Хескет Пирсон

Хескет Пирсон
Шерлок Холмс
Из книги “Конан Дойл. Его жизнь и творчество”
Писатель, чьи вымышленные герои были лучше известны среднему англичанину, чем любые другие,
кроме шекспировских, жил какое-то время в Девоншир-Террас, и именно там появились первые рассказы,
в которых Шерлок Холмс завоевал мировую славу, ибо Холмс по популярности оставил позади даже
самых известных героев Диккенса. Г.К.Честертон однажды сказал, что, если бы рассказы о Холмсе писал
Диккенс, у него каждый персонаж получился бы таким же живым, как Холмс. Мы можем ответить, что,
если бы Диккенс это сделал, он испортил бы рассказы, эффект которых зависит от яркого сияния
центрального персонажа и относительно тусклого мерцания остальных. Правда, мерцание Уотсона
доходит до гениальности, но оно лишь добавляет блеска Холмсу, а Диккенс чудовищно напортачил бы с
Уотсоном.
В настоящее время есть еще только три героя в английской литературе, которые занимают такое же
место, как Холмс, в умах и речи простых людей с улицы. Любой разносчик угля, докер, корчмарь, любая
уборщица поймут, что имеется в виду, когда про кого-то скажут, что он “настоящий Ромео”, “вылитый
Шейлок”, “чертов Робинзон Крузо” или “проклятый Шерлок Холмс”. Другие герои, такие, как Дон Кихот,
Билл Сайкс, миссис Гранди, Микобер, Гамлет, Миссис Гемп, Скрудж и Ловкий Плут и так далее, известны
образованным и полуобразованным людям, но эту четверку знает более девяноста процентов населения,
миллионы, никогда не читавшие ни строчки из произведений, в которых они появляются. Причина этого
— в том, что каждый из них — символическая фигура, олицетворяющая вечную страсть человеческого
характера. Ромео означает любовь, Шейлок — скупость, Крузо — любовь к приключениям, Холмс —
спорт. Мало кто из читателей видит в Холмсе спортсмена, но именно это место он занимает в народном
воображении; он следопыт, охотник, сочетание ищейки, пойнтера и бульдога, который так же гоняется за
людьми, как гончая — за лисой; короче, он сыщик.
Он современный Галахад, не разыскивающий более священный Грааль, а идущий по кровавому следу,
фигура из фольклора, но с характерными чертами реальной жизни. Самое любопытное заключается в том,
что, хотя он и не создан так полно и безупречно, как все величайшие литературные персонажи, не
поверить в его существование невозможно. Хотя он полностью лишен таинственности и
многозначительности, присущих великим портретам, он живой и достоверный, как моментальная
фотография. Мы знаем, как он должен смотреться и что он должен говорить в некоторых определенных
ситуациях; более того, в определенных обстоятельствах мы подражаем его облику и говорим его словами.
Как никакой другой герой художественной литературы, он пробуждает ассоциации. Для тех из нас, кто не
жил в Лондоне восьмидесятых и девяностых годов прошлого века, этот город — просто Лондон Холмса, и
мы не можем пройти по Бейкер-стрит, не думая о нем и не пытаясь найти его дом. Есть ли другой
литературный персонаж, кроме Холмса, целая литература о котором посвящена вопросу: где же он жил?
Один топограф, мистер Эрнест Шорт, взялся за дело с усердием, вряд ли достойным лучшего применения,
и показал с помощью диаграмм и описаний, что, вероятно, резиденцией Шерлока Холмса был дом,
носящий сейчас номер 109, хотя именем “Шерлок” названы конюшни, расположенные за домами напротив
[Кроме того, Шерлок Холмс — единственный вымышленный персонаж, которого почтили биографией, его
Жизнеописание написано г-ном Винсентом Старреттом. Во славу Шерлока Холмса в Америке было
создано несколько обществ, таких, как “Нерегулярные войска Бейкер-стрит”, “Клуб пестрой ленты”.
(Примеч. авт.)].
Сам Дойл был на редкость ненаблюдательным — он написал, что в доме был эркер, а отличительная
черта Бейкер-стрит — в том, что на ней нигде эркеров нет. У Дойла десятки таких неточностей. Недавно,
перечитывая его рассказы, я отметил некоторые из них: 1) в “Желтом лице”, нам говорят, что, даже когда
Холмс ошибался, правда все равно становилась известна, как в истории со вторым пятном. Но в рассказе
“Второе пятно” именно Холмс узнает истину; 2) Полковник Себастьян Морен вроде бы казнен за убийство
в 1894 году, но Холмс говорит, что он еще жив в 1902 году; 3) Холмс исчезает 4 мая 1891 года и
возвращается 31 марта 1894 года; однако события, описанные в “Сиреневой сторожке”, происходят в
марте 1892 года, когда Холмс, которого доктор Уотсон и весь остальной мир считали мертвым, должен
был путешествовать инкогнито по Тибету. Дело в том, что Дойлу никогда не приходило в голову, что он
создает бессмертного героя; он был намного внимательнее, когда рассказывал историю сэра Найджела
Лоринга, по сравнению с подвигами которого приключения Холмса он считал “низшим слоем
литературы”. Много лет спустя он записал в дневнике, что, перечитывая пьесы Шекспира, он был поражен
многочисленными неточностями. Мы воздаем такую же дань Дойлу, когда перечитываем приключения
Холмса. Никого не волнуют неправдоподобие и противоречия в герое, который доставляет столько
наслаждения, сколько доставляет его Холмс. Как Гамлет, Шерлок Холмс — это тот, кем хочет быть
каждый человек, как Дон Кихот, он — странствующий рыцарь, который спасает обездоленных и в
одиночку сражается против сил тьмы, и, как у Дон Кихота, у него есть Санчо Панса в лице доктора
Уотсона.
Существовали живые прообразы как Холмса, так и Уотсона. Дойл всегда говорил, что моделью для
образа Шерлока Холмса был доктор Джозеф Белл, хирург из Эдинбургской больницы, но Белл однажды
признался, что Дойл “мне обязан намного меньше, чем он думает”. Судя по всему, Белл пробудил
воображение Дойла, которое потом намного превзошло оригинал. У Белла, худого, жилистого, смуглого
человека, были острый, пронизывающий взгляд, орлиный нос и высокий, резкий голос. Сидя, откинувшись
в кресле, сложив руки, он быстро отмечал характерные особенности пациентов, которых Дойл,
назначенный им амбулаторным клерком, вводил в его комнату, и сообщал студентам и ассистентам
что-нибудь вроде: “Господа, я не могу сказать точно, кто этот человек — резчик пробки или кровельщик.
Я вижу легкое callus, или затвердение, на одной стороне его указательного пальца и легкое утолщение на
внешней стороне большого пальца. А это точный признак обеих профессий”. Другой случай был проще:
“Я вижу, вы злоупотребляете спиртным. Вы даже носите фляжку во внутреннем кармане вашего пальто”.
Третий пациент с открытым ртом слушал, как Белл, заметив: “Вы, я вижу, сапожник”, повернулся к
студентам и обратил их внимание на то, что брюки пациента были порваны с задней стороны штанины под
коленом, где он зажимал выколотку, что характерно только для сапожников. Один диагноз Белла произвел
на Дойла такое впечатление, что он помнил его всю жизнь.
— Итак, вы служили в армии.
— Да, сэр.
— Демобилизовались недавно?
— Да, сэр.
— Шотландский полк?
— Да, сэр.
— Унтер-офицер?
— Да, сэр.
— Служили на Барбадосе?
— Да, сэр.
— Видите, господа, — объяснил Белл студентам. — Это вежливый человек, но он не снял шляпу. В
армии головной убор не снимают, но он бы привык к гражданской жизни, если бы демобилизовался давно.
В нем чувствуется властность, и он явно шотландец. Что же касается Барбадоса, то он пришел по поводу
элефантиаза, а это — заболевание, свойственное Вест-Индии, а не Англии.
Белл описывает свои методы по-холмсовски: “Самым важным фактором любого удачного
медицинского диагноза являются точное и внимательное наблюдение и оценка малейших деталей... Глаза
и уши, которые видят и слышат, память, которая мгновенно запоминает, чтобы по первому требованию
воссоздавать замеченное органами чувств, и воображение, способное соткать теорию, или воссоединить
разорванную цепь, или распутать хитросплетение сведений, — таковы требования, которые предъявляет
хорошему диагносту его профессия”.
Но отцами Холмса также можно назвать нескольких литературных героев, а его метод расследования
впервые возник, вероятно, в вольтеровском “Задиге”. Человек, потерявший верблюда, спрашивает Задига,
не видел ли он его. “Ты говоришь про одноглазого верблюда с выпавшими зубами, наверно? — уточняет
Задиг. — Нет, я его не видел, но он пошел на запад”. Но если он не видел верблюда, откуда же он знает
про его физические недостатки, не говоря уже о том, в какую сторону верблюд пошел? Элементарно, мой
дорогой Уотсон. “Я понял, что у него один глаз, потому что он ел траву только с одной стороны дороги. Я
знал, что у него выпала часть зубов, потому что травинки не обкусаны. Я понял, что он пошел на запад, по
его следам”. Д’Артаньян восстанавливает обстоятельства дуэли в “Луизе де ла Вальер” также
по-холмсовски. Некоторые находят предков величайшего из всех сыщиков у Диккенса и Уилки Коллинза.
“Поскольку я был воспитан на инспекторе Бакете Диккенса, сержанте Карре Уилки Коллинза и Дюпене
Эдгара По, я был невысокого мнения о Шерлоке Холмсе, — сказал мне Бернард Шоу, — но рассказы о
бригадире Жераре первоклассны”. Дойл сам неоднократно признавал, что он многим обязан По, но кое-кто
проводил сравнения с Дюпеном не в пользу Холмса и делал ничем не подкрепляемые заявления.
Например, мисс Дороти Сайерс, которая утверждает, что в рассказах Дойла нет “чистоты аналитического
метода” По. Она пишет о “строгом правиле По показывать читателю все ключи” к разгадке тайны. Однако
сыщик Эдгара По, Дюпен, показывает своему другу важнейшую улику после раскрытия преступления,
когда все факты уже стали известны. “Я едва вытащил этот маленький пучок волос из судорожно сжатых
пальцев мадам Л’Эспане”, — говорит он. А потом, когда его друг поражается дедукции, благодаря которой
Дюпен узнал, что владелец орангутанга — моряк, сыщик показывает маленький кусочек ленты, “который с
виду напоминает те, какими матросы завязывают волосы”. Ленту он подобрал на месте преступления. Но
его друг и читатели должны были видеть, как он ее подбирает. Это к вопросу о “строгих правилах” По, и
если, как нас уверяет мисс Сайерс, в рассказах Дойла нет “чистоты аналитического метода” Эдгара По, то
нет ее и у Эдгара По.
Дойл, однако, первый был готов признать, что кое-какие мелочи он взял у По. Дюпен, как Холмс,
обожает курить трубку; у него бывают приступы “грустной задумчивости”; иногда он отказывается
обсуждать дело, о котором думает; продолжает вслух мысли другого человека; заманивает в ловушку
человека, который может пролить свет на преступление, помещая объявление в газете; организует
переполох на улице и, пока внимание спутника отвлечено, успевает подменить одно письмо другим; и, как
Холмс, довольно низкого мнения о своем профессиональном коллеге, который “слишком хитер, чтобы
быть умным”.
Но все это не имеет значения и отношения к сути дела, которая заключается в том, что Дойл был
первым писателем, наделившим сыщика живым человеческим характером, и, наверное, окажется
последним писателем, который подарил читателям рассказы, столь же интересные и захватывающие, сколь
достоверны и правдоподобны его главные герои. Дюпен — мертворожденный, просто говорящая машина,
самый длинный рассказ, в котором он появляется, “Тайна Мари Роже”, просто скучен, и ни один из героев
По так и не ожил. На самом деле последователи Дойла испытали влияние По намного больше, чем сам
Дойл. Научный подход к проблеме, масса подробностей, тщательная реконструкция событий, многословие
и профессиональные приемы современных детективов — всего этого, к счастью, нет в саге о Холмсе,
потому что в этом случае Дойл не путал развлекательность с познавательностью. И хотя он испортил свои
исторические романы, сделав в них историю более важной, чем романтику, он не допустил такой ошибки с
детективными рассказами, где рассказ всегда важнее детективного расследования. Кажется даже, что он
писал историю пером Холмса, который предпочитал научный трактат интересному рассказу; но о Холмсе
он писал пером Уотсона, который предпочитал интересный рассказ научному трактату.
Очень несхожи, пойми наконец,
Герои рассказа и их творец, —
писал Дойл. критику, который предположил, что взгляды Холмса на Дюпена были схожи с точкой зрения
писателя. Мы должны быть внимательны, чтобы не совершить такую же ошибку и не решить, что доктор
Уотсон — это доктор Дойл. Тем не менее в Уотсоне достаточно много от Дойла, чтобы мы могли не искать
дальше прообраз. Он часто и бессознательно изображал в нем себя. “Ваша фатальная привычка смотреть
на все с точки зрения рассказа, а не научной работы испортила то, что могло стать познавательной и даже
классической серией доказательств”, — говорит Холмс Уотсону, и это подчеркивает то, о чем мы только
что говорили. Дойл был прирожденным рассказчиком, и всегда, когда он жертвует действием ради
точности, его власть над читателем слабеет. Дойл снова думает о себе, когда заставляет Холмса сказать
Уотсону: “Вы должны понять, что среди ваших многочисленных талантов притворству места нет”. И
снова: “Мой дорогой Уотсон, вы по натуре своей человек действия. Умение притворяться не входит в
число ваших многочисленных талантов”. И когда в рассказе “Убийство в Эбби-Грейндж” Шерлок Холмс
решает отпустить убийцу, он решительно объединяет Уотсона и Дойла: “Вы, Уотсон, — английский суд
присяжных, — я не знаю человека, который был бы более достоин этой роли”, — одним предложением
нам обрисовывают характер Дойла.
Идея написания цикла коротких рассказов, объединенных общим героем — Холмсом, пришла Дойлу в
голову, когда он читал ежемесячники, которые тогда стали предлагать пассажирам в поездах. “Я
просматривал эти разные журналы с обрывками прозы и подумал, что серия рассказов с одним главным
персонажем не просто заинтересует читателя, а привлечет к конкретному журналу. С другой стороны, мне
всегда казалось, что обычные публикации с продолжением скорее мешают, чем помогают журналу,
поскольку рано или поздно читатель пропускает номер и теряет всякий дальнейший интерес. Совершенно
очевидно, что идеальным компромиссом был бы постоянный герой, но в каждом номере должен быть
законченный рассказ, чтобы читатель точно знал, что сможет читать весь журнал. По-моему, я первый это
понял, а журнал “Стрэнд мэгэзин” первый это осуществил”. Его агент А.П.Уотт отослал “Скандал в
Богемии” издателю “Стрэнда” Гринхофу Смиту, которому рассказ понравился, и он посоветовал Дойлу
писать целый цикл. Дойл тогда работал окулистом, но, так как ни один пациент ни разу его не потревожил,
он писал с десяти утра до четырех дня. “В Девоншир-Террас, — говорил он, — у меня была комната для
ожидания и комната для приема, причем я ждал в комнате для приема, а в комнате для ожидания не ждал
никто”.
Можно увидеть, как быстро он работал, взглянув на его дневник. В пятницу 10 апреля, через неделю
после того, как в “Стрэнд” был отправлен “Скандал в Богемии”, он записал: “Закончил “Установление
личности””. В понедельник 20-го он отправил “Союз рыжих”. 27-го: “Отправил “Тайну Боскомской
долины””.
После этого он написал “Пять зернышек апельсина”, но отправил лишь в понедельник, 18 мая, потому
что 4 мая слег с гриппом. Во время утренней прогулки на него вдруг напала “ледяная дрожь”. Вернувшись
домой, он свалился. Неделю Дойл был в очень тяжелом состоянии и еще неделю оставался слаб, как
ребенок, но к концу болезни в голове у него прояснилось, и он понял, что глупо финансировать практику
окулиста, лечиться к которому не приходит никто, за счет заработка писателя, которого хотят читать все.
“С дикой радостью я решил сжечь мосты и навсегда довериться своему таланту писателя. Я помню, что от
радости я взял ослабевшей рукой носовой платок, лежавший на покрывале, и в восторге бросил его к
потолку. Наконец-то я буду сам себе хозяин. Мне не придется больше одеваться согласно требованиям
профессии или пытаться кому-то понравиться. Я буду свободен жить, как я хочу и где я хочу. Редко когда
в жизни я испытывал такое ликование. Это было в августе 1891 года”. Он утверждает, что это было в
августе, но в дневнике записано “май”, и прав дневник. Его память увеличивала срок, что во многом
объясняет облегчение, которое он испытал, когда наконец решился бросить медицину и стать
профессиональным писателем. Этo был не очень рискованный шаг, потому что из апрельских записей в
его дневнике мы узнаем, что он получил 57 фунтов 8 шиллингов 9 пенсов за рассказ “Номер 249”, сорок
фунтов за американскую публикацию “Открытия Рафлза Хоу” и что ему заплатили 30 фунтов 12
шиллингов за право публикации в Англии и пятьдесят — в Америке “Скандала в Богемии”. Через
несколько лет он будет получать за любой рассказ о Холмсе в десять раз больше, чем получил за первый;
на средний гонорар за каждое из первых шести “Приключений”, напечатанных в “Стрэнде”, составлял
чуть больше 30 фунтов и по 45 фунтов — за последние шесть.
Поправившись от гриппа, он начал передвигаться, опираясь на трость, и опрашивать торговцев
недвижимостью. Потратив две-три недели на поиски загородного дома, он выбрал наконец номер
двенадцатый по Теннисон-роуд, в Южном Норвуде, куда и переехал с семьей 25 июня.
Почти тут же в июльском номере “Стрэнда” был опубликован “Скандал в Богемии”, и Дойл быстро
стал заметной фигурой в литературном мире. Две повести — “Этюд в багровых тонах” и “Знак четырех”
— не особенно способствовали популярности Холмса, но рассказы из “Стрэнда” сделали его имя
нарицательным. Имя, которое кажется нам сейчас столь естественным, было не озарением, а результатом
терпеливых размышлений. Дойл взял листок бумаги и полностью отдался нелегкой задаче соединения
имени и фамилии. Сначала ему понравилось сочетание “Шеррингфорд Холмс”, затем он попробовал
“Шеррингтон Хоуп”, наконец в самом низу появилось “Шерлок Холмс”. Над каждым “Приключением” он
работал с такой же сосредоточенностью, с какой подбирал имя главного героя, сначала продумывал
загадку и ее решение, затем набрасывал в общих словах план, а уж затем писал рассказ. Среди его бумаг я
обнаружил сценарий незавершенного рассказа, который дает нам какое-то представление о начальных
этапах его работы перед собственно написанием рассказа, хотя вполне возможно, что он купил сюжет у
кого-нибудь.
СЮЖЕТ РАССКАЗА О ШЕРЛОКЕ ХОЛМСЕ
“К Шерлоку Холмсу приходит очень расстроенная девушка. В ее деревне совершено убийство — ее дядю
убили выстрелом из пистолета в его спальне, очевидно, через открытое окно. Арестован ее возлюбленный.
Его подозревают по ряду причин:
1) Он сильно поругался со стариком, который пригрозил изменить завещание, составленное сейчас в
пользу девушки, если она еще раз когда-нибудь заговорит со своим возлюбленным.
2) В его доме найден револьвер с его инициалами, выцарапанными на рукоятке. Одного патрона в
барабане не хватает. Пуля, обнаруженная в теле убитого, соответствует типу этого револьвера.
3) У него есть легкая лестница, единственная в деревне, а на земле под окном спальни обнаружены
следы приставленной лестницы, и такая же земля (свежая) обнаружена на основании лестницы.
На все это он может ответить только, что у него никогда не было револьвера, который нашли в ящике в
прихожей, куда его положить мог кто угодно. Что же касается земли на основании лестницы (которой он
не пользовался месяц), у него нет никаких объяснений.
Несмотря на эти серьезнейшие улики, девушка продолжает верить в полную невиновность ее
возлюбленного. Она подозревает другого человека, который тоже за ней ухаживал, хотя у нее нет никаких
доказательств его вины, кроме инстинкта, подсказывающего ей, что он злодей, который не остановится ни
перед чем.
Шерлок и Уотсон отправляются в деревню, где вместе с полицейским, который ведет расследование,
осматривают место происшествия. Отметины от лестницы особенно привлекают внимание Холмса. Он
какое-то время размышляет, осматривается, спрашивает, есть ли поблизости место, где можно
спрятать что-либо громоздкое. Такое место есть — это заброшенный колодец, который никто не
осматривал, потому что ничего не пропало. Шерлок, однако, настаивает на том, чтобы колодец обыскали.
Деревенский мальчишка соглашается туда спуститься со свечкой. Холмс успевает что-то шепнуть ему на
ухо — у мальчишки удивленный вид. Парня опускают и — по его сигналу — поднимают, он вытаскивает
пару ходуль.
— Господи Боже! — кричит полицейский, — кто бы мог подумать?
— Я, — отвечает Холмс.
— Но почему?
— Потому что следы на земле в саду были сделаны двумя перпендикулярно стоящими шестами, а
основание приставленной и, следовательно, наклоненной лестницы оставило бы вмятины, скошенные к
стене. (Земля, о которой идет речь, — это полоска возле дорожки, посыпанной гравием, где ходули
никаких следов не оставили.)
Это открытие несколько сняло тяжесть улики, связанной с лестницей, но другие улики остались не
опровергнутыми.
Следующий шаг — надо, если возможно, найти владельца ходуль. Но он был осторожен, и
двухдневные поиски ни к чему не привели. Во время судебного разбирательства молодого человека
признают виновным в убийстве. Но Холмс убежден в его невиновности. В таких условиях он решается на
крайнее средство, сенсационную тактику.
Он едет в Лондон и возвращается вечером, после похорон старика. Он, Уотсон и полицейский идут к
дому человека, которого подозревает девушка. С ними — человек, привезенный Холмсом из Лондона, в
гриме, делающем его точной копией убитого: фигура, серое сморщенное лицо, накладная лысина и так
далее. Они несут с собой пару ходуль. Когда они подошли к дому, человек в гриме встает на ходули и идет
по дорожке к открытому окну спальни подозреваемого, выкрикивая его имя страшным, замогильным
голосом. Тот, уже ополоумев от ужаса вины, бросается к окну и при свете луны видит жуткую картину —
к нему движется его жертва. Он отшатывается с криком, а видение приближается к окну, продолжая
кричать все тем же неземным голосом: “Как ты убил меня, так и я убью тебя”. Холмс, Уотсон и
полицейский бегут наверх в его комнату, и он кидается к ним, цепляется за них, дрожит от ужаса и,
показывая на окно, за которым белеет лицо убитого человека, кричит: “Спасите меня! О Боже! Он пришел
убить меня, как я убил его!”
После этой драматической сцены от полностью сломлен, он признается во всем. Это он выцарапал
инициалы возлюбленного девушки на револьвере, он спрятал его в том ящике, где потом оружие и нашли,
он вымазал основание лестницы землей из сада убитого. Он хотел ликвидировать соперника в надежде
заполучить потом девушку и ее деньги”.
Судя по всему, Дойл отказался от этого сюжета, потому что почувствовал, что эпизод с ходулями
весьма натянут.
Как мы видели, ему редко требовалось больше недели, чтобы написать рассказ. Когда он жил в Южном
Норвуде, где были написаны последние семь из “Приключений Шерлока Холмса” и все “Записки о
Шерлоке Холмсе”, он работал с завтрака до ленча и с пяти до восьми вечера, его средняя дневная норма
составляла три тысячи слов. Многие идеи рассказов появлялись у него тогда, когда он гулял, или катался
на трехколесном велосипеде, или играл в крикет или теннис. В августе 1892 года он сказал в интервью, что
боится испортить героя, который ему особенно симпатичен, но у него достаточно материала, чтобы
продержаться еще цикл рассказов (“Записки”), первый из которых, по его мнению, столь неразрешим, что
он поспорил с женой на шиллинг, что она не найдет разгадку. Это было беспроигрышное пари:
“Серебряный” — один из самых блистательных его рассказов. Его любовь к Холмсу не вышла за пределы
“Записок”. Убив своего сыщика в декабрьском (1893 г.) номере “Стрэнда” — способ убийства был
подсказан поездкой с женой к Раушенбахскому водопаду в Швейцарии, — он написал другу: “Я не мог бы
оживить его, даже если бы хотел, потому что я так объелся им, что у меня к нему такое же отношение, как
к pate de foie gras [паштет из гусиной печенки (фр.)], которого я однажды съел слишком много и от одного
названия которого меня и сегодня мутит”. Но ему суждено было не знать покоя, пока он не воскресил
Шерлока. Читатели умоляли его, редакторы упрашивали, литературные агенты тормошили, издатели
пытались подкупить, некоторые люди даже угрожали. Долгое время он был глух и к проклятиям, и к
мольбам, но, наконец, его расходы решили этот вопрос за него, и, когда один друг рассказал ему легенду о
страшной девонширской собаке, он, полностью переделав ее, написал повесть об одном из ранних
приключений Шерлока Холмса; под названием “Собака Баскервилей” она печаталась в “Стрэнде” с
августа 1901 года по апрель 1902 года. Это лишь разожгло аппетит публики, и Дойл воскресил Холмса в
октябре 1903 года, когда в “Стрэнде” рассказом “Пустой дом” открылся новый цикл.
Но читателям все было мало, они просили еще и еще, и в результате Дойл возненавидел Холмса, чья
известность мешала должной оценке того, что он считал своими лучшими произведениями, доставляя ему
к тому же кучу неприятностей. Его неприязнь к Холмсу приняла забавную форму восхваления Уотсона.
Монсеньор Р.А.Покс пишет мне: “Давным-давно, когда мы с братьями еще были мальчишками, мы
написали ему, указав на несоответствие в одном из рассказов о Холмсе. Он ответил весьма добродушно,
что это была его ошибка. Позже, году в 1912 или 1913-м, когда я опубликовал “Мышление и искусство
Шерлока Холмса” — статейку, положившую начало ныне ставшей уже весьма утомительной
“холмсологии”, — сэр Артур написал мне и признал, что несоответствий у него было полно. Он
утверждал, однако, что в характере Уотсона, по крайней мере, таких несоответствий нет”. Он получал
сотни писем из всех уголков мира; некоторые адресовались Холмсу с просьбой решить какую-нибудь
загадку, некоторые — Уотсону с предложениями значительных сумм, если он сможет уговорить своего
друга взяться за то или иное дело, некоторые — самому Дойлу с просьбой о помощи в разгадке тайны.
Иногда предложенная ему история его привлекала, и он помогал в ней разобраться, для чего ему
приходилось запираться в комнате и воображать себя Холмсом. Время от времени он добивался успеха,
хотя трудно представить себе человека, более не похожего на Холмса.
Дойл не смог отделаться от Холмса до конца своих дней, и три добавления были сделаны к циклам
после “Возвращения Шерлока Холмса”: еще одна повесть — “Долина ужаса”, первая и лучшая
гангстерская история, которые вошли в моду во времена Эдгара Уоллеса, и два сборника рассказов: “Его
прощальный поклон” и “Архив Шерлока Холмса”. Дойл знал, что идеальный детективный рассказ —
всегда короткий, и свои четыре повести он старается не перенасытить Холмсом — рассказывает историю
внутри истории. Хотя постоянный спрос на Холмса так раздражал его, что он начал недооценивать
“Приключения”, принесшие ему мировую славу, он всегда очень тщательно работал над добавлениями к
саге о Шерлоке Холмсе, и некоторые из лучших рассказов были написаны после воскрешения в 1903 году.
“Я решил, — писал он, — раз у меня больше не было такой отговорки, как острая финансовая нужда,
никогда не писать больше ничего такого, что было бы хуже, чем я мог бы написать. И поэтому я не писал
больше рассказов о Шерлоке Холмсе, если у меня не было достойного сюжета и проблемы, интересной
мне самому, ибо это первое условие для того, чтобы заинтересовать кого-нибудь еще. Если я смог так
долго использовать этого героя и если читателям последний рассказ понравится — а он понравится — так
же, как первый, то это именно потому, что я никогда или почти никогда не выдавливал из себя рассказы
силой”.
Когда читатели жаловались, что поздним рассказам далеко до ранних, Дойл обычно не соглашался.
Джону Гору, обвинившему его в снижении уровня, когда заключительный цикл публиковался в “Стрэнде”,
он писал:
“Я прочел с интересом и без обиды ваше замечание о рассказах про Холмса. Я не мог обидеться,
потому что я сам к ним никогда серьезно не относился. Но даже в самых безыскусных вещах есть свои
градации, и я подумал, не потому ли они произвели на вас меньшее впечатление, что мы, чем старше, тем
становимся просвещеннее и все больше теряем вкус к новизне. Мне самому уже не по душе то, чем я
восторгался в юности.
Я проверяю рассказы о Холмсе их воздействием на юные умы и вижу, что они очень хорошо проходят
такую проверку. Я верю в свои критические способности, потому что сужу очень непредвзято, и, если бы я
должен был выбрать шесть лучших рассказов о Холмсе, я бы, конечно, назвал “Знаменитого клиента” из
последнего цикла, а также “Львиную гриву”, которая будет опубликована следующей. “Знатный
холостяк”, о котором пишете вы, у меня в списке был бы где-нибудь в конце.
Я всегда говорил, что полностью откажусь от него, как только он опустится ниже своего уровня, но
пока, кроме вашего письма (которое, может быть, окажется симптоматичным), ничто не давало мне
оснований подумать, что он уже не возбуждает прежнего интереса”.
Шестидесятое, и последнее, приключение Шерлока Холмса “Старый дом Шостокомба” появилось в
“Стрэнде” в апреле 1927 года. Это был прощальный поклон Дойла в роли автора лучших сказок для
взрослых и создателя двух персонажей, которые доставили, наверное, больше удовольствия миллионам
людей во всем мире, чем любые другие литературные герои. “Итак, читатель, мы прощаемся с Шерлоком
Холмсом, — писал он. — Я благодарю тебя за твое постоянство и могу лишь надеяться, что и я дал тебе
кое-что, отвлекая тебя от жизненных забот и пробуждая новые мысли, что возможно только в королевстве
романтической литературы”.
[1943]
Перевод А.Ю.Гаврилова
Текст дается по изданию:
Карр Д.Д. Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Пирсон Х. Конан Дойл. Его жизнь и творчество. М.: Книга,
1989, с. 280-290