию, противоречивыми мнениями по поводу функционирования Советского Союза как единого целого и конкурирующими экономическими программами. Таким образом, несмотря на некоторую экзотичность, концепция ирригации Средней Азии отнюдь не была необычной для первых лет советской власти. Однако в ходе дальнейшей советской модернизации проблемы водной политики и ирригации приобрели совершенно особую роль, и эта история еще не рассказана. В этой статье рассматриваются способы и пути трансформации периферийных регионов царской империи в раннесоветский период. Как выглядела советская модернизация с точки зрения такой «окраины» как Узбекистан? Кто были акторы, осуществлявшие советскую политику, способствуя, таким образом, выстраиванию Советского Союза? В чем, помимо деструкции, заключалась сила советской модернизации? Поливное земледелие в Узбекистане представляет замечательную возможность для поиска ответов на эти вопросы, поскольку именно в этой отрасли проблемы экономической и национальной политики налагались на ключевые проблемы внутри всего советского порядка, и прежде всего, на острое соперничество между московскими экономическими плановиками и лидерами новообразованных советских республик в Средней Азии (этому посвящена первая часть). Во-вторых, ирригация была поводом для соперничества между узбекскими крестьянами и большевистскими политическими элитами, уровень работы оросительных систем может не только служить индикатором отношений крестьян и государства, но и показывает, насколько глубоко проникало в периферию влияния политического центра (часть 2). И, наконец, способы организации и управления ирригационным строительством за короткий промежуток в 20 лет претерпели драматические изменения. Эти меняющиеся подходы к водному хозяйству были тесно связаны с постоянно меняющимся политическим ландшафтом и личностными качествами его главных действующих лиц (часть 3). В целом, все три части этой статьи являются попыткой ответа на вопрос, каким образом советская национальная политика и революционный курс на модернизацию «отсталых» национальностей взаимодействовали друг с другом. I. Между развитием и централизацией В первые годы существования Советского Союза отношения между центром и национальными окраинами «Советского Востока» регулировались в основном при помощи денежных вливаний (4). Фонды на ирригацию Средней Азии отпускались из всесоюзного бюджета на сельское хозяйство, достигнув наивысшего размера в 1924 и 1925 гг. (5). После общей ревизии состояния ирригационных систем в 1926 г., союзное правительство стало больше внимания уделять тому, как были фактически потрачены выделенные на орошение средства. В начале 1926 г., во время инициированной Серго Орджоникидзе кампании «рационализации», направленной на перераспределение государственных финансовых ресурсов в пользу индустриального сектора, Москва еще больше урезала затраты на ирригацию Средней Азии. Среднеазиатское Управление Водного Хозяйства попросили сократить штат на 50 процентов (6). В ответ на снижение субсидий из центра, узбекское и туркменское правительства в 1928 г. решили ввести водный налог. Однако в Узбекистане его сбору помешал дефицит зерна. В Туркмении чиновники говорили плательщикам, что собранные деньги пойдут на строительство новой железной дороги, войну против Англии и зарплату русским инженерам, но эти меры не встретили положительного отклика у налогооблагаемого населения (7). Все это затягивало налоговую кампанию и в конце-концов закончилось провалом. Но все же последствия уменьшения субсидий на ирригацию оказались более далеко идущими, чем можно было предположить из краха кампании по сбору налогов. Вводя в 1928 г. налог на воду, узбекское правительство исходило из политической подоплеки. Главной целью этого мероприятия было ускорение социальных перемен в деревне через процедуру выборов местных смотрителей каналов, или мирабов, из числа бедных крестьян. В большинстве местностей мирабы выбирались локальными «собраниями водопользователей», которые в 1920-е гг. стали наиболее широко приемлемыми форумами взаимодействия между правительственной администрацией, ответственной за распределение воды, и местным крестьянством. Для правительства учреждение мирабов представлялось возможным каналом вхождения в деревенские структуры, где доминировали элиты, воспринимаемые как «традиционные» и, следовательно, «антисоветские» (8). Водный налог, таким образом, вводился, чтобы поддержать бедняцких мирабов в финансовом отношении. В специфических условиях аграрной Средней Азии, где советская и государственная власть распространялась главным образом через распределение денежных потоков и привилегий, эта мера сулила значительный успех (9). Чтобы завоевать политическую лояльность беднейшего крестьянства и укрепить собственное влияние, узбекские правительственные чиновники пытались внедрить систему государственной оплаты мирабов. Эта революционная идея узбекского правительства была поддержана Среднеазиатским Бюро Центрального Комитета, т.к. она соответствовала его подходам к классовой политике (10). Однако, главной целью этой узбекской инициативы являлось обеспечение более полного контроля над ирригационной системой как таковой через завоевание преданных сторонников в деревнях. В институциональной организации водного хозяйства 1920-х гг. отражается то решающее влияние, которое правительственные органы зарезервировали для себя. В то время как в ведении республиканских водных управлений находились лишь малые ирригационные системы, Среднеазиатское Управление Водного хозяйства в Ташкенте руководило всеми «межнациональными» оросительными сооружениями, которые пересекали республиканские границы. Это учреждение напрямую подчинялось Среднеазиатскому партийному бюро, а его директор являлся одним из секретарей этого бюро. В штате Управления работало 650 инженеров и административного персонала, и именно на негоприходилась львиная доля финансовых поступлений из Москвы (11 млн. из общих 23,7 млн. руб. в 1925-1926 гг.) (11). Директором Среднеазиатского управления водного хозяйства был Михаил Рыкунов, член партии с 1903 г. и близкий друг Исаака Зеленского, возглавлявшего Среднеазиатское партийное бюро с 1924 по 1931 гг. (12). Как и все остальные институты общего среднеазиатского уровня, централизованное администрирование водных ресурсов с самого начала столкнулось с оппозицией. С точки зрения республиканских властей, такое управление водой выглядело ненужным и лишним, т.к. оно находилось слишком далеко и было слишком бюрократизировано, чтобы эффективно руководить разнообразными оросительными системами в каждой из республик, а для администрирования локальных ирригационных сооружений достаточно было и республиканских водных управлений (13). И все же партийное бюро, и Исаак Зеленский в частности, выступили в защиту централизованного контроля над водой: «Аргумент о незаинтресованности республик в производстве работ союзными органами не имеет никакого значения, так как население живо заинтересовано в расширении площади поливных земель». А поскольку управление водными ресурсами в Средней Азии имело политическое значение, то оно должно было осуществляться под надзором центральных партийных властей: «Необходимость постоянного «согласования» неизбежно ведет к ослаблению партийного влияния» (14). На протяжении 1920-1930-х гг. центральные власти сомневались в политической надежности республиканских партийных организаций, и, несмотря на многочисленные перемены межвоенного периода, вплоть до 1937 г. централизованное управление водным хозяйством оставалось одним из самых важных и наиболее дискуссионных вопросов в отношениях между центром и среднеазиатскими республиками. Одновременно с этим, центральные партийные и правительственные институты, ответственные за поддержание ирригационных систем были неспособны адекватно ответить на проблемы и трудности, отмеченные среднеазиатскими официальными лицами еще в начале 1920-х гг., и центральное правительство по-прежнему сохраняло контроль над распределением финансов вплоть до уровня отдельных деревень (15). Неспособность Москвы справиться с проблемой ирригации Средней Азии имела под собой множество причин. Способы, при помощи которых правительственные институты, по словам Дэвида Ширера, «проворачивали дела» («wheeling and dealing») в области социалистического хозяйствования (16), отмеченная Терри Мартином изменчивость «твердой и мягкой линий политики» («hard and soft line politics») партии по национальному вопросу (17), недоверие и дискриминация по отношению к «старым специалистам» - все это еще больше усугубляло трудности и неудачи среднеазиатских партийных лидеров и инженеров, занимающихся водным хозяйством. Еще на стадии планирования любого ирригационного проекта требовалось провести его через 17 административных инстанций, включая несколько подразделений Госплана, Наркомата Финансов и Совета Труда и Обороны (СТО) (18). В начале 1928 г., после показательного процесса над ведущими инженерами Среднеазиатского Управления Водного хозяйства в Ташкенте, проблемы стали нарастать горой - технически грамотные специалисты начали увольняться с работы и переезжать в Россию. Стройки каналов остались без средств и строительных материалов, а московские власти во время суда вообще прекратили принимать решения (19). В феврале 1928 г. Зеленский отправил Орджоникидзе встревоженную телеграмму с призывом побудить Госплан к скорейшим действиям. Бойкотирование Госпланом проектов среднеазиатской ирригации поставило под угрозу полное освоение новоорошенных земель, «имеющее громадное политическое значение» (20). Региональными властями, стремившимися через приобщение мирабов к советским мерам расширить свое влияние, распределение воды понималось как ключевой инструмент преобразования среднеазиатских обществ. Однако в Москве во второй половине 1920-х гг. ирригация воспринималась исключительно через призму финансирования, администрации и технического планирования. Вследствие этого и инженеры, и субсидии из центральных хозяйственных органов стали жертвами изменившегося в начале первой пятилетки курса Москвы по вопросам экономического планирования. Именно Рабоче-крестьянская инспекция (НК РКИ) под руководством Серго Орджоникидзе предложила применить этот новый курс к ирригационному сектору в Средней Азии (21). В процессе его осуществления, идея создания в Узбекистане оплачиваемого института мирабов из числа бедных крестьян была принесена в жертву московским мерам по урезанию расходов, блокируя, таким образом, попытки узбекских руководителей вести водную политику в соответствии с классовыми интересами. Москва же в это время продолжала удерживать жесткий контроль над управлением водными ресурсами в Средней Азии, не позволяя местным администраторам распоряжаться ничем, кроме мелких оросительных систем (22). II. Эксперты и путешественники В советской Средней Азии элитные специалисты выступали как агенты центра, и применительно к узбекской ирригации они были не только агрономами и инженерами, но и партийными функционерами, профсоюзными чиновниками и работниками контрольных комиссий. Для многих из них путешествия и командировки были важной составной частью профессии, и, как и в царские времена, эти поездки служили достижению господства, установлению внутренних связей и гегемонии в пределах государства (23). Группы командированных специалистов имели первостепенную важность для обеспечения внутренней коммуникации партии и правительства. Таким образом, через свои наблюдения, отчеты и публичные заявления путешественники способствовали выстраиванию государственности. В своих рапортах перед центральными политическими органами в Москве элитные специалисты представляли свои размышления о ситуации в Средней Азии, о месте и роли этого региона в Советском Союзе. Многие из них высказывали весьма резкие мнения о Средней Азии и царящих там нравах. Другие проявляли больший интерес к своей сугубо профессиональной миссии. Многое из раннесоветского дискурса по поводу Средней Азии основывалось на подходах и точках зрения царского периода, а некоторые взгляды, выраженные в отчетах советских путешественников 1920-1930-х гг. позволяют предположить, что они просто транслировали «ориенталистские» стереотипы о Средней Азии в большевистский дискурс об эмансипации. То, что раньше именовалось «восточным фатализмом» или «застоем», теперь стало называться «отсталостью» и «пережитками прошлого». Транслируя собственные представления о жизни азиатского крестьянского общества в более абстрактные советские взгляды по поводу «Востока», эти люди приобрели центральную роль в создании «советских» среднеазиатских идентичностей (24). Этот процесс ярко иллюстрируется речью, произнесенной в марте 1936 г. на пленуме Комиссии партийного контроля (КПК) уполномоченным от Узбекистана И.М. Беккером (25). Коллективизация нанесла тяжелый удар поливному земледелию (26). В своем выступлении Беккер сообщал о снижении поливных площадей, несмотря на значительные правительственные инвестиции. Если в 1929 г. эти площади составляли 1,401 млн. гектаров, статистические отчеты 1935 г. показывали только 1,329 млн. гектаров возделанных полей, а к концу 1936 г. ожидалось сокращение еще на 122 тыс. гектаров (27). Судя по всему, «враги» Советского Союза хорошо знали свое дело. Среди служащих водного управления, большинство из которых было русскими, Беккер и его команда обнаружили немало представителей «бывших»: «Нужно сказать, что в ирригации еще остались вредители и по сегодняшний день, ибо, когда мы проверяли, то нашли десятки чужих лиц, старые полковники, бывшие офицеры, ротмистры, откуда только понабрались, и все в водном хозяйстве в качестве надсмотрщиков, плановиков, бухгалтеров, а отсюда и результаты работы этого хозяйства». В соответствии с правилами игры, комиссия партконтроля обычно называла вслух, клеймила и наказывала врагов. Тем не менее, как пришлось признать самому Беккеру, это не решило проблему: «Мы стали искать корни. Но трудно найти корни» (28). Беккер назвал три причины деградации оросительной системы и последовавшего за ней падения производства хлопка. Прежде всего, Узбекистан был национальной республикой и, по сравнению Россией, «эта республика не свободна от прорех». Несмотря на «успехи ленинско-сталинской национальной политики», для Беккера статус Узбекистана как национальной республики был уже сам по себе проблемой. Свою речь он начал со слов: «во-первых, я буду говорить о национальной республике и, во-вторых, о хлопке, который будет немного идти в диссонанс с тем, что здесь говорили, скажем, о ленинградской промышленности» (29). Все «эти недостатки, эти прорехи и прорывы», как легко могли понять те, кто слушали Беккера, объяснялись периферийным положением Узбекистана и его все еще отсталым социальным порядком, который был не в состоянии обеспечить прочную основу для социалистического развития. Второй и главной причиной проблем в Узбекистане являлась узбекская партийная организация, причем не только тот факт, что партия состояла из «крестьянских коммунистов», которые были «политически безграмотны». По мнению Беккера, «основные прорехи республики заключаются в том, что организационные вопросы чрезвычайно отстают от политических задач, что организация не сумела, несмотря на успехи на хлопковом фронте, поднять на достаточную высоту организационные вопросы. Отсюда страдает и выполнение целого ряда хозяйственно-политических задач». Отметив и то обстоятельство, что «кадры руководящего состава слабы», развивать это положение в публичной речи Беккер не стал (30). В качестве третьей причины выдвигались действия «врагов» и «вредителей». Беккер считал, что они есть и среди инженеров, и в органах юстиции, и в сельской местности (31). Многие члены Комиссии партконтоля, выслушав высказывания узбекских депутатов о врагах, были просто изумлены. Один из них (Шкиратов) даже прервал оратора вопросом: «Но ведь уже 18 лет советской власти, неужели счетовода нельзя было найти?», на что Беккер ответил: «Да, 18 лет советской власти, но, к сожалению, мы имеем такие факты». А Ян Петерс, известный своей жесткостью, счел нужным сказать: «Но все-таки не весь аппарат так засорен» (32). К середине 1930-х гг. отношения между центром и периферией в Советском Союзе стали определяться исключительно экономическим основаниями. Если в 1920-е гг. самыми важными вопросами считались вопросы национальности и культурной революции, то для государственных деятелей 1930-х гг. они постепенно становились категориями бессмысленными и малозначительными. Проблемы национальной политики и эмансипации женщин перестали быть приоритетами для центрального правительства (33). «Культурные кампании» осуществлялись в форме партийных чисток и террора против «националистов» и других «врагов» (34). То, что Узбекистан стал простым синонимом для слова «хлопок», особенно явственно прослеживается в поведении кремлевских лидеров. Сталин, инициировавший в 1929 г. «хлопковый скачок», неоднократно заявлял о том, что именно узбеки должны посвятить себя производству хлопка. С начала 30-х гг. вся его коммуникация с узбекским руководством была сведена лишь к вопросам о хлопке и коллективизации хлопкоробов (35). Когда в 1935 г. план по хлопку был выполнен только после того, как крестьянам было разрешено сдавать в большом количестве непросушенный сырец низкого качества, партийные лидеры Узбекистана, и Акмал Икрамов в частности, были объявлены лично ответственными за это. В том же году Икрамова выставили из кабинета Орджоникидзе, с которым он хотел поговорить о промышленном развитии Узбекистана (Икрамов жаловался, что «тов[арищ] Орджоникидзе вместо разрешения вопроса, ругался и обвинял меня во всех грехах, даже в кляузничестве»). А в 1936 г. Сталин раздраженно черкнул на заявлении Икрамова об отпуске: «Откуда отпуск» А как было с хлопком?» (36). Советизация Узбекистана свелась к контролю за колхозными доходами, подсчету рабочих дней в колхозах, установлению норм по сбору хлопка и привязыванию их к планам распределения водных ресурсов. А поскольку люди не справлялись с планами, не работали на колхозных полях и по-прежнему приобретали товары на черном рынке за пределами «советской» экономической сферы, то чиновники видели врагов везде, где только заходила речь о хозяйственных вопросах (37). Крестьяне и работники ирригационных сооружений мошенничали и воровали на каждом шагу, прокуроры покрывали обвиняемых, а узбекский Центральный Комитет лгал о сборах хлопка и увеличении поливных площадей (38). В социальной сфере претензии советских чиновников на «развитие» и «цивилизацию» периферии уступили место жесткой политике, основанной на чисто экономических показателях. Как реагировали на эту новую реальность узбекские крестьяне? Как отмечалось в докладе НКВД в 1935 г., «баи умышленно затопляли хлопковые поля и преступно смешали первые сорта хлопка с кураком и кусаком» (39). В 1939 г. работа ирригационных систем все еще оценивалась весьма критически. Хлопковые поля, как говорилось в отчетах, поливались слишком поздно, не всегда проверялось, были ли они перед этим вспаханы и прополоты. Крестьяне пользовались заливным орошением, что наносило вред хлопковым плантациям. Сеть арыков на полях, как и дренажные системы, были заброшены. Вследствие этого стала расти засоленность почвы, что, в свою очередь мешало значительному росту орошаемых земель. «В ряде районов и колхозов до сих пор к использованию воды относятся крайне плохо, а подчас и преступно». Проверяющие обнаружили «массовые факты бесхозяйственного преступно небрежного использования воды». Там, где колхозные хлопковые поля оставались сухими и необработанными, частные участки поливались и охранялись: «В колхозе «Кзыл-Аскер» Фрунзенского района Ташкентской области в бригаде Садыб-Абиева была пущена в арык вода, по которому расположены не колхозные хлопковые поля, а тамарка [частные земли] колхозников, которые поливались из этого арыка». Там, где не было каналов и арыков для пуска воды на личные участки, крестьяне затопляли дороги и использовали другие способы для доставки воды туда, куда они считали нужным. В Ферганском совхозе «Саваи», где использование воды было признано «особо варварским», «в конце поливаемого поля образовались озера, воду из которых используют железнодорожники для полива своих участков» (41). Тезис о том, что начало коллективизации в Узбекистане сопровождалось массированным упадком ирригационной системы, хорошо известен в научной литературе последнего десятилетия. Как считают некоторые авторы, система стала медленно возрождаться и приходить в соответствие с планами и целями инженеров водных управлений и ответственных партийных работников лишь с 1933 г., после того как Москва взяла более мягкую линию Насаждение колхозов и разворачивание террора со стороны МТС и ОГПУ предположительно вело к установлению тотального контроля над крестьянством. Узбекские крестьяне превращались в производителей хлопка, которые работали в неблагоприятных, а иногда и просто рабских условиях (41) Но, как свидетельствуют документы конца 1930-х гг., дело обстояло иначе. Государство не отвечало за оросительную систему, а крестьяне были отнюдь не «советскими». То, что приезжим инспекторам казалось кощунственным обращением с водой, на самом деле являлось признаками складывания нового отношения к распределению водных ресурсов. С началом хлопковой кампании в 1929 г. и крестьянам, и местным чиновникам пришлось искать пути приведения требований крупномасштабного производства хлопка в соответствие с собственными насущными потребностями. Это приспособление крестьянских нужд к государственной необходимости осуществлялось посредством мелких «происшествий» и «утечек», в результате которых вода из оросительных сооружений, предназначенных для выполнения государственного заказа, попадала на частные земли (42). Таким образом, то, приезжие государственные чиновники считали актами воровства, бесхозяйственности и мошенничества, фактически являлось своеобразной системой местных соглашений, неизбежных в процессе выживания, и практикуя их, участники находились под постоянной угрозой наказания и террора со стороны государства. III. Личные стили В августе 1941 г., немного времени спустя после того, как немецкая армия атаковала Советский Союз, в Каракалпакии в правобережной части Аму-Дарьи был начат проект по строительству канала Кырк-кыз («сорок девушек»). Этот канал должен был подвести воду в пустыню Кызыл-Кум для орошения 20 тыс. гектаров новых земель. 20 августа 1945 г. из столицы Каракалпакии Турткуля в пустыню было доставлено 5 тыс. человек, чтобы начать работы. Многие из этих землекопов были очень молоды, потому что в это время в Каракалпакии уже началась военная мобилизация. Работа была организована по правилам «социалистического соревнования». Условия труда были ужасающи, с отсутствием каких бы то ни было механизмов и питьевой воды - ее приходилось привозить на стройку на верблюдах и ослах. Другой проблемой стали пустынные бури, заносившие песком уже вырытые котлованы. К середине сентября, когда работы были закончены, из запланированных 40 км.канала было вырыто только 12 км, а из 20 тыс. гектаров поливных земель осенью 1941 г. было возделано только 1 тыс. гектаров (43). Кырккызский проект был вовсе не единичен для узбекского сектора ирригации конца 30-х - начала 40-х гг. Это было строительство в духе «народных строек», которые знаменовали собой особый подход к ирригации, принятый к действию новым узбекским руководством после 1937 г. Усман Юсупов, ставший первым секретарем Узбекистана в сентябре 1937 г., пользовался явным доверием кремлевской клики. Идея выдвижения Юсупова на эту должность принадлежит Андрею Андрееву, который в это время занимался чисткой узбекской партийной организации (44). Вполне понятно, что назначение Юсупова изменило и подходы узбекского руководства к ирригации, поскольку каждая смена лидеров в Узбекистане вела к большим переменам в ирригационном секторе. Исаак Зеленский был сторонником централизованного государственного управления, председатель Узбекского Совнаркома Файзулла Ходжаев и первый секретарь Узбекской КП(б) Акмал Икрамов подчеркивали важность органического развития этого сектора и необходимость его приспособления к местным нуждам. Вследствие этого за период с 1932 по 1937 г. не было инициировано ни одного крупномасштабного ирригационного строительства. Юсуповские же «народные стройки» были радикальным разрывом с этими предыдущими моделями. Большой Ферганский канал стал для Узбекистана олицетворением «великого поворота», символизируя приход в Среднюю Азию «высокого модернизма». Лучшим примером для иллюстрации изменения в отношении к строительству оросительных сооружений до смены партийного руководства в сентябре 1937 г. являются работы по защите от наводнений побережья нижней Аму-Дарьи ранней весной того же года. Начиная с 1932 г., затопление берегов Аму-Дарьи стало весьма серьезной проблемой. Каждый год в зимние месяцы, а также в июне и июле разрушительные потоки воды угрожали полям, деревням и жилым кварталам столицы Каракалпакии Турткуля. В конце-концов, в феврале 1937 г. центральные власти в Москве постановили отправить в Турткуль строительные материалы. Файзулле Ходжаеву было поручено взять под контроль строительство прибрежных укреплений и защитных дамб(45). Однако, поскольку решение о субсидиях было принято Москвой только в середине февраля, к тому времени, когда местные власти смогли, наконец, начать работы, было уже слишком поздно. До начала нового сезона наводнений времени хватило только на то, чтобы несколько улучшить уже имевшиеся сооружения, и эти незначительные достижения не могли изменить общую ситуацию. Такие «отсрочки» и «затычки» были типичными для ирригационного строительства до 1937 г. (46). Спешка и импровизация, характерные для государственных строительных работ, по вполне понятным причинам негативно сказывались как на графиках поставки стройматериалов, так и на процессе найма пригодной рабочей силы. Транспорт всегда запаздывал, и всегда не хватало еды для рабочих. Лишь немногие из специалистов обладали техническими знаниями, необходимыми для планирования и управления большими строительными проектами. В тех случаях, когда для стройки требовались машины и механизмы, приходилось вести бесконечную бюрократическую переписку между Ташкентом, Москвой и Турткулем. Где бы и когда бы не появлялось, наконец, оборудование, было уже слишком поздно. Поэтому стройки полагались в большей степени на импровизацию чем на планирование (47). В результате инженеры и управляющие стройплощадками обращались в Москву только за формальным одобрением технических проектов, а когда начиналось реальное строительство, то большинство работ велось не по утвержденным планам, а на основе местных знаний. Решения о месте и высоте защитных дамб и укреплений принимались после консультаций с мирабами и аксакалами, которых расспрашивали о сезонных изменениях во время паводков. Из-за задержек с поставками стройматериалов, на этих стройках использовались местные средства и способы, а люди работали точно так же, как это делалось прежде в течение веков. Преимуществом такого «локального подхода» было в том, что ирригационные системы управлялись аккуратно и индивидуально, а строительство велось, чтобы спасти или улучшить специфические местные системы арыков. Однако у этого подхода были и недостатки. Поскольку решения обычно принимались на месте, то и рабочую силу привлекали из ближайшей округи. Это принудительное участие в строительстве и поддержании каналов в рабочем состоянии, известное как «казу», в 1920-е гг. узбекские большевики сравнивали с «феодальной эксплуатацией» со стороны ханов и эмиров. Тем не менее, эта практика так до конца и не исчезла, а в 1930-е гг. вернулась обратно, т.к. средств для оплаты работ не хватало. Ходжаев заявил своим инженерам в Турткуле: «Ведь когда мы ликвидируем паводки, мы бросаем на эту работу 15-20 тысяч населения. Вот когда смывало Чарджуйский мост (я в это время был председателем Совнаркома в Бухаре), мы тогда мобилизовали около 20 тысяч населения, и люди шли, каждый знал свою очередь. [...] Может быть, здесь не придется в таких размерах мобилизовывать население, но надо, чтобы население приняло определенное участие» (48). После чисток 1937 г. и показательного процесса над «право-троцкистским блоком» в марте 1938 г., где Ходжаев и Икрамов были объявлены «врагами народа», их методы управления ирригационным сектором также были подвергнуты интенсивной критике (49), а ирригационные стройки, которые велись под их руководством, были уподоблены проектам царского периода (50). Получалось, что до 1937 г. ирригационные работы велись слишком медленно, неэффективно и безрезультатно. Теперь же оросительные проекты были ориентированы на быстрое завершение с целью «определенно решить водную проблему». С конца сентября 1937 г. ирригацией начал заниматься Юсупов. Разослав телеграммы в районные партийные организации, он потребовал провести чистку ирригационных органов, и «немедленно проверить состав кадров системы водного хозяйства, начиная с руководителей и кончая мирабами мелких арычных систем» (51). После этого, в 1938 и 1939 гг. по всему Узбекистану развернулись новые стройки. Самым большим и самым известным из этих проектов был Большой Ферганский канал длиной 250 км, который был построен с участием 500 тыс. человек за зиму 1939-1940 гг. Эти «народные стройки» опирались на физический труд большого количества рабочих, которых туда свозили во всего Узбекистана. Машины на них едва использовались. Своими большими масштабами «народные стройки» изменяли не только местные водные системы, но и целые агрокультурные регионы. Большинство этих проектов осуществлялось в течение нескольких месяцев или недель. Начатый в августе 1941 г. Кырк-кызский канал в Турткуле был лишь одной из многих, хотя, возможно, и самой несвоевременной попыткой приспособления ферганских методов строительства каналов к местному уровню. Юсуповский стиль организации работы сопровождался также и невиданной доселе пропагандистской кампанией. До 1937 г. и в пропаганде, и в реальной жизни, ирригация должна была служить расширению хлопковых посевов. Однако всего лишь за пару лет язык ирригационной пропаганды кардинально изменился. Если верить газетам того времени, узбекский «народ» ощущал «тягу к воде». Колхозники теперь были счастливыми участниками масштабных проектов по строительству новых каналов (52). (Эта «тяга к воде», разумеется, была спровоцирована принятой в Москве в январе 1940 г. резолюцией об увеличении урожая хлопка). В духе XVIII партийного съезда, пропагандисты писали о том, что, копая каналы, крестьяне становятся членами социалистического общества, идущего к коммунизму. Усман Юсупов был из них самым красноречивым (53). Строительство каналов должно было коренным образом изменить узбекское общество, а «главное в этом движении», как утверждал сам Юсупов, «состоит в том, что оно знаменует собой новые формы социалистического труда, характерные для перехода от социализма к коммунизму. Таким образом, замечательное народное движение в ирригации является показателем неуклонного движения узбекского народа к коммунизму» (54). Заключение В сравнении с колониальной практикой западных держав, примечательно, что в советской политике развития Средней Азии почти полностью отсутствовало распространение технологий. И хотя в сталинский период тракторы и другая машинерия всячески превозносились, ирригационные работы вне зависимости от масштаба осуществлялись почти исключительно с помощью физической силы. Интерпретация сталинской модернизации с точки зрения западных стандартов зачастую ведет к акцентированию отсталости и неэффективности советского государства. Интересно, что именно так смотрели на собственную страну и многие путешествующие государственные агенты. В их глазах Узбекистан оставался отсталым и проблематичным регионом, а оценивая ирригационные системы, они отмечали иррациональность и коррупцию. Но это была не вся правда. Из-за того, что большинство мужского крестьянского населения Узбекистана игнорировало «советскую» экономическую сферу и не было занято в колхозном секторе, советская политика развития не могла достичь цели. И, как это случалось во всех проектах развития по всему миру, предположительно счастливые реципиенты государственной поддержки, что называется, «голосовали ногами», делая с этой поддержкой то, что они считали нужным и необходимым для своих личных целей. Узбекское партийное и государственное руководство, естественно, было весьма заинтересовано в развитии водного хозяйства, поскольку земледелие, и хлопководство в особенности, самым непосредственным образом зависели от хорошей работы ирригационных систем. В 1920-е гг. Исаак Зеленский был ярым сторонником централизованного Среднеазиатского управления водного хозяйства - это соответствовало его цели сосредоточить весь процесс принятия решений по экономическим вопросам в руках Среднеазиатского партийного бюро. Лидеры республик сопротивлялись этому, но тщетно. Однако, когда в 1928 г. началось преследование инженеров, Зеленский понял обманчивость этой централизации, поскольку ирригационное строительство в Средней Азии не могло осуществляться без приказов из Москвы. Крестьянство Узбекистана к 1941 г. не стало «советским». При более близком взгляде на работу ирригационных систем и на перемены, произошедшие в водном хозяйстве Средней Азии в 1920-1930-е гг., пределы советской модернизации становятся особенно заметными. «Советские» цели революционизации «Востока» достигались в основном с помощью государственного террора, дефицита продовольствия и лишь незначительных стимулов. Узбекские же крестьяне с их стратегиями выживания всячески сопротивлялись государственному курсу. Рискуя попасть под суд, они приспосабливали работу ирригационных сооружений к собственным нуждам. Единственным способом, при помощи которого такая система могла работать, было неофициальное вступление в разнообразные локальные соглашения, поскольку разверстка воды делалась по договору с местным сообществом. С другой стороны, в начале 30-х гг. изменились и приоритеты московских партийных лидеров. Поддержка «отсталых народностей» с помощью культурных кампаний уступила место грубому экономическому диктату. Единственным, что теперь принималось ими в расчет, стал урожай хлопка. ПРИМЕЧАНИЯ * Исследование для подготовки данной статьи было проведено при поддержке фонда Volkswagenstiftung (Ганновер), Немецкого академического общества (Deutscher Akademischer Austauschdienst, Бонн) и Института Гувера Стэнфордский университет, США. Концептуальные рамки проекта были разработаны в сотрудничестве с Йоргом Баберовски (Берлин) и Юлией Обертрейс (Фрайбург) Текст, первоначально представленный на конференции Американской ассоциации развития исследований по славистике (AAASS 2006), был существенно переработан, благодаря комментариям и замечаниям Адриенн Эдгар (University of Southern California, Santa Barbara), Бенджамена Лоринга (Brandeis University) и других участников секции «Экономическое развитие Средней Азии в межвоенный период». Цитата в заглавии: РГАЭ. Ф.8378. Оп. 1. Д. 99. Л. 327. Перевод Хмелевской Ю.Ю. 1. Ленин В.И. Письмо коммунистам Азербайджана. Полн.собр.соч., Т. 43. С. 200. 2. Мамедов А. Русские ученые и развитие ирригации Средней Азии. Ташкент, 1965. С. 50. 3. Francine Hirsch: Empire of Nations. Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, London: Cornell University Press, 2006. P. 21-98. 4. Terry Martin: The Affirmative Action Empire. Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca, London: Cornell University Press, 2001. Р. 129 passim. 5. James Heinzen: Inventing a Soviet Countryside. State Power and the Transformation of Rural Russia, 1917-1929. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2004. Р.102. 6. ГАРФ. Ф. 3292. Оп. 1. Д. 10. Лл. 184-184об. 7. РГАСПИ. Ф. 62. Оп.2. Д. 1349. Лл.7-7об., 10. 8. РГАСПИ. Ф.62. Оп. 2. Д. 1675. Лл. 13-14. 9. Adrienne Edgar: Tribal Nation. The Making of Soviet Turkmenistan. Princeton: Princeton University Press, 2004. Р. 70-128. 10. То же самое можно сказать о земельной и водной реформах, осуществленных в 1920-е гг., общее изложение см.: Gerard O'Neill: Land and Water "Reform" in the 1920s. In: Tom Everett-Heath (ed.): Central Asia. Aspects of Transition. London, New York: Routledge Curzon, 2003. Р. 57-79. 11. РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 500. Л. 6; Д. 1289. Л. 113. По данным советских источников, в 1925-26 гг., на развитие узбекской промышленности было ассигновано 106 млн. рублей. К этому времени стоимость производимого в Узбекистане хлопка составляла 100 млн. золотых рублей, см.: История Узбекской ССР с древнейших времен до наших дней. Ташкент, 1974. С. 352 12. РГАСПИ. Ф. 121. Оп.2. Д. 19. Л. 7, Там же, Ф. 62. Оп. 2.Д. 500. Л. 121. Первоначально Зеленский хотел назначить Рыкунова главой Туркестанского СТО (РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 86. Л. 4.) 13. РГАСПИ. Ф. 78. Оп. 1. Д. 151. Лл. 77-79. Аргументы против учреждения Среднеазиатского Экономического Совета также остались неуслышанными. 14. ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 71. Д. 74. Лл. 8, 5. 15. ГА РУз. Ф. 837. Оп. 32. Д. 193. Л. 6. 16. David Shearer: Wheeling and Dealing in Soviet Industry. Syndicates, Trade, and Political Economy at the End of the 1920’s. Cahiers du Monde Russe 36/1-2 (1995): 139-159. См. также его работу: Industry, State, and Society in Stalin’s Russia, 1926-1934. Ithaca, London: Cornell University Press, 1996. 17. Terry Martin: Interpreting the New Archival Signals. Nationalities Policy and the Nature of the Soviet Bureaucracy. Cahiers du Monde russe 40/1-2 (1999). Р. 113-124. 18. РГАСПИ. Ф.62. Оп. 2. Д. 1289. Лл. 13-13об. 19. РГАСПИ. Ф. 121. Оп. 2. Д. 121. Лл. 38-38об.. 20. РГАСПИ. Ф. 62.Оп. 2. Д. 1671. Л. 6. 21. РГАСПИ. Ф. 85. Оп. 27. Д. 210. Лл. 6-7. 22. РГАСПИ. Ф. 121. Оп.2.Д. 121. Лл. 43-39. 23. Mary Louise Pratt: Imperial Eyes. Travel Writing and Transculturation. London, New York: Routledge, 1993. То же самое можно сказать и о складывающихся национальных государствах, как показано в работе Б. Андерсона, см.: Benedict Anderson: Imagined Communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London: Verso, 1991. 24. Douglas Northrop: Veiled Empire. Gender and Power in Stalinist Central Asia. Ithaca, London: Cornell University Press, 2004: 46-66; Paul Stronski: Forging a Soviet City. Tashkent 1937-1966. Ph.D. dissertation, Stanford University. Stanford 2003: 22-46. 25. И. М. Беккер родился 1871 г., член партии с 1914 г. В 1927-28 гг. работал первым секретарем Семипалатинчкого губкома. В 1928 г. был снят за «эксцессы» экспроприационной кампании против «баев». В 1932 г. назначен секретарем обкома в Караганде. (Я выражаю признательность Роберту Киндлеру (Берлин), предоставившему мне эти сведения). О ранней карьере Беккера в Акмолинском губкоме в 1921, см : Stephen Blank: Ethnic and Party Politics in Soviet Kazakhstan, 1920-1924. Central Asian Survey 10 (1991). Р. 1-19, 10. 26. Подр. о коллективизации в Узбекистане, см.: Джумашев А. Казахстан Каракалпакстан. Проблемы взаимоотношений // Россия и Казахстан. Проблемы истории (ХХ - начало XXI вв.). М., 2006. С.. 133-158; Nadeshda Ozerova: Collectivization and Socialization of Agricultural Production in Uzbekistan. The Soviet Policy in 1930's. Journal of Central Asian Studies 15/1 (2005). Р. 1-14; Reinhard Eisener: Konterrevolution auf dem Lande. Zur inneren Sicherheitslage in Mittelasien 1929/30 aus der Sicht der OGPU. Berlin: Das Arabische Buch, 1999; Аминова Р. Из истории коллективизации в Узбекистане // История СССР. 4(1991). С.42-53. 27. РГАНИ. Ф. 6. Оп. 1.Д. 13. Лл. 109-154, цит. 141, 122. 28. Там же. Лл. 120-122. 29. Там же. Лл.109-110. 30. Там же. Лл. 109-111. 31. Там же. Лл. 120-121. 32. Там же. Лл. 125. 33. О безразличии центра к «женскому вопросу» в Узбекистане в конце 1930-х гг., см.: Douglas Northrop, Veiled Empire (см. примечание 23). Р. 284-313. О «коренизации» и этнических конфликтах, см. : Terry Martin, The Affirmative Action Empire (см. примечание 4). Р. 376-379, 387-392. 34. В ноябре-декабре 1934 г, во время визита Куйбышева в Среднюю Азию, в Узбекистане действовала «тройка» в составе самого Куйбышева, Икрамова и Файзуллы Ходжаева, которой имевшая полномочия от политбюро на присуждение смертных приговоров, см. Хлевнюк О. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М.: РОССПЕН, 1996. С. 134. 35. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 38. Л. 103; Ф. 62. Оп. 2.Д. 3270. Л. 2. 36. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 725. Л. 11; Д. 737. Л. 65; Д. 65. Л. 14. См. также: Сталин и Каганович. Переписка 1931-1936 гг. М.: РОССПЭН, 2001. С. 460-461 (28.08.1934), 544 (31.08.1935), 553-555 (5.09.1935), 678-679 (16.09.1936). 37. О процессе по поводу поджога хлопковых складов, см.: Трагедия советской деревни. Т. 4. М., 2002. С. 527. 38. Трагедия советской деревни. С. 528. Все эти обвинения были также выдвинуты М. Беккером в цитировавшейся выше речи в 1936 г, см. примечание 27. 39. Там же. 40. РГАНИ. Ф. 6. Оп. 6. Д. 662. Лл. 6-9. 41. Michael Thurman: The «Command-Administrative System» in Cotton Farming in Uzbekistan. 1920s to Present. Bloomington: Indiana University Research Institute for Inner Asian Studies, 1999: 34. Такая интерпретация основывается на «стандартном» историческом нарративе коллективизации в России, см. Зеленин И.Е. Введение. Кульминация крестьянской трагедии // Трагедия советской деревни. Т.3. Конец 1930 - 1933 гг. М.: РОССПЕН, 2001. С. 7-47, и особенно С. 36-40. 42. Об аналогичных уловках и соглашениях в российской части Советского Союза, см.: Sheila Fitzpatrick: Stalin’s Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. New York: Oxford University Press, 1994. Р. 134-135, 186, 194 passim. 43. Сарыбаев К. История орошения Каракалпакстана (с конца XIX века до наших дней). Нукус: Каракалпакстан, 1995. С. 215-219. 44. Советское руководство. Переписка 1928-1941гг. М.: РОССПЭН, 1999. С. 374; РГАСПИ. Ф.558. Оп.11. Д.57. Л. 95. 45. ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 19. Д. 4. Лл. 199-200. 46. ГА РУз. Ф. 837. Оп. 32. Д. 46. Лл. 85-90. 47. В воспоминаниях русских инженеров их способность работать и импровизировать в окружении хаоса подчеркивается как положительное качество, см.: Susanne Schattenberg: Stalins Ingenieure. Lebenswelten zwischen Technik und Terror in den 1930er Jahren. Muenchen: Oldenbourg, 2002. С. 181-208. 48. ГА РУз. Ф. 837. Оп. 32. Д. 46. Л. 90. 49. См. Судебный отчет по делу антисоветского «право-троцкистского блока». М.: Народный комиссариат юстиции СССР, 1938. (Утреняя сесиия 4 марта 1938 г.). 50. Бетин Р. Вторая молодость Шуманая. Турткуль: Каракалпакское государственное издательство, 1941. С. V, 3. 51. ГА РУз. Ф. 837. Оп. 32. Д. 576. Л. 116. 52. Правда Востока. 28.01.1940. С.1. 53. См.: Klaus Gestwa: Technik als Kultur der Zukunft. Der Kult um die Stalinschen Gro’bauten des Kommunismus. Geschichte und Gesellschaft 30/1 (2004). С. 37-73. 54. Правда Востока. 4.02.1940. С. 3.
