Из книги С. Жижека "Глядя вкось"

из
Славой ЖИЖЕК
ГЛЯДЯ ВКОСЬ
Введение в психоанализ Лакана
через массовую культуру
....
Взлет и падение объекта
"Головокружение" Хичкока – еще одна история о леди, которая исчезает, фильм,
герой которого покорен возвышенным образом – словно специально сделано, чтобы
проиллюстрировать тезис Лакана о том, что сублимация не имеет ничего общего с
"десексуализацией", но имеет гораздо больше отношения к смерти: сила
очарования, которую источает возвышенный образ, всегда имеет такое измерение,
как смерть.
Сублимацию обычно рассматривают как десексуализацию, т.е. как исключение
либидинальной составляющей из "грубого" объекта, который должен в этом грубом
виде удовлетворять некое первичное влечение, и привязку объекта к более
"возвышенной", "культурной" форме удовлетворения. Вместо того, чтобы напрямую
овладеть женщиной, мы пытаемся соблазнить и покорить ее любовными письмами и
поэзией; вместо того, чтобы набить врагу морду, мы пишем о нем эссе с
уничтожающей критикой – расхожая "психоаналитическая" интерпретация будет
гласить, что наша поэзия есть всего лишь сублимированный, косвенный способ
удовлетворить потребности своего тела, а изощренная критика – сублимация
физической агрессии. Лакан не оставляет камня на камне от этой проблематики
нулевой степени удовлетворения, подвергаемой сублимации. Его точка отсчета –
не объект якобы прямого, "грубого" удовлетворения, но его изнанка: первичная
пустота, вокруг которой циркулирует влечение, пустота отсутствия, которая
обретает позитивное существование в бесформенном виде Вещи (фрейдовская das
Ding, невозможная-недостижимая субстанция удовольствия). Возвышенный объект
есть именно "объект, возвышенный до уровня Вещи", обычный повседневный
предмет, который подвергается некому преображению и начинает в символической
экономике субъекта олицетворять невозможную Вещь, т.е. материализованное
ничто. Вот почему возвышенный объект представляет парадокс об объекте,
который способен существовать только как тень, в промежуточном,
полупроявленном состоянии, как нечто скрытое, неявное, как намек; как только
мы пытаемся рассеять тени и пролить свет на объект, объект растворяется; все,
что остается – хлам, повседневный предмет.
В одной из своих телепередач о чудесах подводной жизни Жак Кусто показывал
осьминога, который, снятый в своей стихии, в океанской глубине, движется с
удивительной грацией и источает какое-то пугающее и в то же время
притягивающее очарование; но как только пойманного осьминога поднимают из
воды, он превращается в отвратительный комок слизи. В "Головокружении"
Хичкока похожее превращение происходит с Джуди-Мадлен: как только она
покидает свою "стихию", как только она больше не занимает место Вещи, ее
чарующая красота исчезает, и она становится жалка. Смысл этих наблюдений в
том, что возвышенность объекта не есть его внутреннее свойство, но скорее
следствие его положения в пространстве фантазии.
Гениальность Хичкока еще раз подтверждается двойной артикуляцией фильма, т.е.
сломом, изменением настроя, между первой и второй частями. Вся первая часть,
вплоть до "самоубийства" фальшивой Мадлен, являет собою сверкающую обманку,
историю прогрессирующей одержимости героя чарующим образом Мадлен, неизбежно
оканчивающуюся смертью. Позволим себе небольшой мысленный эксперимент:
представим, что фильм здесь и оканчивается. Герой сломан, безутешен, он
отказывается поверить, что его возлюбленная Мадлен утрачена навсегда… Мы не
просто получили бы завершенную, целостную историю; таким сокращением фильма
мы еще придали бы ему дополнительный смысл. Мы создали бы страстную драму о
человеке, который, отчаянно пытаясь спасти любимую женщину от демонов ее
прошлого, самим избытком своей любви невольно подтолкнул ее к смерти. Мы даже
могли бы – почему нет? – придать этой истории лакановский поворот,
интерпретируя ее как вариацию на тему о невозможности сексуальных отношений.
Возведение обычной земной женщины на пьедестал возвышенного объекта всегда
грозит смертью жалкому созданию, обязанному воплощать Вещь, поскольку
"Женщина не существует".
Но продолжение фильма разрушает эту драму больших страстей, вынося на свет ее
банальную подкладку: за чарующей историей женщины, одержимой демонами
прошлого, за экзистенциальной драмой мужчины, избытком своей любви толкающего
женщину на смерть, мы обнаруживаем избитый, хотя и довольно сложный,
криминальный сюжет о муже, который хочет избавиться от жены и получить ее
наследство. Не знающий этого герой не может отказаться от своей фантазии: он
начинает искать пропавшую и, встречая девушку, похожую на нее, он отчаянно
пытается "подогнать" ее под образ покойной Мадлен. Весь фокус, конечно, в
том, что она и есть та женщина, которую он прежде знал как "Мадлен"
(вспомните знаменитый диалог братьев Маркс: "Вы напоминаете мне Эммануэля
Равелли." – "Но я и есть Эммануэль Равелли!" – "Тогда не удивительно, что вы
так на него похожи!"). Это комическое совпадение "напоминать" и "быть"
выявляет, однако, смертное сходство: если фальшивая Мадлен напоминает себя,
то это потому, что она в каком-то смысле уже мертва. Герой любит ее как
Мадлен, то есть потому что она умерла – возвышение ее образа равнозначно
умерщвлению ее в реальности. Так что урок этого фильма в следующем: фантазия
управляет реальностью, никогда нельзя носить маску, не расплачиваясь за это
плотью. Снятое с чисто мужской точки зрения, "Головокружение" рассказывает
нам о безвыходности существования женщины как симптома мужчины больше, чем
самые "женские" фильмы.
Утонченность Хичкока – в том, как ему удается избежать простой и тупиковой
альтернативы: либо романтическая история о "невозможной" любви, либо
разоблачение, открывающее за ширмой возвышенных страстей банальную интригу.
Такое разоблачение тайны за маской не затронуло бы силы очарования, которое
источает сама маска. Субъект смог бы снова отправиться искать другую женщину,
которая займет пустое место Женщины – женщину, которая на этот раз не обманет
его. Хичкок несравненно более радикален: он подрывает изнутри ту силу
очарования, которую источает возвышенный объект. Вспомним, какой предстает
перед нами Джуди – девушка, похожая на "Мадлен" – когда герой впервые
встречает ее. Обыкновенная рыжая девушка с толстым слоем косметики на лице,
угловатая, неуклюжая – полный контраст с хрупкой и изящной Мадлен. Герой
прилагает все силы, чтобы сделать из Джуди новую "Мадлен", сотворить
возвышенный объект, и вдруг неожиданно он узнает, что "Мадлен" – это и есть
простушка Джуди. Смысл такого переворота не в том, что земная женщина никогда
не может полностью соответствовать возвышенному идеалу; наоборот, сам
возвышенный объект ("Мадлен") теряет свою силу очарования.
Чтобы правильно понять этот поворот, нужно обратить внимание на разницу между
двумя утратами, которые переживает Скотти, герой "Головокружения": между
первой утратой "Мадлен" и второй, окончательной потерей Джуди. В первом
случае это просто потеря объекта любви – в этом смысле перед нами вариация на
тему о смерти хрупкой, утонченной женщины, идеального предмета любви, которая
пронизывает всю романтическую поэзию и находит свое наиболее популярное
выражение в целом ряде рассказов и стихов Эдгара Аллана По (в том числе и
"Ворон"). Конечно, эта смерть для него – ужасный шок, но мы можем сказать,
что в ней нет ничего неожиданного: скорее сама ситуация требует этой смерти.
Идеальный объект любви всегда живет на грани гибели, сама жизнь идеальной
женщины всегда осенена тенью скорого конца – она отмечена неким тайным
проклятием или тягой к самоубийству, или некая роковая болезнь уносит ее. Эта
черта составляет существенную часть ее роковой красоты – с самого начала
ясно, что "она слишком прекрасна, чтобы долго жить". Поэтому ее смерть не
уничтожает ее чар; наоборот, именно смерть делает аутентичной ее абсолютную
власть над субъектом. Утратив ее, субъект погружается в черную депрессию и, в
полном соответствии с романтической идеологией, он может выйти из этой
депрессии лишь посвятив остаток своих дней воспеванию в стихах несравненной
красоты утраченного объекта. Только утратив даму своего сердца, поэт
окончательно и истинно обретает ее, именно посредством этой утраты она
занимает свое место в пространстве фантазии, которая регулирует желание
субъекта.
Однако вторая утрата имеет совершенно иную природу. Когда Скотти узнает, что
Мадлен – возвышенный идеал, который он стремился воссоздать в Джуди – это и
есть Джуди, т.е. когда в конце концов он вновь обретает саму настоящую
"Мадлен", фигура Мадлен распадается, вся структура фантазии, придававшая
целостность его бытию, разлетается на куски. Эта вторая утрата в каком-то
смысле – перевернутая первая: мы теряем объект как фантазийную поддержку в
тот самый момент, как мы получаем его в реальности:
Ибо если Мадлен – это действительно Джуди, если она еще
существует, то она никогда не существовала, она никогда не была
никем… После ее второй смерти он теряет себя еще более
окончательно и отчаянно, потому что теряет не только Мадлен, но и
свою память о ней и, может быть, веру в саму ее возможность…
Перефразируя Гегеля, "вторая смерть" Мадлен выступает как "утрата утраты":
получая объект, мы утрачиваем чарующий аспект утраты как то, что подчиняет
себе наше желание. Действительно, Джуди в конце концов отдается Скотти, но –
словами Лакана – ее дарение себя "неуловимо оборачивается дарением дерьма":
она становится обычной женщиной, даже отталкивающей. Этим производится
коренная двусмысленность последних кадров фильма, когда Скотти смотрит вниз с
колокольни в пропасть, которая только что поглотила Джуди. Эта концовка
одновременно "счастливая" (Скотти излечился, теперь он способен смотреть в
пропасть) и "несчастливая" (он окончательно сломлен, потеряв ту поддержку,
что придавала целостность его бытию). Та же самая двусмысленность
характеризует конец психоаналитического процесса, когда фантазия подробно
разобрана; именно поэтому в конце психоанализа всегда есть угроза "негативной
терапевтической реакции".
Пропасть, в которую Скотти наконец способен взглянуть, есть пропасть зияния,
дыры в Другом (символическом порядке), прикрытая завораживающим присутствием
фантазийного объекта. Это то, что мы испытываем каждый раз, глядя в глаза
другого человека и чувствуя глубину его взгляда. Эту пропасть демонстрируют
кадры, сопровождающие титры "Головокружения" – крупный план глаза женщины, из
которого, кружась, появляется кошмарный разорванный объект. Можно сказать,
что в конце фильма Скотти наконец обретает способность "смотреть женщине в
глаза", т.е. вынести взгляд, показанный между титрами фильма. Эта пропасть
"зияния в Другом" вызывает мучающее его острое "головокружение". Знаменитый
пассаж из гегелевских подготовительных рукописей к "Йенской реальной
философии" 1805/1806 гг. можно прочесть как теоретический комментарий к
титрам "Головокружения". Рукопись тематизирует взгляд другого как молчание,
предшествующее изреченному слову, как пустоту "мировой ночи", где "из
ниоткуда" возникают кошмарные разорванные объекты, как странные формы,
разлетающиеся по спирали из глаза Ким Новак.
Человек есть эта ночь, это пустое ничто, которое содержит все в
своей простоте – нескончаемое богатство представлений, образов,
из которых ни один не встречается ему и не присутствует. Эта
ночь, внутренняя суть природы, которая существует здесь – чистое
"Я" – в фантасмагорических представлениях … здесь возникает
окровавленная голова, там – нечто белое … эту ночь видишь, глядя
в глаза людям – эта ужасающая ночь противостоит мировой ночи,
отменяет ее.
...
http://www.ukma.kiev.ua/pub/MWT/Text/Zizek/zizek_3.htm