Цикл первый: Люди. Судьбы. Быт

Цикл первый: Люди. Судьбы. Быт
Лекция 5
Передача вышла в эфир в 1986 г.
Добрый день!
В прошлый раз мы говорили о том, что жизнь человека XVIII века, погруженного в
регулярную империю, созданную Петром I, строилась на противоречии между
бюрократическим регулярным государственным порядком и вторгающейся живой жизнью,
которая этот порядок старалась разрушить. Наибольшую роль играла сама реальность в ее
сложных противоречиях: огромные исторические события, и среди них в наше —
интересующее нас сейчас — время следует, прежде всего, назвать войну 1812 года.
Отечественная война 12-го года явилась огромным событием, которое взорвало жизнь
всех сословий русского общества, да, собственно говоря, и всей Европы. Войны в Европе не
прекращались с 1792 года, вспыхивали то на Рейне, то в Италии, то захватывали Альпы,
Испанию, перехлестывали в Египет. Но когда война захватила огромное пространство от
Сарагосы до Москвы и на карту была поставлена, с одной стороны, империя Наполеона, а с
другой — судьба всех европейских народов, события приобрели такую грандиозность, такой
размах, что созданные искусственные перегородки треснули. Армия, которая, создавалась
для парадов, армия, которая под бой барабана и звуки флейты должна была, как в балете,
вышагивать, подымая ногу, армия, где обсуждались выпушки, петлички, — это была не та
армия, которую потребовала история. История потребовала народной армии, огромных
массовых усилий, огромных жертв. Парад заменился историческими событиями. Это
перевернуло очень многое в жизни, и прежде всего перевернуло духовный мир людей.
Человек (а мы с вами занимаемся, по сути дела, человеком, внешними условиями, бытом и
его внутренним, духовным ростом), который прошел через этот пожар, стал другим
человеком. Для того чтобы понять так часто нами цитируемую фразу, сказанную
декабристом Бестужевым: «Мы дети двенадцатого года», надо погрузиться в атмосферу 12-го
года. Конечно, все мы знаем по школьным воспоминаниям, по прочтенным книгам, что такое
война 12-го года, что такое Бородинское сражение и что такое война 13-го года, и
Лейпцигская битва народов, и Бауцен, и Кульм, и потом Монмартр, и взятие Парижа, все это
мы помним. Но одно дело посмотреть со страниц учебника, исторических трудов, с нашего
исторического расстояния, а другое дело — посмотреть изнутри, взглянуть на события
глазами людей той эпохи. Тогда кое-что будет выглядеть иначе. И сегодня, когда мы говорим
о людях 12-го года, я хотел бы меньше всего говорить об известных всем генералах 12-го
года. Помните, как замечательный поэт Александр Твардовский уже о другой войне сказал:
«Города сдают солдаты, генералы их берут»1. Так вот, солдаты сдают города, солдаты
выносят тягость войны. При всем значении и прекрасном звучании этих имен генералов 12-го
года, при том что мы можем пройти в галерею 1812 года в Зимнем Дворце и посмотреть на
эти лица, о которых, помните, Пушкин говорил:
И мнится, слышу их воинственные клики.
Из них уж многих нет; другие, коих лики
Еще так молоды на ярком полотне,
1
Твардовский А. Василий Теркин. Книга про бойца. М, 1976. С. 198.
Уже состарились и никнут в тишине
Главою лавровой1
— это — генералы. Но войну делали не только генералы, войну делали солдаты, а для темы,
которая сейчас нас занимает, нам будет интересна молодежь: то поколение молодых дворян,
офицеров, которое, собственно говоря, начинало жизнь на полях этих сражений.
Надо себе представить, насколько менялась жизнь гвардейского офицера, попавшего в
боевые условия. Во-первых, боевые условия отменяют массу ненужных, но обязательных в
мирное время деталей военной жизни: отпали парады, отпали побудки — потому что на
войне никого не будят и никого спать не укладывают, этим занимается неприятель. Он
регулирует, когда солдат может спать, когда ему нельзя спать. Еще в XVIII веке поэт
Тредиаковский говорил: «Не торопится сей в строй по барабану»2. Тут никаких барабанов,
никакой шагистики, зато — война, настоящее дело. Здесь уже не спрашивают солдата о
петличках и о вычищенных сапогах, здесь другие критерии. А главное, что офицерская
молодежь оказалась гораздо ближе к солдатам. Когда-то офицер, молодой дворянин, —
командир роты или батальона — с солдатом встречался на время учения: приходил к восьми
утра и где-то к двенадцати, к часу уходил. Дальше уже занимался фельдфебель. Теперь
солдат и офицер рядом находятся. И мы увидим, какое огромное это окажет воздействие. Но
не только это.
В 1812 году, вообще в ту пору, война была маневренной, окопов не копали. Даже для
таких больших сражений, как Бородинское, — лишь наскоро сделанные флеши. Поэтому
когда, скажем, Скалозуб в «Горе от ума» говорит: «Засели мы в траншею. / Ему дан с бантом,
мне — на шею»3, то это ирония. Во-первых, там ведь назван день, когда егерские полки не
были в сражении, и, во-вторых, «засели в траншею» — значит, это было где-то в тылу. Так
вот, война подвижная. Война началась с отступления. По старой Смоленской дороге тянулась
Первая, а потом, когда соединились обе, и Вторая армия. Она растягивалась в густую
колонну на 30—40 верст. Кавалерист мог проскакать это расстояние за несколько часов,
поэтому съездить в соседний полк к приятелю, к брату, к соседу по поместью стало очень
просто. Фактически вся молодежь России была собрана на Смоленской дороге. Они все
перезнакомились, все стали братьями. Если у генералов, может быть, еще сохранились
коляски, денщики и деньги (военные в ту пору питались за свой счет: надо было все
покупать; а страна была разорена), то у офицеров очень скоро потерялись коляски, отстали
где-то денщики, крепостные повара оказались где-то совсем в других деревнях. Братья
Муравьевы — это дневник потом известного генерала Муравьева-Карского — оказались в
прожженных шинелях, один заболел. Хаты забиты, раненые лежат, раненых бросают, тяжело,
тиф начался, вши появились. И молодые люди, которых воспитывали французы-гувернеры,
которые проводили детство в Швейцарии, вдруг увидали Россию. Они увидали народные
страдания. Они познакомились друг с другом, получили крещение огнем.
Я хочу привести для начала один пример. В 1812 году исполнилось девятнадцать лет
молодому человеку, Александру Чичерину (когда ему исполнилось двадцать лет, он был
убит). Он погиб в Кульмском сражении, то есть был тяжело ранен и умер в Праге, в
госпитале, и похоронен на русском кладбище в Праге, памятник стоит до сих пор. Этот,
собственно говоря, мальчик вел дневник, и естественно — на французском языке.
Воспитателем его был Малерб, довольно известный швейцарский преподаватель в Москве,
Пушкин А. С. Полководец // Пушкин А. С. Т. 3. С. 330.
Тредиаковский В. К. Строфы похвальные поселянскому житию // Тредиаковский В. К. Избр. произведения.
М; Л., 1963. С. 192.
3
Грибоедов А. С. Горе от ума. С. 43.
1
2
тот самый Малерб, который был воспитателем декабриста Михаила Лунина. Именно
Малерба Лунин называл в числе повлиявших на него людей. И мы сейчас увидим, о чем
молодые люди говорят и какие у них впечатления.
Семеновский офицер, которому будет двадцать лет, он — в одной палатке с князем
Сергеем Трубецким, будущим декабристом, потом неудачным диктатором 14 декабря и
многолетним каторжником, с Якушкиным, тоже будущим декабристом и каторжником;
заезжает к ним Михаил Орлов — будущий декабрист, да и сам Чичерин, если бы его не
сразила пуля француза из корпуса маршала Вандама, наверное, и он бы в Сибирь попал... Что
же пишет этот молодой человек?
«Дневник Александра Чичерина (1812—1813)» начинается сразу после Бородинского
сражения. Были и предшествующие дневники, но они потеряны.
Он пишет о своих впечатлениях и делает рисунки. После Бородинского сражения до
Москвы, как он записывает, «за день я сделал три рисунка и написал две главы». Он не
прекращает своей литературной деятельности, и это очень интересно. Интересно потому, что
это не книжная, не типизированная, а реальная, бытовая, «случайная» жизнь, которая и есть
настоящая жизнь. «После Бородинского сражения мы обсуждали ощущения, которые
испытываешь при виде поля битвы; нечего говорить о том, какой ход мыслей привел рас к
разговору о чувстве. Броглио <Броглио — это старший брат лицеиста, однокурсника
Пушкина> не верит в чувство <...> — Все это химеры, — говорил Броглио, — одно
воображение: видишь цветок, былинку и говоришь себе: «Надо растрогаться» и, хотя только
что был в настроении самом веселом, вдруг пишешь строки, кои заставляют читателей
проливать слезы. Я спорил, возражал ему целый час... Наконец пора было ложиться спать, а
назавтра мы прошли через Москву». Следующая запись: «Война так огрубляет нас, чувства
до такой степени покрываются корой, потребность во сне и пище так настоятельна, что
огорчение от потери всего имущества <он все потерял: денщика, коляску, ничего у него,
кроме шинели, не было> незаметно сильно повлияло на мое настроение — а я сперва
полагал, что мое уныние вызвано только оставлением Москвы». Этот мальчик хотел бы быть
только патриотом, но он еще должен кушать, спать, и это его, молодого романтика, даже
огорчает. У него в кармане оказались ассигнации, он их вынул: «В тоске и печали я вертел в
руках несколько ассигнаций <...> Я дрожал при мысли о священных алтарях Кремля,
оскверняемых руками варваров. Поговаривали о перемирии. Оно было бы позорным <...>
Итак, я держал в руке ассигнацию. Взглянув на нее, я увидел надпись: „Любовь к
отечеству”». Он очень воспламенился этой надписью на ассигнации, но, повернув
ассигнацию, прочел — 50 рублей. «Разочарование было ужасно!»1
Этот юноша, почти ребенок, через несколько дней после оставления Москвы
записывает: «Я всегда жалел людей, облеченных верховной властью. Уже в 14 лет я перестал
мечтать о том, чтобы стать государем». Это очень характерно. Что значит мечтать стать
государем? Конечно, никакой кадет (а в четырнадцать лет Чичерин был в Кадетском корпусе)
не мог мечтать стать императором России. Но у всех перед глазами был Наполеон, армейский
офицер-артиллерист, который стал императором Франции и держит в руках судьбы Европы.
«Мы все глядим в Наполеоны», — говорил Пушкин. Однако четырнадцати лет Чичерин об
этом уже перестал мечтать и начинает мечтать о свободе.
Затем идут интересные записи о Тарутинской битве. Армия вышла из Москвы. О
московских впечатлениях мы еще будем говорить. У Чичерина есть интересные записи о том,
как, видя Москву, он не может поверить, что ее видит. А затем — Тарутино, фланговый
марш, армия вышла как будто бы в тыл французам, остановилась, — короткий перерыв,
начинаются разговоры. Вот тут, в палатках («друзья собираются в моей палатке»), во время
1
Дневник Александра Чичерина. 1812—1813. М., 1966. С. 17—18.
остановки (около месяца — перерыв в боях) происходит исключительное умственное
созревание. Я прочту еще только одну запись: «Идеи свободы, распространившиеся по всей
стране, всеобщая нищета, полное разорение одних, честолюбие других, позорное положение,
до которого дошли помещики, унизительное зрелище, которое они представляют своим
крестьянам, — разве может все это привести к тревогам и беспорядкам?.. Мои размышления,
пожалуй, завели меня слишком далеко. Однако небо справедливо: оно ниспосылает
заслуженные кары, и может быть, революции столь же необходимы в жизни империй, как
нравственные потрясения в жизни человека... Но да избавит нас небо от беспорядков и от
восстаний, да поддержит оно божественным вдохновением государя, который неустанно
стремится к благу, все разумеет и предвидит и до сих пор не отделял своего счастья от
счастья своих народов!»1
Это очень типично. В 1812 году, конечно, ни один человек в России не мог думать о
народной революции. Это было бы совершенно не ко времени, и этого не было. Надежды
возлагались на государя. Но необходимость свободы и допустимость, в крайнем случае, и
революции приходит в голову на старой Смоленской дороге мальчику, которому еще нет
двадцати лет. Это — влияние военных событий.
Иначе, гораздо более зрелым, встретил войну другой человек, о котором я тоже хотел
бы немножко рассказать. Ему было тридцать лет. Это был профессор нашего Тартуского
университета Андрей Сергеевич Кайсаров. У этого человека уже был жизненный опыт. Он
родился в 1782 году и тоже погиб в 1813-м, — тот год, в котором был убит Чичерин, стал и
его последним годом. Только погиб Чичерин под Кульмом, в Южной Германии, а Кайсаров
под Гайнау, гораздо севернее. Кайсаров начал свою сознательную жизнь в кружке молодых
свободолюбцев в Москве, в последние месяцы жизни Павла. Эти молодые люди
зачитывались Шиллером, их идеалом был Карл Моор, они все мечтали убить тирана. А затем
дороги у них пошли разные. Самый талантливый — Андрей Тургенев — рано умер, другой
блестящий: талант — Мерзляков — стал московским профессором (о нем Вяземский позже
скажет «...добрая душа. Жаль, что он одурел в университетской духоте»2). Третий участник
— Жуковский — нам тоже знаком, и мы в прошлый раз говорили о его связях с Тарту, о
Маше Протасовой-Мойер. Вот среди них и Кайсаров.
Кайсаров начинал свой путь человеком, совершенно не стремящимся к научной
жизни. Он был военным, молодым офицером вышел в отставку и занялся вначале
литературой. Шиллер его увлек, потом Гете, потом Шекспир. Уже он немецкий и английский
языки знает, как русский. Он уезжает в Геттинген и поступает в университет. Помните:
«...Владимир Ленский, / С душою прямо геттингенской, / Красавец, в полном цвете лет, / и
первоначальный вариант: Крикун, мятежник и поэт»3. В Геттингене, у знаменитого Шлецера,
Кайсаров изучает русскую историю, экономику, и здесь в 1806 году
на латинском языке (уже оказалось, что надо овладеть и латинским языком, — весь
диспут идет по-латыни) он защищает диссертацию «De manumit-tendis per Russian servis», что
следует перевести — «О необходимости освободить рабов в России».
Затем Кайсаров уезжает в Англию. В Лондоне и в Эдинбурге он снова учится, в
Эдинбурге получает второй университетский диплом. Затем он отправляется по славянским
странам и собирает фольклор. Теперь уже он владеет всеми славянскими языками. Затем его
избирают профессором Дерптского университета. Он приезжает в Тарту, и, видимо, здесь он
произвел хорошее впечатление, потому что уже через год был избран деканом. Он начал курс
Дневник Александра Чичерина. С. 47.
Письмо П. А. Вяземского А. И. Тургеневу. 28 февраля 1824 // Остафьевский архив князей Вяземских: В 5 т.
СПб., 1899. Т. 3. С. 13.
3
Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17 т. 1937. Т. 6. С. 557.
1
2
русского языка, русской литературы, начал работу над словарем всех славянских языков
(грандиозный план) и над словарем древнерусского языка. Но тут запахло войной. Еще
войны не было, но уже гвардия отправилась в Вильно (Вильнюс), и туда же отправился и
император. Из Дерпта (из Тарту) Кайсаров с еще одним профессором послал письмо,
предложив организовать в армии типографию. Кайсаров владел уже всеми европейскими
языками, а для многонациональной армии Наполеона нужно было готовить
пропагандистский материал на разных языках. Кроме того, он предложил издавать первую в
истории России полевую армейскую газету. Она вышла, один номер удалось найти, он на
двух языках — по-русски и по-немецки. Из Тарту, из университетской типографии,
отправился станок, несколько типографских рабочих-эстонцев; к сожалению, имена их узнать
не удалось (между прочим, о работе Кайсарова в Тарту исследовательница Малле Салупере
собрала очень интересный материал, который, надеюсь, будет скоро опубликован).
Кайсаров начал работу трудную: издание печатной продукции в отступающей армии.
Он получил чин майора ополчения, но, когда в армию приехал Кутузов, положение его
несколько изменилось. Его брат, Паисий Кайсаров, которого вы, наверное, видели на
известной картине «Совет в Филях» — он запечатлен последним, стоящим, — был любимым
адъютантом Кутузова. Кайсаров сыграл большую роль в организации типографии штаба.
Когда Кутузов умер, и Паисий, и Андрей пошли в партизанский отряд, и там Андрей
Кайсаров погиб.
Хотелось бы напомнить еще одну человеческую судьбу — человека более известного,
поскольку он был не профессор, которого знают мало, и не мальчик, погибший прежде, чем
что-то успел сделать, а знаменитый поэт. Это был Денис Васильевич Давыдов, образ
которого очень ярко отражен в «Войне и мире» в Ваське Денисове. Конечно, Толстой не
копировал Дениса Давыдова, а только типизировал некоторые черты. Денис Давыдов —
человек пламенного воображения, профессиональный военный, тактик, человек, слава
которого потом распространилась на всю Европу, и портрет его висел над столом у Вальтера
Скотта. Денису Давыдову было очень приятно, что знаменитый «шотландский отшельник»,
так называли Вальтера Скотта, повесил портрет русского поэта и партизана над своим
столом.
Денис Давыдов открыл в войне новую страницу. Я только что сказал, что братья
Кайсаровы ушли в партизанскую партию. Это не совсем то, что мы сейчас называем
партизанами. Сначала так именовались небольшие группы легкой кавалерии. Как правило,
это были гусары и казаки, которые отправлялись на коммуникации противника, если они
были растянуты, и пресекали доставку необходимых припасов, а главное — уничтожали
фуражиров. Денис Давыдов эту уже известную форму борьбы (небольшие отряды)
преобразил, изменив идею, в народную войну. Он предложил Кутузову план так называемой
малой войны: отправление небольших партий в тыл неприятеля с учетом поддержки со
стороны населения. При этом Денис Давыдов очень интересно писал о том, что народная
война потребовала совершенно других навыков.
Когда впервые его гусары показались в деревнях в тылу французов, то мужики их чуть
не перестреляли, потому что мундиры (и французские, и русские) — в золотом шитье — всё
для мужиков было чужое, мужики их приняли за французов. И Денис Давыдов пишет, что
для участия в народной войне он надел армяк, отпустил бороду (это очень важно, потому что
после Петра дворянин должен был быть бритым; тем самым он как бы отменил петровскую
реформу) и, как он сам писал, вместо ордена св. Георгия повесил на грудь икону св. Николы.
Вот в таком народном виде и главное — не говоря по-французски — это тоже было
запрещено, отряд Дениса Давыдова начал быстро обрастать крестьянами. Это и послужило
сигналом к той народно войне, которая сыграла большую роль в судьбе наполеоновской
армии. Но еще большую роль она сыграла в перестройке сознания русского образованного
человека. Это слияние с народным началом сам Денис Давыдов воспринимал как романтизм.
В своей книге «Опыт теории партизанского действия», которая вышла в свет в начале 1820-х
годов (эта книга военная — теоретическая, но в ней много подлинной поэзии), он написал
замечательные строки о партизанском действии: «Сие исполненное поэзии поприще требует
романического воображения, страсти к приключениям и не довольствуется сухою,
прозаическою храбростию. — Это строфа Байрона»1.
От мальчика Чичерина до Грибоедова тема 1812 года, тема участи народа в истории,
связалась с темой народной свободы, с темой крепостного права. Это и стало реальным
наполнением формулы: «Мы дети двенадцатого года».
Благодарю за внимание.
1
Давыдов Д. Опыт теории партизанского действия. М., 1822. С. 83.