Лев Левинсон. Два слова не о законах

Два слова не о законах
Сильно хочется написать на сей раз хоть два слова о личном. Хотя, думая
о личном, я буду говорить скорее о коллективном: о феномене правозащитного
существования, как я его понимаю и переживаю.
Мне приходилось, защищая в суде так называемых "сектантов", подавать
иск от имени их всех (свидетелей Иеговы, кришнаитов, мунитов,
виссарионитов, мормонов, саентологов и еще с полдюжины); при этом я
заявлял, что по своему вероисповеданию одновременно принадлежу ко всем
этим религиозным учениям. Вскоре после того, по мере нарастания
клерикализации, мне пришлось стать одним из организаторов Атеистического
общества Москвы. Не будучи ни верующим, ни атеистом, ни даже агностиком.
Не будучи ни фашистом, ни антифашистом, я до мозолей на подушечках
пальцев готов отстаивать свободу говорить: и тех, и других.
С наркоманами - та же история. Я готов стоять с ними у стены, сам
будучи при этом потребителем таких непопулярных в продвинутой среде
наркотиков как водка и квас.
Апостол Павел писал: "Ибо, будучи свободен от всех, я всем поработил
себя, дабы больше приобресть. Для иудеев я был как иудей, чтобы приобресть
иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобресть
подзаконных; для чуждых закона - как чуждый закона … чтобы приобресть
чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобресть
немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере
некоторых."
"Я" в данном случае - действующее лицо в психодраме. А я без кавычек лишь исполнитель, играющий роль правозащитника.
Эта игра в случае отдельно взятого правозащитника мотивирована,
конечно, по-разному. Кто-то абсолютизирует право и защищает его как высшую
ипостась. Мне же представляются относительными все правовые догмы.
Поэтому понятие "правозащитник" вряд ли точно, в нем звучит, на мой вкус,
фальшь. Поскольку то, что делается под правозащитным знаменем многими в
мире - это, на самом деле, защита не права (и уж тем более не закона), а
свободы.
Как говорил Наум Хомский, "было бы весьма разумным большую часть
времени действовать против законных установлений данного общества, если бы
это позволяло в этом обществе подорвать истоки власти и угнетения. Тем не
менее существующий закон в весьма значительной степени представляет
определенные уважаемые человеческие ценности, и, будучи правильно
истолкованным, этот закон позволяет обходить государственные предписания.
Я думаю, что важно использовать подобное обстоятельство…"
Я тоже так думаю. Собственно, наша правозащитная (в том числе
правотворческая) забота - об этом. Максимально освобождая человека от
властного подавления, наше дело, манипулируя инструментарием права,
защищать личную свободу от вмешательства и контроля Большого Брата.
Человек свободен не только пить, любить, дышать и употреблять
наркотики, он свободен и грабить, и убивать. Другое дело, что некоторые
формы его свободы наталкиваются на обязанность государства защищать
свободу других - свободу жить и быть свободными. Убийство человеком
человека не запрещено, но оно порождает ответственность. Наказание за
убийство мы, люди, делегировали исполнять государству. Мы наделили его
даже полномочиями выследить и обезвредить убийцу - схватить руку, в которой
блеснуло острие. Скученные в городах, мы не в состоянии, к сожалению,
делать это сами. Но у государства нет никаких прав, кроме обязанностей.
Чью свободу защищает государство, преследуя за наркотики? Нет нужды
лишний раз заявлять - мы заявляем это постоянно - что ему не должно быть
никакого дела до содержимого моего желудка, до моей крови, мочи. И уж
подавно нельзя допускать его до головы. Но можем ли мы говорить, что
государство, пока оно есть, не вправе применить насилие, когда оголенные
провода под током суют в руки годовалому младенцу?
Обязана ли власть препятствовать предложению героина детям и
ограничивать в результате личную свободу? Как скажешь, что не обязана? Но
вот в чем беда: результаты от всех этих сдерживаний, превентивных мер плачевны. Из всех этих благих намерений и заверений получается что-то не то,
дурно пахнущее.
А все потому, что и в этом благом деле нет места власти. Самозащита
общественного организма - дело совсем другой системы отношений:
самоуправления. Конституция называет его местным самоуправлением, хотя
под этим словом легализуется упорядоченная анархия, без которой оказалось
никак нельзя даже в российской Конституции: "органы местного
самоуправления не входят в систему органов государственной власти".
Защитить детей от волков и наркотиков может сообщество, община. Но не
государство.
Нынешнее законодательство о наркотиках получилось немного таким,
какое понравилось бы, наверное, Науму Хомскому. Бульдожьи челюсти
ослаблены и, если действовать осторожно, можно высвободиться из хватки.
Никоим образом ничего не легализовано. И, да простят меня читатели,
слава богу.
Поскольку и до местного самоуправления, и до свободы ой как далеко,
наркотики остаются средством государственного воздействия на социум.
Запрещенные вещества нужны власти для идентификации неподконтрольных
групп и их сдерживания. Что будет, если лишить власть этого универсального
полицейского орудия? Что взамен?
Именно поэтому полезно помнить предостережение замечательного
криминолога Нильса Кристи о том, что "есть предел и пределам". "Если будут
уничтожены исправительные учреждения, - пишет он, - скорее всего, возрастет
количество альтернативных - например, психиатрических больниц, или будут
применяться иные, на первый взгляд милосердные меры, но на деле они
оказываются гораздо более жестокими, чем те, которые предлагает нам
нынешнее уголовное право."
Так приходится пока возвращаться к закону.
Лев Левинсон
февраль 2004