Открытие смерти в детстве и позднее
реклама
Сильвия Энтони Открытие смерти в детстве и позднее Сильвия Энтони Открытие смерти в детстве и позднее Предисловие «Однажды летним днем незадолго до Второй мировой войны в лондонском саду за чаем собралась маленькая дружеская компания». Так начинается книга Сильвии Энтони. Несмотря на многозначительное «незадолго до Второй мировой войны», так могла бы начинаться какая-нибудь детская книга из тех, что повествуют о любви, дружбе, моральных устоях и страшных приключениях; о хороших героях, плохих героях и заблуждающихся героях, – книга, в которой обязательно есть горе и обязательно есть счастливый конец, во всяком случае, такой, который к концу чтения мы готовы воспринять как счастливый. Как ни странно, в книге Энтони все это есть, хотя она не только не детская, но даже не художественная: это вполне серьезное психолого-культурологическое исследование, хотя написанное не только с умом и юмором, но и со страстью, даже с некоторым миссионерским пылом. Что ж, дело начиналось до Второй мировой войны… Первая версия книги появилась в 1940-м, предисловие к ней было написано известным в то время академическим психологом и практикующим психоаналитиком. В этом предисловии он поздравлял автора с тем, что она оказалась наделена «…достаточным мужеством, чтобы преодолеть сопротивления и табу, до сих пор окружающие эту трудную и деликатную тему, – сопоставимым с мужеством авторов, которые… бросили вызов соответствующим сексуальным табу». После Второй мировой войны отношение западной культуры к теме смерти, конечно, значительно изменилось. Общественная психика получила массивную травму и пыталась исцелять и трансформировать себя на разных уровнях. В частности, появилось множество теоретических и экспериментальных работ, посвященных смерти, смертности, агрессии, убийству, чувству вины, горю и т. д. Но книга Сильвии Энтони оказалась не забыта, напротив: возникла потребность в новом издании, учитывающем послевоенные достижения экспериментальной психологии, социологии, культурологии, психоанализа. Именно оно, опубликованное в 1971-м году, и предлагается сейчас русскоязычному читателю. Работа, проделанная Энтони, по-прежнему остается актуальной и востребованной, – не в последнюю очередь благодаря необычайной для серьезного текста многосторонности: теоретический и практический (клинический или экспериментальный) опыт разных областей знания соединен в достаточно целостную картину. Эту картину можно даже назвать волнующей: обнаружение взаимосвязей между хорошо знакомым и новым знанием многих не оставит равнодушными. Книгу нельзя назвать популярной, но она не является и заумной; читатель ощутит, что его, безусловно, не считают слабоумным, но и не мучают понапрасну. Она адресована специалистам разных областей – психологам, психотерапевтам, социологам, педагогам, культурологам, – а также всем, кто заинтересован в некотором интеллектуальном труде и готов к нему. ... Т. С. Драбкина2008 г. Глава I ВВЕДЕНИЕ Однажды летним днем незадолго до Второй мировой войны в лондонском саду за чаем собралась маленькая дружеская компания. После того, как дети убежали играть, я сказала, что подумываю написать о формировании концепции смерти в детстве. Гость, Франц Боркенау (Franz Borkenau), отозвался, что ему нравится эта идея. Позже я поговорила с профессором Бартом (Burt) о том, не сделать ли это темой моей докторской диссертации (у меня тогда не было ученой степени), и он рекомендовал посоветоваться с профессором Дж. К. Флугелем (J. С. Flügel); последний, к счастью для меня и, мне хотелось бы надеяться, для него тоже, согласился быть моим супервизором. Флугель был академическим психологом, бывшим учеником Мак-Дугалл (McDougall), а также фрейдистом раннего розлива; не врачом, но опытным и высококвалифицированным психоаналитиком, каковым я не была и становиться не собиралась. Автореферат диссертации был опубликован в 1939-м. Впоследствии диссертация была расширена до книги «Открытие смерти ребенком» (The Child\'s Discovery of Death). Профессор Флугель написал к ней введение, в котором коснулся факта, практически мной не рассмотренного, – а именно, что тема смерти обычно табуирована. Наблюдение Флугеля не только важно и истинно; в определенном смысле оно явилось пророческим: табу может быть атаковано под бурные аплодисменты зрителей, но при этом оно совершенно не обязательно исчезает. Скорее исчезает – хотя бы временно, – выпущенный по нему снаряд. В моем случае аплодисменты были представлены одобрительными рецензиями видных авторов – Десмонда МакКарти, Г. У. Стониера, Розамонд Леман (Desmond McCarthy, G.W. Stonier, Rosamond Lehmann) и других, о чьих отзывах я знала, но не имела случая их прочитать, поскольку издательство, рассылавшее выдержки из прессы, разбомбили вскоре после выхода книги. Участники чаепития в саду тем временем рассеялись по трем континентам, и некоторые больше друг с другом не увиделись, хотя все пережили войну. Флугель в своем введении написал: ... Живые организмы умирают и воспроизводятся, и эти два аспекта жизни не перестают завораживать нас. Мы все убеждены сегодня, что сексуальные проблемы и пути их разрешения имеют совершенно реальную важность для развития и психического здоровья индивида. Отсюда – огромное количество книг по психологии сексуальности, появившихся в последние годы… По психологии смерти соответствующей литературы нет, – несмотря на продемонстрированный психоанализом факт, что наши позиции по отношению к смерти и к сексуальности сходны во многих существенных аспектах. Обе темы зачастую неприятны, поскольку вызывают тревогу (хотя в своей основе эта тревога может быть различно мотивирована); те и другие переживания неудовольствия и тревоги нередко активизируют у нас одни и те же механизмы бегства, вытеснения, табуирования, символизации. (Мы говорим об «ушедшем» друге и о «падшей» женщине, в обоих случаях не выражаясь более прямо, чтобы не испытать слишком сильный аффект.) Возможно, эти две темы интимно связаны между собой идеями широко распространенными, если не универсальными. Он поздравил меня с «обладанием достаточным мужеством, чтобы преодолеть сопротивления и табу, до сих пор окружающие эту трудную и деликатную тему – сопоставимым с мужеством авторов, которые десятилетие или два тому назад бросили вызов соответствующим сексуальным табу». В социологическом исследовании, опубликованном в 1965-м г., на которое я буду ссылаться ниже, Джеффри Горер (Geoffrey Gorer) писал: «В 1955-м г. я сформулировал свое осознание того факта, что смерть как предмет табу предшествует сексуальности». Флугель сформулировал то же самое осознание пятнадцатью годами ранее, но Горер не ссылался ни на него, ни на «Открытие смерти ребенком», хотя книга в период своей публикации широко рецензировалась. Правда, она появилась в 1940-м, когда англичане были больше заняты организацией собственной защиты от безвременной смерти, нежели размышлениями о психологии или социологии оной. Тем не менее, заявление Горера является одним из многих примеров того, как мы практикуем те самые табу, которым бросаем вызов. Быть первым, кто осмелился нарушить табу, – это выглядит очень отважно и смело, но, может быть, истинные новаторы едва ли отдают себе отчет в собственном мужестве, которое видят в них другие. Сосредоточиваясь на изучаемом объекте, они не ощущают невидимых барьеров вокруг него и даже могут быть изумлены тем, что все вокруг так восхитительно нетронуто и не исследовано. Однако «нетронутость» может быть иллюзией. Во всяком случае, позвольте мне именно так назвать мои собственные упущения в том, чтобы отдать должное предшественникам. Также в 1955-м Боркенау опубликовал в «Двадцатом веке» (The Twentieth Century) работу, посвященную концепции смерти, где соединял идеи Фрейда с философско-историческим анализом, изящно и масштабно охватывая как палеолитический ритуал, так и современный тоталитаризм. Использовав в качестве исходной точки своих рассуждений противоречивость, обнаруженную Фрейдом в переживании смерти человеком, – бессознательно ощущающим себя бессмертным, но сознательно осведомленным о неизбежности смерти, – Боркенау обнаружил действие этих конфликтующих между собой позиций в каждой человеческой культуре и утверждал, в гегельянской логике: цивилизации, начинающиеся с отрицания смерти, завершаются ее акцентированием, и наоборот. Психолог в силу своего образования, возможно, относительно близорук, когда речь идет о прослеживании исторических закономерностей. Что касается меня, то гегельянская идея воспроизведения культурных установок по отношению к концепции смерти или связанным с ней ритуалам кажется мне слишком четкой, чтобы описывать актуальное человеческое поведение, как оно развертывалось на протяжении веков. Предоставим историкам и археологам опровергать или развивать элегантные теории, мысля в таких временных диапазонах. При всем этом я вовсе не хочу сказать, что элегантность не есть достоинство для науки или что история человека не нуждается в гипотезах как макро– так и микромасштаба. К концу 1950-х табу стало явственно ослабевать. И. Е. Александер (I. Е. Alexander) в 1957-м в «Американском психологическом журнале» (American Journal of Psychology) опубликовал статью, озаглавленную «Смерть никого не интересует?» (Is death a matter of indifference?), впоследствии продолжил ее исследованиями детей и подростков, на которые я буду ссылаться ниже. Во всякой культуре люди, занимающиеся целительством в той или иной форме, имели особые отношения с табу. Они не могли не знать традиций и обычаев, обычно поддерживали и разделяли их, но они должны были касаться физически и вербально того, что в иных обстоятельствах считалось неприкасаемым. Когда в 1959-м д-р Герман Файфель (Hermann Feifei) опубликовал сборник эссе различных авторов, озаглавленный «Смысл смерти» (The Meaning of Death), эти авторы были в основном профессиональные медики. Однако среди прочего здесь обсуждались, причем с искренностью и проницательностью, психологические проблемы самой профессии, а в числе авторов был видный психолог. Признание вклада специалистов из других дисциплин ощущалось, как глоток свежего воздуха. Функции первобытного целителя в цивилизованных обществах разделяются между врачом и священником. И тот, и другой могут – скорее, должны, – нарушать табу, связанные со смертью. В изданной в 1962-м книге «Человек и его судьба в свете великих религий» профессор С. Г. Ф. Брендон (Man and his Destiny in the Great Religions; S. G. F. Brandon) говорит об «открытии фактов смерти и рождения, которые делает каждый человек». Он продолжает: ... Они расположены именно в таком порядке, поскольку в индивидуальном опыте открытие смерти обычно предшествует открытию рождения, и первое по своему характеру должно производить более глубокое впечатление. Впервые узнав, что люди умирают, ребенок незамедлительно извлекает из этого знания выводы, имеющие отношение лично к нему, и хотя в большинстве случаев первоначальный шокирующий эффект быстро вытесняется более непосредственными интересами, психика должным образом регистрирует новый факт и постепенно все более полно проникается его последствиями [1] . В этом месте автор ссылается на «Открытие смерти ребенком», что, естественно, было мне приятно, но в то же время послужило новой иллюстрацией власти табу: за двадцать два года, прошедшие со времени публикации моей книги, появилось великое множество авторитетных трудов по психологии детства, но, похоже, теологу не на что было больше сослаться, кроме единственного творения ничем больше не примечательного автора. Я упомянула – отчасти в свою собственную защиту, – что мы склонны практиковать те самые табу, на которые нападаем. Ниже – еще один тому пример, ближе к нашему времени: ... Возможно, некоторые конфликты уникально приспособлены для порождения ночных кошмаров. Среди них – связанные с тревогой по поводу смерти. Бесчисленные исторические и антропологические примеры демонстрируют первостепенное значение смерти для человечества. Однако вплоть до недавнего времени, когда ситуация стала меняться под влиянием экзистенциалистских текстов, – например, Мэй, Энджел и Элленбергер, 1958 (May, Angel, Ellenberger), – эта тема удивительным образом вытеснялась или, по меньшей мере, избегалась американскими психологами [2] . Это утверждение относится только к американским психологам, поэтому нельзя сказать, что авторы имели в виду также работы, написанные в других местах. Однако на протяжении предшествующего десятилетия в Соединенных Штатах были проведены исследования и изданы работы Александера с коллегами, а также сборник под редакцией Файфеля; и то и другое имеет непосредственное отношение к теме вышеупомянутой статьи. Следующая статья в том же самом журнале посвящена измерению тревоги, связанной со смертью, и основана на исследовании реакций студентов-медиков; в ней тоже отсутствуют ссылки на работы Александера или Файфеля. Правда, в этом случае релевантность их не столь очевидна, и они могли не быть упомянуты из похвального намерения не умножать ссылки сверх необходимости. Не будучи представителем медицины, я в течение многих лет не имела возможности продолжить свои ранние исследования, пока в 1960-е гг. не произошли три события, заставившие меня к ним вернуться. Во-первых, в результате случайного разговора с американским коллегой во время визита в Австралию в 1961-м я узнала, что «Открытие смерти ребенком» известно психологам в Штатах главным образом благодаря книге Файфеля. Во-вторых, в 1965-м мне предложили опубликовать главу из моей книги в сборнике, готовившемся в Соединенных Штатах, который должен был называться «Мир детства» (The World of the Child). И наконец, в 1969-м, когда большая часть настоящей книги была уже написана, д-р Сулла Вольф (Sula Wolff) опубликовала книгу «Влияние стресса на детей» (Children under Stress) и, в связи с ней, – также статью в «Новом обществе» (New Society), с обширными ссылками на мою работу 1940-го. Вновь возникло впечатление, что ей нет никаких альтернатив. Однако ее почти невозможно было достать, а просто переиздавать ее я не хотела, осознавая ее недостатки. Поэтому возник план написать новую книгу, воспроизведя и дополнив ранние наблюдения, соотнеся их с более поздними исследованиями в различных областях и организовав все в целом наиболее подходящим для данного предмета образом. Это были весьма амбициозные задачи, – конечно, они не могли быть полностью осуществлены. Литература о психологическом развитии ребенка очень обширна, и я неизбежно должна была упустить что-то релевантное и важное, тем более, что моя профессиональная деятельность после публикации «Открытие смерти ребенком» не была связана с детьми. Относительно организации материала: поле практически безгранично; необходимость какого-то дизайна, а также ограничения моих личных знаний и способностей в большей мере повлияли на отбор и структуру материала, чем сама тема. Наконец, поскольку медики не находятся под властью табу, они могут свободно цитировать труды специалистов не из их области, в то время как последние едва ли с такой же легкостью могут говорить сами за себя. Их работы (пока не процитированы) могут быть сочтены непрофессиональными. Двое из современных британских авторов, Артур Кестлер (Arthur Koestler) и Джеффри Горер, особенно известны своими текстами и лекциями на тему смерти. Кестлер уделяет особое внимание чудовищности агрессии человека и неадекватности его концепции смерти. Горер – скудости поддержки, которую британская (и другие протестантские) культура оказывают людям, потерявшим своих близких. К обоим этим аспектам я вернусь, но не смогу в полной мере отдать должное аргументации авторов, поскольку не буду ее повторять. Согласно окончательному плану книги, две темы оказались практически не затронуты: идея смерти в подростковом возрасте и самоубийство. Они требуют отдельного рассмотрения. Горер начинает свою работу 1965-го г. автобиографическим откровением, очень ценным для развития его социологической темы. Я хотела бы сделать то же самое, но не могу, хотя отнюдь не из-за отсутствия опыта утраты и горя. Однако я могу сделать негативное утверждение: никто в моей непосредственной семье не умер, когда я была маленьким ребенком, за исключением брата-младенца, которого я не видела. Он был рожден дома, и нас, старших детей, на это время отослали. Еще до нашего возвращения мама увезла малыша в надежде найти лечение для его врожденного заболевания. Когда родители через три недели вернулись без него, мы, в свои семь, пять и четыре года, были глубоко разочарованы. Но не помню, чтобы я, пятилетняя, тогда была озадачена вопросом смерти. В течение последнего десятилетия появилось множество исследований, с несколько противоречивыми результатами, связей между разлукой и утратой в детстве и психическими заболеваниями или расстройствами в дальнейшей жизни. Ниже я буду ссылаться на них более подробно. В медицинских журналах можно найти упоминания о разбитом сердце, на котором раньше специализировались в основном поэты. По-видимому, эффекты разлуки с матерью в раннем детстве, как и смерти отца в тот же период или позднее, могут быть долговременными и пагубными, если нужды индивида остаются не признанными и не облегченными. Однако кампания по обеспечению пенсий для вдов была длительной (1912– 1925 гг. в Англии) [3] , и ожесточенная оппозиция, которую эта кампания встретила, ныне кажется почти невероятной, – когда мы знаем из исследования Петера Мэрриса [4] , проведенного после Второй мировой войны, о социальных и экономических страданиях, испытываемых вдовами и их детьми до сих пор, несмотря на то, что закон обеспечил им пенсии. Кажется, мужчины хотят, чтобы те, кто их лишились, продолжали иметь основательные причины для скорби. Сегодня мы больше готовы признавать смешанные мотивы, чем в дофрейдисткую эпоху. Впрочем, разговор о причинах для скорби поверхностен и абсурден. Скорбь сверхрациональна, это естественный императив. ... «Царствие небесное. Похороны богатые»… Отбарабанил дождь комьев, которыми торопливо в четыре лопаты забросали могилу. На ней вырос холмик. На него взошел десятилетний мальчик… Его курносое лицо исказилось. Шея его вытянулась. Если бы таким движением поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас завоет. Закрыв лицо руками, мальчик зарыдал [5] . Социальный ритуал также императивен. Накануне Второй Мировой войны в Англии, когда безработица вместе с жестокой бедностью были широко распространены, началось движение за удешевление похорон. Однако люди продолжали платить за похоронные церемонии, хотя едва ли могли позволить себе удовлетворительно питаться. Я лично знала одного фермера в Монмутшире (Monmouthshire), в те времена каждую субботу проезжавшего в своем фургоне по шахтерским долинам Ронды (Rhondda). Он продавал цветы для могил людям, которые не в состоянии были покупать яйца или овощи. Тогда была популярна песня с припевом о том, как прекрасно «лежать мертвым в цветах» и в гробу «с медными ручками». Последнее выражение было процитировано в Парламенте и осталось в языке, когда отношение его к гробу было забыто и люди, предпочитавшие шикарные похороны мертвой серости жизни, ушли в армию. Переизданы ли слова этой пенсии? Кто бы ни сочинил их, это была истинная английская сатира на рабочий класс, шутка и в то же время не шутка. Уже после окончания Второй мировой два английских автора, Ивлин Во в художественной литературе [6] и Джессика Митфорд фактологически [7] , с явственным ужасом описали похоронные обычаи, распространенные в Соединенных Штатах. Отвращение, характерно испытываемое англичанами и шотландцами к практикам, о которых идет речь, частично, но не вполне, я полагаю, обусловлено коммерциализацией, наживой на горе. Оно также может быть связано с предписаниями культуры, осуждающей открытое проявление приватных эмоций и чующей лицемерие во всяком соответствующем публичном ритуале. Если не считать коммерциализации, – сколь бы ни отталкивали нас описанные Во и Митфорд американские обычаи, они, насколько можно судить, ближе к древнейшим человеческим традициям, известным из письменных источников, чем короткие, сдержанные, сравнительно экономичные обряды, обычно рекомендуемые в сегодняшней Британии и даже чем более продолжительные церемонии наших государственных похорон. Задолго до того, как египтяне научились бальзамировать трупы царственных особ, люди палеолита раскрашивали своих мертвых – по-видимому, для имитации либо для фантазийного или ритуального поддержания у них красок жизни, – и расходовали на мертвых добро, которое могло бы пригодиться живым. Не слишком богатые американцы склонны тратить на похороны члена своей семьи больше, чем на самом деле могут себе позволить. Похороны сэра Уинстона Черчилля должны были обойтись Англии в изрядную сумму. Но экономическая и эстетическая ценность имущества, захороненного вместе с фараоном или столетия спустя в Саттон Ху (Sutton Ноо) в восточной Англии, должна была быть относительно много больше для этих ранних сообществ при их объеме и благосостоянии. Так, обсуждая похоронные обычаи, мы преодолеваем тысячелетия и барьеры между различными дисциплинами. Несомненно, эти обычаи проливают свет на представления о смерти у их участников. Но если в наши дни это свет неопределенный и колеблющийся, оставляющий многое скрытым в душевных глубинах каждого индивидуального участника, – может быть, скрытым даже от него самого, – то же самое может быть верно и касательно наших предков. Скелеты, найденные на пороге пещер горы Кармель в Палестине, одно время считались самым древним известным ритуальным захоронением. Они поразили научный мир, поскольку скелеты, по всей видимости, соединяли в себе черты homo sapiens и неандертальского человека, который прежде считался более ранним и совсем отдельным видом [8] . В связи с этой находкой антрополог Маретт писал в тот период, когда она была открыта: ... Вместо того, чтобы уступать страху, бесконечно враждебному человеку по своей сути, люди на протяжении многих тысячелетий встречали его лицом к лицу, вооруженные не менее безграничной надеждой… Надеждой на бессмертие, на преодоление времени, победу над ним. Насколько сила воли могла дать это, – настолько неандертальский человек, с которым нам жаль поделиться именем Homo Sapiens, обрел грядущую жизнь [9] . Возможно, позиция Маретта не отражает взглядов всех его коллег-антропологов; кроме того, захоронения на горе Кармель уже не самые древние из открытых человеческих захоронений. Но, в любом случае, несомненно, что сложный комплекс представлений о жизни, смерти и о связи между ними возник очень рано и был очень широко распространен в культурной истории человечества, а также, – что человек двадцатого века, видный ученый, отождествляет себя в контексте этого комплекса со своими отдаленными предшественниками, ощущает себя близким им. Маретт предполагает и иллюстрирует устойчивую позицию по отношению к смерти, которая лежит в основе ритуальных действий и эффектов ритуала, а именно: отрицание окончательности смерти. Исторические хроники наполнены свидетельствами столь же стойкого отрицания отрицания. Данные о предистории, в силу их специфики, не сообщают и, видимо, не могут сообщать подобных свидетельств. Гэстингс (Hastings), современник Маретта, относился к отрицанию финальности смерти скорее с сочувствием, нежели с симпатией. По его мнению, реакции людей на ужас смерти универсальны для человечества. Он писал, что этот ужас породил упрямое неверие в неизбежность смерти, а также приводил к попыткам избежать ее, повторявшимся снова и снова, несмотря на неизменные сокрушительные неудачи… Эта картина отчаянного отказа человечества принять кардинальное условие своего существования – одна из самых патетических в истории человеческой расы [10] . Фрейдистская теория находит причины для этого процесса отрицания, не поддающегося рациональному объяснению. Отрицание позволяет болезненной идее получить доступ в сознание [11] . Будут приведены примеры влияния этого психологического процесса на мысли детей о смерти. Неясно, насколько интерпретация Маретта подтверждается деталями ранних захоронений. Расположение тела в позиции плода в матке и окраска теплыми цветами, следы которых иногда находят на нем, вызывает также в памяти мысль, вложенную Гете в уста Мефистофеля: уходя из этого мира, Чертям и призракам запрещено Наружу выходить иной дорогой, Чем внутрь вошли; закон на это строгий [12] . Гэстинг и Маретт оба репрезентируют концепции смерти, характерные для раннего и современного примитивного человека, – концепции, которые каждый из них разделяет. С другой стороны, видные археологи, такие как профессор Франкфорт (Frankfort), указывают: в том, что касается вечных вопросов о месте человека в природе, о его судьбе и смерти, наши стереотипы мышления грандиозно отличают нас уже от представителей ранних цивилизаций, оставивших письменные памятники. Психологическая пропасть, отделяющая нас от доисторического человека, должна быть никак не меньше. В согласии с этой идеей пропасти между мышлением ранних и современных людей находится теория Комте (Comte) о последовательных стадиях человеческой культуры от ранней теологической до современной рационально-позитивистской. Великий французский физиолог Клод Бернар (Claude Bernard) не соглашался с Комте, утверждая, что теологическая стадия сохранялась в психике индивида бок о бок с научно-рациональной и будет существовать до тех пор, пока человек стремится познать начало и конец вещей. ... Все должно иметь начало и конец. Однако мы не можем постичь ни начала, ни конца. Мы способны понять лишь среднее положение вещей, – в чем и состоит задача науки… Но это не мешает нам терзаться вопросами о начале и конце более, чем какими-либо другими [13] . Это стремление, писал он, исходит от сердца, а не от головы; человек никогда не откажется от него, и в действительности именно стремление к познанию этих вещей, всегда остающихся непознанными, побуждает людей к научным исследованиям. Бернар на самом деле вторит Паскалю, и их взгляды согласуются с теорией Фрейда о функции иррационального бессознательного, хотя в некоторых аспектах сам Фрейд легче бы принял воззрения Комте, чем Бернара. Образует ли мышление ребенка мостик, который позволил бы современному человеку преодолеть пропасть, непреодолимо разделяющую теперешнего взрослого и раннего или даже современного первобытного человека? «Не каждый может отправиться изучать дикарей, – писал Рейнах, – но под рукой есть почти полный эквивалент: дети» [14] . Юнг в сравнительно ранней работе высказал мысль о том, «что мы проводим параллель между фантазийным, мифологическим мышлением древности и сходным мышлением детей, между низшими человеческими расами и жизнью в сновидениях. Этот ход мысли», – продолжает он: ... знаком нам по изучению сравнительной анатомии… показывающей нам, что структура и функция человеческого тела являются результатами ряда эмбриональных изменений, соответствующих аналогичным изменениям в ходе истории расы. Таким образом, оправданно предположение, что в психологии онтогенез соответствует филогенезу… Стадия инфантильного мышления есть не что иное, как воспроизведение доисторического и древнего [15] . Теория рекапитуляции, или сокращенного повторения, на которую ссылается Юнг, подробно разработана американскими психологами Стэнли Холлом и Дж. М. Болдуином (Stanley Hall, J. M. Baldwin). В то время, когда Юнг писал «Психологию бессознательного», рекапитуляция признавалась также Фрейдом, Ранком, Абрахамом и другими психоаналитиками. Сегодняшние психологи ее не принимают. Маргарет Мид (Margaret Mead) в 1954-м г., однако, высказала мысль, что эта теория по-прежнему в значительной мере составляет основу психоаналитического мышления. Она писала, что концепция «примитивного», или первобытного, сводится к некоему образу, «синтезированному на основе гибрида социологической и псевдобиологической теорий», который в последующих психологических исследованиях считался подобным «ребенку» или «психотику». «Полностью погруженный в культуру представитель живой культуры отличается в каждом отдельном аспекте и в целом от членов любой другой культуры» [16] . Детей, однако, нигде нельзя считать полностью погруженными в культуру; возможно, правильно было сказать, что всюду существует субкультура детства. Вопрос о том, схожи ли реакции детей, когда они наблюдают смерть или имеют дело с чем-то напоминающим о ней, с соответствующими известными нам реакциями представителей культур, удаленных от их собственной во времени или в пространстве, заслуживает серьезного отношения со стороны психологов. Во второй главе будут приведены примеры поведения, в котором проявляется это сходство. В третьей главе предлагается объяснительная теория. Глава II РЕКАПИТУЛЯЦИЯ? Теория о соответствии стадий психологического развития ребенка стадиям развития человеческой расы общепризнанно считалась универсальным психологическим законом. Ныне эта теория отвергнута. Но если мы изучаем развитие представлений ребенка о смерти, она все же представляет для нас немалый интерес, поскольку мы располагаем изрядной археологической и антропологической информацией о развитии этих представлений в культуре, – возможно, большей, чем о каких-либо еще. Прежде чем на самом деле отвергнуть эту теорию, полезно было бы исследовать и проиллюстрировать основания, на которых она могла логичным образом возникнуть. Какое именно поведение современных детей – и в чем именно, – походит на известное нам поведение древнего или современного доиндустриального человека перед лицом смерти? Как сообщает нам Франкфорт, примитивное мышление ища причину ищет не «как», но «кто»… Он ищет целенаправленную волю, совершающую действие… Мы понимаем сущность явлений не за счет их особенностей, но за счет того, что делает их проявлением общих законов. Но общий закон не может оценить по достоинству индивидуальность каждого явления. А как раз индивидуальный характер явления сильнее всего переживается древним человеком… Смерти кто-то пожелал. И поэтому вопрос опять-таки обращается от «почему» к «кто», а не к «как» [17] . Обнаружилось, что некоторые маленькие дети и некоторые дети постарше с низким интеллектом из числа наших испытуемых мыслили аналогичным образом. Когда им предъявили ряд английских слов (в исследовательской программе, которая подробней будет описана ниже) и предложили сказать, что каждое из них значит, по поводу «мертвый» эти дети говорили: «убитый». Для них состояние «мертвый» предполагало кого-то, – одушевленного агента, «виновника». Данные исследований профессора Пиаже (Piaget), посвященных представлениям детей о причинности, свидетельствуют о процессах мышления, к которым вполне можно было бы применить описания профессора Франкфорта, относящиеся к раннему человеку. Определение мертвого как убитого указывает на то, что ребенок проделывает два скачка, то есть рационально не обоснованных перехода, в своем мышлении по поводу смерти: не только сосредотачивается на «кто», полагая целенаправленную волю причиной смерти, но также уклоняется от «что», то есть от внимания к самому факту, состоянию смерти. Обобщения по поводу мышления, раннего или современного, детского или взрослого, не должны делать нас слепыми к неизменно присутствующим вариациям, – между сообществами, даже находящимися примерно на одном уровне культурного развития, и между индивидами, находящимися на одной стадии развития. Наука интересуется не только общими законами, формулируемыми достаточно просто, но также законами более частными и сложными, которые управляют разнообразием. «Даже у самых примитивных народов, – писал Малиновский, – отношение к смерти бесконечно более сложно и, я могу добавить, более сходно с нашим, чем обычно считается» [18] . Островитяне Тихого океана (Тробрианских островов), которых он изучал, полагали, что смерть редко наступает без вмешательства злого духа; их культура не признавала смерть по естественным причинам, однако, по-видимому, у них присутствовала идея, что некоторые очень ничтожные люди могут умирать просто от старости. Примитивное мышление в таких областях не исключает противоречий и неопределенностей, – так же, как и детское мышление в нашей собственной культуре, в чем мы убедимся ниже. Позвольте мне привести еще один пример сходства. В данном случае ребенок предложил некое действие в связи со своей собственной смертью, подобное которому могли бы предпринять для него его близкие в отдаленные времена в случае его смерти. Джереми – из тех немногих, чьи родители вели для меня запись его упоминаний о смерти или реакций на смерть. Нижеследующая запись была сделана матерью, которая, однако, отсутствовала в момент события: ... [ДЗ 1] [19] В 6:15 вечера Джереми (5 л. 10 м.) был в ванной, готовясь укладываться спать, и внезапно заявил няне Маргарет – он был с ней вдвоем, – что он умрет, но не хотел бы умереть без Буби (его игрушечный кролик). Мгновение он выглядел печальным, но почти тотчас вновь стал вполне жизнерадостным. Часто описываются скрупулезные приготовления к жизни после смерти египетских фараонов. Древний ассирийский царь, излагая свои добродетельные поступки, включил в их число благочестивые похороны своего отца и любопытным образом использовал настоящее время: «Его царские украшения, которые он любит, я выложил перед [богом] Шамашем и поместил их в могилу с отцом» [20] . Подобные объекты находят в могилах самых разных времен и народов; приведенная цитата – сравнительно редкое свидетельство психологической установки, которая лежит в основе отнюдь не столь редкой практики. Третий пример сходства между мышлением детей в нашей культуре и мышлением, характерным для других культур, касается идеи реинкарнации. Мама Фрэнсиса сообщила следующее: ... [ДЗ 2] Фрэнсис (5 л. 1 м.) видел, как в дом внесли гроб и во время вечернего купания был полон возбуждения. Последовала некая беседа про гроб, про то, почему его нужно заколачивать и т. п. Затем следующее: Ф.: «Конечно, человек, который там [т. е. в гробу], станет ребеночком, правда?» М.: «Почему ты так думаешь?» Ф.: «Станет, правда?» М.: «Не знаю». Ф.: «Когда Джон [младший брат Ф.] родился, кто-то должен был умереть». Все это говорилось убежденно, как если бы не было никаких сомнений. Дальнейший разговор перешел на другую тему и был посвящен кранам, из которых капает вода. Все это происходило во время приема ванны». Сьюзен Исаак [21] рассказывает о подобной же убежденности пятилетней девочки, и еще один пример приводит Юнг, хотя последний случай сложнее, поскольку ребенку, Анне, сказали, что ее бабушка после смерти станет ангелом и что младенцы – это маленькие ангелы, которых приносит аист [22] . Возможно, британские дети меньше знакомы с аистом, чем немецкие, но ниже мы снова встретимся с ними в домашних записях, хотя и не как с аргументом в пользу реинкарнации. Четвертый пример касается шокирующего примитивного похоронного ритуала, который воображение ребенка расцветило осознанным фантазированием и весельем. У меланезийцев Новой Гвинеи был обычай, даже, скорее, сакральная обязанность: поедать плоть умершего. Этот обычай продолжал соблюдаться втайне и после того, как был запрещен и преследовался суровыми наказаниями белой администрацией. «Это делается с явным отвращением и ужасом и обычно сопровождается приступом сильной рвоты. И в то же время это считается актом наивысшего почитания» [23] . Геродот знал о подобном обычае, практиковавшемся в удаленных от Греции племенах, далеко на востоке, возможно, близ границ Китая; сообщалось, что он сохранялся до тринадцатого столетия н. э. у людей, живших на территории теперешнего Тибета. Они, как говорилось о них, съедали тела своих покойных родителей, поскольку «из жалости они не могли допустить для них иного места погребения, чем собственные внутренности» [24] . А вот что рассказывается о ребенке: ... [ДЗ 3] Бен (6 л. 4 м.): «Почему нельзя сохранить сливки на следующий день?» (У семьи не было холодильника.) М.: «Потому что они испортятся. Большинство вещей, которые были живыми, портятся. Если не съешь их быстро, вообще не сможешь съесть». Б.: «Как ты думаешь, когда мы умираем, мы отправляемся в магазин на небе, там Бог покупает нас, забирает в свою кладовку и съедает?» Пятый пример также отсылает нас к шокирующему древнему ритуалу. Но напоминающая о нем фантазия не предполагает бесчувственной жестокости, а мотивирована лишь страхом разлуки с любимыми людьми, который, несомненно, был также главным мотивом исходной первобытной практики. Древних властителей в их могилах обеспечивали не только пищей, украшениями и мебелью, но также слугами. Фараоны считались бессмертными, и разделить с ними их гробницу могло быть завидной привилегией. Индуистские вдовы еще на памяти живущих ныне людей присоединялись к своим мужьям на погребальном костре. Практика сати отнюдь не была локальной; у нас также нет оснований полагать, что смерть всегда была актом доброй воли или самоубийства. «[Следы этой практики] находили в Уре в Шумере, в неолитических захоронениях восточной Сибири и, наконец, в недавние времена она существовала у баньоро Уганды, которые хоронили своего вождя в могиле, выложенной живыми телами его жен и домашних слуг, которым ломали руки и ноги, чтобы предотвратить их бегство» [25] . [ПИ 1] [26] Норвежский психолог В. Расмуссен (V. Rasmussen) приводит слова своей дочери S (6 л. 8 м.), обращенные к ее матери: «Ты должна оставаться со мной каждый день, и, когда я умру, ты должна быть в гробу со мной». Ритуальные жертвоприношения детей также были распространенной и многовековой практикой. В древней Палестине детей приносили в жертву, поклоняясь богу-царю Молоху, или Мелеку, или Балу, богу войны; о них упоминается во Второзаконии, в исторических книгах [27] Ветхого Завета, и они постоянно осуждались древнееврейскими пророками [28] . Манассия был лишь одним из царей, кто «поставил жертвенники Ваалу… и поклонялся всему воинству небесному, и служил ему… и провел сына своего чрез огонь, и гадал, и ворожил, и завел вызывателей мертвецов и волшебников» [29] . Обличения Иеремии косвенно свидетельствуют, что даже для евреев эти жертвоприношения в отдаленные времена, по-видимому, были освящены религией, на что, собственно, ясно указывает история Авраама. Первенец находился в наибольшей опасности. Иезекиель сообщает о проведении через огонь «всякий первый плод утробы» [30] . Признание права Бога на первенца мужского пола было выражено в ритуалах еврейской Пасхи: первенцы мужского пола и людей, и скота были посвящены Ему, но жертвоприношения можно было избежать путем искупления. ... Каждого первенца человеческого из сынов твоих выкупай агнцем; если не выкупишь, должен сломать ему шею; всякого первенца из сынов твоих выкупай [31] . Фрэзер [32] сообщает, что практики убийства первенца, а в некоторых случаях и съедения его, некогда были распространены в Австралии, Китае, Индии, Африке, России и Ирландии. Для древних греков пол жертвы, по-видимому, не был важен. Агамемнон обещал своего первенца богине еще до рождения ребенка. В греческих легендах часто возникает тема убийства ребенка с последующей его сервировкой ничего не подозревающему отцу; тот, кто съедал, был более, чем убийца, повинен в святотатстве. В Аркадии человеческие жертвы Зевсу сохранялись до 2-го столетия н. э. [33] ; то же самое – в Карфагене, колонизированном финикийцами (хананеянами). Плутарх сообщает, что победившие греки поставили условием мирного договора прекращение принесения детей в жертву Ваалу, но карфагеняне впоследствии отказались выполнять диктат. Отношение ребенка к опасности ритуального принесения в жертву отображено с минимумом литературных изысков в древнееврейских историях об Аврааме и Исааке и о дочери Иеффая [34] . Но в других легендах ни мотивы родителя не выглядят столь чистыми, ни реакции ребенка – столь благородными. Тревога, испытываемая исполнителями акта социально одобренного, но биологически почти неприемлемого – которая могла быть вызвана как согласием, так и несогласием с обычаем, – рационализирована [35] в истории Эдипа как угроза, исходящая от младенца, обеспечившая отца и мать мощным этическим оправданием [36] . Но если убитый ребенок был девочкой, у матери не было такого оправдания. Жертвоприношение Ифигении, подобно попытке убийства Эдипа, запустило цепную реакцию греховных совокуплений и кровопролитий. Испытывали ли дети в этих культурах тревогу? Мы не знаем. Ребенок может верить, что какая-то из ночей таинственно станет для него последней, и не выказывать тревоги: ... [ДЗ 4] Френсис (4 г. 11 м.): «Мамочка, цветы умирают, и мы умираем, да?» М.: «Да». Ф.: «Кто ночью убивает нас? Иисус?» Мама, сделавшая эту запись, добавила: «Идея насчет Иисуса, убивающего нас по ночам, связана, я думаю, с тем, что Френсису недавно читали детский стишок про Матфея, Марка, Луку и Иоанна, в котором есть такие строчки: Прежде чем отойти ко сну, Я душу свою поручу Христу, Молясь, что если умру во сне, Пусть душу мою заберет к себе. Тогда Френсис никак это не прокомментировал». В другом примере ребенок после разговора о началах ассоциирует смерть человеческих существ с наблюдаемой им смертью растений в саду. ... [ДЗ 5] Бен (3 г. 4 м.) в домашнем саду с матерью; после того, как она поздоровалась с проходившей мимо подругой, с которой вместе училась в школе, спросил ее, где был он, когда она училась в школе. М.: «Тебя еще вовсе не было». Б.: «Да, я был внутри тебя». М.: «Нет, не думаю, чтобы ты тогда где-нибудь был». Б.: «Я был под твоими ногами». Несколько дней спустя Бен спросил, как появляются весной растения из земли после того, как зимой их не было видно; получив ответ, осведомился: ... [ДЗ 6] Бен (3 г. 4 м.): «Когда мы все умрем, и нас не будет, а потом вернемся снова?» Во многих мифологиях жизнь после смерти и подземный мир ассоциированы с циклами жизни растений и с плодородием. Богини плодородия и луны, Иштар (Ашторет, Астарта) и Деметра, скорбят по ушедшим юным, Таммузу и Персефоне, и разыскивают их во тьме подземного мира, из которого те только временно могут вернуться к солнечному свету. Ежегодное обновление жизни зависело от ритуального соединения мужского и женского принципов; в некоторых культах этому ритуалу сопутствовали человеческие жертвоприношения. Пророк Иезекиель, который осуждал своих соотечественников за жертвенные сожжения детей, также среди их нечестивых действий называл обряды, производимые во тьме под землей, в пещерах с нарисованными на стенах животными и на открытом воздухе, где женщины оплакивают Таммуза, глядя на север, где неизменная Полярная звезда символизировала вечную жизнь [37] . Еще одно нечестивое действие осуществляла группа мужчин, которые стояли между притвором и жертвенником, спиной к храму, и поклонялись восходящему на востоке солнцу, мифологическому источнику воскрешения. Фрэзер проследил взаимосвязи между культом Таммуза и легендами о золотой ветви, которую должен был сорвать Эней, прежде чем совершить путь в подземный мир, чтобы встретиться с покойным отцом [38] . Золото как символ бессмертия до настоящего времени сохраняет мистическое очарование [39] . Вергилий писал, что золотая ветвь походит на омелу, живущую соками другого растения и в скованном морозом зимнем лесу плодоносящую золотыми ягодами [40] . Ассоциации омелы со священным обновлением жизни, с зимним солнцестоянием и с разрешением поцеловать любого представителя противоположного пола – о чем рассказывают детям на Рождество, – несомненно, восходят ко временам задолго до Рождества Христова. Листья многих не вечнозеленых деревьев приобретают золотой цвет к концу года, так что золотые ветви могут напоминать о смерти независимо от Вергилия или сэра Джеймса Фрэзера. Поэт Дж. М. Хопкинс (G. М. Hopkins) говорит о ребенке, который плакал оттого, что «Золотая роща облетает»; что «когда сердце состарится, / Оно меньше будет страдать, видя это», но зато тогда Маргарет будет знать, отчего она плачет: Каково бы ни было имя, дитя, Твоей скорби, причина ее одна, Не мыслимо, не выразимо словами То, что чует сердце, о чем догадывается душа; Для тлена рожден человек, Маргарет – имя той, о ком ты скорбишь [41] . В наших домашних записях нет речи ни о золоте, ни о золотых листьях, но в них обнаруживается любопытное упоминание о реинкарнации, заставляющее вспомнить об «Энеиде»: ... [ДЗ 7] Бен (9 л. 2 м.), в ходе длительной беседы с отцом и младшим братом: «Мама говорит, что мы рождаемся снова каждую тысячу лет». В Европе плодовитость монархов продолжала влиять на судьбу их подданных спустя столетия после того, как народы перестали ассоциировать ее с плодовитостью скота и плодородием земли. Можно было ожидать, что с уменьшением политической власти монархий это народное суеверие исчезнет, но в Англии с ослаблением политического влияния королевской семьи ее подданные, казалось, стали еще больше отождествлять себя с ней. Когда умер Георг V, английские дети одновременно узнали об его смерти и о женитьбе наследника, Эдуарда VIII. Ричард был озадачен положением дел и в конце концов суммировал ситуацию следующим образом: ... [ДЗ 8] Ричард (3 г. 11 м.): «Старый король умер и женился; новый король не умер и не женился». Этот пример показывает, насколько туманно понятие «мертвый» для четырехлетнего ребенка. Он также демонстрирует определенные психологические ассоциации, существовавшие веками и обнаруживаемые в далеком прошлом человечества. В последнем и предпоследнем примерах мысли ребенка связаны с тем, что он непосредственно услышал от взрослых; в других примерах дети, по-видимому, спонтанно высказывают идеи и убеждения, сходные с теми, о которых сообщается в исследованиях и хрониках культур, далеких от их собственной. Выше упоминалась признанная ныне несостоятельной теория о том, что индивид проходит последовательность стадий психологического развития, соответствующих стадиям культурного развития человечества. Однако сомневаться в этом побуждает не только наблюдение процессов индивидуального развития; если проследить долговременное развитие концепции смерти в любой конкретной культуре по ее историческим источникам, то трудно будет обнаружить последовательный эволюционный процесс. Возникает впечатление, что в обществах современных и древних, примитивных и цивилизованных живут или жили бок о бок верующий в загробную жизнь, скептик и безразличный; кроме того, большинство людей находят в себе и того, и другого, и третьего. А в истории культуры соответствующие переходы происходят не последовательным линейным образом, а, скорее, принимая форму долговременных колебаний. Здесь уже говорилось о теории следующих друг за другом цивилизаций Боркенау, которые расцветают на основе отрицания смерти или фиксации на смерти, а ко времени упадка сменяют эту позицию на противоположную. Пример процесса общекультурных изменений такого рода можно найти в ученом изложении [42] ранней религиозной истории евреев; их переведенные письменные памятники – фундамент Западной культуры – наиболее нам доступны. Погребальные ритуалы в стране и во времена древнееврейских патриархов (Авраам, Исаак, Иаков) свидетельствуют о вере в продолжение жизни в могиле; правда, могилы детей Израилевых того периода невозможно отличить от прочих. Авторы книг Бытия, Исхода и других ранних книг Ветхого Завета неустанно отвергали эту веру. Обряды, предполагающие веру в жизнь после смерти, явным образом запрещались; судьба индивида после смерти была окружена молчанием. Несмотря на ортодоксальность священников и обличения пророков, эта вера не исчезала. Заявления, что Единый Бог ниспосылает людям заслуженные награды и кары еще при жизни, расходились с фактами, а факты – с представлениями о справедливости. Страдающий Иов мог только молить: Не малы ли дни мои? Оставь, отступи от меня, чтобы я немного ободрился, прежде нежели отойду, – и уже не возвращусь, – в страну тьмы и сени смертной… [43] Иов не отрицал окончательность смерти; вопрос был в том, как она согласуется со всемогуществом и милостью Бога. Более поздние канонические и апокрифические тексты, крепко держась за последнее, отказываются от первого. У Иезекиеля высохшие кости оживают, могилы открываются [44] . Даниил пророчествует: «И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление» [45] . В сохранившихся еврейских источниках вера в телесное воскресение появляется со второго столетия до н. э. [46] А в первом столетии н. э. христиане были вовсе не единственной еврейской сектой, в которой эта вера была признана, а ее отрицание считалось ересью. Таким образом, библиология показывает, что в иудаизме, вскормившем также западную культуру, эволюция представлений о смерти отнюдь не происходила линейным образом; скорее, было некое принятое мировосприятие, подобное мелодии, организованной вокруг басов традиционной практики, с контрапунктом или контрапунктами, которые в должный момент берут на себя руководство развитием мелодии. Это означает, что теория детского развития как рекапитуляции несостоятельна, и что еще предстоит искать ответ на вопрос, почему же мысли ребенка о смерти, зачастую явно спонтанные, оказываются сходны с представлениями культур, далеких от его собственной. Ни воззрения, преобладающие в его культуре, ни вариации внутри этой культуры, по-видимому, не могут нам здесь помочь. Глава III ОБЪЯСНИТЕЛЬНЫЙ ПРИНЦИП Если то, что наши дети говорят и делают в связи со смертью, сходно с поведением людей, живших в далекие времена и в далеких местах, и если теории рекапитуляции и расового бессознательного признаны несостоятельными, – каким же может быть принцип объяснения этого сходства? Возможно, – тот самый, который использует Онианс для объяснения своих наблюдений в исследовании «Истоки представлений европейцев о теле, душе, мире, времени и судьбе» [47] . Онианс обнаружил, что греческая и римская мысль на данные темы совпадала, при небольших вариациях, с воззрениями кельтов, славян, германцев и других индоевропейцев, а также – древних египтян, вавилонян и древних евреев. Он высказывает следующую идею: хотя невозможно полностью исключить непосредственные влияния, главное заключается в том, что одни и те же феномены приводят к одним и тем же выводам. Его гипотеза приобретает особую убедительность, когда обнаруживаются, например, сходные обычаи и верования древних китайцев и южноамериканских аборигенов, – эти народы едва ли могли влиять друг на друга. Но чтобы этот простой принцип мог стать психологическим объяснением, его сфера должна быть расширена. Одни и те же выводы у Онианса относятся к поведению и убеждениям изучавшихся им народов, связанным с темами, перечисленными в заглавии его книги. По-видимому, оправданным будет добавить к их списку тему смерти и аналогичным образом исследовать высказывания детей. Выводы достигаются путем процессов мышления, или умозаключения, – не в результате непосредственного восприятия, сенсорного схватывания [48] , действия условных (а тем более безусловных) рефлексов, внешнего принуждения или иных психологических процессов, разве что оказывающих воздействия лишь случайные и несущественные. Одни и те же феномены. Под феноменом понимается элемент опыта в любой данный момент. Опыт предполагает того, кто этот опыт переживает, или субъекта. Опыт может включать все воспринимаемое – как собственный аффект, как объект или как квазиобъект, – независимо от того, считается ли оно обладающим независимой реальностью, то есть познаваемым. Здесь мы должны избежать вовлечения в философские проблемы, подобные тем, что поднимал Беркли 200 лет назад и сегодня обсуждают в феноменологии. Мы исходим из того, что в каждый данный момент многими людьми феномены воспринимаются в достаточной мере одними и теми же, чтобы позволить коммуникацию по их поводу, при которой участники могут понимать друг друга. Мы также полагаем, что такая коммуникация или ее возможность обычно продолжается также за пределами моментов непосредственного опыта. То есть описываемые вещи или события воспринимаются как одни и те же феномены, и мы не раздумываем о том, почему можем их так воспринимать, – вследствие объективных компонент, или субъективного отбора, или организации опыта; главное – в результате коммуникация по поводу вещей или событий становится возможна. Истоки. Онианс не утверждает, что всех людей одни и те же феномены приводят к одним и тем же выводам на темы, которые он исследовал; скорее, он говорит: это – тенденция, наблюдаемая в связи с рассуждениями и объяснениями, которые вырабатывались на ранних этапах в культурах, впоследствии достигших большей сложности развития. Известно, что люди, принадлежавшие к этим ранним культурам, были в той же мере способны к логическому мышлению, что их потомки, и что угрозы личному выживанию воздействовали на них точно так же, однако знание, которым они располагали, было менее обширно. Психологи и физиологи, изучающие эффекты стресса, знают, что между людьми имеются огромные индивидуальные различия в характере и степени возбуждения и в реагировании при угрожающей ситуации; лишь при восприятии ситуации как угрожающей непосредственно жизни все люди реагируют явно сходным образом и приходят в сходное состояние. Феномены, размышление о которых приводит представителей очень разных культур к сходным выводам, – следующие: тело как отдельное от души и внешний мир как отдельный от «я»; неумолимая судьба; время, для человека движущееся лишь в одну сторону; несомненно – жизнь под угрозой смерти. Современный маленький ребенок подобен взрослому представителю ранних культур в нескольких отношениях: он столь же способен к логическому мышлению; столь же не склонен мириться с разлукой и несуществованием, дряхлением и разрушением; наконец, он также понятия не имеет о многих фактах, известных современным взрослым. Мы постараемся показать, что те же самые феномены приводят его к тем же самым выводам. Психику, или душу, греки, а вслед за ними римляне, ассоциировали с головой; также во многих других культурах голова считалась особо священным органом, вместилищем души. Психика имела способности, не имеющие отношения к сознанию. Важным считалось чихание, – как странное событие, порожденное чем-то внутри головы и рассматриваемое как спонтанное проявление этого чего-то, независимо от тела и сознательной воли. Чихнув, грек обычно говорил: «Спаси меня, Зевс!» Древние евреи, очевидцы происшествия, бормотали молитву за жизнь чихнувшего, а индус восклицал: «Живи!» В книге об английском фольклоре, написанной столетие назад, отмечается, что в графстве Дарем (Durham) на детей призывали благословение, когда они чихали; автор явно не считает этот обычай общераспространенным в Англии, но добавляет, что в герцогстве Вюртембергском (Wurtemberg), когда одного из профессоров настиг приступ чихания, все студенты хором завопили: «Будьте здоровы!», а тот, похоже, принял это как должное, подобно императору Тиберию (Tiberius), который с особой придирчивостью требовал от своих придворных такого поведения [49] . В доме ребенка, о котором сделана нижеследующая запись, обычай говорить «Господи, благослови!» [50] в ответ на чихание не соблюдался: ... [ДЗ 9]: Бен (6 л. 7 м.) – со своей мамой на кухне; он застегивал свои ботинки; мама чихнула. Б.: «Странно, что ни за что нельзя вспомнить свою прошлую жизнь». М.: «Почему ты подумал об этом?» Б.: «Потому что нельзя изобразить апчхи». (Слово «апчхи» от Бена было услышано только в этом единственном случае.) На этом беседа закончилась. Бен пошел играть. Чихание больше не упоминалось. Высказывания Бена по поводу повторяющихся жизней уже приводились в [ДЗ 6] (запись тремя годами ранее) и в [ДЗ 7] (запись тремя годами позже приведенной выше). Бен явно рассматривает «изображение» – имитацию – как произвольный, намеренный акт, а чихание, – как «спонтанное проявление чего-то внутри личности, независимо от тела и сознательной воли» [51] . Независимость тела – это независимость текущей инкарнации. Невозможность имитировать чихание свидетельствует о различии функций воли и психики, подтверждающем факт предыдущего существования; ребенку остается лишь удивляться неспособности вспомнить его. Психика как бессмертная душа и жизненный принцип помещалась греками в голове; возможно, – потому что или же, напротив, вследствие этого они отождествляли спинно-мозговую жидкость с семенной [52] . Китайцы также отождествляли души с витальностью, а силу – с семенем, или спермой. По-видимому, тому же руслу следуют рассуждения ребенка, приводящие его к выводу, что акт произведения потомства опасен для его отца. В семьях, где ребенок родился после смерти отца, его рождение могло вызвать тревогу: тогда же – у его старшего брата или же позднее – у него самого. Такое произошло с ученым Густавом Фехнером (Gustav Fechner). Ему было пять лет, когда его отец умер после долгой болезни. Самый младший ребенок, девочка, родился на следующий день после его смерти. Густав сделал вывод: его отец умер, давая жизнь другому; ассоциация событий вызвала у него сильное чувство вины, по мнению психоаналитика д-ра Германна [53] . У нас есть на эту тему свидетельства также из собственных исследований. Согласно [ДЗ 2], пятилетний Френсис ассоциирует смерть одного человека с рождением другого. Приводимые далее в книге школьные записи показывают сильное чувство вины, которое мальчик (Бернард N) испытывает в связи со смертью своего отца. В нижеследующей записи личная тревога не выражена, тем не менее, ход мысли мальчика включает ассоциацию между спермой, коитусом и опасностью потери витальности для отца. Фрэзер в «Золотой ветви» приводит свидетельства верования, согласно которому отец, в буквальном смысле воплощаясь в ребенке, умирает или находится под угрозой смерти, когда его жена беременеет [54] . ... [ДЗ 10] Бен (8 л. 10 м.) и Ричард (5 л. 8 м.) за чаем обсуждали с мамой, кто был самым молодым королем на свете; Р. заинтересовал и развеселил тот факт, что король Испании стал королем еще до того, как родился. Затем Б. сказал что-то, из чего следовало, что, по его мнению, отец умер в результате зачатия ребенка. М. ответила, что, по ее мнению, эти две вещи не связаны друг с другом. Б.: «Но матери иногда умирают, когда родятся дети». М. сказала: она не думает, что кто-нибудь умирает, чтобы появился ребенок. Б. заявил: он думает, что у его отца что-то вышло изнутри, что не должно было выходить, и от этого он мог умереть. Представление о том, что воздержание позволяет мужчине сохранить витальность и бессмертную душу и что целибат открывает путь к бессмертию, является, конечно, потенциальным источником психологического конфликта, поскольку продолжение рода – тоже путь к продолжению во времени крови и личности мужчины. «Своих сыновей отдают они, свое бессмертие» – было написано о молодых людях, ушедших на войну 1914-го [55] . Шекспир убеждает юного наследника жениться следующими словами: Но если смерти серп неумолим, Оставь потомков, чтобы спорить с ним! [56] Эта же тема звучит двумя тысячами лет раньше. Орест и Электра на могиле отца молят: Орест: Пошли нам Правду мстящую в союзницы, Иль сам восстав, соделай битву равною: С тобою одолеем одолевших нас. Электра: Услышь мой вопль последний, вопль отчаяния! Твои птенцы стенают на холму твоем: Сестру и брата вместе пожалей, отец! Не дай иссякнуть семени Пелопсову, Чтоб ты в потомках новых и по смерти жил. Зане усопших имя и дела звучат, Живые в детях: пробки так пловучие Спасают невод, в глубь морей закинутый. Отец, не за себя лишь, – за тебя скорбим: Спасая нас, не сам ли ты спасаешься? [57] «Для философа потомство – то же, что для религиозного человека – мир иной» [58] . Этот афоризм, пожалуй, слишком легкомысленно описывает разницу между философией и религией; тем не менее, он выражает глубокий раскол между двумя способами мышления. «Значение потомства, – говорится в той же книге, – достигло максимума в тот период развития древнееврейской мысли, когда история уже начала восприниматься как образ движения вперед, но вера в воскресение мертвых еще не возникла» [59] . В те времена бурного религиозного развития и в той культуре потомство имело огромное значение как с религиозной, так и с философской точки зрения. Благословение, полученное Авраамом, предполагало потомство, неисчислимое, как звезды на небе, – при условии поддержания этим потомством соглашения с Единым Богом и следования соответствующему кодексу поведения [60] . Веру в бессмертие через сперму или зародышевую плазму можно обнаружить как в секулярном, так и в религиозном контексте. Но, видимо, человеческая жажда бессмертия не может быть утолена одним только «плодитесь и размножайтесь»; точнее, – в этом процессе природа столь редко может проявляться отдельно от воспитания, что «размножение» не рассматривается как нечто чисто биологическое, происходящее инстинктивно. Например, оно «подкрепляется» обучениям генеалогиям, примеры которых в изобилии имеются у Гомера, в обоих Заветах и в изданиях геральдической палаты. Новозеландские маори до прихода белого человека должны были учить наизусть «громадные генеалогии, на фоне которых Бурбоны… выглядят выскочками» [61] . Маори были крайне гордыми людьми, которых оскорбляло малейшее уязвление не только их собственного достоинства, но также чести их дальних родичей и предков. Поскольку у женщин, как и у мужчин, есть спинномозговая жидкость, то в свете обсуждаемых здесь представлений вопрос о наличии у них бессмертной души не обязательно получал отрицательный ответ. Однако ни целомудрие, ни произведение потомства не сулило женщинам того бессмертия, на которое могли рассчитывать мужчины, хотя ранняя Церковь и учила, что девственность открывает путь к вечному блаженству представителям обоего пола. Однако мать считалась лишь вместилищем для развития семени. Согласно Аристотелю, мужчина дает будущему человеку форму, а женщина – лишь материю. Тот факт, что и сперматозоид, и яйцеклетка являются источниками веществ, определяющих форму, был установлен лишь в современную эпоху, Вольфом (1733–1794) и Баэром (1792–1876) (Wolff, Baer). Однако евреи ценили наследование как биологическое, так и культурное. Еврейские отцы требовали, чтобы их сыновья, от ветхозаветных Исаака и Иакова до апокрифических Тобита и Тобиаса, брали жен из своего народа, даже если искать их приходилось далеко. Благодаря недавним дискуссиям о еврейской идентичности широкой публике теперь известен давно принятый догмат о том, что иудаизм наследуется через мать. Представление о важности цереброспинальной и семенной жидкости для достижения бессмертия может быть связано с идеями о значении влажности и сухости для перехода души из одной стадии существования в другую. Греки ассоциировали бессмертие с частью тела, сохраняющейся после первоначального разложения, – со скелетом [62] . В различные периоды они практиковали кремирование и похороны. Сожжение трупа выпускало душу на свободу, и она могла присоединиться к миру теней, в то время как кости содержали в себе дух и силу умершего, подобно тому, как семя растения содержит в себе его плодовитость. Прежде чем высевать семя, его высушивают. Для прорастания, нового рождения сухому семени нужна влага. Поэтому возлияние богам означает надежду на воскресение мертвых, хотя Китто [63] в связи с гиацинтовым ритуалом указывает, что эта практика может быть порождением более ранних, полузабытых культов. Во времена древнееврейских патриархов в местностях, где они странствовали, в некоторые могилы с поверхности были проведены специальные трубы, через которые можно было производить ритуальные возлияния, призванные питать мертвых в их посмертном существовании [64] . Сьюзен Исаак [65] сообщает о детях, которые хотели оживить мертвых животных, помещая их в воду: ... [ПИ 2]: Когда дети пришли кормить цыплят, они обнаружили, что один из выводка мертв, – может быть, его затоптала наседка. Дэн (4 г. 1 м.), увидев это, тут же сказал: «О, он мертв». Он был очень озабочен этим и отнес мертвого цыпленка одной из служанок, попросив ее «положить его в воду, чтобы он там сохранялся». ... [ПИ 3] Поскольку мышей развелось слишком много, миссис I. отравила хлороформом семейство молодняка. Кристофер, Дэн и Присцилла каждый препарировали по мышонку, причем в это время Присцилла и Дэн играли в игру, как будто мертвые мыши – дети. Было множество вопросов и ответов по поводу того, как «лучше»… Через некоторое время Дэн сказал: «Теперь я налью на него воды и сделаю так, что он снова оживет». Присцилла присоединилась к нему. Было ясно, что для Дэна все это исключительно игра и воображение, – он не верил, что цыпленок должен ожить». Первая из этих двух записей, – о том, как ребенок не фантазировал, а на самом деле намеревался воскресить животное, как если бы это был срезанный цветок или увядшее растение в горшке. И здесь не обнаруживается аналогия между мышлением детей и верованиями по поводу возвращения к жизни в ранних культурах, – разве что очень отдаленная. Значение похорон. Когда мысли ребенка представляют собой интеллектуальное упражнение, мало затрагивающее эмоции, их сходство с представлениями людей далекого прошлого может быть глубоким и поражающим, – как у рассуждений Бена относительно «апчхи». Когда дети устраивают похороны, – что они зачастую любят делать, – домашнего животного и воображаемого объекта, то, с одной стороны, подобие в мотивациях и действиях бывает невероятным (как будет проиллюстрировано ниже). Но с другой, – их активность по сравнению с аналогичным поведением взрослых представителей ранних культур, когда тем нужно было распорядиться своими мертвыми, слишком поверхностна и легкомысленна. Я сначала обращусь к поведению взрослых, использовав в качестве примеров три свидетельства из много более поздних времен, чем времена истоков, о которых писал Онианс. Позднейший из трех, «Энеида», объясняет, почему это допустимо. Когда Эней, ведомый сивиллой, находился на пути в подземный мир, он увидел на берегу Стикса толпу духов, тщетно умоляющих о том, чтобы их пропустили. Он спросил у нее о причине происходящего. Ответ был такой: Истинный отпрыск богов, Анхиза сын! Пред тобою Ширь Стигийских болот и Коцита глубокие воды. Ими поклявшийся бог не осмелится клятву нарушить. Эти, что жалкой толпой здесь стоят, – землей не покрыты. Лодочник этот – Харон; перевозит он лишь погребенных [66] . Только похороненные обретали покой. Слова сивиллы говорят о том, что боги неохотно соблюдают свое обязательство поддерживать барьер между погребенными и не погребенными мертвецами, – следовательно, оно более раннее, чем текущие правила отношений богов и людей, и не зависит от них. В очень древних мифах говорится, что после похорон дух человека отправлялся в путешествие по воде, под поверхностью земли, на которой обитают живущие. Согласно египетской и шумерской мифологии, дух направляется по пути солнца после заката, с запада на восток; этой дорогой следует Гильгамеш (примерно 2000 лет до н. э.), в глубокой тьме «по пути солнца, с северным ветром, дующим в лицо, – до рассвета» [67] . Чтобы двигаться по подземному океану, нужна была лодка и что-то вроде весла или багра [68] . В «Илиаде» при кремировании Патрокла должно быть приготовлено все, «что мертвецу подобает, сходящему в мрачные сени» [69] . Шеол евреев был темным, иссушенным, пыльным подземным миром, достигаемым через хаос вод или окруженным множеством стен [70] . Какое бы посмертное путешествие ни ожидалось для души, уважительное обращение с телом после смерти, по-видимому, было долгом члена клана во многих сообществах с доисторических эпох; более того, хотя с незапамятного времени оно явно было ассоциировано с посмертным существованием, оно также соблюдалось греками, римлянами и евреями независимо от признанной концепции бессмертия. То, что способ избавления от тела был важен с точки зрения блага умершего, подтверждается душевным состоянием тех, кто убивал или намеревался убить не только тело, но и душу своего врага. В древней Ассирии оставить без захоронения было наказанием, предусмотренным законом [71] . Ахилл угрожал отдать тело Гектора не огню, а собакам, но боги предотвратили святотатство. В Иудее Ииуй приказал, чтобы Иезавель похоронили, «так как царская дочь она», но, согласно пророчеству Илии, «…съедят псы тело Иезавели… так что никто не скажет: это Иезавель» [72] . Много столетий спустя римский император Комод оставил непохороненными тела убитых сенаторов; Гиббон писал, что его жестокость «пыталась проникнуть за пределы смерти» [73] . Во времена пророков бессмертие души не было общепринятой доктриной, однако едва ли можно усомниться, что мотивы и представления о смерти тех, кто отдал Иезавель собакам, были те же самые, что у Ахилла в его намерениях относительно Гектора. (И на самом деле неважно, идет речь о факте или о вымысле.) Мотивы, приводимые пророком, звучат скорее как благовидный предлог. Позиция по отношению к похоронам или кремированию сравнительно независима от соответствующего ритуала и от мифов, объясняющих этот ритуал. Безусловно, даже в древности обряды были витально важны и для тех, у кого не было концепций или гарантий посмертного существования. В качестве примеров этого расхождения, а также для иллюстрирования широких вариаций в отношении к похоронам, рассмотрим подробнее греческий и древнееврейский тексты: «Антигону» Софокла и апокрифическую книгу Товита. Брат Антигоны был убит в восстании против правителя, своего дяди Креона, и Креон запрещает его хоронить. Антигона говорит своей сестре: …Я же тело брата Похороню, и будет смерть моя Желанною. Презрев закон людской, Исполню долг и лягу рядом с ним, В одном гробу, любимая с любимым, Я не живым, а мертвым угодить Хочу затем, что с ними буду вечно Лежать в земле. А ты живи, презрев Все, что святым считают боги. Исмена: Свято Я сердцем чту богов, но силы нет Противиться велению законов. Антигона: Ищи себе предлога… Я иду Могильный холм воздвигнуть Полинику. *** Антигона: Равняет всех Аид. Креонт: В Аиде злым и добрым – воздаянье Неравное. Антигона: Что свято на земле, Считают ли святым в загробном мире? Креонт: И мертвый враг не может другом быть. Антигона: Я родилась не для вражды взаимной, А для любви [74] . В «Антигоне» нет ясного отрицания окончательности смерти. Тем не менее, на родичей возложено священное обязательство хоронить умершего. Креон, который готов исключить мятежников даже из своей непосредственной семьи, поднимает вопрос: «Кто моя семья? Кто может заявить на это право?» У самой Антигоны нет на него однозначного ответа: когда ее ведут на смерть, она говорит, что не ослушалась бы царя из-за мужа или сына. Некоторые критики считали, что эти строки могут быть вставкой в текст (что само по себе свидетельствовало бы о культурном конфликте); однако относительно других культур известно, что ритуальные обязательства имели жесткие границы. Один индус приводил профессору Карстэсу [75] санскритский текст, где говорилось о сыне как о том, «кто спасает человека от ада», поскольку только сын может исполнить обряды, без которых нирвана недостижима. В книге Товита [76] то же священное обязательство является главной темой не столь четко выстроенной истории. Подобно Антигоне, Товит упорствовал в захоронении мертвых, оказывая неповиновение власти. Границы «семьи» здесь не оставляют сомнений: это еврейский народ. История Товита наивно собирает вместе ряд сюжетов, связанных с нашей темой. Автор – еврей, возможно, живший в Асуане (остров Элефантина) в третьем-втором столетии до н. э., – сценой своей истории сделал Ассирию и Мидию пятьюстами годами ранее. Товит, главный герой, со своей женой Анной и сыном Товией, взят в плен в Галилее ассирийцами и уведен в Ниневию. Там он достиг высокого положения при царском дворе. Его должность требовала путешествий в Мидию, где он оставил на хранение некоторую сумму денег. Дома, в Ниневии он может жить как благочестивый ортодоксальный еврей, – до тех пор, пока не умирает его покровитель, царь. При новом царе, Сеннахерибе, в государстве начинаются беспорядки. Товит не может бывать в Мидии. Иудея оккупирована, множество евреев в Ниневии убито. ... Тайно погребал я и тех, которых убивал царь Сеннахирим… И отыскивал царь трупы, но их не находили. Один из Ниневитян пошел и донес царю, что я погребаю их, тогда я скрылся. Узнав же, что меня ищут убить, от страха убежал из города. И было расхищено все имущество мое, и не осталось у меня ничего, кроме Анны, жены моей, и Товии, сына моего. Не прошло и двух месяцев, как Сеннахериб был убит собственными сыновьями. Его преемник ставит «над всею счетною частью царства своего и над всем домоправлением» племянника Товита, Ахикара [77] , благодаря заступничеству которого Товит был прощен. Вскоре в праздник Шавуот Товит говорит Товии выйти и найти бедного, достойного еврея, чтобы тот разделил с ними их обед. Товия возвращается с сообщением о еврее, который лежит убитый на рыночной площади. Товит хоронит этого человека, чем вызывает насмешки соседей, которые интересуются, не хочет ли он прежних неприятностей. Затем Товит слепнет. Он полагает, что наказан Богом за свои грехи, и молится о ниспослании смерти [78] . При этом он вспоминает о деньгах, оставленных в Мидии, поэтому он призывает Товию и делает ему длинное наставление: живи праведно, подавай милостыню, возьми жену из рода своего, выплачивай своим слугам их заработок безотлагательно, не пьянствуй, раздавай хлеб на похоронах праведных, но не давай ничего грешникам и – наконец, – иди и забери деньги из Мидии; вот тебе расписка, найди проводника и отправляйтесь вместе с ним. В поисках проводника Товия «встретил Рафаила. Это был Ангел». Отец одобрил попутчика, поскольку неопознанный ангел заявил, что он из собственного рода Товита. Так что они отправились в путь вдвоем, и с ними еще собака Товии, хотя Анна плакала и говорила Товиту, что он слишком жаден до денег, которые – ничто по сравнению с их ребенком. У ангела было дополнительное поручение – спасти от самоубийственной печали девушку из рода Товита, чьи семь мужей были убиты один за другим злым духом во время брачной ночи еще до того, как ложились с нею. Товия слышал об этом и, когда Рафаил сказал, что ему следует на ней жениться, воспротивился поначалу, ответив, что его смерть глубоко огорчит его родителей. Но Рафаил научил его, как отпугнуть злого духа, и бракосочетание состоялось. Отец невесты ночью втихомолку вырыл могилу, но утром обнаружил, что она не нужна: муж еще жив. Свадьба задержала путников на две недели. Товит считает дни и начинает тревожиться; Анна – в полном отчаянии. Но вот Товия и ангел в конце концов возвращаются с новобрачной и с деньгами, и собака весело бежит впереди, виляя хвостом (в латинской версии). В довершение всего, Рафаил инструктирует Товию, как излечить отца от слепоты. Рафаилу предлагают щедрое вознаграждение; в ответ он спокойно открывает им свою ангельскую природу поручает написать книгу обо всей истории и исчезает. Очевидно, традиционное священное право «родни» [79] на похороны не было связано с верой в будущую жизнь. У могущественных людей постоянно возникало искушение бросить вызов традиции, заявив тем самым притязание на деспотическую власть, – власть, поднявшую себя над божественным законом [80] . Традиция служила почвой для противостояния этому непомерному деспотизму. Она выдержала не только скептицизм по отношению к загробной жизни, который был так же широко распространен в древнем мире, как и сегодня, но и вопросы о границах обязательств. Римский поэт Гораций (в необычно туманной оде) молит проходящего мимо моряка бросить хотя бы три пригоршни земли на труп незнакомца, лежащий на берегу, – для того лишь, чтобы избежать опасности пренебрежения столь священным долгом. Едва не потерпев кораблекрушение у этого берега, Гораций, возможно, воображал на нем собственный труп или думал о легендарном кормчем Палинуре, убитом здесь после того, как он спасся от бури [81] . Когда выживание духа человека после смерти уже больше не считалось очевидным жизненным фактом, заповеди не убий и сохрани жизнь приобрели этическое и сакральное наполнение, прежде связанное с погребальными ритуалами. Однако в обоих случаях поддержание существования других людей рассматривается как одна из главных социальных обязанностей, перед которой должны отступать мелкие заботы и эмоциональные потребности повседневной жизни; обе системы взглядов обусловлены соответствующими концепциями смерти. Конфликт между сакральной традицией и произволом человеческой власти рождает вопросы, которые впоследствии вырастают в более общую проблему человеческого братства. У Товита не было никаких сомнений в том, кого именно ему надлежит хоронить, но другие евреи не разделяли его уверенности. Проблема ставится в истории о еврее, который подвергся нападению разбойников и был ими брошен полу мертвым [82] . Мимо один за другим прошли двое респектабельных представителей его собственного народа, не сделавшие ничего, чтобы ему помочь. Следующий прохожий, принадлежавший другому племени, ценою многих забот и расходов спас раненому жизнь. В этой притче посредством контрвопроса объясняется, что значит быть «ближним». Однако, если исходить из древней традиции святости погребальных обязательств, здесь, несомненно, можно обнаружить еще одну тему: не следует ли относиться к живым и полумертвым с такой же заботой и добротой, как и к мертвым? Взгляды древних на обязательства живых перед мертвыми приводят к моральным и политическим вопросам, более чем насущным сегодня. Они отражают тревоги и неопределенность, связанную со смертью, а также убежденность – вероятно, не находящую рационального обоснования, – что с мертвыми нужно обращаться очень заботливо. Все это наблюдается также в поведении детей. ... [ПИ 4] Гарольд нашел в саду мертвую крысу Они с Фрэнком стали ее топтать, но Дэн заявил: «Не делайте ей больно». Тогда Гарольд предложил: «Давайте похороним ее», и все этим занялись. Фрэнк спросил: «Она теперь сможет ожить?» Другой ребенок сказал: «Интересно, крысе это нравится?» ... [ПИ 5] Дети нашли мертвого крольчонка, лежащего снаружи клетки… пришли к выводу, что его убила кошка или крыса. Джейн (10 л. 9 м.) спросила: «Мы разрежем его?» Миссис I. ответила: «Если хочешь». Но через некоторое время в тот же день дети объявили, что решили не разрезать крольчонка, а похоронить его. Присцилла (7 л. 5 м.) сказала: «Он такой хорошенький, мы не хотим его резать, мы хотим его сохранить». Они похоронили крольчонка в ямке; прибили гвоздями одну к другой две деревянные планки, соединив их в форме креста, и поставили над кроличьей могилой. На «кресте» написали: «Усачу, сыну Бенджи и Бернарда. Родился… Убит…» [83] Крест и надпись явно были подражанием взрослому церемониалу имевшим драматическую ценность. Однако предпочтение похорон вскрытию – из теплых чувств к индивидуальному животному – указывает на мотив, который, предположительно, исходно вносил вклад в древние погребальные ритуалы, а в недавние годы стал источником морального конфликта в цивилизованном обществе в связи с потребностью в расчленении мертвых ради получения заместительных органов для живых. Дети спонтанно выбрали то из двух действий, в котором увидели более адекватное выражение их любви. Форма выбранного ими действия в ее деталях была, очевидно, результатом культурного научения. С точки зрения нашего объяснительного принципа, любовный импульс, или, точнее, его осознание, – исходный феномен, а действие, то есть похороны – вывод из него; этим выводом дети походят на представителей других культур. Несомненно, феномены здесь включают не только любовь; можно предположить еще желание сберечь целостность любимого существа, а также бессознательное отождествление земли с материнским началом, которое укрывает, заключает в себе живые существа. Однако наши записи не дают прямых свидетельств этого. Фантазирование на тему смерти и посмертного существования. Даже в переводе древние мифы могут изумлять нас мощью своего воздействия на нас и детализацией своего фантастического мира. Один из детей, участвовавших в нашем исследовании, восьмилетний, был обнаружен за чтением учебной книжки своего старшего брата, посвященной норвежской мифологии; он неохотно отдал ее со словами: «Это очень хорошие мифы». Мысли детей о смерти и посмертном существовании в своих деталях оказываются сходны с фантазиями представителей отдаленных культур. ... [ДЗ 11] Кэтрин (9 л.), возвращаясь с прогулки с мамой, младшей сестрой и младенцем-братом, спросила, как будто ни с того ни с сего: «Что происходит с людьми, когда они умерли? Их съедают черви? Или они уходят на небеса и танцуют там? Когда я снова рожусь, я расскажу тебе об этом. Люди родятся снова?» М. ответила: некоторые люди считают, что да. На этом тема была оставлена. До последних трех слов тон девочки был беспечный. ... [ДЗ 12] Ричард (5 л. 5 м.), во время летних каникул, идя с мамой с берега, – при явном приближении грозы, – был очень разговорчив. Он начал с рассудительного обсуждения плохой погоды, а затем: «Гром – это барабаны солдат на небе, мы отправимся на небо, если будет война, так что ты не беспокойся – ангелы опустят вниз длинную веревку с крючком на конце и поймают тебя на крючок [это относилось персонально к м.], и тогда ты превратишься в ангела, и это будет здорово, потому что ты сможешь летать, ведь ангелы могут летать, у них есть крылья…» Раймонд Фирс [84] сообщал о туземцах с островка Тикопи, что, по их представлениям, на небесах едят и пьют, и некоторые духи заняты возделыванием полей, но прекраснейшее занятие там – это танцы. По мнению обитателей Тикопи, гром производят духи. Фантазия Ричарда о громе как военных барабанах могла быть подсказана взрослыми, как, несомненно, его идеи о существовании и привычках ангелов. Однако веревка с крючком на конце, по-видимому, является спонтанной разработкой: ребенок слышал, что небо находится высоко наверху, и размышлял о том, каким образом люди могут туда добираться. Ни он, ни его мама не знали, что некоторые первобытные люди, хороня своих мертвых, кладут в могилу лестницу или плетеный канат, чтобы они могли залезть на небо. Как сообщал психолог Стэнли Холл в 1921-м г. [85] , такая же идея приходила в голову американским детям. Он обнаружил, что несколько детей из обследованной им группы школьников верили, что, когда люди умирают, они могут подняться к Богу по лестнице или веревке. Небеса и божественное начало. Последний пример, приводимый ниже, наиболее загадочен, – может быть, еще и потому, что у нас нет никакой информации о семье и окружении ребенка: что именно подвигло ребенка к его выводам о природе сил, управляющих вселенной? Как он пришел к умозаключениям, которые столь решительно высказывает? Пример заимствован у Валлона [86] , чья честность и компетентность как психолога не вызывают сомнений. ... [ПИ 6] К-вина (7 л.) спросили: «Где сегодня солнце?» К.: «В Боге» (Dans le bon Dieu). «Как может солнце быть в Боге?» К.: «Потому что оно [Он?] быстро движется» (Parce qu\'il va vite). «Где Бог?» К: «На небе» (Au ciel). «Какой Он?» (Comment est-il fait?) К.: «Как животное» (En bête). «Ты его видел?» К.: «Нет». «Откуда ты знаешь, какой он?» К.: «Как животное». Интересно, в форме какого животного этот ребенок видел Бога? Как агнца или голубя христианства? Как корову индусов? Как непроницаемую египетскую кошку? Как священного быка или золотого тельца? Как величественного орла, парящего вместе с солнцем? Детям далеких времен их культуры могли предложить эти образы отнюдь не как фантазии, но мы не знаем, откуда и как появилась такая идея у французского мальчика. Мы только знаем, что он ее воспринял и развил. Резюме. Когда мы пытаемся объяснить мысли детей о смерти, основываясь на принципе, использованном Ониансом для поиска истоков европейского мышления на темы души, времени, судьбы и т. д., – то есть исходя из того, что одни и те же феномены приводят к одним и тем же выводам, – мы действительно обнаруживаем одни и те же выводы. Но что касается феноменов, то есть тех восприятий и интерпретаций, которые привели к выводам, – мы остаемся лишь с гипотезами, в близоруком неведении, без путеводной нити в лабиринте данных. Глава IV ЗНАНИЕ Если кто-то сегодня исследует процесс развития отдельной концепции, мысли или идеи, может показаться, что он не осведомлен об уже известных ныне общих законах концептуального развития или игнорирует их. В данном случае – ничего подобного. Некоторые идеи занимают особую, фундаментальную позицию в концептуальной структуре или оказывают особое влияние в течение исторического периода, как, например, справедливость в древней Греции, добродетель в древнем Риме и свобода в Западной цивилизации XVI–XIX веков. Уайтхед (Whitehead) в своих «Приключениях идей» (Adventures of Ideas) писал о таких концепциях; они также прослеживаются в «Журнале истории идей» (Journal of the History of Ideas). Идея смерти, которая является нашей темой, имеет исключительную позицию и влияние в жизни индивида: так было на протяжении всей человеческой истории и так будет дальше. Задача этой главы – показать, как у индивидуальных детей формируется эта концепция с возрастом и развитием интеллекта и как этот процесс может быть связан со становлением других концепций, таких как жизнь и причина. В первой части я буду ссылаться в основном на собственные исследования, включая и те, что были опубликованы давно – в 1940-м; во второй – на более недавние работы, выполненные не только в Англии, но также в Америке, Китае, Франции, Швеции и Швейцарии. В раннем английском исследовании были использованы три метода: 1) Записи, которые систематически делались родителями а) для данного исследовательского проекта, б) опубликованные другими психологами. 2) Задание на определение слова «мертвый» [87] , которое с должными предосторожностями было включено в словарную часть теста на общий интеллект (английская адаптация формы Термана-Меррилла (Terman-Merrill) шкалы Бине (Binet)); 3) Тест на завершение историй – перевод французской версии, разработанной в Женеве. Обсуждение результатов, полученных третьим методом, отнесено в следующую главу, поскольку истории, будучи вымыслом, стимулировали фантазию, в то время как первый и второй методы фокусировались на понимании и описании ребенком фактов. Общее количество детей, участвовавших в исследовании, опубликованном в 1940-м г., относительно мало – 128. Большинство из них – городские дети, из разных частей Лондона и семей различного статуса: из района верфей; района, где живут квалифицированные рабочие; из кварталов среднего класса; пациенты клиник детского психического здоровья [88] , обслуживавших запад и юго-восток Лондона; наконец, ученики специальной школы для субнормальных детей с широким спектром проблем. Сельское меньшинство наших испытуемых жило в маленькой деревне в центральной Англии, не затронутой туризмом и удаленной на несколько миль от ближайшего городка. Как и лондонцы (за исключением некоторых из отстающих в обучении), деревенские дети были начального школьного возраста [89] ; поскольку школа на летние каникулы была закрыта, их интервьюировали, когда они приходили по общему приглашению поиграть с детьми автора, тоже этого возраста. Предполагалось включить в исследование равное количество мальчиков и девочек, но, как видно в таблице 1 ниже, мальчиков оказалось больше. Таблица 1: распределение английской выборки по месту проведения интервью и полу В «домашней» выборке мальчики преобладали по случайности. В клинической это было ожидаемо: в Англии мальчиков направляют в такие центры чаще, чем девочек. Диспропорция в выборке специальной школы отчасти связана с той же тенденцией, отчасти – дело случая. Преобладание мальчиков в нашей выборке сельских детей было обусловлено социальным фактором другого рода: у мальчиков были велосипеды, у девочек не было, поэтому мальчики могли прибывать из более удаленных домов. Преобладание девочек в выборке из лондонской начальной школы – результат нашей попытки выровнять соотношение. Развитие концепции смерти с возрастом изучалось более прицельно вторым методом. Выделено пять категорий ответов: A. Явное непонимание значения слова мертвый. B. Интерес к слову или факту; определение ошибочное или ограниченное. C. Признаков непонимания значения слова мертвый нет, однако определение дается а) через сопутствующие феномены, ни биологически, ни логически не существенные, либо б) только по отношению к человеку. Д. Использованы существенные признаки и дано правильное, но ограниченное определение. Е. Достаточно объемлющее логическое или биологическое определение или описание. Из семидесяти детей с образовательным уровнем, соответствующим возрасту (то есть не субнормальных), две трети дали ответы категории С. Их возраст был в диапазоне от 5 до 12, со средним значением 8. Ни один ребенок младше 5 не дал определение на уровне С ; ни один младше 8 – на уровне выше С. Для категории В максимальный интеллектуальный возраст (mental age) был 6 л. 7 м.; для категории D минимальный интеллектуальный возраст – 8 л. 9 м. Распределение детей по возрасту для каждой из категорий дано в Приложении (таблица А1 ). Дети должны были давать определение в процессе выполнения теста на интеллект, что позволило также построить распределение ответов в зависимости от интеллектуального возраста (таблица А2 ). Общее количество детей (таблица 1) на сорок пять больше, чем учтено в таблицах А1 и А2 , куда не включены 11 «домашних» детей и те из остальных детей, кто раньше уже проходил тестирование по такой же шкале (в том числе 13 субнормальных). Поскольку первые обычно имеют более высокий уровень интеллекта, можно предположить, что распределение по интеллектуальному возрасту несколько подрезано с обоих концов [90] . В целом таблицы А1 и А2 показывают: по мере того, как ребенок становится старше, его концепция смерти меняется последовательно в направлении от А к Е. Имеется положительная связь между возрастом и концептуальным развитием в данной области. Корреляция с интеллектуальным возрастом (уровнем общего интеллектуального развития) выше, чем с хронологическим (количеством месяцев после рождения). Похоже, что между семью и восемью годами происходят кардинальные изменения. Все дети в этой группе дали ответы категории С. Данный результат полностью согласуется с психологической и педагогической теорией. Во многих странах серьезное, или обязательное, обучение начинается с 7 лет. Правда, обнаруженное нами концептуальное «единодушие» нельзя объяснить школьным обучением, поскольку в Англии посещение школы обязательно с 5 лет. Примеры ответов категорий А-Е К а т е г о р и я А. Главная характеристика этой категории – неведение. Однако сама по себе неспособность дать определение слова из словаря не является достаточным свидетельством того, что мышление ребенка находится на этом уровне. Отсутствие озабоченности или интереса по отношению к ситуациям, включающим смерть, может проявляться также невербально. Имитация ритуального поведения, ассоциированного со смертью, может указывать на отсутствие понимания происходящего. Примеры: ... А.1. [ПИ 7] Рут, которой только что исполнилось два года, обратила на себя внимание тем, что повторяла фразу: «Пип умерла». (Пип – имя, которым звали знакомую ей маленькую девочку) Так она развлекалась несколько дней, произнося эти слова с глубоким пафосом, словно плакальщица. Она опускала голову, сдвигала брови, прикрывала глаза и говорила траурным, глухим голосом [91] . ... А.2. [Сообщено школьным учителем] Марлен (2 г. 11 м.) привел в школу отец, который нашел ее спящей на полу около ее мертвой матери рядом с наполовину убранной постелью. По-видимому, у матери был инфаркт. В школе Марлен радостно сообщила учителю: «Мама легла на пол и стала спать, так что я тоже стала спать». (Когда автор протестировала Марлен в 3 г. 3 м., ее интеллектуальный возраст был оценен как 2 г. 8 м.; в момент смерти матери он мог быть около 2 л. 5 м.). ... A.3. [ПИ 8] Маленький мальчик (2 г. 2 м.) едва не убил муху на оконном стекле; он выглядел изумленным и взволнованным, огляделся в поисках объяснения, затем дал его сам примерно так: «Мистер Муха ушел бай-бай». Но он больше не прикасался к мухам, – сомнение явно оставалось, и он испытывал тревогу в связи с этим [92] . ... А.4. [ДЗ 13] Бен (3 г. 2 м.) в саду с отцом; спросил, почему у них нет собаки. О. сказал, что у них была когда-то, но она умерла. Б. спросил, что с ней случилось; о. попытался объяснить. Б. пошел в дом к м., чтобы она ему объяснила; по дороге он забыл слово. ... А.5. [ДЗ 14] Бен (3 г. 3 м.) в саду с м. Б.: «Мама, ты старушка?» М.: «Пока еще нет». Б.: «Когда ты будешь старушкой?» М.: «Когда мне будет семьдесят лет». Б.: «Кем ты будешь после того, как станешь старушкой?» М.: «Умру, когда-нибудь». Б.: «И кем ты будешь тогда?» (В результате дальнейшего разговора м. понимает, что Бен хотел узнать, сколько ей тогда будет лет. Она объясняет, что люди после смерти больше не стареют, а увядают, как цветы, или, может быть, сгорают на костре, как увядшие растения.) Б.: «Мама, я не хочу, чтобы ты была старушкой». ... А.6. [ПИ 9] Урсула (3 г. 4 м.) с м. нашли в саду мертвую бабочку; У. обнаружила, что она не может двигаться. У: «Как краб в Сант Леонард, и там был мальчик, он взял ведро, принес воды и положил туда краба, чтобы посмотреть, будет ли он двигаться, а он не двигался. Почему он не двигался, мамочка?» [93] К а т е г о р и я В. На этой стадии поведение характеризуется а) интересом в соединении с б) ограниченным пониманием, которое может быть в) ошибочным. Однако неспособность определить слово в словаре еще не означает, что мышление ребенка непременно находится на этом уровне. Примеры: ... В.1. [ПИ 10] Финеас (3 г. 9 м.) прежде не видел, как вскрывали мертвых животных, и был озадачен. У него не было четкой идеи смерти, и он несколько раз спрашивал: «Зачем вы его убиваете?» Другие дети смеялись и уверяли его… что животное мертвое. Наконец он сказал: «Оно почти мертвое, да?» [94] ... В.2. [ПИ 11] Финеас (4 г.), разрезая свой апельсин, сказал: «Я убиваю апельсин. Я его разрезаю, – это ведь убийство, да?» [95] ... В.3. [ПИ 12] Джулиус (3 г. 10 м.) и Теодор (5 л. 5 м.). Дж.: «Если люди не ходят гулять, они умирают». Т.: «Если люди не ходят гулять, они не умирают, они становятся бледными» [96] . ... В.4. [ДЗ 15] Эдвард (2 г. 5 м.) и Стивен (4 г. 10 м.). М. сообщает: «Эдвард, конечно, еще не понимает [смерть], а Стивен часто встречается с ней и на несколько минут бывает озадачен… Сейчас он полагает, что все мы, когда умираем, превращаемся в статуи, – потому что увидел статую королевы Виктории в Кенсингтонском саду, а потом ему сказали, что она умерла некоторое время назад. Мертвые птицы в мясной лавке явно приводили его в замешательство; поначалу он думал, что они спят». ... В.5. [ДЗ 16] Фрэнсис (4 г. 5 м.), изучая Библию в картинках, особенно заинтересовался изображением смерти Моисея, на котором Моисей был коленопреклонен на горе в лучах направленного на него яркого света. Фрэнсис спросил, о чем эта картинка, и м. прочитала ему подпись. Он изумленно воскликнул: «Это то, как умирают?» М. объяснила, что не все так умирают. Он остался озадачен, и впоследствии эта картинка, по-видимому, очень его интересовала, потому что он рассматривал ее при всякой возможности. ... В.6. Дафна (4 г. 8 м., интеллектуальный возраст 3 г. 11 м.). Определение: «Если больше ничего не делать» [97] . ... В.7. Генри (5 л. 2 м., интеллектуальный возраст 6 л. 2 м.). Ответ по поводу определения: «Думаю, что я не знаю, что значит мертвый». Когда ему рассказали коротенькую абсурдную историю о собаке, которая умерла, он заявил: «Она умерла, потому что ела слишком много костей». ... В.8. Хлоя (5 л. 5 м., интеллектуальный возраст 5 л.) Определение: «Это значит пойти спать». Позже, выслушав абсурдную историю о собаке и объясняя, почему маленькая девочка была печальна, X. сказала: «Ей было жалко маленькую собачку». («Почему ей было жалко маленькую собачку?») X., после долгой паузы: «Потому что… потому что она была в больнице». ... В.9. Джоан (6 л. 9 м., интеллектуальный возраст 5 л. 8 м.). Определение: «Надо отправить в больницу». ... В.10. Альфред (6 л. 6 м., интеллектуальный возраст 5 л. 8 м.). Определение: «Не кушал ничего на обед». К а т е г о р и я С. Ребенок не выказывает и не выражает неспособность понимать слово или наблюдаемый факт. Он упоминает а) только о людях или б) о сопутствующих феноменах, которые не являются ни логически, ни биологически существенными. Примеры: ... С.1. Шейла (5 л. 7 м., интеллектуальный возраст 8 л. 3 м.). Определение: «Когда человек умирает». («И что бывает тогда?») «Он идет в могилу». ... С.2. Роза (5 л. 9 м., интеллектуальный возраст 7 л. 2 м.). Определение: «Иногда люди умирают» (смеясь). («И что тогда?») «Тогда, если они хорошие, они идут на небо». ... С.3. [ДЗ 17] Стивен (4 г. 10 м.) и другие дети, примерно на год старше. М. сообщает: «Они снимали уличную одежду перед уроками. С: «У моего папы сильная простуда». Маленькая девочка: «Ему не станет лучше, пока он не умрет» (игриво). Маленький мальчик: «Стивен еще долго не умрет». С. (очень весело; пронзительным, пискливым, возбужденным голосом): «Эдвард не умрет еще дольше. Он не умрет сто лет, потому что ему всего два с половиной». Маленький мальчик: «Каждый уже мертвый, когда ему сто лет». Разговор оборвался, когда другие дети пошли в класс. С. принялся надевать туфли, с виду совершенно спокойный, как будто тема мгновенно была забыта. ... С.4. Фред М. (7 л. 5 м., интеллектуальный возраст 7 л. 5 м.). Определение: «Когда человек в гробу, когда он лежит в нем» (машет рукой горизонтально). ... С.5. Маргарет Ф. (7 л. 8 м., интеллектуальный возраст 9 л. 8 м.) Определение: «Тот, кого убили». ... С.6. Альфред Дж. (8 л. 2 м., интеллектуальный возраст 8 л. 7 м.) Определение: «Когда умер». («И что тогда?») «Все жуки выедают его глаза». ... С.7. Памела К. (10 л. 11 м., интеллектуальный возраст 10 л. 5 м.) Определение: «Когда люди в гробу. Когда они не знают, где они». ... С.8. Джо И. (12 л. 7 м., интеллектуальный возраст 6 л. 6 м.) Определение: «Когда человека убили». К а т е г о р и я D . Не обнаруживается явной неспособности понимания слова или события. Упоминание только о людях или конкретно о людях, как в категории С, может соединяться с указанием логически или биологически существенных признаков или с обобщениями. Примеры: ... D.1. Бетти (10 л. 3 м., интеллектуальный возраст 10 л. 1 м.): «Когда человек больше не живет». ... D.2. Фред (9 л. 8 м., интеллектуальный возраст 10 л. 6 м.): «Когда человек мертвый, он больше не может ожить». К а т е г о р и я Е. Определение или описание через логически или биологические существенные феномены. Примеры: ... E.1. Патрик (8 л. 10 м., интеллектуальный возраст 11 л. 11 м.): «Тело, в котором нет жизни». ... Е.2. Мэриэн (10 л. 9 м., интеллектуальный возраст 14 л. 6 м.): «Когда нет пульса, температуры, дыхания». ... Е.3. [ДЗ 17b] Ричард (11 л. 10 м.). Письмо к м. После неоконченного предложения, датированного субботой, письмо продолжено в воскресенье: «У одного мальчика [Л. Б.] в пятницу вечером был сердечный приступ. Он бегал в спортивном зале и вдруг упал, лицо у него было синее. Кто-то побежал за мистером Дж., который отнес его в медицинский кабинет. Он был без сознания [sic [98] ]. Была масса слухов: 1. Дэвид П. таскал его по полу. 2. Диксон ударил его ногой. (Диксона вообще не было в спортзале!) 3. Дэнис Т. ударил его по голове. Все это неправда. В субботу мистер Б. сказал, что он умер. Он сказал: врач сделал все, что мог. Он сказал: надеется, мы сможем принять это легче, чем он. Он почти плакал. Он сказал, что у Л. чего-то не хватало в сердце. Врач сказал: это чудо, что он не умер раньше… Я думаю, ему было около одиннадцати. Богослужение сегодня вечером будет посвящено ему. Мистер С. сказал: знать, что другие люди умирают, – это часть жизни. Они отправили нас смотреть кино. Оно было потрясающее… У меня все отлично. Как ты?» Только после семи лет появляются определения мертвый как противоположного живой. Прежде чем рассмотреть подробнее психологическое развитие, иллюстрируемое последовательностью А – Е, коснемся параллельного развития концепции жизни. Нельзя сказать, конечно, что мертвый – единственная противоположность живому. Как выразился умный ребенок, мертвый означает тело, в котором нет жизни. Более полный антитезис, включающий неорганическую материю, как правило, отсутствует в словарном запасе ребенка, хотя некоторые дети могут его выразить через ссылки на объекты. ... [ПИ 13а] Сали давно отметил, что для маленьких детей все по видимости спонтанные движения являются признаком жизни. «Когда детей в младшем отделении лондонской школы-пансиона [соответствует теперешней начальной школе] спросили, какие объекты в комнате являются живыми, они сразу ответили: дым и огонь [99] . Пиаже – сторонник теории детского анимизма, на протяжении последних тридцати лет вдохновлявшей многих исследователей [100] , – в своих ранних трудах для понимания мышления ребенка использовал антропологические реконструкции мышления первобытного человека. Детское мышление описывалось как анимистичное и прелогическое, тем самым структурно отличное от мышления цивилизованного взрослого, однако оно не отождествлялось с первобытным мышлением, хотя и описывавшимся в тех же терминах. Расхождения между психологами этой области вторят соответствующим дискуссиям среди антропологов. Взгляд Леви-Брюля (Lévi-Brühl) на мышление первобытного человека как прелогическое противоречил наблюдениям Малиновского, который обнаруживал у аборигенов Тробрианского архипелага высокоразвитые навыки и острый логический ум, проявляемые ими в практических делах повседневной жизни. Сьюзен Исаак демонстрировала лично Пиаже, что дети понимают механические операции в более раннем возрасте, чем следует из его теории, и в защите своих интересов обнаруживают безупречную логику [101] . Маргарет Мид (Margaret Mead) полагает, что первобытный человек – это абстракция, единого воплощения которой в реальности не существует; с другой стороны, накапливаются свидетельства того, что анимизм характерен не только для детского или первобытного мышления. Согласно Бертрану Расселу (Bertrand Russell) [102] , каждый философ, кроме формальной системы, предлагаемой им миру, имеет еще одну, много более простую, которую сам может не осознавать, и именно эти образные преконцепции [103] образуют позитивный базис его системы. Образные преконцепции Платона и Аристотеля были в огромной мере анимистичны. Анаксагор, философ и друг Перикла, был официально обвинен в нечестивости, потому что он учил, что солнце и луна не являются живыми. Анимизм древнего мира, подобный тому, который Тейлор описывал как характеристику первобытного мышления, был не только философской теорией и системой религиозных убеждений, но также основой физики. Нужны были открытия Ньютона, чтобы устранить последние следы анимизма из законов движения. И если образные преконцепции современного человека скорее механистичны, то это относительно новое положение дел в долгой истории человеческой мысли. Согласно Пиаже, анимизм ребенка подразделяется на четыре стадии. На первой – жизнь и воля приписываются также неживым объектам в целом. На второй (с начала седьмого года жизни) живым считается все, что движется. На третьей (от восьми до двенадцати лет) как живые воспринимаются объекты, которые движутся, по видимости, сами по себе; в дальнейшем представления ребенка становятся все ближе взрослому взгляду на вещи. Из исследований, основанных на этой теории и на родственных ей формулировках, выдвинутых Пиаже в связи с концепциями причинности, наиболее заметные были предприняты Дойче (Deutsche), а также Роджером Расселом (Roger Russell) и его коллегами с англоязычными испытуемыми; Хуангом и Ли (Huang, Lee) с китайскими испытуемыми; Деннисом (Dennis) с юными американскими индейцами; Маргарет Мид с детьми с острова Манус в Новой Гвинее; Клингбергом (Klingberg) со шведскими детьми. Роджер Рассел [104] , критически относившийся к технике Пиаже, разработал стандартизованную процедуру, посредством которой сотни детей были опрошены по поводу двадцати объектов, – живые ли они и могут ли чувствовать. Опрос начинался вступлением: «Знаешь ли ты, что значит живое? Кошка живая, но если ее переедет автомобиль, она становится мертвой». Такое начало (как поняли впоследствии) могло нарушать чистоту эксперимента. Ибо даже если кошки в Америке, в отличие от английских, не имеют пресловутые девять жизней и ни одна из них не выживет, если ее переедет автомобиль, содержащийся здесь намек на то, что единственной антитезой живому является мертвое, заставляет сомневаться в валидности ответов по поводу неорганических, неживых объектов. Правда, этой проблемой не омрачена та часть данных Рассела, которая собрана без использования этого вступительного примера. В целом результаты Рассела подтверждают теорию Пиаже последовательных стадий уменьшения анимизма, хотя не вполне согласуются со шведскими результатами в возрастной периодизации. Исследования Дениса, проведенные на американских индейцах, также подтверждают теорию Пиаже. Но о работах Маргарет Мид [105] этого сказать нельзя. Правда, она применила другую исследовательскую технику, но это не вполне объясняет отличие ее результатов, к которым я еще вернусь ниже. Данные Хуанга и Ли, а также Клингберга показали, что требуется большая техническая изощренность подхода. Ребенок может называть живым объект, которому не приписывает ни каких-либо качеств живого, ни антропоморфности, ни даже жизни. В этом отношении шведские и китайские дети оказались примечательно сходны, как свидетельствует таблица 2 [106] . Сравнение ответов на два вопроса в целом не оставляет сомнений, что дети в большей мере склонны называть живыми, чем приписывать им жизнь, как в действительности живые, так и в действительности неживые [107] объекты. Этот странный результат (который, может быть, имеет семантическую причину, заключающуюся в отношениях между оттенками смысла и оттенками концепций) нельзя интерпретировать, не зная родного языка детей. Некоторые различия между шведскими и китайскими детьми, такие, как ранняя уверенность последних по поводу собаки, могут быть связаны с разницей в словоупотреблении, как у английских и венгерских детей в примере, который будет приведен позже. Что касается сходства, то оно остается неразрешенной загадкой. Таблица 2: концепции «жизни» и «живого» на последовательных возрастных этапах у китайских и шведских детей (В таблице представлены количества утвердительных ответов в процентном соотношении.) С возрастом доля детей, приписывающих жизнь в действительности неживым объектам, неуклонно уменьшается. Этот общий вывод таблица 2 иллюстрирует только в отношении шведских детей, но к китайским, относительно которых известно меньше, он тоже применим. В то время как с возрастом атрибуция жизни в действительности неживым объектам снижается, есть период, когда атрибуция жизни в действительности живым объектам тоже снижается. Этот процесс начинается тогда, когда ребенку еще не вполне ясны критерии. Так, юные китайцы в возрасте между 6 г. и 8 г. 7 м. менее склонны считать дерево живым или имеющим жизнь, чем более младшие; некоторые из шведских детей, даже будучи старше 9 лет, не считают собаку живой и не считают, что она обладает жизнью, но при этом приписывают то и другое дереву. Эти аномалии могут быть связаны с индивидуальными вариациями в использовании спонтанного движения как признака живого существа. Но что имеет в виду ребенок, приписывая жизнь объекту? Наделяет ли он его также качествами, присущими живым антропоморфным существам? Данные, собранные Хуангом и Ли и Клингбергом, более обширны, чем приведенные выше. Еще некоторые результаты исследования Клингберга представлены в таблице 3 ниже; они показывают, что дети могут называть объект живым, но не приписывать ему определенные функции живого. Таблица 3: дальнейший анализ ответов шведских детей 7–8 лет Взрослый наблюдатель может не отдавать себе отчета в том, насколько привычное в культуре словоупотребление может дезориентировать ребенка относительно значения и границ жизни. Может быть, ребенок не слышит политиков, говорящих о «живой проблеме», или биржевых маклеров – о «живом пае», но его могут предупреждать об опасности «живых проводо́в» [108] или рассказывать о полезности «живого йогурта»; двигатель может «умереть»; земля «оживает» весной; облака «мчатся наперегонки» по небу; луна «заглядывает в окно»; электрические провода «поют». Поэтические обманы лезут изо всех литературных щелей живых и мертвых языков. «Горы прыгали, как овцы, и холмы, как агнцы» [109] . Несомненно, и в Китае есть что-нибудь в этом роде. Да и не только язык сбивает ребенка с толку. Мало кому не дарили куклу или механическую игрушку, в которой форма, цвет, движение, текстура – все соединилось для того, чтобы ввести в заблуждение. Несомненно, такая дезориентация и недостаток знаний способствуют анимизму и детей, и взрослых во многих культурах, но их нельзя считать достаточным объяснением. Валлон продемонстрировал, что маленький ребенок мыслит иначе, чем взрослый, не только потому, что гораздо меньше знает и использует другую систему характеристик; его также отличает толерантность к противоречиям, даже при вербальном их выражении. Нижеследующий, заимствованный у него пример иллюстрирует главным образом мышление ребенка по поводу жизни и смерти. ... [ПИ 13b] «Твои глаза живые?» (Est-ce que tes jeux sont vivants?) «Да, мадам». «A твой нос?» «Нет… да, да». «Почему [ты говоришь, что] твои глаза живые?» «Потому что ими можно двигать» (Parce qu\'on les fait marcher). «Они двигаются все время?» «Да… они не двигаются ночью, когда человек спит». «Когда ты спишь, твои глаза живые?» «Нет, мадам, потому что я ими не двигаю». «А твой нос?., когда он живой?» «Только днем». «Откуда ты знаешь, что днем он живой?» «Потому что им можно двигать. Маленькие младенцы тоже двигают носом». «Мертвые люди двигаются?» «Нет». «Мертвые – живые?» «Нет, мадам, когда они не мертвые, они живые». «Когда ты спишь, ты не двигаешься; ты тогда мертвый?» «Нет, мадам, я сплю». «Но когда ты спишь, ты не живой?» «Нет, мадам» [110] . Этот ребенок в своей концепции жизни явно исходит из признака движения; согласно многим другим наблюдениям, это очень распространено. Его ответы также иллюстрируют наблюдение Валлона: концепции, единые и непротиворечивые для взрослого, для ребенка могут не быть таковыми. Другой ребенок считает живым все, что может использоваться как средство или инструмент живым человеческим существом, хотя его мышление на эту тему никак нельзя назвать ясным или непротиворечивым. ... [ПИ 14] Л-ард (7 л. 6 м.). «Существуют неживые вещи?» «Да». «Какие это?» «Животные, которые мертвые». «Можно ли что-нибудь сделать из мертвых животных?» «Пальто, из их шкур». «Шкуры живые?» «Нет». «…А шляпы живые?» «Да…» «Пальто тоже живые?» «Да». «Шкуры животных живые, а животные мертвые?» «Да» [111] . Согласно Валлону, способы классификации объектов детьми зависят от текущего лейтмотива их мышления или от того, как они должны оперировать вещами. Он считает, что этим определяется более фундаментальное различие между типичными мыслительными процессами взрослого и ребенка, чем анимизм. Более того, он полагает (и эта идея предвосхищает дискуссию о креативности, начатую уже после смерти Валлона), что приписывание ребенком воспринимаемой им реальности неких стабильных неизменных качеств вовсе не способствовало бы процессам познания, поскольку неизменные формы считались бы само́й реальностью, – исходной, примитивной, необходимой, абсолютной, a priori, – в то время как история мысли показывает, что выразить реальность в ее полноте никогда никому не удавалось. Так что, безусловно, сохранение у развивающегося индивида определенной доли синкретического мышления (un mélange de l\'être et de la connaissance) под рутинным формализмом коллективного восприятия и знания является условием подлинно оригинальных художественных творений или научных открытий. Эта блестящая тонкая интерпретация стадий незрелости и процесса развития дает также психологическое объяснение определенным противоречиям в результатах исследований анимизма. Общая тенденция состоит в следующем: выводы по поводу анимизма различаются в зависимости от ригидности теоретических представлений психолога о мышлении детей либо о мышлении взрослых. Ягода [112] указал, что и Хуанг, и Клингберг (чьи исследования обсуждались выше) – не слишком высокого мнения о теоретической позиции Пиаже в том, что касается детского мышления; в то же время, хотя их работы добавили знания в данной области, они не пошатнули теорию детского анимизма Пиаже. Клингберг считает, что мышление детей даже в возрасте до семи лет является функцией интеллектуальных структур, не отличающихся значительно от структур взрослых. В конечном счете эта дискуссия может обратиться к определению этих структур. С фрейдистской точки зрения (а также – Платона и св. Павла), мышление как ребенка, так и взрослого следует рассматривать как включающее сравнительно четко разграниченные уровни глубины, по-разному структурированные. По-видимому, мышление ребенка более гибко перемещается между уровнями; поэтическое творчество, как и оригинальное мышление в любой области, опирается на ту же способность. Изучение языка и философских систем показывает, что ниже уровня сознания мышление как нормальных, так и отличающихся необычно высоким интеллектом взрослых может быть анимистическим. Более того: показано, что на сознательном уровне взрослые американские студенты могут не слишком ясно мыслить по поводу того, «что значит быть живым». Деннис [113] обнаружил, что многие из них считают горящую спичку живой, солнце – обладающим жизнью, океан – тоже. Взрослый, с которым сравнивают ребенка, может, таким образом, оказаться такой же абстракцией, как homo есопотicus [114] ранних теоретиков экономики или как примитивный человек, чье существование в принципе отрицает д-р Мид. «Детское» мышление, подобное тому, которое продемонстрировали Деннису американские студенты, также нашел Заззо у взрослых студентов в Париже, которым были предложены вопросы по физике, – те же, что Пиаже предлагал детям [115] . Общее наблюдение, подтверждаемое в тех или иных деталях многими исследованиями, состоит в том, что в целом детское мышление является более анимистическим, – то есть дети в большей мере воспринимают окружающий мир наделенным свойствами живого, – чем мышление в более позднем возрасте. Эту тенденцию мы можем гипотетически связать с двумя процессами развития, один из которых является общим для всех детей, а другой варьирует в зависимости от их культурного контекста. По-видимому, на начальных стадиях развития отсутствует дифференциация между «я» и объектом; «я» – живое. Исходный базис для дальнейшего обобщенного представления о феноменах как устойчивых объектах, отличных от «я», младенцу предоставляют другие люди; он же является базисом его самых первых концептов. Неживое становится отдельной категорией объективных феноменов позднее, однако до освоения речи, в связи с манипуляциями объектами и передвижением в пространстве, – разумеется, без сознательного выделения этой категории объектов как отличных от живых. Второй культурный процесс связан с первым в том отношении, что анимистическое поведение или внушение со стороны взрослых легко воспринимается ребенком. Если то, что внушено, в действительности не считается взрослыми в данной культуре осмысленным или правдоподобным, логическое развитие ребенка может быть заторможено; если анимизм в целом принимается культурой, то он просто внесет вклад в его процессы освоения культуры и взросления. Если же ребенок воспитан в культуре, где для выживания особенно важно не использовать анимистические представления, то взрослый может научить его быть менее анимистичным в ситуации опасности, чем сам взрослый в своих обычных жизненных заботах. Так в общих чертах Маргарет Мид объясняет данные, полученные ею при исследовании детей с острова Манус. Концепции живого и мертвого у ребенка формируются отчасти в процессе открытия им в его опыте тех вещей, которые соответствуют употреблению этих слов, отчасти – через поиск слов, которые бы отвечали ощущаемому им различию объектов, – точнее, для концептуализации категорий объектов, которые он воспринимает как инакие внутри уже понятой им целостности. Как выразить идею вещей, которые не двигаются сами по себе? Если это критерий неживого, то солнце и луна – живые, а дерево – нет. Взрослый порой не находит в языке средств для выражения концепции, которая бы описывала не новое объективное событие, а новую субъективную классификацию опыта. Ребенок, чье владение языком относительно и осознанно неадекватно, не может точно знать: есть ли в языке его культуры способ выразить то, что он думает? Не выражают ли слова, которые он использует, на самом деле концептуальную категорию с другими границами? Постепенно он адаптирует свое мышление к текущему взрослому употреблению доступных слов и научается воспринимать «реальность» в соответствии с усваиваемой культурной концептуальной системой. Если не считать «перееханной» кошки Роджера Рассела, детский анимизм обычно исследовался с точки зрения развития различения живого и неорганического неживого. Пример про кошку, который на первый взгляд кажется странной ошибкой в экспериментальной схеме, на самом деле мог быть мотивирован бессознательным пониманием детского мышления. Записи, приведенные выше под рубрикой категории В, демонстрируют, что дети на четвертом году жизни способны замечать различие между живыми и мертвыми животными и спрашивать объяснения. Неуверенность по поводу критериев и важность в связи с этим такого признака, как движение, проиллюстрирована в нижеследующем эпизоде, о котором сообщает Исаак [116] : ... [ПИ 15] Кролик умер ночью. Дэн (4 г.) нашел его и сказал: «Он мертвый – его животик теперь не двигается вверх и вниз». Пол (4 г. 2 м.) заявил: «Мой папа говорит, что если положить его в воду, он снова оживет». Миссис I. предложила: «Давайте сделаем это и посмотрим». Они положили кролика в ванну с водой. Некоторые сказали: «Он живой». Дункан (7 л. 1 м.) объявил: «Если он всплывет, он мертвый, а если потонет, живой». Он всплыл… Один из детей сказал: «Он живой, потому что он двигается». Это было круговое движение, связанное с течением. Миссис I. положила в воду маленькую палочку, которая тоже стала двигаться по кругу, но все согласились, что палочка неживая. Тогда дети предложили похоронить кролика». На шестом году жизни дети, которых мы изучали в нашем исследовании, проявляют в своей игре спонтанный и устойчивый интерес к феноменам, отражающим движение, обусловленное физическими свойствами и отношениями. (Не думаю, что для мальчиков это должно быть более характерно, чем для девочек, просто среди детей, которых наблюдали дома, девочек было меньше, и записи о них делались только в связи с темой смерти.) Так, о Ричарде (5 л. 5 м.) сообщается: ... [ДЗ 18] Он любит хоронить маленькую деревянную лодку в песке в прудике, а потом неспешно убирать песок горстями, до тех пор, пока лодка вдруг как будто не высвободится сама и не вырвется на поверхность воды. Он сам открыл эту игру. Два месяца спустя он изобрел игру, показывающую, как его голова может двигаться, словно неживой предмет: «Посмотри, как я тяну мою голову вверх и вниз» (широко улыбается). Взял угол носового платка в зубы, держит противоположный угол рукой и ритмически тянет голову вниз, всякий раз позволяя ей качнуться обратно, словно отпущенной на свободу. Мы смеялись и копировали его. Затем Р. взял носовой платок и, как будто это ключик от часов, «завел» свое лицо и сказал «Тинь!» Таким образом, ребенок, экспериментируя с объектами в окружающем его мире, обнаруживает, что вещи, которые обычно явно не могут двигаться сами по себе и потому исключаются из большой расплывчатой категории, основанной на людях как объектах, тем не менее, могут приходить в движение в результате физических взаимодействий независимо от людей; с другой стороны, быть движимым внешней силой вовсе не значит не быть человеком или не быть живым. Активность ребенка на данной стадии отнюдь не является результатом полностью осознанного логического мышления и планирования, а проистекает непосредственно из его интереса к чему-либо. Встречаясь с загадками физических процессов, на которые у него не может быть ответа, ребенок прибегает к анимистическим фантазиям, или пытается выработать рациональную теорию, или находит убежище в агностицизме, ожидая ответов от взрослых. Пиаже описывал, как маленькие дети, когда они выходят на прогулку при взошедшей луне, думают, что луна живая и следует за ними. Поведение Ричарда (5 л. 9 м.), казалось, соответствовало этой картине; правда, более внимательный анализ записей показал, что это не так. Ричард действительно считал, что луна движется независимо от него по дороге, которая проходит вдоль его собственной, но ранее (в 5 л.) он сказал о девочке из песенки, которая «хотела луну, чтобы играть с ней»: «Глупо хотеть луну, она просто раздавится в руке, она ведь вся из воздуха». [ДЗ 19]. Так что едва ли он считал луну живой в полном смысле этого слова. ... [ДЗ 20] Тому же ребенку, Ричарду (в возрасте 5 л. 4 м.), задали вопрос из одного исследования Пиаже: «Как началось солнце?» Тот ответил: «Что вы имеете в виду – как началось?» и требовал дальнейшего объяснения вопроса, которого не последовало. Наконец Ричард сказал: «Я не знаю. Это вы должны мне рассказать! Как оно началось? И почему на одну сторону дома оно светит больше, чем на другую?» Из этой беседы психолог сделал вывод, что вопросы, направленные на оценку степени и черт детского анимизма, должны задаваться ребенку исключительно в такой обстановке, в которой он чувствует себя достаточно свободно, чтобы ответить: «Я не знаю! Это то, что вы должны мне сказать!» В основе изменений представлений ребенка о живом и мертвом лежит общий процесс концептуального развития. Скорость изменений можно грубо оценить по значениям среднего возраста, данным в нижней части таблицы А2 в приложении. Таблица 2 открывает некоторые детали процесса развития и изменений. Сравним относительные количества детей между 7 и 9 годами и между 9 и 11, считающих неживые объекты живыми. Даже в младшей из этих двух групп лишь немногие дети считали живыми мячи и камни – объекты, которыми они могли манипулировать; в старшей уже никто не думал, что эти объекты имеют жизнь. Но луна и река, живые для многих членов младшей выборки, оставались живыми и для немалой, хотя неизменно меньшей, доли старших детей. Рассмотрим теперь более внимательно психологические характеристики, соответствующие категориям А – Е, представленным в таблице А2. На стадии А ребенок не в состоянии вообразить свою маму мертвой, даже если, как Марлен, оказался свидетелем ее смерти; он слышит слово, но не может придать ему смысл, как Бен. Это – негативные признаки [117] ; каковы соответствующие этой стадии позитивные? Интенсивный интерес к элементарной классификации объектов может наблюдаться с конца второго года жизни или ранее, одновременно с начальным пользованием речью или предшествуя ему. В своем исследовании формирования концепции числа Пиаже описывает ребенка возраста 1 г. 10 м., поведение которого свидетельствовало об активности связывания предметов, составляющей базис сложения: он говорил «и еще один», добавляя новый объект к группе. В наших собственных записях [ДЗ 21] Бен (2 г. 2.5 м.), чей активный словарный запас, включающий 39 слов, был, согласно Смиту [118] , ниже среднего для этого возраста, часто говорил «вот еще один», показывая на различные сходные вещи, такие как стулья в столовой, или прикасаясь к ним. На этой стадии ребенок во время прогулки может называть каждого встречаемого мужчину «папа», что тем более удивительно, поскольку уже в течение нескольких месяцев он явно отличает своего отца от незнакомцев. Сали [119] наблюдал это у собственного ребенка [ПИ 16], который в восемнадцать месяцев, «подобно другим детям, использовал слово «папа» для обозначения всех взрослых мужчин, как знакомых, так и незнакомых». Лоренц (Lorenz), в связи с темой животных, приводит пример ребенка, «чьи родители были в отчаянии, потому что он игнорировал различие между собакой и… лошадью, называя обоих животных «бау-вау», но не используя это обозначение для гуся. Было ясно… что бау-вау просто значит млекопитающее» [ПИ 17] [120] . И вновь Сали предвосхищает это наблюдение, называет пятнадцать месяцев как возраст, когда «этим словом [бау-вау] самым беспечным образом называлось все подряд…» Таким образом, имеются обширные свидетельства того, что на втором году жизни каталог вербальных символов, находящихся в распоряжении ребенка, отстает от его способностей к концептуализации и также что категории, формируемые им, – объекты, которые он собирает вместе под одним обозначением, – могут не соответствовать тем, что приняты в культуре. В нашей культуре категории обычно определяются на основе визуальных критериев. Исключение – разумеется, родители: здесь вербальный символ соответствует не генерализованному зрительному феномену, а конкретной ситуации функциональных отношений. Если «ребенок, введенный в заблуждение приблизительным подобием формы, одежды и т. д., применяет к незнакомцу нежное слово «папа»» [121] , это объясняется не отсутствием способности к различению, а незнанием того, что он имеет дело с исключением из правила классификации по внешнему облику. На этой стадии обнаружение сходства является важным и волнующим переживанием; преобладающая интеллектуальная активность состоит в классификации и наименовании на основе обобщения. Характерный вопрос: «Что это?» В выборке двухлетних детей одна пятая всех вопросов касалась называния объекта или человека [122] . На этой стадии использование, или функция, не дифференцируется от самого объекта, – объект воспринимается как единый, тотальный феномен, распознаваемый по внешнему облику. Ребенок начинает спрашивать «Что?» раньше, чем «Почему?». По выражению Валлона, [на стадии А ] еще не развита способность подразделять объект как феномен (décomposer la représentation de l\'objet), различая в нем свойства, служащие основой отношений с другими объектами. Пиаже говорит об этой стадии, что во время ее ребенок еще считает причинно-следственные взаимосвязи функцией внешнего вида объектов [123] . Переход от стадии А к стадии В характеризуется, таким образом, замещением вопросов «Что?» вопросами «Почему?», которые становятся преобладающими. Это изменение предполагает формирование концепции причины. Именно на стадии В появляется представление о смерти. Чтобы понять, что за этим лежит, необходимо обратиться к развитию понимания причинно-следственных отношений. Юм (Hume), в его знаменитой теории причинности, утверждал: в то время как философы не способны удовлетворительно разрешить вопрос о связи между причиной и следствием, любой младенец – «более того, даже неразумные животные», – действует так, как если бы отлично знал ответ на него. «Если же правда не на моей стороне, я должен признать себя очень мало успевающим учеником, коль скоро и теперь не в состоянии открыть тот аргумент, который, по-видимому, был отлично известен мне, когда я еще лежал в колыбели» [124] . В двух словах, теория Юма состоит в том, что после этого в результате ассоциирования и привычки становится вследствие этого: «Необходимое соединение между причинами и эффектами является основой того, что мы из первого умозаключаем второе. Основа нашего умозаключения – переход, обусловленный этим привычным соединением. Составные части его, таким образом, постоянны» [125] [126] . Повторяющаяся объективная ситуация, – внешняя ассоциация событий по их соседству во времени и/или пространстве, – вызывает субъективную, психологическую ассоциацию между идеями этих событий, которая и является основой для умозаключения о необходимой (причинно-следственной) взаимосвязи между ними. Философские дискуссии, которые породила эта теория, остаются за рамками данного обсуждения. Для психологов она представляет двойной интерес: во-первых, в связи с эмпирическими признаками ее валидности в ограниченной области и ее чрезвычайной силы как основы техники совершения дальнейших открытий внутри этой области; во-вторых, в связи с модификациями, нужда в которых вызвана более современными наблюдениями. Относительно первого пункта: в нынешних лабораториях от Советского Союза – даже от предсоветской России [127] , – до Соединенных Штатов и во всяческих промежуточных пунктах исследователи наблюдают, как неразумные животные действуют в полном соответствии с принципами Юма, реагируя на привычное соединение обеда и колокольчика или на их эквиваленты так, как если бы между ними было необходимое соединение. По поводу второго пункта: представляется, что теория требует двух модификаций. Первая обусловлена отказом от ассоциационистской психологии, доминировавшей при жизни Юма и свыше столетия потом. Однако дальнейшее развитие психологии отнюдь не уменьшило основания для юмовского скептицизма, – скорее, усилило их. Юм отрицал, что причинно-следственная взаимосвязь коренится в объективных событиях, считая ее источником ассоциацию идей событий, воспринимаемых как смежные в пространстве и/или времени. Психологическая теория более поздних времен подкрепляет скептическое отношение к объективности восприятия. «Закономерности находятся лишь тогда, когда они ищутся. Но сам поиск опирается на идею причинно-следственного соединения» [128] . Вторая модификация связана с наблюдениями развития ребенка. (Вспомним, что и сам Юм ссылался на поведение детей и «неразумных животных».) Дело в том, что в развитии ребенка есть стадия, вполне отчетливая – благо, он уже умеет говорить к тому моменту, – когда он не различает феномен и функцию. Это не осталось незамеченным детскими психологами, и здесь тоже будут даны примеры этого из домашних записей. Но если мы предположим, что животное, которое не способно к речи, не может продвинуться дальше ребенка, который к ней способен, в понимании концепции причинности, то мы должны сделать следующий вывод: собака, у которой условно-рефлекторно выделяется слюна в связи с привычным переходом от первого события, звука колокольчика, ко второму событию, появлению обеда, вовсе не умозаключает, что колокольчик предвещает еду, то есть что имеется функциональное отношение; она реагирует на одно событие, предобеденный колокольчик. На эту тему написано много томов, и много еще будет написано, особенно после недавней публикации Нила Миллера [129] . Я здесь только излагаю положение дел, но ничего не утверждаю. Ниже следует пример из наших записей смешивания ребенком феномена и функции. ... [ДЗ 22] Бен (2 г. 5 м.) хочет, чтобы вещи на картинках, которые выглядят падающими, были поставлены прямо, а увидев корабли на картинке, сказал, что пойдет на корабль, и поставил ногу на картину, лежавшую на полу (Двумя месяцами ранее он плавал на корабле.) Когда функция и феномен неразделимы, вещь есть то, что она делает, и делает то, что она есть или чем выглядит. Соответственно, вопрос о том, почему происходит или не происходит действие, на этой стадии возникнуть не может. В то время как Стивен (4 г. 10 м.) озадачен зрелищем мертвых птиц в мясной лавке и предполагает, что они спят, у Эдварда (2 г. 5 м.) не возникает никаких вопросов. Реакция Эдварда относится к категории А, Стивена – к категории В. Таковы психологические механизмы, лежащие за тем фактом, что ребенок обычно не задает вопросы «Почему?» сразу, как только начинает говорить, и не выказывает интереса к смерти до тех пор, пока не достигнет стадии вопросов о причинах, основаниях, мотивах и необходимых соединениях между событиями. Когда ребенок обретает имя для объекта, это имя репрезентирует феномен как целое, в котором функция и видимость неразделимы. Если функция является более общим признаком, чем внешний вид, ребенок может определять объект через указание функции, как, собственно, и делают дети более старшего возраста. Но способ указания несет отпечаток стадии развития. Характерный ответ маленького ребенка на вопрос «Что такое стул?» – «Чтобы сидеть». Терман в раннем комментарии к одному из тестов Бине отметил незрелость ответов такого типа [130] . Он писал, что в функциональных описаниях, обычно даваемых детьми, «обнаруживаются две грамматические формы, значимо коррелирующие с интеллектуальным возрастом; использование инфинитива и безличной формы – более ранняя из них. Ребенок с более высоким интеллектуальным возрастом скажет: «На нем сидят»». Различие отражает процесс разведения феномена и функции. Функция «место для сидения» – характеристика стула; в более ранней формулировке сидение еще не вполне воспринимается как отношение между двумя независимыми объектами. Более зрелый ответ свидетельствует о том, что взаимоотношение стало частью общей концептуальной схемы. Взрослым же он часто кажется, напротив, менее продвинутым, чем ранняя безличная формулировка, тем более что на следующей стадии вновь появляется безличность, уже соединенная с отдельным представлением о функции: стул определяется тогда как предмет мебели, предназначенный для сидения. Аналогично, безличность определений понятия мертвый, характерных для стадии В (пойти спать, больше ничего не делать) выглядит более зрелой, чем ответы категории С: «когда человек умирает» или «тот, кого убили», – на самом деле соответствующие более зрелой форме типа «на нем сидят». Категория В характерна для той стадии, когда вопросы почему идут потоком. Этот вербальный поиск причин указывает на активность, прежде блокированную сосредоточением на процессе приобретения имен для феноменов. Усвоение существительных включает связывание, или, в терминах Спирмена [131] , обнаружение общностей. Вербальное выявление отношений инициировано стадией почему. Согласно предлагаемой ревизии теории причинности Юма, привычное единство событий в опыте вначале обеспечивает базис для рефлекторных реакций младенца, а впоследствии – для умозаключений о необходимом соединении, то есть о причинно-следственном отношении. Но каким образом происходит переход от первого ко второму? Немецкий психолог Вильгельм Штерн [132] полстолетия назад критиковал теорию Юма, исходя из своих наблюдений за детьми. Он утверждал: вовсе не ожидание, порожденное привычным опытом, дает начало идее причины у детей, а то, что ожидаемое не происходит; концепция причины рождается из удивления и неожиданности. Однако, добавлял он, отсутствие ожидаемого единства событий не вполне объясняет наблюдаемое поведение детей, – то, что они стремятся также найти причины новых для них событий и феноменов. Он приводил идею Гельмгольца (Helmholtz) о том, что такое поведение связано с бессознательными представлениями ребенка. Гельмгольц использовал понятие бессознательного до того, как Фрейд придал ему теперешний психоаналитический смысл; возможно, Штерн, приводя слова Гельмгольца, имел в виду, что мы не можем знать, какое именно единство событий явилось новым в опыте ребенка. Привычное появление матери, которая приходит успокоить плачущего младенца, может порождать зачаток идеи необходимого соединения и тем самым – психогенетический базис концепции причины. Штерн не разрешил проблему, но, я думаю, он дал ключ к решению. Несомненно, ожидания, порожденные привычным опытом, недостаточны для возникновения концепции причины, и, хотя удивление от нарушения ожиданий явно играет здесь роль, его также недостаточно. В лабораторных экспериментах на животных часто воспроизводили нарушение ожиданий, и результатом было угасание условно-рефлекторного ответа. Предобеденный звук колокольчика становился просто звуком колокольчика. Следуя теории Юма, мы можем сказать: соединение между событиями, которое было сочтено необходимым, оказалось разорвано. Согласно альтернативной теории, феномен (неразрывное слияние видимости и функции) изменил свой характер, свою природу. Единственная необходимость состоит в субъективной адаптации к изменившейся природе феномена; это биологическая необходимость, а не умозаключение. Экспериментатор иногда сообщает, что животное «угасло» [133] , хотя в действительности оно никак не пострадало. И концепцию причины тоже явно не сформировало. Относительно «ключа»: нарушение ожиданий необходимо для порождения концепции причины, но его недостаточно до тех пор, пока ребенок не достигнет стадии выделения функции из тотальности объекта. Концепция причины тогда возникает не в результате привычного опыта соединения событий и не в результате прекращения этого соединения, а вследствие изменения в ожидаемом отношении между функцией и видимостью феномена. Для концепции смерти этой функцией часто, но не обязательно, оказывается движение. Пиаже приводит пример, касающийся жизни растений. ... [ПИ 18.] Дел (6 лет с чем-то): «Они [розы на розовом кусте] все завяли – почему? Они не должны умереть, потому что они еще на дереве» [134] . Примером частой ранней ассоциации смерти с неподвижностью может служить запись об Урсуле (цитированная выше, [ПИ 9]), которая спрашивала, почему краб не шевелится. Ребенок не мог бы задать этот вопрос, если бы уже не достиг стадии разделения феномена и функции. Приводимое в сноске наблюдение, принадлежащее Скапину (G. Scupin), цитировалось Пиаже [135] и Натаном Исааком (Nathan Isaacs) [136] . В нем смерть отождествляется с неподвижностью. Пиаже отмечал озабоченность мальчика 6–7 лет темой смерти и считал это важным аспектом процесса формирования зрелых концепций причинности: по его мнению, переход от ранних стадий мышления к более зрелым мотивируется поиском истоков и объяснений существования вещей. Все кажется в полном порядке, – говорит Пиаже, – пока ребенок не начинает отдавать себе отчет в разнице между жизнью и смертью. «С этого момента идея смерти возбуждает любопытство ребенка, – именно поскольку каждая причина подразумевает мотив, смерть требует особого объяснения». Разумеется, смерть нельзя объяснить мотивами существа, которое умерло: в случае животных вопрос о самоубийстве не возникает, что касается людей, то он не приходит ребенку в голову. Если смерть отнести за счет активности других людей, то ей еще можно дать каузальное объяснение. Очевидно, так бывает: например, – когда животных убивают ради пищи или когда опасных для человека животных убивают ради защиты человеческой жизни. Бывает также, что люди убивают людей, – и, как мы видели, некоторые дети определяют мертвый как убитый. Валлон [137] приводит ответ ребенка, который нашел логическое решение проблемы причинности, смерти и мотивации, соответствующее тому, чему его учили о законах Бога и человека: [ПИ 20] М. (7 л.) сказал о грозе, что она вызвана огненным шаром. «Кто сделал этот огненный шар?» М.: «Дьявол…» «Где он?» М.: «На небе» (Au ciel). «Что еще делает дьявол?» М.: «Делает так, чтобы люди умирали» (Il faif mourir du monde). «Если бы не было дьявола, старые люди не умирали бы?» М.: «Да, это так» (Si). Без подобной мифологии смертность человека, в отличие от смертности животных (или, в некоторых случаях, – как и смертность животных, на чем настаивал Клиффорд Сали), невозможно объяснить, не впадая в противоречия, если исходить из мотивации, отраженной в любых социальных законах и нормах, – из благопристойной картины жизни человеческого общества, которую маленький ребенок, как известно, обычно хорошо осознает. Более того, он очень заинтересован в том, чтобы окружающий его социальный мир именно так и был устроен, – хотя бы ради того, чтобы иногда нарушать его правила. Закон, допускающий смерть, должен быть законом природы, универсальным и безличным. Интеллектуальный путь, на котором дети формируют концепции законов природы и причинно-следственных отношений, действующих в соответствии с этими законами, может инициироваться именно этими реакциями [на обнаружение различия между жизнью и смертью, на человеческую смертность – вст. пер. ], приводящими их к мысли о том, что все люди смертны, – мысли, традиционно предваряющей изучение классической логики. Это интеллектуальное восхождение может быть мучительным. Но, как в легендарном «Путешествии пилигрима» [138] , на некой ранней стадии этого пути прежняя ноша может быть сброшена. Она есть не что иное, как чувство вины за грехи, которые ребенок прежде хотел, но бессилен был совершить, – за импульсы, психоанализом называемые желаниями смерти, хоть они и предшествуют концепции смерти. В норме интеллектуальное созревание приносит с собой смирение: ребенок обнаруживает, что он, как и все прочие человеческие существа, не имеет магической власти отвращать или вызывать смерть. Если любовь не может спасать, то и ненависть сама по себе не может уничтожать; и если смерть неизбежна для всех, значит, воистину любовь не может спасать. И его «желания смерти» были бессильны. Как будет показано в следующей главе, реальная утрата во время этой стадии роста может пагубно повлиять на интеллектуально-аффективное развитие. Стадия В посвящена когнитивному исследованию. Ребенок открывает факт смерти и, в ограниченной степени, – то, что он подразумевает. На стадии С происходит совершенствование концепции. Ребенок поглощен личностными и культурными аспектами, связанными со смертью. Смерть ассимилируется как человеческий опыт, не как универсальный биологический закон. Сцена заполняется похоронами, гробами, могилами; на заднем плане витают духи и призраки. Организуются и доставляют большое удовольствие церемонии похорон мертвых животных. Стадия С отмечена интересом к ритуальному антуражу идеи смерти. Здесь мы можем обнаружить как различия, так и сходство между детьми, принадлежащими к разным культурам. Исследование [139] , проведенное в Будапеште перед Второй Мировой войной и использовавшее венгерский язык, в котором слова мертвое и смерть имеют разные корни, обнаружило, что дети младшего возраста вообще не использовали второе слово, а старшие дети, благо образ смерти как жнеца [140] в белой одежде был очень распространен, склонны были связывать со словом «смерть» такую персонифицированную абстракцию, как этот образ. Несомненно, он соответствует почти неизменному у англоязычных детей определению мертвого как мертвого человека, но у английских детей собственно тенденция персонифицировать смерть не обнаружена. По-видимому, это различие связано с влиянием языка и общего окружения венгерских детей. Настроение детей, которые устроили церемонию похорон крольчонка Усача, было, как сообщает д-р Исаак, серьезным, но не трагическим. В других ситуациях часто наблюдается вообще противоположное ожидаемому отношение детей к идее, если не к событию смерти. Нам известно, что начало греческой комедии дали насмешники, в предвкушении забавы собиравшиеся вдоль дороги, по которой двигалась процессия женщин, оплакивающих Таммуза или Персефону. Первобытные погребальные ритуалы завершались пиршеством и непристойностями. В подобном духе написаны некоторые песни военного времени: «Колокола ада звонят тин-тин-дин-один по тебе, но не по мне». Школьники традиционно делают смерть темой насмешек. В своем исследовании устной традиции и языка школьников в современной Британии Л. и П. Опай [141] сообщают: ... В возрасте около десяти лет дети входят в период, когда внешние материальные факты, связанные со смертью, кажутся чрезвычайно забавными. Они спрашивают друг друга: «Ты хочешь, чтобы тебя сожгли или похоронили? У них есть шуточные причитания: Мертвый малютка Вилли, Little Willie\'s dead, В гроб впихнуть его тяжко, Jam him in the coffin, Чтобы его схоронили, For you don\'t get the chance He мог дождаться, бедняжка. Of a funeral of\'en. ... Надписывая свои имена на форзаце учебников, они добавляют: «Когда я умру и буду лежать в могиле, и все мои кости сгниют, эта маленькая книжечка сохранит мое имя, когда буду я всеми забыт» («When I am dead and in my grave and all my bones are rotten, This little book will tell my name, when I am quite forgotten»). Версия этого стишка была обнаружена в учебном пособии 1736 года издания. Дети становятся буквально одержимы определенными песнями, такими как «Укутай меня в мою брезентовую куртку» Уайта-Мел вилл а, «Клементина» Монтроуза и популярная песня «Когда я умру, не хороните меня вовсе, просто заспиртуйте мои кости» («Wrap me up in my tarpaulin jacket», Whyte-Melville; «Clementina», Montrose; «When I die don\'t bury me at all, Just pickle my bones in alcohol»), вновь и вновь поют их хором. Когда они были младше, смерть могла быть тайным, приватным сюжетом их страха. Теперь смерть вышла на всеобщее обозрение. Они обнаружили, что до нее еще далеко, и эти песни – гимны их освобождению. Интерпретации Опай в целом нашли подтверждение в исследовании аффективных реакций детей и подростков на концепцию смерти, проведенном Александером и Адлерштейном [142] . Эти ученые оценивали силу эмоциональной реакции и обнаружили, что на уровне вербального ответа концепция смерти вызвала эмоциональное возбуждение во всех трех возрастных группах (5–8, 9–12 и 13–16 лет), но при оценке эмоционального возбуждения посредством кожно-гальванической реакции [143] оно оказалось в средней возрастной группе незначительным, а у младших детей – ниже, чем у подростков. Таким образом, хотя психологическая интерпретация детского поведения, предложенная Опай, может оказаться несколько упрощенной, их наблюдения широко подтверждаются и заслуживают полного доверия. Однако, если индивид одержим чем-то, это не значит, что он вполне свободен от тревоги. Поведение детей свидетельствует о том, что они по-прежнему держат оборону против смерти и объединяются, чтобы бросать ей вызов и осмеивать ее. Глава V ВООБРАЖЕНИЕ Традиционные детские стихи и старинные сказки полны аллюзий на смерть и ужасы. Что может быть более зловеще, более проникнуто поэзией ужасного, чем песня великана из сказки «Джек и бобовый стебель»: Фи фай фо фуйю! Кровь английскую чую! Живой иль мертвый человек, – Кости его размелю я на хлеб! [144] Подобные истории, а отнюдь не безобидные сказочки, в которых страсть «проявляется в благосклонности и милой любезности», вскармливали детские души на протяжении столетий во многих странах. В этой главе мы сосредоточимся на образе смерти в детских фантазиях. Конечно, нам не на чем было бы сосредоточиваться, если бы дети спонтанно не думали и не говорили о смерти. (Разве что мы бы сами попытались открыть тему.) Но беспокоиться не стоит: исследователи, изучавшие в женевском проекте [145] эмоциональные проблемы нарушенных детей, были изумлены тем, насколько часто в завершениях историй детьми фигурирует смерть, притом что она никак не упоминается в начальных фразах. Прежде всего нам нужно выяснить, можно ли сказать то же самое об английских детях. Если предложить группе английских детей, диагностированных как эмоционально нарушенные или не имеющих такого диагноза, женевскую методику завершения историй на английском языке, – окажется ли смерть частым персонажем также и их рассказов? Упомянутый тест представлен ниже. Методика завершения историй 1. Мальчик (маленький мальчик, девочка, маленькая девочка) пришел в школу; когда наступила перемена, он не пошел играть с другими детьми, а остался один сидеть в углу. Почему? 2. Мальчик ссорился со своим братом (сестрой, другом); их (его) мама пришла к ним и… Что произошло дальше? 3. Мальчик обедал с мамой и папой. Папа очень рассердился, потому что… Почему? 4. Однажды папа и мама были недовольны друг другом и ссорились. Причина была… 5. Однажды в воскресенье мальчик (или они все) вышел из дома развлечься вместе со своими (их) папой и мамой; когда они вечером вернулись домой, мама была очень печальна. Почему? 6. У мальчика был друг, которого он очень любил; однажды этот друг пришел к нему и сказал: «Пойдем со мной, и я скажу тебе секрет и покажу тебе кое-что, но ты не должен никому об этом говорить!» Что он ему показал? Что он сказал? 7а. Когда мальчик лег спать вечером, о чем он думал? 7б. Однажды вечером, когда он ложился спать, он плакал; он был очень несчастен. Почему? 8а. Потом он лег спать, и что ему снилось? 8б. Он вновь проснулся, в середине ночи, и был очень испуган. Почему? 9. Потом он снова заснул, и на этот раз ему приснился прекрасный сон. К нему пришла волшебница и сказала: «Я могу исполнить любое твое желание; скажи мне, чего ты хочешь, потом я коснусь тебя моей волшебной палочкой, и твое желание исполнится. Ты можешь назвать три желания». Чего он пожелал? 10. Потом волшебница сказала: «Ты растешь и превращаешься в большого мальчика; хочешь вырасти и стать взрослым или хотел бы остаться ребенком надолго, может быть, навсегда?» Мальчик ответил… Что он ответил? 11. Потом волшебница дала ему 100.000 фунтов, чтобы он тратил их как хочет. Что он сделал с этими деньгами? В Англии эту методику выполнило большинство детей, учтенных в таблице 1. Дети, интервьюированные в центрах детского психического здоровья, предположительно соответствовали швейцарской выборке как эмоционально нарушенные. Методика не предлагалась а) детям младше 5 л., если их уровень интеллекта не был выше среднего, б) «домашним» детям. Последнее обусловлено тем, что для установления необходимого контакта между ребенком и взрослым-интервьюером взрослый исходно не должен ничего знать об окружении и истории ребенка. Прежде чем предъявить методику, исследователь всякий раз неформально беседовал с ребенком, расспрашивая его о составе его семьи и его собственном положении в ней. Ребенок зачастую спонтанно сообщал какие-нибудь дополнительные подробности; если он реагировал на вопрос признаками ухода от контакта, на ответе не настаивали. Если маленький ребенок [146] потерял одного или обоих родителей в результате смерти, развода или разлуки, история 4 опускалась. Методика предъявлялась индивидуально и исключительно устно. Исходная французская версия в нашем переводе была несколько сокращена. Мы не задавали уточняющие вопросы так свободно, как это делали в Женеве. Тем не менее, оказалось, что сорок пять из девяноста восьми детей в своих завершениях историй упоминали смерть, похороны, убийство или призраков, а если учесть еще непрямые упоминания, такие как «Его задавили» или «Она потеряла одного из своих детей», то доля этих ответов составила 60 процентов. Вполне сопоставимо с 66 процентами для швейцарских детей. Тут же возникает вопрос: такая величина обусловлена ситуацией тестирования или мыслями детей о смерти в принципе? Первое возможно в том случае, если ситуация тестирования не репрезентативна с точки зрения условий, стимулирующих мысли и поведение ребенка в повседневной жизни, либо если какие-то из начал историй настолько сильно внушают тему смерти, что она обычно присутствует в их завершениях. Рассмотрим сперва последнюю версию «заданного» окончания, воспользовавшись для примера историей 2. Шестеро из десяти детей нашей выборки завершили эту историю в соответствии с мотивом наказания. Когда в более позднем исследовании модифицированная версия данной методики была предложена мальчикам 11–14 лет, то оказалось, что у всех без исключения немецких мальчиков в окончании истории 2 присутствовала тема наказания, а из английских мальчиков – у 53 процентов [147] . Таким образом, можно сделать вывод, что начало истории 2 располагает к завершению, включающему наказание. Ни одно начало истории не внушает в такой мере тему смерти, как начало истории 2 – тему наказания. С учетом непрямых упоминаний, – для любой истории доля ответов, включающих тему смерти, не превышала одну треть. Большинство рассказов с участием смерти – это завершения историй 5, 7 или 8б, но для каждой истории, начиная с 4-й, нашелся хотя бы один ребенок, завершивший ее с упоминанием о смерти. Ниже в таблице S.C.T. 1 приведены примеры. Таблица S.C.T. 1: упоминания о смерти в завершениях историй ... *Инициал в каждом случае – не первая буква фамилии, а обозначение коэффициента интеллекта, от А (высокий) до Z (низкий). Например, D соответствует IQ 129–131, а V – IQ 71–73 Может ли быть так, что частота упоминаний о смерти в этой ситуации тестирования связана с возбуждением фантазий, не характерных для обычного рода и содержания мыслей ребенка? На этот вопрос можно ответить исходя из того, насколько дети склонны были отождествлять персонажей историй с собой и своими близкими. Сразу же следует отметить, что поскольку сюжеты и предложенное задание заведомо определяли истории как фантастические, ребенок тем самым поощрялся не идентифицироваться полностью, на что дети с готовностью откликались. Так, у Джози I, дважды процитированной в таблице выше, оба родителя живы: она убила отца только в фантазии. Тем не менее, в ответах было много признаков близкой идентификации, примеры которой даны в таблице S.C.T. 2 ниже. Таблица S.C.T. 2: идентификация субъекта с ребенком – персонажем истории Идентификация ребенка с персонажем может дать о себе знать и иначе, – признаками внутреннего конфликта по поводу ответа. Так, двое девятилетних мальчиков легко завершали все истории вплоть до 8б. В ответ на 8б один из них некоторое время рассеянно повторял «испуган, испуган», после чего «вписал» свой ответ в серию об охоте за птичьими гнездами [148] ; другой после долгого молчания сказал: «Я не знаю». Маргарет F (7 л. 8 м.) на многие истории реагировала, лишь беззвучно открывая и закрывая рот, но историю 10 завершила следующим образом: «Она хотела вырасти. Чтобы иметь свой дом». Как отличаются пациенты детских клиник от остальных? Среди них доля тех, кто упоминал о смерти или близких ей темах, была несколько ниже среднего. Статистически это различие не было значимо. Ответы, свидетельствующие о психологическом напряжении и страдании, как у Маргарет F, встречались не только в клинике. Однако некоторые дети из тех, кому была рекомендована психотерапия, отвечали нетипичным для общей выборки образом; в таблице S.C.T. 3 ниже представлены завершения историй, данные детьми, которые, за одним исключением, находились в терапии и не были включены в общую выборку. Таблица S.C.T. 3: завершение историй детьми, диагностированными как психиатрически нарушенные *Мать Чарли была психиатрической больнице. хроническим ... пациентом и содержалась постоянно в Возникает вопрос: что в целом значит смерть для детей, когда они вводят ее в свои истории, – не обязательно такие глубоко нарушенные дети, как те, чьи фантазии представлены в предыдущей таблице? Начала историй ни в одном случае не говорят о смерти – значит, они предлагают контексты, в которых мысли о смерти могут возникнуть у ребенка спонтанно. Особенно часто это происходило в ответах на 5, 7б и 8б. Ключевыми стимулами могли быть печаль и страх: в первом случае – печаль матери, во втором печаль ребенка, и, наконец, страх ребенка ночью. Когда речь идет о скорби матери, она обычно связывается с потерей ребенка или (реже) отца ребенка; скорбь ребенка ассоциируется с потерей одного или обоих родителей. И в том, и в другом контексте смерть воспринимается как горестная разлука. Если ключом явился страх, то смерть появляется либо в связи с насильственной агрессией из внешнего по отношению к дому источника, либо в призрачной, невнятной форме, указывая тогда на источник внутри дома. В обоих случаях страх, по-видимому, вызывается агрессией, – в первом непосредственно, во втором – собственными агрессивными фантазиями ребенка по отношению к другому человеку. Лили О и Альберт I (таблица S.C.T. 1) воображают смерть как агрессию, с последующим отмщением (Лили) или репарацией, исправлением (Альберт). В этом контексте появляются «призраки» – неясные присутствия, – как, например, в представленных ниже ответах Эдны. (Эта девочка, оба родителя которой были живы, выглядела несчастной, нездоровой, недоедающей.) Таблица S.С.Т. 4: фантазии о смерти, духах и воскресении В наиболее распространенных контекстах своего спонтанного появления в детских фантазиях смерть – это то, что приносит скорбь, и то, что приносит страх; она горестна, потому что ведет к расставанию родителя и ребенка или родителей друг с другом, и пугает как результат враждебности действий, собственных либо других людей. Когда мысль о смерти приходила в связи с печалью матери после возвращения с семейной экскурсии, часто высказывалась идея, что ребенок утонул. Это могло быть связано с тем, что большинство детей жили в юго-восточной части Лондона недалеко от реки. Семейная прогулка внушала мысль об устье реки или морском побережье. Психоаналитические сессии с индивидуальными детьми могли бы дать материал, показывающий, что смерть в этой форме репрезентирует бессознательную фантазию о возвращении в матку. Фредди L боялся, что грабитель убьет его, засунет его тело в мешок и бросит в реку. Подобные фантазии соблазнительны для глубинного психолога. Но поскольку большинство детей интервьировалось лишь дважды, было сочтено, что материал не оправдывает интерпретации, подобные получаемым при психоанализе, будь то взрослых или детей. Однако в нескольких случаях долговременные отношения дали возможность проверить некоторые гипотезы, внушенные ответами детей. Фрейд в своей работе «Жуткое» [149] , в связи с темой песочного человека, который вырывает детям глаза, пишет: «…Детей ужасает страх повредить глаза или лишиться их». Он добавляет, что это часто замещение страха кастрации. В нашей выборке единственный пример страха за свои глаза исходит от субнормального и крайне нарушенного мальчика, Эрнеста V. Этот ребенок говорил о своем отце как о мертвом и отрицал какое-либо желание вернуть его обратно; его ответы были переполнены агрессивными желаниями и регрессивными фантазиями. В ортодоксальном фрейдистском анализе смерть должна прослеживаться к некой другой, исходной бессознательной идее, поскольку Фрейд утверждал, что смерть не представлена в бессознательном. Фантазии Эрнеста о смерти относились к другим, не к нему самому, и могут, наверно, интерпретироваться как страх, экстернализованный в виде агрессии. (Этот мальчик не входил в выборку, он был пациентом коллеги; неизвестно, диагностирован ли он как страдающий от кастрационной тревоги.) В своем описании психоаналитического лечения мальчика Анна Фрейд [150] интерпретирует страх смерти как скрывающий за собой кастрационную тревогу. Проведенное в Неле исследование обнаружило взаимосвязь между страхом смерти и кастрационной тревогой [151] . Наше исследование редко выявляло поведение, которое можно было бы приписать кастрационной тревоге, – возможно, главным образом потому, что мы не придаем этому термину такой широкий смысл, как это делают психоаналитики. Разумеется, приведенные данные могут быть реинтерпретированы. Часто возникавшие в завершениях историй темы моря и реки могли быть навеяны жизнью детей в восточном Лондоне, но упорно повторявшийся мотив охоты за птичьими гнездами этим объяснить никак нельзя. Если бы он прозвучал в ответах нескольких сельских мальчиков, это бы не привлекло внимания; но на эту тему часто фантазировали дети, живущие в районе лондонских доков, где можно наблюдать чаек, воробьев и голубей, а деревья и птичьи гнезда – редкое зрелище. Калдег [152] и Фулдс [153] также отметили большую частоту упоминаний охоты за птичьими гнездами в ответах школьников. В нашей выборке было несколько детей, в чьих ответах птица в гнезде с яйцами, по-видимому, символизировала мать со своим потомством или материнскую плодовитость, на которую была направлена бессознательная агрессия ребенка, пытающегося украсть или уничтожить эту плодовитость. Соединение наивности и сложности в таких фантазиях может быть проиллюстрировано второй половиной ответов Джорджа D. Джордж был интервьюирован в клиническом центре, который обслуживал школы в районе доков. Ранняя мастоидная инфекция оставила его глухим на одно ухо, и в школе он считался несообразительным, глуповатым, хотя его IQ оказался высоким (129). Он рос в благополучной семье, с которой в возрасте пяти лет был разлучен на долгое время из-за операции по поводу ушной инфекции. Таблица S.C.T. 5: охота на птичьи гнезда и колебание Калдег отметил, что ответы об агрессивной охоте за яйцами часто предшествуют ответам о наказании со стороны отца. В серии ответов Джорджа за воровством следует возмездие от отцовской фигуры (великан, Бог), затем идентификация с этой фигурой, затем обеспечение героем приюта как репарации жертвам и его собственное принятие в приют, который мы можем интерпретировать как небо – приют, предоставляемый Богом. Однако, отрекшись от своих агрессивных импульсов, Джордж также отрекся от желания быть взрослым, отцом, вырасти, хотя и не от желаний обладать женщиной и иметь потомство. Ответы Джорджа можно рассматривать как иллюстрацию его пути разрешения эдипова конфликта на той стадии, которую Фрейд называл латентным периодом. Они также иллюстрируют определенную черту детских фантазий, нередко проявляющуюся в сериях ответов, включающих тему смерти. Это либо колебание между двумя персонажами, попеременно умирающими и появляющимися вновь, либо единственный персонаж, который то умирает, то рождается вновь или воскресает. Последовательность такого рода можно заметить в ответах Эдны (таблица S.C.T. 4). Патриция К рассказала, что ребенка съела большая рыба (таблица S.C.T. 1); затем, однако, «мама услышала, что кто-то плачет в спальне, и это была красивая новая малышка для нее, и ее звали так же, как ту, другую маленькую девочку». Подобная же осцилляция, – между агрессором и жертвой либо между смертью и возрождением единственной жертвы, – обнаруживается в ответах Лили О и Альберта I (см. ту же таблицу). В сновидении пациента Анны Фрейд, который упоминался выше, отцовский персонаж неоднократно оживает по сигналу сына и умирает по сигналу матери. Осцилляция в детских фантазиях иногда выражается как примитивная месть, или око за око. Так, Фредди (8 л. 8 м.) его друг рассказал секрет: что «он нокаутировал одного мальчика, и никто не знает, кто это сделал, но он [Фредди] пошел и сказал про него». Серия продолжается: (7а) [Фредди] «думал о мальчике, который рассказал ему, что нокаутировал другого мальчика»; (7б) он чувствовал себя несчастным, потому что ушибся; (8а) ему снился мальчик, нокаутирующий его ; (8б) он был испуган, потому что мальчик собирался нокаутировать его, и он проснулся в испуге; (9) и захотел пару боксерских перчаток. Эта осцилляция в фантазиях напоминает осцилляцию, или смену различимого изображения, в визуально воспринимаемых фигурах, которая может происходить, когда мы фиксируем взгляд на конфигурации точек или линий с неоднозначной перспективой или на картине, где фигура и фон могут меняться местами. Изменение происходит независимо от воли зрителя. Фазы, между которыми происходит осцилляция, являются взаимоисключающими. При всем этом визуальный стимул остается один и тот же. В осцилляции фантазии включены два персонажа или состояния, как, например, отец и ребенок у Эдны и Джорджа, мать и ребенок или состояние ребенка по отношению к матери у Патриции. Это дает ключ к пониманию источника данного процесса в фантазии. Осцилляция происходит в случае идентификации с персонажами или разными состояниями одного персонажа. Возможно, импульс к идентификации с персонажами или состояниями является мотивом к формированию исходного паттерна и запускает процесс осцилляции. Например, ребенок может желать занять место отца и, оставаясь самим собой, монополизировать любовь матери. При исполнении желания в фантазии он идентифицируется с отцом; затем персонаж осциллирует между двумя формами, с которыми происходит идентификация. Таким образом, процесс идентификации, порождающий осциллирование, должен содержать регрессивный элемент. Предполагается, что в самых ранних восприятиях ребенка не различаются субъект и объект, другие личности и он сам. Поэтому на уровне восприятия в родителе всегда как бы присутствует ребенок, в ребенке – родитель. Воображая себя родителем, ребенок имеет в своем распоряжении шаблон, содержащийся в самых ранних слоях его мышления, к которому он может reculer pour mieux sauter [154] . Пока не существует метод, который позволил бы проверить гипотезу о сходстве процессов осцилляции в зрительном восприятии и в фантазировании. Согласно этой гипотезе, общей для двух процессов является фундаментальная идентичность воспринимаемых на разных фазах паттернов. Имеется, однако, важное функциональное различие: при фантазировании последовательные фазы влияют друг на друга. И в фантазировании, и в сенсорном восприятии завершение следующей фазы осцилляторного процесса восстанавливает баланс, нарушенный предыдущей фазой. В случае сенсорных функций это восстановление можно измерить физиологически. В случае фантазии его можно выразить в этических понятиях: это тебе по заслугам! Око за око! При сенсорном восприятии прежняя фаза может повториться без явных изменений; в фантазировании, однако, повторение происходит в «новой редакции». Замещение отца ребенком подразумевает уничтожение отца; но при осцилляции паттерна не будет ли ребенок аналогичным образом уничтожен? Это пугающая перспектива, но в фантазии она реализуется. Так, в истории Эдны, она сама умерла (табл. S.C.T. 4). Страх ведет к раскаянию по поводу разрушительного акта, к чувству вины (Мне не следовало этого делать), которое остается зачаточным, поскольку связано скорее с эффектом бумеранга, чем с успешной реализацией агрессивного импульса. В фантазии этот импульс затем отрицается, осуществляется репарация, и родитель возвращается к жизни. Спасет это ребенка или разрушит? Кажется, с помощью волшебных желаний ребенок может также воскреснуть в некоем образе (например маленького пони) или, как Джордж, остаться ребенком навсегда, в небесах, где Бог является отцом. Возмездие осуществляется на многих уровнях социального поведения, от импульсивного нанесения удара за удар молодыми животными в игре до ядерных испытаний, поочередно проводимых великими державами. Социальное осуждение мести нередко затемняет различие между нею и необузданным насилием или садизмом. Возмездием делается попытка восстановить баланс. Это значит, что оно предполагает некие структурирующие рамки, внутри которых должен сохраняться баланс между сторонами. В возмездии подразумеваются свобода, равенство и братство индивидуумов. В нем не могут участвовать зависимые, подчиненные; только стороны, обладающие примерно равным положением, могут морально выиграть, добровольно отказавшись от своего статуса. Это этический акт, хотя и не отражающий ту этику, которая обычно была наиболее ценима в западных цивилизациях. Процесс осцилляции в этическом поле, репрезентируемый местью, предполагает обмен участников ролями без изменения общей картины взаимодействия. Чередование ролей жертвы и мстителя служит сохранению равновесия; но как предотвратить ожесточенную борьбу, бесконечную вендетту? Когда последующие фазы одна за другой оставляют после себя накапливающийся груз эмоций, ни одна из них не повторяет в точности прежние; простые антагонизмы, отыгрывавшиеся по принципу удара за удар, трансформируются в замысловатые действия, где победа и поражение одной стороны становятся победой и поражением для обеих. При этом члены групп или одной общей группы, к которой принадлежат антагонисты, если они не вовлечены глубоко личностно в происходящее, воспринимают чередующиеся фазы как единственную фазу конфликта, за которой должна последовать альтернативная ей фаза мира. Внушение этой точки зрения давно сбитым с толку антагонистам может вызвать синтез прежней осцилляции с новой, более высокого порядка: взаимная агрессия и ненависть сменятся взаимной любовью и сотрудничеством. Убийства и кровная вина [155] Атридов [156] увенчались совместным жертвоприношением и привели к культу богов, более рациональных и умиротворенных, чем фурии. Отцы Джорджа, Эдны и Джози на самом деле были живы. Но в семьях некоторых наших испытуемых недавно реально произошли смерти. Какие формы приняли фантазии этих детей? Этот вопрос – часть более общего вопроса: как дети переживают утрату любимого объекта? Проделывают ли они работу горя, как называл это Фрейд, таким же образом, как взрослые? [157] Здесь мы можем попытаться ответить лишь на ту часть вопроса, к которой удалось найти ключи в ответах наших испытуемых и в наблюдениях других исследователей детства. В исследовании детского воображения, проведенном Гриффитсом [158] , рассказывается о маленькой девочке, охваченной агрессивными импульсами (желаниями смерти) по отношению к своей сестре, Дороти. Ее отец был мертв. Ее подруга, которую тоже звали Дороти, также умерла, а сестра заболела. Тогда ребенок перестал проявлять враждебность по отношению к сестре. Взрослые обычно вытесняют мысли о желаниях смерти по отношению к другим или по меньшей мере подавляют их выражение, – за исключением разве что юмористического. «Что касается смерти другого, – писал Фрейд, – цивилизованный человек обычно тщательно избегает обсуждения такой возможности в зоне слышимости самого заинтересованного лица. Только дети игнорируют это ограничение; безо всяких колебаний они угрожают друг другу возможностью смерти и заходят даже так далеко, что ведут себя таким образом с теми, кого они любят… Цивилизованный взрослый едва ли может даже лелеять мысль о смерти другого, не сочтя себя жестоким или бессердечным» [159] . Таким образом, в описанном Гриффитсом вытеснении ребенок проявлял признаки зрелости. Мы, как и Гриффите, обнаружили, что при актуальной смерти в семье ребенок не мог включать смерть в свои фантазии. Было замечено, однако, что при этом ребенок не выказывал нежелания говорить об этом событии. Также оно влияло на характер его фантазий, как будет показано ниже. Психиатр Линдеман утверждал, что почти у всех взрослых американцев, понесших тяжелую утрату, на период, зачастую достигающий шести недель, ухудшается функционирование [160] . (Мы не хотим сказать, что этот феномен распространяется только на американцев.) Границу между патологическим и непатологическим гореванием провести трудно. Если психика горюющего принимает крайние меры, чтобы избежать болезненных переживаний, связанных с утратой, это может быть патологическим симптомом. Одна из таких наиболее поразительных мер – избирательное забывание. Образ умершего исчезает из сознания или возвращается только в сновидениях, а во время бодрствования вспоминается лишь с огромным сопротивлением. Эта патологическая реакция диаметрально противоположна поведению, наблюдаемому у детей, испытавших утрату, при контакте с посторонними. Память утраты остается на переднем крае сознания, и в ходе серьезной беседы они с готовностью говорят о ней благожелательному взрослому. Однако фантазии о смерти покойного оказываются блокированы. Некоторые формы поведения в связи с утратой не могут сами по себе рассматриваться как аномальные в детстве, но указывают на патологические тенденции у взрослого. Они будут проиллюстрированы ниже в связи с детскими фантазиями. В работе, озаглавленной «Печаль и меланхолия» [161] , Фрейд рассмотрел горе и как нормальный, и как патологический процесс. (В настоящее время англоязычные психиатры обычно вместо «меланхолии» используют термин «депрессия».) Он охарактеризовал горе как реакцию на потерю любимого объекта. Патологическую форму горя он обусловливал смесью ненависти и любви, то есть амбивалентностью отношения. Отличительные черты патологического состояния – снижение самоуважения; самообвинения, иногда выливающиеся в бредовое ожидание наказания; бессонница; самонаказание, – например, отказ от пищи, а в крайней форме – самоубийство. Фрейд различал две формы протекания меланхолии, которые соответствуют двум главным видам депрессии в теперешней системе диагностики. При одной из них болезнь, если не заканчивается самоуничтожением, может быть приведена к ремиссии, подобно нормальному горю; при другой происходит чередование депрессивного состояния с более нормальным либо с манией, характеризующейся избыточным расходом энергии и видимой жизнерадостностью. В ходе нормального горевания воспоминания и надежды, связанные с утраченным объектом, поначалу гиперкатектируются (то есть наполняются непомерными эмоциями), а затем как бы опустошаются, лишаются эмоциональности. Фрейд считал, что в норме ничто не препятствует движению этих процессов через предсознательное в сознание, но при патологическом горевании амбивалентность приводит к вытеснению, и доступ в сознание в результате блокируется. Ненависть, которая прежде разъедала любовное отношение к объекту, должна быть скрыта от «я»; фиксация на объекте была слишком сильна, чтобы отказаться от отношений. Любовь прекратилась, но идентификация «я» с объектом остается. После смерти объекта эротический катексис, трансформированный в первичный нарциссизм, вызывает диссоциацию. Вытесненная ненависть к объекту теперь направлена на идентифицированную с объектом часть «я». В нашей выборке был один случай – недавней потери матери (Марлен – см. пример А.2 ), два – отца и два – сиблингов. Один из последних двух случаев будет описан первым. ... Ральф О (9 л.) – сельский мальчик, интервьюированный в жизнерадостной обстановке в летнем домике частного сада, куда он и его друзья пришли поиграть. В ответ на вопрос о семье он сказал, что у него две старших сестры и брат-младенец. Затем он добавил: «Я был близнецом, а когда ему было полтора, он умер». Его первое воспоминание: «Когда я был близнецом, мама качала меня в колыбельке, и чем больше я плакал, тем больше она качала». Он завершил истории 8а и 9 следующим образом: «Ему снилось, что кого-то убили на пустынной дороге, и когда они его нашли, его повесили» (сказано тихо и торопливо). [Он пожелал,] «чтобы его… чтобы у него была счастливая жизнь, и не сделал ничего дурного, и был на свободе». Начальник местного скаутского отряда сообщил, что у лагерного костра Ральф иногда разражается слезами, его нужно уводить и успокаивать, хотя никто не знает, почему он плачет. В школе его отнюдь не считали «девчонкой». Не вызывает сомнения постоянное влияние на этого мальчика смерти брата-близнеца восемь лет назад, так же, как его страха наказания в виде тюремного заключения и «преступления», совершенного по воле судьбы, а не по своей собственной. Его первое воспоминание, – возможно, на самом деле более поздняя фантазия, – свидетельствует о неутоленном сильном желании большего кормления или заботы со стороны матери. Психоаналитик Арлоу [162] утверждает, что отношения между близнецами высоко амбивалентны и чреваты специальными психологическими опасностями; изначально они формируются под воздействием желания владеть материнской грудью безраздельно, не деля ее с сиблингом. Вот что говорит давний авторитетный источник: «Я видел и наблюдал ревновавшего малютку: он еще не говорил, но бледный, с горечью смотрел на своего молочного брата» [ПИ 21] [163] . Интервью Ральфа свидетельствует о том, что его инфантильная связь с братом-близнецом, глубоко амбивалентная, в соединении с последовавшей смертью близнеца привели к тому, что бок о бок с развитием концепции смерти развивалось чувство вины; плодом их взаимодействия стал ужас перед грядущим наказанием-возмездием. Было ли его первым вытесненным желанием, «чтобы его близнец вновь ожил»? ... Доналд H (6 л. 7 м.), в отличие от Ральфа, выглядел несчастливым ребенком. Он был бледен, с темными кругами под глазами. Держался дружелюбно, но был неослабно серьезен; его пальцы находились в постоянном движении. Его учитель сообщил, что его (лондонские) соученики дразнят его «девчонкой» и что в семье ожидают еще одного ребенка. Вот предварительная беседа с ним: «У тебя есть братья или сестры?» Д.: «Нет… У мамы были маленькие детки, но они все умерли». «До того, как ты родился, или после?» Д.: «После меня». «Ты их помнишь?» Д.: «Да, Лесли, когда мне было около четырех». Ниже приводятся его завершения историй, которые я не буду интерпретировать. Таблица S.C.T. 6 Множество исследований было посвящено связи между опытом утраты в детстве и психиатрическим расстройством во взрослой жизни. Одним из первых роль смерти сиблинга изучал Розенцвейг [164] , который обнаружил, что у мужчин-шизофреников значимо чаще, чем в контрольной группе, в детстве, в возрасте до шести лет, произошла смерть сиблинга, в основном младше, чем испытумый. Последующие исследования уменьшают ясность картины. Пациентам, которых в Европе сочли бы депрессивными, в Америке может быть поставлен диагноз шизофрении [165] . Некоторые исследования влияния утраты родителя показали значительную связь с возникновением впоследствии психического расстройства, однако, согласно более поздним данным, здесь, в Англии, эта связь подтверждается только для госпитализированных (то есть тяжелых) депрессивных больных, лишившихся матери в возрасте до 15 лет [166] . Обращаясь к случаям нашей выборки, где ребенок недавно пережил утрату отца, мы находим у Бернарда N (8 л. 2 м.) страх тюремного заключения, подобный тому, что испытывал Ральф О (см. выше, стр. 125). Бернард, интервьюированный в лондонской школе, имел здоровый, привлекательный вид. Для нас сейчас релевантны его ответы на предварительные вопросы и части теста Термана-Меррилла, а также его завершения историй. Они приведены все вместе ниже. Таблица S.С.Т. 7: ответы Бернарда N (8 л. 2 м.) ... «Как тебя зовут?» Б.: «Бернард». «А твоя фамилия?» Б.: «Не знаю». «Как зовут твою маму?» Б.: «Миссис [Х]». «А твоего папу?» Б.: «У меня нет папы». «А братья или сестры?» Б.: «Есть». «Сколько человек в твоей семье?» Б.: «Восемь; было бы девять, если бы мой папа был жив… Он умер в Кенсингтонском парке. Он был так рад, что получил работу пекаря, и ему стало плохо ночью, и он упал, и полисмен [пришел и сказал маме, что он умер.] Мама плакала…» ... Тест Термана-Меррилла а) В. [Вопрос]: «Что здесь глупо: человек зашел однажды на почту и спросил, нет ли для него письма. «Как Ваше имя?» – спросил начальник почты. «Что за вопрос, – ответил человек. – Вы же найдете мое имя на конверте»». Б.: «Он не сказал ему свое имя… не сказал ему свое имя, потому что не хотел, чтобы его арестовали и забрали в полицию». б) В.: «Как ты должен поступить, если сломал какую-нибудь вещь, принадлежащую другому?» Б.: «Меня должны поместить в такой дом… Куда отправляют всех мальчиков, которые плохо себя ведут». в) В.: «Что в этом глупо: на старом кладбище нашли маленький череп и решили, что это череп Нельсона, когда тому было десять лет». Б.: «Потому что он сражался, когда ему было десять лет. Потому что ему не следовало идти сражаться. Ему не следовало идти в армию». г) Определения. 1. Послушание. Б.: «Когда не отказываются слушаться Бога». 2. Мертвый. Б.: «Когда папа умер». Завершения историй 7а (Он думал,) «что будет война; что его могут посадить в тюрьму». 7б (Он был печален,) «потому что кто-то ударил его или прищемил». 8б (Ночью он был испуган,) «потому что кто-то был в доме». 9 (Он пожелал) «волшебную палочку. Чтобы превращать все вещи в другие. Превратил животное в человека, всамделишного человека». 10 (Он захотел) «оставаться маленьким; ему не нравилось, когда он был взрослым. Он старался сделаться меньше». Опай отмечают традиционный негативизм ребенка, спрошенного об его имени. («Как тебя зовут?» «Так же, как папу!» «Как зовут папу? «Так же, как меня!») Школьники, интервьюированные для этого исследования, не реагировали на нас таким образом. Возможно, Бернард не знал точно, останется ли его фамилия прежней после смерти отца, но, скорее, его сопротивление тому, чтобы назвать ее, связано с темой а) теста: он боится, что его «заберут в полицию». О смерти отца семье сообщил полисмен, вероятно, с участием и состраданием. Для ребенка, тем не менее, полисмен ассоциируется с наказанием. Подобно Эдне (табл. S.C.T. 4), Бернард в своих фантазиях боится, что кто-то окажется в доме ночью; он фантазирует о превращении животного в человека, хочет магически произвести на свет «всамделишного человека». Подобно Эрику G (табл. S.C.T. 1), он хочет остаться маленьким. Эрик сказал, что он бы тогда жил немного дольше. Персонаж фантазий Бернарда идет дальше: он пытается уменьшиться. При шизофрении часто наблюдается бред или выражаемый страх уменьшения или исчезновения тела. Бернард знает, что в реальности он ни в коем мере не является ответственным за смерть отца, тем не менее, он навязчиво поглощен идеями вины и наказания со стороны общества. В нормальных фантазиях маленького мальчика отец может быть уничтожен и замещен им самим. В результате внезапной смерти отца для Бернарда его фантазии вторглись в реальность. В фантазиях происходит возмездие, репарация, осцилляция между двумя персонажами. На какой фазе остановится вторжение? Ребенок пытается разграничить фантазию и реальность. Смерть отца не должна входить в придуманную историю, она должна оставаться исключительно реальной. Мертвый – это когда твой папа умер. Какие психологические процессы лежат в основе страха и чувства вины ребенка? Мы можем обнаружить здесь действие двух процессов. Один из них – повсеместно наблюдаемая регрессия к ранним моделям поведения в условиях эмоционального стресса. Второй процесс Фрейд считал характерным для психики маленького ребенка и описывал как нарциссическую переоценку субъективных психических процессов, или веру во всемогущество собственных мыслей. Нужды и желания младенца удовлетворяются матерью, и для него возникает условно-рефлекторная ассоциативная связь между его желаниями и действиями других, согласующимися с этими желаниями. Против теории инфантильного формирования веры в собственное могущество могут быть выдвинуты два аргумента. Родители знают, что дети с рождения обладают крайне эффективным средством сообщения о своих нуждах, поэтому скорее могут ассоциировать свой плач или крик с реакцией взрослых, чем желание, вызвавшее плач, с предпринятыми действиями. Также утверждается, что желания младенца не всегда выполняются, так что условный рефлекс не должен формироваться. Этот второй аргумент можно бы принять во внимание, если бы формирование условного рефлекса требовало неизменности факта или способа подкрепления, но эксперименты на животных показывает, что это не так: достаточно того, чтобы подкрепление происходило в пределах определенного интервала времени. Что же касается младенца, то он просто не выживет, если его желания и нужды не будут удовлетворяться в пределах определенного периода времени после их возникновения. Таким образом, в человеческую психику, прежде всего в связи с длительной беспомощной зависимостью, встраивается готовность верить, что желаемое и устно заявленное исполнится. Относительно первого аргумента – важности плача в частности и вокализации вообще, – следует отметить, что слово, заклинание имеет огромную значимость в системе нарциссического, магического мышления; часто магическая действенность приписывается молитве, а имена ассоциируются с таинством. Но такие вокализации, по-видимому, отражают вторичную активность в системе, а не ее необходимую суть. Как нарциссическая вера в собственное могущество, так и ее ослабление и отрицание имеют выживательную ценность с точки зрения этой теории: первое способствует контролю психофизиологических реакций в задержке удовлетворения потребностей и желаний, второе – мотивирует развитие способности организма контролировать физическое окружение. И то и другое присутствует в психике индивида в пропорции, меняющейся в зависимости от возраста, личности и культуры. Прежде чем научиться говорить, маленький ребенок обнаруживает, что желания без действия – более того, без адекватного действия, – сами по себе не удовлетворяются. Освоению языка, по-видимому, часто сопутствует вера, подобная вере младенца, – в то, что озвучивание желания вызывает его удовлетворение. Так, один из наших испытуемых, возраста 2 г. 2 м., обнаружив, что калитка со двора закрыта на щеколду, до которой он не может дотянуться, явно не предполагал, что своим желанием или криком откроет ее. Но когда он прибегнул к новой для него коммуникативной возможности, сказав «Двей закыта», а калитка не открылась, он был не просто разочарован, но и удивлен. Не только желания, но также слова и крики оказываются не столь могущественными, как внушал ранний импульс; это знание приходит с опытом. Вера в силу мысли, желания и слова самого по себе отступает лишь постепенно. В раннем возрасте она приписывает аналогичное могущество и другим, безо всякого осознания распределения власти, поскольку «я» и «другой» изначально не были ясно разграничены. Инфантильное неразличение «я» и объекта возникает в контексте давания-получения, представляющего собой зачаточную любовь, и сохраняется в контексте отказа-ущерба, т. е. зачаточной ненависти. Впоследствии, с появлением различения, то и другое предстает неизбежно взаимным: если я ненавижу, я ненавидим(а); если я люблю, я любим(а). Фрустрации, вызываемые социальным воспитанием и необходимостью разделять любовь с другими, будят ненависть, которая обеими сторонами воспринимается как угроза. Благодаря психоанализу этот сюжет стал для нас знакомым и прочувствованным. На данной стадии ребенок отрицает, преодолевает или вытесняет осуждаемые импульсы как чуждые его истинному я, или эго, идентифицируясь с осуждающим родителем и таким путем надеясь сохранить любовь родителя, укрепить свою собственную любовь и усилить свою способность управлять реальностью. Серьезная болезнь или смерть любимого-ненавидимого объекта – родителя или сиблинга, – является ударом по этой еще не достигшей зрелости структуре. Ослабление субъективной ценности собственных желаний еще не достаточно и не стабильно, поэтому произошедшее событие заставляет усомниться во взаимной любви: ребенку кажется, что несчастье могло быть результатом его недоброжелательности, и он боится рикошета на самого себя. Тенденция регрессии в условиях стресса повышает вероятность пробуждения у него инфантильной веры в мощь собственных мыслей и желаний, – в возрасте, когда в норме он уже должен был ее перерасти. Последствие – иррациональная тревога. Именно это, мы полагаем, происходило с Бернардом. Любовный аспект отношений с родителем часто бывает усилен тем, что исходящие от родителя дисциплинарные ограничения приписываются требованиям супер-родителя – Бога или общества, а родитель воспринимается как любяще-снисходительный посредник между этой инстанцией и ребенком. По этой причине смерть родителя становится еще более травматичной. Чувство вины вызывает тем большую тревогу, что ребенок может ощущать себя теперь никак не защищенным перед судом далекой и суровой власти, от которой родитель пытался его заслонять. Послушание теперь означает для Бернарда: когда не отказываются слушаться Бога. Наши записи включают один случай смерти отца, где мы поначалу не нашли никаких признаков тревоги или вины. Однако дальнейшее изучение этой записи с точки зрения гипотетической взаимосвязи между гореванием, депрессией и манией у взрослых наводит на мысль, что механизм демонстрируемого ребенком психического состояния вносит вклад также в манию взрослых. Ниже следует запись интервью. Таблица S.С.Т. 8: ответы Ирэн M (7 л. 8 м.) ... Примечания. Опрятная, бледная, высокая, худенькая, привлекательная девочка. При выполнении интеллектуальных тестов признает успех, считая себя «способной к таким вещам», признает и неудачу – на тех основаниях, что «не научилась этому как следует». При скромной, мягкой манере поведения хочет демонстрировать свою индивидуальность. Определение понятия мертвый. «Кто-то умер, и устраивают его похороны, как моего папы». «У тебя есть братья или сестры?» И.: «Нет… но у меня есть дядя, который живет со мной. Только с тех пор, как папа умер. «Брат твоего папы?» И.: «Ну, я не знаю точно». (Улыбка.) Позже она говорила о своем «брате», который «не такой прилежный в учебе, как я. Ему двенадцать. Он мне не брат, а дядя. Скоро он уже не будет со мной жить, потому что бабушка легла в больницу…» (Т. е. бабушка скоро достаточно поправится, чтобы снова взять своего младшего сына домой.) ... Завершения историй 1 Ну, наверное, у нее было вязание или что-то, чтобы играть, и никто вообще не хотел с ней играть. Я обожаю играть одна… Я меня есть набор медсестры. Я его купила у Вулворта. 2 Ну, если бы я была ее мама, я бы сказала: хватит, перестаньте ссориться, а то я вас отшлепаю или скажу папе. 3 Ну, возможно, он подавился, а дети смеялись над ним. 4 Ну, может быть, у одного из них были деньги, а у отца не было, и они начали ссориться, потому что старина хотел денег. 5 Ну, может, она потеряла одного из детей, или кто-то из них поранился. 6 Ну, может, у нее было что-то в кармане, и она не хотела, чтобы кто-то это видел. 7а Ну, я полагаю, она думала о своих маме и папе – или о феях. 7б Ну, она могла… может быть, ее мама ушла, или умерла, или что-то еще такое. 8а Ну, я полагаю, ей снились сплошные маленькие феи, они толпились вокруг нее, и одна из них сделала ее королевой фей. 8б Ну, я полагаю, она увидела свою собственную тень и подумала, что это кто-то стоит в дверях, и испугалась. 9 Ну, я думаю, она… она пожелала, что если ее мама потерялась, чтобы она вернулась; чтобы ее сделали королевой фей и чтобы ее брат стал королем. 10 Я бы хотела вырасти… и чтобы у меня родился младенчик… Полагаю, это [должна отвечать маленькая девочка]. 11 Новый дом, и новую мебель для него, и, думаю, она купила браслет или кольцо, и новую одежду, и туфли. В.: «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?» «Няней, чтобы нянчить малышей». Первое, что бросается в глаза в этом протоколе, – явная любовь ребенка к себе и высокая самооценка, которые были отмечены еще до предъявления методики завершения историй. Также привлекает внимание то, что в то время, как она фантазирует о смерти матери и дальнейшей репарации, в ее фантазиях отсутствует смерть отца, который умер в реальности. Она очень необычно завершила историю 2, поскольку идентифицировалась с матерью, а не с одним из детей. Это подтверждает подтекст предыдущего ответа: подходящая для нее позиция – не играть с детьми, а вести себя как взрослая (вязать, заботиться). Однако наиболее поражающая читателя особенность ответов Ирэн – ее воистину садистическое презрение к отцу Мы не находим у нее никаких признаков чувства вины или страха наказания. Смерть отца как будто только усилила ее уверенность в собственном превосходстве над отцовским образом. Поскольку нам ничего не известно об отношениях матери с ее семьей, при анализе поведения Ирэн многие вопросы остаются открытыми. Возможно, когда отец был жив, маленькая девочка хотела, чтобы он обращался с ней как с женщиной, но он не шел ей навстречу. Фрейд в «Печали и меланхолии» писал, что мания – состояние, которое после утраты близкого может перемежаться с депрессией, – характеризуется поведением, напоминающим поведение человека, чья долгая борьба внезапно «увенчалась успехом». Борьба Ирэн с тем, что выглядело как презрение со стороны отца, осталась позади, и в фантазиях она коронует себя. Не исключено, что отношения между детьми предшествовали смерти отца, порождая тогда внутренний конфликт в Ирэн, обусловленный, по сути, ее идентификацией с матерью и поглощающим интересом к супружеским отношениям. Ее презрение к мертвому отцу и довольство собой настолько велики, что едва ли они могут объясняться лишь недавним появлением в доме юного дяди. Она заняла место матери, поскольку теперь у нее есть партнер, а у матери – нет; ее мать уничтожена и только на этих условиях воскрешена в фантазии. Тем не менее, по некоторым признакам, поведение Ирэн имеет защитный характер. Каждое завершение истории она предваряет словом «ну», как будто рассудительно обдумывала свой ответ, бессознательно приняв роль взрослого, необычную для ребенка такого возраста. Пугающая ее собственная тень, которую она видит ночью в дверях, – несомненно, doppelgänger [167] , психоаналитически интерпретированный Ранком и, по мнению Фрейда, обусловленный вытеснением [168] . Другие дети выражают страх перед грабителем, или перед кем-то, пришедшим в дом, или перед призраком, – все это репрезентации экстернализованной тревоги; Ирэн же, которая по степени нарциссизма превзошла всю остальную выборку, боится своей тени. Ранк вначале интерпретировал двойника как страховку от разрушения эго, но позднее – как вестника смерти, а отнюдь не гарантию бессмертия. Он имел в виду развитие как человеческой расы, так и сегодняшнего индивида, не конкретизируя возрасты или эпохи. Согласно этой интерпретации, тень Ирэн символизирует ее смерть и свидетельствует об ее вытесненном страхе последствий собственных импульсов. Мы обнаруживаем у детей, лишившихся родителя или сиблинга, сложные и крайние формы реагирования на тему смерти. По воле случая такие дети оказались участниками нашего исследования. Никто из этих четверых – Ральф, Дональд, Бернард, Ирэн, – не попал в поле зрения детских психологических или клинических служб; ни в школе, ни дома не возникла мысль о консультации психиатра. Их реакции и фантазии представляют собой особую, обусловленную стрессом форму фантазий, обычных и нормальных для детей в процессе их эмоционального и интеллектуального развития. Глава VI ДЕЙСТВИЕ Ясно, что в воображении дети убивают. Они убивают также в реальности. Формирование концепции смерти имеет практические последствия. Анна Фрейд писала: ... Следуя общепринятому заблуждению относительно природы ребенка, люди обычно считают, что детей печалит зрелище разрушения и агрессии. Если детей в возрасте от одного до двух лет посадить вместе в манеж, они кусают и дергают за волосы друг друга, а также крадут друг у друга игрушки, не обращая никакого внимания на огорчение другого ребенка. Они проходят стадию развития, на которой агрессия и разрушение играют одну из ведущих ролей. Наблюдая за игрой маленьких детей, мы обнаружим, что они ломают свои игрушки, отрывают руки и ноги у своих кукол или солдатиков, прокалывают мячи, разбивают все, что можно разбить, – и результат всех этих действий заботит их лишь постольку, поскольку полное разрушение игрушек блокирует дальнейшую игру. Чем больше у них становится силы и независимости, тем больше они нуждаются в присмотре, чтобы не причинили слишком большого ущерба, не травмировали друг друга или более слабых [169] . Внимательный наблюдатель более ранних времен отмечал, что «Младенцы невинны по своей телесной слабости, а не по душе своей… Матери и кормилицы говорят, что они искупают это, не знаю какими средствами» [170] . Святой Августин явно скептически относился к успешности матерей и кормилиц в этом отношении. Наблюдения поведения маленьких детей в возрасте старше 2 лет свидетельствуют о частых проявлениях агрессии по отношению к более слабым. Если жертва – животное, то насилие со стороны ребенка может способствовать развитию его представлений о смерти. Нижеследующие примеры цитируются из протоколов Сьюзен Исаак и далее из наших собственных. ... [ПИ 22] Несколько детей гонялись за кошкой, которая забрела в сад. Фрэнк (5 л. 3 м.), копая землю, нашел червя; вместе с Дэном (3 г. 8.5 м.) они разрезали его на части лопатой, а затем растоптали. Пол (3 г. 10.5 м.) сказал: «Он теперь мертвый». ... [ПИ 23] Кристофер и Дэн (3 г. 11 м.) нашли червей. Пол (4 г.) хотел убить их, как только увидел. Фрэнк (5 л. 5 м.) раздавил нескольких улиток, которых Пол обнаружил на стене. ... [ПИ 24] Гарольд (5 л. 3 м.) нашел в саду еще одну мертвую крысу. Они с Фрэнком (5 л. 6 м.) топтали ее. [Одиннадцать дней спустя], когда дети меняли воду в аквариуме с золотой рыбкой, Фрэнк… сказал остальным: «Давайте топтать ее!» Они выбежали с ней в сад. (Миссис I) последовала за ними, но недостаточно быстро. Прежде чем она успела их остановить, они бросили рыбку на песок и растоптали ее. Они стояли вокруг и смотрели на нее, весьма возбужденные, явно уже ощущая, что лучше бы они не делали этого, и Фрэнк сказал: «Теперь давайте положим ее в воду, и она снова оживет». Они снова положили ее в воду, но скоро увидели, что она мертва, и позже они похоронили ее в песке. Все дети, включая зачинщика, Фрэнка, очевидно раскаивались в сделанном и хотели бы, чтобы эта рыбка снова была у них. (Это был единственный случай такого рода в детском саду.) ... [ПИ 25] Присцилла (6 л. 6 м.) хотела разорвать червяка пополам и сказала, что выйдет замуж за мальчика, который сделает это… В конце концов Дэн (4 г. 9 м.) разорвал червя. Затем Фрэнк (6 л. 4 м.) разорвал половинки; дети были очень возбуждены этим. ... [ДЗ 23] Тимоти (3 г. 11 м.) и Джуди (7 л. 6 м.) после дождя нашли оставшегося на дорожке червяка. Дж.: «Не наступай на него, Тим: может быть, он не мертвый». Т.: «Хочу, чтобы был мертвый» (наступая на него). ... [ДЗ 24] Ричард (3 г.) нечаянно убил котенка, уронив его, вместе со своим плюшевым медведем, в ведро, где находились остатки консерванта для яиц. Котенок был совсем маленький – его забрали из приплода слишком рано, потому что его мать попала под машину, – но Ричард поначалу очень нервничал из-за него и бегал вокруг со словами: «Он не сделает мне больно, он не сделает мне больно», так, чтобы его ноги оставались вне досягаемости котенка. Лишь недавно он настолько преодолел свою робость, что смог держать и ласкать котенка. ... [ДЗ 25] Ричард (4 г. 7 м.): «Я убил черную кошку. Я ее разрубил пополам в угольном сарае, большим ножом». М.: «О, почему ты это сделал?» Р.: «Я думал, она нам больше не нужна». М.: «Можно мне увидеть ее тело?» Р.: «Нет, его сейчас там нету. Я его снова склеил, и она ушла». (Примечание матери: «У нас нет кошки; у соседей есть черная кошка, которая интересовала Ричарда».) ... [ДЗ 26] Р. (5 л. 1 м.): Вокруг нас ползала сонная пчела, когда мы пили чай в саду; м. отгоняла ее от Р.; мы все смотрели; в конце концов Р. сказал, что раздавит ее. М.: «Не надо; она не ужалит тебя, если ты оставишь ее в покое». Но несколько позже Р. раздавил пчелу и выглядел довольным собой. ... [ДЗ 27] Р. (5 л. 3 м.) (рассказывал м., которая услышала не очень ясно): «Джин и я… мы пошли погулять… нашли муравьев, чтобы наступать на них» (Джин – приятельница Р., возраста около 4 л. 3 м.). ... [ДЗ 28] Р. (5 л. 4 м.) хотел, чтобы м. убила уховертку, которую она нашла в яблоке, но м. не захотела этого делать. Тогда он захотел убить ее сам. М. дала ее ему на куске бумаги. Он положил ее на каменную ступеньку и взял нож; м. не смотрела. Затем он, радостный, вернулся в кухню со словами: «Она двигалась, очень медленно, в первый раз, когда была мертвая. Почему она так делала, мама?» Потом он ушел, разрезал уховертку на маленькие кусочки и вернулся с ножом. ... [ДЗ 29] Бен (8 л. 6 м.), Ричард (5 л. 4 м.), Дэвид (5 л. 4 м.) за чаем с м. Д.: «Я люблю ос, потому что мы их убиваем». Б.: «О, ты убиваешь? Я – нет. Меня один раз одна ужалила, в нос». Р. (сияя улыбкой, как Д.): «Да, я тоже люблю убивать всяких существ». Б.: «Я ненавижу убивать» (продолжил долгой декларацией неагрессивной позиции и объяснениями насчет природы). ... [ДЗ 30] Бен (9 л. 1 м.) и Ричард (5 л. 11 м.) в саду с отцом. Р.: «Тут такой милый тонкий червяк». Б. (сердито): «Почему ты его убил?.. Ты не должен этого делать; ему же больно, правда?» (обращаясь к о.) О.: «Да…» Р.: «Это неважно, с червяками… Я люблю смотреть на них». О.: «Ну хорошо, смотри на них». Р.: «Тот вдруг стал длинный». ... [ДЗ 31а] Бен (8 л. 5 м.) собирается идти в зоопарк с бабушкой. М.: «У тебя есть чистый носовой платок в кармане?» Б.: «Да, и я взял с собой мой перочинный нож, на случай, если захочу убить кого-нибудь». (Потом он внес поправку, заявив, что, может быть, захочет убить животное и принести его скелет домой.) Кажется, слишком часто приходится слышать уверения исследователей, ведущих научное наблюдение за детьми, что маленький ребенок – вовсе не такой монстр, каким кажется. Например, Юнг, приводя беседу между отцом и дочерью 4-х лет по поводу рождения младшего Сиблинга [ПИ 26] (Отец: Что бы ты сказала, если бы сегодня вечером у тебя появился маленький братик? Анна: Я бы его убила), добавляет: в устах ребенка убила – абсолютно безобидное выражение, означающее лишь избавилась, как не раз указывал Фрейд [171] . Исаак, приведя эпизод с Присциллой (6 л. 6 м.), процитированный выше, указывает: «Следует отметить, что в упрек Присцилле можно поставить на самом деле очень мало случаев проявления подлинной жестокости». [ДЗ 316] Ричард (5 л. 3 м.), найдя в саду мертвую мышь, спросил: «Я могу на нее наступить?», ткнул в нее палкой и выглядел разочарованным оттого, что маленькое животное, оказавшееся в его воле, не предоставляет ему случай выказать свою власть; в связи с этим было заявлено, что он, по-видимому, не стремился причинить ей боль. Подобным же образом, Сали [172] , говоря об отношениях ребенка с животными, находит в них «странную смесь дружелюбия и любви к власти». Склонность взрослого реабилитировать ребенка может показаться проявлением сентиментальности. Убила бы – действительно, как считал Юнг, может являться безобидным выражением, но, с другой стороны, младенцы действительно могут нуждаться в защите от детей ненамного старше, способных нанести им ущерб. Следовало ли маме Ричарда отдавать ему уховертку, чтобы он разрезал ее на куски? Следовало ли удерживать его от убийства уховерток, но позволять убивать ос? И если он убивает ос, то следует ли порицать его за то, что он получает от этого удовольствие? Доктор Исаак, кажется, настолько стремится показать сходство между всеми детьми и родителями в соединении импульсов жестокости и нежности, что в результате игнорирует различия в поведении тех и других, а также различия между индивидуальными детьми. Тем не менее, тенденция оправдывать ребенка настолько универсальна, обнаруживаясь у наблюдателей, которых мы имеем основания считать и заслуживающими доверия, и достаточно тонкими, что приходится отнестись к этим оправданиям с некоторым доверием. Наблюдатель, фиксирующий ту или иную активность ребенка, может интерпретировать ее, опираясь на сопутствующее ей поведение (выражение лица, жесты и т. п.). Очень редко, если вообще когда-либо, бывает возможно занести все подобные данные в протокол; предварительная интерпретация неизбежна. При этом родитель или учитель озабочены обычно не столько валидностью интепретации психологом наблюдаемых агрессивных действий маленького ребенка, сколько их (действий) прогностическим значением. Предвещают ли они садизм или другое антисоциальное поведение в дальнейшей жизни? К своему анализу пятилетнего мальчика Фрейд [173] много лет спустя добавил постскриптум, заявив, что у этого мальчика сформировалась стабильная личность. Подобное мы можем сказать также о Роберте и Тимоти, спустя более двадцати лет после приведенных выше наблюдений: в их семьях, школах, на военной службе, в профессиях, – во всей их жизни, протекавшей даже на разных континентах, оба они никогда не давали повода к диагнозу дезадаптации или невроза, никогда не были обвинены в хулиганстве, жестокости, садизме или мазохизме. Хотя растаптывание червей и разрезание уховерток – не то поведение, которое взрослому следует одобрять у ребенка, оно не оказывается ни психологически аномальным, ни предполагающим будущее расстройство личности. Домашние записи свидетельствуют об устойчивых поведенческих различиях между детьми. Представитель одного типа, крайний пример которого, по-видимому, представляет Клиффорд Сали (Clifford Sully), питает отвращение к убийству; ребенок, принадлежащий к другому типу, например, Ричард или Тимоти, открыто наслаждается убийством мелких животных, пока где-то на седьмом году жизни удовольствие от игры с ними не становится у него больше, чем желание их убить. Тот факт, что и Ричард, и Дэвид, и Тимоти были самыми младшими сиблингами в семье, наводит на мысль, что импульс отыгрывания в действии власти над меньшими живыми существами чаще обнаруживается именно в таких обстоятельствах. Положение мальчика Рыжика [174] в автобиографическом очерке Рено тоже таково. Правда, Клиффорд Сали был тоже самым младшим ребенком, так что обобщениями увлекаться не стоит. Стремление наблюдателя реабилитировать агрессивного ребенка может быть обусловлено не только сложностью непосредственных мотиваций, но также вариабельностью поведения последнего. Агрессивные импульсы и действия детей вносят вклад в формирование их концепции смерти, однако так же рано, как агрессивные действия, может наблюдаться, порой у одного и того же ребенка, стремление к избеганию или предотвращению смерти. В исследованиях Расмуссена и Сали приводятся примеры реагирования на смерть детей более раннего возраста, чем можно найти в наших собственных записях. Мальчику, наблюдавшемуся Сали, который испытывал тревогу после убийства мухи (А.3 выше), было всего 2 г. 2 м… Бен, когда он спросил о значении слова мертвый, был на год старше. Вскоре после этого была сделана следующая запись. ... [ДЗ 32] Бен (3 г. 3 м.) сорвал несколько лютиков и тут же их выбросил. М. сказала: жаль, что цветы не сохранены подольше, – но он ответил: «Нет, потому что они ведь умрут». Это спонтанное поведение говорит о нежелании иметь дело с объектами, ассоциирующимися со смертью, причем дело тут не в разложении тела животного и даже не в увядании растения. По-видимому, импульс избегания у ребенка был вызван самой идеей умирания, а не его проявлениями. Желание предотвратить смерть также, кажется, возникает в очень раннем возрасте. Исаак наблюдала, как дети находили различных насекомых и помещали их в таз с водой. ... [ПИ 27] Томми (3 г. 3 м.) запротестовал: «Они не живут в воде», – [и на следующий день] настоял на том, чтобы вытащить из воды червя, которого туда положили другие дети; он говорил: «Они не живут в воде – они не живут в воде». ... [ПИ 28] О Клиффорде Сали (3 г. 6 м.) сообщается, что, «подобно другим детям», он был очень расстроен убийством животных ради пищи; «снова и снова он спрашивал с какой-то яростной нетерпимостью в голосе: "Почему люди убивают их?"… Он заявлял, что людям, которые едят мясо, нравится, когда убивают животных. Наконец, чтобы разрешить вопрос, он повернулся к матери и спросил: "А тебе нравится, когда их убивают?"» ... [ПИ 29] Еще один из детей, наблюдавшихся д-р Исаак, Дэн (3 г. 6 м.), был глубоко обеспокоен в связи с маленькой мертвой крысой, найденной детьми в саду. «Они сказали: она мертвая, – и бегали с ней». Миссис I отобрала ее, боясь инфекции. Дэн спросил: «Вы ведь не сделаете ей больно, правда?» Она отнесла крысу в другой угол сада и спрятала там. Дэн снова спросил: «Куда вы положили ее – вы ведь не сделали ей больно?» Последняя запись иллюстрирует ограниченность понимания мертвого в возрасте до четырех лет даже ребенком с высоким интеллектом. В целом поведение детей свидетельствует о бессознательной идентификации с маленьким животным. Однако мы отнюдь не хотим сказать, что такая идентификация – простой феномен, полностью объясняющий наблюдаемое поведение. Возникающему у ребенка конфликту между импульсом и совестью, связанному с агрессией по отношению к меньшим существам, посвящено одно место в автобиографии Чарльза Дарвина. Это свидетельство представляет особый интерес, поскольку принадлежит выдающемуся натуралисту. Он был пятым из шести детей, и из его братьев один был старше него. ... [ПИ 30] В похвалу себе могу сказать, что я был гуманным мальчиком, но этим я целиком обязан наставлению и примеру моих сестер, ибо я сомневаюсь в том, является ли гуманность природным, врожденным качеством. Я очень любил собирать птичьи яйца, но никогда не брал из гнезда более одного яйца, и только в одном единственном случае я взял все яйца, да и то не из-за их ценности, а из какого-то хвастовства. У меня была сильная страсть к ужению рыбы… как-то… я узнал, что червей можно умерщвлять соленой водой, и с тех пор я никогда не насаживал на крючок живого червяка, хотя, вероятно, это в некоторой мере уменьшало мой улов. Однажды, когда я был очень маленьким… я совершил жестокий поступок, побив щенка; думаю, что я сделал это только из удовольствия, которое доставляло мне чувство моего могущества; но побил я его, должно быть, не очень больно, потому что щенок не визжал… Поступок этот тяжело угнетал меня… Угрызение совести было для меня, должно быть, тем более тяжким, что и тогда и долгое время после того любовь моя к собакам была настоящей страстью [175] . Этот фрагмент, дофрейдистский и очевидно искренний, содержит много интересных моментов: желание лишить птицу-мать всех ее яиц, удовлетворить которое не позволяла совесть; однажды совесть потерпела поражение, и запрет был нарушен; подобное же произошло, когда автором, младшим из двух братьев, был побит щенок, страстно любимый. Сомневаясь в том, что гуманность является врожденным качеством, Дарвин не делает различия между полами; с другой стороны, его упоминание о том, что он научился гуманности от сестер, указывает на подспудную веру в большую гуманность девочек по сравнению с мальчиками. Об этом говорит и Вордсворт, который, подобно Дарвину, потерял мать в возрасте восьми лет: О, как приятны были дни, Когда, поглощенные нашими детскими играми, Мы с сестрой Эммелиной Вместе бегали за бабочкой! Рьяный охотник, я мчался За добычей: прыжками и скачками Следовал я за нею в кусты и чащи; Но сестра, храни ее Бог, боялась стряхнуть Пыльцу с ее крылышек [176] . Если мальчик, находясь в определенном социальном окружении, склонен учиться гуманности у девочек или женщин, вопрос о причинах этого остается открытым: может быть, девочка внутренне более предрасположена осваивать этот урок самостоятельно; может быть, социальная среда оказывает на нее в этой области более последовательное и убедительное влияние; возможно, наконец, что взаимосвязанно действуют оба фактора. В «Макбете» Шекспира мы не находим разницы между полами в жестоких побуждениях, но женщина обнаруживает, что не может сама осуществить убийство. («Когда б так не был схож Дункан во сне / С моим отцом, я сладила сама бы» [177] .) В «Короле Иоанне», когда король планирует убийство своего племянника-ребенка, при этом присутствует его мать, бабушка ребенка, и она не возражает, а отпускает Иоанна со своим благословением. Описывая негуманное поведение маленького мальчика в «Кориолане», Шекспир смотрит на него глазами двух женщин, приходящих в восторг от жестокости ребенка. Они с уверенностью говорят, что он унаследовал ее от отца, необузданную агрессивность которого общество научило их одобрять и которого одна из них растила. У матери мальчика более мягкий характер; Шекспир, видимо, видел индивидуальные, но не общие половые различия в проявлении качества, которое ныне мы едва смеем называть гуманностью. ... Валерия: А как твой сынок? Виргилия: Благодарю, он здоров. Волумния: Его больше тянет глядеть на мечи и слушать барабан, чем учиться. Валерия: Видно, пошел в отца. Право, прелестный ребенок. Представьте, в среду с полчаса наблюдала за ним; ах, какое у него смелое лицо! Я видела, как он бегал за золотым мотыльком: поймает, потом отпустит – и снова за ним; отпустит – и снова поймает. И то, что он упал, рассердило его, или что другое, но только он стиснул зубы – так вот, – и разорвал мотылька. Надо было видеть, как он рвал его! Волумния: Вспылил по-отцовски [178] . Присцилла – одна из тех, кого наблюдала доктор Исаак, – подобно леди Макбет, подстрекает мужчину к насилию, не совершая его сама. В наших домашних протоколах описывается, как Джуди внушает Тимоти мысль, что убивать не следует, но в другой ситуации она сама, наполовину веселья ради, выражает страстное желание смерти маленького мальчика: ... [ДЗ 33] Джуди (6 л. 11 м.) возвращаясь с м. после того, как они проводили на автобус пожилую тетю: «Думаю, тете Ф. пора умереть; так было бы лучше для нее. Можно мне пойти на ее похороны, когда она умрет? Я бы хотела. Ты пойдешь?» М.: «Нет». Дж.: «Ну а если бабушка умрет или дядя С, ты пошла бы?» М.: «Может быть». Дж.: «Тогда я тоже могу пойти?» М.: «Детей не берут на похороны, это слишком печальная вещь… Ты можешь как-нибудь посмотреть, когда на [местном] кладбище будут хоронить кого-нибудь, не родного для нас». Дж., уверенно и ликующе: «Я бы так хотела пойти на похороны Томаса О.; он кошмарный маленький мальчишка, и не умеет составлять слова из букв, и ему нужна целая вечность, чтобы что-нибудь написать; я просто ненавижу его!» Известно, что среди людей насилие более характерно для особей мужского пола; также для многих животных различия в агрессивности связаны с полом. Однако у человека биологические и культурные факторы агрессивного поведения настолько сложно отделить друг от друга, что невозможно с уверенностью заявлять о большей внутренней агрессивности мужчины по сравнению с женщиной. Младенцы обоего пола способны на физическое нападение; и тех и других нужно воспитывать и физически ограничивать, чтобы противостоять агрессии в детской комнате. Агрессивное поведение ребенка может приводить к тяжелым последствиям или даже к смерти жертвы. Смертельный итог не всегда бывает случайным. Однако убийства, совершенные ребенком с нормальным интеллектом, исключительно редки, хотя и не исключены. Об одном таком случае в Англии недавно сообщалось. Убийство было совершено девочкой, не страдавшей ни от заброшенности, ни от нищеты. У нас нет информации об интимных обстоятельствах этого конкретного случая, однако, исходя из общих наблюдений, можно предполагать, какие именно напряжения дают толчок подобным актам. Культурный процесс, сдерживающий агрессивность, в то же время может приводить к неудовлетворенности, которая ее усиливает. Если агрессия против определенного объекта сдерживается при отсутствии эмоциональной разрядки и социальной переориентации, то недовольство, вызвавшее эту агрессию, может переадресоваться некой замещающей фигуре. У этой девочки был младший брат. Во многих культурах девочка имеет малую ценность по сравнению с мальчиком, поэтому любимая родителями девочка-первенец может тяжко страдать, когда вслед за ней рождается мальчик. Но если это происходит в контексте традиционного целостного культурного паттерна, девочка обычно принимает ход событий как социальную норму. В нашей же культуре эта традиция хотя и присутствует, но она отнюдь не универсальна и не однородна, поэтому маленькая девочка может оказаться социально не подготовлена к молчаливому согласию с происходящим. В результате она может начать преследовать кого-то, кого идентифицирует со своим младшим братом как причиной своих несчастий. К счастью, обычно импульсы детей к убийству существ, меньших, чем они сами, направлены на животных и сдерживаются тенденцией отождествлять себя с животными или желанием играть с ними. Записи наблюдений д-ра Исаак, организовавшей процесс вскрытия мертвых мышей, свидетельствуют об этих конфликтующих импульсах у детей младше семи лет. Наши собственные протоколы спонтанной активности детей также подтверждают то, что Сали назвал странной смесью дружелюбия и любви к власти, характерной для отношений маленького ребенка с животными. Примеры: ... [ПИ 31] В начале процесса вскрытия Присцилла (6 л. 10 м.) снова заколебалась и захотела уверений, что они «не делают им больно». Она также сказала: «Вы ведь не сделаете этого с нами, правда?» Разрезая мышей, Присцилла и Дэн (5 л. 1 м.) играли в «маму» и «доктора»; мертвые мыши были «детьми». Они делали вид, что звонят друг другу по телефону, говоря: «Вашему ребенку стало лучше…» П. «звонила» Д.: «Вашего ребенка разрезали на две части». Д. отвечал: «Ну ладно, сейчас лучше всего снова соединить две половинки вместе». ... [ДЗ 34] Ричард (6 л. 1 м.). Работая в саду, м. и Р. нашли мокрицу. Р. в восторге отнес ее на крыльцо на лопатке; смотрел на нее около четверти часа, преграждая ей пути к бегству, а затем сказал, что хочет держать ее в коробке. М. ответила, что это было бы жестоко, – мокрице не понравится быть не в земле. Это не остановило Р., который раздобыл консервную банку с крышкой. Он положил в нее насекомое, после чего его позвали ложиться спать; поднимаясь в спальню, он заявил: «Я люблю быть жестоким к животным». ... [ДЗ 35] Ричард (6 л. 4 м.) во время пребывания в деревне обожал гоняться за цыплятами и даже за гусями, которые вели себя отнюдь не робко. Он очень полюбил дворовую собаку и когда м. впоследствии писала семье, у которой они жили в деревне, Р. писал собаке. Пес был величиной примерно с Р., очень энергичный. Гуманизированная драматическая игра, в которую играли Присцилла и Дэн, может рассматриваться как выражение нормальной промежуточной фазы между ранними стадиями неведения или неясного представления о смерти ( А и В ) и последующими стадиями рациональных биологических концептуализации ( D, E ). Во время этой фазы дети любят играть в похороны, часто включающие животных; она способствует интересу к ритуалам, связанным с человеческой смертью, – интересу, часто не одобряемому взрослыми, как это было с мамой Джуди. По-видимому, здесь наблюдается спонтанное стремление к участию – будь то в реальности или в игре, – в той социальной активности, которая для первобытных людей опиралась на мифологию. Церемонию похорон ребенок предпочтет вскрытию. В более позднем примечании к раннему описанию психического конфликта у ребенка Юнг говорит о том, что в определенном возрасте дети предпочитают фантастические или мифологические описания рождения и смерти, даже если знают или могут узнать «научное объяснение». Протоколы наблюдений д-ра Исаак часто показывают такое предпочтение, проявленное в действиях ребенка. Мифология играет важную роль в психоаналитических объяснениях поведения, хотя, вероятно, не в том смысле, который имел в виду Юнг, противопоставляя научные и мифологические объяснения. Наблюдения детского поведения побуждают психолога опираться на более широкое мифологическое пространство для таких объяснений. Отец не является единственным персонажем, конкурирующим с ребенком за любовь матери, так же, как и мать – не единственный персонаж, от чьей любви и заботы ребенок зависит; наконец, отец – не обязательно тот, кто наиболее доступен для агрессивной атаки со стороны ребенка. История Каина и Авеля [179] сделала тревогу по поводу агрессии в отношении младшего брата неотъемлемой частью мифологической традиции в западной цивилизации. Младший брат убил жертвенного ягненка; старший брат убил младшего и был осужден свыше, – не на такую же участь, а на вечное изгнание из социальной группы. Каин был типичным убийцей, о котором христианство узнало от иудаизма еще до того, как Эдип был импортирован из Греции, чтобы занять его место. Вне иудейской традиции братоубийство не подвергалось такому авторитетному осуждению. Когда Соломон сменил Давида на троне, ему нужны были специальные причины, чтобы приказать убить братьев [180] , в то время как византийское общество, сменившее раннее греческое правление, мирилось с братоубийством на высших уровнях: восточные императоры не терпели никаких братьев около трона. Гиббон [181] сообщает: когда Мухаммед II в пятнадцатом веке в возрасте 21 года взошел на этот престол, он «посредством смерти, неизбежной смерти своих юных братьев устранил зародыш мятежа». Судя по нашим записям, старшие дети боятся силы своих импульсов разрушения меньших живых объектов, но, если чрезмерно спровоцированы, могут дать им волю. Младшие сиблинги, по-видимому, больше нуждаются в том, чтобы утверждаться в своей индивидуальности и силе, ощущая свою власть над малыми живыми существами, поскольку внутри семьи они могли быть лишь объектом власти. Но именно потому, что он младше, младший ребенок впоследствии, по-видимому, склонен сдерживать или даже обращать в противоположность агрессивные импульсы посредством идентификации с жертвой или желания играть с меньшими существами. Агрессивные импульсы в норме должны влечь за собой тревогу. Однако прежде чем обратиться к тревоге детей по поводу смерти, я хочу обсудить то, чему их учат в связи со смертью. Глава VII НАУЧЕНИЕ Детские концепции смерти обычно отражают представления общества, в котором они воспитываются. Дети усваивают много больше того, чему их учат намеренно. Но в этой главе меня интересует главным образом целенаправленное преподавание, и особенно традиционные его содержания. Их можно разделить на две группы: формальный и неформальный материал. Формальный материал подразумевает специальное обучение, дома и в школе. Неформальный передается при словесном информировании «по случаю», а также в контексте привычного и ритуального поведения. Обучение отношению к смерти может быть названо религиозным, если все, что говорится детям на эту тему, включено в соответствующий дискурс, на чем бы он ни был основан, – атеизме, агностицизме, свободомыслии, анимизме, некромантии или на традициях одной из мировых религий. Каждый такой дискурс предполагает определенный взгляд на умирание и смерть, составляющий важную часть его доктрины и практики. Исследования в области детской психологии и развития в принципе охватывают все, чему учат ребенка где бы то ни было, но каждая отдельная работа ограничена своим диапазоном наблюдений в пространстве и времени. Гезелл отдавал себе отчет как в теоретической широте, так и в реальных ограничениях, когда в статье по детской психологии писал: ... [Нынешний] рационалистический подход размягчает жесткость догматической теологии и этики, столь мощно влиявшей на психологическую позицию по отношению к детям во времена от св. Августина до Джонатана Эдвардса – и Чарльза Диккенса. Донаучные интерпретации детской психики наделяли ребенка… почти демоническим своеволием как наследием первородного греха [182] . Исследуя то, чему учат ребенка по поводу смерти, особенно необходимо учитывать, что обучение является частью общего исторического процесса, о котором говорит Гезелл. Представление ребенка о смерти зависит преимущественно от его возраста и зрелости, а также от научения. Согласно нашим собственным исследованиям, возраст и уровень интеллекта, с одной стороны, и культура – с другой, являются относительно независимыми факторами в их влиянии на категорию определения понятия мертвый. Определения, дававшиеся детьми из католических и протестантских семей, попадали в ту или иную категорию в соответствии с интеллектуальным возрастом, независимо от конфессиональной принадлежности. Работа Элькинда в Соединенных Штатах, аналогичным образом, демонстрирует, что структурные различия, как те, что отражены в категориях А – E, остаются значимы независимо от вероисповедания [183] . Исследования среди подростков и молодежи, проведенные в Америке, Австралии и Англии, позволяют сделать вывод, что большинству в детстве внушали представления о небесах и аде, чтобы стимулировать к хорошему поведению и удержать от плохого [184] . Продолжают ли они верить в них? Браун [185] исследовал убежденность, с которой австралийские студенты университета верили в иудео-христианскую традицию или отрицали ее. 21 % выборки не называли себя христианами. Остальные распределились на четыре вероисповедные группы: католическую, англиканскую, методистскую и группу, включающую другие протестантские вероисповедания. Предлагалось, в частности, такое утверждение: «Существует ад, в котором грешники будут претерпевать вечное наказание». Позитивная уверенность по этому поводу в каждой группе была выражена в следующем проценте случаев: Почти во всех случаях молодые люди, которые верили в посмертное существование на небесах или в аду, восприняли эту веру от родителей или с родительского согласия. Что касается школьников, то выяснилось: с возрастом число верящих в рай и ад неуклонно уменьшается, однако в каждом следующем поколении детей эта вера обнаруживается вновь. Кажется, современные родители используют ее так же, как, по утверждению Полибия во втором столетии до н. э., ее использовало правительство Древнего Рима: ... Видя, что большинство людей полны беззаконных желаний… [правительство решило, что] только ужас перед сверхъестественным может держать их в узде… Так что, по моему мнению, древние действовали отнюдь не без цели, и это не было случайно, когда они распространяли среди черни эти представления о богах и веру в наказание в Гадесе; более того, я думаю, что ныне люди поступают опрометчиво и глупо, отвергая это [186] . Среди древних, сеявших веру в наказания, ожидающие в Гадесе, особо выделяется Платон. В его сочинениях [187] мы впервые находим географическое разделение ада, чистилища и рая, а также ужасающе конкретные детали степеней телесного наказания [188] . Это учение было призвано служить политическим инструментом, избавляющим философов-стражей от необходимости физического принуждения людей. Ад и небеса оказывались альтернативой полиции, тюрьмам, пыточным камерам и концентрационным лагерям на земле. Масштабы влияния Платона и его «стратегии управления» можно оценить по тому факту, что 2300 лет спустя Фрейд заявлял: «… государственные власти думают, что не смогут строго поддерживать нравственный порядок среди живых, если откажутся от исправления земной жизни с помощью лучшей потусторонней жизни…» [189] Предложение «пирога на небе» поддерживалось сопутствующей перспективой посмертных мучений – согласно Платону, для «несправедливых» [190] , а согласно ранней Церкви, «для боязливых… и неверных, и скверных, и убийц, и любодеев, и чародеев, и идолослужителей, и всех лжецов…» [191] Очень сомнительно, что суеверия, господствовавшие в Риме во времена Полибия, могли быть посеяны «древними» или их последователями. По мнению Бертрана Рассела, то, что он называет «религиозностью Эллинистической эпохи», формировалось снизу, подобно методизму восемнадцатого века в Англии, а не насаждалось сверху [192] . Правители римской империи были чрезвычайно, даже чрезмерно толерантными, предпочитавшими не вмешиваться в какие-либо религиозные практики, даже требовавшие человеческих жертвоприношений, поэтому во всех странах древнего мира процветали культы, более древние, чем олимпийская мифология, официально принятая римлянами; процветали также восточные религии, отнюдь не примитивные. Александрийские евреи дохристианской эры облекли мифы о жизни после смерти и воздаянии в великолепную литературную форму; вопрос о посмертном существовании, заданный Иисусу, был заимствован из одной из этих книг, и ответ на него содержал ссылку на тот же источник [193] . По-видимому, платонический миф о Страшном Суде и аде был включен в христианскую доктрину в период падения Рима, когда Церковь взяла на себя секулярную власть и должна была решать ту же проблему, что Платон для своей Утопии, – поддержания власти при минимальным физическом принуждении. Еще в девятом столетии после Рождества Христова выдающийся священнослужитель ирландского происхождения, Джон Скотус (John Scotus), «считал понятие материальной Геенны остатком языческих суеверий, от которых истинные христиане должны освободиться» [194] , но, согласно историку Римской Церкви, «никто после него уже не смел обсуждать… доктрину… столь мало соответствующую… Латинской традиции» [195] . Примерно за сто лет до ирландца Джона Скота Эпикур пытался спасти людей от страха посмертных мучений путем рациональной демонстрации невозможности сохранения чувствительности после смерти. По мнению Бертрана Рассела, страх смерти столь глубоко укоренен в человеческих инстинктах, что взгляды Эпикура никогда не могли стать популярными. Однако концептуализация – столь позднее биологическое достижение, что едва ли является теоретически корректным рассматривать концепцию [смерти] в качестве потенциального триггера для инстинктивной реакции. Правда, мнение Рассела может выглядеть более убедительным, если интерпретировать его как указывающее на универсальное глубинное неприятие прекращения существования эго. Эпикурианско-лукрецианский аргумент вроде бы предлагает облегчение от ожидания ужасного будущего, но одновременно приводит человека к перспективе более фундаментальной и на самом деле более непосредственной катастрофы: ведь Тартар так же, как Элизиум, гарантировал бы сохранение эго навсегда. Свидетельства упорной веры детей в небеса и ад наряду со столь же неуклонным ослаблением этой веры в подростковом возрасте указывает на то, что при передаче культуры от более зрелых членов популяции более наивным делается попытка разрешить проблемы нравственного контроля в духе Платона. Религия, призываемая и дома, и в социуме на помощь нравственному кодексу, совершенно не обязательно отвечает личным убеждениям. Что касается социума, то систематическое уничтожение религиозного мифа на протяжение последнего полустолетия сопутствовало непомерному использованию средств физического принуждения, которых стремился избежать Платон. В платоновском «Государстве» Сократ, говоря о воздаянии после смерти справедливым и несправедливым, особо освободил от наказания тех, кто умерли молодыми. Ранняя Церковь, выбрав из многих доступных мифов платоновскую версию, не сделала подобных уступок, если не считать представления, что последствия греха наиболее тяжелы для члена церкви, а полное членство начиналось с крещения как инициации во взрослую жизнь. Только позже августинианская доктрина, согласно которой в результате первородного греха некрещеный младенец обречен на вечные муки после смерти, побудила родителей стремиться крестить детей в младенчестве, на что Церковь должна была согласиться, поначалу неохотно. Фольклор говорит об опасностях, подстерегающих младенца в период между рождением и крещением: опасности для души, которые имел в виду Августин, в народной традиции распространились на физическую личность младенца. Исследователь фольклора писал: «Я слышал, как старики говорят о болезненных младенцах: "О, все изменится, стоит только его отнести в церковь; дети не бывают здоровы, пока их не окропят святой водой!"» [196] В Англии крещением младенцев пренебрегают гораздо меньше, чем посещением регулярных церковных служб. Более того, по приблизительной оценке, двое из каждых троих детей, рожденных в Соединенном Королевстве, получают в детстве религиозное воспитание со стороны родителей и крестных, большинство из которых редко посещают религиозные мероприятия, независимо от этой образовательной задачи. Какой бы характер ни носили мотивы родителей при крещении ребенка – социально-конформный, религиозный или магический, – сам факт крещения должен влиять на то, чему учат ребенка и как отвечают на его вопросы [197] . В процессе наиболее распространенной в Англии церемонии крещения крестным родителям ребенка говорят, что их долг – позаботиться, «чтобы этот ребенок узнал, как только он будет на то способен, какой священный обет, обещание, заверение вы дали от его имени… чтобы он усвоил Символ Веры, "Отче Наш" и десять Заповедей на родном языке, и все остальное, что должен знать и во что должен верить христианин ради блага своей души» [198] . Многие родители и крестные родители с радостью передают ответственность за религиозное образование детей национальной системе образования, однако их участие в обряде крещения не может не влиять, хотя бы на бессознательном уровне, по крайней мере, на манеру, в которой они отвечают на вопросы ребенка. Они знают, что «Не убий» – одна из десяти Заповедей. Христианские символы веры говорят о смерти и воскресении. Большинство детей Объединенного Королевства воспитываются в семьях, где все же было дано обязательство, пусть формально и легкомысленно, преподать им традиционное знание о смерти и связанных с ней представлениях. При исследовании детского развития этот факт не должен игнорироваться, как и аналогичные ему обстоятельства в других странах и культурах. Доктрина, согласно которой таинство крещения низводит на получателя благодать, освобождающую от грехов, успокаивает верующих. Кальвинисты, многие из которых по долгу совести эмигрировали из Англии в Америку (поскольку кальвинизм был в конечном счете в 1642-м г. отвергнут в Англии), а из Голландии и Франции в Южную Африку, увезли с собой доктрину первородного греха, основанную, как и августинианская, на детской психологии, но приводящую к весьма иным, менее успокоительным результатам. ... По правде говоря, не могу сказать, что среди тысяч детей, вверенных моей заботе, я видел хотя бы одного, кто бы дал мне основания верить в добродетельность его врожденной природы. ... Долг каждого родителя-христианина – как можно скорее привести своего ребенка к знанию… что сердце его нечисто и новое сердце необходимо ему, дабы подготовить его к небесам. Так писали два почтенных английских джентльмена в девятнадцатом столетии [199] . Унитарии [200] , в том числе Холлис (Hollis), профессор теологии в Гарварде, полагали: младенцы также имеют и добрые качества, указывающие на то, что их безнравственность не есть свидетельство натуры полностью греховной. Но, поскольку дети морально испорчены, не следует внушать им ложное убеждение, что, будучи крещены, они не нуждаются в религиозном обращении. Противоядие этому кальвинистскому взгляду на детскую психологию пришло также из Женевы, в виде трудов Ж.-Ж. Руссо; его учение о благородстве первобытного человека и о врожденной добродетельности ребенка по сей день вдохновляет либеральные течения в образовании. Как он признавался, его самого часто беспокоил страх перед адом, но ему удавалось прогонять этот страх от себя: он не мог поверить, что осужден [201] . Ребенок простодушный, чей Так легок каждый вдох, В ком жизнь струится, как ручей, Что знать о смерти мог? [202] Представитель кальвинистского духовенства мог бы ответить на это проповедью по поводу родительского долга; Вордсворт, подобно Руссо, считал детей, по сути, невинными, а природного человека – благородным. Он ответил на поэтический вопрос описанием неспособности ребенка исключить мертвых из числа живых членов семьи. Для сегодняшнего психолога наиболее поразительна здесь позиция взрослого, который стремится не учить ребенка, а научиться у него, – понять, как и что он думает. В значительной части англоговорящего мира вслед за периодом всеобщего принятия церковного руководства в детском образовании наступило время, характеризующееся свободомыслием, агностическим гуманизмом или безразличием. В промежутке между тем и другим в Англии был введен институт обязательного начального образования. Неграмотных стало меньше, а материалы для чтения – дешевле. Изменения в том, чему и как ребенка учили по поводу смерти, могут быть проиллюстрированы изменением текстов для детского чтения. «Путешествие пилигрима» («The Pilgrim\'s Progress») с середины семнадцатого века было непревзойденным бестселлером в этой области, – в Англии и Америке, для детей и для взрослых. Еще в 1932-м г. издатель-специалист [203] писал: ... Признаюсь, что мальчиком я с восторгом читал «Духовную войну» [Bunyan\'s, Буньяна] – как приключенческую историю. Обе книги [эта и «Путешествие пилигрима»] переведены едва ли не на все известные языки, многие из которых в дни Буньяна были вообще неизвестны в Европе… [и вторая из книг] даже была переложена в текст из односложных слов. В каждой своей форме это детская книга. Когда это сочинение было только написано, оно соперничало с такими произведениями, как, например, книга пуританского священника Джейнуэя (Janeway): «Детям на память: точный рассказ об обращении, благочестивой примерной жизни и радостной смерти нескольких юных детей» («А Token for Children: being an Exact Account of the Conversion, Holy and Exemplary Lives, and Joyful Deaths of several young Children»). В 1702 г. д-р Томас Уайт (Thomas White), доктор богословия, предварил описание мучений, которые с радостью вынесли юные святые, советом детям читать «не баллады или всякие глупые книги, но Библию [и]… труды, посвященные Смерти, Аду и Страшному Суду…» [204] . Джейнуэй и Уайт были первыми в длинной плеяде авторов, писавших для детей, которые были священнослужителями, или их женами, или дочерьми: Фенелон (Fénelon); Исаак Уотте (Isaac Watts); Уисс, «Швейцарекая семья робинзонов» (Wyss, «Swiss Family Robinson»), M. Шервуд, «История семьи Фэрчайлд» (Mrs Sherwood, «The Fairchild Family»), Миссис Гэтти (Mrs Gatty), Дж. Эвинг «Выскочка, или история короткой жизни» (Mrs Ewing, «Jackanapes, the Story of a Short Life», Ч. Кингсли, «Дети воды» (Kingsley, «The Water Babies»), Ф. У. Фаррар, «Эрик, или Мало-Помалу» (Farrar, «Eric, or Little by Little»), Джордж МакДональд, «Принцесса и Гоблин» (George MacDonald, «The Princess and the Goblin») и, наконец, Доджсон (Dodgson), он же Льюис Кэрролл (Lewis Carroll). Более ранняя продукция этого периода показывает, что детям навязывали мысли о смерти, а не ограждали их, как, например, супруги Катц стремились оградить своих мальчиков [205] и вообще как, по наблюдениям д-ра Исаак, это обычно стремятся делать взрослые. Когда дети Фэрчайльд поссорились и подрались, их отец рассказал им о первом убийце Каине, а затем, после ужина, повел их на прогулку через мрачный лес, чтобы показать им виселицу, на которой болталось тело человека в цепях; оно еще не распалось на куски, хотя висело там уже годы. Одежда его была еще цела, но лицо трупа было так ужасно, что дети не могли на него смотреть [206] . В более поздних изданиях книги этот фрагмент был опущен. С изменением духа времени описания в детских книгах физических аспектов смерти, связанных с разложением тела, становились менее откровенными, и тема смерти стала более редкой по сравнению с другими. Но предсмертные сцены по-прежнему появлялись часто, как, например, в сочинениях Шарлоты Ионг (Charlotte Yonge); и Льюис Кэрролл в издание «Алисы» 1876 г. вставил предисловие в качестве пасхального поздравления, в котором обращался к читателям-детям: «Без сомнения, ваша радость не должна быть меньше оттого, что когда-нибудь вы увидите более яркий рассвет, чем сегодня». В более ранних сочинениях не всегда внимание ребенка привлекалось к биологическим процессам телесного распада, хотя предшествующие болезни стадии ухудшения состояния часто описывались в подробностях; однако преимущественно в центр внимания помещались жизнь после смерти и условия обеспечения приятного бессмертия. Это могло давать средства защиты от тревоги. Смерть оказывается вне фокуса, поскольку взгляд устремлен на жизнь, наступающую после нее. В результате могли формироваться столь яркие образы небес и ада, какие не может себе представить современный человек, – разве что читая Данте, глядя на «Страшный Суд» Микеланджело или людей и ангелов «Рождества» Пьеро делла Франческа или же слушая положенные на музыку Генделем мистические прозрения Иова. Если представления о жизни после смерти пронизывают мироощущение и поведение индивида в его земном существовании, умирание выглядит мимолетным маловажным эпизодом, – может быть, рекой, которую должен пересечь пилигрим, чтобы достичь своего назначения в другой стране. Буньяновская тема паломничества, – то есть личности в становлении, а не как статического состояния, – служила предупреждению тревоги и подвигала к активности. Особенно ясно и просто эта тема выражена во второй части «Путешествия», написанной для матерей и детей: Ни гоблин, ни бесчестный враг Не приведут его в уныние, Ибо он знает, что в конце концов Стяжает Жизнь. Тогда оставят его заблуждения и слабости, Не станет он бояться мнения других, А будет трудиться день и ночь, Как надлежит пилигриму [207] . В период около 1900-го взрослые, казалось, стали получать удовольствие от зрелища ребенка, играющего с идеей смерти. С детьми разучивали стихи, где тема смерти была основной, – возможно, отчасти потому, что альтернативная тема секса считалась неприличной. Госсе [208] рассказывает о собственном детстве: ... [ПИ 32] На этой вечеринке… было предложено, что наши юные друзья доставят старшим удовольствие, прочитав какие-нибудь милые вещички, которые они знают наизусть. Соответственно, одна маленькая девочка прочла «Касабьянку», другая – «Нас семеро». Потом вызвали меня… Без колебаний я встал и громким голосом начал декламировать одно из моих любимых мест из «Могилы» Блэра: «Если бы смерть была ничто, и ничто не ожидало нас после, Если бы, умирая, люди тут же переставали существовать, Возвращаясь в пустое чрево небытия, Откуда каждый некогда вышел, тогда распутник…» [209] «Спасибо, милый, очень хорошо!» – прервала меня на этом леди в кудряшках. Репертуар школьника того времени включал «Поражение Сеннахериба» Байрона («Ассирияне шли, как на стадо волки» [210] ), «Горациуса» Маколея (Macaulay, «Horatius» («Нет смерти лучше, чем в неравной схватке» [211] ) и «Похороны сэра Джона Мура в Корунне», а также стихотворение о битве при Бленхайме, в котором «гвоздем программы» был череп, найденный на месте битвы маленькой Вильгельминой, – то, что они вместе с ее младшим братом были героями сочинения, явно делало его особенно подходящим для юных читателей [212] . Передача темы смерти в ведение поэзии, особенно когда речь шла о битвах давних времен, способствовала вытеснению её у взрослых и стимулировала тот же процесс у детей. Многие «милые вещички», превратившись в пародии, попали в коллекции детского непристойного творчества, – особенно «Касабьянка» [213] . Рифмованные насмешки над смертью заполонили в то время и взрослое литературное пространство. В первом десятилетии двадцатого века появились «Предостерегающие истории» Беллока (Belloc, «Cautionary Tales») и «Безжалостные стишки» Грэма (Graham, «Ruthless Rhymes»). На сознательном уровне они представляли реакцию на сентиментальное отношение к смерти в таких произведениях, как «Хижина дяди Тома» и «Лавка древностей». Ныне их можно рассматривать также как проявление бессознательного вытеснения – механизма, под влиянием которого истерик переходит от слез к смеху, отказываясь иметь дело с реальностью. Литературный скачок от слащавой чувствительности к поразительной невозмутимости отношения к смерти особенно ярко проявился у детей и в связи с детьми. Маленькая Ева в «Хижине дяди Тома», маленькая Нелл в «Лавке древностей», Августус и Гарриет из «Растрепы» [214] , а также герои многих стихов Беллока и Грэма – все умерли в детстве. За сентиментальной беллетристикой, за шутливыми, хотя и мрачными предостережениями доброго немецкого врача, за эдвардианской игривостью [215] скрывался факт чрезвычайно высокой детской смертности. Очень многим родителям приходилось пережить смерть своих детей или сиблингов, когда они сами были детьми. Смерть матери при родах также была обычным делом во всех социальных слоях. Для иллюстрации достаточно обратиться к авторам, которых я цитировала: мать Руссо умерла при его рождении; Данте, Паскаль, Вольтер, Вордсворт, Дарвин, Джордж Макдональд и Госсе потеряли матерей до того, как им исполнилось девять лет. Мать Гиббона умерла, когда ему было десять; он был старшим из пяти братьев и сестры, и все они умерли во младенчестве. Ранний биограф выражает мнение своих современников по поводу утраты тех, с кем, если бы они выжили, было бы разделено семейное наследство: «их кончина должна была облегчить обстоятельства жизни нашего автора, и, как нам представляется, он вполне отдает себе отчет в милостях, дарованных ему Провидением» [216] . В таких условиях дети обычно узнают о смерти из непосредственного опыта в кругу родителей, сиблингов, тетушек, дядюшек и кузенов. Невозможно не отнести этот опыт ко всем людям и к себе в частности. Простая положительная связь между смертью и старостью исключена. В предисловии к своей детской книги Джейнуэй обращается к родителям: «Неужели души ваших детей не имеют Значения?.. Они не слишком малы, чтобы умереть, не слишком малы, чтобы отправиться в ад» [217] . То, что написанные тогда для детей книги подчеркивали непосредственное отношение смерти к самим детям, было в согласии не только с религиозным духом того времени, но и с фактами смертности. По мере того, как менялась религиозная атмосфера и уменьшалась детская смертность, выпуском детской литературы все больше занимались миряне. Морализирование постепенно исчезало, смерть устранялась с центральной позиции. Безусловно, в волшебных сказках, заимствованных из фольклора и предлагавшихся в качестве детского чтения на протяжении девятнадцатого столетия (которые прежде дети узнавали в непосредственном устном пересказе от родителей или слуг), много говорится об убийствах и смерти. Но в таком контексте это имеет для ребенка отдаленность фантазийных образов, которые подчиняются механизмам фантазии и служат ее задачам. Однако в изложении Андерсена или Лэнга (Lang) даже народные сказки выглядели более приятно, нежели у братьев Гримм, само имя которых [218] могло казаться подходящим для тех, кто предпочитал их стиль и материал. Религиозным образованием также в большой мере занялись миряне. В Англии Закон об Образовании 1944 г. ввел его в официальную программу государственных школ. Согласно недавним исследованиям, большинство родителей маленьких детей вполне удовлетворены таким положением дел. Но следует отметить, что в обществе, где религиозная толерантность традиционно и конституционально высоко ценится, соединение религиозной свободы и обязательного религиозного образования школьников требует как высокого социального развития, так и немалой щепетильности. Эта глава посвящена тому, чему и как учили детей по поводу смерти в течение последних столетий в контексте культуры Западной цивилизации. Приводимые в других главах примеры поведения детей, получающих соответствующее обучение, можно рассматривать как дополнительный комментарий, но и здесь будут даны некоторые иллюстрации, непосредственно отсылающие к содержанию обучения. На самом деле такие иллюстрации необходимы, поскольку они показывают: ребенок часто реагирует явно неожиданным для учителя образом. Шарлотта Бронте, вероятно, опиралась на воспоминания собственного детства, когда описывала реакцию мятежной Джейн Эйр, десяти лет, на вопрос, знает ли она о том, что после смерти грешники идут в ад и что ей следует делать, чтобы этого избежать. Джейн ответила: «Я лучше постараюсь быть здоровою и не умереть». [ПИ 33а]. Среди наших собственных записей имеется совершенно независимый пример реакции ребенка меньшего возраста на традиционное обучение: ... [ДЗ 36] Ричард (6 л. 6 м.) за ланчем с м. Р.: «Мисс С. [его учительница] говорит, что Бог есть. Но я не верю в это». М.: «Не веришь, Ричард?» Р.: «Нет. Потому что Его никто никогда не видел. Как можно узнать, что Он есть?» М.: «Ты сказал мисс С?» Р.: «Нет. Но я сказал другим детям». (Перерыв в записи, связанный с необходимостью подать еду.) Р.: «Мисс С. говорит, что Бог должен быть. Потому что Он сделал мир. Но я не думаю, что мир был сделан. Я думаю, он просто появился… Может, летчик знает. Ведь Он наверху, в воздухе». М.: «Не думаю, что Он наверху, в воздухе». Р.: «Наверху в небесах, – ведь мы никогда не видели Его на земле, Бога». Авторы обзора данных по детскому развитию в США, обсуждая крупномасштабное исследование и учебную программу по религиозному образованию, осуществляемые в штате Нью-Йорк, писали: ... Как продемонстрировано многочисленными исследованиями, дети, воспитанные с участием традиционных религиозных институтов, обнаруживают не только спутанные, но также абсурдные и бессмысленные представления о Боге, небесах и аде… [Например,] оказалось, что ребенок озадачен тем, как Он (Бог) сделал все из ничего… Попытки преподавать маленьким детям стандартные теологические концепции христианства представляются сомнительными [219] . Если считать стандартными теологическими концепциями цитаты из американских кальвинистских пророков восемнадцатого и девятнадцатого столетий, это действительно кажется сомнительным, но по другим причинам. Философы говорили о том, что высказывание, истинность которого невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, можно назвать бессмысленным; утверждения о Боге, небесах и аде должны быть отнесены к этой категории, так что высказывания детей на эту тему неизбежно будут бессмысленными. Однако веками подобные высказывания обсуждались взрослыми людьми, которые по меркам их времени считались отнюдь не глупыми; нередко эти люди обвиняли друг друга в спутанности и абсурдности идей. Затруднения детей по поводу теологических вопросов, так же, как их анимистическое мышление, могут быть больше сходны с мыслительными процессами взрослых, чем принято считать. Ребенок, который в результате традиционного обучения начинает задаваться вопросом о «сотворении из ничего», спонтанно ставит перед собой проблему, которая до него беспокоила череду мыслителей от Аристотеля, Эпикура и Филона до Августина, Эригены, Фомы Аквинского, Юма и Спинозы [220] . Эта проблема может помочь ребенку освоиться в сфере философии, а затем привести его к астрономии. Его мышление в этой области достаточно независимо, что заслуживает поощрения, обеспечивая тренировку для будущих научных рассуждений. По нашему мнению, преподавание мисс С. традиционных религиозных концепций Ричарду имело свою ценность, сталкивая его с вечными вопросами, что само по себе является одной из функций образования. Когда дети родителей-агностиков воспринимают от учителей или слуг традиционные убеждения, они порой начинают очень беспокоиться о том, чтобы спасти своих родителей от опасностей, как они поверили, проистекающих от неортодоксальных взглядов. Пастернак рассказывает: ... [ПИ 33б]…Я преждевременно рано на всю жизнь вынес… нестерпимую жалость к родителям, которые умрут раньше меня и ради избавления которых от мук ада я должен совершить что-то неслыханно светлое, небывалое [221] . Его родителя были евреи, его няня – русская православная христианка. ... [ПИ 34] Младшая дочь Расмуссена, Соня, приняла религию, которую преподавали в ее норвежской протестантской школе, и хотела убедить родителей тоже ее принять. В возрасте 7 л. 1 м. она использовала аргумент Паскаля: «Папа в любом случае может говорить молитвы: это ему в плюс, если Он [Бог] есть, и, конечно, никак не повредит, если Его нет» [222] . Вордсворт – в религиозном отношении дитя своего времени и своей страны, – когда более не мог найти в природе источник глубокой радости, какую испытывал в детстве, обрел философское утешение в платоновской теории внутриутробного существования и в идее бессмертия души; в результате ему пришлось защищаться от «достойных, благочестивых лиц», которые сочли, «что я намеревался внушать веру в предыдущее существование» [223] . К счастью для нас, защищаясь, он фактологически описал свой детский опыт. ... [ПИ 35] В детстве ничто не было для меня труднее, чем признать смерть состоянием, имеющим отношение к моему собственному бытию… Трудность происходила не столько от животного чувства жизни, сколько от ощущения непобедимого духа внутри меня. Я подолгу размышлял над историями Еноха и Илии и почти убедил себя: что бы там ни происходило с другими, я так или иначе попаду на небеса. В подобном настроении я часто неспособен был думать о внешних вещах как имеющих внешнее существование, и со всем, что видел, я находился в контакте не как с чем-то отдельным, а как с неотъемлемой частью моей собственной нематериальной природы. Множество раз по дороге в школу я хватался сознанием за стену или за дерево, чтобы выбраться из этой пропасти идеализма в реальность. В то время меня пугали подобные процессы… Мальчику рассказали, что «верою Енох был переселен так, что не видел смерти; и не стало его, потому что Бог переселил его» [224] ; что «понесся Илия в вихре на небо…» [225] . Узнав эти мифы, он нашел в себе побуждение, сотворившее их. Фрейд сказал, что мышление ниже уровня сознания не имеет понятия о нашей собственной смертности. Вероятно, поэт более других способен творчески осознать то, что в норме остается бессознательным. Для него, как и для ребенка, миф образует мост между бессознательным мышлением, знающим только жизнь, и сознательным представлением о смерти. Унитарии в Новой Англии прежде выражали наиболее мощную оппозицию кальвинистской доктрине и психологии. Их сообщество там было более влиятельно и, возможно, более многочисленно, чем в Англии, где оно зародилось. Рационалистический настрой, оказавший, как писал Гезелл, влияние на детскую психологию в XX веке, может быть прослежен к Джону Стюарту Миллю (John Stuart Mill) в Англии и к сообществу, которое Генри Адаме связывал с улицей Маунт-Верной, центром бостонского унитарианизма в 1840-е гг., время его детства [226] . Убеждения этого круга были следующие: ... Совершенствование общественного устройства тоже было делом верным, потому что сама человеческая природа содействовала добру и для его торжества нуждалась всего в трех орудиях: всеобщем избирательном праве, школах для всех и прессе. Благословенно воспитание! Дайте человеку истинное знание подлинных фактов, и он достигнет совершенства!.. [Унитарианские священники]… заявляли, причем ставили себе это в заслугу, что не требуют исповедания каких-либо догматов, а лишь учат, или пытаются учить, как жить добродетельной, полезной, бескорыстной жизнью, чего, по их мнению, было достаточно для спасения души. Трудности? Ими, считали они, можно пренебречь. Сомнения? Пустая трата мысли. Ничего не нужно решать. В результате для мальчика, как и для его братьев и сестер, религия стала чем-то эфемерным; мягкая дисциплина унитарианской церкви была отвергнута при первом же поводе и навсегда. ... В том, что он утратил одно из сильнейших человеческих чувств, уступающих разве только любви, возможно, был повинен он сам, но что интеллектуальнейшее общество, руководимое интеллектуальнейшим духовенством и отличавшееся самой высокой нравственностью… внушило себе, будто проблемы, волновавшие человечество с начала исторических времен, не стоят споров и обсуждений, казалось ему любопытнейшим социальным явлением, над объяснением которого он бился всю свою долгую жизнь. То, о чем пишет этот необычайно восприимчивый наблюдатель, остается одним из наиболее поразительных феноменов современного социального ландшафта. Как указал Адаме, религия – не просто интеллектуальное упражнение; антропологические исследования свидетельствуют, что она служит социальным каналом, позволяющим совместное переживание сложных и мощных эмоций, вызываемых кризисами индивидуальной жизни, – вхождением во взрослую жизнь, вступлением в брак, рождением и смертью. Адаме полагал, что в атрофии религиозного чувства он и его сиблинги подобны многим их современникам в Америке и Европе. И, убеждая себя, что все «проблемы, волновавшие человечество с начала исторических времен, не стоят споров и обсуждений», группа интеллектуалов, о которой он писал, была определенно не одинока. Исключительным фактом является то, что человек, попавший под влияние этого социального феномена, смог увидеть его парадоксальность. Флугель [227] в 1939 г. отметил: в то время как в недавние годы появилось множество книг по психологии сексуальности, среди них и такие, где обсуждаются влияние сексуальности на психику ребенка и вызванные этим влиянием практические проблемы, – аналогичная литература по психологии смерти отсутствует. Восемнадцать лет спустя Александер [228] говорил об устойчивом сохранении этого пробела в статье, озаглавленной: «Смерть никого не интересует?» С тех пор опубликовано значительное количество текстов, посвященных влиянию утраты в детстве на психическое здоровье в дальнейшей жизни. Через двадцать лет после замечания Флугеля д-р Файфель выпустил достойный внимания сборник работ «Смысл смерти», в котором речь шла и о детстве. Данная тема затрагивается также в исследованиях религиозного поведения [229] , но в них объектами наблюдения, как правило, являются ученики средней школы, студенты университета [230] или маленькие дети, проходящие психоаналитическое лечение. Убийство президента Кеннеди вызвало ряд исследований, посвященных реакциям молодых людей [231] . Как правило, эти исследования базировались на психотерапевтических сессиях с нарушенными индивидами либо на стандартизованных оценках личностного функционирования и тревоги. К тревоге и страданию ребенка, связанным с реакциями на идею или факт смерти, мы сейчас и обратимся. Глава VIII ТРЕВОГА И СТРЕСС Перспектива вечного страдания или удовольствия, пусть отдаленная, должна вызывать эмоции. Даже те, кто, будучи «не сократиками, а скептиками, думают не об умирающем животном, которое сбросит покровы плоти, освобождая некий вечный дух, а об умирающем животном, которое станет гниющим мясом и больше ничем» [232] , не кажутся абсолютно безразличными. Определенная тревога по поводу смерти нормальна и неизбежна для человека. Как и когда она появляется у индивида? Конкретнее: вызывает ли смерть тревогу у детей? Если да – при каких условиях эта тревога возникает? Каковы ее поведенческие формы? Каким образом она может облегчаться и использоваться для социальной адаптации? Анализ ответов детей на методику завершения историй, обсуждавшуюся выше, позволяет начать обсуждать первый вопрос. В данном случае важна не частота упоминаний смерти, а контексты, в которых эти упоминания встречаются. Смерть типично выступает источником скорби как причина разлуки родителя и ребенка и источником страха – как результат агрессивной враждебности; она может инициировать процесс мщения-осцилляции, включающий страх наказания за агрессивные импульсы. В ответах некоторых из детей, переживших реальную утрату, сильно был выражен страх наказания. Страх наказания объяснен на основании психологического механизма, который Фрейд на непрофессиональном языке называл всемогуществом мысли, а Пиаже именует действенностью. Речь идет о тенденции маленького ребенка считать, что его желания могут влиять на события сами по себе, без физического вмешательства. Поскольку он не только любил, но и ненавидел умершего родителя или сиблинга, он может опасаться, что убил его своими агрессивными побуждениями или желаниями ему смерти, и в результате испытывать тревогу из-за ожидаемой опасности социального или личного ответного действия, которое приведет к заключению в тюрьму, к появлению призраков, к его собственной смерти. Наши исследования показывают, что концепция смерти формируется лишь после того, как возрастающая способность ребенка к эффективному действию существенно уменьшит его «действенное мышление». Утрата, случившаяся до возникновения концепции, едва ли приведет к тревоге; с другой стороны, тревога обычно развивается на основе регрессии, – которая сама по себе есть нормальная преходящая реакция на опыт, требующий личностной реадаптации, такой, как смерть члена семьи, – у ребенка, уже имеющего элементарное представление о смерти. Необычный уровень тревоги был отмечен в ответах Бернарда N (чей отец незадолго до того умер), Ральфа О (близнец которого умер в младенчестве) и Дональда H (его сиблинги умерли, и мама была беременна). В поведении детей, не имевших опыта утраты в собственных семьях, другие наблюдатели отмечали тревогу, не выходившую за нормальные рамки: беспокойство ребенка (возраста 2 г. 2 м.), когда он убил муху (сообщение Сали); беседа с Беном (3 г. 3 м.), приведенная в гл. VI (стр. 146). С другой стороны, Марлен (2 г. 11 м.) не выказывала никакой тревоги по поводу внезапной смерти матери в ее присутствии; Урсула (3 г. 4 м.) без явной тревоги спрашивала о том, почему мертвое животное не двигается; Фрэнсис (4 г. 5 м.) был очарован, но, судя по всему, совершенно не расстроен картиной, изображавшей смерть Моисея (гл. IV, стр. 72). По-видимому, тревога относительно смерти обычно не появляется до того, как сформировалась достаточно ясная концепция смерти, но протоколы также показывают, что бывают и исключения. Единственный наш сравнительно длинный отчет может послужить иллюстрацией развития концепции смерти у маленького ребенка, который не испытал потери в собственной семье, а стал выражать тревогу в ходе необычайно быстрого научения. Отчет содержался в письме, написанном мне мамой ребенка (которого мы будем называть Джейн) из их дома в северной Англии в ноябре 1940 г.: ... [ДЗ 37] Джейн (3 г. 9 м.) – «первый и единственный ребенок; начала говорить в год… очень сообразительная и нежная, но физически немного неловкая. С рождения о ней заботились одни и те же люди, – я, мой муж и ее няня… Не получала никакого религиозного обучения, по моему распоряжению, и до сих пор не встречалась ни со смертью какого-либо знакомого ей человеческого существа, ни с описанием смерти в книгах. Война и бомбы в ее присутствии не упоминались; все шумы воздушных налетов она воспринимает как оружейную стрельбу и ни разу не спросила о причинах стрельбы. Несколько дней [назад она] начала задавать мне вопросы о смерти. Двумя часами ранее спросила, как рождаются дети и казалась вполне удовлетворенной моим объяснением и аналогией с нашей кошкой, у которой были котята. Но беседа о смерти не получилась – по моей вине, – и у меня осталось довольно сильное беспокойство на эту тему. Разговор начала Джейн, которая спросила, возвращаются ли люди весной, как цветы. (Примерно за неделю до того она была очень расстроена, потому что ее любимые цветы опали, и мы утешили ее, сказав, что они вернутся весной.) Поскольку я не разделяю традиционных религиозных убеждений, я ответила – как я теперь понимаю, глупо, – что они вернутся не теми же, какими были, а другими, может быть, младенцами. Такой ответ явно ее встревожил – она ненавидит изменения и то, что люди стареют, – судя по тому, что она сказала: «Я не хочу, чтобы бабуля стала другой, не хочу, чтобы она изменялась и становилась старой». Потом: «Бабуля умрет? Я тоже умру, все умирают?» Когда я ответила утвердительно, она очень горько расплакалась и все повторяла: «Но я не хочу умирать, я не хочу умирать». Я была всем этим изрядно расстроена и глупо попыталась утешить ее с помощью всяких оговорок и околичностей, – я бы сообразила, что с ребенком это просто губительно, если бы сама так не нервничала. Я попробовала исправить ситуацию, сказав, что каждый умирает, когда уже состарился и устал, и поэтому рад умереть. Она тогда спросила, как люди умирают (больно ли это), открывают ли они глаза, когда уже умерли (она однажды видела мертвую птицу), говорят ли, едят ли и носят ли одежду. Внезапно посреди всех этих вопросов и слез она объявила: «Теперь я буду дальше пить чай» – и тема была временно забыта. Ненадолго. На следующий день она услышала, как няня на улице говорила о знакомом ей ребенке, что он едва не умер. Через короткое время она пришла ко мне и рассказала об этом с тревожным видом. Я боялась, она расстроена в связи с тем, что я ведь сказала ей, что только старые люди умирают. (Правда, едва ли у нее есть представление о возрасте, – она вполне может считать, что к следующему своему дню рождения будет «старой».) Я ответила, что сейчас он вполне здоров и весел (что правда) и что когда люди заболевают, их укладывают в постель и зовут к ним доктора, и они поправляются. Она выглядела очень довольной и сообщила няне обо всем, что я ей рассказала. На следующий день, 11 ноября, тема снова всплыла в связи с маками на День Поминовения [233] . Она пришла ко мне, радостно размахивая своей покупкой: «Вот увидишь, они не умрут!» С тех пор больше ничего… Что для меня – огромное облегчение… Все это захватило меня врасплох, – я ожидала вопросов о рождении и т. п., но к вопросам о смерти оказалась неподготовленной, и мои собственные идеи на эту тему очень туманны. Естественно, как всегда с такими отчетами, мы многого не знаем о случае, несмотря на честность и способности наблюдателя и ее усилия снабдить нас значимой информацией. Не сообщается, во что верила няня. Она могла, например, посчитать падение ласточки особым знаком. Мертвая птица могла вызвать у ребенка вопросы, на которые няня никак не могла бы ответить в согласии как со своими верованиями, так и с предписаниями матери. Но наиболее всего для нас здесь важны проявления страдания, связанного с мыслями о смерти, в поведении ребенка на четвертом году жизни. Этот отчет приведен достаточно подробно, чтобы дать индивидуальный контекст для ответа на вопрос: вызывает ли смерть тревогу у детей? Мы можем исключить опыт смерти в непосредственной семье и ассоциацию смерти с религиозным воспитанием. В предыдущих главах уже приводились сообщения о подобной тревоге, – заимствованные у Расмуссена, чья дочь на седьмом году жизни настаивала на том, что мама должна быть с ней в ее гробу, и у Сали, описавшего переживания Клиффорда, которому еще не было четырех лет, в связи с убийством животных. Итак, ответ определенно получается утвердительный: мысль о смерти может вызывать у детей тревогу в очень раннем возрасте, и, несмотря на ограниченность своих знаний, они не слишком заблуждаются относительно ее природы. Что такое тревога? Для психолога и для психиатра это слово означает несколько разные вещи. Согласно психологическому определению, тревога – «гипотетическое состояние, связанное с ожиданием отрицательной стимуляции, такой как боль, ограничение функциональной свободы, снижение статуса или неспособность достичь цели». Функциональная свобода может быть ограничена тюремными стенами, ошейником, надеваемым на собаку в экспериментах по условным рефлексам, социальной или географической дистанцией, не позволяющей выразить любовь. Снижение статуса может иметь физическую или социальную причину. Цели преследуются для того, чтобы получить удовольствие от завершенности. Ожидание подразумевает связь между восприятием, служащим сигналом, и событием, о котором это восприятие должно сигнализировать. Тревога обусловлена неопределенностью сигнального отношения: может быть не известно точно, каков временной интервал до события, состоится ли оно или каков будет его характер. В промежутке между сигналом и событием могут интроспективно или объективно наблюдаться типичные для тревоги физиологические феномены. Они очень варьируют между индивидами, а также у одного индивида в разных тревожных ситуациях. Но в целом они соответствуют картине физиологического возбуждения [234] : убыстренные дыхание, пульс и сердцебиение, «бабочки в животе» [235] , кожно-гальваническая реакция, сухость во рту, неуместная двигательная активность, бессонница, мышечное напряжение. Слово страх иногда используется в качестве синонима тревоги. Если мы хотим различать эти два понятия, то страх можно зарезервировать для реакций на известный источник опасности, присутствующий в непосредственной среде, – лев на тропе, лед, трескающийся вокруг конькобежца. В ответ на страх можно убегать, прятаться, впадать в крайнюю пассивность или атаковать. Тревогу можно отличить от страха также по величине интервала между сигналом и сигнализируемым событием, или по отсутствию возможности осуществить ответ, который был физиологически инициирован, или по нерешительности, или (если интервал ожидается большой) по характеру физиологической реакции. Селье был первым, кто описал общий адаптационный синдром, который может развиться под воздействием стресса долговременной тревоги. Фрейд в своих ранних трудах характеризовал тревогу как результат и симптом расстройства сексуальной функции по причине репрессивного блокирования энергии импульсов Оно. Впоследствии он отказался от этой точки зрения и стал утверждать, что тревога может возбуждаться восприятием внутренней или внешней опасности при вытеснении вызванного ею страха. Согласно обеим формулировкам, тревога мобилизует эго для самозащиты либо от опасности неадекватно контролируемых импульсов Оно, либо от непосредственной внешней опасности. Моурер высказал идею, что тревога может вызываться также вытесненными импульсами суперэго, то есть опасностью для эго вытеснения голоса совести [236] . Концепция тревоги испытала влияние работ по физиологическим эффектам стресса, но, тем не менее, она остается единой, поскольку показано, что ситуации, вызывающие у конкретного индивида физиологический стрессовый ответ, связаны со значимыми событиями в его жизни. С другой стороны, она недостаточно четко определена и может потребовать дальнейшего прояснения или дифференциации, чтобы служить базой последующих научных исследований. Маретт полагал, что хотя страхи бывают разных типов, они все имеют один корень – страх смерти [237] . Ранк считал, что все тревоги порождены опытом процесса рождения и что физиологические и психологические реакции, ассоциированные со страхом, воссоздают реакцию на рождение [238] . Вследствие центральной позиции эдипова комплекса во фрейдистской психологии невротическая тревога неизбежно должна аналитически разрешаться как вытесненный страх кастрации. Правда, комментатор утверждает, что «для Фрейда никакое единственное событие не является причиной тревоги, так же, как никакая единственная форма тревоги, – будь то тревога сепарации, кастрации или смерти, – не характеризует тревогу в целом [239] . Более удобопонятное, хотя столь же общее описание тревоги было получено при отождествлении тревоги с концепцией драйва, принадлежащей Халлу (Hull), определяемого как мотивация к активности. Отчасти это отождествление было связано с распространением теорий научения с крыс на человека и вызвано осознанием того, что человек обычно мотивируется не непосредственно биологическими потребностями в пище, совокуплении и избегании ударов электрическим током, а ожиданием дискомфорта, который, как он знает (на основе личного опыта или социального внушения) происходит от неудовлетворения этих потребностей. Моурер в 1939 г. предложил рассматривать тревогу как мотивирующий агент, по сути, сходный в своем действии с голодом, жаждой, сексуальным желанием «и многими другими формами дискомфорта, выпадающими на долю живых организмов» [240] . В связи с этой концепцией тревоги может быть сказано то же, что д-р Магда Арнольд сказала о концепции стресса: если считать, что нормальное функционирование всегда включает тревогу, то концепция теряет всякий смысл. Фрустрация не ожидается при любом нормальном функционировании. «Реакция организма при стрессе – это сверхординарная, интенсифицированная активность, требуемая для того, чтобы противостоять отклонениям и восстановить нормальную деятельность» [241] . Соответственно, мы можем описать тревогу как реакцию организма на ожидание нарушения нормальной функции. Тревожное поведение, таким образом, должно походить на поведение в стрессе, – условия, требующие такой реакции, еще не возникли, но они предвидятся, сознательно или бессознательно. При этом физиологическая реакция на тревогу может быть, и при экспериментальной проверке в соответствующих обстоятельствах именно такой оказывалась, столь же сильной или сильнее, чем реакция на актуальное событие. Тревога как предупреждающая реакция в основном определяется оценкой стрессора, – концепцией будущего события. Оценка – когнитивный процесс; контроль осуществляется в зависимости от рода знания. Если по поводу будущего или текущего стрессового события имеется некая счастливая иллюзия, оно теряет свою силу стрессора; но событие, ложно воспринимаемое как фатальное, может на самом деле привести к смерти в ожидании или к тому, что индивид смирится со смертью скорее, чем с жизнью. Подтверждаемые текущими экспериментальными данными, эти идеи могут привести к выводу, что людям лучше иметь иллюзии по поводу смерти в целом, – если уж ожидание бессмертия или реинкарнации оказывается иллюзией, снижающей тревогу. Утверждения Паскаля и Кьеркегора на данную тему не столь просты. Согласно Кьеркегору, тревога является неизбежным следствием отказа смириться с отсутствием рациональным оснований для принятия решений по вопросам жизни и смерти. Между тем, это отсутствие неизбежно, заложено в природе вещей. Отказ принять его побуждал людей создавать религиозные и метафизические системы, политические утопии и абстрактные философии, которые рационализировали ограничения их свободы. Рационального решения быть не могло; человек был свободен жить и умереть в согласии со своей свободно выбранной, неизбежно не рациональной, точкой зрения. Далее, Кьеркегор утверждал, что подобные вопросы, личностные, неотложные и мучительные, должны занимать все существо человека: ... Сократ не знал точно, бессмертен ли он… Но его жизнь свидетельствует о том, что бессмертие существует и что он бессмертен. Вопрос бессмертия, заявляет он, является предметом моей столь безграничной заботы, что я ставлю все на это если [242] . Монтень говорит, по сути, о том же самом, что и Кьеркегор, но без такой муки. Это иллюстрирует, как реакции человека на стрессовые идеи эмоционально связаны с обстоятельствами его детства. (Детство Кьеркегора проходило в очень гнетущих условиях, чего совсем нельзя сказать о детстве Монтеня.) ... Если мы не сумели по-настоящему жить, несправедливо учить нас смерти и усложнять нам конец всего. Если же мы способны были прожить свою жизнь стойко и спокойно, то сумеем и умереть точно так же. Философы могут хвалиться этим, сколько пожелают. Tota philosophorum vita commentatio mortis est [Вся жизнь философов есть приуготовление к смерти ( лат. )]. Но я остаюсь при том мнении, что смерть действительно конец, однако не венец жизни. Это ее последняя грань, ее предел, но не в этом смысл жизни, которая должна ставить себе свои собственные цели, свои особые задачи. В жизни надо учиться тому, как упорядочить ее, должным образом прожить, стойко перенося все жизненные невзгоды. Среди многих других обязанностей, перечисленных в главном разделе науки о жизни, находим мы и положение о том, как надо умирать, которое является одним из самых легких, когда мы не отягощаем его страхом [243] . Вернемся к детям и к проявлениям тревоги в их поведении, – теперь, когда мы познакомились с различными ее определениями. Джейн, несомненно, была вовлечена в поиск личный, неотложный и мучительный. Когда проблема стала вызывать непереносимое напряжение – «посреди всех этих вопросов и слез», – она переключила внимание со своего расследования. «Теперь я буду дальше пить чай». Это указывает на действие вытеснения. Джейн была расстроена умиранием цветов осенью; слово «расстроена» указывает, что эмоциональная реакция проявилась физически. Затем, подобно Бену из наших записей, она спросила, возвращаются ли люди весной, и была встревожена, услышав, что нет. И вновь: для ребенка, которому нет и четырех, это означает, что реакция была физически наблюдаема. Постепенное построение концепции смерти сопровождалось поведенческими проявлениями тревоги. Из человеческих существ, Джейн ассоциировала идею смерти прежде всего со своей няней, заместителем матери. В наших домашних записях часто обнаруживалось подобное, – что первой реакцией ребенка на осознание человеческой смертности было беспокойство, связанное с мыслью о сепарации от матери или личности, которая в наибольшей степени являлась для ребенка источником постоянной заботы. Так, Джереми, за четыре дня до того, как сообщил своей няне, что умрет, но обязательно со своим игрушечным кроликом, умолял ее оставаться с ним всегда. [ДЗ 38] «На что [запись продолжается] няня отвечала… что, конечно, она будет ему не нужна, когда ей будет девяносто и она будет очень старая? Тут вмешалась Дж., старшая сестра Джереми: "Но ведь тогда мама уже умрет! Ты же не будешь жить, когда тебе будет еще больше лет, мамочка?" Все это было сказано вполне весело, без малейших признаков опасений». Но весело было старшему ребенку, а отнюдь не Джереми, которому нужно было справиться с ожиданием потери любви и заботы, как будто бы неизбежной, если няня уже не будет с ним. Если вернуться к психологическому определению тревоги, то тревога маленьких детей подпадает под рубрику ограничение функциональной свободы, функция в данном случае – либидо, или любовь, даваемая и получаемая. Качество этой тревоги, ее психиатрическое влияние и биологический базис были прояснены в исследованиях младенцев, проведенных Рене Шпицем (René Spitz) и Джоном Боулби, а также экспериментами на животных Лидделла и других. Результаты этих работ позволяют оценить, что значит смерть для маленького ребенка: он видит в ней угрозу сепарации от матери или ее заместителя. Боулби пришел к выводу, что сепарационная тревога у человеческих детей максимальна в период между 6–7 месяцами и 2.5 г. [244] Возможно, период, когда сепарация вызывает наибольшую тревогу, предшествует периоду, когда в норме развивается концепция смерти. Способность формировать концепции, а вместе с ними – поскольку происходит скачок в освоении языка, – более эффективные коммуникативные системы, ведет к ослаблению психосоциальной связи с матерью или ее заместителем, а тем самым и силы сепарационной тревоги. В нашей культуре все маленькие дети переживают, пусть и краткие, периоды отсутствия материнской фигуры. Это исходный источник горя и разочарования. И самые первые идеи смерти обычно активизируют тревогу сепарации, хотя в целом процесс концептуального развития ее снижает. Лидделл в исследованиях на овцах и козах продемонстрировал глубину биологического стресса, вызываемого сепарацией матери и младенца. У взрослых животных продуцировались экспериментальные неврозы; при всей своей поразительной устойчивости, они не влияли на продолжительность жизни. После двадцатилетней работы исследовательская команда «ощущала себя как перед глухой стеной. Затем тяжелая дверь медленно повернулась на своих петлях, и мы обнаружили себя в новом помещении, звериной детской. Благодаря исследованиям Рене Шпица, который наблюдал госпитализм у младенцев, лишенных адекватной материнской заботы, мы переместили фокус своего внимания на новорожденных ягнят и козлят и на защитное функционирование матерей, ограждавших свое потомство от воздействия психологического стресса» [245] . Детеныши животных, некоторые сопутствуемые матерями, а некоторые разлученные с ними, были подвергнуты стрессу. Выяснилось, что на первых тест не оказал никакого вредного воздействия, в то время как у вторых развился экспериментальный невроз, поначалу характеризующийся, как у взрослого животного, диффузным возбуждением, но потом приводящий к пассивности и отсутствию каких-либо видимых реакций. Как правило, подвергнутые стрессу изолированные от матерей ягнята и козлята умирали в пределах года. Еще более поразительным было наблюдение, что разлука ягненка или козленка с матерью на час непосредственно после рождения, даже безо всякого стресса, также обычно приводила к смерти в раннем возрасте. Д-р Лидделл пишет: «Мы должны расширить нашу концепцию обусловливания [246] с тем, чтобы она включала взаимное обусловливание между матерью и новорожденным, благодаря которому присутствие матери становится условным сигналом безопасности для ее потомства». Когда молодое животное в одиночестве, у него вызывает тревогу почти любое событие, – которое, находясь с матерью, он воспринял бы с полной невозмутимостью. Конечно, результаты экспериментов на животных нельзя применить к человеку без модификации. Например, у людей совершенно другая временная шкала. К тому возрасту, когда у человеческого детеныша сепарационная тревога достигает максимума (согласно данным Боулби), у молодого животного, если оно выросло в нормальном контакте с матерью, уже сформировались стрессовые реакции, характерные для взрослого представителя его вида. Однако потребность в присутствии материнской фигуры в течение раннего детства для предупреждения тревоги, которая грозила бы при переживании незнакомых событий в одиночестве, представляется общей для человека и животного. Когда ребенок овладевает концепцией, включающей идею ухода, исчезновения, прекращения человеческого контакта, он, вероятно, прежде всего прилагает ее к отношениям, наиболее для него важным, и мысль о сепарации от материнской фигуры должна вызвать глубокую тревогу. Таким образом, для Джейн было вполне нормально при первом же возбуждении сильной тревоги приложить концепцию смерти к няне, ухаживавшей за ней с рождения. Реакция Джереми была аналогичной. В той мере, в какой тревога по поводу смерти исходно наполняется эмоциональным содержанием сепарационной тревоги, общей у человека с другими живыми существами, она, по-видимому, легко смещается на заместителей матери, то есть на людей, выполнявших для ребенка интимную материнскую функцию в течение значительного предшествующего времени. Это можно рассматривать как защитную меру, важную для сохранения психического здоровья. Так что в этом отношении Джейн была обычным ребенком. Необычной была быстрота, с которой она достигла следующей стадии концептуального развития, поскольку она тут же спросила: «Я тоже умру, все умирают?» Именно утвердительный ответ на эти вопросы вызвал самую сильную реакцию, горькие рыдания. Ход мысли нормальный, но обычно он занимает гораздо более долгое время. Нам не известно, проходила ли Джейн в своем развитии тревоги о смерти стадию, которую переживают многие дети. Важность рта в перцептивной активности младенца очевидна любому наблюдателю. В психоанализе есть теория оральной фазы психического развития. Завершение «чистой» оральной фазы, видимо, приходится на возраст примерно 2 года, к которому ребенок в достаточной мере овладевает двигательными и хватательными навыками. Таким образом, расцвет оральной фазы для большинства детей остается позади к тому моменту, когда они начинают формировать концепцию смерти. Тем не менее, у многих детей незрелые концепции смерти принимают форму оральной фантазии. Клиффорд Сали (3 г. 2 м.) воображал мертвую птицу на дереве, которую «змея съела, а потом выплюнула обратно» [247] . [ПИ 36]. Патриция К. рассказала историю о ребенке, которого мать потеряла, потому что «ее проглотила большая рыба». Оральных фантазий о смерти, которая на самом деле не смерть, полны волшебные сказки: бабушку Красной Шапочки съел волк, но позже она в целости выбралась из волчьего живота; Гензель и Гретель съедают часть дома ведьмы, она приветствует их внутри, но при этом намеревается приготовить и съесть их. Фрейд говорит, что каннибализм на оральной стадии имеет сексуальную цель, и Мелани Кляйн развила эту тему. Оральная смерть не воспринимается как окончательная. Проглатывание составляет этап фантазийного жизненного цикла, следующая фаза которого – рождение, или выплевывание, или извержение со рвотой, или род кесарева сечения, какое было произведено волку, съевшему бабушку. Смерть как финальный процесс не играет здесь никакой роли, отсутствует как понятие. То, что Джейн (насколько мы знаем) не прошла через стадию оральной концептуализации смерти, не означает аномалию, поскольку нормальные дети в этом отношении очень различаются. Еще одна фантазия о человеческой судьбе, также, по-видимому, свободная от тревоги и также необязательно присутствующая, основана на идее, что по мере того, как ребенок становится больше, родитель становится меньше, пока в конце концов они не поменяются размерами и функциями. Ричард (3 г. 11 м.), когда м. раздевала его для купания, сказал: когда он был мужчиной, она была маленьким мальчиком или девочкой, и он (Р.) купал ее и укладывал в постель. [ДЗ 39]. Сали приводит несколько сходных примеров [248] . Эрнест Джонс говорит об этой вере в обращение ролей ребенка и родителя в эссе, озаглавленном «Значение дедушки» [249] , как об одном из источников веры в реинкарнацию, соединенном с инцестуозными желаниями и служащем выражению враждебности по отношению к родителям. Я сомневаюсь, что интерпретации д-ром Джонсом психологических процессов, лежащих в основе этой фантазии, валидны для всех ее форм. В случаях Ричарда и детей, которых приводит в качестве примеров Сали, воображаемые функции ребенка в перевернутой ситуации – женские, а не мужские, будь то родитель или родитель родителя. Что касается реинкарнации, – известно, что Ричарду эту идея не нравилась. Его познакомил с ней старший брат, для которого она была вполне знакомой и приемлемой. По мере того, как ребенок взрослеет, его сепарационная тревога принимает рациональную или рационализированную форму. Соня Расмуссен, видимо, страдала от тревоги по поводу потери родителей как кормильцев, ответом на которую явилось предложенное ею счастливое решение: «Если бы у меня не было мамы и если бы у меня не было папы, думаю, какая-нибудь одна или другая леди дала бы мне шесть пенсов» [250] . [ПИ 37]. Психологические защитные операции могут ставить тревогу под контроль, но совершенно не обязательно устраняют ее. Два года спустя у Сони и ее сестры была беседа с матерью, начатая старшей сестрой, которая сказала: «Как люди любят своих отцов и матерей! Ты не должна умирать, пока я не вырасту!» Соня отозвалась: «Конечно, я буду с тобой. Ты не должна умирать, пока я не умру» [251] . [ПИ 38]. Ее защита от тревоги о смерти как о сепарации от матери заключалась в отрицании этой сепарации, выразившемся в решении, что они должны быть похоронены вместе. Идея совместных похорон – разумеется, очень распространенная фантазия, да и распространенная практика. У нас есть две домашних записи на эту тему: ... [ДЗ 40] Джуди (7 л. 2 м.), когда мать ее матери была серьезно больна, стала бояться за собственную мать, а затем начала думать о собственной смерти: «В следующем году мне будет восемь, но я могу умереть до своего дня рождения; я могу умереть до Рождества и не получить никаких подарков; я могу умереть в следующем месяце – или на следующей неделе – или в следующую минуту, но я не хочу. Я хочу подождать и умереть тогда, когда ты и папа умрете. Так хорошо было бы умереть всем вместе!» ... [ДЗ 41] Бен (7 л. 2 м.), в маминой кровати, в течение минуты или двух перед завтраком, говоря о кори, заявил радостно: «Я бы хотел умереть». М.: «Почему?» Б.: «Потому что я бы хотел быть в той же могиле, что ты». По мнению психоаналитика, в бессознательном могила почти никогда не символизирует смерть [252] ; Платон писал, что материнская функция земли имеет отношение не только к браку и рождению, но и к смерти [253] . Бове [254] цитирует Пьера Лоти (Pierre Loti): «Моя мать была единственным человеком в мире, относительно которого я не испытывал страха, что смерть разлучит нас навсегда» [ПИ 39]. Американский студент-медик, проходя тест, исследующий реакции на утрату, дал следующий ответ: ... [ПИ 40] Когда я был маленьким, я ужасно боялся смерти, с тех самых пор, как узнал о ней. Я говорил себе, что буду исключением из общего правила. Я и потом не свыкся с этой идеей, хотя разрезал массу трупов. Но знаете, когда я видел, как мою мать прятали в могилу, я не боялся смерти, ни капельки. Я был вполне готов свернуться там внизу рядом с ней, и с тех пор у меня нет никакого страха смерти. Помню, я тогда заметил, что могила не очень-то глубокая, и это вроде заставило меня поверить. Но все равно, когда гроб опускали в могилу, я хотел заорать: «Остановитесь!» [255] . Во всех этих случаях тревога, безусловно, связана со смертью как сепарацией от любимого объекта, и защита приняла форму надежды или веры в соединение в смерти; более того, бессознательно, – в единение более близкое, чем было возможно в жизни. Тема единения в смерти знакома из литературы: Антигона и Гемон, Ромео и Джульетта, а также истинные любовники из бесчисленных баллад соединяются в могиле. Возможно, в истории человечества концепция Земли как богини-матери явилась и причиной, и следствием практики похорон. Вернемся к актуальности наблюдений: прежде чем Джейн начала спрашивать маму о смерти, она увидела мертвую птицу. Важность животных в детском развитии не осталась незамеченной. Фрейд утверждал, что в сновидениях и в бессознательном родители представлены большими животными, сиблинги – маленькими. Мы обнаружили, что маленькие животные также могут отображать для ребенка его самого. Репрезентация родителей животными в снах или фантазии при бодрствовании, по-видимому, часто служит замаскированному выражению амбивалентных или враждебных импульсов по отношению к родителям, с последующим чувством вины или тревогой по поводу возмездия. Однако оказывается, что современные дети вполне готовы выражать враждебность достаточно открыто, без маскировки. ... [ДЗ 42] Кларисса (4 г. 7 м.) и ее мать говорили о ветеринарах и усыплении кошек. К. рассказала, как усыпили кошку, а затем спросила: «Ты умрешь раньше меня… Я младше тебя, поэтому ты умрешь первой, правда?» М.: «Да». К. весело распевала, направляясь в ванную: «Ты умрешь раньше меня, ты умрешь раньше меня». М. пришла в ванную и поцеловала ребенка, который выглядел очень довольным. К.: «Ты любишь меня, правда?» М.: «Конечно, я тебя люблю». К.: «Сестра Т. не любит меня, честное слово. Все дети в этом классе любят меня, кроме J.». (Комментарий матери: Т. – школьная подружка Клариссы. Сестра, которая учится в более взрослом классе, старше их обеих. J. проявила некоторую враждебность к младшим, и К. строила планы убить ее с помощью лука и стрел.) ... [ДЗ 43] Бену (6 л. 4 м.) мама запретила играть в мяч, пока они не придут на открытое место, свободное от транспорта. Он надулся, а потом сказал: «Я хочу, чтобы тебя никогда не было на свете! Но в другие разы я вовсе этого не хочу! У тебя так же с твоей мамой?» М.: «Да». Б. тут же стал веселым и послушным. В этих эпизодах, так же, как в других, приведенных выше, смерть переживается главным образом не как разлука, а как конечный результат агрессии. Ассоциация смерти и агрессии, кажется, вовсе не обязательно вызывает у маленьких детей вину или тревогу. Мальчик возраста 2 г. 2 м., который убил муху, испытывал дискомфорт по этому поводу, но, согласно нашим записям, дети могли, по всей видимости, получать удовольствие от агрессивной активности по отношению к маленьким животным и на своей стадии развития не питать никакой тревоги, связанной с концепцией смерти; им также не потребовались психиатрические консультации впоследствии. Но когда под угрозой оказывается собственное Я, уровень напряжения, ассоциированного с концепцией смерти, меняется. У детей, лишь постепенно достигающих этого этапа, можно наблюдать переходную стадию. Так было с Ричардом. Когда ему шел пятый год, местное управление организовало отстрел с целью уменьшения популяции серых белок. Это было в лесу около его дома. Ричард очень тревожился на эту тему (выстрелы были слышны ему дома), пока ему не сказали, что маленькие животные – не исконно английские белки. Несколько позже (в возрасте 5 л.), увидев отряд солдат, Ричард забеспокоился, но затем с облегчением решил: «Мы не умрем, потому что англичане не стреляют в англичан!» [ДЗ 44]. Безусловно, он стремился избежать идентификации с жертвами агрессии. Клиффорд Сали (4 г. 4 м.) испытывал более широкую неприязнь к агрессии; он отломал ружья у своих игрушечных солдатиков, «когда я подумал, что они просто плохие и им нравится убивать людей!» [256] [ПИ 41]. То, что у детей вызывает тревогу перспектива идентификации с мелкими животными, жертвами агрессии, уже было отмечено в связи с реакциями детей, которых наблюдала д-р Исаак, на вскрытие мышей. Ребенок постепенно узнает, что в определенных условиях люди убивают других живых существ, и общество это одобряет. Далее он, естественно, может стремиться включить себя в категорию, по отношению к которой агрессия не одобряется либо которая, как он полагает, защищена от смерти. Часто, чтобы успокоить ребенка в его тревоге по поводу смерти, родитель говорит ему, что смерть связана со старостью. Так пыталась сделать мама Джейн, так Расмуссен утешал свою дочь Рут (4 г. 7 м.), а Бена (3 г. 3 м.) – его мама. Если ребенок примет эту форму защиты, она может привести к неожиданным для родителей результатам, а также сыграть важную роль в его дальнейшей жизни. Сделав вывод, что дети не умирают, ребенок может захотеть перестать взрослеть. Задержка социального развития является симптомом определенных психиатрических расстройств и порой может быть связана с этой ассоциацией. Еще одно возможное последствие принятия ребенком данной защиты – более удачное, если только не превращается в навязчивость, – возбуждение или усиление интереса к числам и времени. К этому аспекту я вернусь в следующей главе. Пока давайте проиллюстрируем индивидуальными примерами предыдущий вариант. Уверенность в том, что дети не умирают, иногда проявляется случайно при выполнении заданий теста на общий интеллект. Например, ребенка спрашивают: «Что в этом глупо [неправильно, бессмысленно]: на старом кладбище в Испании нашли маленький череп, который, как считается, принадлежал Христофору Колумбу в десятилетнем возрасте?» Одна из наших испытуемых, Мэри U, ответила на это: «Я не знаю, как можно умереть в десять лет, разве что кто-нибудь убьет». Другой ребенок сказал: «Колумб не мог умереть в десять лет, потому что у мальчика не может быть врагов». Шилдер и Векслер [257] сообщают об аналогичных реакциях американских детей, которых в процессе клинического исследования спрашивали: «Может ли ребенок умереть?» «Нет, – ответил один мальчик, – мальчики не умирают, если не попадут под машину». [ПИ 42]. Таким образом, категория детей, подобно категории англичан для Ричарда, считается неподвластной смерти. Вряд ли дети во времена, скажем, Гиббона могли верить в подобное, так же, как и сегодняшние дети в странах с высоким уровнем детской смертности, например, в Индии. Даже в наших условиях ребенка с нормальным интеллектом эта идея успокоит лишь ненадолго. Мэри U, процитированной выше, было 11 л. 1 м., но ее интеллект был ниже нормы. В ответ на заявление Стивена, 4 г. 10 м., что его брат, которому было два с половиной, не умрет сто лет, другой ребенок возразил: «В сто лет каждый будет мертвым!» Стивен «принялся надевать туфли, с виду совершенно спокойный, как будто тема мгновенно была забыта». Этот заметный переход от возбужденного разговора к видимому безразличию аналогичен перемене в поведении Джейн. («Внезапно… она объявила: "Теперь я буду дальше пить чай", и тема была временно забыта».) Это внешние признаки вытеснения. Через четыре месяца стало ясно, что Стивен не забыл тот эпизод. За чаем с мамой и младшим братом у них произошла беседа, о которой мама сообщила следующее: ... [ДЗ 45] С. (5 л. 2 м.): «Где твоя мама?» (Он уже задавал этот вопрос накануне и никак не прокомментировал ответ.) М.: «На небе. Она умерла некоторое время назад. Думаю, ей было около семидесяти». С: «Ей должно было быть восемьдесят или девяносто». М.: «Нет, только семьдесят». С: «Ну, мужчины ведь живут, пока им не станет девяносто девять». (М. ничего на это не сказала, и без каких-либо реакций С. тема разговора поменялась. На следующий день, снова за чаем, прежний разговор был возобновлен.) С: «Кто была моя мама, когда мне был один [год]?» М.: «Я. Я всегда была твоей мамой». С: «Когда ты должна умереть?» М.: «О, я не знаю. Когда мне будет семьдесят, или восемьдесят, или девяносто». С: «О! [пауза] Когда я вырасту, я не буду бриться, и тогда у меня будет борода, да?» (Далее он рассказал о том, что видел старого человека с длинной бородой, и он сморкался в свою бороду. Он явно был очень доволен этой историей. Затем направление разговора сместилось. Вспоминая беседу предыдущего дня, м. сделала вывод: С. думает, что бороды вырастают у очень старых людей.) Из обобщения, высказанного школьным товарищем Стивена, – что каждый будет мертвым к тому моменту, когда ему исполнится сто лет, – Стивен, видимо, сделал вывод о том, что именно такова нормальная продолжительность человеческой жизни. Смерть бабушки в более раннем возрасте означала для него, что это правило неприменимо к женщинам. Этим умозаключением он подтвердил его действительность для мужчин. Но, похоже, мужчинам желательно обзаводиться признаками мужественности и возраста. Поскольку борода – один из них, Стивен намерен воздерживаться от бритья, когда придет время. Вся эта тема также явно стимулировала у него интерес к числам, – ниже мы снова поговорим об этом в связи с данным ребенком. В отличие от решения отрастить бороду, этот интерес сохранился во взрослой жизни. Расмуссен пишет, что обе его дочери с пятого года жизни чрезвычайно боялись смерти. Здесь мы также находим ассоциацию смерти и возраста: ... [ПИ 43] Рут (4 г. 7 м.): «Папа, ты умрешь?» О.: «Да, но не раньше, чем состарюсь». Р.: «Я тоже состарюсь?» О.: «Да». (Три месяца спустя.) Р.: «Каждый день я боюсь умереть… Я хочу никогда не состариться, ведь тогда я никогда не умру, правда?» [258] Аналогичное желание выразил Эрик G, выполняя методику завершения историй (см. гл. V, стр. 110). Десмонд I (9 л. 6 м.), деревенский мальчик, сказал, что герой истории «хотел остановить мальчика, чтобы [sic!], когда он будет расти, в нем оставалось меньше жизни». Сали сообщает о подобной идее у маленькой девочки (3 г. 6 м.), которая попросила, чтобы ей на голову положили большой камень, чтобы она не могла расти, состариться и умереть [259] . [ПИ 44]. Оказалось, что в завершениях 10-й истории 31 из 88 детей отдали предпочтение тому, чтобы дольше оставаться ребенком, а не вырасти быстро. Среди них мальчиков было больше, чем девочек, и больше клинических случаев, чем неклинических, но эти различия не были статистически достоверными; однако сочетание пол + клинический случай дает значимые различия [260] . Методика завершения историй не дает ребенку возможность выразить категорическое отрицание личной смертности, которое мы находим как в домашних записях, так и в протоколах клинических наблюдений. Клиффорд Сали (3 г. 10 м.) «ехал с мамой на автомобиле за городом в чудесный майский день… в счастливейшем настроении… внезапно воскликнул: "Я никогда не умру!"» [261] [ПИ 45]. Рут Расмуссен (5 л.) объявила: «Я никогда не умру!» [262] [ПИ 46]. Эдвард G, обследованный в клинике (Шилдер и Векслер), заявил: «Я не умру, – когда вы будете старым, вы умрете. Я никогда не умру» [ПИ 47]. Позже этот мальчик сказал, что он тоже состарится и умрет. У всех этих детей уже была концепция смерти; Рут, более того, выражала постоянную глубокую тревогу по этому поводу. Ни в одном случае утверждение личного бессмертия не сохранялось надолго. Клиффорд на пятом году жизни «засыпал маму вопросами о смерти и похоронах». И он, и Рут на протяжении месяцев после их заявлений о собственном бессмертии выказывали тревогу относительно смерти. Временная блаженная безрассудная убежденность в личном выживании, по-видимому, обусловлена проникновением в сознание психического состояния, которое в норме бессознательно. Реакция сына Сали вызывает в памяти описание Вордсвортом своих детских переживаний: «со всем, что видел, я находился в контакте не как с чем-то отдельным, а как с неотъемлемой частью моей собственной нематериальной природы… Ничто не было для меня труднее, чем признать смерть состоянием, имеющим отношение к моему собственному бытию…» Здесь выражено ощущение имманентности жизни и постоянного живого единения Я и мира, отрицающего возможность личного конца. Поскольку отрицание личной смертности оказывается непрочно, то, рассматривая этот эпизод как выражение процессов развития ребенка, мы обращаемся к интерпретации Ференци [263] , в которой он следовал идее Фрейда: отрицание воспринимаемого, но неприятного факта может иметь позитивный эффект, способствуя построению прагматических отношений между индивидом и средой. Отрицание реальности – переходная фаза между игнорированием и принятием реальности; чуждый и потому враждебный внешний мир может, несмотря на боль, войти в сознание, – если к боли добавлен знак «–», то есть если она отрицается. Это наблюдение всегда казалось мне гениальным инсайтом, потрясающе достоверной интерпретацией поведения. Случаи такого спонтанного преходящего отрицания менее проблематичны, чем ситуации, когда мать находила необходимым сама прибегнуть к отрицанию ради или вместо ребенка. Положение родителя в такой ситуации оказывалось одним из труднейших, – если не проявить гибкость, она могли привести к психиатрическому расстройства ребенка впоследствии. Один такой случай приводит д-р Моргенштерн: ... [ПИ 48] Первые идеи смерти могут вызвать у ребенка мощные аффективные реакции. Четырехлетняя девочка плакала в течение двадцати четырех часов, узнав, что все живые существа умирают. Ее мать не в состоянии была ее успокоить иначе, чем дав торжественное обещание, что она, маленькая девочка, никогда не умрет. У этой же девочки в пятнадцать лет развились приступы длительного и крайне тяжелого истерического кашля. Психоанализ показал, что в действительности она наказывала себя за бессознательные желания смерти по отношению к матери, сестре и братьям. Она видела себя пораженной туберкулезом и умирающей… [264] Эта история воспроизводит, в более экстремальной форме, опыт матери Джейн и, чуть раньше, самой Джейн. Одна из наших записей также рассказывает о том, как мать обнаруживает, что должна дать ребенку какую-то гарантию – вариант отрицания, – чтобы помочь ему пережить трудный момент: ... [ДЗ 46] Ричард (5 л. 1 м.) с недавних пор во время купания жаловался и печалился на тему смерти. Вчера, ныряя в своей ванне, он игриво рассуждал о возможности никогда не умереть, жить тысячу лет и т. д. Сегодня – Р.: «Вдруг я буду один, когда умру. Ты будешь со мной?.. Но я не хочу быть мертвым, никогда». Несколькими днями ранее, когда он как будто боялся того, что не знает, как умирать, м. сказала ему, что ему не следует беспокоиться, потому что она умрет раньше и он будет знать, как это делается. Казалось, это его успокоило. Но теперь м. уверила его, что будет с ним, когда он умрет, и добавила: «Но ты еще долго не умрешь, Ричард. К тому времени, когда ты умрешь, ты будешь все это понимать». В ответ его серьезное, несчастное лицо постепенно расплылось в улыбке, и он сказал: «Хорошо. Я беспокоился, а теперь я могу быть веселым». Он стал прыгать на коврике в ванной и петь. Через несколько минут – Р.: «Хорошо бы я мог видеть сны днем». М.: «Что бы ты хотел, чтобы тебе приснилось?» Р.: «О том, как мы идем в магазин и покупаем вещи». При аналогичной ситуации в семье Кац мать чувствовала себя вынужденной перед лицом тревоги ребенка отрицать его смертность: ... [ПИ 49] Теодор (5 л. 2 м.) «Животные тоже приходят к концу?» М.: «Да, животные тоже. Все, что живет, приходит к своему концу». Т.: «Я не хочу прийти к концу. Я бы хотел жить дольше всех на земле». М.: «Тебе не нужно умирать, ты можешь жить вечно». В обсуждении этого протокола профессор Дэвид Кац написал: «Мы пытались, насколько возможно, оградить детей от каких-либо представлений о смерти, особенно смерти человеческих существ. Зачем было расстраивать их мыслями о смерти, которая неизбежно была бы воспринята ими как нечто крайне таинственное и ужасное, если бы они услышали о ней, не имея никакого утешения, которое бы их поддержало… Но было суждено, чтобы в очередной раз непрошеный помощник нарушил наши планы… Когда мама дает ему правдивый ответ, Теодор впервые обнаруживает страх смерти… Видя его страдание, м. решается успокоить ребенка в своей заключительной фразе» [265] . Вызывает восхищение и благодарность научная честность, побудившая Розу Кац открыть, что она сказала мальчику нечто, что не было правдой. В приведенных нами отчетах примечательны несколько фактов: каждый из троих детей стремится отрицать понятое им, и каждая мать, с большим или меньшим нежеланием, способствует отрицанию у ребенка. Больше всего сопротивления было у французской матери. У ее ребенка впоследствии развился невроз, в котором играли роль ассоциации со смертью. По-видимому, все матери, поддерживая отрицание, действовали вопреки своему рациональному суждению, но оказывается, что, соглашаясь быть сообщником ребенка в отрицании реальности, родитель на самом деле помогал ему принять эту реальность позже. Нежелание родителя отрицать реальность вместе с ребенком имеет три основания: желание следовать собственной совести; желание делать это особенно по отношению к ребенку, в качестве ролевой модели для ребенка; наконец, фундаментальное желание осуществлять социальную коммуникацию в соответствии с прагматической реальностью и естественным законом, – иными словами, на собственном примере учить ребенка говорить правду о серьезных вещах. Аргументы в пользу того, чтобы поддерживать принятие реальности ребенком, очень весомы. Тем не менее, в данном контексте это несет опасность. Знание того, что отрицание в конечном счете облегчает принятие, может помочь родителю. Естественно, в дальнейшем, когда самому ребенку отрицание будет уже не нужно, можно ожидать обвинений в ненадежности, в лжи. В ответ на открытые обвинения родитель может сказать: «Тогда ты не мог(ла) принять это». Когда взрослые пытаются оградить ребенка от фактов, касающихся смерти, с которыми он иначе встретился бы, он может заподозрить обман, что приведет к развитию тревоги более устойчивой и патологической, чем та, которую вызвала бы укрываемая от него реальность. Иллюстрацией может послужить случай, о котором сообщает Эриксон [266] . [ПИ 50]. Бабушка Сэма умерла в доме Сэма, когда ему шел четвертый год. Хотя он мог видеть гроб, мама сказала ему, что бабушка ушла. У Сэма той ночью был эпилептиформный припадок, и его забрали в больницу для наблюдения. Через месяц после выхода из больницы он нашел мертвого крота и пришел в болезненное возбуждение. Он спрашивал о смерти, а ночью у него были судороги. Еще два месяца спустя у него был третий припадок, во время которого он случайно раздавил в руке бабочку. В случае Сэма психический стимул, идея смерти, спровоцировала проявление скрытой готовности к эпилептическим припадкам. Был сделан вывод, что «на самом деле ведущий патогенный психический стимул» – страх мальчика, что его мама может умереть, потому что за несколько дней до смерти бабушки он бросил в маму чем-то и ушиб ее. Из этого сокращенного описания истории Сэма мы можем предположить также, что Сэм боялся и собственной смерти, – возможно, как воздаяния, – и болезненно идентифицировался с маленькими мертвыми животными, вследствие чего их смерть оказывалась сильнейшим стимулом его страха за себя. Когда мама Джейн обнаружила, что неспособна разрешить трудности ребенка, она разделила ее страдание. Обратившись к руководствам по детскому развитию в поисках помощи в решении проблемы, она ее не нашла. Согласно этим книгам, младенцы инстинктивно боятся громкого шума и быть уроненными, и на этом по условно-рефлекторному механизму строятся другие страхи. Стандартный американский учебник [267] , цитирующий исследования Гезелла и других, рассказывает, что шестилетние дети обнаруживают страхи перед сверхъестественным – например, призраками и ведьмами, – и перед природными элементами, такими как гром, дождь, ветер и огонь; некоторые еще боятся, что мама умрет, или опоздать в школу. К семи годам дети «проявляют более глубокие и тревожащие страхи, – войны, шпионов, грабителей; кого-то, прячущегося под кроватью». Родителям, – утверждают авторы, – часто бывает трудно отвечать на вопросы о смерти, и «их колебания порой подтверждают для детей, что в связи со смертью есть чего бояться… Болеющие часто дети иногда чувствуют тревогу родителей за их жизнь и в результате испытывают давящий смутный дискомфорт, не испытываемый здоровыми детьми» (курсив мой). Подобные утверждения отнюдь не помогают родителям таких детей, как Джейн, Теодор или Рут, а, скорее, усиливают их боль и растерянность. На самом деле авторы исходят из исследований, в которых, с одной стороны, несомненно были использованы продвинутые методы подбора испытуемых и методология, считавшаяся здравой; но с другой, наблюдения в них были окрашены культурной предубежденностью, и выводы из них извлекались ненаучным образом. Как делается заключение, что страх семилетнего ребенка по поводу человека, прячущегося под кроватью, является «более глубоким и тревожащим», чем страх смерти матери у шестилетнего? Непоследовательность изложения и явная нечувствительность к феномену страха смерти у человека – который, как показывают антропология и история, является одним из самых мощных и распространенных человеческих мотивов, – может быть объяснена лишь конвенциальным (то есть культурно обусловленным) вытеснением страха самими авторами учебника и исследователями, на чьи работы они ссылаются. Если родитель обращался за помощью к психоаналитику или психиатру, он тоже едва ли ее находил, хотя и в медицине, и в академической психологии уже начинался поворот. Д-р К. У. Валь [268] писал двенадцать лет назад: ... Феномен страха смерти или тревоги по поводу смерти (называемый танатофобия ), хотя, безусловно, не являющийся клиническим раритетом, практически не описан в психиатрической или психоаналитической литературе… и если все же отмечается… то обычно лишь как производное и вторичное явление, часто в более приемлемой форме «страха кастрации». Убедительные клинические данные свидетельствуют, что такого рода смещение действительно происходит… Но, тем не менее, важно подумать о том, не обслуживает ли такая постановка вопроса защитные потребности самих психиатров. Именно у ребенка можно найти ключи к тайне… этой древней загадки смерти, как и наших способов совладания с ее пугающей неизбежностью… Но лишь с недавних пор мы стали способны черпать знание из этого источника. Фрейд… ожидал, что [страх смерти] должен появляться, если появляется вообще, после эдипова периода… как символический продукт страха кастрации, связанного с дефектным разрешением эдипова комплекса. Современные данные не вполне согласуются с этой точкой зрения. Танатофобия часто встречается у детей… Ее появление, по-видимому, непосредственно связано с процессом концептуального развития и формированием чувства вины, значительно предшествующих эдипову комплексу.c На одном из этапов развития фрейдистской теории Рут Мэк Брунсвик (Ruth Mack Brunswick) выдвинула идею, принятую Фрейдом, – что маленькая девочка, желая сексуального акта с отцом, невротически реагирует, когда мать делает ей клизму. По крайней мере в одном случае невроз девочки, включавший тревогу о смерти, был интерпретирован в этом духе: ... [ПИ 51] Маленькую девочку (7 л. 6 м.), дочь любящих родителей со средним уровнем интеллекта и скромным материальным положением, привели к аналитику в связи с фобией собак, появившейся через два месяца после того, как она переболела корью и получала клизмы. Фобия была излечена за два месяца в результате позволения удовлетворения анальных импульсов и т. п. Интересно, что вскоре невроз вернулся, и одним из его симптомов стала неспособность к счету и видимая утрата какого-либо знания о численных отношениях… Возникало впечатление, что причиной этому был страх смерти, – тревога о том, как скоро умрут школьная учительница, доктор, мама. Девочка сказала аналитику, что у нее есть навязчивое побуждение думать о смерти и кладбищах. Когда в школе говорили о Дне Поминовения Усопших (La Fête des Morts), она была очень расстроена и не могла ничего есть [269] . Мне кажется возможным, что клизмы не имели никакого отношения к этиологии невроза и душевного страдания; фобия собак была вызвана страхом возмездия за агрессивные желания по отношению к родителю или сиблингу, в фантазии представленных в образах животных, амнезия на числа – ассоциацией смерти с возрастом, а расстроенное состояние – в связи с Днем Поминовения Усопших – ассоциацией с неизбежностью ее собственной смерти. Подобно обнаженности пресловутого короля, страх смерти до недавних времен, хоть и очевидный для неискушенного наблюдателя, оставался совершенно незаметным для психологов и психоаналитиков, – за выдающимся исключением в старшем поколении профессоров Дж. К. Флугеля и Гарднера Марфи (Gardner Murphy). Концепция смерти и тревога по поводу смерти у ребенка постоянно описывалась в терминах ничего кроме. Ранк считал «одной из величайших заслуг Фрейда то, что он привлек наше внимание к негативной идее смерти у детей». Часто цитировалось утверждение самого Фрейда о том, что для ребенка смерть значит немногим больше, чем уход или исчезновение. Один американский психолог заявил, что для ребенка смерть означает просто госпитализацию! Мы с определенностью обнаружили, что на ранних стадиях освоения языка и понятий представления детей о смерти весьма ограниченны; обобщения ошибочны, поскольку эти ограниченные представления слишком разнородны по содержанию. Но нет оснований считать, что неадекватность представлений обеспечивает их эмоциональную стерильность. Предполагаемый уход матери может причинить ребенку страдание и повергнуть его в отчаяние не менее острое, чем какая угодно утрата – взрослого. И если исследования Боулби, Шпица, Лидделла и их последователей хоть что-то значат, то они приводят к мысли, что ожидание надвигающегося события, сопряженного с таким страданием, должно вызывать у ребенка тревогу. То, что она в некоторой степени вытесняется, – в детстве, очевидно, типично и нормально. Осознание неизбежности собственной смерти может расстроить так же или еще глубже, чем разлука. Преходящее отрицание реальности может играть позитивную роль, облегчая тревогу и потому позволяя принятие в дальнейшем. Кроме того, как мы наблюдали в случае Стивена, какие-то из наиболее ценных интересов и достижений человека могут происходить из стремления избежать смертности. Отрицание личной смертности – лишь один из нескольких механизмов, с помощью которых ребенок постепенно становится способен эмоционально и интеллектуально ассимилировать реалии физического и социального окружения. Другой используемый и ребенком и взрослым механизм связан с вытесненными желаниями: ненавидимый объект становится любимым; если его и не ищут, с ним играют, его соблазняют. Такая позиция у ребенка была блестяще художественно описана Моранте [270] . Одинокий мальчик, чья мать умерла при его рождения, создает собственный Кодекс Абсолютный Правды, «однако ни в одном из законов кодекса не упоминалось то, что я больше всего ненавидел: смерть… В своем естественном счастливом состоянии я гнал от себя все мысли о смерти… Но в то же время, чем больше я ненавидел смерть, тем с большим восторгом и наслаждением я вновь и вновь доказывал себе свою бесшабашную отвагу: никакая игра не была достаточно увлекательной, если в ней не было очарования риска». Возраст, характеризуемый Фрейдом как возраст латентной сексуальности, – это период дерзаний и принятия вызовов: засунуть руку в огонь, взобраться на дерево или на скалу, пройти по стене, лечь под поезд, последним перебежать улицу. В 1958 г. появилось исследование, авторы которого писали о тенденции искать опасность или играть с нею, как о психологической загадке, – поведении, не согласующимся с доминирующими теориями гомеостаза или подкрепления [271] . Однако оно вполне согласуется с теориями развития, основанными на потребности человека в перцептивной стимуляции, базирующимися на исследованиях, проведенных в университете МакГилла (McGill University). Речь идет о том, что организм ищет не восстановления оптимального статического состояния, а различных достаточных уровней стимуляции. Вызывающее поведение, характерное для предподросткового периода, укладывается в картину, где также присутствует насмешка над смертью, описанная Опай, и бравада, которой Джойс Кэрри в детстве вооружался для встречи с привидениями. [ПИ 52] Деревенские избегали мельницы после захода солнца, и хотя мы с Гарри решительно отвергали существование привидений, мы бы не пошли ночью через [мельничные] дворы… в моем воображении возникали серые бесформенные тени, подобные маленьким обрывкам облаков, кучками проплывающие от окна к окну [разрушенной мельницы] и неподвижно взирающие на нас из своих не-лиц, с глазами, как у летучих мышей. У них не было лиц, – столь тверда была моя решимость не верить в привидения. У них были глаза, потому что, несмотря на свою решимость, я чувствовал, что за мной наблюдают… Несмотря на все эти ужасы и хотя к мельничному пруду был прямой проход через здания, мы почти всегда выбирали путь по дворам. Отчасти это была бравада, потому что нам было стыдно проявлять страх, отчасти нас привлекало само предприятие… Мы не верили в привидения, но боялись их; я-то ребенком боялся еще и темноты. Также меня нервировала высота. Поэтому каждый темный подвал, каждый дом с привидениями, каждое высокое строение или мачта, казалось, бросали мне вызов. И я стыдился не принять его [272] . Отчаянные дерзания взрослых получают положительный публичный отклик, в отличие от спонтанных авантюр детей, которые по определению являются запретными и потому обычно не попадают в непосредственное поле зрения взрослого. Они запретны ради блага ребенка; увы, в скученности современного города у него может не найтись другой отдушины, кроме как в запретной активности, – запрещенной также ради спокойствия других людей и соблюдения закона. Мальчишки вламываются в частные владения или садятся за руль автомобиля, еще не достигнув возраста, когда они могут получить права. Беседуя с юными правонарушителями, я нередко приходила к выводу, что причиной конфликта с законом явилась детская неспособность отказаться от вызова, а вовсе не какие-либо антисоциальные мотивы. В подростковом возрасте незаконность может добавлять остроты мероприятию. Даже младшим детям, как в приведенной выше цитате и как в наших записях, по-видимому, необходимо смешивать реальность и фантазию, чтобы испытать удовольствие от встречи с тем, чего они боятся. Дети, которые отваживались проникать на заброшенную мельницу, ... …потому большое значение придавали охоте на крыс, и Гарри говорил: «Убивать крыс важно, – они сжирают каждый год всякой всячины на миллионы фунтов. Кроме того, они переносят чуму и всякие болезни», и мы с Кэти горячо его поддерживали: «Крысоловам платят за убийство крыс». Мы все знали, что это были водяные крысы, абсолютно безвредные, но не говорили об этом, потому что тогда бы не было добропорядочного мотива для нашего волнующего путешествия по старой мельнице… ... [ДЗ 47] Ричард (6 л. 11 м.) попросил, чтобы в тихий час ему читали «Волшебные сказки» братьев Гримм, заявив, что они ему очень нравятся. Бен (10 л. 1 м.) сказал, что ему они не нравятся. Б.: «Ричард боится колдуний, а я – привидений». Р.: «Я боюсь колдуний, и привидений, и грабителей, и всего на свете !» Б.: «О, грабители реальны, их нечего бояться! Не нужно бояться того, что существует в реальности. Можно просто побежать к телефону и набрать 999 [номер полиции]. (Примечание м.: «Наш телефон не подключен к автоматической системе».) На стадии вызова дети смешивают реальность и фантазию, чтобы справляться со своими страхами и жизненными проблемами. Проживание не вполне выдуманных ужасов или опасностей, совсем не выдуманных, но привлеченных собственными силами, помогает предотвратить панику, совладать с ощущениями несчастья. Даже тревога по поводу сепарации и возмездия, заложенного в агрессии, может открывать воображению успокоительные возможности, как шесть пенсов Сони Расмуссен. Если утрата происходит не в самом раннем детстве, то это всегда не впервые: даже маленький ребенок уже переживал это в воображении. Мы привели некоторые примеры непосредственного психологического эффекта утраты, обнаруженного при индивидуальном наблюдении за ребенком дома или в школе. Каков возможный долговременный эффект? Психиатров интересовал вопрос, не может ли утрата в детстве повышать риск дальнейшего психического расстройства. Достоверный ответ требует данных о количествах переживших в детстве утрату людей со сходными историями и условиями жизни, ставших и не ставших впоследствии пациентами психиатра. За относительно ранней работой д-ра Феликса Брауна [273] , указывавшей на повышенную частоту дальнейших депрессивных расстройств среди тех, кто пережил утрату в детстве, последовали многочисленные новые исследования, а недавно в Эдинбурге и Лидсе было проведено крупномасштабное исследование психиатрических и других пациентов [274] . Обнаружено, что 15 процентов нормальных людей потеряли родителя в возрасте до 16 лет. Пропорция психиатрических пациентов, потерявших отца к этому возрасту, не оказалась достоверно выше ни в одной диагностической категории; статистически значимая разница между психиатрически здоровыми и страдающими психическим расстройством испытуемыми нашлась только для больных тяжелой депрессией и только в связи с утратой матери. Д-р Брафтэс [275] в Норвегии обследовал 4000 испытуемых – многие из которых жили в деревне, – потерявших родителя в детстве по различным причинам, а не только в результате смерти; обнаружилось, что сепарация вследствие смерти не является фактором, особо предрасполагающим к психическому расстройству. При кратком резюмировании таких исследований мы неизбежно упускаем какие-либо важные детали. В Европе диагноз тяжелой депрессии может быть поставлен пациентам, которые были бы в Америке классифицированы как шизофреники. Существуют данные [276] , что среди взрослых депрессивных пациентов женщины, лишившиеся отца в подростковом возрасте, а также и женщины и мужчины, лишившиеся матери в детстве, более склонны к попыткам самоубийства. Когда со смертью встречается целое сообщество, как это было с американцами при убийстве президента Кеннеди, взрослые могут не проявлять ни понимания, ни чуткости по отношению к детям. Это было отмечено командой психиатров [277] в результате наблюдения поведения сестринского персонала в детском отделении психиатрической больницы. Сами расстроенные, медицинские сестры ожидали, что реакции детей будут подобны их собственным. Находящийся в тревоге взрослый ощущает невосприимчивость ребенка к горю как оскорбление. Он (она) оценивает эту невосприимчивость как антисоциальную, не задаваясь вопросом об ее причине и избегая таким образом болезненного самоанализа. Выводы, сделанные из наблюдений в больничных палатах, могут относиться и к тому, что происходит за стенами больницы. Глава IX СМЕРТЬ И ВРЕМЯ Мифология и литература свидетельствуют о тесной связи времени и смерти в человеческом мышлении. С другой стороны, время разных культур очень различается, а сущность смерти переживается взрослыми повсюду и всегда сходно. Время труднее для понимания, чем смерть: его физические проявления менее заметны. Утверждалось, что человек становится способен к восприятию времени благодаря осознанию смерти [278] . Серьезное исследование связи этих двух концепций при развитии ребенка и в истории показывает, что это верно лишь отчасти. По-видимому, между концепцией смерти и концепцией времени имеется постоянное взаимовлияние, – это дорога с двусторонним движением. Учитель Ньютона, Исаак Бэрроу (Isaac Barrow), определял время как непрерывность всякой вещи в ее существовании [279] . Св. Августин на вопрос «Что есть время?» сказал, что быстрого и легкого ответа быть не может, хотя не найти другого слова, столь привычного или столь знакомого. ... Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему – нет, не знаю. Настаиваю, однако, на том, что твердо знаю: если бы ничто не проходило, не было бы прошлого времени; если бы ничто не приходило, не было бы будущего времени; если бы ничего не было, не было бы и настоящего времени… [280] Насколько что-то прежде было, а теперь больше нет, – мера его смерти; и насколько чего-то некогда не было, а теперь оно есть, – мера его начала [281] . Поначалу в своем мышлении о времени ребенок обычно смешивает время и бытие. Утверждения и вопросы о событиях, которые произошли, когда его еще не было, могут привести его в замешательство; он станет явно отрицать событие либо впадет в противоречия. Пример отрицания можно найти в уже приведенной нами записи, – о том, как Бен, 3 г. 4 м., не согласился с тем, что его нигде не было, прежде чем мама его зачала: он сказал, что находился у нее под ногами. Валлон [282] также приводит примеры противоречивого мышления детей, вызванного их неспособностью представлять время вне их собственного существования. ... [ПИ 53] (K-вин пришел к выводу, что он родился до того, как что-либо существовало.) «Но, когда ты родился, дома существовали?» К.: «Да». «Кто построил дома?» К.: «Люди». «Кто были эти люди – это не были твои папа и мама?» К.: «Это были мужчины»(«messieurs»). «Они родились раньше тебя?» К.: «Нет». Как говорит Валлон, ребенок, по-видимому, ощущает себя субъектом по отношению ко всему существующему; предпосылка же его собственного существования – некое коллективное бытие, анонимное, включающее неопределенные и как бы безобразные личности. Вещи существуют постольку, поскольку они могут быть восприняты нами, – это солипсистская позиция. Утонченная и туманная манера, в которой философы время от времени говорят о солипсизме, может создавать ложное впечатление, что это достижение глубокого процесса аналитической мысли. На самом деле солипсизм очень примитивен. И отнюдь не чужд ребенку. Приводимые Валлоном примеры солипсизма детей в их представлениях о времени особенно иллюстративны в отношении периода до рождения юного солипсиста, как в случае К-на. В наших записях обнаруживается иллюстрация той же позиции в приложении к другой граничной точке жизни. ... [Д3 48] Мама Ричарда упомянула о «предпоследнем Рождестве». Ричард (4 г. 9 м.) на это возразил: «Нету никакого последнего Рождества. Они все продолжаются и продолжаются. Пока я не умру». Поскольку его занимали мысли о смерти – что нормально для его возраста, – ребенок явно неправильно понял значение слова предпоследний в этом контексте. Имелось в виду предыдущее, а он понял как предшествующее последнему. Надо сказать, что среди взрослых подобным образом могут мыслить не только философы и психотики. Шекспир вложил эту идею в уста по-детски романтичного Готспера: Но мыслью управляет жизнь, а жизнью Играет время, время же со всем, Что временно, должно остановиться [283] . Характерное для западных культур решение проблемы соотношения времени с собственным бытием или эго диаметрально противоположно решению К-на: не время до существования эго отменяется, а эго продлевается в посмертное будущее. Кросскультурное исследование связи концепций времени с расширением эго позволило прийти к следующим выводам: ... Западное эго может неограниченно продлеваться в будущее, – во всяком случае, оно существенно вовлечено в будущие события; индуистские эго простираются бесконечно и в прошлое, и в будущее, – при отчетливом осознании, что индивидуальная душа имела начало в прошлом и будет иметь конец в будущем; китайские эго распространяются не из отдаленного прошлого, а из настоящего, двигаясь и в прошлое, и в будущее, при этом их индивидуальность все более истончается; что касается прибрежных салишей [284] , то их эго расширяется вообще не во времени, но непременно приводит индивида в отношения с окружающим миром [285] . Посмертное продление эго современного западного человека имеет определенные поведенческие последствия, которые Бриджмэн рассматривает как иррациональные: ... Всякому индивиду приходится слышать, как окружающие говорят о смерти, включая его собственную. Он привыкает думать о смерти безлично, так, как будто она является частью его объективированного опыта. В результате получается нелепая мешанина, моя смерть – это то, в чем у меня никак не может быть опыта. Поэтому программы действий, которые большинство людей вырабатывают в ожидании смерти, просто не имеют смысла [286] . Здесь, безусловно, речь идет не об умирании, а о смерти как о состоянии post-mortem. Основания, по которым Бриджмэн считает иррациональным поведение большинства представителей западной культуры, он риторически формулирует в виде вопросов: ... Почему кто-либо может захотеть определять, что будет с его собственностью в то время, когда для него это уже ничего не изменит? Почему обещание, данное у смертного одра, считается столь священным?.. Почему люди трудятся ради того, чтобы суд истории их оправдал? Что может измениться от вердикта истории? Почему мы аплодируем христианскому мученику? Если он работал на христианский истэблишмент отдаленного будущего, значит, он не мог отдать себе отчет, что это никак его не коснется?., обнаруживал весьма нереалистичное отсутствие приспособляемости перед лицом превосходящей физической силы?.. Почему самоубийца так часто пытается оставить того или иного рода сообщение, объясняющее его поступок?.. Почему люди так стремятся, чтобы их семья была обеспечена после их смерти; почему компании, страхующие жизнь, составляют столь уважаемый и влиятельный общественный институт?.. Почему угрозы нанести вред семье после смерти индивида являются самым эффективным оружием ГПУ?.. Большинство людей просто не понимают, что значит быть мертвым. Стереотипы мышления и мотиваций проецируются… в результате простой вербальной инерции [287] . Возможно, но, я думаю, недостаточно дать ответ Бриджмэну с точки зрения эволюционной теории: существуют насекомые, которые делают тщательнейшие приготовления для обеспечения потомства, которое выведется не раньше смерти родителей; млекопитающие часто проявляют готовность защищать свой молодняк ценой собственной жизни; озабоченность человека будущим его семьи или группы за границами его собственной жизни может быть обусловлена сходными врожденными побуждениями, закрепленными на уровне вида по причине их ценности для выживания. Но если, с другой стороны, использование разума считать человеческой характеристикой, имеющей высочайшую выживательную ценность, то всякая наследуемая форма поведения должна проходить проверку на рациональность. На самом деле Бриджмэн вовсе не игнорирует социальную ценность альтруистических установок человека; напротив, он утверждает, что «нелогичные (посмертные) программы человека являются мощнейшей скрепляющей общественной силой, и если бы общество внезапно их лишилось, оно бы, возможно, поначалу прошло через период высокой нестабильности [288] . Тем не менее, он явно считает, что такой социальный цемент ipso facto [289] нежелателен, и временная нестабильность не была бы слишком высокой ценой за его ликвидацию. Неспециалист мог бы найти возражения Бриджмэну, не прибегая к эволюционной теории: X желает благополучия или несчастья для Y , опираясь на временную шкалу существования Y , а не своего собственного. Когда X думает о прошлом, настоящем или будущем страдании своего друга, он, X, несчастен сейчас ; аналогично, представляя успехи врага в прошедшие годы, или сегодня, или через сорок лет, он, X, испытывает раздражение или гнев, а если у врага неприятности, X может почувствовать злорадное наслаждение. Нет ничего нелогичного в том, что X заботится об Y независимо от перспективы собственной кончины. Более того: Y может быть не индивидом, а группой, потенциальная длительность существования которой несоизмеримо больше, чем у X. X не может сделать ничего для изменения прошлого состояния Y или эффекта этого состояния на себя самого, но он может повлиять на будущее состояние Y , и его попытка осуществить это, чтобы почувствовать себя более счастливым в настоящее время, может считаться вполне рациональной. Ситуация может осложняться предвосхищением того, что будущее состояние самого X повлияет на будущее состояние Y , – но это частный случай внутри более общего. В нем возможны варианты, когда: а) X ожидает, что будет свидетелем того, что будет происходить с Y ; б) X не ожидает этого. Например, X может одновременно принимать меры против ущерба для Y в случае собственной а) инвалидности и б) смерти. В первом случае он был бы свидетелем неблагополучия Y , во втором – нет. Но есть общий существенный фактор: его актуальная тревога по поводу Y снижается благодаря его действиям. Социальный психолог может предложить еще один ответ на вопрос Бриджмэна. Со временем Я выстраивает личность вокруг ядра, которое Уильям Джеймс называл чистым эго [290] , – посредством бессознательных имитаций, идентификаций и отыгрывания ряда социальных ролей. Все это происходит в контексте аффективных отношений между индивидом и другим человеком (например родителем) или группой (семьей; группой по интересам; компанией; фирмой; политическим, социальным или муниципальным сообществом; нацией). Процесс, о котором идет речь, является двусторонним. Родитель функционирует как таковой только при активном существовании ребенка как такового; группа для своего существования нуждается в активной идентификации ее членов с ее фундаментальным бытием. Нечто из темпоральности [291] группы бессознательно ассимилируется и присваивается индивидуальным Я, а личность индивида вносит вклад в индивидуальность группы – целостности, обычно более долговечной. Традиции и законы, признающие и санкционирующие эти темпоральные отношения индивидуального эго и сообщества, – основа стабильных социумов, а вовсе не «скрепляющий фактор» для каких-то надстроек над ними, без которого можно обойтись. Процесс взаимоотношений индивида и группы инициируется социальным импульсом, или аффектом, в философии и в психоанализе называемым эросом. Разум хорош для того, чтобы быть ему слугой, но никак не судьей; чтобы адекватно направлять и контролировать его действие, но никак не критиковать порождающий это действие процесс за иррациональность. Чувство бессмертия у индивида, возникающее в контексте его отношений с сообществом, имеет центрально важное значение для нашей темы, и мы к нему еще вернемся. Оно обсуждается в «Пире» Платона. Ему родственно сходное переживание по отношению к земле, на которой живет индивид или сообщество. Современная дрессировка граждан в духе националистических патриотических реакций, возможно, мешает увидеть, с какой легкостью они возникают спонтанно. Поэтому автор берет на себя смелость привести здесь случай из личного опыта, – историю, рассказанную незнакомым человеком в личной беседе. Это была дочь фермера, средних лет, незамужняя, в последние годы ухаживавшая за своим отцом вплоть до его смерти. Она выражала крайнее огорчение тем, что он не верил в будущую жизнь, а лишь беспокоился, «не лишится ли души» земля его фермы под управлением нового владельца. Вернемся к детям. В западных культурах дети обычно усваивают общепринятые значения слов, выражающих временные отношения, между 2 и 7 годами [292] . Начиная с четвертого года они могут научиться «узнавать время» по часам. «Время», которое «узнается», поначалу может восприниматься лишь как практический сигнал, возвещающий о наступлении регулярного события: ... [ДЗ 49] Ричард (4 г. 9 м.), перечисляя все вещи, «которые мы не могли бы иметь, если бы у нас не было денег», в том числе ланч, добрался до «часов», помедлил мгновение и добавил: «Но нам бы не нужны были часы, если бы у нас не было ланча». ... [ДЗ 50] При обсуждении того, являются различные объекты мебелью или инструментами, было решено, что часы – предмет мебели, который указывает время. Ричард (5 л. 6 м.) чуть позже заметил: «Я знаю одну вещь, которая говорит о [sic] времени зимы, – то, что с деревьев опали все листья». Исследуя чувство времени у детей, Эмс (Ames) обнаружил, что маленькие дети раньше начинают понимать время по отношению к окончаниям вещей, чем по отношению к началам. Считается общим правилом, что люди живут скорее в ожидании будущего, чем глядя назад, в прошлое [293] . Но это верно для ответственных взрослых. Можно заметить, что очень старые люди, неспособные преодолевать жизненные трудности без посторонней помощи, живут все более в прошлом, интерпретируя события даже текущего дня в связи с людьми и местами их юности; детей и других, кто по личностным или социальным причинам свободен от обязательств материального обеспечения, обычно занимают и прошлое, и будущее, – истоки и финалы. Концепция времени, вырисовывающаяся в мифах, религии и науке, по-видимому, в той же степени связана со взглядом, обращенным назад, к личностным и космическим началам, что и со взглядом вперед, устремленным к смерти и будущему. Св. Августин, рассуждая о времени, больше поглощен творением, нежели воскресением; но исследование мышления о времени от Монтеня до Т. С. Элиота (T. S. Eliot), которым мы обязаны Жоржу Пуле [294] , обнаруживает, по меньшей мере, баланс между обращенностью назад и вперед, хотя весы склоняются в сторону скорее припоминания, чем предвосхищения. Освоение представлений о времени и пространстве, согласующихся с современной западной культурой, требует перехода, который для некоторых детей оказывается трудным: от более ранней идеи времени, определяемой повторяющимися событиями, – зима и лето, день и ночь, ланч и отход ко сну, – к более поздней концепции линейного времени. Воспроизводящиеся последовательности без отчетливого линейного движения, выражающие время для маленького ребенка, подобны мифопоэтическому времени, которое описывают археологи. Об этом времени говорится как о вечном, непреходящем времени без определенной структуры. Бессмертный фараон может одновременно находиться среди звезд и в своей гробнице. Повторяющиеся ритмы обусловлены космически, однако в них присутствует изменчивость; они влияют на человеческую активность и подвержены ее влиянию. Повторяя действия, символически ассоциированные с космическими ритмами дней и сезонов, человек стремится обеспечить их сохранение. Не отражающие этот идеал феномены незначимы, легковесны. Имеют значение лишь повторяющиеся состояния вещей, которые никак не меняются вне своих циклов; уникальное преходящее событие заслуживает лишь мимолетного внимания. В таком мышлении нет восприятия истории. Многие дети младше десяти лет не в состоянии объяснить, почему череп десятилетнего ребенка не мог принадлежать человеку, который был знаменит в далеком прошлом [295] . В частности, Ричард на седьмом году жизни обнаруживал трудность понимания необратимости временных изменений. Ему показали портреты английских королей, в том числе – короля, изображенного взрослым человеком, которого звали так же, как его. Р.: «Мне шесть лет. А ему [Ричарду Львиное Сердце] было шесть?» [ДЗ 51]. В отсутствие представлений о возрасте и смерти, связанных с линейной концепцией времени, изучение истории едва ли может начаться. Девочка Джейн, в своей ранней тревоге по поводу смерти, сместила свои нежные чувства с живых существ на искусственные маки, говоря: «Вот увидишь, они не умрут!» Древних египтян, у которых, как нам известно, было очень слабо развито историческое чувство, тревога относительно смерти аналогичным образом побуждала дорожить предельно вещественными и долговременными монументами, какие только способен создать человек. «…Великая Пирамида Гизы… документ в истории человеческого разума… Повелевая материальными силами, инженер фараона добился бессмертия для себя и для своего государя» [296] . Корни современной западной концепции времени обнаруживаются в ранней истории религии евреев [297] . Для их священнослужителей и пророков время не было главным образом выражением ритма, который с помощью надлежащих ритуалов требовалось поддерживать в гармонии с поведением космических сил, таких как солнце; не воспринималось оно и как поток, тщетно стремящийся подточить материальные монументы, порождения камня и человеческого искусства. Оно символизировало для них среду, в которой трансцендентный Бог имел возможность через Свой избранный народ проявить Свои волю и величие. События, в ходе которых евреи достигли своей страны и покорили ее, постоянно воспроизводились в их ритуалах как демонстрация действия божественной силы. Таким образом, доверяясь неведомому будущему, определяющим фактором которого должны были быть их отношения с высшей Властью, они опирались на события исторического прошлого, а не на неизменные природные циклы. Поэтому они видели зло не только в человеческих жертвоприношениях, но также в поклонении солнцу и луне и в гадании [298] . Нельзя сказать, что циклическое восприятие времени несовместимо с линейным. Ни один сторонник теорий линейного времени не станет отрицать сезонный цикл. Уже ко времени написания ветхозаветных книг Царств и Паралипоменон вавилоняне разработали достаточно сложную математическую астрономию, и их идеи о возврате Золотого Века вовсе не мешали им заниматься расчетами того, через какое время это должно произойти. Однако в различных религиозно-мифологических трактовках отношений между рождением, жизнью, смертью и временем в разной степени используются цикличность и линейность. В индуизме и буддизме акцентирована повторяемость; христианство говорит об однократном пути к цели. Известны примеры того, как попытки постичь бесконечность линейного времени пробуждали тревогу. Штекель [299] , ранний ученик Фрейда, писал: «Мне часто приходилось слышать, как очень мудрые и трезво мыслящие люди говорили, что не отваживаются размышлять о бесконечности или о времени и пространстве, боясь, что уних в голове что-то выйдет из строя». Это фраза из раздела, озаглавленного «Ужас перед мертвыми». Когда одному из наших испытуемых, Стивену, было 4 г. 10 м., его мама записала: «Думаю, он сильно напуган [идеей смерти], как я когда-то – концепцией Пространства». [ДЗ 52]. Отец другого испытуемого сообщал об осознанном сильном страхе, связанном с мыслями об огромных межзвездных расстояниях, – хотя он не был знаком со словами Паскаля: «Ze silense éternel de ces espaces infinis m\'effraye» [300] . Идеи бесконечности и конца равно неприемлемы: ... [ДЗ 53] Бену (3 г. 6 м.) сказали, что его мама умрет, когда будет старая, – может быть, когда ей будет больше семидесяти лет. Он начал тревожиться о том, кончаются ли числа или они бесконечны, и тогда ему сказали, что есть воображаемый конец, называемый бесконечность. Следующим утром, когда он разговаривал сам с собой в кроватке, прежде чем встать, слышали, как он сначала сказал: «Конечность!» [301] , а затем, после паузы: «Конечность-один, конечность-два…» и так далее. Ребенок пытался поставить под контроль окончание вещей, хотя его концепции смерти, времени и числа находились еще в зачаточном состоянии. Отказ признавать или представлять себе конец характерен не только для детства. Первые обсуждения принципа энтропии Карно-Клаузиуса свидетельствовали об аналогичных реакциях у зрелых ученых. Геккель (Haeckel, 1834–1919) возражал против него на том основании, что если бы этот принцип действовал, то мир имел бы не только конец, как явствует из него, но и начало, – и то и другое виделось Геккелю совершенно безумным [302] . Циклическая концепция времени продолжает занимать воображение, как видно по «Пьесам о времени» Дж. Б. Пристли («Time Plays», J. В. Priestly) и многим другим произведениям на сходные темы. Период, когда ветхозаветные евреи не нашли места в своей религии для идеи личного бессмертия, был также периодом великих пророков. Они не предсказывали детерминированное будущее; по замечанию Кассирера [303] , они не были прорицателями. «Будущее, о котором они говорили, было не эмпирическим фактом, а этической и религиозной задачей». Это были не предсказания, а обещания, дававшиеся в связи с «совместным предприятием», которое началось с доверия и отрицания тревоги, а закончиться должно было физическим и духовным облегчением для бедных, светом для слепых и свободой для томящихся в заключении. Смертность человека не отрицалась, но за заявлением, что «всякая плоть – трава», следует предписание «Не бойся, ибо я помогаю тебе» [304] . Используя совершенно другую идиому, Витгенштейн говорит то же самое, что Исайя: ... Временное бессмертие человеческой души, означающее, следовательно, ее вечную жизнь даже после смерти, не только ничем не гарантировано, но прежде всего это предположение не выполняет даже того, чего с его помощью всегда хотели достичь. Решается ли какая-либо загадка тем, что я вечно продолжаю жить?.. Решение загадки жизни в пространстве и времени лежит вне пространства и времени [305] . Во втором столетии до н. э. под давлением преследований среди евреев возобладала вера в воскресение и посмертный этический суд; легенды об Енохе и Илии служили поддержкой теологии вознесения, а изучение греческих источников способствовало смягчению прежнего отказа от доктрин личного бессмертия. Однако продвинутая версия веры в жизнь после смерти отличалась от той, что присутствовала в раннем мифопоэтическом мироощущении. Кассирер отмечает: Платон, св. Павел и авторы Книги Еноха [306] соглашаются в том, что тезис о посмертном существовании требует аргументации и обсуждения. Сама идея аргументации была чужда духу мифопоэтического мышления, принимавшего жизнь после смерти как очевидность и не интересовавшегося противоречиями. Христианская Церковь распространила в древнем мире древнееврейскую концепцию времени, – не бескомпромиссную версию, озвученную главными пророками, а сравнительно поздний вариант, в котором индивидуальная судьба была более значима и занимала более важное место. Вавилонское представление о вечно возвращающемся времени сменила концепция времени, согласно которой человеческие события признавались хоть и уникальными, но важными. Возникновение и распространение христианства, с его центральной доктриной Распятия как неповторимого события, уникально значимого во времени, привело к кардинальному повороту: люди стали думать о времени как линейном движении без циклического повторения [307] . Первая философская теория времени, вдохновленная христианским откровением, разработана св. Августином 400 лет спустя; прошло еще 200 лет, прежде чем священнослужитель в Италии, скифского происхождения, ввел практику датирования событий от рождения Христа. Прежде время событий определялось через отсчет от некой точки, затерянной в туманной древности, такой, как сотворение мира или основание Рима. Измерение исторического времени начиная с описанного в хрониках события – было научным достижением. Однако не объективное преимущество этой практики было причиной ее принятия. Более того, вероятно, дата рождения Иисуса была установлена неправильно. Это событие было выбрано потому, что оно воспринималось как временной источник надежды человека на вечную жизнь. В данном контексте буквальная точность не казалась первостепенно важным условием: «небесам не нужно спесивое ремесло точного расчета» («High heav\'n rejects the lore / Of nicely calculated less and more»). В связи с традицией летоисчисления от рождения Христа детям в западных культурах жизнь Иисуса неизбежно преподносится как центральное, уникальное историческое событие. Это может вызывать у них в очень раннем возрасте проблемы, подобные той, которую средневековая Церковь разрешила с помощью легенды о Сошествии во Ад [308] [309] . В наших записях мы обнаруживаем, что Бен (3 г. 10 л.), услышав, что Иисус «сказал людям, как быть хорошими», на следующий день спросил: «Кто смотрел за Лондоном до Иисуса Христа?» [ДЗ 54]. (Примечание к записи: смотреть за = говорить, чтобы были хорошими; Лондон = люди.) В этом вопросе подразумевается линейная концепция исторического времени. Св. Августин гипотетически заключил, что время субъективно [310] . Имеет ли время для современного физика объективную основу, позволяющую избежать субъективности и социо-религиозной коннотации? Это не простой вопрос. Обратимся к физической проблеме градуирования времени. Физик говорит нам следующее: ... Если мы принимаем чисто относительную меру времени в единицах определенных феноменов, это позволит нам упорядочить феномены во времени, но совершенно необязательно – измерять промежутки времени вне этого порядка. Лунные циклы не абсолютно одинаковы, как и циклы вращения Земли. Атомные часы основаны на идее, что все атомы данного элемента ведут себя одинаково, независимо от места и эпохи. Базисная шкала времени принципиально связана с нашей концепцией универсальных законов природы [311] . Однако не что иное, как теология, явилась источником, из которого наука первоначально заимствовала концепцию универсального природного закона. Нидхэм [312] считает сомнительным, что наука могла достигнуть своего теперешнего уровня развития, не пройдя теологическую стадию; более того, на этой стадии теология должна была быть не расплывчатым общим образом мысли, а именно той теологией, из которой на самом деле выросла западная наука. Измерение времени далеко продвинулось уже в Вавилоне, но там оно оказалось нерасторжимо связано с астрологией и иррациональным детерминизмом, которого избегали еврейские пророки. «Когда мы читаем в псалмах, что небеса возвещают славу Божью и свод небесный являет Его труды, мы слышим голос, который ниспровергает верования египтян и вавилонян» [313] , потому что для них сами небеса были богами, а отнюдь не свидетельством трансцендентных божественных законов. Таким образом, Нидхэм, следуя Комте (Comte), говорит о теологической стадии, но в связи с теориями времени он утверждает нечто большее: «Странно, насколько близко научному мышлению часто оказывалось теологическое» [314] . Несомненно, Бернард (Bernard) прав в том, что три стадии Комте сосуществуют в индивиде, и теологическая стадия дает импульс научному исследованию, воздействуя помимо самых поверхностных уровней. Физическая концепция времени детерминирована как культурно, так и объективно, – она представляет собой особое социологическое явление. Как известно, время по Ньютону отличается от времени по Эйнштейну; первое – наверняка, а второе – вероятно (по меньшей мере пока, при современном состоянии науки) отличается от любой концепции времени, которая могла бы служить базисом нейрофизиологической теории [315] . Ньютоново время не годится биологу, поскольку оно не однонаправленно и поскольку, в принципе, движение и динамические процессы, подчиняющиеся законам Ньютона, обратимы. Время органических процессов необратимо. Оно – среда, в которой происходит движение от зачатия или клеточного деления к распаду, но никогда – в обратном направлении. По-видимому, все живые организмы обладают внутренними часами, обеспечивающими им отношения со временем, – более примитивные, чем те, что обусловлены перцептивными или когнитивными процессами. Фазы жизни имеют свои временные нормы, действие которых непреодолимо, как импульс, отправляющий птицу в сезонный перелет. В примитивных обществах и в древних цивилизациях, где изменение воспринималось происходящим не непрерывно, а в дискретном циклическом ритме, путь человека по жизни тоже виделся как последовательность отдельных стадий, и начало каждой стадии должно было быть отмечено ритуалом. Эти церемонии, или rites de passage [316] [317] обнаруживают поразительное межкультурное сходство. Внутренние часы не только призваны были сигнализировать о таких специальных событиях. Они более точно регистрируют ход космического времени, чем человеческое сознание без помощи инструментов; обнаружено, что люди, находясь в гипнотическом трансе, оценивают время более точно, чем в нормальном состоянии. Можно предположить, что эти «внутренние часы» участвуют в процессах обусловливания, включающих рефлекторные реакции, которые, как я уже говорила, не связаны с восприятием причинно-следственных отношений. Аналогично и действие внутренних часов можно считать независимым от какой-либо концепции времени, но если принять теорию Гийо, то получается, что они могут создавать основу для восприятия времени. Гийо [318] полагал, что идея (или восприятие) времени порождается наполненным активностью интервалом между желанием и его удовлетворением: младенец, который сучит ножками и кричит в ожидании пищи, научается различать длительности через ощущения, вызываемые разными степенями напряжения и усталости. Пиаже [319] считает, что восприятие времени начинается в процессе манипуляции объектами, и первоначально время приписывается объекту. Эти две точки зрения могут быть совместимы. Время, воспринимаемое по Пиаже, может являться физическим (ньютоновым) временем – функцией объективно наблюдаемых массы и скорости, а время, воспринимаемое младенцем по Гийо, может быть подобно более примитивному времени древних цивилизаций, в котором последовательности событий рассечены на настоящее, с его характерной аффективностью, и ожидаемое будущее с его противоположным переживанием завершенности, удовлетворенности. Гийо заключает: «Il faut désirer, il faut vouloir, il faut étendre le main et marcher, pour créer l\'avenir. L\'avenir n\'est pas ce qui vient vers nous, mais ce ver quoi nous allons» [320] . Бергсон, современник Гийо, также подчеркивал активную роль человека в определении будущего. Гийо далее добавляет, что намерение и сопутствующее ему усилие – первый источник идей действующей причины и конечной причины. Но отношение между причиной и временем – (крайне интересная) тема, которая выходит за рамки данного обсуждения; в любом случае, автор не обладает необходимой для нее философской и математической квалификацией. О Бергсоне сказано: как сын XIX века, он считал, что всякая подлинная мысль есть мысль о становлении вещей, поскольку длительность – это единственная реальность, а как для философа XX-го века для него становление означало уже не изменяемый, но изменяющийся [321] . «Существовать значит изменяться; изменяться значит созревать; созревать значит бесконечно творить себя». Согласно Пуле, оригинальный вклад Бергсона заключался в его утверждении, что длительность есть не что иное, как история или система законов, – это свободное творение. «Каждое мгновение человек действует, творит свое действие, а вместе с ним… себя и мир». Такая позиция преодолевает боль беспомощной зависимости от жестоких или равнодушных сил, однако на смену приходит боль ответственности за постоянное творение себя путем уничтожения детерминизма, заложенного в природе вещей. Это экзистенциалистская позиция. Паскаль имел дело с данной проблемой и разрешил ее для себя способом, характерным для его времени в отношении к концу, к цели, и для нашего времени – в выводах по поводу действий в переходный момент: ... Каждое мгновение вырывается из непрерывности, понимаемой как… выстроенной в линию, протянутую из прошлого в будущее. Каждое… должно переживаться не согласно знанию об историческом развитии, приведшем к нему, а как осознаваемое пророческое мгновение, в согласии с конечным итогом, который есть Бог и жизнь вечная. Трагедия и абсурд человеческой ситуации состоят в том, что человек, по всей видимости, не способен отречься от своего настоящего и выбрать вместо него будущее. И из всего этого я заключаю, что должен проводить все дни моей жизни, не думая о том, что предстоит мне после нее… Я хочу идти, не продумывая заранее свой путь и без страха испытать великое событие, я буду пассивно приближаться к смерти, отдавшись неопределенности моего будущего состояния [322] . Для Паскаля, как, несомненно, и для Кьеркегора, проект свободы основывался на непрерывности процесса движения из прошлого в будущее, из которой надлежало вырваться. Вероятно, начало аномии [323] приходится на период после Французской Революции, когда, как писал Бенжамен Констан (Benjamin Constant), настоящее стало казаться «настолько близким к небытию… настолько бессвязным, изолированным, не позволяющим ни за что ухватиться, что в нем невозможно найти что-либо, могущее сделать нас счастливее». И – в словах, еще более приложимых к человеческой ситуации в середине двадцатого столетия: «Мы – мертвые, которые, как у Ариосто, из привычек своей жизни сохранили только привычку бороться, придающую нам видимость мужества, поскольку мы храбро рискуем жизнью, которой у нас больше нет» [324] . По мере того, как люди меньше думали о том конце, о котором писал Паскаль, они все более остро осознавали присутствие смерти, которую время привносит в саму жизнь. ... …И когда я понял, что не испытываю радости, думая о том, что она жива, – что я больше не люблю ее, – мне следовало испытать большее потрясение, чем человеку, который, глядя после месяцев путешествия и болезни на свое отражение в зеркале, обнаруживает седые волосы и другое лицо… это сообщение: «человек, которым я был… более не существует; я стал другим». За такой смертью в жизни, разумеется, следует воскресение, но уже другого эго. Или работа памяти может создать единое, целостное Я? Может ли утраченное время быть обретено заново? «В прустианском мышлении, – пишет Пуле, – память играет сверхъестественную роль, как благодать в христианстве. Возможно, воскресение души после смерти следует понимать как феномен памяти» [325] . Побуждение к интегративному акту вспоминания является не интеллектуальным, а эмоциональным; одной силы воли недостаточно, сама по себе она стерильна. Прошлое оживает в настоящем лишь тогда, когда вдохновленная этим прошлым эмоция проходит сквозь время неразорванной нитью. Следуя за нитью в прошлое, Пруст обнаруживает рай раннего детства, которое описывает словами, странно напоминающими предшествовавшего ему автора, которого он едва ли мог читать: ... [ПИ 54] Надо заметить, что земля и живые существа – все, что не было мною, – казались мне тогда более ценными, более значительными, живущими более реальной жизнью, чем это представляется людям уже сложившимся. Землю от живых существ я не отделял [326] . ... [ПИ 55] Все выглядело новым, поначалу странным, невыразимо редкостным, восхитительным и прекрасным. Я был маленьким чужестранцем, которого при входе в мир встречали и окружали бесчисленные радости… Само мое неведение являлось преимуществом. Все вещи были безупречными, чистыми, сияющими: да! и бесконечно моими, и радостными, и такими дорогими мне… Все пребывало в покое, свободное и бессмертное… Пыль и булыжники улицы были драгоценны, как золото; ворота поначалу являлись концом мира… Люди!.. Мальчики и девочки, которые возились и играли на улице, были подвижными сокровищами. Я понятия не имел, что они были рождены или что им предстоит умереть; все вещи вечно пребывали на присущих им местах. Вечность обнаруживала себя при Свете Дня [327] . Оба писателя стремятся вновь увидеть мир таким, каким видели его в детстве, – иначе им не вернуть себе не просто счастье, а позитивную ценность существования, и не опровергнуть смерть воспринимающего Я во времени. Дабы оценить узнанное о времени, смерти и их отношении, человек возвращается во время, предшествовавшее его учебе, и интерпретирует полученные уроки, исходя из того взгляда на жизнь, который был у него до первого понимания времени и смерти. «В моем конце – мое начало». Глава X НЕУМОЛИМЫЙ ЗАКОН, СЛУЧАЙ И НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ В предыдущей главе мы исследовали связи между представлениями о смерти и о времени у ребенка и у взрослого. Согласно физике, измерение времени в конечном счете определяется нашей концепцией универсальных законов природы. Предмет этой главы – связь между концепцией смерти и идеей универсальности природных законов. На этой связи основаны представления о смерти, относящиеся к категории E (см. главу III); исследуя формирование концепции причины, мы видели, что развитие происходит в направлении этой категории. На предшествующих стадиях концептуального развития атрибуты живой и мертвый отделились от феноменов. Стало восприниматься собственное Я – как активный центр своего мира; мертвый уже не определяется просто как ушедший, или убитый, да и каким-либо иным ограниченным образом; ни любовь, ни ненависть больше не наделяются силой спасать или уничтожать; биологические аспекты смерти стали видеться как более существенные, чем ее ритуальная сторона. Переживание смерти остается источником эмоционального и автономного возбуждения; вызывает реакции тревоги, обесценивания или вызывающей бравады; возможно, служит стимулом для постоянного поиска неких ответов. Концепции смерти и причины по-прежнему тесно переплетены. Именно это мы и обсудим вначале. Пиаже писал: «Будучи порождена отношениями между личностной активностью и внешним миром, [каузальность] на первых порах проникнута смесью магичности и феноменализма, но позднее… она становится частью системы отношений как таковых» [328] . В данной главе мы будем говорить главным образом о переходе к этой последней стадии, определяемой в терминах, которые использовал Пиаже, и в целом будем исходить из его картины интеллектуального развития ребенка, хотя с некоторыми оговорками. В связи с обсуждением взаимоотношений между концепциями смерти и универсальности природных законов речь будет идти также о том, что установление связи между этими концепциями есть шаг вперед в интеллектуальном развитии, и что после того, как этот шаг совершен, актуальная потеря переживается иначе. Наконец, будет обсуждено, не могут ли ранние ассоциации со смертью оказать влияние на характер ведущих жизненных интересов индивида. Когда развитие детей изучается на больших выборках и в результате устанавливаются нормы, то стадии и переходы между ними могут исчезнуть из поля внимания, потому что у разных детей они наступают в разном возрасте. Они окажутся скрыты за усредненными кривыми развития. Общепризнанны изменения телесного функционирования в процессе развития. По-видимому, они делают возможной и смену психологических стадий. Исследуя электроэнцефалограммы детей разного возраста, Грей и Уолтер (Grey, Walter) обратили внимание на внезапные изменения индивидуального функционирования в процессе роста, в результате чего они выступили с афористическим предупреждением: Внимание, ступени! [329] [330] – Хаксли и Лоренц (Huxley, Lorenz) описывают критические периоды в развитии животных, когда те особенно уязвимы. Психоаналитик Эрик Эриксон (Erik Erikson) утверждает, что критические события в личной жизни могут быть особенно травматичными и угрожающими психической стабильности, если происходят в периоды интенсивного роста. Характерные стадии человеческой жизни признаются и на уровне культурных практик, и в рамках социологических теорий. Примеры культурных практик – крещение, бармицва, традиционные торжества в связи с окончанием школьного обучения, совершеннолетием, завершением профессионального обучения, выходом на пенсию. В качестве теоретических примеров можно привести выделение стадий психосексуального развития – оральной, анальной и генитальной; интеллектуального развития – сенсорно-моторной, эгоцентрической, стадии конкретных операций и стадии логических операций. Каждая стадия, привнося новые функции, может поначалу вызывать отход назад, или регрессивные тенденции, – старые пути должны быть пройдены по-новому. Переориентация по отношению к будущему часто требует в какой-то мере прожить прошлое заново. При описании уровней психической структуры Пиаже вводит понятие о соответствующих последовательных состояниях равновесия. Эта идея согласуется с представлениями о стадиях развития; статические, или равновесные, свойства каждой из последовательных стадий могут поддерживаться лишь благодаря характерной постоянной активности. Достижения, относящиеся к определенной стадии, могут спонтанно проявляться на предыдущей, но они не воспроизводятся стабильно до более позднего времени. Червонная Королева Льюиса Кэрролла может рассматриваться как динамическая модель начального этапа свежеприобретенной стадии: требуются большие усилия, чтобы сохранять свою позицию. Затем достигается равновесие на новом уровне, затем происходит адаптация ко все более сложному восприятию окружающей среды, пока, наконец, баланс не нарушается и не наступает скачком качественное изменение, требующее, в свою очередь, реструктуризации. Мы утверждаем, что стадии концептуализации смерти могут играть инициирующую роль для стадий интеллектуального развития. Как будет показано ниже, этот тезис получает некоторую поддержку в наблюдениях Пиаже, но обнаруживаемые нами стадии и по возрасту, и качественно не слишком соответствуют тем, что Пиаже описывает как этапы развития мышления и когнитивных способностей ребенка; также мы иначе, чем он, интерпретируем связь между концепциями смерти и причины на продвинутой стадии. Пиаже считает, что прекаузально мыслящий ребенок строит все объяснения на мотивации. По его мнению, в этот период каузальные (причинно-следственные) и логические объяснения смешаны с психологическими, идея случайности отсутствует. Все кажется ребенку отлично отрегулированным, пока он не начинает сознавать разницу между жизнью и смертью. ... После этого идея смерти возбуждает любопытство ребенка, – поскольку каждая причина соединена с мотивом, смерть требует специального объяснения [331] . Если ребенок на этой стадии озадачен идеей смерти, то именно потому, что в его картине мира смерть кажется необъяснимой. Если не принимать в расчет теологические представления – ребенок шести-семи лет еще не мог их ассимилировать, – смерть выглядит явлением, неожиданным и загадочным par excellence [332] . Среди вопросов о растениях, животных и человеческом теле как раз те, что относятся к смерти, подтолкнут ребенка оставить позади стадию чистого финализма [333] , то есть воспринять представление о статистическом характере причинности, или о случайности. Еще ранее Пиаже выделил пять типов каузальных объяснений: а) физико-механические, особым подразделом которого являются б) статистические, или основанные на идее случайности; в) финалистические (в смысле Аристотеля: птица имеет крылья, чтобы она могла летать); г) физиологические, или мотивационные: стрела попала в мишень, потому что лучник этого хотел; д) логическо-категориальные (рассмотрение конкретных случаев как проявлений более общего правила). Таким образом, Пиаже недвусмысленно высказывается в пользу функциональной связи между концепцией смерти и развитием – но не происхождением, – концепции причины. Наши наблюдения в принципе поддерживают его теорию (которую я считаю фундаментально важной), но не всю картину, представленную выше, к чему вернусь далее. На самом деле о функциональной связи Пиаже говорит лишь мимоходом, анализируя вопросы, которые задавал на седьмом году жизни один мальчик с явно высоким интеллектом. Он никак ее не упоминает в последующей работе, посвященной формированию концепции случайности у ребенка [334] , но поскольку более ранний труд был переиздан через восемь лет после выхода книги о случайности, можно предполагать, что Пиаже не пересмотрел своих взглядов на отношение между идеей смерти и развитием концепции причины. Мои собственные наблюдения показывают, что вопросы начинаются в более раннем возрасте, чем возраст мальчика Дела (которому было посвящено специальное исследование Пиаже) во время этого исследования; возможно, и сам Дел начал задавать эти вопросы раньше, чем Пиаже стал их протоколировать. Но это вовсе не означает, что я не принимаю первую часть приведенного утверждения Пиаже. Однако мы должны попытаться продвинуться дальше, поскольку в нашей теме связи между концепцией смерти, процессами мышления и концепцией причины играют центральную роль. Обратимся снова к вышеприведенной цитате из Пиаже. Упоминание о теологических идеях не следует, полагаю, воспринимать слишком серьезно, поскольку из многих протоколов, включая принадлежащие Расмуссену и мои собственные, явствует, что маленький ребенок усваивает теологические идеи, которые могут быть ему изложены, – правда, зачастую в очень грубой и совершенно фантастической версии. Что касается остального, я расхожусь с Пиаже в том, что считаю: 1) у ребенка начинают формироваться все пять типов каузальности в возрасте до 7 лет; 2) связь между концепциями смерти и причины, образование которой знаменует очень важный шаг в развитии, предполагает смерть вовсе не как случайное событие; 3) напротив, эта связь основана на отношении между смертью и человеческой природой – категорией, в которую логически включено Я. Рассмотрим эти три пункта более подробно. Аргументы в пользу того, что уже в раннем возрасте у ребенка обнаруживаются признаки развития всех пяти типов каузальности, я приведу лишь касательно последнего, логико-категориального, от которого, на мой взгляд, зависит шаг к финальной стадии. Видимо, можно считать несомненным, что концепция универсальных законов природы возникает у индивида и у расы сравнительно поздно и что она обусловлена развитием и использованием логического мышления. Однако есть данные о развитии логического мышления до и во время шестого года жизни. Примеры можно найти у Сали, Натана Исаака, Стеббинга [335] и других; нижеследующие примеры взяты из наших собственных записей. ... [ДЗ 55] Бен (4 г. 10 м.) и его мама увидели фургон сервисной телефонной службы с увеличенной моделью приемника телефонного аппарата на крыше; они стали обсуждать, насколько эта модель больше аппарата у них дома. М.: «В десять раз?» Б.: «Нет, не больше, чем в три или в четыре раза. [Пауза.] Если только раз – не очень мало; а то может и в десять раз больше быть». ... [ДЗ 56] Ричард (5 л. 1 м.): «Почему апельсин оранжевый?» М.: «Ну, может быть, люди сказали: как мы будем называть этот цвет? Он похож на цвет апельсина, давайте так его и называть» [336] . Р.: «Но мы же не называем желтый цвет грейпфрутовым, и мы не называем банан желтком». ... [ДЗ 57] Ричард (5 л. 4 м.) с мамой в автобусе; они тихонько пересчитывали (сравнительно малочисленных) пассажиров. В другом автобусе, во время той же поездки, Р. занялся этим снова, самостоятельно, и затем громко сказал: «Ног больше, чем людей». [Пауза.] «Потому что у людей две ноги». ... [ДЗ 58] Ричард (5 л. 6 м.) поджигает щепку в огне. «Дерево горит, да? Потому что мой кусочек горит». ... [ДЗ 59] Бен (5 л. 10 м.). У детей постарше завелась мода на губные гармошки; часто можно было слышать, как они извлекают из них звуки безо всякой мелодии, проводя ими вдоль рта при выдохе. М. купила одну для собственного развлечения; ее забрал младший брат Бена и принялся играть на ней таким образом. М. (шутливо): «Малыш может играть на губной гармошке так же хорошо, как мальчики на улице!» Несколько часов спустя, когда она была одна, Бен вбежал и сказал восторженно: «Малыш может играть на губной гармошке так же хорошо, как люди на улице, и я могу играть так же хорошо, как малыш, значит, я могу играть так же хорошо, как люди на улице!» Его удовольствие явно было вызвано тем, что он это придумал, а не его способностью играть на инструменте, которую он не предложил продемонстрировать. Протоколы показывают следующее. 1) Бен, младше пяти лет, интуитивно понял, что умножение на долю уменьшает результат, хотя он не способен был выразить эту идею в принятых математических терминах, да и вообще не мог бы ее выразить иначе как спонтанно. 2) Ричард, которому едва исполнилось пять, протестует против описания множества, определяемого ссылкой на один-единственный член множества, и демонстрирует, что в других сходных обстоятельствах это описание не работает. 3) Он же в возрасте 5 л. 6 м. сделал обобщение на основе конкретного случая, применив неадекватную индукцию [337] , но его поведение не оставляло сомнений, что он исходил из общей гипотезы, что дерево горит, проверяя её эмпирически. (Возможно, исходно гипотеза была индуктивной, – он видел, как с помощью щепок зажигают угольную печь.) 4) Бен в 5 л. 10 м. спонтанно открыл метод рациональной аргументации. Обычно представления ребенка о причинно-следственных отношениях могут быть поняты по вопросам, требующим каузальной формы ответа, которые он задает, или по ответам, которые он получает на вопросы типа почему. Но некоторые вопросы, скрывающие за собой логико-категориальную причинность, этим методом не так легко распознать, как другие, использующие мотивационный или финалистский тип. В начале стадии почему ребенок бывает озабочен преимущественно тем, чтобы привести свои концепции в соответствие с используемыми в его социальном окружении, – иными словами, «правильным» обозначением феноменов. Так, ребенок, который знаком с двумя местными собаками, – таксой и эрдельтерьером, – встретив соседского белого пуделя, может спросить: «Почему эта собака белая?» – и получить ответ: «Некоторые собаки белые». Однако, если бы он спросил: «Это собака?», – этот вопрос не был бы воспринят как требующий каузального ответа; ответ был бы «Да». Аналогичный пример обнаруживается в наших домашних записях. Бен (3 г. 2 м.) явно полагал, что три слога – слишком много для разумного названия, и задавал вопросы о людях или вещах со «слишком длинными» именами: «Колидон – почему дон »? «Магали – почему ли »? (Он еще не мог правильно сказать «коридор» и «Маргарита».) [ДЗ 60]. Это «абсурдные» вопросы почему, и обычно они не протоколируются. В данном случае побуждением к этим вопросам, возможно, было неприемлемое отвержение младшего брата, которому дали имя из трех слогов. На когнитивное развитие это повлияло тем, что вызвало вопросы о правилах называния, которые лежат в основе логико-категориальной каузальности. Второй пункт моих аргументов против Пиаже состоит в том, что представление о смерти-как-случайном-событии в системе физико-механической каузальности – это не вершина, а промежуточная стадия с точки зрения развития концепции каузальности в ее связи с концепцией смерти. Правда, я не уверена, что правильно интерпретирую воззрения профессора Пиаже в этом аспекте. Очевидно, ребенок не в состоянии воспринять понятия, связанные со статистической вероятностью, или сам выработать такие понятия, побуждаемый любопытством по поводу смерти, – он становится способен на это не раньше подросткового возраста, если вообще когда-либо. Но он может, отказываясь от инфантильных магических иллюзий, начать воспринимать смерть как неожиданное, случайное происшествие, – причем, как указывает Валлон, не осознавая никакой угрозы для себя лично, пусть даже утверждая или соглашаясь, что все люди смертны: ... Часто, прежде чем признать, что он тоже умрет, маленький ребенок должен пройти этап, когда он проникается пониманием того, что каждый человек умрет. Это силлогизм, который не несет с собой убежденность в смерти. Признаваемая таким образом идея смерти не имеет характера универсальности или неизбежности. Она относится к случайным обстоятельствам и к индивидуальным случаям [338] . Мертвые и те, кто умирает, воспринимаются как отдельная категория индивидов. Нередко она совпадает с категорией стариков. Разумеется, детям часто внушают, что старость – предварительное по отношению к смерти состояние. Ребенок может начать ассоциировать смерть с собой через цепочку представлений: старые люди умирают – он сам состарится – он сам умрет. Это логический процесс, но хотя он формально сходен с процессами классической логики, обычно это все же не дедукция как таковая, а то, что Стерн [339] называет трансдукцией, форма, очень характерная для детского мышления. Базисное исходное утверждение не формулируется. Вывод: «Я тоже умру» достигается через «Я тоже состарюсь», без участия генерализации «Все люди стареют, все люди умирают». Процесс, который Стерн наблюдал в раннем детском мышлении, подтверждает точку зрения Спирмэна [340] , что на самом деле индукция как таковая не практикуется: при использовании индуктивных процессов либо индукция следует за предшествующей дедукцией, либо (что, по мнению Спирмэна, происходит чаще) она основана не на единообразии природных событий, а на единообразии причин. То есть если ребенок делает рациональный вывод о собственной смертности в результате размышлений о последствиях старения, то обычно первый тезис – не Все люди смертны (единообразие природных событий), а Что приводит к твоей смерти, то приведет и к моей (единообразие причин). Вывод неприятный. Но, кажется, он оставляет лазейку. Базируя индукцию на единообразии причин, мы с уверенностью утверждаем нечто, что, в конце концов, может быть лишь вероятностью. Собственно, истинная индукция сама по себе ничего не доказывает, кроме единообразия статистического рода, которое всегда оставляет шанс ускользнуть, пусть даже бесконечно малый. Поэтому ребенок отказывается от индукции, основанной на причинно-следственных отношениях, и обращает внимание на универсальность природных законов, которая представляет собой дедукцию, извлеченную из индуктивного процесса, – отнюдь не ради принятия, но в надежде опровержения неизбежности смерти, его собственной смерти. (Это мой третий пункт.) Я не хочу сказать, что ребенок сознает эти процессы, но его мышление может им следовать. Думаю, протоколы супругов Кац могут послужить иллюстрацией. Уже приводилась беседа (гл. VIII, стр. 209), в которой Теодор спросил, приходят ли животные, как и люди, к концу, а затем сказал очень печально, что он не хочет умирать, и получил ответ, что ему умирать не обязательно. Записанный спустя два месяца разговор показывает, что мальчик не перестал раздумывать над вопросом о том, как избежать смерти: ... [ПИ 56] Теодор (5 л. 7 м.): «Бог рождался?» М.: «Бог не рождался и Бог не умрет». Т.: «Если Бог не умрет, то и все люди не должны умирать». М.: «Я расскажу тебе об этом, когда ты подрастешь». Т.: «Ты не должна говорить такие вещи, это грубо» [341] . Обнаружив отсутствие единообразия в предполагаемых природных событиях, Теодор получает возможность отрицать действенность закона, который, как он хорошо понимает, может твердо базироваться только на универсальности. Он справедливо считает, что «грубо» подвергать сомнению зрелость его ума после такого интеллектуального достижения. Ибо хотя его довод слишком сходен с традиционными теологическими аргументами, чтобы быть исключительно его творением, логика мысли, очевидно, порождена его собственным спонтанным импульсом. Рассуждения Теодора основаны на дедукции, хотя он выражает ее не столь четко, как Бен в возрасте 5 л. 10 м. (стр. 254). Однако мышление Теодора, стимулируемое желанием избежать смерти, выглядит более развивающимся, более устремленным к зрелости: он обобщает свой тезис на все человечество, что свидетельствует о формировании концепции универсального правила. Представляя себе человечество, Теодор явно включил в него и себя, отказавшись от эгоцентризма. Далее, он осознал, что человечество в целом заключено в рамки неизбежности, хотя эта мысль была допущена в сознание только вместе с надеждой ее отрицания. Как и Бен, он отдавал себе отчет, что его мышление само по себе было крупным успехом. Американские гангстеры в художественной литературе, а может, и на самом деле, называют свой пистолет «Старина равенство» [342] . Функцию, которую «Старина равенство» выполняет на практическом уровне, концепция смерти выполняет на интеллектуальном уровне, – мы можем назвать ее «Старина всеобщность». Это динамическая функция ее содержания, посредством которой она продвигает вперед интеллектуальное развитие. Динамика определяется желанием индивида не умирать. Мышление, продвигающее вперед интеллектуальное развитие, может быть отнесено к разряду творческого. Мыслительный ряд является творческим вследствие отношения между содержанием и порождающими его условиями. Генерализация, состоящая в том, что все люди должны умереть, но если это не так, то и сам индивид может избежать смерти, может быть квалифицирована как творческая, если сделана шестилетним ребенком, но в устах взрослого она является банальностью. Гертруда: Так создан мир: что живо, то умрет И вслед за жизнью в вечность отойдет [343] . Слова королевы Гертруды многозначительны благодаря самой своей банальности. После того, как общий факт стал привычным, во всяком его конкретном частном случае, относящемся к любимому объекту, эта общность отодвигается уникальностью потери. Верно и обратное. Если взгляд на ситуацию как на универсальную ощущается уместным, значит, любовь отсутствует. Королева выдала себя. Публика это замечает, да и Гамлет тоже, пусть наполовину бессознательно. Гамлет: Так создан мир. Королева: Что ж кажется тогда Столь редкостной тебе твоя беда? Гамлет: Не кажется, сударыня, а есть. Вербальный обмен скрыто указывает, что королева не любила своего первого мужа, хотя и следовала за гробом «в слезах, как Ниобея». Следует ли Гамлету подчеркнуть Я, когда он отрицает притворство? В этом была бы двойная ирония, поскольку он намерен притворяться в высшей степени тщательно. Но простая вещь сказана открыто: особый, частный характер утраты делает универсальность смерти неуместной. До настоящего момента мы обсуждали нормальное развитие на продвинутой стадии формирования концепции смерти. При культурно обусловленных отклонениях – вследствие неортодоксального обучения либо неправильного понимания ребенком, – логическая связь смерти и каузальности может привести к иррациональному разрешению. Валлон приводит следующую беседу: ... [ПИ 57] М-ин (7 л.) сказал о грозе, что она происходит из-за огненного шара. «Кто сделал этот огненный шар?» М.: «Дьявол…» «Ты его видел?» М.: Нет». «Где он находится?» М.: «На небесах» (Ли ciel). «Что еще делает дьявол?» М.: «Он делает так, что люди умирают» (Il fait mourir du monde). «Если бы дьявола не было, старые люди не умирали бы?» М.: «Да, это так» (Si). Мы не должны поддаваться искушению считать, будто подобное иррациональное мышление свойственно только ребенку и не встречается у взрослого или будто иррациональные идеи сходного содержания имеют сходное происхождение или функцию у ребенка и взрослого. Представление этого мальчика о дьяволе могло быть внушенным. Описанная ниже реакция взрослого явно спонтанна и несколько удивляет даже его самого. ... [ПИ 58] Соединение трех факторов… сделало этот кризис таким острым: неудачный роман; совершенно новое ощущение смерти как небытия, настигшее меня в середине жизни; почти невыносимая тревога о младшем друге, который, как я знал, ушел в моряки в состоянии отчаяния… Я чувствовал себя так, словно удерживал хлипкую дверь против гигантского смерча небытия… постоянно пребывая лицом к лицу со смертью… я понял, что все идеи выживания или воздаяния, которыми люди успокаивают себя, лживы… Не только представления о жизни после смерти, но и идеи о существовании в мыслях друзей среди сцен и объектов, в некоторой степени насыщенных твоей личностью… ты переживаешь полное разрушение цивилизации… [Я пришел к] убеждению… что хотя настойчивое присутствие смерти запустило весь кризис, без переживания этого присутствия не выстроишь стоящей философии. Деметриус [Капетанакис, Demetrius Capetanakis]… в конце своего эссе о Рембо… выразил это точно так, как я чувствую: «Небытие может спасти или уничтожить тех, кто встречается с ним, но тем, кто его игнорирует, остается лишь нереальность». [Я пришел к] очень любопытному выводу или, скорее, догадке, – любопытной для такого скептика и агностика, как я… [что существуют] внешние силы, противоборствующие любви. И так я начал, измученный хаосом, верить в демонов, духов зла, которые могут захватить человеческое существо и завладеть им, – порождением любви, бессмертной душой, которая становится мишенью для перекрестного огня в жизненной битве [344] . Цитата Лемана из Капетанакиса может рассматриваться как самое простое возможное выражение побуждения, лежащего в основе этой книги. Когда Леман говорит о невозможности выстроить стоящую философию без переживания настойчивого присутствия смерти, он вторит Китсу, который писал, что философские аксиомы становятся аксиомами только после того, как мы проверим их своим сердцем. И Ките жил в атмосфере того настойчивого присутствия. Сколь странным это ни показалось бы рациональному, цивилизованному взрослому, не испытывающему, в отличие от Лемана во время написания приведенных выше строк, тяжелый стресс современной войны, – вера в обладающих мощными магическими силами духов зла ныне свойственна не только первобытным людям, но и нередко таким, как мы с вами. Вскоре после того, как был написан предыдущий абзац, стало известно о случае убийства в Ньясалэнде, ныне Малави (Nyasaland, Malawi), когда убийца утверждал, что обратился в крокодила для совершения преступления, и двое из африканцев на судейской скамье заявили, что верят в это. Я тогда на короткое время попала в больницу, в Лондоне. Обсуждая эту историю с медицинской сестрой-стажером, происходящей из богатой индусской семьи в Бомбее, и неглупой англичанкой, санитаркой, я обнаружила, что обе готовы были поверить в возможность такой метаморфозы [345] . Позвольте мне привести другой автобиографический пример, свидетельствующий на материале концепций смерти, что продвижение по стадиям интеллектуального развития не предполагает отказ навсегда от модусов мышления и поведения, характерных для предыдущих стадий: ... [ПИ 59] Вечно пребывая в страхе и колеблясь в этой мучительной нерешительности, я, чтобы найти выход, прибегал к таким смешным средствам, за которые сам охотно запер бы в сумасшедший дом того, кто применяет их. Однажды, среди этих печальных размышлений, я в задумчивости кидал камни в стволы деревьев, делая это с присущей мне ловкостью, то есть почти никогда не попадая. За этим прекрасным занятием мне пришла в голову мысль сделать из него нечто вроде гадания, чтобы успокоить свое волнение. Я сказал себе: «Брошу этот камень вон в то дерево напротив; если попаду – это будет означать спасение, если промахнусь – осужденье». Подумав это, я дрожащей рукой и с бьющимся сердцем кидаю камень, да так удачно, что он попадает в самое дерево; правда, это было нетрудно, так как я постарался выбрать дерево потолще и поближе. Но с тех пор я больше не сомневался в своем спасении [346] . В двадцать четыре года Руссо использовал магические способы облегчения своей тревоги по поводу жизни после смерти. Пиаже приводит рассказ более современного ребенка, который тоже использовал магию, чтобы ослабить тревогу относительно смерти: ... [ПИ 60] В возрасте примерно от 6 до 8 лет каждый вечер я ужасно боялся не проснуться утром. Я проверял, бьется ли мое сердце; то и дело, положив руку себе на грудь, пытался ощутить, не остановилось ли оно. Несомненно, именно в связи с этим я начал считать, чтобы успокоить себя. Я считал очень быстро между каждыми сердечными толчками, и если мне удавалось миновать определенное число до конкретного сердечного биения или сделать так, чтобы удары сердца совпадали с четными или с нечетными числами и т. д., я успокаивался… Через регулярные промежутки времени радиаторные трубы в моей комнате издавали внезапный низкий грохочущий звук, от которого я часто вздрагивал. Я пользовался этим для проверки того, умру я или нет: считал очень быстро между двумя последующими грохотами, и если мне удавалось досчитать дальше определенного числа, я был спасен» [347] . Ребенок, которому не исполнилось и семи лет, может уже мучительно осознавать неизбежность и универсальность смерти, как мы видели по протоколам Джейн и Теодора. Веселые насмешки, описанные Опай, помогают не всем детям, – иначе бы не было таких рассказов, как приведенные выше. Не существует таких обобщений или правил, которые учитывали бы каждый индивидуальный случай. Для многих детей рост понимания сопряжен не только с болью: осознание вездесущности смерти означает отказ от всемогущества и облегчение груза вины. В норме этот интеллектуальный процесс осуществляется между шестью-семью и одиннадцатью-двенадцатью годами. В этот период также начинают создаваться эмоциональные связи вне семейного окружения. Актуальная смерть любимого человека в последующие годы может инициировать формирование более зрелой концепции смерти, чем те, что укладываются в пять категорий, описанных в главе III. Такое бывает в подростковые или ранние взрослые годы. Фрагмент из дофрейдистской автобиографии, где описывается реакция на утрату друга, произошедшую, когда автору было девятнадцать или двадцать лет, может послужить иллюстрацией: ... [ПИ 61] Куда бы я ни посмотрел, всюду была смерть. Родной город стал для меня камерой пыток, отцовский дом – обителью беспросветного горя… Сам я стал для себя великой загадкой и спрашивал душу свою, почему она печальна… Я ведь не надеялся, что он оживет, и не этого просил своими слезами; я только горевал и плакал, потерян я был и несчастен… Я был несчастен, и несчастна всякая душа, скованная любовью к тому, что смертно: она разрывается, теряя… Так несчастен я был, и дороже моего друга оказалась для меня эта самая несчастная жизнь. И я не знаю, захотел ли бы я умереть даже за него, как это рассказывают про Ореста и Пилада, если это только не выдумка, что они хотели умереть вместе один за другого, потому что хуже смерти была для них жизни врозь. Во мне же родилось какое-то чувство, совершенно этому противоположное; было у меня и жестокое отвращение к жизни и страх перед смертью. Я думаю, что чем больше я его любил, тем больше ненавидел я смерть и боялся, как лютого врага, ее, отнявшую его у меня. Вдруг, думал я, поглотит она и всех людей: могла же она унести его [348] . Эти донесенные до нас переживания очень отличаются от описаний детской, или «примитивной», скорби. Горе заставляет смерть казаться нормальным состоянием. Скорбящий автор стремится оставить свой дом и близких людей (что он на самом деле и сделал). Однако в данном случае мы не находим патологических симптомов. Рассказывая о своем переживании горя, автор совершенно искренне сообщает нам, что у него не было желания присоединиться к своему другу в смерти, и он бы даже не был готов умереть за него. Он понимает, что его горе было смешано с общим страхом смерти, вызванным не только постигшей его потерей. Едва ли можно сомневаться в глубине или искренности его эмоций. Ниже он делится мыслями, о которых на самом деле постоянно рассказывают горюющие: ... [ПИ 61, прод-е] Я удивлялся, что остальные люди живут, потому что тот, которого я любил так, словно он не мог умереть, был мертв; и еще больше удивлялся, что я, его второе Я, живу, когда он умер. Хорошо сказал кто-то о своем друге: «половина души моей». И я чувствовал, что моя душа и его душа были одной душой в двух телах, и жизнь внушала мне ужас: не хотел ведь я жить половинной жизнью. Потому, может быть, и боялся умереть, чтобы совсем не умер тот, которого я так любил [349] . В детском мышлении мы не обнаружили идею (которую упоминал и Леман в приведенной выше цитате) об одержании победы над смертностью через продолжение существования в памяти живых, тем более – идею о ценности собственной жизни как хранилища памяти о другом человеке. Так может думать под влиянием актуальной потери зрелый индивид, и эти мысли создают новые социальные ценности. Горе, вызывающее переживания, о которых мы сейчас говорим, обычно связано со смертью вне круга родительской семьи. Внутри этого круга разворачивались сильные чувства ребенка и – при нормальном ходе событий – разрешались обусловленные ими тревоги; страдания были ожидаемыми и, до некоторой степени, укрощенными. Сексуальные отношения, поскольку они связаны с бессознательным отыгрыванием семейных ассоциаций, могут обеспечивать аналогичную защиту от переживания горя в наиболее острой форме. Функционально сексуальные отношения служат произведению потомства и уже благодаря этому, по сути, являются формой защиты от тревоги смерти. Отношения между людьми одного пола не дают такой защиты. Можно было бы предположить, что разница должна чувствоваться в отношениях между живыми, а не в переживании горя после смерти, однако литературные источники не подтверждают этого. В текстах, подобных процитированному фрагменту из св. Августина, нота страстного горя звучит так же остро и так же часто – а может быть, чаще, – как в воспоминаниях о покойной жене или возлюбленной. Но было бы, очевидно, ошибочно сделать из этого вывод, что такая стадия, или такое переживание горя, доступны только мужчинам или женщинам, обнаруживающим отличие от нормальной гетеросексуальности. Св. Августин, по его собственным признаниям, испытывал сильные гетеросексуальные желания, которые в юности удовлетворял неумеренно, а впоследствии, на протяжении большей части жизни до вступлению в Церковь, – в устойчивом (хотя и неузаконенном) союзе. Нельзя отрицать, что некоторые из самых волнующих текстов о скорби были созданы людьми, для которых в силу их выбора, обстоятельств или особенностей личностного развития была закрыта возможность произведения потомства, или же существовавших в рамках культуры, качественно ограничивавшей общение полов, и эти люди скорбели о смерти человека их собственного пола. Но ни остротой, ни качеством горя их реакции не отличались от переживаний таких людей, как Августин, который, как показывает его исповедь, был вполне гетеросексуален. Ни вера в дьявола Лемана, ни магические ритуалы Руссо, ни острое страдание Августина не остались с ними на всю жизнь. Августин примерно двенадцать лет спустя, после глубокого интеллектуального конфликта, присоединился к Церкви и проникся верой в то, что смерть откроет ему путь к жизни, по сравнению с которой его жизнь в мире подобна смерти. Руссо, хотя и не постоянно, находил поддержку в идеях Просвещения. Переживание небытия Леманом сближает его с философами-экзистенциалистами, но английские мыслители не склонны задерживаться надолго в страдальческом экзистенциализме. Они возвращаются на философский ковчег, преисполненные надежды, что стихия страдания отступит, открыв почву более твердую и плодородную. Произведенная Августином инверсия ценностей, обычно связываемых с жизнью и смертью, получает прояснение в эссе Фрейда, посвященном шекспировской теме трех шкатулок. Третья, свинцовая, шкатулка которая хранила ключ к счастью, репрезентировала, согласно его выводам, смерть, – так же, как третья дочь Лира, самая любимая, молчаливая. Три сестры – это также Мойры, и третья из них – Атропос, олицетворяющая неотвратимость смерти. Мойрам родственны Хариты и Оры. Оры первоначально были богинями небесных вод, поэтому – времен года, поэтому – исчисления времени, и, наконец, поэтому – «законов природы и божественного порядка, благодаря которому с неизменной последовательностью в природе происходит постоянная повторяемость». Аспект Ор как богинь судьбы нашел выражение в Мойрах, надзирающих за человеческой жизнью. ... Неумолимая строгость закона, отношение к смерти и гибели… его безусловная святость лишь тогда были восприняты человеком, когда он должен был на собственной личности испытать его действие. Человек сопротивляется признанию своей смертности… лишь с крайней неохотой он отказывается от притязаний на исключительность. Потому Богиня Смерти в его мифе замещена Богиней Любви. Исходно они были едины. И место неизбежности занял выбор [350] . Изучение некоторых детских протоколов теперешних взрослых оставило у меня впечатление, что их ранние интересы, связанные с открытием смерти, могут иметь отношение к их главным интересам в дальнейшей жизни. Я здесь не претендую на то, чтобы выдвинуть серьезную гипотезу: зафиксированные факты лишь наводят на мысли. В частности, кажется, что особый интерес, о котором идет речь, может вести к избеганию либо к приближению в отношении деятельности, эмоционально связанной с идеей смерти. Юную пациентку д-ра Стерба (см. стр. 213) ее предполагаемый страх смерти привел вначале к фобии собак, а затем к неспособности освоить элементарную математику. Таким образом, в ее случае тревога вызвала реакции ухода и пассивности в конкретной ситуации обучения. Связь между тревогой и способностью к обучению или, в более общем виде, тревогой и успешностью в последние годы была предметом многих экспериментальных исследований. В некоторых из них манифестная тревога измерялась по вербальным ответам, в других – о наличии тревоги судили по психомоторному поведению. В одних случаях была обнаружена связь тревоги с уменьшением активности, в других – с увеличением [351] . Среди наших записей есть пример реакции ребенка на мысли о смерти, имевшей совершенно другие последствия, чем у пациентки д-ра Стерба. Разговоры Стивена со школьными товарищами, а двумя месяцами позже – с его матерью указывают на ассоциации: смерть-возраст-число (см. [ДЗ 45], стр. 205). Его бабушка умерла; он спрашивал, сколько ей было лет, когда это случилось. Затем он высказал ожидание, что его собственная мама умрет в том же возрасте. Он также выразил надежду и намерение жить дольше, чем, как он предполагал, будет жить она: он установил себе срок 99 лет после того, как услышал, что к 100 годам каждый будет мертв. Его интерес к возрасту-как-числу, однако, на этом не иссяк. Вскоре после своего пятого дня рождения на чаепитии с еще несколькими детьми, где присутствовала автор настоящей книги, выяснилось, что он может мгновенно назвать день недели для любой даты месяцы назад. Согласно сделанной тогда записи, «он мимоходом определил это для дня рождения одного из присутствовавших детей, хотя до настоящего момента не знал, когда у него день рождения; и это оказалось правильно, так же, как и в отношении других дат, которыми мы его проверяли». [ДЗ 61]. Ныне, двадцать четыре года спустя, можно добавить, что впоследствии Стивен получил математическую стипендию в Кембридже, окончив его с дипломом высшего класса, и преподавал в университете чистую математику и кибернетику. Его родители не были ни математиками, ни преподавателями. Случаи Стивена и маленькой пациентки доктора Стерба имеют одну общую черту: концепция смерти оказалась тесно связана с идеей числа. Между ними есть одно существенное различие: у невротического ребенка весь комплекс был вытеснен и обнаружен только в аналитической ситуации, причем даже тогда не сразу, а после первых ошибочных выводов; что же касается Стивена, то его свобода от вытеснения поразительна и заслуживает дальнейшего исследования. (Можно добавить, что дети значительно различались уровнем интеллекта, но для нас этот фактор важен лишь постольку, поскольку помогает здесь продемонстрировать, какое глубокое и устойчивое влияние имели ранние ассоциации с концепцией смерти на ребенка, не являвшегося невротичным, – открыв для него прямой путь деятельности, продолжившийся во взрослую жизнь, который иначе мог бы прерваться на первых этапах.) Разговор Стивена с матерью, приведенный на стр. 205, позволяет предположить, какая мысль могла быть вытеснена. Она могла бы звучать приблизительно так: «Мне все равно, кто умирает, лишь бы не я». Но это слишком приблизительно и слишком далеко от правды: Стивен, по всем признакам, еще не принимает и не отрицает на сознательном уровне неизбежность собственной смерти. Для него пока смерть – событие, имеющее отношение к матери. Он размышляет, заменима ли она. Обнаруживая, что существует некая часть его жизни, которую он не может помнить, он интересуется, а не является ли его мама сама заменой, и ставит этот вопрос перед ней. Он пытается совладать с сепарационной тревогой. Тревога по поводу исчезновения собственного Я еще маячит на горизонте. Успокаивает, что это так далеко: измерения расстояния служит защитой. Протокол иллюстрирует усиление интереса к числам в результате ассоциации с нормальной глубинной тревогой, вызванной формированием концепции смерти, не подвергшейся излишнему вытеснению. Мы полагаем, что в случае вытеснения тревоги по поводу утраты матери или собственного желания ее пережить интеллектуальное развитие этого ребенка могло бы быть блокировано или искажено. Согласно протоколам Фрэнсиса, у него не возникла ассоциация концепции смерти с возрастом как числом; в свете дальнейшего хода его жизни примечательна следующая беседа: ... [ДЗ 62] Ф. (4 г. 11 м.), на прогулке с мамой и младшим братом сорвал цветок падуба. Ф.: «Цветы умирают и мы тоже, да, мамочка?» М.: «Да». Ф.: «Кто убивает нас ночью? Иисус?» М.: «Мы умираем, когда мы старые и больные, или если происходит несчастный случай». Ф.: «Как прокаженные, ведь прокаженные больны, да? Они становятся все белые, с пятнами на ногах». (См. [Д3 4],стр. 33.) Прошло двадцать пять лет; Фрэнсис получил медицинское образование и занимается медицинскими исследованиями. Его родители не имеют отношения ни к научной медицинской, ни к врачебной деятельности, ни к уходу за больными, ни к чему-либо подобному. Наконец, третий пример. В протоколах Ричарда, много приводившихся в главе V, ясно видно преобладание интереса к животным в ассоциации с развивающейся концепцией смерти. В доуниверситетском обучении он занимался биологией и зоологией, а его диссертация основана на экспериментах с крысами и хорьками. Эксперименты, которые он проводил, не предполагали вреда для животных. Его родители не имели биологического образования и не работали с животными. Все это наводит на мысль, что ранние репрезентации смерти в мышлении ребенка могут влиять на направленность его основных интересов в дальнейшей жизни. С другой стороны, некая базисная направленность может являться общим фактором для того и другого, и наши наблюдения просто подтверждают высказывание Клода Бернара, что нам суждено «терзаться вопросами о начале и конце более чем какими-либо другими». Глава XI СМЕРТНОСТЬ КАК СТИМУЛ К НАУЧНОМУ ИССЛЕДОВАНИЮ Развитие науки – может быть, самое поразительное и характерное явление нашего времени. Изменения в человеческом мышлении, произошедшие за последние 300 лет, затронули все крупные – то есть достаточно широкие и общие, – концепции. Задача этой главы – проиллюстрировать изменение и развитие концепции смерти, которая, как и все остальное, была вовлечена в грандиозный поток научного прогресса; но мы также хотели бы здесь показать, что было и обратное творческое влияние. Концепция проявляется только через активность индивидов. Соответственно, мы обратимся к научным идеям и теориям, которые либо развивались людьми, явно – так, что это можно доказать, – мотивированными темой смертности, либо способствовали развитию самой концепции смерти. В Лондоне с конца шестнадцатого века начали регулярно печататься и распространяться бюллетени смертности [352] . Люди хотели знать, усиливается или отступает эпидемия; вдобавок эти списки снабжали мимолетной темой для болтовни в трактирах. В семнадцатом веке их собирал и изучал владелец магазина в Лондоне, Джон Граунт (John Graunt). Осознав (возможно, благодаря контакту с сэром Уильямом Пети – William Petty), что они имеют научную ценность, он обратился в недавно основанное Королевское Общество: ... Наблюдения касательно Бюллетеней Смертности, которые мне случилось провести (ибо я их не задумывал), относятся как к Политике, так и к Природе… Осмеливаюсь думать, что это истинно и для Естествознания (ибо сэр Фрэнсис Бекон полагает свои дискурсы о Жизни и Смерти Естествознанием)… [353] Граунт был избран членом Общества. Его современный издатель отмечает, что он был проникнут духом той новой философии, которая побуждала удовлетворять любопытство в наблюдениях, а не в умозрительных построениях. Он первым заметил а) постоянную долю определенных типов насильственных смертей (например самоубийств) в общем количестве похорон; б) большее количество рождений мальчиков, чем девочек; в) примерное численное равенство полов; г) высокий уровень детской смертности; д) большую смертность в городах по сравнению с сельской местностью [354] . Если прежде смерть могла интересовать лишь близких умершего, главу церковного прихода, врача, юриста, священника и могильщика, то теперь она стала еще материалом для специалистов по естествознанию и статистике. Галлей (Halley) – астроном, математик и позднее – секретарь Королевского Общества, – пытаясь использовать открытые Граунтом [355] закономерности смертности для расчета выплат по страхованию жизни, обнаружил полезные данные в регистрационных книгах, которые велись в Бреслау (Breslaw), ныне Роцлав или Вроцлав. В январе 1693/94 он представил Обществу работу, озаглавленную «Оценка Показателей Смертности в Городе Бреслау, с Попыткой Установить стоимость пожизненной ренты» [356] . Сегодня нас потрясает высокий уровень детской смертности, обнаруживаемый во всех подобных материалах того времени: 31 процент детей умирали, не дожив до семилетнего возраста. Галлей делает любопытное наблюдение: «достигнув Возраста семи лет, дети приобретают некоторую Устойчивость, становятся все менее и менее подвержены Смерти». По поводу своих данных в целом он, во-первых, указывает, что: ... Изучение Смертности Человечества приносит, кроме Моральной, также Физическую и Политическую пользу… [Примерами последней может служить то, что числа показывают] пропорцию Мужчин, способных носить оружие, среди любого Населения, и Шансы, что Персона любого данного Возраста умрет в течение Года, – и если понадобится, эта Таблица позволит легко вычислить, через сколько Лет у Персоны данного Возраста окажутся равные шансы [357] жить и умереть… Используя язык ставок при обсуждении рент и страхования жизни, Галлей следовал практике своего и более раннего времени. Первые зарегистрированные операции денежного страхования риска – на море [358] , от пожара, жизни, рождения мальчика, – рассматривались как ставки в азартной игре. К азартным играм относились, однако, серьезно, – особенно когда, как во Франции семнадцатого века, рулетка была одним из главных занятий аристократии. Паскаль и Ферма разрабатывали теорию вероятностей с приложением к азартным играм для благородного сословия. Морское страхование и страхование от пожара стали общепринятыми практиками еще до того, как риски были исследованы статистическими или математическими методами, но эпоха страхования жизни началась, лишь когда идея теории вероятностей закрепилась в массовом сознании [359] . В Америке такие статистические исследования не проводились до конца восемнадцатого века, в основном потому, что законодательство запрещало ссуды под проценты, азартные игры и пари, а страхование жизни рассматривалось как опасная азартная игра [360] . Сегодня люди обычно именно так относятся к морскому страхованию, страхованию от пожара и несчастного случая [361] . Современное отношение между актуарной практикой [362] и теорией вероятностей может быть предметом дискуссии [363] , но то, что смертность и распространение заболеваний являются классическим примером действия определенных вероятностных законов, не подлежит сомнению. Классическая иллюстрация теории распределения в случае малых вероятностей Пуассона (Poisson, 1837) – данные о смертности прусских солдат от удара копыта лошади на протяжении двадцати лет, предшествующих 1895-му г. Исходная посылка Галлея – что смертность и ставки в азартной игре, умирание и игра в кости имеют нечто общее, – влияла на развитие теории вероятностей и до, и после его времени. Через два месяца после своей первой работы Галлей представил Обществу дальнейшие результаты анализа бреславских таблиц [364] . В этой второй работе, продемонстрировав ценность логарифмов для расчета сложных процентов при страховании жизни, он рассуждает по поводу витальной статистики: ... Как неоправданно жалуемся мы на то, что коротка наша Жизнь, и полагаем себя ущемленными, если не дожили до Старости; между тем, мы видим, что половина тех, кто рождается, мертвы к Семнадцати годам… Стало быть, вместо ропота из-за того, что мы называем безвременной Смертью, нам следует с Терпением и без тревоги покориться Распаду, неизбежному для нашей непрочной Материи, нашей чувствительной и хрупкой Структуры и Композиции… Таким образом, статистический взгляд дал новое основание для примирения со смертью, которое для многих современников Галлея обусловливалось божественной волей или упованием на жизнь после смерти. Впоследствии, однако, научный прогресс побудил отвергнуть пессимизм Галлея: наука обещала человеку продление жизни. Более того: успехи науки на этом поприще были обусловлены отказом от покорности смерти, особенно смерти других, будь то покорность по религиозным причинам или по причинам, выдвинутым вольнодумцем Галлеем. Но в его время показатели смертности считались незыблемыми. Граунт рекомендовал свой анализ Бюллетеней Смертности вниманию Королевского Общества как изыскание в области естествознания. Галлей понял, что не только Природа, в обычном смысле этого слова, ответственна за соотношение рождений и смертей: ... Рост и Прирост Человечества ограничивается не столько Природой Вида, сколько затруднением осторожности, препятствующим большинству людей решиться на Брачные Узы, поскольку они предвидят Труды и Ответственность за содержание Семьи. Не следует обвинять за это менее обеспеченных Людей, так как им трудно прокормиться по причине неравного Распределения Собственности, ибо всех неизбежно кормит Земля, а Хозяева ей лишь немногие. Поэтому они должны работать не только на себя и свои семьи, но также на тех, кто владеет Полем, которое их кормит; и такие работники составляют далеко преобладающую часть Человечества; иначе, несомненно, могло бы быть вчетверо больше Рождений, чем мы обнаруживаем сейчас. Галлей высказывает мысль, что государство заинтересовано в увеличении популяции, – «Сила и Величие Короля выражаются в многочисленности его Подданных», – и потому: ... Безбрачие должно быть осуждаемо… А тех, кто имеет семьи со многими детьми, надлежит поощрять и поддерживать… в особенности действенной Заботой о средствах к Существованию для Бедных, путем подыскания им Занятия, которым они могли бы зарабатывать себе на Хлеб, не будучи бременем для Общества. Последние пять слов являются зловещим пророчеством о социальной истории последующего периода. Экономическая незащищенность, повсеместная бедность крестьян и безземельных батраков на протяжении восемнадцатого и девятнадцатого веков обильно документированы, так же, как и нежелание правивших монархов, парламента, землевладельцев поддержать этих людей или хотя бы рассмотреть меры, которые могли бы быть приняты в целях более равного распределения материальных источников благосостояния либо произведенной продукции. Преждевременная смерть кормильца семьи оставляла множество женщин и детей в безнадежной нужде. Примерно в то время, когда Галлей представил свой доклад Королевскому Обществу, небольшие группы торговцев начали организовывать общества взаимопомощи на случай болезни или смерти кормильца. Вследствие незнания правильной актуарной практики и вообще средств адекватного расчета взносов и выплат многие из этих обществ потерпели неудачу. К середине восемнадцатого столетия «Различные общества для блага престарелых и вдов, которые непрерывно организовывались, внушая и затем разрушая надежды бедствующих и несведущих, стали объектом серьезного беспокойства» [365] . В особенности эта ситуация заботила духовенство, унаследовавшее от раннехристианского учения и грандиозных церковных институтов средневековья долг облегчения страданий, не имея в протестантских странах ни финансовых средств, ни административного статуса, которые позволили бы осуществлять это в масштабе всей страны. Англиканский священник Дэрхэм (Derham) видел в постоянном соотношении количеств рождений и похорон божественное предначертание; немецкий теолог, который был армейским священником, пытался продемонстрировать это, собрав данные для больших популяций [366] . Нонконформистский священнослужитель из Уэльса, Ричард Прайс (Pichard Price) [367] , стремясь к учреждению ежегодной ренты для вдов и сирот, собрал более полные данные для расчетов, необходимых при страховании жизни. Ему удалось привлечь внимание Питта (Pitt), тогда канцлера казначейства (министра финансов) Англии, к своим планам. К сожалению, Прайс считал количество рождений по регистрации крещений, в том числе в городе Нортгемптон (Northampton), где многие родители не одобряли крещение в младенчестве; в результате полученные им соотношения рождений и смертей оказались ошибочными, и, как сообщается, из-за этого казна потеряла два миллиона фунтов [368] . В результате этого, а также его симпатии к американским и французским революционерам, у Прайса появилось много врагов при его жизни. В наше время его усилия содействовать развитию страхования жизни интерпретированы как попытка укрепить нонконформизм в период, когда помощь страждущим в основном находилась в руках государственной Церкви [369] , но на самом деле свидетельства того, что он был больше сектантом, чем гуманистом, слабы. Прайс был другом Юма (Hume), Франклина (Franklin) и Пристли (Priestley), а также членом-учредителем Унитарианской церкви. Этот круг испытал глубокое влияние французских философов Просвещения. Многие в нем верили, что идеальное состояние общества достижимо путем избавления от ретроградности и нетерпимости церкви и государства. Зачастую это убеждение было соединено с уверенностью, что каждому человеку должно быть позволено искать своей выгоды без каких-либо помех и что там, где эта политика невмешательства преобладает, люди на самом деле начинают жить лучше. С этим Прайс не был согласен. Дэниэл Мальтус (Daniel Malthus), также представитель либеральной среды, придерживался оптимистических взглядов. Его сын Роберт, несмотря на то, что дома ему прививались взгляды Годвина и Кондорсе (Godwin, Condorset), а в школе его обучали унитарии, отверг как антиклерикализм (приняв англиканский духовный сан), так и философский оптимизм (в доводах, приведенных в его первом «Опыте о народонаселении») [370] . Он писал, что бесполезно «мечтать об обществе, все члены которого живут в комфорте, счастье, имеют сравнительно много досуга и не тревожатся о средствах существования для себя и своих семей», поскольку репродуктивный импульс – «страсть между полами», – который не обнаруживает признаков уменьшения с развитием цивилизации, вызывая прирост в геометрической прогрессии, ведет к перенаселенности территорий, которые должны кормить людей, поэтому – к бедствиям от голода, болезней или войн. Результирующий высокий уровень смертности снижает рост населения, тем самым приводя его в соответствие с ростом сельскохозяйственного производства. ... Масштабы народонаселения настолько превосходят возможности земли дать человеку средства к существованию, что преждевременная смерть в той или иной форме неизбежно должна постигать человеческую расу. Пороки человечества являются активными и умелыми агентами истребления. Они – авангард огромных сил разрушения, но часто совершают всю работу сами. Если же им это не удается, то следом за ними надвигается ужасное воинство, включающее сезоны болезней, эпидемии, чуму и мор, сметающее на своем пути тысячи и десятки тысяч. Если и после этого успех неполон, за дело берется арьергард – неизбежный повальный голод, который одним могучим ударом низводит население к уровню, соответствующему количеству пищи [371] . В качестве альтернативы принудительному контролю, основанному на пороках (через болезни, вызванные промискуитетом) и природных бедствиях, Мальтус, как и Галлей, рассматривал превентивный (добровольный) контроль, основанный на благоразумии, в виде отсрочки вступления в брак. О контрацепции он открыто не говорит; позднее он дал понять, что не одобряет «искусственные и ненормальные способы контроля популяции, по причинам как их аморальности, так и их свойства лишать производство необходимого стимула» [372] . В отличие от Галлея, он, также желая поощрять «благоразумие», признавал все же, что бедность оному не способствует. Принципы невмешательства он поддерживал постольку, поскольку полагал, что прямыми законодательными мерами не слишком удастся распространить «благоразумие», а вот гарантия гражданских свобод, защита собственности и заработков справедливыми, беспристрастно проводимыми в жизнь законами и распространение образования «должны способствовать укоренению [этих] благоразумных обычаев среди низших классов общества», – обычаев, от которых зависят желание и способность обеспечить себе и своим детям «средства, позволяющие стать уважаемыми, добродетельными и счастливыми [членами общества]» [373] . Представляя Мальтуса бессердечным чудовищем, не следует забывать о том, что он поддерживал отмену законов, не допускающих образование профсоюзов, – на том основании, что они являлись антирабочими [374] . Теорию божественной предопределенности соотношения рождений и смертей Мальтус рассматривал только для того, чтобы отвергнуть. Он показал, что в Европе это соотношение возрастало в периоды после эпидемий и что во вновь заселяемой стране, такой как Америка, оно выше, чем в землях, занятых дольше. ... Сколь ни велика и удивительна эта разница, нам не следует считать ее настолько невероятной, чтобы приписывать чудесному вмешательству свыше. Ее причины отнюдь не являются недоступными пониманию, скрытыми и таинственными, – они рядом с нами, вокруг нас и открыты для исследования каждым любознательным умом. С духом даже самой либеральной философии согласуется убежденность, что без непосредственного участия божественных сил камень не упадет и травинка не вырастет. Но мы знаем из опыта, что эти так называемые природные процессы практически всегда совершаются по неизменным законам. И с начала мира причины увеличения и уменьшения народонаселения были, возможно, столь же постоянны, как любые известные нам законы природы [375] . В более поздней работе Мальтус делает еще один шаг в этой аргументации. На материале относительно устойчивой популяции различных районов Швейцарии он показал, как уровень смертности оказывает влияние не на прирост населения, а на стиль жизни людей. Швейцарский комментатор Муре (Muret) высказал предположение (цитируется из книги Мальтуса): ... Дабы повсюду сохранять должное постоянство народонаселения, Бог мудро распорядился так, чтобы жизненная сила в каждой стране была обратно пропорциональна плодовитости населения… В Лейцине (Leyzin), деревне в Альпах, с населением 400 человек, в год рождается едва ли больше 8 детей. В Ваад (Pays de Vaud) в соотношении к тому же количеству людей рождается 11, а во французской провинции Лионне – 16 детей. Но если оказывается, что к возрасту 20 лет от 8 в одном случае, 11 во втором и 16 в третьем остается одно и то же количество [молодых людей], то возникает впечатление, что жизненная сила в одном месте совершает то, что плодовитость обеспечивает в другом. Но [отмечает Мальтус] если в Лейцине принудительный контроль популяции оказался необычно низким, превентивный контроль там должен был быть необычно высоким… Если не считать экстремальных случаев, то реальное изменение народонаселения мало зависит от здоровой или нездоровой местности, но этот фактор оказывает мощное влияние на способ контроля, благодаря которому численность населения поддерживается в соответствии с уровнем средств к существованию… [376] Мы можем назвать это начальным наброском социальной экологии человека, материализовавшимся из теологического тумана благодаря прояснению функции смертности. Вклад Мальтуса до сих пор вызывает как восхищение, так и критику. Последующее развитие, которого он не предсказывал, – разве только строил о нем сомнительные догадки, – выявило слабые стороны в его аргументации, но не разрушило ее. Успехи сельского хозяйства и медицины оказались факторами, которые уравновешивают друг друга с точки зрения его подхода; такие явления, как распространение и социальное признание противозачаточных средств, снижение межклассовых барьеров, повышение образовательного уровня народа, могли быть адекватно учтены в его теории. У тех, кто читает его труды в оригинале, восхищение вызывает не только мощь, но также дух его аргументации: сочувствие страданию, отсутствие сентиментальности, отказ отождествлять процветание или престиж государства со счастьем людей или придавать этому счастью особое значение; мужество, необходимое, чтобы встретиться с отвратительными фактами и с агрессией со стороны богословов. «Не отваживаться смотреть в лицо правде, потому что она неприятна, – это недостойное поведение, которое может иметь самые пагубные последствия». Суть его доводов и философии, насколько они важны здесь для нас, может быть сформулирована следующим образом: смертность имеет необходимую функцию в социальном существовании человека, как и вообще всей «одушевленной природы»; мы должны учиться понимать эту функцию, если хотим управлять нашей экономикой и контролировать ее. Она состоит в поддержании равновесия между видом и средой, из которой вид черпает средства к существованию. Для человечества это означает постоянный и неизбежный гнет страданий и тревоги, но также и стимул к активности, благодаря которой «разум формируется из материи» [377] . Воззрения Мальтуса привели его, как о нем говорят, к самому преддверию эволюционной мысли девятнадцатого столетия. Когда Дарвин в 1836 г. возвратился из долгого путешествия на «Бигле», у него была масса материала, но не было объединяющей теории для интерпретации. Два года спустя, после многих тщательных исследований, он писал: ... Я понимал, что отбор был основным источником успеха человека в создании полезных разновидностей животных и растений. Но для меня еще оставалось загадкой, как отбор мог быть применен к организмам, живущим в естественных условиях. [Тогда] мне случилось прочесть для развлечения «Мальтуса о народонаселении», и поскольку долгими наблюдениями за жизнью животных и растений я был хорошо подготовлен, чтобы видеть признаки вездесущей борьбы за существование, меня тут же поразила мысль: в этих обстоятельствах благоприятные изменения должны, как правило, закрепляться, а неблагоприятные – исчезать. В результате должны формироваться новые виды. Теперь у меня наконец была рабочая теория» [378] . В заключительной главе «Происхождения видов» Дарвин резюмировал свои наблюдения и аргументацию; суть этого резюме содержится в последнем предложении, которое, в то же время, говорит о четкой связи между идеей функции смерти, разработанной Мальтусом, и концепцией эволюции как процесса порождения видов путем естественного отбора: ... Таким образом, из борьбы в природе, из голода и смерти непосредственно вытекает самый высокий результат, какой ум в состоянии себе представить, – образование высших животных. Есть величие в этом воззрении, по которому жизнь с ее различными проявлениями Творец первоначально вдохнул в одну или ограниченное число форм; и между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого началаразвилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм [379] . «Происхождение видов» – может быть, одна из самых влиятельных книг, когда-либо написанных. Дарвин открыл совершенно новый мир. А то, что столетие спустя теория Дарвина должна была быть существенно поправлена, – в природе науки. Приписывая Богу заслугу поддержания «должного постоянства народонаселения», Муре в то же время говорил о том, что жизненная сила обратно пропорциональна плодовитости; таким образом, он не относил на счет божественного провидения смерть невинных. Ни Мальтус, ни Дарвин не прибегали к таким эвфемизмам или к обратным пропорциям, однако бессознательное нежелание говорить или думать о смерти могло проявляться даже в поведении этих благороднейших из людей, в своем сознательном мышлении полных решимости «смотреть в лицо правде, как бы неприятна она ни была». Фрэнсис Дарвин в воспоминаниях об отце отмечал: «Он иногда любопытным образом комбинировал метафоры: использовал, например, выражение держать жизненной хваткой, – смешав держаться за жизнь и держать смертельной хваткой» [380] [381] . Эта lapsus linguae [382] вызывает мысль, что, будь Дарвин сегодня жив, ему бы понравились воззрения Хогбена (Hogben) – в том модифицированном виде, в каком мы их знаем от Джулиана Хаксли [383] , – согласно которым естественный отбор посредством смерти, или выживание самого приспособленного, является деструктивным фактором, выполняющим созидательную функцию только в соединении с мутацией. С точки зрения научных наследников Дарвина, высокий результат не вытекает непосредственно из голода и смерти самих по себе. Дарвин, как и его коллеги, не знал о современных ему исследованиях Менделя по мутации; он не мог объяснить, каким образом новые благоприятные изменения не тонут в последующих скрещиваниях, и в своих более поздних трудах отступил к принципам Ламарка, приняв идею, что вызванные средой изменения у родителя могут наследоваться потомством. Лишь после смерти их обоих, Дарвина и Менделя, на исследования Менделя было обращено внимание и стало известно, что новые признаки в принципе не пропадают при скрещивании. Таким образом, генетики, отвергающие теорию Ламарка, представляют научное направление, развивавшееся от раннего дарвинизма через включение открытий Менделя, в то время как ученые, опирающиеся на концепцию наследования средовых изменений признаков, могут считать себя последователями позднего Дарвина. Фрейд принадлежал ко второй группе. В «Происхождении человека» («The Descent of Man») Дарвин более подробно, чем в «Происхождении видов», исследовал внутривидовой, сексуальный отбор как эволюционный фактор. В тот период экстенсивного развития теорий эволюции социальная эволюция человека рассматривалась как аналогичная биологической эволюции вида. Главным фактором процесса считалась внутривидовая конкуренция. Часто цитировался Гоббс (Hobbes), – без какой-либо заботы о зоологическом или антропологическом подтверждении его представления, что при естественном, или диком, состоянии людей каждый находится в состоянии войны с каждым, и взаимоотношения подобны отношениям между волками. (Что вообще-то является клеветой на волков, которые не дерутся внутри стаи.) Авторитет как Дарвина, так и Менделя использовался для отстаивания воззрений, которые они вовсе не выражали, и практик, противоречивших натуре их обоих. Так, например, благотворительность критиковалась на тех основаниях, что в конечном счете она не может облегчить невзгоды бедняков (цитата из Мальтуса), либо что она «дисгенетична», то есть способствует вырождению и тем самым противоречит интересам «рода» (цитата из Дарвина). Клэф (Clough) в своем «Последнем декалоге» (Latest Decalogue) выразил конфликт, возникающий у индивида между традиционной моралью и философией времени: Да, «Не убий!»; но можно не слишком стараться Сохранить ближнему жизнь [384] [385] . Самому Клэфу, не желавшему участвовать в конкурентной борьбе индивидов или групп, пришлось провести немалую часть своей жизни, выполняя эпизодические работы для Флоренс Найтингейл (Florence Nightingale), которая никогда не переставала стараться сохранять жизни британских солдат. Милосердие могло быть дисгенетическим, война же считалась евгенической. «Конфликт чудовищно превозносился как динамический фактор всякого социального изменения. Борьба между индивидами, группами, социальными слоями, племенами, государствами, народами, расами и т. д., – все это смешивалось одно с другим, и грубый дарвинизм смешивался с еще более грубыми версиями классической экономики, порождая то, что называли эволюционной социологией, но что на самом деле являлось не более чем идеологией» [386] . Русский анархист-аристократ П. А. Кропоткин (P. A. Kropotkin) возражал, что у многих видов животных и в нынешних первобытных человеческих сообществах развиты системы взаимопомощи, которая, следовательно, представляет собой фактор эволюции [387] . Его труд также преследовал идеологическую цель: он стремился показать, что авторитарные системы, основанные на законах, не обязательны для организации гражданского общества. Дж. Б. С. Хэлдэйн (J. В. S. Haidane) был одним из генетиков, считавших, что внутривидовой отбор биологически вреден и не способствует адаптации вида к окружающей среде, а, напротив, является потенциальным источником смертности вида [388] ; он обрел свой духовный дом в Индии. Об эволюционных теориях, которым Дарвин в 1859-м в «Происхождении видов» дал фактологический базис и механизм, на самом деле за годы до того уже думали многие. Комте в 1830-м опубликовал свой закон трех стадий интеллектуального развития человека. Герберт Спенсер (Herbert Spenser), единственный выживший из девяти детей своих родителей (остальные умерли в раннем детстве), в 1852-м опубликовал «Гипотезу развития» («The Development Hypothesis»). «Очерк о неравенстве человеческих рас» («Essai sur l\'inégalité des races humaines») Гобино (Gobineau), который назвали библией расистской теории, также появился незадолго до «Происхождения видов». Наконец, в год европейских революций, 1848-й, был обнародован «Коммунистический манифест» («Communist manifesto»), провозгласивший нравственную ценность и историческую неизбежность классовой борьбы. Марксисты полагают, что «Манифест» предвосхитил и завершил картину всего природного мира, представленную в «Происхождении видов»; Маркс хотел посвятить Дарвину первый том «Капитала». Таким образом, человеческие антагонизмы получили новые оправдания, и были сделаны попытки связать их с новыми человеческими группировками. Свидетельства эволюции видов путем естественного отбора при научном их рассмотрении «вылились не в закон, а в литанию [389] для пения над могилами тех, кто оказался неприспособленным… [где] приспособленность значит лишь выживание [390] . Пока не известна развязка борьбы, нет и критерия приспособленности. Рекруты для человеческих конфликтов могут вербоваться только с помощью фантазии и надежды, веры и псевдонауки. В лоне такого псевдонаучного гуманизма был порожден супермен Ницше и Шоу – как идеальный человек, находящийся по ту сторону добра и зла. По словам Рассела, Ницше не упоминал Дарвина иначе как с презрением. «Ницше… нравится созерцать страдание… люди, которыми он больше всего восхищался, – завоеватели, прославившиеся умением лишать людей жизни» [391] . Дарвиновская концепция смертности и ее функции была более популярна, чем концепция Мальтуса, хотя, по существу, они сходны. Теорию Дарвина привлекали для оправдания этических переоценок, под защитой которых люди с новым рвением кидались в борьбу под старыми национальными знаменами, а также находили новые причины для убийства миллионов собственных сограждан, многие из которых сражались или сражались бы бок о бок с ними при прежнем положении дел. Санкционировался кровавый конфликт между старыми и новыми группировками; дарвинизм якобы научно обосновывал и санкции, и группировки. Фрейд выбрал биологию и медицину вместо юриспруденции, потому что был увлечен трудами Дарвина. Его биограф Эрнест Джонс (Ernest Jones) выражал удивление редкостью упоминаний работ Дарвина в письмах, беседах и сочинениях маэстро, а также тем фактом, что Фрейд оставался «с начала до конца своей жизни… упрямым приверженцем дискредитированного ламаркизма» [392] . Правда, принятие Фрейдом доктрины Ламарка не противоречит его дарвинизму, хотя он распространил его в такие области, где Дарвин едва ли присоединился бы к нему. В своей последней работе «Моисей и монотеизм» Фрейд объясняет чрезмерность чувства вины в еврейской истории и религии наследуемой бессознательной памятью предков, которые убили праотца народа, Моисея. «Я предлагал ему, – говорит Джонс, – изменить фразу, в котором он формулировал тезис Ламарка как универсальный… поскольку его уже не признает ни один добросовестный биолог. Его ответ сводился к тому, что все они ошибаются». Представления Фрейда об эволюции человека отличались от дарвиновских не только его приверженностью ламаркизму, но и общим духом, а также его теорией смерти, – и то и другое, по-видимому, несут отпечаток глубокого влияния Ницше. Его взгляды в доступной для непрофессионального читателя форме содержатся в его открытой переписке с Эйнштейном, опубликованной в 1932 г. под патронажем Лиги Наций [393] . В отношении войны, смертности и эволюции они могут быть резюмированы следующим образом: ... A) Внутривидовой конфликт является для человека и животных естественным, биологически благотворным и практически неизбежным. Б) Инстинкт смерти действует во всяком живом организме, понуждая его вернуться к состоянию инертной материи. Организм на него реагирует, экстравертируя процесс, то есть обращая агрессию на чужеродные тела. Имеется также созидательный инстинкт. Два инстинкта могут функционировать слитно. Ни тот, ни другой не следует считать хорошим или плохим. В) Процесс цивилизации может заставлять инстинкт смерти обратиться внутрь. Это нездоровое развитие, менее естественное, чем экстраверсия инстинкта. Оно порождает совесть и неприязнь к войне. Г) Насилие со стороны примитивного сильного индивида первоначально сдерживалось численно превосходящим альянсом слабых. Право [закон] можно определить как власть такого сообщества, ставшего устойчивым. Д) Люди, от природы и непоправимо неравные, делятся на ведущих и ведомых (большинство). Последние обычно безропотно подчиняются решениям первых. Е) Цивилизующий процесс включает возрастающее отвержение культурным индивидом естественных инстинктивных целей [см. ( В )], что меняет его органическую и психическую конституцию и неизбежно делает его пацифистом. С массами этого не происходит. Ж) Хотя лидеры необходимы, утопично было бы ожидать, что высшие будут избраны для руководства или что люди массы подчинят свою инстинктивную жизнь диктату разума. Поскольку Фрейд жил при двух мировых войнах, мы можем принять в расчет не только его теории, но и его реакции на войну В его биографии мы читаем, что в начале войны 1914 года он ощущал себя пылким патриотом Австро-Венгрии, хотя несколько позже перенес свою любовь и преданность на Германию как более эффективного члена военного альянса. Пацифизм не занимал никакого места в его реакциях на протяжении всей войны. В открытом письме он спрашивает Эйнштейна: «Почему мы протестуем против войны, которая, по-видимому, заложена в природе вещей, биологически полезна и практически неизбежна?» Затем, отвечая на свой вопрос, он говорит: «Мы не можем не испытывать ненависти к ней. Мы являемся пацифистами, поскольку нас ими делает наша органическая природа». Но, в свете его собственного прежнего поведения, это странный довод. Едва ли он мог бы утверждать, что его органическая природа и психическая конституция радикально изменились между 1914-м (когда ему было близко к пятидесяти) и 1932-м. Попытавшись вникнуть в его утверждения, мы проникнемся иным впечатлением, чем то, которое, видимо, они призваны были внушить. Испытывая в 1914-м воинственные патриотические эмоции, Фрейд был подобен большинству людей – без особой зависимости от культурного уровня, – в собственной стране, а также в Германии, Франции, Британии, России и других цивилизованных сообществах. В 1932-м со своим пацифизмом он также оказался в огромной компании европейцев и американцев, большая часть которых перестали действовать и думать как пацифисты в течение ближайшего десятилетия. И если политически он не проявил ни глубины, ни проницательности, это не должно быть причиной для удивления или упреков. Лишь одни аспект его поведения нуждается здесь в комментарии, поскольку имеет отношение к его аргументации: объяснение пацифизма органической природой, психической конституцией и культурным уровнем разительно противоречит его же позиции восемнадцатью годами ранее. Хотя отношение Фрейда к войне изменилось, его Weltanschauung [394] во многом оставалось неизменным [395] : он был человеком Просвещения, в той мере, в какой это позволялось воззрениями венского бюргера его времени. Это касалось всего, кроме его психоаналитической работы. Давление конформизма и реакция на это давление, по-видимому, были в основном неосознанными. Им можно приписать его милитаризм и последующий пацифизм вместе с отсутствием их осознания, а также его объяснение своего позднего пацифизма культурным уровнем и психической конституцией. Его теория политических отношений между ведущими и ведомыми восходит к Платону, но проникнута восхищением современной ему Германией. Это восхищение подпитывалось неприязнью к беспомощности Австрии, которая была основной причиной переноса Фрейдом своей лояльности на Германию во время Первой мировой войны. Можно ли вообразить, как пришлось бы переписывать историю, если бы англичане в ответ на неэффективность правительства перенаправляли свою преданность куда-нибудь еще?! Согласно финальной версии теории Фрейда, человеческими действиями движут два базовых инстинкта, один из которых направлен на любовь и объединение, другой – на разрушение и распад. Идея инстинкта смерти была отвергнута многими последователями Фрейда, включая его биографа Эрнеста Джонса. Джонс описывает путь развития этой идеи [396] . Наблюдая тенденцию детей и некоторых невротиков навязчиво повторять определенные формы поведения, Фрейд интерпретировал это как инстинктивное желание восстановить прежнее состояние и сделал вывод о фундаментальной цели возвращения организма к ранним фазам, в конечно счете – к фазе неорганической материи; соответственно, конечной целью жизни должна быть смерть. Предполагалось, что инстинкт смерти действует во всей живой природе и даже вторгается в сферу неживого. Агрессия является результатом экстраверсии инстинкта смерти; обеспечение себе не слишком ранней и ненасильственной смерти достигается путем убийства других. Джонс высказывает два возражения против теории инстинкта смерти: во-первых, Фрейд базировал ее на теории эмбриональной рекапитуляции, с тех пор опровергнутой; во-вторых, он смешивал telos и finis (то есть цель и конечный итог). Тот факт, что тело состоит из материи, которая, в конечном счете, была прежде и станет снова неорганическим веществом, не означает, что такова цель организма. Джонс не мог согласиться с этой теорией и предполагал, что она является продуктом не научного рассмотрения, а субъективного пристрастия [397] . Он писал в связи со своими личными наблюдениями: ... По отношению к реальности Фрейд был необычайно мужественным человеком. Но в фантазии было и другое. Насколько мы знаем, им всегда владели мысли о смерти… Уже в первые годы нашего знакомства он имел нервирующую привычку при расставании говорить: «Прощай! Может быть, ты больше меня не увидишь». У него нередко случались приступы того, что он называл Todesangst (ужас по отношению к смерти). Ему была ненавистна мысль о старении… и однажды он сказал, что думает об этом каждый день своей жизни, – что, безусловно, необычно [398] . С другой стороны, присутствовала еще более удивительная жажда смерти… Он часто говорил, что главный его страх связан с преследующей его мыслью, что он может умереть раньше своей матери… Когда она умерла первой, он не горевал, а испытывал глубокое облегчение от мысли, что теперь сможет умереть спокойно (и воссоединиться?)… Таким образом, в фантазии у Фрейда всегда была двойственная позиция по отношению к смерти, которую я могу интерпретировать как страх перед ужасным отцом, чередующийся с желанием воссоединения с любимой матерью. Джонс разделывается с поздней теорией Фрейда, интерпретируя ее на основе более ранних концепций учителя, основанных на эдиповом комплексе. Фрейд попал в собственную ловушку, но нельзя сказать, что этим обесценивается все. Если Фрейд выводит религиозные системы или Джонс – поздние теории Фрейда из инфантильных семейных отношений, это само по себе не лишает религию и теорию инстинктов ни достоверности, ни ценности. На позднем этапе Фрейд предоставил смерти более первичное в биологическом смысле место, чем прежде. Это сделало его теории более правдоподобными: желание продолжить собственное существование является биологически более универсальным, чем страх перед отцом. Все люди, все живые существа умирают, но не все боятся и даже не все знают своих отцов. Джонс демонстрирует несомненную слабость аргументов, на которых основывалась теория, но, тем не менее, существуют доводы и в ее пользу. Для магического мышления смерть – событие, навязываемое организму извне; рациональный ум видит в ней также внутренний биологический процесс, действующий в течение всей жизни. Метаболизм живой материи тела постепенно становится менее эффективным. Метаболизм клеток тела включает анаболические и катаболические процессы: ассимиляция-рост-восстановление и диссимиляция-распад. Высвобождение энергии связано с последними. Биологический процесс, связанный с распадом клеток тела, играет ведущую роль в экстериоризированной агрессии. На самом деле смерть по причине отказа общего метаболического процесса – наиболее естественный вариант, по теории Фрейда, – происходит редко. Как известно, обычно она является результатом нарушения одного из множества сложных механизмов, когда большинство тканей тела еще способны поддерживать свое существование, если их адекватно питать. Можно сказать, что в норме смерть скорее случайна, чем естественна. Еще до попыток пересадки сердца руководства по физиологии сообщали: ... Из нашего знания, что все люди и животные смертны, мы делали вывод, что соматоплазма (клетки тела, не принадлежащие к зародышевой плазме) подвержена старению и естественной смерти вследствие своих внутренних структурных свойств. Но это оказалось неоправданно широкой генерализацией. Штаммы некоторых из этих клеток могут сохраняться живыми в искусственной среде в течение многих лет (после смерти организма) [399] . Главное возражение против теории инстинктивного стремления организма к состоянию неорганической материи состоит в том, что животные, включая человека, естественным образом не умирают целиком. Тогда что же такое смерть? Зародышевые клетки потенциально бессмертны. Сердце, почки, глаза могут продолжать жить после того, как человека уже нельзя видеть и слышать. Смерть есть прекращение раппорта между физиологическими и психическими процессами, прежде протекавшими согласованно. Концепции жизни, смерти и психики неразрывно взаимосвязаны. «Все физиологические феномены – организация, ассимиляция, дыхание, энергетическая разрядка, рост, размножение и сама смерть, – переплетены воедино в нашей концепции жизни. Мы не можем операционально определить смерть без учета психики или жизнь без учета смерти» [400] . Физиологическое определение смерти как прекращения раппорта между процессами, прежде протекавшими согласованно, пробуждает еще один вопрос, значительно более давний, чем о моменте прекращения жизни. Существуют расхождения во мнениях по поводу того, функционируют мозг и сознание согласованно или во взаимодействии, то есть является ли сознание эпифеноменом [401] , – не говоря уже об этом древнем вопросе: могут ли они действовать отдельно? Как пишет Энтони Флу (Antony Flews), ныне такие темы поднимаются в научном секулярном контексте, но в прошлом они чаще обусловливались религиозными соображениями либо видением, которое, хотя было секулярным, не могло быть охарактеризовано как научное. «На самом деле можно сказать, что в прошлом большинство вопрошающих интересовались отчасти, и иногда исключительно тем, каковы перспективы будущей жизни при различных точках зрения на статус психики» [402] . Многие психологи изгоняют из сферы науки вопрос о существовании или жизни души (в смысле Платона), или сознания (в картезианских терминах), или личности (в понимании Ф. У. Г. Майерса – F. W. Н. Myers), или психики – в смысле вышеприведенной цитаты. Тем не менее, на протяжении прошлого столетия происходил поиск эмпирических свидетельств, все более утонченными и в целом безусловно добросовестными методами, реальности психических феноменов, которые ныне мы называем экстрасенсорным восприятием, психокинезом, телепатией, предвидением и т. д. Определенное место в этих поисках занимал также вопрос о коммуникации между живыми и мертвыми, который невозможно полностью отделить от проблемы в целом; более того, он часто был мотивирующей силой этих исследований. Профессор Барт (Burt), исходя из недавних физиологических исследований связей функционирования мозга с сознанием, утверждает, что структурная основа мозга может обладать характеристиками психического поля; что давний вопрос о том, имеет ли психика локализацию и протяженность в пространстве, порожденный картезианским дуализмом, в общепринятом своем понимании – бессмысленная псевдопроблема; что, возможно, «психический фактор» способен сохраняться после смерти «своего» текущего тела; наконец, что эмпирические свидетельства достаточны для оставления темы открытой, но не для того, чтобы перевесить априорную вероятность [403] невозможности такого положения дел, – во всяком случае, пока мы остаемся в естественнонаучных рамках [404] . Психика поддерживает раппорт с физиологическими функциями организма преимущественно через нервную систему. Автономная нервная система, с центрами в мозгу, регулирует, например, сердцебиение, дыхание, температуру тела; центральная нервная система управляет, в частности, сенсорными функциями, посредством которых воспринимаются внешние феномены. Задача различения живого и мертвого еще более усложнилась после того, как оказалось, что при благоприятных обстоятельствах некоторые функции психики после повреждения мозга и прекращения спонтанного раппорта могут выполняться механически. Возможно, граница между жизнью и смертью должна быть проведена заново в соответствии с ожиданием восстановления спонтанного раппорта. Эта проблема становится еще более острой в связи с повышением ценности неповрежденных органов трупов как «запчастей» для живых, но к тому же это лишь одна из многих проблем, связанных со смертью, которые прогресс медицинской науки поставил перед профессией, а также перед потенциальными трупами – широкой публикой. Поскольку обезболивающие средства становятся все более совершенными и доступными, вопрос об эвтаназии по причине боли становится менее актуальным, зато возрастает важность вопроса о критериях для возвращения к жизни. Общепринято мнение, что обсуждать с пациентом его смерть неблагоразумно. Исследования распространенности, качества и эффектов тревоги по поводу смерти у серьезно больных людей могут помочь в принятии решений о том, следует ли начинать разговор на эту тему и если да, то когда. Для многих надежда умереть с достоинством и в мире может перевесить желание немного продлить жизнь, если они знают, что конец все равно близок. Профессиональная этика обязывает врача делать все возможное для поддержания жизни, но некоторая доля ответственности в этой ситуации может быть передана пациенту, если только он не предрасположен к самоубийству. В юриспруденции – родственной профессии, также с давними традициями, – научные исследования фокусировались скорее на агенте смерти, нежели на жертве. Юридические действия дают материал для работы криминалистов. Психопатолог отмечает: Считается, что наказание ... преступников удерживает других от совершения преступлений. Это эмпирический вопрос. В отсутствие контролируемых экспериментов единственное свидетельство можно получить, изучая изменение уровня преступности при изменении наказаний за данный класс преступлений либо сравнивая общества с легким наказанием за данное преступление с обществами, где оно карается более тяжко. Практически единственный род наказаний, для которых проводились такие исследования, – смертная казнь [405] . [Курсив мой.] В обширной научной литературе, посвященной преступлениям, конечно, обильно используются статистические данные по многим странам и культурам, но сравнение их часто затруднено [406] . Правовые определения различаются; приговоры и наказания, внешне сходные, нередко имеют очень разные последствия для обвиняемого; даже убийство определяется по-разному в разных юридических кодексах [407] . Но смерть – повсюду смерть, несмотря на все, сказанное нами выше, поэтому исследовать смертную казнь проще, чем другие наказания. Интерес к смерти в связи с убийством – как запрещенным актом и как социально санкционированным наказанием, – открыл дорогу изучению преступлений, как в контексте наказаний, так и в контексте безумия. Д-р Нигел Уэкер [408] отмечал сложность изучения отношения между преступлением и безумием во времена до XIX века, когда эпоха разума уступила место эпохе статистики. Начиная с 1834 г., доступны данные о том, сколько людей из отданных под суд в Англии и Уэльсе были освобождены от наказания или признаны неподсудными по причине их психического состояния. Составляя таблицу, показывавшую долю последних по отношению к первым, д-р Уэкер учитывал только убийства, поскольку возможные кары за другие преступления варьировали в течение рассматриваемого периода. Преимущества, приносимые диагнозом безумия, вообще-то были сомнительными: ... Но убийцы всегда и везде были наиболее мотивированы искать оправдания в безумии, – за одним или двумя немногочисленными исключениями (матери-детоубийцы или очень юные убийцы, которые на протяжении последних трех четвертей столетия могли рассчитывать на отсрочку приговора, а также те, чье преступление подпадало под новую категорию убийства, не караемого смертной казнью, образованную в 1957-м г.). В 1964-м г. приведение в исполнение смертных приговоров в Англии было приостановлено, а позже отменено. Уровень убийств в этой стране, рассчитываемый как доля от общей численности населения, хотя год от года варьирует, остается относительно низким (менее четырех на миллион). В значительном числе случаев за убийством следовало самоубийство [409] . Последнее обычно, насколько это можно выяснить, вызывалось не желанием избежать ареста, а тем же страданием и психическим расстройством, которые мотивировали убийство. Часто жертвами этих двойных эпизодов были дети в возрасте до шестнадцати лет, а среди взрослых жертв женщин было больше, чем мужчин. Ни одна из этих тенденций не была так выражена в случаях убийства без суицида. Убийства вносят сравнительно малый вклад в общие списки правонарушений, хотя занимают обширное место в криминальных новостях и в беллетристике. Даже преступления, включающие насилие без убийства, – во многих случаях очень далекое от убийства, – составляют относительно небольшую долю всех зафиксированных в Соединенном Королевстве мужских преступлений и еще меньшую – женских. Сравнительная редкость человекоубийства в большинстве человеческих сообществ в соединении с чрезвычайным интересом к ним имеют, несомненно, множество причин. Кажется, Макиавелли писал, что люди скорее готовы потерять своих родителей, чем свое наследство. Возможно, предписание Не убий оказалось так глубоко укоренено в нашей совести именно потому, что мы с очень раннего возраста не уверены в том, что не испытываем желания убить своих родителей, или они – нас. Эмоциональный конфликт, связанный с отнятием жизни, намного более сильный, чем с отнятием собственности, обнаруживает свою другую сторону в героическом статусе и исторической славе, нередко ожидающих того, кто нарушает это предписание в грандиозном масштабе. В России девятнадцатого века вокруг этой темы как этического центра развилось то, что получило название наполеоновского комплекса. Толстой в «Войне и мире» попытался уменьшить гигантское обаяние славы Наполеона, которого он считал ответственным за убийство тысяч своих соотечественников. Сверхъестественно проницательный Достоевский показывает Раскольникова временно одержимым мыслью, что ««необыкновенный» человек имеет право… разрешить своей совести перешагнуть… через… препятствия» ради исполнения своей идеи о лучшем будущем для человечества, пусть даже это требует «перешагнуть… через кровь», устранить десяток или сотню людей. Такой человек (но только такой) абсолютно вправе совершить это в соответствии с диктатом своей совести. Друг Раскольникова возражает: ... – Ну, брат… Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на все, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом… это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное» [410] . Как и сказал Разумихин, это действительно не было новой теорией. В условиях войны это даже не было новой практикой: многие завоеватели «шли через кровь», намереваясь обеспечить человечеству или какой-то его части новое будущее. Но есть две вещи, которые придают этой идее новый поворот, новый контекст и превращают ее из ретроспективной в пророческую для времени Достоевского. Убедив себя, что свобода от ограничений совести (в прежней интерпретации) является знаком превосходства, Раскольников совершает убийство отчасти для того, чтобы убедиться в своей принадлежности к классу свободных. Во-вторых, устранение других людей оказывается позволительно и внутри сообщества, в которое включен великий человек, поскольку эти другие – не социальные или личные враги, а просто объекты, лишенные права быть ценными в качестве обычных человеческих существ и служащие выражению и применению его власти. В этом отношении Гитлер и Сталин, в отличие от Наполеона, воплощали новую этику. Процесс утверждения собственной личности посредством убийства, которому следовал в своем безумном состоянии Раскольников, отображен в романах Жида и Камю на своей последующей психологической стадии: чтобы обрести хоть какую-то личностную уверенность, герои убивают безразличного им человека; и убийца, и жертва деперсонализированы. И тогда только смерть кажется имеющей какую-то реальность, впрочем, довольно малую; жизнь – «история, рассказанная идиотом, не означающая ничего». Достоевский устами Раскольникова и Фрейд в переписке с Эйнштейном говорят о роли, выполняемой в войне ведомыми массами, – которые, разумеется, как раз и занимаются непосредственным убийством. Наука пока едва прикоснулась к изучению личностных вариаций в этом аспекте. Мы обнаруживаем конформного Эйхмана на одном конце шкалы и отклоняющегося от нормы Зигфрида Сэссона – на другом [411] . Что касается науки, то сначала нужно заложить основу таких исследований. Никакие прямые упоминания смерти или войны не обязательны. Главный вопрос: в принципе склонны ли люди (в демократических и в более авторитарных обществах), говоря словами Фрейда из письма к Эйнштейну в 1932-м, «безропотно подчиняться решениям» тех, кого они принимают как обладающих авторитетом, как лидеров. Люди, готовые, следуя авторитетному указанию, причинять жестокую боль, могут, предположительно, пойти дальше. Мильграм [412] , используя авторитет ученого Йельского университета, провел исследование покорности взрослых на выборке, репрезентативной относительно образовательного уровня, профессионального статуса и возраста. В лабораторном эксперименте по научению и наказанию испытуемым была дана инструкция: применять (фальшивый) электрический шок возрастающей силы к (подставным) взрослым учащимся, если «ученики» будут давать неправильные ответы на серию вопросов. «Учителям» говорилось, что шок, хотя не вызывает устойчивое повреждение тканей, является крайне болезненным; на дисплее кнопочной панели была отмечена граница «безопасной» интенсивности. На определенной стадии эксперимента «ученик», находившийся в отдельном отсеке вне зоны видимости, якобы получив мощный удар током, колотил по стене, а затем больше никак не реагировал. Если «учитель» в этот момент спрашивал, что ему делать, ему говорили продолжать давать электрошоки возрастающей силы, если не будут поступать правильные ответы, – которые, естественно, не поступали. При планировании эксперимента ряд психологов ожидал, что лишь немногие испытуемые станут применять шоки до самого конца серии, когда их дисплеи покажут опасно высокий уровень тока. «Учителя» во время эксперимента испытывали видимое сильнейшее напряжение: людей трясло, они заикались, стонали, вонзали ногти в свое тело. Это экспериментаторов удивило; но еще сильнее их удивило то, что более 65 процентов выборки преодолели барьер, за которым шок, как они знали и видели, достигал опасной интенсивности. Четырнадцать человек, не подчинившихся власти экспериментатора, значительную часть времени находились в сильном возбуждении и даже в гневе или иногда они просто вставали и выходили из лаборатории. Некоторые из послушных испытуемых остались спокойными на протяжении всего эксперимента. Если это поперечное сечение мужской популяции репрезентировало «массы» Фрейда (и если принимать дихотомию ведущих и ведомых, то, видимо, надо с этим согласиться), то получилось, что только около двух третей могли быть «ведомы» на всем пути предполагаемой пытки других человеческих существ в научных целях. Тем не менее, для экспериментатора была неожиданностью «мощь проявленных тенденций подчинения в ситуации, когда они противоречили тому, что эти люди знали с детства как основополагающий нравственный запрет: нельзя причинять боль другому помимо его воли». Данная серия экспериментов, как должно быть ясно любому психологу, опровергает представление о социальном обусловливании – имеется в виду процесс, в ходе которого, теоретически, ребенку прививается моральный конформизм, – как стандартизованной или прямолинейной процедуре. По-видимому, для сохранения цивилизации должны прививаться подчинение и неподчинение, конформизм и нонконформизм. Большинство этих американских мужчин не являлись потенциальными эйхманами, судя по тому, что они проявляли признаки острого стресса, но те среди них, кто остались спокойными, применяя (фальшивую) пытку, могли бы, получив соответствующие приказы, действительно пытать или убивать без разлада со своей совестью, что, как сказал Разумихин, ужасно. Казалось бы, род смерти, который может в особенной степени побуждать к научным исследованиям, – это смерть на войне. Одна нация или группа наций принуждает другую к подчинению путем массового убийства тысяч или даже миллионов мужчин, женщин и детей. Это самое ужасное и, с точки зрения будущего, самое пугающее явление в опыте человечества. Но цель, состоящая в убийстве врагов собственной социальной группы, не добавляет ничего нового к концепции смертности или к ее социальной функции. Новое развитие может быть связано с более страстным, отчаянным желанием избежать необходимости убивать или быть убитым, – желанием, связанным с созданием новых методов уничтожения, которые могут поразить не только тех, на кого они направлены. Стремясь предотвратить войну, человек пытается понять собственную агрессивность. Является ли она биологически предопределенной? Идеи о человеческой агрессивности часто возникают на основе наблюдений животных. Теория человеческого агрессивного импульса, инстинктивного по своей природе, как половое влечение и голод, принималась многими психологами, включая Фрейда, однако некоторые исследователи, среди них Дж. П. Скотт [413] , не соглашаются с ней. В сообществах животных (внутри видов) редко случаются вспышки деструктивного насилия, за исключением ситуаций, когда равновесие в них нарушено в результате деятельности человека. Такие вспышки можно уподобить насилию молодежных банд, глубоко отчужденных от контролирующего сообщества; однако едва ли этот тип поведения близко связан с причинами войны. Молодые животные могут быть обучены (обусловлены) быть более или менее агрессивными; можно вывести породы с характерным агрессивным или неагрессивным поведением. Однако, по-видимому, с уменьшением агрессивности уменьшается также не сексуальное [414] , но исследовательское поведение. По мнению Эйбл-Эйберсфельдта (Eibl-Eibersfeldt), «это причина, по которой, возможно, опасно пытаться посредством воспитания избавлять человека от его агрессии… [но] вежливость представляет собой буфер для агрессивности… [также может быть полезен] объединяющий религиозный символ. Идентифицируем ли мы себя как часть человечества, – вопрос воспитания» [415] . Имеется в виду воспитание, включающее сознание, а не род тренировки или условно-рефлекторной дрессировки, как со зверем в клетке. Чрезмерное скопление животных обычно снижает репродуктивную активность: химические процессы приводят к замедлению полового созревания, а также к уменьшению плодовитости другими путями. У человека способность к воспроизведению потомства таким образом не контролируется. Но агрессия связана с плотностью популяции и у животных, и у человека. Эта закономерность подробно обсуждается в недавней работе К. и У. М. С. Расселов (К., W. M. S. Russell) [416] . Нельзя сказать, что агрессивность животного спит до тех пор, пока ее не пробудит повышение плотности скопления особей. Она постоянно проявляется в защитном контроле территории, в объявлении своих притязаний. Научными исследованиями сравнительно недавно открыта важность территории как детерминанта поведения животного; то, что песня жаворонка или соловья – не излияние радости жизни, не любовная серенада, не рассветное любовное приветствие, а заявление о владении территорией, – новая идея. Это открытие, очевидно, имеет отношение к пониманию поведения человека. Интенсивные эмоции, испытываемые людьми по поводу конкретного кусочка земной поверхности, часто выражаемые поэтами, находили воплощение в спонтанных действиях представителей различных культур с древности до наших дней. 15 июня 1963 г. в лондонской Times была напечатана статья с фотографией, рассказывавшая о том, как греки, репатриированные после 10 лет пребывания заложниками в Албании, едва ступив на землю Греции, ложились и целовали ее. Существует подобная же, много более ранняя, история о шотландцах, репатриировавшихся после многолетней военной службы в Ирландии; репортер называл это поведение иррациональным на том основании, что западная Шотландия первоначально была заселена пришельцами из Ирландии! Похоронные ритуалы отчасти могли быть порождены любовью человека к земле, поддерживающей его существование. Призывы правительств к гражданам сражаться за свою страну вызывают глубокие и иррациональные чувства, которые люди разделяют с другими видами животных. А если есть иррациональная любовь к собственной земле, то может быть и жажда увеличить ее, особенно при отсутствии четких географических границ. Любопытная причина, которой историк мотивировал оценку поведения шотландцев как иррационального, указывает нам на тот факт, что любовь к земле – это на самом деле любовь к территориальной принадлежности , которая включает и принадлежность к сообществу; особенно остро она ощущается после долгого пребывания среди людей, воспринимаемых как чужие. Когда человек готов умереть за свою страну, он действительно готов отдать за нее жизнь, но еще более – за тех, кого не ощущает как чужих. Фактически он очень далек от того, чтобы разделить чувства римлянина, заявившего, что, будучи человеком, он не ощущает ни одно человеческое существо чуждым себе. Чувства римлянина были благородными, но и чувства добровольца, готового умереть за свою страну или дело, в которое он верит, отнюдь не являются низкими. Добиваясь предотвращения войн, необходимо учитывать, что люди, осознавая свою смертность, могут нуждаться в том, чтобы у них было за что умереть, чтобы они могли использовать свою смерть для какой-то цели, раз уж не могут ее избежать. Желание придать жизни смысл предполагает готовность и желание воспринимать и собственную смерть в контексте того же смысла. Мы можем увидеть это в побуждениях Яна Палаха (Jan Palach) в Чехословакии [417] , буддистских монахов во Вьетнаме [418] , суфражистки Эмили Дэвидсон (Emily Davidson) [419] , которая бросилась под конские копыта во время скачек в Дерби, в Англии. Подобные случаи можно рассматривать как проявления осознанной индивидуальной аномии – протеста против дезорганизации или нездоровой организации общества, что, по мнению Дюркгейма (Dürkheim), является социальной причиной самоубийств. Доброволец на войне или, с другой стороны, человек, отказывающийся от военной службы по своим убеждениям, который подвергается в какой-то форме преследованиям из-за отказа воевать, представляют собой менее экстремальные случаи действия аналогичной мотивации: подчинить свою жизнь какому-либо делу. Правда, если это происходит по призыву социальной группы, аномия проявляется лишь в том, что институты, предназначенные для защиты людей, в действительности подвергают их опасности. В прошлом люди с такой готовностью отзывались на призывы защитить свою страну или участвовать ради нее в агрессивных действиях, что правительства в своих планах отражения или совершения нападения могли уверенно рассчитывать на поддержку. Характер современной войны может привести к уменьшению и отклика, и уверенности: смерть, разделенная со слишком многими, еще менее имеющими право на военную славу, чем рядовой состав армии, лишена всяческого героического декора. Однако тем более необходимо признавать существование нормального желания иметь что-то, за что можно умереть. На протяжении тысячелетий это что-то мужчинам обеспечивалось войной и рискованными приключениями, женщинам – родами. Ныне, когда войну следует предотвращать, а роды стали более редкими и более безопасными, должны быть найдены другие пути, ибо жизнь ради чего-то и смерть за что-то – части одного комплекса. Полная противоположность проявлениям этого комплекса – немотивированное убийство, описанное Жидом и Камю, совершаемое человеком, который не имеет цели в жизни и убивает лишь для того, чтобы показать: даже убийство может быть совершено без всякой цели. Позитивный выход состоит в формировании и социальном признании индивидуальной личности каждого человека. На самом деле это было проблемой во все времена. Ее решение в гомеровской Греции обнаруживает очень ясную связь с идеей смерти. ... Неизменная идентичность личности (эудаймония, εủδαιμονία [420] ) раскрывается в поступках и речи, однако неуловимо, и отчетливо выражается только в истории жизни того, кто действовал и говорил; но эта история становится известна… лишь после конца жизни… Поэтому тот, кто осознанно стремится к «сущностному» бытию… должен не просто рисковать своей жизнью, а нарочито выбрать, как Ахилл, короткую жизнь и преждевременную смерть… Даже Ахилл… остается зависим от рассказчика, поэта или историка, без которого все его деяния тщетны… [421] Мотивы поступка Яна Палаха во многих отношениях близки к мотивам греков гомеровской эпохи: потребностью в публичности, потребностью умереть, – причем в блаженстве (как говорит Хана Арендт, без непременно религиозного подтекста), навсегда обеспеченном деянием. Но гомеровское решение было абсолютно индивидуалистичным: требовалось мужество, но не требовалось высокая коллективная причина (высокое дело). Решение в духе Перикла звучало следующим образом: существование и качество полиса, гражданского сообщества, гарантировало устойчивую идентичность и бессмертие тем, кто вносил вклад в него своими действиями. По сути, это сходно с решением Исайи и других еврейских пророков: идентичность и непреходящую ценность индивид получает благодаря принадлежности к божественно избранному народу, если он выполняет его законы и осуществляет необходимую социальную активность. Христианское решение походит на Периклово в том, что акцентирует замещающий характер жертвы; оно опирается на еще более древние формы этой идеи: выкуп ритуальной человеческой жертвы другой жизнью, однако, как и в Афинах, связывает жертву с безопасностью всего народа – всего человечества. Действия буддистских монахов показывают, что и в других традициях должны присутствовать исторические мотивы такого поведения, которые могут помочь в нахождении путей укрепления личности без поддержки агрессии, – на основе обретения позитивной социальной жизненной цели. Глава XII ВМЕСТО РЕЗЮМЕ Побуждение исследовать и описать открытие смерти возникло у меня в процессе наблюдения детей, – не больных и не испытывающих дистресс; записи об их жизни не могли открыть ничего особенного, кроме свидетельств любви в семье. Первый возникший в процессе изучения этих записей вопрос: как объяснить то, что дети высказывают мысли о смерти, как будто подслушанные в далеких от них культурах? Полвека назад многие психологи ответили бы на этот вопрос в духе теории индивидуальной рекапитуляции стадий культурного развития человечества. Сегодня такой ответ не может быть принят. Что же вместо? Мы предполагаем, что феномены, на основе которых формируются концепции времени, смерти и т. д., могут порождать весь спектр доступных человеку идей; в процессе нормального взросления дети устраняют из своего сознания те, что не приемлются их культурой. Эта довольно туманная гипотеза выросла из предположения, выдвинутого Ониансом при решении проблемы, которая, по всей видимости, была близка нашей: как объяснить распространенное сходство ранних представлений европейцев о теле, психике, душе, мире, времени и судьбе? По мнению Онианса, хотя культурных взаимовлияний исключить нельзя, все же более вероятно, что одни и те же феномены приводили людей к одним и тем же выводам. Феномен определяется как данные опыта в любой конкретный момент [422] . Полезно рассматривать феномены как имеющие объективные и субъективные источники. Если в далеких друг от друга культурах люди сходно понимают феномены и реагируют на них, мы делаем вывод о существовании общечеловеческой предрасположенности к такому поведению. Именно это, видимо, можно сказать по поводу ранних концепций души и тела, судьбы – включая смерть, – и времени. (Правда, из всего вышеперечисленного древние представления о времени наиболее вариабельны [423] .) Для подростка с нормальным интеллектом смерть является физически удостоверяемым феноменом. Однако в самых ранних представлениях ребенка физическое наблюдение такого рода играет лишь малую роль. Его можно уподобить краеугольному камню, но никак не фундаменту общей структуры. Когда маленькому ребенку случится увидеть мертвое животное или самому убить животное, он может воспринять его затем не как пришедшее в некое новое, незнакомое состояние, а как спящее. С другой стороны, детский опыт включает повторяющиеся присутствия и отсутствия людей; то, что недавно умерший родственник перестал появляться, может для маленького ребенка означать, что тот куда-то ушел, и смерть не будет для него отличаться от ухода. Его субъективные интерпретации основываются на знакомых вещах. Но интерпретация всегда оставляет место для сомнений: она включает сопоставление, а также вопрос о том, насколько оно хорошее. О двухлетнем малыше, который убил муху и посчитал ее спящей, сообщается, что у него осталось сомнение; ребенок, думающий, что умерший родственник ушел куда-то и с младенчества научившийся воспринимать исчезновения как временные, в данном случае может обнаруживать неуверенность или смещенный на другие темы дискомфорт. Взрослый, говоря об умершем как о спящем или ушедшем, сознательно использует метафору. Но ребенок пытается объективно описать феномен. Постепенная дифференциация и расширение его концептуальной схемы по мере взросления обусловлены его вопрошающей позицией. Спящий и ушедший – лишь две из множества интерпретаций, которые мы получили от маленьких детей как эквиваленты мертвого. Их концепции смерти и жизни часто ошибочны и всегда неполны. Например, смерть для них может означать спящий, ушедший, бестелесный, похороненный, попавший на небо, ожидающий рождения, находящийся в больнице или убитый. Наверное, многие из этих интерпретаций дали бы маленькие дети и в других культурах. Мир феноменов маленьких детей повсюду включает сходные объекты и ситуации, и это средовое сходство – главный фактор в сходстве невербальных символов, описанном аналитическими психологами, и в мышлении древних европейцев, продемонстрированном Ониансом. Остаются две проблемы. Если символы смерти, времени и т. п. должны быть сходны по указанной выше причине, то откуда берутся культурные различия, все же имеющиеся в этой области? И каким образом получается, что детское мышление воспроизводит иные культуры, чем их собственная, – особенно в том, что касается смерти и связанных с ней тем? Рассмотрим эти проблемы по очереди. Мы обнаружили, что маленькие дети в нашей культуре различаются своими представлениями о жизни и смерти. Осознанные концепции взрослых в любой культуре менее наивны, но и меньше варьируют. Хотя обычно как в цивилизованных, так и (если верить антропологам) в первобытных сообществах некоторая толика разногласий и противоречий считается допустимой, все же в целом от членов сообщества ожидаются последовательность и конформизм, необходимые для социальных действий перед лицом смерти. Функция этих действий заключается в том, чтобы обеспечить физическое избавление от трупа, а также примирить живущих с этим избавлением и с утратой. От согласованности этих действий с общепринятыми концепциями должны зависеть устойчивая целостность и стабильность группы. Поскольку подобные ситуации очень глубоко затрагивают личность, взрослые социально приемлемые представления здесь неизбежно проникнуты детскими взглядами и позициями. Однако какова бы ни была взрослая концептуальная система, она не может совмещаться со всеми возможными детскими интерпретациями, поскольку тогда она стала бы противоречивой и непоследовательной. Чтобы установить порядок ритуальных действий и обеспечить русло для потока эмоций, нужно исключить слишком расходящиеся незрелые идеи. Поэтому в мифологиях различных культур обнаруживаются в детализированном и стандартизованном виде разные детские концепции. Дети спонтанно интерпретируют объективные источники феноменов по-разному, в то время как культура формирует более или менее последовательные, непротиворечивые интерпретации. На самом деле дети вовсе не воспроизводят мировоззрение отдаленных культур. В каждой культуре и в каждом поколении они продуцируют весь спектр потенциальных основ религии, философии и мифа, – в большой степени независимо от выбора, сделанного их собственным обществом. Но почему же ситуация выглядит так, как если бы они воспроизводили? Ответ заключен в психологии не ребенка, а взрослого. Непереносимый опыт должен побуждать к регрессии. Зрелые интерпретации, не слишком насыщенные эмоциями, могут вытесняться, уступая место более ранним и менее зрелым. Древние египтяне, чтобы облегчить встречу со смертью, концентрировались на вещах неизменных и материальных, – подобным же образом Джейн ценила ситцевые маки за то, что они не умрут. Другое регрессивное решение проблемы, поставленной нестерпимо фрустрирующей ситуацией, – идея, что смерть всегда является результатом действия злых сил. В случаях, когда бездействие личностно мучительно и к тому же может быть социально опасно, люди обращают свои усилия на выполнение программ, основанных на подобном регрессивном мышлении. Таким образом, типичные для незрелой психики концепции определили форму гениальных творений, увековечивающих память мертвых, а коллективная агрессия может быть значительно обусловлена инфантильной тенденцией дать выход гневу после поражения и утраты, обратив его на чуждые одушевленные объекты. Концептуальная схема ребенка строится на субъективных интерпретациях объектов через знакомые вещи и функции, в соединении с расспросами. В этом процессе играют роль и социальная коммуникация, и независимое сенсорное восприятие. Однако было выяснено, что зрелость представлений ребенка о смерти связана более тесно с его интеллектуальным, чем с хронологическим возрастом, вне зависимости от того, что именно ему рассказывали. Социальное обучение «проглатывается целиком», «без переваривания», – независимо от реального опыта. Дети готовы верить, что похороненный червяк или кролик затем отправляется на небо и физически уже не находится в земле. По-видимому, настолько сильна тенденция поощрения регрессивных импульсов при коммуникации между взрослым и ребенком по поводу смерти, что в результате представления ребенка не проясняются, а становятся еще более туманными. С другой стороны, когда претворяется в жизнь педагогическая теория, приветствующая установку на полную объективность в отношениях с маленькими детьми, – в частности, поощряющая вскрытие мертвых животных, – обнаруживается, что многим детям необходимо пройти предварительную стадию, когда для них важнее всего социальная реакция на смерть человеческих существ. Они могут с энтузиазмом и научным интересом участвовать во вскрытиях, но если относятся к животному эмоционально, то предпочтут скорее торжественно похоронить его, чем вскрывать. Через некоторое время на смену торжественности и сентиментальности обычно приходят коллективные насмешки над смертью, и в том же возрасте многие дети совершают рискованные поступки, выражая активное презрение по отношению к ней. В этом скрыта защита от тревоги, которая у многих людей сохраняется на всю жизнь, так что жизнь без возможности риска кажется им бессмысленной. Фрейд отмечал, что ребенок, в отличие от взрослого, не сдерживает выражение мыслей о смерти, давая им развитие как прямо, так и в фантазии [424] . Это наблюдение было впоследствии подтверждено исследованиями в Швейцарии, Англии, Венгрии и Америке. Однако ошибочно было бы полагать, что поведение ребенка в норме совершенно свободно от тревоги. Вера маленького ребенка в магическую силу собственных желаний должна приводить к страху и тревоге, связанным с его агрессивными импульсами в отношении тех, от чьих забот зависит его благополучие. Эти импульсы находят выражение в фантазиях, в которых агрессивные побуждения чередуются с искупительными. Характерная для этого этапа тревога ослабевает благодаря постепенному принятию ограниченности психической силы в отрыве от физического действия. Магия из опасной жизненной реалии превращается в выдумку из волшебных сказок. Нормальному ослаблению тревоги можно способствовать или препятствовать. Часто дискутируется вопрос о том, знакомить ли ребенка с традиционными «волшебными сказками». Родители Кац, которые «пытались насколько возможно оградить своих детей от каких-либо представлений о смерти, особенно смерти человеческих существ», считали, что «в волшебных сказках много – слишком много – говорят о поражении насмерть, сжигании заживо, повешении и других методах вызывания перехода от жизни к смерти» [425] . По их мнению, ребенок не понимает, что реально стоит за всем этим. «Для ребенка смерть в волшебной сказке, возможно, значит не более чем «больше не играет»: уход персонажа со сцены». В своей интеллигентской озабоченности проблемой открытия смерти ребенком супруги Кац, по-видимому, не отдали себе отчет в основной сложности, связанной с тем, что «реально стоит за всем этим» в волшебных сказках, которые они имели в виду, – очевидно, тех, что традиционно предлагались детям в центральной Европе в 1840–1940 гг., то есть märchen [426] , собранных братьями Гримм. (Французские дети, вероятно, в основном вырастали на более цивилизованной и остроумной коллекции Перро, из которой английские дети больше всего полюбили Кота в сапогах. ) Братья Гримм, превосходные ученые, добросовестно передали народные сказки в изложении неграмотных взрослых, причем версии некоторых из них были откровенно садистическими. То, что в этих историях часто говорится о смерти, само по себе не делает их неподходящими для детей, поскольку смерть часто появляется и в собственных детских фантазиях. Простодушное наслаждение жестокостью, нередко очевидное, свидетельствует об аутентичности сказок. Но и такая жестокость, с ее незрелостью, отнюдь не чужда детской психике. Однако взрослый, развлекающий ребенка подобным материалом, активно поощряет в нем склонность к садизму, и этот факт может вызывать тревогу у детей, как принимающих, так и отвергающих сказку. Автор 30-х гг. описывает, как волшебные сказки братьев Гримм способствовали садистической установке ребенка в нацистской семье: ... Всегда Труди за едой получала по рукам, потому что клала их на стол, а затем ей полагалась волшебная сказка, и каждый раз это была… «Волк и семеро козлят», и когда эта сказка кончалась словами: «Волк сдох, волк сдох, ура, ура», то кровожадность и свирепость на личике маленькой девочки-невротика были большим, чем я могла выдержать. И была еще одна сказка, которую она иногда позволяла рассказывать… о Белоснежке и ее жестокой мачехе… В конечном итоге Белоснежка вырастает и выходит замуж за своего принца. А злая мачеха? Ну, вот что с ней случилось. Она случайно оказалась на радостном свадебном празднике, они схватили ее и заставили танцевать в раскаленных башмаках да тех пор, пока она не упала замертво: «Da musste sie in die rotglühenden Schuhe treten und so lange tanzen, bis sie tot zur Erde fiel». Идея понятна? Не хотите испробовать на ребенке? [427] Здравое психологическое размышление говорит нам, что, в принципе, народные сказки представляют собой подходящий материал для детского воображения. Их позитивная ценность связана с использованием простых символов, которые ребенок способен понять. Когда к таким символам прибегает не столь наивный взрослый, его простодушие неловко или фальшиво. В качестве примера можно привести распространенную в народных сказках тему метаморфоза – превращения одной вещи в другую, иной формы, – который не объясняется, а предъявляется как простой факт. Эти истории – не для того, чтобы им верить, и тем более, – не для того, чтобы не верить; они – чтобы развлекать и возбуждать, а мораль (если она нужна) – в том, что внешние проявления обманчивы. Они могут добавлять эмоциональности научному наблюдению метаморфоза, как у нашего испытуемого, Ричарда (5 л. 5 м.), который ... [ДЗ 63] спросил о том, что такое пар, и, получив простое объяснение, заявил: «Это вода-воздух; лягушка-принц был лягушкой, которая превратилась в принца, так и пар – вода-воздух». Затем он стал перечислять другие объекты, меняющие форму, такие как гусеница [428] . В конечном счете, оправдание для использования народных сказок в детской состоит не в том, что они способствуют усвоению научных фактов или получению удовольствия от обучения, а в их функции передачи способов мышления, символов, концепций и установок, которые обогащают и гуманизируют жизнь. Такова же была защита поэзии от нападок Платона. Сказки осуществляют эту функцию благодаря тому, что отражают весь естественный спектр человеческой активности в прямоте и простоте однозначных культурных позиций. Однако оговорка по поводу садистических фантазий остается значимой, пока сказочный материал предлагается ребенку взрослым. Если ребенок может читать сам, ему можно дать свободу выбора, хотя, как и в отношении других видов активности, взрослому следует оставаться внимательным к реакциям ребенка. Супруги Кац подняли еще один вопрос. На какое-то время они решили не сообщать своим детям, что мясо, которое те едят, получено от убитых животных. Позже они убедились, что это знание не встревожило детей. По-видимому, такое безразличие нормально, но некоторые дети реагируют в духе опасений Кац. Подобное в мягкой и преходящей форме произошло с одним из наших испытуемых. ... [ДЗ 64] Бен (6 л.) спросил, от каких животных получают разные виды мяса; пожалел овец, свиней и телят и заявил, что нам не следует есть мясо. М. сказала ему, что некоторые взрослые разделяют эту точку зрения и поступают соответственно, и, если он хочет, он может быть вегетарианцем. Вскоре после этого разговора подали обед со свиными сосисками, – одним из любимых блюд Бена. Поедая их, он спросил, от какого они животного. Он съел две порции. Однако реакция ребенка на убийство животных может быть более глубокой и длительной. Она даже может повлиять на его поведение в течение всей жизни. Конечно, если вегетарианство предложено ребенку как семейная норма и добровольно соблюдается им в других окружениях, то психологическое значение этого поведения, конечно, иное. Один из возможных источников конфликта устранен, другой замещен. Однако избегание источников конфликта – не главная забота с точки зрения благополучия детей. Личностная адаптация в контексте сложной культуры требует неизбежных выборов между конфликтующими побуждениями. Главная задача – развитие процесса принятия решений, с тем, чтобы его результаты были по сути удовлетворяющими и относительно стабильными. Значение животных для эмоционального развития ребенка было отмечено Фрейдом и позже продемонстрировано в ряде исследований. В детской фантазии крупные животные обычно репрезентируют родителей, а мелкие или молодые – его самого либо сиблингов. Эти идентификации помогают понять действия и страстные реакции детей, такие как горе или наслаждение, связанные с убийством животных для еды, для развлечения или для защиты; избиение или убийство мелких животных ребенком; выражение любви к убитым животным. В обществе, где самые горячие выражения гуманизма связаны с заботой о животных, реакции взрослых на поведение детей по отношению к животным могут быть особенно непродуманными. Отказываясь поощрять активную жестокость – из сочувствия к страдающим животным либо с намерением преподать ребенку урок социальных mores [429] ради его собственного будущего блага, – взрослый, безусловно, поступает разумно. Чего о нем никак нельзя сказать, когда он предполагает или даже убежденно заявляет, что жестокость предвещает грядущую перверзию. Данная идея безосновательна, а высказывание ее может принести вред. Наблюдения, подтверждаемые также и биографическими данными, такими как в приведенном выше фрагменте из автобиографии Дарвина, свидетельствуют: ребенок, который бьет щенка, топчет золотую рыбку или убивает котенка, не является непременно и даже предположительно аномальным; вероятность, что в дальнейшей жизни он проявит садизм, мазохизм или любую другую перверзию, для него не больше, чем для любого другого ребенка. Идентификация ребенка с детенышами других видов имеет основания в реальности, сила которых была вполне понята лишь недавно, в связи с исследованиями природы и последствий тревоги. Маленький ребенок обычно думает о смерти в понятиях агрессии или сепарации, или комбинации одного и другого. В любом случае возникает тревога. Психиатрические исследования влияния на младенцев разлуки с матерью или замещающей ее фигурой показали, насколько глубокими могут быть последствия тревоги. Эти работы побудили зоологов к изучению эффекта стрессовых ситуаций на незрелых животных, находящихся с матерями или разлученных с ними. Поразительные результаты этих экспериментов говорят о глубине биологических корней тревоги смерти, переживаемой как сепарация от родительских фигур. Аналогию между ягненком и ребенком не следует проводить слишком далеко. Тревога по поводу сепарации от матери проявляется наиболее остро в возрасте, когда представление о смерти еще отсутствует. В период формирования концепции смерти ребенок уже способен воспользоваться защитами от тревоги смерти, предоставляемыми социумом. Человеческий младенец не зависит настолько исключительно от матери, как детеныши животных. В благоприятных условиях ребенок расширяет круг людей, от которых он может зависеть. К сожалению, в современных индустриальных обществах эти условия присутствуют все реже. Мобильность рабочих мест, ограничение рождаемости и государственные проекты массового строительства недорогого жилья, благодаря которым молодые семьи перестают жить поблизости от старшего поколения, – все это препятствует сохранению расширенного интимного круга ребенка и ведет к увеличению встречаемости и силы ранней тревоги, связанной со смертью как сепарацией. У детей младше семи лет процессы отрицания могут облегчать сознательное принятие неизбежности собственной смерти. В одном из приведенных случаев они сыграли очень благоприятную роль. В трех проявлялась тревога, преодоленная с помощью матери, поощрявшей отрицание или по крайней мере соглашавшейся на него. В одном случае, принадлежность которого к этой категории на самом деле сомнительна, потребовалось психиатрическое лечение. Процесс принятия через отрицания был описан Фрейдом и Ференци как основанный на защитном механизме обращения в противоположность, что Фрейд [430] демонстрировал на одном из собственных сновидений, в котором любовь заняла место смерти, а выбор заместил необходимость. Этот механизм запечатлен в языке: например, в греческом слова, обозначающие радость и смерть, различаются только ударением и родом, а также греческое «радость» близко к итальянскому слову «дорогая» [431] . Вездесущие бессознательные защитные механизмы – смещение и отрицание – в детстве временно могут стать осознанными. Отрицание привлекается как средство уменьшения стресса в процессе, который, подобно родам, хоть и не является патологическим, нередко мучителен. В некоторых случаях беспокойство о будущем психическом здоровье ребенка бывает оправданно. Д-р Сула Вольфф [432] думает, что «сама по себе утрата в детстве… по-видимому, не предрасполагает индивида к развитию депрессии, как считает Боулби. Она может, однако, способствовать патологическому развитию личности». Вольфф указывает на неблагоприятные последствия наличия у ребенка только одного родителя и цитирует Марриса, который писал, что даже относительно обеспеченным вдовам приходится содержать свои семьи на слишком ограниченные средства. В нескольких случаях в моем раннем исследовании был заметен непосредственный психологический эффект потери родителя или сиблинга. Здесь эти данные могут быть дополнены случаем более младшего ребенка. Выше упоминался восьмилетний Бернард, у которого, как было обнаружено, смерть отца инициировала сильные чувства вины, притупив способность интерпретировать ситуации на адекватном для него интеллектуальном уровне. У девочки того же возраста именно смерть отца, вероятно, вызвала состояние, напоминающее начальную стадию мании. У более младшего ребенка школьного возраста беременность матери, которой предшествовали смерти младших сиблингов, по-видимому, явилась причиной состояния невротической тревоги. Наконец, ребенок трех с половиной лет, который еще не начал задавать вопросы Почему, но проявлял сильное желание участвовать во всякой взрослой домашней деятельности, после смерти отца в течение краткого периода времени, встречаясь с действиями, прежде выполняемыми им с легкостью и удовольствием, начинал хныкать: «Я не могу это сделать!» [ДЗ 65]. В первоначальном исследовании была высказана мысль, что в такой период ребенок не должен оставаться без включенного присутствия взрослого и общения с ним. Особенно это относится к детям школьного возраста, обычно проводящим значительную часть своего времени со сверстниками или в формальном контакте с учителем. Именно позиция взрослого в не столь формальных отношениях, а не компания других детей, напоминает ребенку об его сравнительной беспомощности, которая освобождает его от чувства ответственности за скорбное или тревожащее событие. Поддержка, оказываемая ребенку в признании реальности его беспомощности, может, однако, поощрить его также в регрессии к более ранним поведенческим паттернам, – если одновременно не поддерживать его в практике его актуальных умений и способностей. Убеждаясь в своей невиновности благодаря наглядным свидетельствам того, что он на самом деле может и не может делать, ребенок становится более способен принять без вытеснения память своих как антагонистических, так и любовных импульсов по отношению к умершему. На данный процесс может повлиять то, в какой манере взрослый говорит об утрате. Проявления непреходящей любви или жалости: «твоя бедная дорогая мама», «твой дорогой маленький братик», «твоя бедная бабуля» – никак не способствуют уменьшению тревоги. Хотя имеются свидетельства общего фактора в переживании утраты человеческими существами, очень трудно оценить относительный вес общечеловеческих и специфических культурных факторов. Маргарет Мид (Margaret Mead) писала, что на Бали выражение горя почти полностью подавляется, но оно может быть разыграно на сцене, и тогда «европеец признал бы его прекрасным, глубоким горем» [433] . Это указывает на присутствие как универсального человеческого фактора, так и культурно обусловленного сдерживания его проявлений вне ситуации жесткого контроля. Это сдерживание – требование сохранения внешней невозмутимости, – имеет огромную популярность в культурах и местах, далеких от Бали. Процесс горевания, выражение которого столь жестко контролируется, может вызвать невротические реакции у личностей, способных следовать социальному поведенческому кодексу лишь ценой глубокого стресса. Линдеманн (Lindemann) сказал как о типичной характеристике переживания горя в Америке о том, что «образ умершего исчезает из сознания… и в часы бодрствования может быть воссоздан лишь с огромным сопротивлением и трудностью» [434] . Одна англичанка, недавно пережившая утрату, сообщила автору, что для сохранения контроля она должна была изгонять все мысли об умершем, даже во время похорон. Другая британка, чей старший брат был убит на войне 1914–1918 гг., когда она была подростком, писала: «Долгие годы после смерти Р. я не могла найти утешения. Это было так больно, что мне приходилось выкидывать из головы любую мысль, связанную с ним». [ДЗ 66]. Эти женщины сознательно прогоняли образ, но он слишком легко возвращался к ним, и хотя невротический пациент, напротив, блокирует мысль бессознательно, а вспоминает с трудом, аналогия очевидна. Данная форма реагирования обусловлена культурным кодексом, запрещающим физическое выражение горя на публике. Подобные кодексы возникают в связи с задачами совладания со стрессом и сдерживания групповой истерии. Таким образом, говорит Линдеманн, «многие стрессовые реакции, которые ныне считаются невротическими или психосоматическими, а прежде могли рассматриваться как свидетельство психологической неудачи индивида справиться с проблемой, оказываются… способами решения проблем, типичными для определенной этнической группы». Около сорока лет назад Пиаже высказывал мысль о том, что встреча ребенка со смертью играет особую роль в его интеллектуальном развитии. Как он писал, идея смерти вызывает любопытство ребенка, поскольку для детей раннего возраста всякая причина связана с мотивом, так что смерть требует специального объяснения. Согласно моим исследованиям, умственно отсталые дети и в подростковом возрасте продолжают отождествлять причину с мотивом, – например, определяя мертвый как убитый, что в норме возможно лишь в более раннем возрасте. Как говорит Пиаже, человеческая смертность свидетельствует об ограниченности власти взрослых над событиями – ибо смерть невозможно объяснить мотивом, учитывающим decus [435] – правильную организацию общества, что приводит ребенка к концепции физической причинности и случайности, если только дело не замутняется теологическими объяснениями. В последнем случае ребенок может логически прийти к выводу – как и сделал один из юных испытуемых Валлона, – что никто бы не умирал, если бы не козни дьявола. С социологической точки зрения любопытно, что данная теория выдвинута гражданином Швейцарии, – воистину благонравного общества, нейтральная позиция которого уже столетия свидетельствует о признании тщетности человеческой агрессии. Валиден ли ход мысли Пиаже для объяснения развития маленьких мальчиков в Колумбии, где, согласно исследованию Вольфганга и Ферракути [436] , убийство является главной причиной смерти мужчин в возрасте от пятнадцати до сорока пяти? Встреча с мыслью о собственной смерти является вехой интеллектуального роста. Обсуждая особенности детского мышления на подступах к этой стадии, Валлон приходит к выводу, что, по видимости принимая универсальный факт смертности, ребенок может при этом воспринимать смерть не как неизбежное, а как случайное событие. Независимо от Валлона Стерн и Спирмэн (Stern, Spearman) показали, что дедуктивные процессы у детей могут использовать другую дедукцию, нежели предполагаемую классической логикой. Одна из бесед супругов Кац с детьми демонстрирует, как стремление ребенка избежать идеи собственной смерти стимулирует его к развитию эффективных методов вербального рассуждения: «Если Бог не умирает, то необязательно все люди должны умирать». Интеллектуальный процесс активизирован желанием избежать смерти, которое этот мальчик ранее выражал. Ход его мысли напоминает об одном еврее давних времен, св. Павле, чью аргументацию ему, однако, едва ли кто-то преподавал. Социальная коммуникация между взрослым и ребенком на предмет смерти находится под влиянием устойчивой, широко распространенной традиции. Подтверждением тому может служить факт, что даже в странах, где церковные службы не слишком популярны, ритуал крещения продолжает выполняться. Считать, что участие в этой церемонии никак не влияет на дальнейшее развитие ребенка, значило бы заблуждаться относительно психологии взрослого. Мотивы взрослого, организующего крещение для своего ребенка, а также память об этом событии неизбежно влияют на манеру его ответов на будущие вопросы ребенка. Разрыв между числом крещений и численностью прихожан на церковных службах указывает – как и результаты ряда исследований, проведенных на студентах колледжа и старшеклассниках, – что изменение отношения к религии в подростковом возрасте зачастую не сказывается на приобщении к религии потомства. Интерпретируя церковную статистику в свете социально-психологических исследований, мы обнаруживаем, что, хотя молодежь из протестантских семей уже по меньшей мере четверть века тяготеет к агностицизму детей дома продолжают воспитывать традиционным образом. Это может отражать разные родительские установки. Агностик может стремиться предложить ребенку Weltanschauung [437] , сознательно приспособленное к его незрелой психике или к задаче выработки культурного конформизма. Он может счесть неразумным, чтобы его ребенок откликнулся на старинный протестантский призыв: «Посмей быть Даниилом, посмей один против всех!» [438] С другой стороны, поведение родителя может отражать менее рациональный процесс, какой описал Элиаде [439] (Eliade): ... Индивиды, более не имеющие религиозного опыта в истинном смысле слова, обнаруживают в своем поведении всю мифологию в камуфлированном виде, а также фрагменты забытой или выродившейся религии. [Их] религия стала бессознательной. Именно это, хотя без специального намерения, они передают своим детям. Наконец, третий вариант: исходящая извне необходимость донести до ребенка продуманное представление о жизни и смерти может пробудить в молодом взрослом активный интерес к проблемам, от которых он отвернулся в пубертате. В развитии любой концепции, обладающей общечеловеческой значимостью, неизбежно участвует сексуальность в фрейдистском смысле этого понятия. Бессознательная идентификация любви и ненависти, о которой уверенно говорил Фрейд, в сознании, по-видимому, отражается порой как их взаимосвязь, а порой – как чередование. В случае чередования возбуждение одной темы приводит к вытеснению другой. Герой одного недавно опубликованного романа использует это для облегчения тревоги: ... [ПИ 65] Просто нервы, сказал он себе. Я вовсе не умираю. И в любом случае, люди должны вытерпеть свой уход отсюда, так же, как приход сюда, разве нет? Ведь насчет прихода никого не предупреждали заранее, так? Но умирание тут ни при чем. А вот сумасшествие, может, немного при чем. Это было бы странно, потому что он в эти дни мог назвать себя вполне здравомыслящим. В конечном счете, от медитаций было гораздо больше проблем. Что ж, единственным способом с этим справиться было думать как можно больше о сексе [440] . В англоговорящем обществе девятнадцатого века, где тема секса была гораздо более табуирована, чем сегодня, особенно в литературе, предназначенной для детей, разговоры о смерти считались относительно допустимыми. Ныне все наоборот. Социолог писал о Соединенных Штатах: ... То ли из страха эмоциональных глубин, то ли из-за истощения религиозных эмоций, но американец избегает размышлять о смерти или даже мириться с ней: он находит ее ненормальной и шарахается от нее… с избеганием слова… и разнообразными [другими] табу… Американская культура отказывается быть чувствительной к смерти и горю, к самоубийству и бессмертию [441] . Это было написано до убийства президента Кеннеди. Возможно, самое глубокое влияние смертей Джона и Роберта Кеннеди на менталитет их страны будет в итоге заключаться в изменении чувствительности американцев к смерти и горю. Другая американка, Ханна Арендт, писала, что современный человек отличается от людей всех предыдущих эпох тем, что он привычен к идее абсолютной смерти: «…она нас больше не беспокоит» [442] . Не могу согласиться с этим как с истиной о современном человеке вообще, и мне удивительно читать это в сочинении столь тонкого наблюдателя. Вовлеченность в тему абсолютной смерти кажется мне очевидной у таких авторов, как Сартр, Хайдеггер, Марсель (Marcel), Пастернак, К. С. Льюис, Г. А. Вольфсон (H. A. Wolfson) и многих других, – хотя, возможно, она их не «беспокоит». Более того, если мы обратим внимание на призывы представителей соперничающих философий к человеку с улицы, мы обнаружим в них сходство, указывающее на общий фактор – стремление дать программу, которая позволила бы найти приложение тревоге по поводу абсолютной смерти. Видный марксист [443] говорит нам о необходимости присутствия «веры в грядущее установление того, что материалистические теологи назвали царством Божьим на земле», в котором современный индивид участвует, способствуя его созиданию. Христианский историк [444] говорит: ... …Смысл жизни обнаруживается не в далеком будущем… он целиком и полностью присутствует здесь и сейчас, как и в любой миг на этой планете. Не что иное, как «сейчас», всегда находится в прямой связи с вечностью… непосредственный опыт жизни – то, что имеет значение в конечном итоге. Возникает впечатление, что коммунист и христианин поменялись традиционными ролями и сообщениями: первый подчеркивает важность грядущего, которое наступит после смерти индивида, последний – значимость настоящего. Оба апеллируют к человеческому желанию трансцендентного существования. Оба стремятся использовать тревогу смерти как движущую силу для действий в настоящем; один – через надежду и веру в установление коммунизма как царства Божьего, другой – настаивая, что каждый текущий момент открыт в вечность. С другой стороны, сравнивая наших современников с людьми прежних времен, мы обнаруживаем в каждой эпохе свои вариации в манере озабоченности смертью, но она всегда есть, и нигде нет недостатка в проявлении общих черт. Сравним, например, Паскаля и Сартра. Первый побуждает людей проживать каждый миг как пророческий – делая свободный выбор в направлении избранной цели, – и перестать думать о том, что может случиться после смерти. Второй пишет: «Я не свободен для того, чтобы умереть (как сказал бы Хайдеггер), но я – свободное существо, которое смертно; практика свободы, а не смерти, придает смысл личному существованию» [445] . Спокойно фиксируя наблюдения или пытаясь беспристрастно объяснить наблюдаемое поведение, мы можем забыть о силе тревоги и страдания, испытываемых мужчинами, женщинами и детьми, кем-то и где-то – ежедневно, в переживании актуальной утраты либо в ожидании близкого конца жизни, своей или другого. «Мироощущение счастливых – совершенно иное, чем несчастных». Каждый человек со временем испытывает оба. В протестантских культурах неконтролируемое выражение того или другого резко осуждается. Избыток каждого из них снижает эффективность производства. Культуры, бичующие выражение горя, тем самым ослабляют сочувствие и чувствительность по отношению к нему. Возможно, при этом они снижают лицемерие, поскольку горе не всегда остро чувствуется, если его требуют социальные правила, а острое и длительное горе может предпочесть оставаться тайным. Но, безусловно, уменьшение чувствительности к горю не способствует в конечном счете возрастанию счастья и может быть источником опасности для цивилизации. По-видимому, концепция смерти у ребенка становится интеллектуально зрелой тогда, когда слово мертвый определяется логически и физиологически. Но для подростка и взрослого это лишь начало пути осмысления смерти, которую в самом буквальном (медицинском) смысле очень трудно точно определить. Идея смерти находится в непрерывном развитии, – во взаимосвязях с концепциями времени и причины, прояснение которых является задачей философов и физиков, а также с концепцией человека, над которой неизбежно трудится каждый из нас. Взаимозависимость рождения и смертей приобретает новый, зловещий смысл с ростом численности населения во всем мире. Приготовления к защите от крупномасштабной антропогенной катастрофы неотличимы от приготовления самой этой катастрофы; агрессивные и защитные меры слились в одно целое задолго до того, как их уровень достиг теперешней величины. Единственный оплот человечества против смертности – рождаемость; новая жизнь почерпнет из прошлого возможности свежего восприятия, коммуникации концепций и умозаключений, основанных на феноменах, определенных вне зависимости от нерелевантных культурных контекстов, наконец, – возможности новой организации нескончаемой борьбы человечества за выживание во всех смыслах этого слова. Приложение СООТНОШЕНИЕ МЕЖДУ ОПРЕДЕЛЕНИЕМ ПОНЯТИЯ МЕРТВЫЙ И ВОЗРАСТОМ: А) ХРОНОЛОГИЧЕСКИМ, Б) ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫМ, – ОПРЕДЕЛЕННЫМ ПО ТЕСТУ НА ИНТЕЛЛЕКТ TEPMAHA-МЕРРИЛЛА ТАБЛИЦА А1 Значение понятия «мертвый» в зависимости от возраста и концептуальной категории (Ответы субнормальных детей учтены отдельно и приведены в скобках) ТАБЛИЦА А2 Значение понятия «мертвый» в зависимости от интеллектуального возраста и концептуальной категории ... *Примечания. (1) Максимальный интеллектуальный возраст для категории В – 6 л. 7 м.; минимальный для категории D – 8 л. 9 м. (2) Корреляция между возрастом и концептуальной категорией согласно таблице А1 составляет 0.47; между интеллектуальным возрастом и концептуальной категорией согласно таблице А2 – 0.67. Оба коэффициента статистически значимы. Библиография Нижеследующий список включает, за очень немногими исключениями, только работы, упомянутые в тексте. Это ограничение обусловлено как спецификой книги, так и недостаточной эрудицией автора, который, однако, отдает себе отчет в богатстве не включенных сюда источников, как новых, так и старых. Читатель имеет полную возможность вписывать недостающее между строк, – если, конечно, книга не одолжена им у кого-нибудь. H. В. Adams, The Education of Henry Adams, Boston: Houghton Mifflin, 1918. Aeschylus, The Choephori in Prometheus Bound and Other Plays, trans. P. Vellacott, Penguin Books, 1961. W. F. Albright, The Archaeology of Palestine, Penguin Books, 1949. I. E. Alexander and A. M. Adlerstein, (a) \'Is death a matter of in– difference?\' Amer. J. Psychol, 43, 1957. (b) \'Affective responses to the concept of death in a population of children and early adolescents\', J. Genet. Psychol, 93, 1958. L. B. Ames, \'The development of the sense of time in the young child\', Genet Psychol, 68, 1943. K. Amis, Take a Girl Like You, Gollancz, 1960. S. Anthony, (a) The Child\'s Discovery of Death, Routledge & Kegan Paul, 1940. (b) \'The child\'s idea of death\', T. Talbot (ed.), The World of the Child, Doubleday, 1967; Penguin Books. M. H. Appley and R. Trumbull (eds), Psychological Stress, P. Appleton-Century-Croft, 1967. H. Arendt, (a) Between Past and Future, 1951. (b) The Human Condition, University of Chicago Press, 1958. M. Argyle, Religious Behaviour, Routledge & Kegan Paul, 1958. J. A. Arlow, \'Fantasy systems in twins\', Psychoanal Quart, 29, 1960. Magda Arnold, \'Stress and emotion\', M. H. Appley and R. Trumbull (eds), q.v. St Augustine of Hippo, Confessions, trans. R. S. Pine-Coffin, Penguin Books, 1962. J. Baillie, The Belief in Progress, Oxford University Press, 1950. H. Becker, \'The sorrow of bereavement\', J. Abn. Soc. Psychol, 27, 1932. H. Belloc, Cautionary Tales, Eveleigh Nash, 1908. C. Bernard, Philosophie (MS inédit), J. Chevalier (ed.), Paris: Boivin, 1937. M. Black, \'Induction and probability\', R. Klibansky (ed.), Philosophy in Mid-Century, Florence: Nuova Italia, 1958. H. J. Blackham, Six Existentialist Thinkers, Routledge & Kegan Paul, 1952-61. F. Borkenau, \'The concept of death\', Twentieth Century, clvii, 1955 K. Boulding, see T. R. Malthus P. Bovet, The Child\'s Religion, trans. G. H. Green, Dent, 1928 J. Bowlby, (a) Maternal Care and Mental Health, Monograph Series 179, Geneva: World Health Organization, 1951. (b) Child Care and the Growth of Love, Penguin Books, 1953. (c) \'Separation anxiety\', Internat. J. of Psychoanal, and PsychiaL, 41 and 42, 1961. (d) \'Childhood mourning and its implications for psychiatry\', Amer. J. Psychial, 118, 1961. S. G. F. Brandon, (a) Time and Mankind, Hutchinson, 1951. (b) Man and his Destiny in the Great Religions, Manchester University Press, 1962. O. Bratfös, \'Parental deprivation in childhood and type of future mental disease\', Acta. PsychiaL Scand., 43, 4, 1967. J. H. Breasted, The Dawn of Conscience, New York: Scribners, 1922. M. E. Breckenridge and E. L. Vincent, Child Development, 4th edn, W. B. Saunders, 1960. P. W. Bridgman, (a) The Intelligent Individual and Society, Macmillan, 1938. (b) The Way Things Are, Harvard University Press, 1959 C. Brontë, Jane Eyre, ist edn, 1847. R. Brooke, 1914 and Other Poems, Sidgwick & Jackson, 1917. F. Brown, \'Childhood bereavement and subsequent psychiatric disorder\', Brit.J. PsychiaL, 112, 1966. L. H. Brown, \'A study of religious belief, Brit. J. Psychol, 53, 3, 1962 J. Bunyan, The Pilgrims Progress, Vol. 1: ist edn, 1678; vol. 2: ist edn, 1684. С. L. Burt, (a) \'Brain and consciousness\', Brit. J. Psychol, 59, 1, 1968 (b) \'Brain and consciousness\', Bull Brit. Psychol and Sociol, 22, 74, 1969. H. E. Butler, Introduction to Aeneid VI, Blackwell, 1920. H. Butterfield, Christianity and History, Fontana, 1957. N. G. G. Byron, \'The destruction of Sennacherib\', Poems, 1815. M. C. Caplan and V. I. Douglas, \'Incidence of parental loss in children with depressed mood\', J. Ch. Psychol. Psychiat., 10, 1969. J. Cary, A House of Children, Michael Joseph, 1941 L. Carmichael (ed.), Manual of Child Psychology, J. Wiley & Sons, 1954. Lewis Carroll (C. L. Dodgson), Alice Through the Looking Glass, Macmillan, 1876. G. M. Carstairs, The Twice-Born, Hogarth Press, 1957. E. Cassirer, An Essay on Man, Yale University Press, 1944. R. H. Charles (ed.), The Apocrypha of the Old Testament in English, 2 vols, Oxford: Clarendon Press, 1913 (see also Old Testament helow) Church of England, Book of Common Prayer . C. D. Clémente and D. B. Lindsley (eds), Aggression and Defense, University of California Press, 1967 (Conference on Brain Function, November 1965) A. H. Clough, Poems, Macmillan, 1869. S. Cole, The Prehistory of East Africa, Penguin Books, 1954. C. Connolly, The Unquiet Grave, Arrow Books, 1961. F. C. Conybeare, et al, The Story of Ahikar from the Aramaic, Syriac, Arabic, Armenian, Ethiopie, Old Turkish, Greek and Slavonic Versions, Cambridge University Press, 1913. S. A. Cook, (a) \'The Semites\', Cambridge Ancient History, vol. 1 (b) \'Israel before the Prophets\', Cambridge Ancient History, vol. 3 (c) An Introduction to the Bible, Penguin Books, 1945. F. Harvey Darton, (a) \'Children\'s Books\', Cambridge History of Literature, vol. II, 1932-5З (b) Children s Books in England, Cambridge University Press, 1958. C. R. Darwin, (a) On the Origin of Species, C. D. Darlington (ed.), 1950 (reprint of ist edn) (b) Autobiography, F. Darwin (ed.), q.v., vol. 1, ch. 2 F. Darwin (ed.), The Life and Letters of Charles Darwin, 3 vols, J. Murray, 1888. W. Dennis, (a) \'Historical notes on child animism\', Psychol Rev., 45, 1938. (b) see R. W. Russell J. Deutsche, The Development of Children\'s Concepts of Casual Relations, University of Minnesota Press, 1937. J. Donne, \'Satire III\', Poems, E. K. Chambers (ed.), Routledge F. Dostoyevsky, Crime and Punishment, ist edn, 1870; trans. D. Margashack, Penguin Books, 1970. J. Drever, A Dictionary of Psychology, Penguin Books, 1952 A. Einstein, see S. Freud (h) K. Eissler, see J. Frosch M. Eliade, (a) Birth and Rebirth, trans. W. R. Trask, Harvill, 1958. (b) Myths, Dreams and Mysteries, Harvill, 1960. D. Elkind, \'The child\'s conception of his religious denomination\', J. Genet. Psychol, 99, 1961. E. Erikson, (a) Childhood and Society, Imago, 1950 (b) see J. M. Tanner (b) C. Lovatt Evans and B. Hartridge (eds), Starlings Principles of Human Physiology, Churchill, 1956 J. H. Ewing, Jackanapes, the Story of a Short Life, 1885. F. W. Farrar, Eric, or Little by Little, 1858. H. Feifel, (a) (ed.), Freud and the Twentieth Century, Meridian, 1957. (b) (ed.), The Meaning of Death, McGraw Hill, 1959. S. Ferenczi, \'The problem of the acceptance of unpleasant ideas\', Further Contributions to Psychoanalysis, 1926. M. Finley, The Greek Historians, Chatto & Windus, 1959. R. Firth, (a) The Fate of the Soul, Cambridge University Press, 1955. (b) (ed.) Man and Culture, Routledge & Kegan Paul, 1957 A. Flew, Body, Mind and Death, Macmillan, 1964 (the Bibliographical Notes repay special study) J. C. Flugel, Introduction to S. Anthony, The Child\'s Discovery of Death, Routledge & Kegan Paul, 1940. G. A. Foulds, \'Characteristic projection test responses in a group of defective delinquents\', Brit.J. Psychol, 40, 3, 1950. H. and H. A. Frankfort, J. A. Wilson and T. Jacobsen, Before Philosophy, University of Chicago Press, 1946; Penguin Books, 1949. J. G. Frazer, (a) The Golden Bough, 12 vols, 1890. (b) The Belief in Immortality, 1913. (c) The Fear of the Dead in Primitive Religion, Macmillan, 1933. A. Freud, (a) and D. Burlingham, War and Children, Imago, 1943. (b) The Psychoanalytic Treatment of Children, Imago, 1946. S. Freud, Standard Edition of Psychological Works, 21 vols, J. Strachey (ed.), Hogarth Press, 1953. (a) Analysis of a Phobia in a Five-year-old Boy, vol. 10, 1909. (b) The Theme of the Three Caskets, vol. 12, 1913. (c) Thoughts for the Times on War and Death, vol. 14, 1915. (d) Mourning and Melancholia, vol. 14, 1917. (e) The Uncanny, vol. 17, 1919 (1953 edn) (f) Negation, vol. 19, 1925. (g) The Future of an Illusion, vol. 21, 1933. (h) and A. Einstein, Why War, League of Nations, 1932. (i) Moses and Monotheism, 1939. E. Fromm, Sigmund Freud\'s Mission, Harper, 1959. J. Frosch and N. Ross, review of K. Eissler, The Psychiatrist and the Dying Patient, Annual Survey of Psychoanal., 6, International University Press, 1955. D. A. E. Garrod and D. M. A. Bate, The Stone Age of Mount Carmel, vol. I, Oxford: Clarendon Press, 1937. A. van Gennep, The Rites of Passage, 1909; trans. M. B. Vizedom and G. L. Caffee, Routledge & Kegan Paul, 1960. A. Gesell, \'Child psychology\', E. Seligman (ed.), Encyclopedia of Social Sciences, 1930. E. Gibbon, History of the Decline and Fall of the Roman Empire, 1776 (also the anonymous Introduction to 1808 edn) E. Gibson and S. Klein, Murder 1957 to 1968, H.M.S.O., 1969. E. Gilson, History of Christian Philosophy in the Middle Ages, Sheed & Ward, 1955. D. V. Glass, Introduction to Malthus, Watts, 1953. J. W. Goethe, Faust, I, trans. P. Wayne, Penguin Books, 1969. G. S. W. Gorer, Death, Grief and Mourning in Contemporary Britain, Cresset Press, 1965. E. Grosse, Father and Son, Heinemann, 1906. H. Graham, Ruthless Rhymes for Heartless Homes, E. Arnold, 1909 J. Graunt, see С. H. Hull R. Griffiths, A Study of Imagination in Early Childhood, Kegan Paul, 1935. W. Grimm, Märchen, Berlin, 1843 (numerous English translations) M. Grotjahn, \'The representation of death in the art of antiquity and in the unconscious of modern men\', С. B. Wilbur and W. Muen-sterberger (eds), Psychoanalysis and Culture, International University Press, 1951. M. Guyau, La Genese de Vidée de temps, Paris: Alcan, 1890. F. J. Hacker, contribution to H. Feifei (ed.), q.v. (a) G. Stanley Hall, et al, Aspects of Child Life and Education, Appleton, 1921. E. Halley, (a) \'An estimate of the degrees of mortality of mankind.. \', Philosophical Transactions, 196, vol. 17, 1693/4. (b) \'Some further considerations. \', Phil Transs., 198, vol. 17, 1693/4 ( or see A. Wolf below) J. L. and B. Hammond, The Town Labourer, Longmans Green, 1917. S. I. Harrison, et al, \'Children\'s reactions to bereavement: adult confusions and misperceptions\', Arch. gen. Psychiatry, 17, 5, 1967. J. Hastings, \'Death\', Encyclopedia of Religion and Ethics, 1908. A. Heidel, The Gilgamesh Epic and Old Testament Parallels, University of Chicago Press, 1946. W. Henderson, Folklore of the Northern Counties, Satchell, Peyton, 1879. I. Hermann, \'A study of G. T. Fechner\', abstract in Psychoanal. Rev., 24, 1937. Herodotus, The History, trans. G. Rawlinson, annot. A. W. Lawrence, Nonesuch Press, 1935 (see also trans. A. de Selincourt, Penguin Books, 1954, IV, 26) G. Highet, Poets in a Landscape, Penguin Books, 1959. O. W. Hill, \'The association of childhood bereavement with suicidal attempt in depressive illness\', Brit. J. PsychiaL, 113, 1969. F. H. Hilliard, \'The influence of religious education upon the development of children\'s moral ideas\', Brit. J. Ed. Psychol, 2g, 1, 1959. L. T. Hogben, Statistical Probability, Allen & Unwin, 1957. S. Holmes (ed.), \'The Wisdom of Solomon\', R. H. Charles (ed.), q. v. Homer, Iliad, trans. E. V. Rieu, Penguin Books, 1950. G. M. Hopkins, Poems (1876-188$), 2nd edn, Oxford University Press, 1930. Horace (Quintus Horatius Flaccus), Odes, I, 28. W. H. Howell, Textbook of Physiology, 12th edn, W. B. Saunders, 1933. J. Huang, (a) \'Children\'s conceptions of physical causality\', J. Genet, Psychol, 63, 1943. (b) and H. W. Lee, \'Experimental analysis of children\'s animism\', J. Genet. Psychol, 66, 1945. C. H. Hull, Economic Writings of Sir W. Petty together with the Observations. more probably by Capt. J. Graunt, Cambridge University Press, 1899. D. Hume, (a) An Inquiry Concerning Human Understanding, IV, 2. (b) A Treatise of Human Nature, quoted D. G. C. McNabb, q.v. J. S. Huxley, (a) Evolution, a Synthesis, Allen & Unwin, 1942. (b) see J. M. Tanner (b) E. Hyman, \'Psychoanalysis and the climate of tragedy\', H. Feifei (ed.), q. v. (a) B. Inhelder, see (a) J. Piaget (k), and (b) J. M. Tanner (b) N. Isaacs, \'Children\'s why questions\', in S. Isaacs, q.v. (b) S. Isaacs, (a) The Social Development of Young Children, Routledge, 1930. (b) Intellectual Growth in Young Children, Routledge, 1931. G. Jahoda, \'Child animism: a critical survey of cross-cultural research\', J. Soc. Psychol, 47, 1958. W. James, Principles of Psychology, Macmillan, 1890. J. Janeway, A Token for Children: being an Exact Account of the. Exemplary Lives, and Joyful Deaths of several young Children . E. Jones, (a) \'The significance of the grandfather\', Papers on Psychoanalysis, 4th edn, 1938. (b) The Life and Work of Sigmund Freud, 3 vols, Hogarth Press, 1955. C. G. Jung, (a) The Psychology of the Unconscious, 1915, trans. B. Hinkle, 1951. (b) The Development of Personality, trans. R. F. C. Hull, Routledge & Kegan Paul, 1954. (c) Collected Works, trans. R. F. C. Hull, Routledge & Kegan Paul. A. Kaldegg, \'Responses of German and English secondary school boys to a projection test\', Brit.J. Psychol, 39, 1, 1948. D. and R. Katz, Conversations with Children, trans. H. S. Jackson, Kegan Paul, Trench & Trubner, 1936 S. Kierkegaard, (a) Journals, trans. A. Dru, Collins, 1958 (b) The Concept of Dread, trans. W. Lowrie, Oxford University Press, 1944. H. D. F. Kitto, The Greeks, Penguin Books, 1951. G. Klingberg, \'The distinction between living and not-living among 7– to 10-year-old children\', J. Genet. Psychol, 90, 1957. W. F. Jackson Knight, Cumaean Gates, Blackwell, 1936. A. Koestler, \'The age of discretion\', The Listener, 1960. P. A. Kropotkin, Mutual Aid, Heinemann, 1902. R. G. Kuhlen and M. Arnold, \'Age differences in religious beliefs and problems during adolescence\', J. Genet. Psychol, 64, 1944. K. M. J. Lagerspetz, \'Aggression and aggressiveness in laboratory mice\', S. Garattini and E. B. Sigg (eds), Aggressive Behaviour, Milan, May, 1968. E. R. Leach, \'The epistemological background of Malinowski\'s empiricism\', R. Firth (ed.), Man and Culture, Routledge & Kegan Paul, 1957. J. Lehmann, I Am My Brother, Longmans Green, 1960 M. Lerner, America as a Civilization, Jonathan Cape, 1958. C. T. Lewis and T. A. Ingram, \'Insurance\', Encyclopedia Britannica, nth edn H. S. Liddell, \'Experimental neuroses in animals\', J. M. Tanner (ed.), q.v. (a) E. Lindemann, \'Psycho-social factors as stressor agents\', J. M. Tanner (ed.), q.v. (a) K. Lorenz, see J. M. Tanner (b) St Luke, see New Testament D. McCarthy, \'Language development in young children\', L. Carmichael (ed.), q.v. E. McCormick, \'Last, loneliest, most loyal\', K. Sinclair (ed.), Distance Looks our Way, University of Auckland, New Zealand, 1961. T. D. McCown and A. Keith, The Stone Age of Mount Carmel, vol. 2, Oxford: Clarendon Press, 1939. D. G. C. McNabb, David Hume, Hutchinson, 1951. D. G. Macrae, Ideology and Society, Heinemann, 1961. B. A. Mäher, Principles of Psychopathology, McGraw Hill, 1966. B. Malinowski, (a) Magic, Science and Religion Glencoe, Illinois: Free Press, 1948 (b) see E. R. Leach T. R. Malthus, (a) Essay on Population, ist edn, 1798; K. Boulding (ed.), University of Michigan Press, 1959. (b) A Summary View of the Principle of Population, ist edn, 1830; reprinted in On Population: Three Essays, New American Library, 1956. (с) see D. V. Glass A. Manes, \'Insurance\', E. Seligman (ed.), q.v. R. R. Marett, Faith, Hope and Charity in Primitive Religion, Oxford: Clarendon Press, 1932. P. Marris, Widows and their Families, Routledge & Kegan Paul, 1958. K. Marx and F. Engels, The Communist Manifesto, ist edn, 1848. M. Mead, (a) \'Research on primitive children\', L. Carmichael (ed.) (b) \'An investigation of the thought of primitive children\', J. Roy. Anthrop. Institute, 62, 1932. (c) and M. Wolfenstein, Childhood in Contemporary Cultures, University of Chicago Press, 1955. F. K. and R. V. Merry, The First Two Decades of Life, Harper, 2nd edn, 1958. S. Milgram, (a) \'Behavioural study of obedience\', J. Ahn. Soc. Psychol, 67, 2, 1963. (b) \'Some conditions of obedience and disobedience to authority\', Human Relations, 18, 1, 1965. N. Miller, \'Learning of visceral and glandular responses\', Science, 163, 1969. J. Mitford, The American Way of Death, Hutchinson, 1963. M. de Montaigne, Essais, III, 12, trans. J. Cohen, Penguin Books, 1958. E. Morante, Arturos Island, Italian edn, 1957; Collins, 1959. W. Morgan, Introduction to The Works of Richard Price, D.D., F.R.S., 1816. S. Morgenstern, \'La pensée magique chez l\' enfant\', Revue franc, de psycho-anal, 7, I, 1937. О. H. Mowrer, (a) \'A stimulus-response analysis of anxiety and its role as a reinforcing agent\', Psychol Rev., 45, 1939. (b) Learning Theory and Personality Dynamics, 1950 N. L. Munn (ed.), The Evolution and Grow th of Human Behaviour, Boston: Houghton Mifflin, 1955. A. Munro and A. B. Griffiths, \'Further data on childhood parent-loss in psychiatric normals\', Acta Psychiat. Scand., 44, 4, 1968. G. Murphy, discussion in H. Feifel (ed.) q.v. (b) F. W. H. Myers, Human Personality and its Survival of Bodily Death, Longmans Green, 1919. M. Nagy, \'The child\'s theories concerning death\', Genet. Psychol, 73, 1948. J. Needham, (a) Time, the Refreshing River, Allen & Unwin, 1943. (b) Human Law and the Laws of Nature in China and the West, Oxford University Press, 1951. (c) review of P. Teilhard de Chardin, The Phenomenon of Man, New Statesman, 7 November 1959. New Testament, Books of: St Luke, Revelations. Old Testament, (a) Books of, canonical: II Chronicles, Daniel, Deuteronomy, Exodus, Ezekiel, Genesis, Isaiah, Jeremiah, Job, Judges, II Kings, Micah, Psalms; Authorized Version (King James). On Job, see also (b) (b) Books of, apocryphal: II Maccabees, Tobit, Wisdom of Solomon; Authorized Version, and R. H. Charles (ed.), q.v. On Enoch, see R. H. Charles R. B. Onians, The Origins of European Thought about the Body, the Mind, the Soul, the World, Time and Fate, Cambridge University Press, 1954. I. and P. Opie, The Lore and Language of School Children, Oxford: Clarendon Press, 1959. P. Opie, \'The tentacles of tradition\', Advancement of Science, 20, 85, 1963. F. T. Palgrave (ed.), The Golden Treasury, ist edn, 1861. B. Pascal, Pensées, quoted by G. Poulet, q.v. B. Pasternak, (a) Doctor Zhivago, trans. M. Hayward and Manya Harari, Collins & Harvill, 1958. (b) An Essay in Autobiography, Collins & Harvill, 1959. I. P. Pavlov, Lectures on Conditioned Reflexes, 2 vols, trans. W. H. Gantt, New York: International Publishers W. Petty, see С. H. Hull J. Piaget, (a) The Language and Thought of the Child, trans. M. Gabain, 3rd edn, Routledge & Kegan Paul, 1959. (b) The Child\'s Conception of the World, trans. J. and A. Tomlinson, Kegan Paul, 1929. (c) The Child\'s Conception of Casuality, trans. M. Gabain, Kegan Paul, 1930. (d) Play, Dreams and Imitation in Childhood, trans. C. Gattegno and M. M. Hodgson, Heinemann, 1951. (e) The Child\'s Conception of Number, Routledge & Kegan Paul, 1955. (f) The Origin of Intelligence in the Child, trans. M. Cook, Routledge & Kegan Paul, 1953. (g) The Child\'s Construction of Reality, trans. M. Cook, Routledge & Kegan Paul, 1955. (h) Logic and Psychology, with an Introduction by W. Mays, Manchester University Press, 1953. (i) La Genèse des structures logiques élémentaires, Delachaux & Nestlé, 1959. (j) L\' Épistémologie génétique, Presses Universitaires de France, 1950. (k) and B. Inhelder, La Genèse de Vidée de hasard chez Г enfant, Presses Universitaires de France, 1951. (i) see also J. M. Tanner (b) Plato, (a) The Republic, trans. H. Spens, Everyman, 1908. (b) The Symposium, trans. P. B. Shelley, Everyman, 1905. H. T. Pledge, Science Since 1500, H.M.S.O., 1939. Plutarch, (a) Lives, A. H. Clough (ed.), Everyman, 1910. (b) Roman Questions, trans. H. J. Rose, Oxford: Clarendon Press, 1924. Polybius, quoted by M. I. Finley, q.v. P. Poppleton and G. W. Pilkington, \'The measurement of religious attitudes in a university population\', Brit. J. Soc. Clin. Psychol., 2, 1963. G. Poulet, Studies in Human Time, trans. E. Coleman, Baltimore: Johns Hopkins Press, 1956. R. Price, see W. Morgan Propertius, trans. G. Highet, q.v. M. Proust, quoted by G. Poulet, q.v. O. Rank, (a) \'The Doppelgänger\', Imago, III, 1914. (b) The Trauma of Birth, Kegan Paul, 1929. V. Rasmussen, (a) Diary of a Child\'s Life, trans. M. Blanchard, Gylden-dal, 1919. (b) Child Psychology, trans. D. Pritchard, Gyldendal, 1921. S. Reinach, Orpheus, French edn, 1929; trans. F. Simmons, Owen, 1960 J. Renard, Poil de Carotte, 1895; Canots, trans. G. W. Stonier, Grey Walls Press, 1946. D. E. Roberts, Existentialism and Religious Belief, Oxford University Press, 1957. S. Rosenzweig, (a) \'Sibling death as a psychological experience with special reference to schizophrenia\', Psychoanal. Rev., 30, 1943. (b) and D. Bray, \'Sibling deaths in the anamnesis of schizophrenic patients\', Arch. Neur. Psychiat., 49, 1943. J.-J. Rousseau, Confessions, Everyman, 1931. D. Runyon, More than Somewhat, E. С. Bentley (ed.), Constable, 1937. B. Russell, Л History of Western Philosophy, Allen & Unwin, 1940. C. and W. M. S. Russell, Violence: what are its Roots? 1968. R. W. Russell, (a) and W. Dennis, \'Studies in animism. J. Genet. Psychol, 55, 1939. (b) \'II. The development of animism\', J. Genet. Psychol, 57, 1940. (c) and F. E. Ash, \'III. Animism in feeble-minded subjects\', J. Genet. Psychol, 57, 1940. (d) \'IV. An investigation of concepts allied to animism\', J. Genet. Psychol, 57, 1940. A. Sampson, Anatomy of Britain, Hodder & Stoughton, 1962. S. B. Sarason, \'The measurement of anxiety in children\', ch. 3 in Anxiety and Behaviour, C. D. Spielberger (ed.), New York and London: Academy Press, 1966. I. Sarnoff and S. M. Corvin, \'Castration anxiety and fear of death\', J. of Personality, 27, 1959. P. Schilder, (a) and D. Bromberg, \'Death and the dying\', Psychoan. Review, 20, 1933. (b) and D. Wechsler, \'The attitudes of children towards death\', J. Ahn. Soc. Psychol, 45, 1934 H. Selve, The Stress of Life, Longmans, 1937 (see also J. M. Tanner) W. Shakespeare, Works, C. J. Sisson (ed.), Odhams, 1953. (a) Somiet 12 (b) King John (c) Coriolanus (d) Macbeth (e) Henry IV, Part One (Hotspur) (f) Henry IV, Part Two (Henry V) (g) Hamlet (h) The Merchant of Venice (the three caskets) (i) King Lear (the same theme, in Freud\'s paper) A. J. Simmons and A. E. Goss, \'Animistic responses as a function of sentence contexts and instructions\', J. Genet. Psychol, 91,1957 D. C. Simpson (trans, and ed.), The Book of Tobit, see R. H. Charles (ed.) H. Shelton Smith, Changing Conceptions of Original Sin, New York: Scribners, 1955. M. W. Smith, \'Different cultural concepts of past, present and future\', Psychiatry, 15, 1952. Stevie Smith, Novel on Yellow Paper, 1936; Penguin Books, 1951. Sophocles (a) Oedipus at Colonus, and (b) Antigone, in trans. E. F. Watling, Penguin Books, 1947. C. Spearman, The Nature of\'Intelligence\' and the Principles of Cognition, Macmillan, 1923. L. S. Stebbing, Thinking to Some Purpose, Penguin Books, 1939. W. Stekel, Conditions of Nervous Anxiety, trans. R. Gabler, Kegan Paul, 1923. E. Sterba, \'Analyse d\'un cas de phobie des chiens\', Revue franc, de psychoanal. 7, 4, 1934 (trans, from Z.f Psychoan. Päd., 1933) W. Stern, The Psychology of Childhood, 1914-27; trans. A. Barwell, Allen & Unwin, 1930. M. D. Stocks, Eleanor Rathbone, Gollancz, 1949. G. F. Stout and C. A. Mace, Manual of Psychology, 4th edn, 1932. J. Sully, Studies of Childhood, Longmans Green, 1895. J. Süssmilch, Die göttliche Ordnung in den Veranderingen des menschlichen Geschlechts, aus der Geburt, dem Tode, und der Fortplanzung desselben Erwiesen, Berlin, 1742. J. M. Tanner, (a) (ed.), Stress and Psychiatric Disorder, Blackwell, 1960. (b) and B. Inhelder (eds), Discussions on Child Development (with contributions from Bowlby, Erikson, J. S. Huxley, Inhelder, Lorenz, Mead, Piaget, Grey Walter and Zazzo), Tavistock, 1956. L. Terman, (a) The Measurement of Intelligence, Harrap, 1917. (b) and M. Merrill, Measuring Intelligence, Harrap, 1932. M. Thomas, \'Méthode des histoires à compléter pour le dépistage des complexes enfantins\', Arch, de Psychol, Geneva, 1937. L. Tolstoy, War and Peace, Penguin Books, 1970. T. Traherne, Centuries of Meditations, Dobell, 1908. E. B. Tylor, Primitive Culture, 1871. Virgil (P. Vergilius Maro), Aeneid, VI. C. W. Wahl, \'The fear of death\', H. Feifei, (ed.), q.v. (b) N. Walker, Crime and Insanity in England, Edinburgh University Press, 1968. H. Wallon, Les Origines de la pensée chez Г enfant, 2 vols, Presses Universitaires françaises, 1945. W. Grey Walter, see. M. Tanner (b) E. Waugh, The Loved One, Chapman & Hall, 1948. D. J. West, Murder Followed by Suicide, Heinemann, 1965. G. Whitrow, The Natural Philosophy of Time, Nelson, 1961. B. L. Whorf, \'An American Indian model of the universe\', Int. J. Amer. Linguistics, 16, 1950 (or see J. B. Carroll (ed.), Language, Thought and Reality, Massachusetts Institute of Technology, 1956) R. L. Williams and S. Cole, \'Religiosity, generalized anxiety and apprehension concerning death\', J. Soc. Psychol, 15, 1968. J. O. Wisdom, \'The methodology of natural science\', Philosophy in Mid-Century, R. Klibansky (ed.), Florence: Nuova Italia, 1958. S. L. Witryol and J. E. Calkins, \'Marginal social values of rural school children\', J. Genet. Psychol, 92, 1958. L. Wittgenstein, Tractatus Logico-Philosophicus, Routledge, 1922. A. Wolf, History of Science, Technology and Philosophy in the Sixteenth and Seventeenth Centuries, 2nd edn, Allen & Unwin, 1950 M. Wolfenstein, (a) see M. Mead (c) (b) and G. Kliman (eds), Children and the Death of a President, 1965. S. Wolff, Children under Stress, Allen Lane The Penguin Press, 1969. M. Wolfgang and F. Ferracuti, The Subculture of Violence, Tavistock, 1967. H. A. Wolfson, Religious Philosophy, Harvard University Press, 1961. W. Wordsworth, Works, E. de Selincourt and H. Darbishire (eds), Oxford: Clarendon Press, 1947. R. Zazzo, see J. M. Tanner (b) Примечания 1 S. G. F. Brandon, «Man and his Destiny in the Great Religions», 1962, стр. 6 (С. Г. Ф. Брендон, «Человек и его судьба в свете великих религий»). 2 M. J. Feldman, M. Hersen, «Attitudes towards death in nightmare subjects», Journal of Abnormal Psychology, 1967, 77, 5 («Отношение к смерти у испытуемых, страдающих ночными кошмарами»). 3 См. M. D. Stocks, «Eleanor Rathbone», 1949 (M. Д. Стоке, «Элеанор Ратбейн»). 4 P. Marris, «Widows and their Families», 1958 («Вдовы и их семьи»). 5 Б. Пастернак, «Доктор Живаго». 6 E. Waugh, «The Loved One», 1948 («Незабвенная»). 7 J. Mitford, «The American Way of Death», 1963 («Американский путь смерти»). 8 D. А. Е. Garrod & D. M. A. Bate (т. 1), Т. D. McCown & A. Keith (т. 2), «The Stone Age of Mount Carmel», 1937, 1939 («Каменный век горы Кармель»). 9 R. R. Marett, «Faith, Hope and Charity in Primitive Religion», 1932, стр. 25 («Вера, надежда и милосердие в примитивных религиях») 10 J. Hastings, «Death», Encyclopaedia of Religion and Ethics, 1908 («Смерть», Энциклопедия религии и этики ). 11 S. Ferenczi, «The problem of the acceptance of unpleasant ideas», Further Contributions to Psychoanalysis, 1926 (С Ференци, «Проблема принятия неприятной идеи», Новый вклад в психоанализ ). 12 И. В. Гете, «Фауст», перевод Б. Пастернака. 13 С. Bernard, Philosophie; цит. по Chevalier (ред.), 1937. 14 S. Reinach, «Orpheus», 1960 («Орфей»). 15 К. Г. Юнг, «Психология бессознательного». 16 М. Mead, «Research on primitive children»; L. Carmichael (ред.), Manual of Child Psychology, 1954 («Исследование первобытных детей»; Руководство по детской психологии ). 17 Г. Франкфорт, Г. А. Франкфорт и др., «В преддверии философии», М., «Наука», 1984, стр. 35. 18 Б. Малиновский, «Магия, наука и религия», Рефл-бук, 1998, стр. 49. 19 Выдержки из домашних записей будут нумероваться последовательно [ДЗ]. В каждом случае родитель датировал запись; в книге записей указывалась дата рождения ребенка, а в каждой записи – его точный возраст на момент записи. Я привожу тексты точно так, как они были записаны родственниками. 20 A. Heidel, «The Gilagamesh epic and Old Testament Parallels», 1946, стр. 139 (А. Хейдел, «Параллели между эпосом о Гильгамеше и Ветхим Заветом»). 21 S. Isaacs, «The Social Development of Young Children», 1930, стр. 161 («Социальное развитие маленьких детей»). 22 C. G. Jung, «The Development of Personality», 1954 («Развитие личности»). 23 Малиновский, цит. выше, стр. 51. 24 Геродот, «История», Олма-пресс, 2004; III, 38 и IV, 26. 25 S. Cole, «The Prehistory of East Africa», 1954, стр. 107 (С. Коул, «Восточная Африка в доисторические времена»). 26 Отчеты о высказываниях детей, цитированные непосредственно из научных публикаций, будут последовательно нумероваться с аббревиатурой [ПИ] (публичные источники). Сюда будут отнесены также биографические данные, но не будут отнесены случаи, когда ссылка общая или косвенная. 27 Исторические книги, или Хроники Ветхого Завета – Первая и Вторая книги Паралипоменон ( прим. пер. ). 28 Второзаконие 18, 9–10; 2-я Книга Царств 16, 3; 21, 6; 2 Паралипоменон 28, 3; Исайя 57, 5; Иеремия 7, 31; 19, 3–9; 32, 30–36; Иезекиель 23, 36–39; Михей 6, 7. См. также S. A. Cook, «Israel before the Prophets», Cambridge Ancient History , т. 3, гл. 9 (С. А. Кук, «Израиль до пророков», Кембриджские исследования по древней истории ). 29 4-я книга Царств 21, 3–6 ( прим. пер. ). 30 Иезекииль 20, 26 ( прим. пер. ). 31 Исход 13, 13 (Правда, точно такой текст в русскоязычном издании Библии найти не удалось, хотя суть, разумеется, сомнений не вызывает – прим. пер. ). 32 Дж. Дж. Фрэзер, «Золотая ветвь», Москва, Издательство политической литературы, 1986. 33 W. R. Holiday, «The religion and Mythology of the Greeks», Cambridge Ancient History , т. 3, гл. 22 (У. Р. Холидэй, «Религия и мифология греков», Кембриджские исследования по древней истории ). 34 Бытие 22,1; книга Судей 11, 30–40. 35 «Рационализация» – психологическая защита. Как и всякая психологическая защита, она защищает психику человека от непереносимых или неприемлемых переживаний. В данном случае имеется в виду, что жертвоприношение собственного ребенка должно было вызывать внутренний конфликт и соответствующую тревогу, но этот конфликт вытеснялся из сознания, а тревога могла найти подходящее «разумное», или рациональное, объяснение, которое к тому же этически оправдывало бы страшный акт ( прим. пер. ). 36 Эдип не был ритуально принесен в жертву, он был брошен, оставлен беззащитным; эта практика, согласно Гиббону (Gibbon), иногда предписывалась, иногда допускалась и почти всегда была безнаказанной… Кровь младенцев пятнала Римскую Империю… до тех пор, пока такие убийства не были включены Валентинианом в Корнелианское право [530–533 гг. н. э.]. «Decline and Fall of the Roman Empire», 1776, гл. 44 («Закат и падение Римской Империи»). 37 Иезекииль 8, 7–16. 38 Дж. Дж. Фрэзер, цит. выше; Виргилий, «Энеида» vi, 136–148, 205–209 (Вергилий, Собрание сочинений, Студия Биографика, СПб., 1994). 39 По поводу золота как символа бессмертия см. Р. Онианс, «На коленях богов», М., 1999. 40 Г. Е. Батлер (H. E. Butler) во «Введении к Энеиде книга vi» («Introduction to Aeneid Book vi») указывает, что в южной Европе приносящая золотые ягоды омела не плодоносит зимой; Виргилий мог знать об этом, но позволил себе поэтическую вольность, чтобы соединить в золотой ветви два мистических качества. 41 Подстрочник, к сожалению ( прим. пер. ). 42 S. G. F. Brandon, «Man and his Destiny in the Great Religions», 1962, гл. 4 (С. Дж. Ф. Брэндон, «Человек и его судьба в великих религиях»). Место в книге Иова, вдохновившее Генделя на его величественную арию «Знаю, что жив мой Спаситель», видимо, слишком мистично, чтобы интерпретировать его как выражение веры в телесное воскрешение. 43 Книга Иова 10, 20–21 ( прим. пер. ). 44 Иезекиель 37, 1–14 ( прим. пер. ). 45 Даниил 12, 2 ( прим. пер. ). 46 2-я кн. Маккавеев, xii; см. Брэндон, цит. выше, стр. 137. 47 Р. Онианс, «На коленях богов», М., 1999 (R. B. Onians, «The Origins of European Thought about the Body, the Soul, the World, Time and Fate», 1954). 48 Имеется в виду быстрая, почти мгновенная переработка сигналов от органов чувств в некую осмысленную картину ( прим. пер .). 49 W. Henderson, «Folklore of the Northern Counties», 1879 (У. Гендерсон, «Фольклор северных графств»). 50 «Bless you!» – аналог принятого у нас «Будь здоров!» ( прим. пер .). 51 Онианс, цит. выше. 52 там же, стр. 189 и далее (1954). 53 I. Hermann, «A study of G. T. Fechner», аннотация в Psychoanalytic Review («Психоаналитическое исследование личности Г. Т. Фехнера», Психоаналитическое обозрение ), 24, 1937. 54 Цит. выше. 55 R. Brooke, «1914 and Other Poems», 1917 (Р. Брук, «1914 и другие стихотворения»). 56 Сонет 12 (перевод С. Маршака). 57 Эсхил, «Плакальщицы», пер. Вяч. Иванова, в книге «Трагедии», М., «Наука», 1989. 58 Дидро (Diderot), цитировано по J. Baillie, «The Belief in Progress», 1950 (Дж. Бэлли, «Вера в прогресс»). 59 Baillie, цит. выше, стр. 95 и далее. 60 Бытие xv, 5; xvii, 6–7. 61 E. H. McCormick, в K. Sinclair (ред.), «Distance Looks our Way», 1961, стр. 99 (Е. Г. МакКормик, в сб. под ред. К. Синклера, «Взгляд на нас издалека»). 62 Онианс, цит. выше. 63 H. D. F. Kitto, «The Greeks», 1951, стр. 198 («Греки»); ср.: «Неужто это было слишком много – пролить сосуд вина на пепел мой, устлать его дешевым гиацинтом?» Propertius, IV, 7 (в переводе G. Higher, «Poets in a Landscape», 1959 – Г. Хайер, «Поэты в ландшафте») (Русские переводы элегий этого древнеримского поэта можно найти в издании: Секст Проперций, «Элегии в четырех книгах», изд. «Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина», 2004 – прим. пер .). 64 W. F. Albright, «The Old Testament and the Archaeology of Palestine», 1949 (У. Ф. Олбрайт, «Ветхий Завет и археология Палестины»). 65 S. Isaacs, «Intellectual Growth in Young Children», 1931, стр. 182, 188 («Интеллектуальное развитие у маленьких детей»). 66 Вергилий, Энеида, стр. 323–326 (в книге: Публий Марон Вергилий, «Буколики. Георгики. Энеида»: Художественная литература; Москва; 1979). 67 A. Heidel, цит. выше. 68 W. F. Jackson Knight, «Cumaean Gates», 1936 (У. Ф. Джексон Найт, «Куманские врата»). 69 Гомер, «Илиада», пер. Н. Гнедича, xxiii, 51 70 См. кн. Притч 30, 16; Иезекииль 26, 20; также The Queen of Sheba and Her Only Son Menyelek, London 1932 («Королева Шебы и ее единственный сын Менелек») ( прим. пер .). 71 Heidel, цит. выше, стр. 155 и Cambridge Ancient History ( Кембриджские исследования по древней истории ), т. 3, гл. 4. 72 4-я Царств 9, 34–37. 73 Gibbon, цит. выше, 1776, гл. 4. 74 Софокл, «Антигона», пер. Д. С. Мережковского. 75 G. M. Carstairs, «The Twice-Born», 1957 («Дважды рожденный»). 76 Книга Товита, интернет-сайт http://scripture.org.ua (синодальный перевод). 77 У арабов – Ахикар, герой более ранней истории, которая сохранилась на многих языках и явилась источником евангельской притчи. F. C. Conybeare et al., «The Story of Ahikar from the Aramaic, Syriac, Arabic, Armenian, Ethiopic, Old Turkish, Greek and Slavonic Versions», 1913 (Ф. К. Конибер, «История Ахикара на основе арамейских, сирийских, эфиопских, древнетурецких, греческих и славянских версий»). 78 После того, как Товит ослеп, его семья впала в нужду, и он чувствовал себя униженным ( прим. пер .). 79 Что бы ни имелось в виду под родней в разных случаях ( прим. пер .). 80 Уже в нашу эпоху мысль о том, что святость человеческой жизни обусловлена божественным законом, выразил Донн (Donne): Бог не дал людям хартии такой, Чтоб месть свою творили произвольно; Быть палачами рока – с них довольно. О бедный дурень, этим ли земным Законом будешь ты в конце судим? Сатира III («Английская лирика первой половины XVII века», М., изд-во МГУ, 1989). 81 Квинт Гораций Флакк, собрание сочинений, СПб., Биографический институт, Студия биографика, 1993; Оды I, 28. См. также Оды IV и С. Connolly, «The Unquiet Grave Epilogue», 1961 (К. Коннолли, «Беспокойная могила», эпилог). 82 Ев. от Луки 10, 29–37. 83 С. Исаак, цит. выше, стр. 180, 196. 84 R. Firth, «The Fate of the Soul», 1955, стр. 18–21 («Судьба души»). 85 G. Stanley Hall с соавт. «Aspects of Child Life and Education», 1921 («Аспекты жизни и образования детей»). 86 H. Wallon, «Les Origines de la pensee chez l’enfant», 1945, т. 1, стр. 159 («Истоки мышления ребенка»). 87 В английском языке прилагательные не имеют рода; в данном случае прилагательное переведено мужским родом за неимением лучшего варианта ( прим. пер .). 88 Child Guidance Clinic – служба, оказывающая помощь детям при различных проблемах психологического, психиатрического, коммуникативного, семейного характера ( прим. пер .). 89 В Англии это возраст 5–11 лет ( прим. пер .). 90 То есть в него не включено некоторое количество детей с самым высоким и самым низким психическим возрастом ( прим. пер .). 91 V. Rasmussen, «Child Psychology», 1921, т. 1, стр. 22 (В. Расмуссен, «Детская психология»). 92 J. Sully, Studies of Childhood, 1895, стр. 240 (Дж. Сали, «Исследования детства»). 93 S. Isaacs, «Intellectual Growth in Young Children», 1931, стр. 359 (C. Исаак, «Интеллектуальное развитие у маленьких детей»). 94 Там же, стр. 194. 95 Там же, стр. 199. 96 D. и R. Katz, «Conversations with Children», 1936, стр. 127 (Д. и Р. Кац, «Беседы с детьми»). 97 В оригинале фраза следующая: «It don’t go on» ( прим. пер .). 98 ( лат. ) Автор призывает читателя обратить внимание на эту фразу ( прим. пер .). 99 Sully, цит. выше, стр. 96. 100 J. Piaget, «The Child’s Conception of the World», 1929 (Ж. Пиаже, «Осмысление мира ребенком»). См. также W. Dennis, «Historical notes on child animism», Psychology Review, 45, 1938 (У. Дэннис, «Исторические заметки о детском анимизме», Психологическое обозрение ). 101 Isaacs, цит. выше, стр. 43–44. 102 «A History of Western Philosophy», 1940, стр. 226, 227 («История западной философии и ее связи с политическими и социальными условиями от античности до наших дней», Новосибирск: Сибирское университетское издательство, 2001). 103 Имеются в виду некие предварительные структуры, «наброски», которые оформляются в концепции в результате сознательной и бессознательной переработки опыта ( прим. пер .). 104 R. W. Russell c соавт., «Studies in animism», Journal of Genetic Psychology , 55, 1939; 56, 1940 («Исследования анимизма», Журнал генетической психологии ). 105 M. Mead, «An investigation of the thought of primitive children», Journal of the Royal Antropological Institute of Great Britain, 62, 1932 («Исследование мышления первобытных детей»). 106 Данные из 1) I. Huang и H. W. Lee, «Experimental analysis of children’s animism», Journal of Genetic Psychology, 66, 1945 («Экспериментальный анализ детского анимизма», Журнал генетической психологии ) и 2) G. Klingberg, «The distinction between living and non-living among 7– to 10-year-old children», Journal of Genetic Psychology, 90, 1957 («Различение живого и неживого детьми 7-10 лет», Журнал генетической психологии ). 107 Когда ребенок говорит, что считает какой-то объект живым , он, естественно, не погружается в тонкости различения действительно живого и действительно неживого. В английском языке в первом случае используется слово living , во втором – animate, inanimate ( прим. пер .). 108 «Live wire» – провода под напряжением ( прим. пер .). 109 Псалмы 114.4. 110 H. Wallon, «Les Origines de la penseе chez l’enfant», 1945, т. 1, стр. 174 и далее («Истоки мышления ребенка»). 111 Там же, стр. 279. 112 G. Jahoda, «Child animism: critical survey of cross-cultural research», Journal of Social Psychology, 47, 1958, стр. 213–222 («Детский анимизм: критический обзор кросс-культурных исследований», Журнал социальной психологии ). Было показано, что анимистические ответы у взрослых являются функцией контекстов предложений и инструкций. См. A. J. Simmons, A. E. Cross, Journal of Genetic Psychology, 91, 1957, стр. 181–189 (А. Дж. Симмонс, А. Е. Кросс, Журнал генетической психологии ). 113 W. Dennis, цитировано в N. L. Munn (ред.), «The Evolution and Growth of Human Behavior»,1955, стр. 321–324 («Эволюция и развитие человеческого поведения»). 114 Homo economicus, или экономический человек – концепция в некоторых экономических теориях, описывающая человека как рациональное, идеально информированное, эгоистичное действующее лицо, желающее богатства, избегающее излишнего труда и способное выносить суждения в связи с достижением этих целей (из Википедии; прим. пер .). 115 R. Zazzo в J. M. Tanner и B. Inhelder, «Discussuions on Child Development», 1956, т. 2, стр. 257–260 (Дж. М. Таннер и Б. Инхельдер, «Дискуссии о детском развитии»). 116 Isaacs, цит. выше, стр. 182–183. 117 То есть признаки, заключающиеся в отсутствии чего-либо; позитивные признаки, напротив, состоят в присутствии некоего процесса, явления и т. д. ( прим. пер. ). 118 См. D. McCarthy, «Language development in young children», L. Carmichael (ред.), Handbook of Child Psychology, 1954, стр. 424 (Д. МакКарти, «Развитие речи у маленьких детей», Руководство по детской психологии ). 119 Sully, цит. выше. 120 См. Tanner и Inhelder, цит. выше, т. 1, стр. 99. 121 Maine de Biran (1803), цит. Dennis, «Historical notes on child animism» (Мэйн де Бриан, цит. Деннисом в «Исторических заметках по детскому анимизму»). 122 McCarthy, цит. выше. 123 J. Piaget, «The Child’s Construction of Reality», 1955, стр. 291 («Конструирование реальности ребенком»). 124 Дэвид Юм, «Исследование о человеческом разумении», М., «Прогресс», 1995; гл. IV, ч. 2. 125 D. G. C. McNabb, «David Hume» (цитируется «The Treatise of Human Nature», т. 1), 1951, стр. 163 (Д. Дж. К. МакНабб, «Дэвид Юм»; цитируется по «Трактату о человеческой природе», кн. 2). 126 Из русского перевода указанного трактата: «У нас нет иного представления о причине и действии, кроме представления о некоторых объектах, которые всегда соединены вместе и во всех предыдущих случаях оказывались неразлучными» (Д. Юм, «Трактат о человеческой природе», Мн.: ООО «Попурри», 1998, стр. 148). 127 Прежде всего хорошо известные работы И. П. Павлова. 128 G. F. Stout и C. A. Mace, «Manual of Psychology», 1932, стр. 421 (Дж. Ф. Стаут и К. А. Мэйс, «Руководство по психологии»). 129 N. E. Miller, «Learning of visceral and glandular responses», Science, 163, 1969, стр. 3, 866 («Научение висцеральным и эндокринным реакциям»). 130 L. Terman, «The Measurement of Intelligence», 1917 («Измерение интеллекта»). 131 C. Spearman, «The Nature of «Intelligence» and the Principles of Cognition», 1932 («Природа «интеллекта» и принципы познания»). 132 W. Stern, «The Psychology of Childhood», 1914–1927 («Психология детства»). 133 «Animal is extinguished»; судя по контексту, имеется в виду, что у животного угас условный рефлекс. Кажется, автор иронизирует по поводу научного слэнга ( прим. пер .). 134 «The Language and Thought of the Child», 1959, стр. 175 («Язык и мышление ребенка»). У Дела явно уже возникло представление о смерти как о разлуке, но еще нет ее концепции как универсального неизбежного происшествия. 135 Там же, стр. 33. 136 «Детские вопросы "почему"» (в S. Isaacs, цит. выше, стр. 310). [ПИ 19] «Мама мальчика лежит на земле. Мальчик хочет, чтобы она встала: "Ты же не умерла, почему ты не встаешь?"» (Du bis ya nicht tot, warum stehste nicht immersu auf?) 137 Wallon, цит. выше. 138 «Pilgrim’s Progress» – произведение Джона Баньяна (John Bunyan, 1628–1688), писателя и протестантского проповедника ( прим. пер .). 139 M. Nagy, «The child’s theories concerning death», Journal of Genetic Psychology, 73, 1948 (М. Наги, «Теории ребенка по поводу смерти», Журнал генетической психологии ). 140 Жнеца или жницы? Текст не позволяет ответить на этот вопрос ( прим. пер .). 141 L. и P. Opie, «The Lore and Language of Schoolchildren», 1959 («Устная традиция и язык школьников»). 142 I. E. Alexander и A. M. Adlerstein, «Affective responses to the concept of death in a population of children and early adolescents», Journal of Genetic Psychology, 93, 1958 («Аффективные реакции на концепцию смерти в популяции детей и младших подростков»). 143 КГР: изменение разности потенциалов и снижение электрического сопротивления между двумя участками поверхности кожи (напр., ладонь и тыльная сторона кисти), возникающее при раздражениях, вызывающих эмоциональную реакцию (из словаря медицинских терминов; прим. пер .). 144 Литературный перевод звучит так: «Фи-фай-фо-фам, Дух британца чую там. Мертвый он или живой, – Попадет на завтрак мой». Но этот перевод, кажется, не вполне передает «ужасность» оригинала ( прим. пер. ). 145 M. Thomas, «Methode des histoires a completer…», Archives de Psychologie, 1937 (М. Тома, «Метод завершения историй…», Психологические архивы ). 146 Всякий раз, когда говорится «маленький ребенок», имеется в виду возраст до 6 лет ( прим. пер .). 147 A. Kaldegg, «Responses of German and English secondary school boys to a projection test», British Journal of Psychology, 39, 1, 1948 (А. Калдег, «Ответы немецких и английских мальчиков – школьников второй ступени – на проективный тест», Британский психологический журнал ). 148 См. ниже, стр. 117 ( прим. пер .) 149 «Художник и фантазирование», М., изд. «Республика», 1995, стр. 265–281. 150 A. Freud, «The Psychoanalytic Treatment of Children», 1946 («Психоаналитическое лечение детей»). 151 I. Sarnoff и S. M. Corvin, «Castration anxiety and fear of death»», Journal of Personality, 27, 1959 (И. Сарнофф и С. М. Корвин, «Кастрационная тревога и страх смерти», Журнал исследований личности ). 152 Kaldegg, цит. выше. 153 G. A. Foulds, «Characteristic projection test responses in a group of defective delinquents», British Journal of Psychology, 40, 3, 1950 («Характерные ответы на проективный тест в группе умственно отсталых правонарушителей», Британский психологический журнал ). 154 Отступить, чтобы лучше прыгнуть ( фр .; прим. пер .). 155 Кровная вина – принятие ответственности за преступления кровных родственников ( прим. пер .). 156 См. древнегреческие мифы ( прим. пер .). 157 Марта Волфенштейн (Martha Wolfenstein), подробно обсуждая этот вопрос, отвечает на него отрицательно. См. M. Wolfenstein и G. Kliman (ред.), «Children and the Death of a President», 1965 («Дети и смерть президента»). 158 R. Griffiths, «A Study of Imagination in Early Childhood», 1935, стр. 141 и далее («Исследование воображения в раннем детстве»). 159 S. Freud, «Thoughts for the Times on War and Death», J. M. Tanner (ред.), 1915 (изд. 1953, т. 14) («В духе времени о войне и смерти»; в сб. З. Фрейд, «Вопросы общества. Происхождение религии», М., ООО «Фирма СТД», 2007). 160 E. Lindemann, «Psycho-social factors as stressor agents», Stress and Psychiatric Disorder , 1960, стр. 14 («Психосоциальные факторы как стрессоры», Стресс и психиатрические расстройства ). 161 См., например, Фрейд, Зигмунд. «Основные психологические теории в психоанализе. Очерк истории психоанализа». – СПб.: Издательство «Алетейя», 1999. 162 J. A. Arlow, «Fantasy systems in twins», Psychoanalytic Quarterly, 20, 1960 («Фантазийные конструкции у близнецов», Психоаналитический ежеквартальный журнал ). 163 Августин Аврелий, «Исповедь», изд. АСТ, 2006; I, 7. 164 S. Rosenzweig, «Sibling death as a psychological experience with special reference to schizophrenia», Psychoanalytic Review, 30, 1943 («Смерть сиблинга как психологическое переживание, особо связанное с шизофренией», Психоаналитическое обозрение ). 165 S. Rosenzweig и D. Bray, «Sibling deaths in the anamnesis of schizophrenic patients», Archives of Neurological Psychiatry, 49, 1943 («Смерти сиблингов в анамнезе больных шизофренией», Архивы неврологической психиатрии ). 166 A. Munro и A. B. Griffits, «Further data on childhood parent-loss in psychiatric normals», Acta Psychiatrica Scandinavica, 44, 4, 1968 («Новые данные о потере родителя в детстве в психиатрически нормальной популяции», Скандинавский психиатрический бюллетень ) и «Some psychiatric nonsequelae of childhood bereavement», British Journal of Psychiatry, 115, 1969 («Некоторые наблюдения об отсутствии психиатрических осложнений после детской утраты») содержат ссылки и обзор данных по английским и шотландским нормальным и психиатрическим выборкам; O. Braftos, «Parental deprivation in childhood and type of future mental disease», Acta Psychiatrica Scandinavica, 43, 4, 1967 («Депривация родителя в детстве ребенка и тип последующей психической болезни», Скандинавский психиатрический бюллетень ) дает обзор большой норвежской выборки, в основном сельской, охватывающей различные виды депривации. 167 Двойник ( нем .; прим. пер .). 168 O. Rank, «The Doppelganger », Imago , 3, 1914, процитировано Фрейдом в «Жутком», цит. выше. 169 A. Freud, D. Burlingham, «War and Children», 1943 («Война и дети»). 170 Августин Аврелий, «Исповедь», изд. АСТ, 2006; I, 7. 171 C. G. Jung, «The Development of Personality». 1954 («Развитие личности»). 172 J. Sully, Studies of Childhood, 1895, стр. 240 (Дж. Сали, «Исследования детства»). 173 S. Freud. «Analysis of a Phobia in a Five-year-old Boy», 1909 (Например: З. Фрейд, «Психоаналитические этюды», изд. «Попурри», 2006). 174 J. Renard, «Poil de Carotte», 1895 (Ж. Ренар, «Рыжик», М., Худлит, 1958). 175 «The Life and Letters of Charles Darwin», F. Darwin (ред.), 1888, т. 1, гл. 2, стр. 29–30 (См. Ч. Дарвин, «Воспоминания о развитии моего ума и характера», ч. 1, в издании: Ч. Дарвин , Сочинения, пер. С. Л. Соболя под ред. акад. В. Н. Сукачева , Изд. АН СССР, М., 1959 г., том 9). 176 К сожалению, приводится подстрочник. Обнаружены два литературных перевода: О, сладки, сладки были эти дни, Когда мы, шалые от беготни, Вдвоем с сестрою Эммелиной За мотыльком гнались долиной. И я охотницу толкнул На жертву – вскачь, что было сил, Мы мчались, словно ветер дул, Но так летун и не стряхнул Пыльцу с дрожащих крыл. Перевод А. Ларина О, сладость, сладость детских лет, Когда за мотыльком вослед Бежали мы с моей сестрой, Разгоряченные игрой. Я, как охотник, подстерег Добычу – но напрасен был Мой бег, отчаянный прыжок: Оберегал ревниво Бог пыльцу прелестных крыл. Перевод И. Меламеда(У. Вордсворт, «Избранная лирика», М., «Радуга», 2001). Но оба они, легко видеть, не передают смысл, важный в контексте данной книги. В связи с этим приводим также оригинал: Oh! pleasant, pleasant were the days, The time, when, in our childish plays, My sister Emmeline and I Together chased the butterfly! A very hunter did I rush Upon the prey: – with leaps and springs I followed on from brake to bush; But she, God love her, feared to brush The dust from off its wings. ( прим. пер. ) 177 Пер. Б. Пастернака. 178 Пер. под редакцией А. Смирнова. 179 Бытие iv. 180 III Царств i, 50–53; ii, 12–24 и 36–46 (На самом деле речь здесь идет только об одном убитом брате – прим. пер. ). 181 «Decline and Fall of the Roman Empire», 1776, гл. 68. См. также: Шекспир, «Генрих V», ч. 2, V, ii: «… Я вижу, братья, Под вашей грустью скрыт какой-то страх. Мы при дворе английском, не турецком». Перевод З. Венгеровой, Н. Минского 182 A. Gesell, «Child psychology», E. Seligman (ред.), Encyclopedia of Social Sciences, 1930 («Детская психология», Энциклопедия социальных наук ). 183 D. Elkind, «The child’s conception of his religious denomination», Journal of Genetic Psychology , 99, 161, стр. 209–225 («Представление ребенка об его вероисповедании», Журнал генетической психологии ). 184 R. G. Kuhlen, M. Arnold, «Age differences in religious beliefs and problems during adolescence», Journal of Genetic Psychology , 64, 144 («Возрастные различия религиозных убеждений и подростковые проблемы», Журнал генетической психологии ); F. H. Hilliard, «The influence of religious education upon the development of children’s moral ideas», British Journal of Educational Psychology, 29, 1959 («Влияние религиозного обучения на развитие нравственных представлений у детей», Британский журнал педагогической психологии ); P. Poppleton, G. W. Pilkington, «The measurement of religious attitudes in a university population», British Journal of Social and Clinical Psychology , 2, 1963 («Измерение религиозных установок в университетской популяции», Британский журнал социальной и клинической психологии ). 185 L. H. Brown, «A study of religious belief», British Journal of Psychology , 53, 3, 1962 («Исследование религиозных убеждений», Британский психологический журнал ). 186 Polubius VI, 56, 1959 (Полибий, Всеобщая история в 2-х т., М., изд. АСТ, серия «Историческая библиотека», 2004). 187 См. диалог «Государство» ( прим. пер .). 188 H. Arendt, «Between Past and Future», 1961, стр. 111, 130 (Х. Арендт, «Между прошлым и будущим»). 189 S. Freud, «The Uncanny», 1919 (изд. 1953, т. 17; см. З. Фрейд, «Художник и фантазирование», М., «Республика», 1995, стр. 265–281, пер. Р. Додельцева). 190 Вот что написал Бертран Рассел по поводу соответствующего понятия у Платона: «То, что каждый должен заниматься своим собственным делом, несомненно, является превосходным наставлением, но оно едва ли соответствует тому, что современный мир, естественно, назвал бы «справедливостью». Греческое слово, переведенное так, соответствовало очень важному понятию в греческой мысли, для которого у нас, однако, нет точного эквивалента». (Б. Рассел, «История западной философии и её связи с политическими и социальными условиями от античности до наших дней», Новосибирск: Сибирское университетское издательство, 2001) ( прим. пер .). 191 Откровение Иоанна Богослова, xx, 1–10, xxi. 8. 192 B. Russell, «A History of Western Philosophy», 1940, стр. 272–273 (Б. Рассел, «История западной философии и её связи с политическими и социальными условиями от античности до наших дней», Новосибирск: Сибирское университетское издательство, 2001). 193 См. «The Apocrypha of the Old Testament in English», R. H. Charles (ред.), 1913 («Апокрифы Ветхого Завета в переводах на английский язык»), в особенности Книгу мудрости Соломоновой и Книгу Еноха, а также предыдущую ссылку, т. 2, по поводу эпизода, описанного в евангелиях от Матфея xxii, 23–33; Марка xii, 18–27 и Луки xx, 27–36. 194 E. Gilson, «History of Christian Philosophy in the Middle Ages», 1955, стр. 127–128 (См. Жильсон Э. «Философия в средние века: От истоков патристики до конца XIV века», М.: Республика, 2004). 195 Там же, стр. 274. 196 W. Henderson, «Folklore of the Northern Counties», 1879, стр. 14, 15 («Фольклор северных графств»). 197 Возможно, точнее было бы говорить не о влиянии факта крещения, а о корреляции между этим фактом и тем, чему ребенка учат, объясняемой наличием общего мотива для того и другого ( прим. пер .). 198 «The Ministration of Baptism of Infants», The Book of Common Prayer of the Church of England («Богослужение крещения младенцев», Книга общей молитвы Церкви Англии ). 199 H. Shelton Smith, «Changing Conceptions of Original Sin», 1955, стр. 68–69, 79 и далее, 146 («Меняющиеся представления о первородном грехе»). 200 «Унитарии, объединение религиозных либералов, которые подчеркивают значимость свободы индивида в поиске религиозной истины с использованием доводов разума. Они рассматривают догмат троичности Бога как искажение христианства, верят в единого Бога и считают Иисуса просто человеком. Название «унитарии» указывает на их противоположность «тринитариям» (признающим троичность Бога). Унитарии воспринимают Иисуса как одного из великих учителей человечества и верят в возможность человека достичь спасения», энциклопедия «Кругосвет», http://slovari.yandex.ru/dict/krugosvet/article/3/39/1002477.htm ( прим. пер .). 201 J.–J. Rousseau, «Confessions», I, 6 (Ж.–Ж. Руссо, «Исповедь»): «…Страх перед адом все же часто волновал меня. Я спрашивал себя: «В каком нахожусь я состоянии? Если я сейчас умру, буду ли я осужден?» Согласно учению моих янсенистов, это было несомненно, но моя совесть подсказывала мне, что это не так» (кн. 6; пер. Д. Горбова и М. Розанова). 202 Стихотворение «We are seven» («Нас семеро», пер. И. Меламеда). (Вордсворт отмечал, что эта строфа написана Кольриджем.) 203 F. J. Harvey Dalton, «Children’s Books in England», 1958 («Детские книги в Англии»). 204 F. J. Harvey Dalton, «Children’s Books», Cambridge History of Literature, т. 2, 16 («Детские книги», Кембриджская история литературы ). 205 См. сноску 10 к гл. IV ( прим. пер .). 206 Darton, «Children’s Books ib England», стр. 176–177 («Детские книги в Англии»), цитирует миссис Шервуд. 207 Подстрочник ( прим. пер .). 208 E. Gosse, «Father and Son», 1906 (изд. 1925, стр. 254) («Отец и сын»). 209 Подстрочник строфы шотландского поэта Роберта Блэра (1699–1746), представителя литературной «могильной школы», graveyard school ( прим. пер .). 210 Пер. А. Толстого. 211 Подстрочник строки из баллады английского историка, общественного деятеля и поэта Томаса Маколея (1800–1859), написанной на сюжет древнеримской легенды ( прим. пер .). 212 Последние два стихотворения, принадлежащие соответственно C. Wolfe и R. Southey, были включены в «Золотую сокровищницу» (F. W. Palgrave, «Golden Treasury», первое издание 1861), – сборник, предназначенный для детей школьного возраста и регулярно переиздававшийся в течение шестидесяти лет. 213 Из «Стихотворений» Фелиции Хеманс (Felicia Hemans): «Мальчик стоял на горящей палубе, / Откуда бежали все, кроме него» [Подстрочник, конечно – прим. пер. ]. Его отец сказал ему ожидать там, и он предпочел погибнуть в огне, но не ослушаться. 214 «Struwwelpeter» (1845) – популярная немецкая детская книга врача Генриха Хоффмана (Heinrich Hoffmann) ( прим. пер .). 215 Период правления в Англии короля Эдварда, сына королевы Виктории (1901–1910) ( прим. пер .). 216 Анонимное предисловие к изданию 1808-го г. «Заката и падения Римской империи». 217 Darton, «Children’s Books in England», гл. 4 («Детские книги в Англии»). 218 Grimm (нем.) – ярость, гнев ( прим. пер .). 219 F. K. и R. V. Merry, «The First Two Decades of Life», 1958 («Первые два десятилетия жизни»). 220 См. H. A. Wolfson, «Religious Philosiophy», 1961, стр. 249–250 («Религиозная философия»). 221 B. Pasternak, «An Essay in Autobiography», 1959 (Б. Пастернак, «Люди и положения», напр. – Тула, «Филин», 1994, стр. 268). 222 V. Rasmussen, «Diary of a Child’s Life», 1919, стр. 80 («Дневник жизни ребенка»). 223 W. Wordsworth; заметки, предпосланные «Ode on Intimations of Immortality from recollections of Early Childhood», 1857 и последующие издания; Poetical Works, E. De Selincourt и H. Darbishire (ред.), 1947, т. 4; см. также т. 8, стр. 202 («Ода: откровения бессмертия из воспоминаний раннего детства», Поэтические Произведения ). 224 Евр., 11:5 ( прим. пер .). 225 4-я Царств, 2: 11–12 ( прим. пер .). 226 H. B. Adams, «The Education of Henry Adams», 1918, стр. 33, 34 (Г. Б. Адамс, «Образование Генри Адамса»). 227 J. C. Flugel, Введение к кн. S. Anthony, «The Child’s Discovery of Death», 1940. 228 I. E. Alexander c соавт., «Is death a matter of indifference?», American Journal of Psychology, 43, 1957 («Смерть никого не интересует?», Американский психологический журнал). 229 M. Argyle, «Religious Behavior», 1958 («Религиозное поведение»). 230 См. ссылки, приведенные ранее в этой главе; также R. L. Williams и S. Cole, «Religiosity, generalized anxiety and apprehension concerning death», Journal of Social Psychology , 15, 1968 («Религиозность, генерализованная тревога и опасения, связанные со смертью», Журнал социальной психологии ). 231 M. Wolfenstein и G. Kliman (ред.), «Children and the Death of a President», 1965. См. также S. I. Harrison и др., «Children’s reactions to bereavement: adult confusions and misperceptions», Archives of General Psychiatry , 17, 5, 1967 («Дети и смерть президента»; «Реакции детей на утрату: непонимание и заблуждения взрослых», Архивы Общей Психиатрии ). 232 E. Hyman, «Psychoanalysis and the climate of tragedy», H. Feifel (ред.), Freud and the Twentieth Century, 1957 («Психоанализ и атмосфера трагедии», Фрейд и двадцатое столетие ). Примечательно использование слова «мясо». 233 11 ноября, день окончания Первой мировой войны в 1918 г. – День Поминовения, или День Перемирия, во многих странах посвященный памяти военных и гражданских жертв в военные времена. Маки – специальные цветы для этого дня ( прим. пер .). 234 Литература на тему возбуждения и стресса: в дополнение к работам Селье, можно рекомендовать R. S. Lazarus, «Psychological Stress and the Coping Process», 1966 («Психологический стресс и процесс совладания»); M. H. Appley и R. Trumbull (ред.), «Psychological Stress», 1967 («Психологический стресс»). 235 Идиома, описывающая физиологические ощущения, связанные с точечным изъязвлением слизистых желудка и кишечника при стрессе, – щекотания, дрожания, покалывания в животе ( прим. пер .). 236 O. H. Mowrer, «Learning Theory and Personality Dynamics», 1950 («Теория научения и личностная динамика»). 237 R. R. Marett, «Faith, Hope and Charity in Primitive Religion», 1932, стр. 41 («Вера, надежда и милосердие в примитивных религиях»). 238 O. Rank, «The Trauma of Birth», 1929 («Травма рождения», изд. Аграф, 2004). 239 F. E. Hacker, в Feifel (ред.), цит. выше, стр. 133. 240 O. H. Mowrer, «A stimulus-response analysis of anxiety and its role as a reinforcing agent», Psychology Review, 45, 139 («Анализ тревоги и ее роли усиливающего агента в механизме стимул-реакция», Психологическое обозрение ). 241 M. Arnold, «Stress and emotion», в Appley и Trumbull (ред.), цит. выше, стр. 124. 242 S. Kierkegaard, «Journals», 1958 («Дневники»). 243 M. de Montaigne, «Essais», III, 12, 1958 (Мишель Монтень, «Опыты», т. 3, гл. 12, М., «Голос», 1992). 244 J. Bowlby, «Separation anxiety», International Journal of Psychoanalysis and Psychiatry , 41 и 42, 1961 («Сепарационная тревога»). 245 H. S. Liddell, «Experimenatal neuroses in animals», J. M. Tanner (ред.), Stress and Psychiaric Disorder, 1960, стр. 59–64 («Экспериментальные неврозы у животных», Стресс и психиатрическое расстройство ). 246 Имеется в виду формирование условного рефлекса с неким сигнальным стимулом ( прим. пер .). 247 J. Sully, «Studies of Childhood», 1895, стр. 150 («Исследования детства»). 248 Там же, гл. 4. 249 E. Jones, «Papers on Psycho-Analysis», 1938 («Работы по психоанализу»; см. «Значение деда в судьбе отдельного человека», в сб. «Психоанализ детской сексуальности», СПб., 1997, стр. 207–213). 250 V. Rasmussen, «Diary of a Child’s Life», 1919, стр. 52 («Дневник жизни ребенка»). 251 Там же, относится к дате 7.8.19. 252 M. Grotjahn, «The representation of death in the art of antiquity and in the unconscious of modern man», в C. B. Wilbur и W. Muensterberger (ред.), Psychoanalysis and Culture, 1951, стр. 410–424 («Репрезентация смерти в античном искусстве и в бессознательном современного человека», Психоанализ и культура ). 253 W. F. Knight, «Cumaean Gates», 1936 («Куманские врата»). 254 P. Bovet, «The Child’s Religion», 1928, стр. 31 («Религия ребенка»). 255 H. Becker, «The sorrow of bereavement», Journal of Abnormal and Social Psychology, 27, 1932 («Горе утраты», Журнал патологической и социальной психологии ). 256 Sully, цит. выше, стр. 476. 257 P. Schilder, D. Wechsler. «The attitudes of children towards death», Journal of Abnormal and Social Psychology , 45, 1934 («Отношение детей к смерти», Журнал патологической и социальной психологии ). 258 V. Rasmussen, «Child Psychology», 1921, стр. 38 («Детская психология»). 259 Sully, цит. выше, стр. 121. 260 G. A. Foulds сообщал, что 16 процентов «нормальных» мальчиков 9.5 лет отдают предпочтение тому, чтобы остаться маленькими: «Characteristic projection test responses in a group of defective delinquents», British Journal of Psychology , 40, 3, 1950 («Характерные ответы на проективный тест в группе умственно отсталых правонарушителей», Британский психологический журнал ). 261 Sully, цит. выше, 1903, стр. 463. 262 Rasmussen, цит. выше, стр. 41. 263 S. Ferenczi, «The problem of the acceptance of unpleasant ideas», Further Contributions to Psychoanalysis , 1926 («Проблема принятия неприятной идеи», Новые исследования в психоанализе) . См. также S. Freud, «Negation», 1925 («Отрицание»; см., например, сб. «Венера в мехах», М., РИК «Культура», 1992). 264 S. Morgenstern, «La pensee magique chez l’enfant», Revue Francaise de Psychoanalyse , 7, 1, 1937 («Магическое мышление у ребенка», Французское психоаналитическое обозрение ). 265 D., R. Katz, «Conversations with Children», 1936 («Беседы с детьми»). 266 E. Erikson, «Childhood and Society», 1950 («Детство и общество»; напр. – СПб., изд. «Речь», 2000). 267 M. E. Breckenridge, E. L. Vincent, «Child Development», 1960, стр. 136, 138 («Развитие ребенка»). 268 C. W. Wahl, «The fear of death», H. Feifel (ред.), The Meaning of Death, 1959, стр. 19, 21 («Страх смерти», Значение смерти ). 269 E. Sterba, «Analyse d’un cas de phobie des chiens», Revue Francaise de Psychoanalyse , 7, 4, 1934 («Анализ случая фобии собак», Французское психоаналитическое обозрение ). 270 E. Morante, «Arthuro’s Island», 1959, стр. 32, 33 («Остров Артура»). 271 S. L. Witryol, J. E. Calkins, «Marginal social values of rural school children», Journal of Genetic Psychology , 92, 1958 («Маргинальные социальные ценности сельских школьников», Журнал генетической психологии ). 272 Joyce Cary, «A House of Children», 1941 («Дом, полный детей»). 273 F. Brown, «Childhood bereavement and subsequent psychiatric disorder», British Journal of Psychiatry , 112, 1966 («Утрата в детстве и психическое расстройство в дальнейшей жизни», Британский психиатрический журнал ). 274 A. Munro, A. B. Griffiths, a) «Further data on childhood parent-loss in psychiatric normals», Acta Psychiatrica Scandinavica , 44, 4, 1968 («Новые данные о потере родителя в детстве в психиатрически нормальной популяции», Скандинавский психиатрический бюллетень ); b) «Some psychiatric non-sequelae of childhood bereavement», British Journal of Psychiatry, 115, 1969 («Некоторые наблюдения об отсутствии психиатрических осложнений после детской утраты», Британский психиатрический журнал ). 275 O. Braftos, «Parental deprivation in childhood and type of future mental disease», Acta Psychiatrica Scandinavica, 43, 4, 1967 («Депривация родителя в детстве ребенка и тип последующей психической болезни», Скандинавский психиатрический бюллетень ). 276 O. W. Hill, «The association of childhood bereavement with suicidal attempt in depressive illness», British Journal of Psychiatry, 115, 1969 («Связь между утратой в детстве и суицидальной попыткой при депрессии», Британский психиатрический журнал ). 277 S. I. Harrison и др., «Children’s reactions to bereavement: adult confusions and misperceptions», Archives of General Psychiatry , 17, 5 («Реакции детей на утрату: непонимание и заблуждения взрослых», Архивы Общей Психиатрии ). 278 M. Heidegger, «Sein und Zeit» («Бытие и время»). Для тех, кому недоступен немецкий стиль изложения, Г. Дж. Блэкхэм (H. J. Blackham) англицизирует мысль Хайдеггера в «Шести мыслителях-экзистенциалистах» («Six Existentialist Thinkers»), 1952–1961. 279 G. Whitrow, «The Natural Philosophy of Time», 1961, стр. 130 («Естественная философия времени»). 280 Августин Аврелий, «Исповедь», изд. АСТ, 2006; XI, 14. 281 Источник этого фрагмента текста (от предыдущей сноски) найти не удалось, хотя автор в качестве источника указывает также «Исповедь» ( прим. пер .). 282 H. Wallon, «Les Origines de la pensee chez l’enfant», 1945, т. 1, стр. 180 и далее; т. 2, стр. 209 и далее, стр. 404 («Истоки мышления ребенка»). 283 «Генрих IV», ч. I, действие V, сцена 4 (перевод Б. Пастернака). 284 Салиши (сэлиши) – группа индейских народов на северо-западе США и юго-западе Канады (Википедия; прим. пер. ). 285 M. W. Smith, «Different cultural concepts of past, present and future: a study of ego extension», Psychiatry , 15, 1952, стр. 395–400 («Различные культурные концепции прошлого, настоящего и будущего: исследование расширения эго», Психиатрия ). 286 P. W. Bridgman, «The Way Things Are», 1959, стр. 234 и далее («Положение вещей»). 287 «The Intelligent Individual and Society», 1938, стр. 170 («Разумный индивид и общество»). 288 Bridgman, «The Way Things Аre», стр. 135 («Положение вещей»). 289 B силу самого факта (лат.; прим. пер.). 290 W. James, «Principles of Psychology», 1890 («Принципы психологии»). 291 Имеются в виду отношения группы как целого со временем, которые должны быть иными, чем у индивида, хотя бы потому что группа в норме проживает другой, больший интервал времени ( прим. пер .). 292 L. B. Ames, «The development of the sense of time in the young child», Journal of Genetic Psychology , 68, 1946 («Развитие чувства времени у маленького ребенка», Журнал генетической психологии ). 293 E. Сassirer, «An Essay on Man» (цитировано W. Stern), 1944 («Эссе о человеке»). 294 G. Poulet, «Studies in Human Time», 1956 («Исследования человеческого времени»). 295 L. Terman, M. Merrill, «Measuring Intelligence», 1932 («Измерение интеллекта»). 296 J. H. Breasted, «The Dawn of Conscience», цитировано в H. Frankfort, H. A. Frankfort и др., «Before Philosophy», 1949 («Заря сознания»; см. Г. Франкфорт, Г. А. Франкфорт и др., «В преддверии философии», М., «Наука», 1984, стр. 98). 297 S. G. F. Brandon, «Time and Mankind», 1951 («Время и человечество»). 298 2-я кн. Паралипоменон: хххiii, 6. 299 W. Stekel, «Conditions of Nervous Anxiety», 1923, гл. 27 («Состояния нервной тревоги»). 300 «Меня пугает вечное молчание этих необъятных пространств» ( фр ., прим. пер .). 301 На самом деле он говорил finity, – то ли потому, что не мог выговорить infinity, то ли намеренно. Слова finity в английском языке нет, но ребенок может его придумать, основываясь на прилагательном finite (конечный) ( прим. пер .). 302 Whitrow, цит. выше, стр. 6. 303 Cassirer, цит. выше, стр. 53 и далее. 304 Исайя хl, 6; xli, 13–14. 305 L. Witgenstein, «Tractatus Logico-Philosophicus», 6.4312, 1922 (См., напр., Л. Витгенштейн, «Логико-философский трактат», Олма Медиа Групп, 2007). 306 Апокрифическая Книга Еноха. Р. Г. Чарльз (R. H. Charles) отмечает влияние этой книги на авторов синоптических евангелий. (Имеются в виду евангелия от Матфея, Марка и Луки, сходные по своему содержанию – прим. пер .) 307 Whitrow, цит. выше, стр. 30. 308 Речь идет о том, что после распятия Христос спустился в Ад, принеся туда Предвечное Слово, и освободил заключенные там души, – то ли все, то ли ветхозаветных праведников: мнения различаются ( прим. пер .). 309 Dante, «L’Inferno», 4, 46–63 (Данте, «Ад»). 310 «Confessions», XI, 27 (Августин Аврелий, «Исповедь», изд. АСТ, 2006). См. также B. Russell, «A History of Western Philosophy», 1940, гл. 4, IV (Б. Рассел, «История западной философии и её связи с политическими и социальными условиями от античности до наших дней», Новосибирск: Сибирское университетское издательство, 2001). 311 Whitrow, цит. выше, стр. 41. 312 J. Needham, «Human Law and the Laws of Nature in China and the West», 1951, стр. 42 («Человеческий закон и законы природы в Китае и на Западе»). 313 Frankfort, цит. выше, стр. 237. 314 J. Needham, «Time, the Refreshing River», 1943, стр. 238 («Время, живительная река»). 315 Whitrow, стр. 5: «Чтобы включить параметр времени в геометрию гиперпространства в теории Эйнштейна, нужно как-то обойти асимметрию прошлого и будущего, характеризующую наше существование во времени». См. также Grey Walter, в J. M. Tanner, B. Inhelder (ред.), «Discussions on Child Development», 1956, т. 4 («Вопросы детского развития»). 316 Обряды инициации ( фр.; прим. пер. ). 317 A. van Gennep, «The Rites of Passage», 1909 («Обряды инициации»). 318 M. Guyau, «La Genese de l’idee de temps», 1890 («Генезис идеи времени»). 319 J. Piaget, «L’Epistemologie genetique», 1951 («Генетическая эпистемология»). 320 Нужно желать, нужно требовать, нужно протянуть руку и двинуться в путь, чтобы сотворить будущее. Будущее – не то, что приходит к нам, а то, к чему идем мы ( фр.; прим. пер. ). 321 Poulet, цит. выше, стр. 34 и далее. 322 Там же, стр. 92. 323 Аномия – состояние индивида или общества, связанное с разрушением или отсутствием социальных норм и ценностей; у индивида оно характеризуется переживаниями отчужденности, бессмысленности, бесцельности, тревоги ( прим. пер .). 324 Там же, стр. 209 и далее: цитаты из писем а) к мадам de Charriere, 3.12.1794, и б) к Barante, 27.7.1808. 325 Там же, стр. 296. 326 Там же, цитируется «A la recherche du temps perdu», т. 1 (См., напр., М. Пруст, «В поисках утраченного времени: по направлению к Свану», изд. «Амфора», 2005). 327 T. Traherne, «Centuries of Meditations», 1908, III, 3 («Столетия медитации»). 328 J. Piaget, «The Child’s Construction of Reality», 1955, стр. 313 («Конструирование реальности ребенком»). 329 В оригинале – Mind the step! – игра слов, основанная на том, что step означает и ступень, и шаг; mind the step еще можно перевести как «смотрите под ноги», «продвигайтесь осторожно», а в данном случае – «обращайте внимание на переходные фазы». Здесь лучше всего можно понять это предупреждение, исходя из метафоры значения слова шаг: тот, кто делает шаг, может находиться в более неустойчивом положении, чем тот, кто твердо стоит обеими ногами на земле; аналогично, ребенок особенно уязвим в период смены модуса функционирования ( прим. пер .). 330 J. M.Tanner, B. Inhelder, «Discussions on Child Development», 1956, т. 3, стр. 161 и далее (дискуссия с участием Zazzo, Grey, Walter, Huxley, Lorenz, Erikson) («Вопросы детского развития»). 331 J. Piaget, «The Language and Thought of the Child», 1926, стр. 178, 180–181 (См., напр., Жан Пиаже, «Речь и мышление ребенка», М., РИМИС, 2008 г.). 332 В основном, преимущественно ( фр.; прим. пер. ). 333 Убеждение, что все вещи и события определяются их назначением или целью ( прим. пер .). 334 J. Piaget, B. Inhelder, «La Genese de l’idee du hasard chez l’enfant», 1951 («Происхождение идеи случайности у ребенка»). 335 L. S. Stebbing, «Thinking to Some Purpose», 1939 («Целенаправленность мышления»). 336 По-английски апельсин и оранжевый – одно и то же слово ( прим. пер .). 337 Ошибочное использование индукции, подобно анимизму, свойственно не только незрелому интеллекту: «Индукция на основе конкретного случая наблюдается даже в продвинутых научных дисциплинах, и уже тем более преобладает в донаучном постижении повседневной жизни», M. Black, «Induction and probability», R. Klibansky (ред.), «Philisophy in mid-century», 1958, стр. 154, 159 («Индукция и вероятность»; «Философия в середине столетия»). См. также J. O. Wisdom, «The methodology of natural science» в той же книге («Естественнонаучная методология»). 338 H. Wallon, «Les Origines de la pensee chez l’enfant», 1945, т. 1, стр. 413–414 («Истоки мышления ребенка»). 339 W. Stern, «The Psychology of Childhood», 1914–1927, гл. 28 («Детская психология»). 340 C. Spearman, «The Nature of ‘Intelligence’ and the Principles of Cognition», 1923, стр. 297 («Природа ‘интеллекта’ и принципы познания»). 341 D., R. Katz, «Conversations with Children», 1936, стр. 120 («Беседы с детьми»). 342 D. Runyon, «More than Somewhat», 1937 («Больше, чем кое-что»). 343 «Hamlet», I, ii («Гамлет», акт 1, сцена 2, пер. Б. Пастернака). 344 J. Lehmann, «I Am My Brother», 1960, стр. 136–138 («Мой брат – это я»). 345 По общей теме спонтанного выживания фольклора см. P. Opie, «The tentacles of tradition», Advancement of Science , 1963, XX, 85, стр. 235–244 («Щупальца традиции», Научные достижения ). 346 J.-J. Rousseau, «Confessions», т. 1, гл. 6 (Ж.-Ж. Руссо, «Исповедь», пер. Д. А. Горбова и М. Я. Розанова). 347 Piaget, «The Child’s Conception of the World», 1929, стр. 136 (Ж. Пиаже, «Осмысление мира ребенком»). 348 Augustine of Hippo, «Confessions», 1962 (Августин Аврелий, «Исповедь», изд. АСТ, 2006; IV, 4–6). 349 Там же, IV, 6. 350 S. Freud, «The Theme of the Three Cascets», 1913 (см. «Мотив выбора ларца» в кн. З. Фрейд, «Художник и фантазирование», М., изд. «Республика», 1995, стр. 212–217). 351 См. S. B. Sarason, Psychological Bulletin , 1960 ( Психологический бюллетень ); I. Sarnoff и др., British Journal of Psychology , 29, 1959 ( Британский психологический журнал ). 352 Официальные данные о количестве рождений и о количестве и причинах смертей в определенном месте или районе ( прим. пер. ). 353 C. H. Hull, «Economic Writings of Sir W. Petty together with the Observations… More Probably by Capt. J. Graunt», 1899, т. 2, стр. 322 («Экономические сочинения сэра У. Петти вместе с наблюдениями… написанные, по всей вероятности, капитаном Дж. Граунтом»). 354 Там же, т. 1, lxxvi и далее. 355 Галлей приписывал Петти «Наблюдения» Граунта. 356 E. Halley, в «Philosophical Transactions», 196, т. 17, стр. 596–610, 1693/4 («Философские труды»); или см. A. Wolf, «History of Science, Technology and Philosophy in the Sixteenth and Seventeenth Centuries», 1950 («История науки, технологии и философии в шестнадцатом и семнадцатом веках»). 357 Использовано выражение even Lay, означающее что-то вроде один к одному ( прим. пер. ). 358 Страхование судов и грузов ( прим. пер. ). 359 C. T. Lewis, T. A. Ingram, «Insurance», Encyclopaedia Britannica , 11-е изд. («Страхование», Британская Энциклопедия ). 360 A. Manes. «Insurance», E. Seligman (ред.), Encyclopaedia of Social Sciences , 1930 («Страхование», Энциклопедия социальных наук ). 361 A. Sampson, «Anatomy of Britain», 1962, стр. 398 («Анатомия Британии»). 362 Оценка риска в страховании и финансовой индустрии ( прим. пер. ). 363 См. L. Hogben, «Statistical Probability», 1957, стр. 96 («Статистическая вероятность»). 364 E. Halley, «Some further considerations…», Philosophical Transactions, 198, т. 17, март 1693/4 («Некоторые дальнейшие размышления…», Философские труды ). 365 W. Morgan, Introduction to «The Works of Richard Price, D.D., F.R.S.», 1816 (Предисловие к «Трудам Ричарда Прайса, доктора богословия, члена Королевского Общества»). 366 J. Sussmilch, «Die gottliche Ordnung in den Veranderungen des menschlichen Geschlechts, aus der Geburt, dem Tode und der Fortpflanzung desselben Erwiesen», 1-е изд., 1742 («Божественный порядок изменений человеческого рода, являемый в рождениях, смертях и воспроизводстве оного»). 367 R. Price, «Observations on Reversionary Payments; on Schemes for Providing Annuites for Widows… and on the National Debt.», Morgan, «Works…», цит. выше, т. 2 («Наблюдения по поводу страховых выплат после смерти, программ обеспечения ренты для вдов… и национального долга», «Труды»). 368 Lewis, Ingram, цит. выше. 369 Hogben, цит. выше, стр. 115. 370 T. R. Malthus, «Essay on Population» (впервые опубликовано анонимно в 1798-м г.), K. Boulding (ред.), 1959 («Опыт о народонаселении»). 371 Там же, гл. 7. 372 См. D. V. Glass, «Introduction to Malthus», 1953, стр. 29 («Введение к трудам Мальтуса»). 373 T. R. Malthus, «A Summary View of the Principle of Population», 1830. Переиздано в «On Population: Three Essays», 1956, стр. 40 («Краткое изложение закона народонаселения»; «О народонаселении: три эссе»). 374 См. J. L. и B. Hammond, «The Town Labourer», 1917 («Городской рабочий»). 375 Malthus, «First Еssay», гл. 7 («Первое эссе»). 376 «A Summary View», 1956, стр. 48–50 («Краткое изложение»). 377 Malthus, «First Assay», последняя глава («Первое эссе»). 378 «The Life and Letters of Charles Darwin», F. Darwin (ред.), 1888, т. 1, гл. 15, стр. 83 (См. Ч. Дарвин, «Воспоминания о развитии моего ума и характера», ч. 1, в издании: Ч. Дарвин , Сочинения, пер. С. Л. Соболя под ред. акад. В. Н. Сукачева , Изд. АН СССР, М., 1959 г., том 9). 379 C. R. Darwin, «On the Origin of Species» – репринт первого издания, C. D. Darlington (ред.), 1950, стр. 415 (Ч. Дарвин, «О происхождении видов путем естественного отбора или сохранении благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь»; Сочинения, т. 3. Изд-во АН СССР, Москва, 1939). 380 Дарвин составил выражение holding on like life , скомбинировав две идиомы: holding on for his life и holding on like grim death. Полученная таким образом новая метафора опирается на принесенные им в мир новые идеи борьбы за существование, жесткой борьбы за жизнь ( прим. пер .). 381 F. Darwin, «Reminiscences», цит. выше, т. 1, гл. 3, стр. 141 («Воспоминания»). 382 Оговорка ( лат .; прим. пер .). 383 J. S. Huxley, «Evolution, a Synthesis», 1942, стр. 23–28 («Эволюция, синтез»). 384 Подстрочник оригинала: Thou shalt not kill; but need\'st not strive / Officiously to keep alive ( прим. пер. ). 385 A. H. Clough, «Poems and Prose Remains of Arthur-H. Clough», 1869, т. 2, стр. 186 («Поэтическое и прозаическое наследие Артура Г. Клэфа»). 386 D. G. Macrae, «Ideology and Society», 1961, стр. 143–144 («Идеология и общество»). 387 P. A. Kropotkin, «Mutual Aid: a Factor in Evolution», 1902 (См. П. А. Кропоткин, «Взаимопомощь как фактор эволюции»; Самообразование, 2007). 388 Huxley, цит. выше, стр. 483. 389 Литания – молитва, состоящая из коротких молебных воззваний; слово образовалось от греческого, означающего «молитва» или «просьба» ( прим. пер. ). 390 H. T. Pledge, «Science since 1500», 1939, стр. 158 («Наука после 1500-го»). 391 B. Russell, «A History of Western Philosophy», 1940, стр. 800, 808 (Б. Рассел, «История западной философии и ее связи с политическими и социальными условиями от античности до наших дней», гл. 25; Новосибирск: Сибирское университетское издательство, 2001). 392 E. Jones, «The Life and Work of Sigmund Freud», 1955, т. 3, стр. 332–337. 393 A. Einstein и S. Freud. «Why War?» («Почему вой на?»), 1932. (J. Frosh и N. Ross дали краткое изложение представлений Фрейда о смерти в обзоре книги K. Eissler, «The Psychiatrist and the Dying Patient», в Annual Survey of Psychoanalysis , 1955, т. 6 – «Психиатр и умирающий пациент», Ежегодное психоаналитическое обозрение). 394 Мировоззрение ( нем.; прим. пер. ). 395 См. Jones, цит. выше, т. 3, стр. 376; см. также E. Fromm, «Sigmund Freud’s Mission», 1959 («Миссия Зигмунда Фрейда»). 396 Jones, цит. выше, т. 3, стр. 292 и далее. 397 Jones, цит. выше, стр. 300. 398 Здесь уверенность Джонса может быть неоправданной. Поведение Фрейда напоминает о Бенжамене Констане: «…К несчастью, я никогда не бываю свободен от идеи смерти», – и о Прусте: «Я думаю о каждом дне как о последнем дне моего существования». Цитировано G. Poulet, «Studies in Human Time», 1956, стр. 209, 295 («Исследования человеческого времени»). 399 W. H. Howell, «Textbook of Physiology», 1933, стр. 1087–1089 («Руководство по физиологии»). 400 C. Lovatt Evans, B. Hartridge (ред.), «Starling’s Princiрles of Human Physiology», 1956, стр. 3 («Принципы физиологии человека Старлинга»). 401 Эпифеномен ( греч . epi – при, после, возле и phainomenon – являющееся) – придаток к феномену, побочное явление, сопутствующее другим явлениям, но не оказывающее на них никакого влияния; термин, применяемый для истолкования сознания как совершенно пассивного, а потому не играющего никакой существенной роли, отражения материального (или идеального) содержания мира (Википедия; прим. пер. ). 402 A. Flew, «Body, Mind and Death», 1964, стр. 3 («Тело, психика и смерть»). 403 Априорная вероятность отражает то, что известно о событии при отсутствии каких-то данных (например, информации о том, происходило ли оно раньше) ( прим. пер. ). 404 C. L. Burt, a) «Brain and consciousness», British Journal of Psychology , 59, I, 1968 («Мозг и сознание», Британский психологический журнал ); b) «Brain and consciousness», Bulletin of British Psychology and Sociology , 22, 74, 1969, стр. 34, 36 («Мозг и сознание», Бюллетень психологии и социологии в Британии ). 405 B. A. Maler, «Principles of Psychopathology», 1966, стр. 231 («Принципы психопатологии»). 406 См. M. Wolfgang, F. Ferracuti, «The Subculture of Violence», 1967 («Субкультура насилия»); также см. Excerpta Criminologica ( Криминологический реферативный сборник ); также отчеты Комиссии при президенте Соединенных Штатов по вопросам насилия, организованной в 1969 г. (U. S. Presidential Commission on Violence). 407 Трудности, которые могут возникать при классификации убийства в случае, когда наказанием не является смертная казнь, проиллюстрированы исследованием E. Gibson и S. Klein, «Murder 1957 to 1968», 1969 («Убийство: от 1957-го до 1968-го»). 408 N. Walker, «Crime and Insanity in England», 1968, т. 1, стр. 85–88 («Преступность и безумие в Англии»). 409 D. J. West, «Murder Followed By Suicide», 1965 («Убийство, сопровождаемое самоубийством»). В Gibson и Klein, цит. выше, можно найти дополнительные статистические данные, относящиеся к последним нескольким годам. 410 Ф. М. Достоевский, «Преступление и наказание», ч. 3, гл. 5. 411 Адольф Эйхман (Adolf Eichman) – «архитектор холокоста». Он искренне верил в правоту своего дела, считал себя верным служителем нацизма. Перед расстрелом прокричал: «Я был вынужден повиноваться закону войны и моему флагу!» Зигфрид Сэссон (1886– 1967) – английский поэт и писатель. Он участвовал в Первой мировой войне, и был известен своей бесшабашной храбростью, но еще более – своим недовольством тактикой британской армии. В 1917 г. он опубликовал «Декларацию солдата», где говорилось: «Я делаю это заявление, совершая акт преднамеренного неповиновения военному командованию, потому что я убежден, что война намеренно затягивается теми, кто обладает властью закончить ее» ( прим. пер. ; цитаты заимствованы с интернет-сайтов, соответственно, m.wikipedia.org/wiki/3ftxMaH; www.spartacus.schoolnet.co.uk/Jsassoon.htm). 412 Milgram, a) «Behavioral study of obedience», Journal of Abnormal and Social Psychology, 67, 2, 1963 («Поведенческое исследование покорности», Журнал патологической и социальной психологии); b) «Some conditions of obedience and disobedience to authority», Human Relations, 18, 1, 1965 («Некоторые условия подчинения и неподчинения власти», Человеческие отношения ). 413 В дискуссии, C. D. Clemente, D. B. Lindsley (ред.), «Aggression and Defense», ноябрь 1967 («Агрессия и защита»). 414 K. M. J. Lagersperz, «Aggression and aggressiveness in laboratory mice», S. Garatini, E. B. Sigg (ред.), «Aggressive Behavior», 1968 («Агрессия и агрессивность у лабораторных мышей»; «Агрессивное поведение»). 415 В дискуссии, Clemente и Lindsley (ред.), цит. выше, стр. 88. 416 «Violence: What are its Roots?», 1968 («Насилие: каковы его корни?»). 417 Ян Палах (И августа 1948, Вшетаты – 19 января 1969, Прага) – чешский студент, который в знак протеста против военной интервенции Советского Союза и других стран Варшавского договора в Чехословакию 16 января 1969, облив себя бензином, совершил самосожжение близ Национального музея на Вацлавской площади в Праге (Википедия; прим. пер. ). 418 Речь идет о монахах, которые в 1963 г. сжигали себя во Вьетнаме в знак протеста против режима южновьетнамского диктатора. Буддисты составляли и составляют значительную часть населения Вьетнама; выступления буддистов были частью борьбы народа с этой диктатурой (Википедия; прим. пер. ). 419 Суфражистки (от англ. suffrage – избирательное право) – участницы движения за предоставление избирательных прав женщинам. Это движение было распространено в конце XIX – начале XX века, в основном в Англии и США. Суфражистки активно использовали ненасильственные, а иногда и насильственные методы гражданского неповиновения. Эмили Дэвидсон 4 июня 1913 г. бросилась под копыта коня короля в знак протеста против отрицательного отношения королевской семьи к праву голоса для женщин. Она была тяжело ранена и вскоре скончалась. (Материал с интернет-страницы www.ahmadtea.ua/ahmad_britain; прим. пер. ). 420 Греческое слово, включающее слова «эу» – благополучие, благо, – и «даймон» – дух, малое божество, но также и индивидуальная судьба; в данном случае под эудаймонией, видимо, имеется в виду глубинная гармония индивида с его судьбой, проявленная в его идентичности, личностной уникальности ( прим. пер. ). 421 H. Arendt, «The Human Condition», 1958, стр. 192–194 (Хана Арендт, «Ситуация человека»). 422 J. Drever, «A Dictionary of Psychology», 1952 («Психологический словарь»). 423 На эту тему см. труды B. L. Whorf, а также подробное обсуждение C. Kluckholm, «Culture and behavior», C. Lindzey (ред.), Handbook of Social Psychology, 1954, т. 2, гл. 25 («Культура и поведения», Руководство по социальной психологии ). 424 S. Freud, «Thoughts for the Times on War and Death», 1915 («В духе времени о войне и смерти»; в сб. З. Фрейд, «Вопросы общества. Происхождение религии», М., ООО «Фирма СТД», 2007). 425 D., R. Katz, «Conversations with Children», 1936, стр. 251 и далее («Беседы с детьми»). 426 Сказки ( нем. ). 427 S. Smith, «Novel on Yellow Paper», 1936 (изд. 1951 г., стр. 85) («Роман на желтой бумаге»). 428 W. Grimm, «Der Froshkonig oder der eiserne Heinrich», Marchen , т. 1, Берлин, 1843 (в русском переводе: «Король-лягушонок, или железный Генрих»). 429 Нравы ( лат. ). 430 S. Freud, «The Theme of the Three Cascets», 1913 (см. «Мотив выбора ларца» в кн. З. Фрейд, «Художник и фантазирование», М., изд. «Республика», 1995, стр. 212–217). 431 Имеется в виду, видимо, греческое слово χαρά (радость), похожее на итальянское сага (дорогая); что же касается смерти… может быть, имеется в виду имя перевозчика мертвых Харона (Χάρων – яркий, радостный)? ( прим. пер. ). 432 S. Wolff, «Children under Stress», 1969, стр. 80 («Дети под воздействием стресса»); цитирует: а) J. Bowlby, «Childhood mourning and its implications for psychiatry», American Journal of Psychiatry , 118, 1961 («Детское горе и его психиатрические последствия», Американский психиатрический журнал ) и б) P. Marris, «Widows and their Families», 1958 («Вдовы и их семьи»). 433 M. Mead, в J. M. Tanner и B. Inhelder (ред.), «Discussions on Child Development», 1956, т. 1, стр. 213 («Вопросы детского развития»). 434 E. Lindemann, в J. M. Tanner и B. Inhelder (ред.), «Stress and Psychiatric Disorder», 1960, стр. 14, 15 («Стресс и психиатрическое расстройство»). 435 Decus – благонравие, гордость, красота ( лат.; прим. пер. ). 436 M. E. Wolfgang, F. Ferracuti, «The Subculture of Violence», 1967 («Субкультура насилия»). 437 Мировоззрение ( нем.; прим. пер. ). 438 Фрагмент из протестантского гимна, который пели, например, странствующие проповедники, призывавшие к принятию прощения личных грехов через веру в Иисуса, к духовной самодисциплине и религиозным практикам (молитва, чтение Библии, помощь Церкви). Дальше в этом гимне идут строчки: «Посмей иметь твердую цель, / Посмей объявить о ней ( прим. пер .). 439 M. Eliade, «Birth and Rebirth», 1958, стр. 127 («Рождение и новое рождение»). 440 K. Amis, «Take a Girl Like You», 1960, стр. 69. 441 M. Lerner, «America as a Civilization», 1958, стр. 618 («Америка как цивилизация»). 442 H. Arendt, «Between Past and Future», 1951, стр. 74 («Между прошлым и будущим»). 443 J. Needham, обзор книги P. Teillard de Chardin, «The Phenomenon of Man», в New Statesman , 7 ноября 1959 (П. Тейяр де Шарден, «Феномен человека», Новый политик ). 444 H. Butterfield, «Christianity and History», 1957, стр. 89 («Христианство и история»). 445 H. J. Blackham, о J.-P. Sartre, в «Six Existentialist Thinkers», 1952–1961, стр. 135–136 («Шесть экзистенциалистских мыслителей»).
