Р.А.БОРЕЦКИЙ ОСТОРОЖНО, ТЕЛЕВИДЕНИЕ ! ОТ АВТОРА
реклама
Р.А.БОРЕЦКИЙ ОСТОРОЖНО, ТЕЛЕВИДЕНИЕ ! ОТ АВТОРА Было время, когда телевидение полагалось говорить aut bene, aut nihil. Время тягучее и тягостное, лет пятнадцать, вплоть до горбачевской гласности. Провал в познании ТВ, столь очевидный после урожайных 50-60-х годов, стал активно восполняться исследованиями и критикой в конце ХХ столетия. При всем разнообразии авторских позиций (бесценный дар плюрализма!) можно обнаружить нарастающее размежевание между теми, кто ТВ изучает, и теми, кто его делает. Если предельно коротко, то первые все чаще выражают тревогу по поводу содержания ведущих телеканалов страны, вторые же поверяют и объясняют пресловутым рейтингом (ему и поклоны бьют). Ситуация, подобная параллельному движению по прямым, которые – согласно Евклиду – никогда не пересекутся, если не сработает некий социальный детонатор прозрения. Причина, побудившая взяться за перо после двух недавно вышедших книг, скорее всего эмоционального свойства. Контраст ожидаемого и действительного. Обретенная журналистская вольница – и откровенная ангажированность телеканалов, бесконечный передел их новыми хозяевами. Гарантии свободы выбора – и реальное его отсутствие. Баталии по обе стороны телеэкрана, выходящие за рамки не только нравственности, но и закона… Словом, неуютные чувства от происходящего с нашим ТВ и вокруг него перерастают в осознание некой опасности, грозящей духовному здоровью нации. Телевидение, безусловно, - одно из величайших открытий ушедшего столетия и достояние человечества на все последующие времена. Оно правит бал на просторах планеты. Телевизионные кадры таранящих небоскребы Америки самолетов способны потрясти и перевернуть сознание землян в считанные часы. Но потоки телевизионных сообщений не всегда мобилизуют и объединяют людей для добра. Диспропорция между потенциально высоким назначением ТВ в жизни современного человека и реальной ролью, коорую оно играет в его миропонимании и поведении, заметно увеличивается. Читатель, разумеется, не найдет на страницах книги наивных призывов «отменить» ТВ или подобные нелепости. Цель свою вижу в попытке, по возможности аргументированно, объяснить вред наркотической зависимости от телеэкрана, безграничного доверия к нему. Побудить разумное, критичное отношение к телепрограммам, нацелить на осмысленный их выбор и трезвую оценку «телевизионного закулисья» - та задача-максимум, на которую рассчитывает автор. Предвижу и упреки в некоторых преувеличениях значимости телевизионного фантома и в сгущении красок. Думаю, тому и другому есть обоснование. Во-первых, любая часть целого, оказавшись на предметном стеклышке микроскопа, выглядит преувеличенно. Во-вторых, вычлененные и собранные воедино особенности, признаки, качества предмета неизбежно создают впечатление «сгущения». Так, видимо, произошло и с предлагаемым текстом. Кому адресована книга? Принято считать, что перед мысленным взором пишущего непременнно предстает его воображаемый собеседник. Ведь и монолог, по-существу, диалогичен. Но если я и вижу кого-то из будущих моих читателей, то раньше всего 18-20летних молодых людей, недавних абитуриентов, избравших журналистику делом жизни, еще не зараженных ложным всезнайством, не затронутых ранним цинизмом псевдопрофессионализма. Отправляясь от объективных, природой данных телевидению «черт характера», автор останавливает внимание на субъективных, за полстолетия обретенных ролевых его свойствах. В книге есть место и размышлениям о взаимодействии на линии «экранзритель», или иначе «ТВ – общественная психология». Личный аспект этих заметок, итожащих долголетнюю связь автора с ТВ, всего полнее выражен в главе «Личное». На судьбу моего поколения, перевалившего за 70летний рубеж, выпало пережить и трагедии войны, и разоблачение эпохи сталинизма, в которую взрослели и получали образование, взлет и падение хрущевской «оттепели», мутные годы «застоя» после рокового 1968-го, весну горбачевской гласности и крах «великой державы», свободы ранней ельцинской поры и мрак повального разграбления страны, криминала и нищеты, приход новой эпохи, смысл которой пока вряд ли кому до конца ясен… Путь, обозначенный такими вехами, не мог не сказаться на отношении к делу, которому служишь. Как примеры, или скорее свидетельства оперативного отклика на текущие события, драматичные и противоречивые эпизоды из жизни отечественного телевидения, в книгу включены некоторые из последних публикаций автора (приложение1). В качестве предметной иллюстрации конкурентного противостояния центральных телеканалов приводится динамика рейтингов наиболее популярных передач (приложение 2). И, наконец, заключают книгу мнения о современном ТВ тех, кто его создает, его наблюдает, о нем пишет, а также оценки видных деятелей науки, искусства, политических и общественных лидеров (приложение 3). Эту «свободную трибуну» можно считать своего рода послесловием ко всему предшествующему разговору. 1. Объективное, или от природы данное Два величайших изобретения в истории: книгопечатание, усадившее нас за книги, и телевидение, оторвавшее нас от них. (Жорж Элгози). Человечество шло к телевидению через долгую череду столетий, постепенно накапливая опыт отражения и художественного освоения мира. Путь этот, скорее всего интуитивно, привел к совершенному синтезу, определив двуединую природу телеэкрана. Первая составляющая, социально ориентированная по сути своей, по предназначению – информационная. Истоки ее теряются в глубокой древности. Сигнальные огни костров, звуки там-тамов, преодолевая расстояния, сообщали о событиях общественно значимых, объединяя разрозненные группы людей вокруг некоего общего интереса, призывая к коллективному действию. Вторая ветвь – реализация потребности самовыражения, художественного видения окружающего мира. Известные нам свидетельства – наскальная живопись, фрески эпохи палеолита – говорят о жажде эстетического освоения реальности далекими нашими предками. Вехи великих открытий и заблуждений обнаруживают не только эти две до поры не сходящиеся ветви – информационную и эстетическую. Человек настойчиво искал способы и средства к приближению образа воспринимаемой реальности, ее адекватного изображения, а затем – и передачи таких, уже вторичных, образов другим людям. Письменность совершила переворот в межличностном общении, если бы монах Иоганн Гутенберг до конца осознал гениальность своего изобретения (печатного станка) и если бы в обществе уже вызрела потребность в появлении того, что позднее назовут прессой (от пресса для выделения виноградного сока), печатью, журналистикой. (Первые опыты книгопечатания относят к середине Х1 века в Китае. Однако на протяжении почти двух столетий это изобретение использовалось для печати преимущественно религиозных текстов. Европейское книгопечатание началось в середине ХУ века с изобретением И.Гутенбергом печатного станка.) На вызревание такой потребности и осознание возможностей техники книгопечатания понадобилось еще два столетия – до появления первой печатной газеты, первого журналиста-профессионала, первой читающей публики. (В 1631 году француз Теофраст Ренодо издает «Ля газетт» - функциональный прообраз современной ежедневной газеты. ) Буквы-символы, графическая запись звуков, слова, объединенные в фразы, тиражируемые печатью, доносили до читающей аудитории мир приблизительных представлений, не поддающихся эмпирической проверке и принимаемых на веру. Лишь в середине Х1Х столетия появилось средство документированного подтверждения словсимволов: фотография становится как бы печатью достоверности на газетно-журнальной полосе. (Изобретатели фотографии – светописи – французы Ньепс и Дагер, конец 30-х годов Х1Х в. Практическое ее использование в журналистике стало возможным благодаря дагеротипии: переносу фотоснимка на полосу.) Х1Х век, вообще ознаменованный каскадом гениальных изобретений, стал золотым и на пути открытия все более совершенных способов отображенния действительности. Во всяком случае, все главные предпосылки – как технические, так и творческие – того явления, которое нарекут дальновидением (нем. Fernsehen), телевидением (англ. Television), сформировались еще во второй его половине. Но, хотя возникновение телевидения было, что называется, на пороге – что такое пара десятилетий в исторической перспективе! – предстояло, пожалуй, самое главное: во-первых, «овладеть» движением, видимым изображением, во-вторых, «оседлать» звук и, в-третьих, найти способ, соединив их вместе, передать на расстояние. Сначала Томас Алва Эдисон (американский изобретатель /1847-1931 гг., более тысячи патентов/, организатор науки и предприниматель, почетный член АН СССР) «консервирует» звук – его фонограф (1877 г.), восковой валик позволяет повторять записанную на него человеческую речь, музыку, шумы (важным было не качество – сам факт). Затем он же создает первый аппарат, позволивший запечатлеть на целлулоидной ленте движение. Кинетоскоп Эдисона (1893 г.) оживил статичную фотографию, разрешая повторять движущиеся картинки практически неограниченное число раз. Вполне закономерный вопрос: почему же не имя великого американца записано в истории как первооткрывателя кинематографа? Проблема, полагаю, много шире, не с ним только связана и не на нем замыкается. Вспомним Гутенберга. Примерно то же случилось с Ньепсом, который считал, что его находка пригодится исключительно для семейных альбомов как способ сохранения зримой памяти о предках. Непониманием подлинной социальной (о художественной и говорить нечего) роли своих изобретений отмечен и Эдисон. Фонограф, пояснял он, это средство избежать подделки завещаний: почерк, дескать, подделать можно, а вот голос – нет. С кинетоскопом похожая история: для того, чтобы окупить затраты и получать прибыль, Эдисон оборудовал ангар кабинками для индивидуального просмотра – бросай монетку и смотри. Таких примеров в истории открытий немало, когда действительная цена не всегда шла в паре с адекватным ее осознанием самим автором. Всего двумя годами позже братья-французы с символичной фамилией Люмьер (светлый), усовершенствовав кинетоскоп Эдисона, продемонстрировали именно то, ради чего он и появился на свет. В декабре 1895 года в переоборудованном кафе на парижском бульваре Капуцинов они показали изумленной публике первый киносеанс из двух небольших фильмов «Прибытие поезда» и «Выход рабочих с фабрики». Так Огюст и Луи Люмьеры вошли в историю как изобретатели cinema, хотя изобрели они не кино – изобрели нечто более существенное: форму его социального бытия. Совершили качественный скачок от индивидуального потребления к коллективному, массовому. Словом, придумали «киносеанс». И день 28 декабря 1895 года, став официальной датой рождения кино, благодарное человечество запомнило навсегда. ххх Ход истории, кажущийся иногда беспорядочным, хаотичным, наделен внутренней логикой и рациональностью. Пробы и ошибки, заблуждения и тупики остаются, в конце концов, позади. Рано или поздно кривая выводит к позитивному результату. Ведь и мудрость народная гласит: «Кто прямо едет – дома не ночует». Путь развития экранной коммуникации тому наглядный пример. Неслучайно немалое число исследователей – от Луи Мерлена до Сергея Муратова – задавались вопросом «что было бы, если бы…» Что было бы, если бы кино появилось сразу же со звуком, да еще и цветом? Что бы случилось, если бы к зрителю пришло сначала телевидение, а уж потом кино? Конечно, можно пофантазировать и заключить, что экран так и остался бы служанкой сцены и копией «театра для бедных», «ожившей фотографией» и проч. Но – прибегнем к штампу: история сослагательного наклонения не терпит. Или, скажем словами Андрея Битова, «история – это не то, что обсуждается, а то, что было». Случилось так, как случилось: логически последовательная цепь взаимодополнений и взаимообогащений. Немота кино – удача не только кинематографа, а всей экранной ветви искусства и массовой коммуникации. Кино вынуждено было искать и находить собственные средства отображения, связного, выразительного, эмоционального и доступного пониманию зрителя экранного повествования. Процесс преобразования «балаганного аттракциона», «ярмарочного зрелища» в высокое искусство завершил в десятые годы ХХ века великий американец Дэвид Уарк Гриффит. По числу счастливых озарений ему нет равных в биографии экранного зрелища. И кто бы ни трудился на этой ниве – «отныне и навеки» его ученик и последователь. Гриффит прежде всего сделал кинокамеру осмысленно-логически и эстетически подвижной. За этим в контексте экранного рассказа появились крупный план и деталь: они психологизировали повествование, отсутствие звука и речи компенсировали мимика и пантомима – выражение глаз, жест и т.д. Наш соотечественник Сергей Михайлович Эйзенштейн вывел теорию и практику экранного искусства на новый, более высокий уровень, дополнив экспрессию параллельного и перекрестного монтажа – монтажом ассоциативным, интеллектуальным («идеологическим»). Но революционные открытия Эйзенштейна не сразу вышли за рамки его собственного творчества. По признанию мастера, в 20-е годы не художественноигровое, а документальное направление, экранная публицистика были ведущими в советской кинематографии. Два имени – Дзига Вертов и Эсфирь Шуб определили развитие нашей кинодокументалистики, а позднее обеспечили и ее мировое признание. Дзига Вертов (1896-1954) создает исторический прецедент появления на экране публицистических произведений, органически соединявших язык поэтической выразительности, публицистическую остроту и актуальную событийность. До Вертова журналистика на экране существовала только как фиксация факта, то есть как поток информации, не поднимаясь до обобщений, оценок художественно-образного осмысления реальности («Патэ журналь» и т.п.) Здесь стоит упомянуть имя американского кинодокументалиста Роберта Флаэрти (1884-1951) и его фильм «Нанук с севера» (1922), с триумфом обошедший экраны мира. Впоследствии Флаэрти изменил принципам документализма, вводя в кинопублицистику игровые моменты. Вертов, считая себя журналистом, разработал и внедрил в практику методы документальной съемки (привычная камера, скрытая камера, съемка с отвлечением внимания и пр), которые назовут вертовской концепцией «киноправды». В расцвете творчества Вертова его «киноправда» оказалась невостребованной на родине. Зато во всем мире наш соотечественник был признан классиком и первооткрывателем экранной публицистики. К примеру, во Франции его единомышленники назвали свое движение «синема верите», то есть «киноправда», отдавая должное памяти Учителя. Эсфирь Шуб (1894-1959) – основоположник еще одного направления в кинопублицистике. Исследуя архивные хроники, она пришла к счастливому заключению о возможности переосмысления событийных материалов, их актуализации и переоценки с точки зрения исторической перспективы. На практике идеи Э.Шуб оформились в жанр историко-монтажного (историко-архивного) фильма и получили широкое распространение в мировой кинодокументалистике. Совершенное воплощение историкомонтажный метод обрел в творчестве Михаила Ромма. Его фильм «Обыкновенный фашизм» (1966), созданный (сконструированный, собранный, смонтированный) из фрагментов геббельсовских агиток и нацистских кинохроник, показал, как, подчиняясь авторскому переосмыслению, исходные целевые установки материала могут быть радикально изменены: творились во славу – обернулись обличением. Историко-монтажный фильм широко представлен и в современных телепрограммах – от пятидесятисерийной «Летописи полувека» до нынешних циклов и сериалов В.Лисаковича, Г.Шерговой, Е.Киселева, Л.Парфенова и др. ххх Становлению специфических форм экранной выразительности сопутствовал и другой процесс познания, оценки и прогнозирования стремительно развивающегося кинематографа. Исследователи из смежных областей знания – социологи, психологи, лингвисты, культурологи увидели заложенные в нем коммуникативные потенции. Уже к началу ХХ столетия достаточно остро встала проблема национальной и культурно й разобщенности, недостаточного, а то и полного отсутствия взаимопонимания между странами и народами. Главное препятствие, полагали ученые, создается «вавилонским столпотворением» двух тысяч языков, на которых говорят обитатели нашей планеты. Предпринимались настойчивые попытки изобрести универсальный язык межчеловеческого общения, но все искусственные языки типа идо, воляпюк и даже наиболее совершенного из них – эсперанто успеха не имели и так и остались на правах арго для замкнутых кругов знатоков и почитателей. Первым, кто обратил внимание на уникальные коммуникативные возможности экранного языка, был итальянский журналист, историк и лингвист, зачинатель кинотеории Риччото Канудо. Еще в 1911 году он писал: «Кино продолжает опыт письменного творчества и его обновляет. Буквы алфавита – это схема, служащая для того, чтобы упростить и стилизовать образы… Кино, увеличивая изобразительные возможности посредством изображения, позволяет перейти к общемировому языку». Еще более глубокую убежденность в преобразующей силе экранной коммуникации на глобальном уровне высказывает Д.У.Гриффит: «В 2024 году (т.е. через сто лет после написания им статьи. – Р.Б.) самое основное, что будет в значительной степени осуществлено с помощью кино, это ликвидация всяких вооруженных столкновений во всем цивилизованном мире. В осуществлении этого кино окажется самым могущественным фактором. При помощи всем понятного языка кинокартин на всей земле установится подлинное братство людей в подлинном смысле этого слова». Отвлечемся пока от сопоставления романтических надежд великого художника с жестокой правдой наших дней. Обратим внимание на то, что уже тогда, три четверти века назад, ставился вопрос не только о преодолении глобальной разобщенности, но и виделись конкретные средства обретения взаимопонимания и единения людей. Тем самым намечалось схождение некогда обособленных ветвей – эстетически самоопределившегося нового искусства и новой коммуникации, в основе которой – факт, событие, социально значимое явление действительности. Русло их слияния – экран. Интеграционные возможности экранной коммуникации очень скоро попали в поле зрения также и политиков. Пожалуй, первыми в их числе оказались вожди постреволюционной России, перед которыми после государственного переворота в октябре 1917 года возникла гигантской сложности задача объединения масс на фундаменте новой идеологии. На первом, практическом этапе декретом, подписанным В.И.Лениным 27 апреля 1919 г., предписывалась немедленная национализация всей кинофотопромышленности и торговли (т.е. проката). Иными словами, власть вступала в монопольное владение кинематографом. На втором, идеологическом этапе разрабатывалась политическая направленность функционирования кинематографа. В концентрированном виде позиция Ленина относительно нового инструмента воздействия на массы изложена наркомом просвещения А.В.Луначарским в его «Беседах с Лениным о кино» (февраль 1922 г.). Самым примечательным в этих беседах представляется движение мысли вождя: от явно неохотного признания самого факта сущестования художественноигрового кино («бесполезная лента… для привлечения публики) до прозрения сверхзадачи: «производство фильмов, проникнутых коммунистическими идеями». В итоге ставшая расхожей фраза Ленина (если верить Луначарскому) о том, что «из всех искусств для нас важнейшим является кино», обретет вполне определенный смысл: экран – наиболее перспективное средство массовой пропаганды. (В архивах Германии я обнаружил немало схожих рассуждений и оценок. В частности, речь Гитлера на съездах кинематографистов рейха прямо повторяла ленинскую мысль о первостепенном значении кино в идейно-пропагандистской деятельности НСДАП. Всеохватная и мобильная индустрия геббельсовской кинопропаганды – предметное тому подтверждение. Еще более серьезные надежды возлагали вожди Третьего рейха на телевидение: начиная с 1936 года /Олимпиада в Германии/, создается телевидение для коллективного просмотра – в гостиничных комплексах, пивных залах, почтовых отделениях. Телевизор фирмы «Телефункен» /диагональ – 25 см/ и кабельная сеть /около 4000 км/ были тогда самыми совершенными в мире.) Есть в рассуждениях Ленина еще одна существенная идея – придать экранной пропаганде системный характер, объединить в единой программе хронику, культурнопросветительную пропаганду и художественно-игровой фильм. Задача на тот момент оказалась невыполнимой по объективным причинам на линии кино - зритель: из-за невозможности систематического общения с постоянной аудиторией. Эту задачу решит позднее телевидение. В конце 20-х годов завершится эпоха Великого Немого (Так Лев Толстой еще в начале ХХ века назвал кинематограф, определение стало крылатым.), уже полноправно принятого в семью муз под номером десять. Заговорив, зазвучав гармонией музыки и богатством шумов самой жизни (Первый в истории звуковой фильм «Певец джаза» вышел на экраны в 1927 г., студия «Уорнер бразерс», США.), кинематограф не изменился, однако, качественно. Главным здесь было, пожалуй, то, что, вооружившись новыми средствами выразительности, язык экрана приблизил кино к реальности, обогатил жанровую палитру, особенно в сфере документалистики. (Здесь снова пионером был Дзига Вертов: и первое экранное интервью, и первый звуковой документальный фильм «Симфония Донбасса» /1930 г./). Сомнения, даже страхи кинематографистов перед звуком были, конечно, небезосновательны. Кинобизнес (во главе с Голливудом) боялся потерять рынок с неизбежным возникновением языковых барьеров. Режиссеры и сценаристы опасались, что рухнет десятилетиями выстраиваемая система эстетической самобытности кино (манифест С.Эйзенштейна, В.Пудовкина, Г.Александрова «Заявка»). Актеры страшились угрозы обытовления. А то и развенчания устоявшегося имиджа (Ч.Чаплин). Рубикон, между тем, был перейден. Предстоял путь только вперед. Но – куда? ххх «…Первый том самой совершенной «Истории кинематографического искусства» заканчивается в 1950 году не чем иным, как громадным вопросительным знаком. А век телевидения начинается для историка как раз с половины двадцатого столетия». Так писал Рене Клер, режиссер, историк и теоретик кино, избранный в ряды «бессмертных», как называют членов французской Академии. Польский исследователь кино и телевидения Ежи Теплиц, непосредственно наблюдавший начальный этап становления ТВ в США, обратил внимание на целывй ряд весьма примечательных обстоятельств. К появлению телевидения хозяева и творцы империи звезд – Голливуда поначалу отнеслись пренебрежительно. Подобно тому, как мастера высокого искусства – к масскульту: художник к олеографии, драматург к ярмарочному балагану и т.д. Похожее происходило в начале ХХ столетия с кинематографом: «сфотографированный театр», «искусство для бедных», как только не обзывали его! Длилось это, правда, недолго. С телевидением, если вести отчет от его выхода на широкую публику, все прояснилось еще быстрее. В начале 50-х гг. телевизионные приемники были в 10-ти из 100 американских семей, а к концу 60-х – уже в более чем половине квартир. Но такой стремительный набор высоты в Голливуде до поры игнорировали. Прагматичные американцы от кинобизнеса заволновались только тогда, когда обратили внимание, что расход кинопленки на нужды ТВ превысил ее схемы для голливудской продукции. Затем было отмечено резкое падение прибыли от кинопроката – пустели кинотеатры. Словом, удар по экономике и престижу самой мощной кинодержавы мира был ощутимым и неожиданным. (Схожие процессы происходили и в Европе, но менее болезненно: и медленнее, и не столь концентрированно. Во-первых, потому, что в европейских странах с самого начала отвергали американскую модель коммерческого ТВ, развивая государственные и общественные его формы. И, во-вторых, благодаря дезинтеграции кинопроизводства. Сыграл свою роль и консерватизм, культурные традиции старого континента. Тем не менее и здесь смежные искусства и средства массовой коммуникации почувствовали: телевидение явно теснит их, оттягивая на себя все более значительные аудитории). Выход из создавшейся ситуации первыми стали искать тоже американцы. Хозяева Голливуда рассудили: коль скоро ТВ – свершившийся факт, динамично развивающаяся индустрия, уже приносящая прибыль от рекламы, значит, надо спешно в нее внедряться. И кино становится органичной составляющей телевизионного бизнеса. Учитель и ученик нашли не только эстетические, но и организационные точки соприкосновения. Иначе просто и быть не могло. На первый взгляд, телевидение мозаично. Его облик – соединение, сочленение уже бывшего, известного. Тот же экран в пропорции 3 х 4, что и у кино, и та же организация потока изображения в монтаже. Та же программная непрерывность и возможность передавать информацию в реальном времени, как у радио: здесь и сейчас. Перечень заимствований можно продолжать – у театра, у печати и т.д. От каждого из своих предшественников ТВ что-то отнимает и ассимилирует, но над каждым «надстраивает» и что-то свое. К кино, например, добавляет не иллюзорный – реальный «эффект присутствия», прямую обращенность к зрителю, мыслимому собеседнику. К радио «пристраивает» зрительный образ, физически зримое действие. Телевидение – синтетично. В этом его сущностное качество. Новизна и могущество его изобразительно-выразительной природы. И споры о том, искусство ли ТВ, особенно темпераментные в начале его становления, сегодня выглядят бесплодными. Смысл проблемы и ее решение трезво, просто и мудро представил Рене Клер в своих «Размышлениях о киноискусстве». Кино, утверждал он, может быть искусством в отдельных своих проявлениях, но может и не быть им. То же следует сказать и о телевидении. Хотя масштаб и соотношение пропорций здесь иные. Но если говорить о коммуникативных и прочих внеэстетических возможностях, об охвате аудитории, то превосходство телевидения бесспорно. Синтетичность телевидения проявлена и в тематической безграничности, и в освоении, трансформации и создании новых жанров, наконец – в функциональной многозначности. Долгий исторический путь через тысячелетия – от первых каналов коммуникации, которыми служили реки, от первых информационных сигналов – «аудиотамтамов» и «видеокостров» к нынешнему телеэкрану – завершен. Обретя телевидение, мы получили, в общем, то, к чему стремилось, о чем мечтало человечество, что терпеливо и настойчиво собирало по крупицам: максимальную приближенность к оригиналу – живой жизни, сиюминутность, уже ничем – ни пространством, ни временем не ограниченные возможности обращения к зрителю. Таким предстало телевидение населению земного шара на рубеже ХХ-ХХ1 столетий. Таким останется, видимо, в обозримом будущем. Попытки преодолеть монологичность ТВ различными приемами интерактива, вполне возможно, будут радикально дополнены в кооперации с Интернетом. Но и это, надо полагать, не изменит принципиально и уж, конечно, не отменит эфирное телевидение. ххх Серьезные социологические опросы, проведенные в США еще в 60-е годы ушедшего века, показали, что массовая аудитория ставит ТВ безоговорочно на первое место как в сфере развлечений, так и среди каналов массовой информации. Причем предпочтительность ТВ демонстрируется не только огромными временными затратами на просмотр телепрограмм (3-4 , а потом и 6-8 часов в сутки), но и обосновывается высокой степенью доверия к телеэкрану. Телевидение и поныне оценивается массовой аудиторией как наиболее близкое к реальности, объективно отражающее картину мира. Действительно, никому из предшественников – ни печати, ни радио, ни даже кинематографу не дано, по вполне объективным причинам, с такой полнотой представлять событийность мира, как ТВ. Но что касается достоверности экранного зрелища, то это, скорее, иллюзия. Сделаем краткое отступление и поговорим о природе зрительского восприятия. Начнем с того, что заменяет наш глаз, ведет взгляд и организует сам процесс восприятия. От того, как установлена камера по отношению к снимаемому (показываемому) объекту – от угла, образуемого воображаемой осью через центр объектива и плоскостью отражаемого на экране предмета, иначе говоря – от ракурса изначально зависит его, предмета, облик. И не только художественная выразительность, эстетическая ценность, но и – это принципиально важно – информационная достоверность, и оценочное отношение к нему. Приподнятая вверх камера как бы прижимает к земле, деформирует, уменьшает и, если угодно, унижает. Опущенная вниз, напротив, отрывает от поверхности, увеличивает и возвышает. Камера, а вслед за ней и экран неизбежно, значит и принудительно, ограничивают поле нашего зрения. Видимую зрителем часть пространства, вычлененную прямоугольником экрана, называют кадром. Меняющийся масштаб изображения – крупным, средним, общим планом (деталь, дальний и ближнийплан и т.д.). Меняя ракурсы и масштабы изображаемого, авторы в процессе экранного повествования могут и не прибегать к вербальным оценкам. Выражать свое отношение, подчеркивать важность одного, второстепенность другого и т.п. вполне доступно изобразительной пластикой, что и доказало немое кино. Кадр – структурная единица, «кирпичик», из которого возводится любое «экранное сооружение», будь то фильм или прямая передача. Подобно тому, как в лингвистике слово или в логике – понятие, изучение такого первоэлемента и в экранной коммуникации представляет проблему весьма насущную. Ибо эта исходная единица – назовем ее экранный образ (не в эстетическом, а в прикладном понимании термина) – содержит некие имманентные качества, организующие процесс и определяющие характер зрительского восприятия. Обозначим и третью, самую важную – итоговую – составляющую экранного языка. Сборку, сочленение отдельных элементов – планов, «фраз», эпизодов, их выстраивание в логический ряд – монтаж. Понятно, что в процессе конструирования экранного произведения включены и ракурсы, и планы. Триединство ракурса, плана и монтажа и есть то, что называют языком экрана. Если проще, это триединство есть способ, позволяющий авторам рассказать на экране историю. (Для полноты картины стоит отметить, что звук, живая речь, хотя и устранили немалое количество монтажных приемов, ставших ненужными, притормозили дальнейшие поиски экранной выразительности, но сути дела не изменили. Структура экранного языка сохранилась. Вспомним хотя бы фильмы М.Калатозова – С.Урусевского, американские боевики или публицистику Йориса Ивенса и Романа Кармена. Обнаружило существенный крен в сторону слова именно телевидение – как выражение своей специфики. Природа телевизионного контакта со зрителем, возможность и необходимость прямого к нему обращения оказались здесь решающими.) Так вот впечатление о достоверности экранного зрелища создается как раз тем самым триединым способом изображения, о котором шла речь выше. Ракурс – иллюзорное представление, что именно так и туда направлен мой взгляд. План – иллюзия того, что я хочу видеть. Монтаж – снова иллюзия того, как я хочу видеть.О слове – за кадром либо персонифированном личностью в кадре и говорить излишне. Это предельно упрощенная схема восприятия экранного образа иллюстрирует сам факт подчиненности зрителя, ведомого замыслом и волей автора. В том, конечно, случае, если мною избрано данное зрелище, если возник к нему интерес, затем – погружение, сопереживание и т.д. Добровольно-принудительный характер общения зрителя с телеэкраном, конечно, отчасти преодолевается нарастающей многопрограммностью ТВ. И пульт управления телевизором дает ощущение некой свободы выбора. Все это, вроде бы, так, да не совсем. Об этом мы подробнее поговорим в следующих главах. А пока вернемся к первоэлементу экранного произведения – кадру, экранному образу. Перед нами крупный план: «говорящая голова». Фиксируем все- «читаемый» возраст, убегающий взгляд, торчащий хохолок, чуть съехавший галстук, хрипловатый (от волнения?) голос и т.д. и т.п. Экран передает нам образ в его экранной полноте, персонифицирует источник информации. Влияет на восприятие содержания. Ибо слово, речь может совпадать, но может и диссонировать с формой – обликом «носителя». Диссонанс – тоже информация, нередко весьма ценная. Наше восприятие в любом случае однолинейно: мы потребляем готовый, заранее отобранный, выстроенный продукт. И даже репортажная съемка – не столько само событие, сколько видение (и понимание) авторским коллективом. Документальность, ее высокий оценочный потенциал интенсивно эксплоатировались и в кинематографе, и на телевидении. Достаточно вспомнить пропагандистские фильмы нацистской Германии, с блеском развенчанные в «Обыкновенном фашизме» М.Ромма. Или лубочные киноциклы о «счастливой жизни и процветании» союзных республик времен сталинизма. Печально знаменитую «телеоперетту» «Голосуй или проиграешь!». Наконец, теледокументалистику избирательных кампаний 1996-2000. Геббельс, к примеру, используя документальную достоверность экрана, отважился на прямой подлог. Главным акцентом пропагандистского обеспечения готовящейся высадки частей вермахта на побережье Англии должен был стать репортажный фильм. «Событие» загодя сняли на берегах оккупированной Франции. Инсценировку очередной «великой победы» должны были показать во время боев в Великобритании, и не только в немецких кинотеатрах, но на всей территории покоренной Европы. Затея с десантом провалилась. Но фильм остался. Остался и используется и сам принцип документальной фальсификации. Обратим внимание на еще одно специфическое свойство экранного образа. Вспомним, для сравнения, как мы читаем, воспринимаем и осмысливаем печатный текст и как смотрим, воспринимаем и осмысливаем зрелище. Иными словами, каковы психологические механизмы нашего освоения литературного и экранного произведения. «Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая» - это Наташа Ростова. Штрихи набросанного Львом Толстым портрета. Именно штрихи, набросок. Литературный портрет, конечно, не может быть фотографией. Но и идентичным восприятию читателя он тоже не может быть. И такие несовпадения благотворны. Они призывают к сотворчеству, побуждают воображение, пробуждают фантазию. Абрис – это импульс к собственному, индвидуальному домысливанию, достраиванию образа: сколько читателей, столько и «своих» Наташ Ростовых. В основе психологии чтения – механизм универсальный: всякая встреча с символикой букв-слов-образов-сюжетов предполагает активную эмоциональномыслительную работу. Экранный образ – фотографичен. Он подробен, детализирован, завершен и максимально приближен (если не тождествен) к оригиналу. Отсюда – столь же максимально сниженная (если вообще не отсутствующая) активность воображения. Экранное действо, словно протертая пища, проникает в нас прямо по назначению – смотрение подобно глотанию А «экранная» Наташа - уже не «моя», и даже не автора, ее создавшего, Льва Николаевича Толстого. Это – Одри Хепберн, Людмила Савельева или в будущем еще ктото. (Кстати говоря, обе киноверсии «Войны и мира» - американская и наша, советская произведения высокого искусства). Дополню эти наблюдения сопоставлением с эстетикой радиообраза. Переведя буквенную символику в звучащую речь, добавив к ней документальные шумы реального мира и гармонию музыки, радио – в полноте отображения – ограничено лишь зрелищно. Но «слепой звук», именно благодаря этому ограничению, включает тот самый механизм активизации воображения, о котором говорилось выше. Радиообраз занимает, можно сказать, промежуточную позицию: порог персонификации у него выше, но активизация воображения соответственно ниже, чем у литературы. По отношению к экранному образу ситуация обратная: связь с реальностью слабее, но сильнее импульс к сотворчеству со слушателем. И речь здесь не о том, хорошо это или плохо. Не о качественных оценках речь, но о констатации сущего: есть как есть. Дело в особом влиянии экранного образа, вообще экранного действия на человеческую психику и возможных последствиях такого влияния в условиях систематического (порой и безальтернативного) потребления экранного продукта. То, что я осторожно назвал «возможными последствиями», в некоторых странах с развитыми информационно-развлекательными технологиями уже обернулось печальной действительностью. В Америке и Англии, например, к ужасу учителей и родителей, обнаружены неграмотные, полуграмотные и даже вовсе не знающие букв чада, все – активнейшие телезрители с 3-4-летнего возраста и нынешние фанаты Интернета. Так что проблема есть. И состоит она в энергичном вытеснении или хуже того – замещении разных источников информации, художественной культуры, просвещения и т.д. По мнению исследователей – от педагогов до психологов – это явление опасное. Полагаю, что с позиции просто здравого смысла – тоже. Телевидение ждет поступательный, неостановимый прогресс. Особенно с зарождением мировидения. Что таит в себе надежды, вспомним Гриффита, на всеобщее примирение и взаимопонимание. Но в таком оптимистическом контексте следует, отвлекаясь пока от содержательной стороны, говорить и об ином. Если иметь в виду естественное стремление к гармоничному развитию человека, то уместно предупредить (или предостеречь): поддаваться от природы данной привлекательности ТВ, его способности действительно заменить собою «все», легкой усвояемости сервируемого им «меню» - не следовало бы. …Один из самых известных деятелей современного кинематографа – режиссер, сценарист, теоретик Кшиштоф Занусси у своего загородного дома воздвиг памятник…книге. Факт показательный и красноречивый. II. Субъективное, или приобретенное Телевидение – это демократия в ее самом неприглядном виде. Пэдди Чаевски Телевидение приучало нас, зрителей, к себе, обучало той жизни, что без него прошла бы мимо, и приручало. От коллективных просмотров в коммуналках у соседа – счастливого обладателя КВН*а до роскошных цветных стереофонических цифровых приемников – дистанция не только технологическая. Электронная эволюция лишь сопутствовала социальным потрясениям. Монотонное течение программ, подчиненных несокрушимой (и, казалось, вечной) марксистско-ленинской идеологии и непогрешимой партийно-государственной политике, за четыре, почти, десятилетия сформировало определенный тип восприятия. Пассивное потребление того, что дают, без возможности выбирать и сравнивать. Первые бунтовщики в лагере социалистического содружества – поляки окрестили тот период ползучей «пропагандой успехов». Тогда же, в начале 80-х, работая еще в социалистической, по нашему образцу и подобию «сконструированной» Польше, имел возможность непосредственно наблюдать развернутую «Солидарностью» битву за телевиление. (Профсоюзное объединение «Солидарность», созданное в 1980 году, оформилось в многомиллионное общественно-политическое движение. Победа «Солидарности» на парламентских выборах в 1989 году ознаменовала падение коммунистического режима в Польше.) Интеллектуалы из руководства движения (Я.Куронь, А.Михник, Т.Мазовецкий и др.) понимали, что без такого пропагандиста, агитатора и, что особенно важно, организатора масс достижение целей протеста будет весьма затруднительно.Блокирование телецентров, лозунги и призывы – «Дайте народу доступ к ТВ!», «Официальное ТВ лжет!» и т.п. – стали первым практическим воплощением теоретических дотоле предположений о реальной силе, значении и подлинном месте телевидения в современной общественной жизни. Потом, десятилетие спустя, был штурм Вильнюсского телецентра, стоивший более десяти жертв. Уже с иными интенциями, но также ожесточенный и с до сих пор неизвестным числом убитых, раненых и искалеченных «поход на Останкино» генерала Макашова. В общем, указание пролетарского вождя о том, что восстание надо начинать с захвата коммуникаций (у него – почта, телеграф, вокзалы), находит свое подтверждение и поныне. А поскольку теперь начинают с телевидения – это ли не аргумент в пользу его действительной значимости? ххх На протяжении последнего десятилетия беспорядочные, нерегулируемые ни законом, ни политической властью, основательно криминализованные преобразования практически всех сфер российской действительности не могли не сказаться на таком социально значимом институте, каким стало телевидение. На смену монорежимному, моноидеологическому, монопартийному пришло принципиально новое ТВ, не знакомое ни нам, россиянам, ни мировой практике. Изменения затронули не только структуру. Пересматривались и программная политика, и статусные формы, и функции телевидения. В обществе наметился переход к экономической многоукладности, а еще раньше, в период горбачевской перестройки и гласности, - к политическому и социокультурному плюрализму. Телевидение вбрало в себя эти перемены отнюдь не однолинейно, ассимилировало их вовсе не прямо и непосредственно. Закономерным представляется тот факт, что ТВ последним из средств массовой информации, медленно освобождаясь от прессинга власти, стало обретать, во всяком случае внешне, некоторые признаки дезинтеграции. Фон, на котором видоизменялось наше телевидение, в основных своих чертах повторял (не могло быть иначе) процессы, происходящие в стране. Коммерциализация и ажиотажная приватизация, к примеру, привели к появлению в орбите ТВ крупных капиталов. Рекламные поступления, на первых порах никем и никакими правовыми актами не контролированные, породили криминализацию. Попытки борьбы с ней или хотя бы просто упорядочения стихийных денежных потоков приводили к жертвам. Моральным и физическим. К первым можно отнести фактическое изгнание (вспомним аплодисменты коллектива «заинтересованных лиц») руководителя «Останкино» Александра Николаевича Яковлева. Пример физической расправы – гибель Владислава Листьева, объявившего войну рекламному криминалу, серия убийств телепродюсеров в начале 90-х годов. Повсеместное заимствование зарубежного опыта внесло, конечно, свежую струю в наше «застойное» телехозяйство, но занесло на российскую почву немало и такого, что оказалось неприемлемым, несовместимым с национальным сознанием. Жестокость, насилие, потоки крови, истерзанные и убитые – все это как-то не совпадало с сострадающим, жалеющим ближнего обитателем российских просторов. Вообще некритичный, механический перенос культурных традиций, поведенческих образцов, даже сюжетно оформленных для массового потребления, из одной социальнопсихологической среды в другую малопродуктивен. Но еще того хуже, если чужие образцы внедряются в качестве примеров для подражания. Так, широкое увлечение «самой демократической державой мира» - Соединенными Штатами Америки привело к заметной американизации программ российского ТВ. И не только к явному перевесу сенсационности над содержательной информативностью (в чем особенно преуспел некогда лучший из наших телеканалов – НТВ), но и к прямому калькированию внешне разнообразных, по сути – однообразно-бездумных, ориентированных на инстинкт, на оголенную эмоцию игр, викторин, шоу и пр. Причем, повторяя принципы программной политики коммерческого ТВ США, российское ТВ не выдерживает стандартов качества, давно достигнутого оригиналом. Поток легализованного новыми временами «ресторанного ремесленничества», рядящегося под искусство – явление куда более серьезное, чем дурновкусие.За ним – опасная устойчивая тенденция воспитательного характера. Тенденция, обращенная прежде вего к духовно, мировоззренчески, нравственно и эстетически формирующейся молодежи. Результаты такого систематизированного воздействия уже фиксируют тревожные данные исследований педагогической и психологической науки. Еще одно следствие обозначенного процесса – столь же массированное проникновение на наши экраны видео- и кинопродукции США. Проблема эта двухуровневая. Объективно США еще в 60-е годы захватили мировой рынок видеоиндустрии. Господствуют на нем и поныне, поставляя не менее двух третей кино- и телефильмов. Но есть ведь еще и желание, интенции, воля и уровень понимания тех, кто определяет национальную, программную политику, то есть фактор субъективный. Боевик, триллер, полицейский сериал и прочие «экшн», да еще третьесортные – словом то, что заполняет наши телеэкраны: эффект от такой «пищи для ума и сердца» самоочевиден. Ниже, обращаясь к психологии экранного восприятия, поговорим на эту тему подробнее. Сенсация и развлечение, став основным строительным материалом телевизионных программ, практически вытеснили важнейшее по своему функциональному назначению направление – культурно-просветительное (об учебно-образовательном нечего и говорить – исчезло без следа). Разумеется, проблема эта далеко не однозначна. Телевидение по природе своей, будучи обращенным к массовой аудитории – ко всем и каждому – относится к феноменам, называемым массовой культурой (масс-медиа, средства массовой информации – в контексте ТВ – суть составляющие массовой культуры как понятия более объемного). С исторической точки зрения массовая культура – явление в высшей степени положительное. Художественная культура развивалась, проходя огромный виток спирали. И живописцы наскальных фресок, и создатели зрелищ античного мира творили для всех: для соплеменников, для граждан полиса. Уличные музыканты, акробаты и клоуны средневековья тоже создавали некий художественный продукт массового употребления. Общедоступный, понятный всем и каждому. И лишь потом тот единый в своем многообразии поток стал делиться на два русла. Театр, музыка перемещались в замкнутые пространства концертных залов, публика – в бархатные кресла партеров и лож. Обретая все более высокую рыночную стоимость, становясь все менее понятным и доступным массовому, народному восприятию, искусство уходило к избранным. Возникла элитарная художественная культура, оставляя низам балаганы, площадные театрики, шапито, уличные оркестры и т.д. Элитарная изоляция была преодолена именно масскультом. Дагеротип, потом многотиражные фото, копии полотен великих мастеров, виниловый диск и кассета, массовые издания, вершина аудиокультуры – радио – все это фрагменты огромного мозаичного портрета массовой культуры. Портрета для всеобщего восприятия. Но только телевидение, вобрав в себя все, олицетворило, высветило и несомненно позитивные, и явно негативные последствия общения с массовой культурой. Откровеннее всего ущербная сторона этого феномена обнажилась в коммерческой разновидности ТВ. Но такова уж, повторюсь, диалектика едва ли не всякого явления. Энергия атома освещает и греет, но ведь и убивает… Заметим здесь, что реакция потребителя на телевизионный продукт далеко не всегда и всюду пассивна. Даже в Соединенных Штатах Америки – стране, создавшей особый тип рекламно-коммерческого ТВ, отторжение обществом «жевательной резинки для глаз» вылилось в заметное практическое действие: по инициативе многих общественных организаций, фондов, комитетов было создано альтернативное коммерческому общественное телевидение – Пи-би-эс. И хотя по-прежнему там господствуют в эфире коммерческие гиганты Эй-би-си, Си-би-эс, Эн-би-си, все же встревоженность наиболее просвещенной части страны, забота о подрастающем поколении граждан – знаковое явление. Все сказанное, разумеется, не означает, что зарубежный опыт творческого освоения экранного искусства и журналистики, опыт программирования, особенно в новых для нас условиях межканальной конкуренции, бесполезен. Он может и должен быть использован. Но: не сотвори себе кумира. В сложившейся ситуации межканального соперничества и борьбы за зрителя технология планирования и верстки программ, действительно, выросла в довольно сложную для нашего телевидения проблему. Каждая из программных служб вынуждена нынче оберегать свои секреты от конкурентов. Удачный сюрприз – подставленная под соседа передача, начатый с опережением во времени популярный фильм и т.п., что сулит реальную возможность «оттянуть» массовую аудиторию на себя и не дать ей уйти на другой куанал. Но отсутствие какой бы то ни было межпрограммной координации ведет нередко к обратному эффекту. Какофония в телеэфире, прокат по нескольким каналам одних и тех же шлягеров и прочие нелепости способны свести на нет усилия программистов, похоронив огромные затраты студий. В американском эфирном ТВ давно найдено средство упорядочения межпрограммных отношений: оптимально стандартизированная вещательная сетка, то есть повременной план-расписание передач. Смысл ее в том, чтобы ненароком не «погубить» какую-то собственную рубрику (цикл, блок и т.д.), не дать конкуренту перехватить зрителя. Принцип и цель такой сетки – более или менее пропорциональное размежевание аудитории. Достигается примирительная цель довольно просто. Программы строятся из стандартизированных жанрово-тематических блоков, которым отводится постоянное время и место. Новостные выпуски, игры, шоу, даже сериалы идут по каналам Си-би-эс, Эн-би-си, Эй-би-си практически одновременно. Выбор аудитория делает согласно привитой американцам еще Голливудом «звездной» привычке. Зритель «ходит» на ведущего программы, на шоумена, иногда выбирает режиссера, реже – автора. Стандартизация программной верстки, хотя и привычна, но не всегда эффективна. Когда Эй-би-си стала терять аудиторию, опустившись с искомых 33% (оптимум, на который делает ставку каждый из эфирных каналов) до 20% и ниже, был найден радикальный, но дорогостоящий выход. Сериалы заменялись купленными у голливудских студий фильмами, а тянувшиеся годами шоу – разовыми передачами. Популярных ведущих просто перекупали у конкурентов. Выиграла непохожесть. Но во что она обошлась! ххх Процесс становления телевидения в мире достаточно четко выявил и закрепил три его разновидности (или, как обозначено выше, три статусные формы): государственное, коммерческое и общественное. Телевидение России вступило в ХХ1 век, заимствуя эту сложившуюся схему, но лишь номинально, или, употребим здесь расхожее, «как бы». Ибо ни одна из существующих у нас форм не соответствует мировой практике, заметно расходясь с прототипами. В итоге постперестроечное телевидение новой России явило собой нечто исторически беспрецедентное. Многие авторы, пишущие о телевидении, отмечали этот наш «национальный парадокс». Поэтому – предельно кратко, лишь в контексте избранной темы. ГОСУДАРСТВЕННОЕ ТВ = РТВ – систематически недофинансируется из бюджетных средств, а потому вынуждено вести интенсивную предпринимательскую деятельность. Реклама в структуре программ (значит, и зависимость от рекламодателей) – стабильно на уровне других каналов. Ничем существенно не отличаются и способы ее включения, содержание и характер рекламных вставок: прерывание передач, резкие перепады в сторону увеличения звука и т.п. ОБЩЕСТВЕННОЕ ТВ = ОРТ – изначально профанировало свое название: 51% акций сосредоточены у госпредприятий (большинство – 38% у Госкомимущества) и 49% собственность частного банковского капитала. Более того, реальным владельцем, определяющим политику крупнейшего в стране телеканала, стал (с 12% акций) и по 2000 год оставался (уже с 49%) Борис Березовский. Поистине парадоксальное уравнение: магнат=обществу. Или наоборот? А нынешний статус «общественного» телевидения России вообще выглядит невнятно: после перехода пакета акций от одного бизнесмена к другому – Роману Абрамовичу – чье оно и кто им правит на самом деле? То же государство через подставных лиц? История подковерная. КОММЕРЧЕСКОЕ ТВ= НТВ – действительно поначалу образец «чистой формы», построено по примеру телевидения США: программы – профессионально сработанная пестрая обертка для привлечения максимального числа зрителей ; реклама -«конфетка» извлечение прибыли. Большие деньги, высокие гонорары, дорогие проекты и – высокое качество продукта. А вот после решительно и успешно проведенной операции по захвату НТВ Газпромом, кадрового раскола и ухода на ТВ-6 значительной части ведущих авторов программ (и в первую очередь фирменных, новостных) – что теперь? Частное телевидение, опосредованно направляемое властью? Общемировая практика, видимо, для того и выделила, дифференцировала три формы телевидения, чтобы функционально распределить их деятельность в обществе. Государственное служит упрочению строя, национальной консолидации. Коммерческое – бизнес, причем в развитых странах весьма доходный. Общественное – по моему убеждению высшая форма ТВ: полностью или частично (с участием государства) оплачиваемое потребителем, оно служит его интересам, не обходя вниманием и отдельные социальные группы. Таким образом , каждая из форм ТВ реализует свою стратегическую сверхзадачу: обслуживать строй, капитал и общество. Но телевидение – в любой своей ипостаси – материя тонкая, деликатная. Сложный конгломерат политики, экономики, культуры. И когда бывший владелец НТВ публично заявлял (и на встрече с коллективом факультета журналистики МГУ, и на страницах «Коммерсанта»), что в телевидении его интересуют только деньги, магнат лукавил. Не допускаю, чтобы он не понимал очевидного: даже будучи бизнесом, по самому смыслу своего реального бытия и результатам деятельности ТВ – прежде всего институт общественно-политический и социокультурный. А потом уже – все остальное. Но российское телевидение, помимо отмеченных, несет на себе еще и бремя всех тех изменений, которые затронули страну и общество в целом. Можно, следовательно, говорить здесь уже о неких сугубо внутренних, национальных особенностях. Первое – неравномерность и неравноценность ареалов оседлости на огромных территориях, существенно углубившийся раздел на Москву, С.-Петербург плюс еще несколько крупных центров (города-миллионники) и все, что за их пределами. Второе, в значительной степени как следствие – совершенно разный доступ к источникам куьтуры (театры, музеи, выставки и т.д.), то есть принципиально разнящийся уровень потребления духовных ценностей. Третье – резкое, в массовом масштабе обеднение населения в 3-5 раз: по официальной статистике, до одной трети народа страны, а это около 50 млн, живет на пороге нищеты и ниже его. Четвертое – исчезновение прежней социокультурной инфраструктуры: сельских клубов, пионерлагерей и дворцов, профсоюзных домов культуры и пр. (Проблема «столиц и всего остального», можно сказать, извечная российская болезнь. В «Августе 1914» Александр Исаевич Солженицын через своего героя, молодого офицера, выходца из российской глубинки, передает то изумление, которое испытали наши соотечестственники, попав в города, местечки и села Пруссии: никаких очевидных различий. Подобные чувства испытывал , наверное, каждый из нас, автор в том числе- и в Германии, и в Финляндии, во Франции или в Австрии – везде, где довелось побывать, пройдясь по мощеным улицам, разглядывая солидные «городские дома», забредая в деревенский ресторанчик или в местный «универсам», в кабачок, где собирается молодежь, играются свадьбы, за чашечкой кофе коротают вечер старики-пенсионеры… Проблему эту в годы советской власти обозначили как «стирание грани между городом и деревней», пытаясь решать все в том же идеологическом ключе. Для России она, пока во всяком случае, оказалась неподъемной, хотя усилия в этом направлении давали кое-какие результаты. Андрей Битов сказал как-то: «Россия дала миру непревзойденные образцы культуры, но цивилизацией не стала». Обобщение, подведение итога или – приговор?..) Пятое – неразвитость потребностей: достаточно вспомнить «джентльменский набор» для полного счастья советского человека – «Хельга» из ГДР, ковер, по записи приобретенный, холодильник «Минск» и, конечно, телевизор. И – хватило бы на водку с немудреной закуской. Такое весьма привычное, в массовом масштабе, и устойчивое состояние – один из существенных факторов социальной стабильности и не может недооцениваться властью. Наконец, шестое – уже из области общественной психологии , или, как теперь принято, национальной ментальности. Воля царя-батюшки, авторитет коммунистической партии и ее вождей привили многим поколениям соотечественников особый тип провластного конформизма. (Индивидуалистская ориентация протестантизма, скажем, на нашей почве не прижилась, зато большевистские лозунги коллективизма весьма органично вписались в свое время в уклад российской общины). На таком вот фоне и начинало свою жизньь наше преобразившееся телевидение в 90-е годы. Есть своя правда в горьком и не лишенном иронии суждении А.И.Солженицына: телевидение российскому обывателю сегодня «заменяет все, словно Господь Бог». И симптоматично и продолжение его оценки: «но оно не компенсирует утраченного культурного пространства». Заменитель, как правило, всегда качеством хуже оригинала.. Но, будучи самой совершенной формой массовой культуры, ТВ несет в себе неоспоримый потенциал добра для человека и человечества. Реализуем ли он на практике – вот в чем кардинальный вопрос. ххх Целеполагание – определяющий признак всякого явления, любого процесса, совершающегося в обществе. Ответы на простые вопросы «зачем», «почему» раскрывают суть, явные и скрытые намерения тех, кто ими, процессами, управляет. На смену заблуждениям, ошибкам с неизбежностью приходит адекватное соответствие объективной природы и социально обусловленной цели. Так было, мы отметили, и с книгопечатанием, и с фотографией, с радио и кинематографом. Не избежало такой участи и телевидение. Когда председателю Совнаркома В.И.Ленину была подана записка об изобретении аппарата, способного видеть на расстоянии различные предметы в движении – в частнсти, приближение войск, вражеских кораблей и пр., он выделил (отметил крестиком на полях) именно «военную» перспективу дальновидения. Что стало с этим открытием науки и техники потом, знает каждый. У парадного подъезда ТВ – множество соискателей его внимания и благосклонности. От политиков и бизнесменов-реламодателей до шоуменов и народных целителей. Кто не прошел через парадный, устремляется к чернму ходу. Ажиотаж нарастает. И ведь правда, если тебя не было на экране, значит тебя нет вовсе. Это о людях. А о событиях и говорить не стоит: публичным, реально существующим становится лишь то, что стало виртуальным – частицей телепрограммы. Малозначительное обретает ранг социальной значимости. ТВ – волшебный фонарь новейшей истории. Главным, определяющим смысл и значение современного телевидения (у нас в России, пожалуй, всего очевиднее) стала его политическая составляющая. С таким утверждением можно спорить, недоумевать, возмущаться по поводу категоричности заявленного. Дескать, «Поле чудес» Леонида Якубовича или философская «Цивилизация» Льва Николаева, «Продолжение следует» Юлии Меньшовой или «Путешествия натуралиста» Павла Любимцева – какая тут политика?! Все это так. Телевидение разнолико, многотемно и разножанрово. В этом его привлекательность, в этом его сила, собирающая к экранам миллионные аудитории. А вот тут уже – реальная предпосылка для осуществления политических интенций. С политикой, отчасти конечно, - как с рекламой. Раздражает, отвращает, но – содержит ТВ. К политике тоже надо уметь привлечь ту часть аудитории, которая ее сторонится. Мы уже говорили о том, что в ТВ бизнес и политика не противостоят друг другу – просто и естественно сосуществуют, выполняя свои задачи. Иногда сближаясь, иногда расходясь, обособляясь. Но для успеха каждому необходим достаточно высокий престиж, обеспечивающий стабильно высокий уровень интереса аудитории. Под политикой принято понимать деятельность, связанную с завоеванием, удержанием и упрочением государственной власти. В обществе демократическом понятие «завоевание» утрачивает свою воинственность, наполняясь иным содержанием. Однако отработанная за столетия мирная, ненасильственная процедура по выявлению всенародной воли, массовых или преобладающих предпочтений с течением времени все усложняется, обретая новые способы поддержания лояльности граждан, особенно когда последние выступают в роли электората. Именно когда наступает судьбоносная для власти пора (предвыборная борьба, избирательная кампания, выборная страда и пр.), обнажается инструментарий «ненасильственной» игры с народом-электоратом. Анализируя политическую деятельность и ее, так сказать, оснастку, принципиально важно не упускть из поля зрения соотнесение долгосрочного (системного) и краткосрочного (ситуативного) ее эффекта. Иначе говоря, стратегию и тактику. Целеполагание стратегического действия направлено на сохранение и упрочение существующего социально-экономического строя. Тактическая же задача – удержание реальной, действующей власти либо ее перехват-переход к иным властным структурам. Именно здесь уже затрагиваются не только (нередко – и вовсе не) государственные, но также и групповые, корпоративные и личные интересы. Во что это выливается, в какие ожесточенные формы борьбы, сметающей барьеры общественной этики и просто элементарной порядочности, мы воочию убедились за последние полтора десятка лет отечественной истории. Но вернемся к «оснастке», к инструментарию политической практики. Стратегические ее цели – поддержание стабильности сложившегося общественноэкономического уклада – обеспечиваются главным из ненасильственных способов массового воздействия – пропагандой. Сущностные признаки пропагандистской деятельности впрямую соотносятся с отмеченным выше целеполаганием. Во-первых, пропаганда содержательно обусловлена господствующей в данном социуме (и властью разделяемой) идеологией. Во-вторых, пропаганда концептуальна и планомерна: идеологическое содержание преломляется в конкретной программе (к примеру, в пропагандистской кампании). (Отсюда пропаганда бывает открытая, со ссылкой на официальный источник, камуфлируемая, когда источник замалчивается, или скрытая – источник преднамеренно искажен. По терминологии зарубежной: белая, серая, черная пропаганда.) . В-третьих, пропаганда систематична. Здесь речь – о вариативной повторяемости, последовательном нарастании «сюжета», «драматургии», то есть о непрерывной реализации плана-программы. В-четвертых, пропагандистская практика обнаруживает стремление к максимальному использованию всего арсенала средств. В идеале – это комплекс взаимодействующих и взаимодополняемых способов воздействия на массовое сознание. Наконец, в-пятых, функционально пропаганда направлена прежде всего на обслуживание политики. Итак, под пропагандой следует понимать идеологически обусловленную, целенаправленную, планомерную и систематическуую деятельность, использующую максимум доступных средств, обеспечивающую действенность политики и направленную к массовой аудитории (через формирование общественного мнения - на сознание и поведение масс). Пропагандистская деятельность многоаспектна. И, полагаю, неверно относить ее, в целом, к негативным, исключительно отрицательным феноменам социальной жизни. Ведь изначально данное понятие означало только – распространение (от лат. propagare – распространять). Скажем, если это знания, то их пропаганда может быть в высшей степени полезна. Или идеи, консолидирующие общество. Здесь, как говорится, возможны варианты: к примеру, насаждаемая в условиях тоталитаризма монопропаганда либо плюралистическая, предоставляющая свободу выбора. Значит, понятие «пропаганда», повидимому, не синонимично лжи, обману. Оно лишь означает особый – тенденциозный – вид деятельности. ххх В современной ситуации, в частности – в сложившейся у нас общественнополитической практике – пропаганду можно обозначить как родовое понятие. С утратой идеологии, то есть коллективной идеи, зафиксированной общественным сознанием и объединяющей нацию (народ, население страны), пропаганда теряет свою содержательную доминанту. Но не исчезает: целеполагание, планомерность и систематичность воздействия на массовое сознание, обслуживание политики – все эти компоненты остаются. Как следствие, центр тяжести перемещается в сторону пропагандистских техник. Или, как теперь принято говорить, политтехнологий. На первый план выходит разновидность пропаганды, получившая наименование (впрочем, широко применяемое еще с конца 50-х годов) манипуляции. Обозначим ее как преднамеренное отклонение информационных потоков (распространяемых, по преимуществу, через каналы СМИ) от реальной действительности. Такая разновидность пропагандистской деятельности, сохраняющая ее инструментальные признаки, должна быть отнесена к насильственному вторжению в сознание человека. Манипуляция по определению негативна, а в некоторых проявлениях и опасна. Изучение эффективности воздействия рекламы (о чем подробнее – в гл.III ), возникновение и быстрое развитие методик работы с публикой – паблик рилейшнз – совершенствование избирательных технологий, поиск способов «конструирования образа» - имиджмейкерство – все это споспешествовало расцвету и универсализации пропагандистской манипуляции. Естественным представляется и тот факт, что именно телевидение стало и основным испытательным полигоном, и «оружием массового поражения», и ареной самых ожесточенных «информационных войн». Еще в 70-е годы замечательный мыслитель – философ и культуролог Юрий Михайлович Лотман обратил внимание на двойственность восприятия экранного действия: «…понимая сознанием иррациональность происходящего на экране, эмоционально он (зритель. – Р.Б.) относится к нему как к подлинному событию». И далее, говоря об историческом процессе, отмечает также противоречивую двойственность уже всего социокультурного прогресса, стержнем которого стали средства массовой информации. С одной стороны – бурное развитие «знаковой культуры» - от слова к статичному (фото), потом – движущемуся и звучащему изображению, то есть «служение информации»; но с другой – все более активное её «использование с целью дезинформации» (или, говоря современным языком – манипуляции). Завершает Ю.М.Лотман свои наблюдения умозаключением малоутешительным, но для нас весьма важным: «Конфликт этих двух тенденций – одно из устойчивых диалектических противоречий человеческой цивилизации». Уникальная, не сопоставимая ни с одним из смежных средств воздействия на аудиторию, сила телевидения была замечена, изучена и препарирована исследователями еще в 60-е годы ХХ в. Тогда же и началось его освоение пропагандистамиманипуляторами, состоящими на службе и у бизнеса (реклама), и у политики (борьба за власть). Сейчас, можно утверждать, этот процесс доведен до перфекции. Первопроходцами, разработавшими и успешно внедрившими в практику манипулятивные техники, были американцы. Неслучайно их терминология – «пиар», «имидж», «промоушн», «рейтинг» и пр. – стала общепринятой в современном мире. Опыт американцев, да и прямое участие высокооплачиваемых спецов, перекочевав на наше телевидение в 90-е годы, приобрели такую «национальную окраску», что поразили даже самих учителей. Во всяком случае, законодательство США, любой цивилизованной страны не допустило бы того, чем насыщались наши программы в избирательных гонках 1999-2000 гг. Человеческая память наделила нас счастливым свойством – забывать дурное. Но память профессиональная – должна хранить, дабы подобное не стало закономерным. Поэтому обратимся к фактам. «Военные действия» развернулись между двумя центральными телеканалами - ОРТ и НТВ. В принципе, такая ситуация представлялась даже естественной. ОРТ, ведомое Борисом Березовским, осуществляло, так сказать, проправительственную политику. Или, вернее, все свои усилия направляло против блока Лужков-Примаков и их объединения «Отечество – Вся Россия». НТВ, напротив, встало на сторону последних. Датой начала «информационной войны» можно считать июль 1999-го, с выходом на ОРТ авторской программы «”Время” с Сергеем Доренко».Мериторическое же начало ознаменовало интервью «хозяина» - Б.Березовского, где он выступил против самой возможности избрания столичного мэра президентом страны. Тогда же прозвучали обвинения и в адрес холдинга «Медиа-Мост»: о его якобы неплатежеспособности, о сомнительной перспективе его существования вообще. Любой, кто занимается финансами, знает, что за сим кроется и к чему может привести такая «широковещательная реклама». В ответ Евгений Киселев в «Итогах» обрушился на руководителя кремлевской администрации А.Волошина, причастного, как утверждалось, к разорению вкладчиков «Чара-банка» и другим финансовым махинациям. Досталось и ОРТ, которое, по мнению Е.Киселева, стремилось отрезать НТВ от денежных средств в канун выборов. В этом потоке взаимного компромата более других преуспел, как оказалось, С.Доренко. Еженедельное «Время» с его участием – образец пропагандистской манипуляции, причем с российским, что называется, размахом. Без тормозов, никакими общепринятыми нормами и правилами не сдерживаемой, подчиненной одному – достижению цели любыми средствами. Правда превращалась в шокирующую полуправду, ложь выдавалась за реальный факт. Интеллигентские эскапады Е.Киселева оказывались настолько неэффективными под напором бульдозера-Доренко, что уже к концу октября «Время» опередило (впервые!) по рейтингу всегда лидировавшие «Итоги». Обвинения С.Доренко, подогревая обывательский интерес, нарастали лавиной. Начав с «приобретения Лужковым жеребца за 30 тыс. долларов, особняка в Чехии и земель в Испании, завершил набросок портрета претендента на президентский пост его причастностью к убийству американского совладельца гостиницы «Рэдисон-Славянская». Апофеозом бестактности, если не сказать – мерзости, впрямую адресованной зрительским эмоциям, стала демонстрация окровавленных костей, рассчитанная на ассоциацию с недавно прооперированным Е.М.Примаковым. Дескать, сами делайте вывод, нужен ли нам старый немощный политик. В нашей стране, похоже, «четвертая власть» может в определенных обстоятельствах оказаться сильнее трех вышестоящих. Несмотря на то, что все иски, предъявленные Ю.М.Лужковым клеветнику-журналисту в судебных инстанциях, были выиграны, С.Доренко ни с телеэкрана не был удален, ни на йоту тактики свой не изменил. Результат известен: тандем Лужков-Примаков выбыл из борьбы за позиции на властном Олимпе. (Оценка избирательных кампаний 1999-2000 была на редкость разноречива, порой откровенно корпоративна. Но меня, признаюсь, больше задела не разноголосица профессионалов, а неожиданная реакция моих студентов-второкурсников, будущих тележурнаналистов. Мнение некоторой их части сводилась к следующему: труд журналиста, как всякий другой труд, кем-то оплачивается; перед Доренко была поставлена задача, и соответственно оплачена его работа; следует признать, что работа сделана на высоком профессиональном уровне; цель достигнута, а гонорар – это уже дело договаривающихся сторон: заказчика и исполнителя, вот так. И вряд ли кто вспомнил о существующем в мировой практике журнализма Этическом кодексе или хотя бы об отечественной Декларации вещателей, пусть и цена этого документа на сегодняшний день не выше стоимости бумаги, на которой она написана…). Теперь давайте мысленно представим телевизионную карту России, припомнив, что программы ОРТ доступны практически всей потенциальной аудитории страны (99,8% территории покрыто его сигналом), а НТВ – менее половины (44%). В телевизионных трансляциях из Избиркома демонстрировалась карта, на которой прослеживался ход голосования за партии и блоки. Динамика в европейской части заметно менялась и выглядела довольно пестрой, а вот в тех регионах, где принимались только ОРТ и РТР (главным образом в Восточной Сибири), голубовато-зеленые тона, обозначавшие «Единство», преобладали и оставались стабильными. Вывод прост: там, где действовал безальтернативный источник информации, где политическими поводырями выступала команда Березовского или «государственник » Н.Сванидзе, за «медведей» голосовали практически единодушно. Там же, где аудитории была доступна нормальная ситуация выбора, картина оказалась иной, особенно в крупных городах, а в столицах отличалась принципиально. Конечно, восточносибирские островки – ничтожная часть электората, и не они определили победу дотоле никому, кроме авторов замысла и организаторов грандиозной акции, не известного движения. Факт поголовного голосования за него в тех далеких регионах интересен разве что исследователям ТВ. Победный марш беспрограммной и внеидеологической – мифической – силы позволяет говорить о некой предопределенности. О традиционной для России конформности масс: раз сказали сверху «надо», значит, так тому и быть. А телевидение сыграло роль, несомненно, важную, порой и решающую, как ориентир выбора и – ускоритель процесса объединения масс. Не вокруг идеи – ее не было. Вокруг призыва, от власти предержащих исходившего. Выбор, сделанный в 2000 году в пользу кандидата от Кремля, был предопределён еще одним традиционным для России обстоятельством – династической передачей власти, вернее, неким ее подобием. Отречение Ельцина, блестяще сыгранное перед телекамерами (разве не тронули сентиментальных россиян проникновенные слова о прощении и скупая слеза!) – тоже созвучно нашей национальной ментальности. И вот уже мало кому известный, среднего ранга чиновник, да еще с таким, казалось бы, неудачным в контексте эпохи прошлым, становится нашим президентом. И опять – куда же без телевидения, без его органической способности доносить до всех и каждого загодя продуманную и тщательно взвешенную информацию, воспринимаемую как спонтанность, как «только что». Вспомним Ю.М.Лотмана: даже понимаемая разумом нереальность экранного действия эмоционально «прочитывается» как подлинное событие. Слеза уходящего президента, его повинные слова – действительно, сильный ход. Окрасивший, к тому же, в привлекательные тона облик наследника- «сына». Без телевидения финал президентских выборов-2000, обеспеченный большинством населения страны, был бы в современных условиях вряд ли возможен. Да и сейчас, по прошествии двух лет нового президентства, разумом, логически то есть, объяснить неизменно высокий рейтинг В.В.Путина в обществе, где каждый третий выживает на грани нищеты, - задача не из легких. Сформированный телеэкраном имидж человека харизматичного, решительного, спокойно-уверенного, резко контрастирующего с давно утратившим популярность Ельциным, - конечно, одна из важных причин. Плюс частая повторяемость его образа в телепрограммах. Плюс неизменная благосклонность комментариев, сопровождающих любое телодвижение вождя. Плюс… отсутствие альтернативы – на экране ее, во всяком случае, не демонстрируют. Постепенный распад и фактическое исчезновение оппозиционного холдинга «Медиа-Мост» и благоприятная для властей «реакция сдерживания» самоцензуры, испуга других СМИ также сыграли свою роль в формировании общественного настроения. Есть и еще одна, тоже наша родимая, особенность: упование на лучшее будущее и терпеливое его ожидание. Всякое обновление «наверху», пусть даже и декоративное, неизбывно питают эту нашу веру, скрашивая, в общем не очень радостное, бытие. В повышенном внимании политической власти к СМИ, в поисках согласия и поддержки (здесь способы различны – от заигрывания и приглашения к партнерству до запугивания и уничтожения) нет ничего нового или национально особенного. В демократическом обществе, в правовом государстве авторитет журналиста и журналистики стабильно высок. Высшие государственные сановники США, вплоть до президента, считали за честь, скажем, быть приглашенным на прием к хозяйке медиахолдинга и главному редактору влиятельной «Вашингтон пост» Кэтрин Грэхем. (Ее скандальная реплика «Да заткнитесь же, наконец!», брошенная президенту Джонсону, говорит, пожалуй, больше, чем десятки статей о независимых нравах «четвертой власти».) Сам наблюдал по американскому телевидению, как почтительно, под локоток, водил по палубе авианосца мэтра телевидения Уолтера Кронкайта президент Никсон, внимая почтенному телекомментатору. Создавалось впечатление, что собеседники поменялись должностными ролями. Ставку на союз и помощь журналистов сделал и президент Рузвельт в годы Великой депрессии, и генерал де Голль овладевал искусством выступления перед телекамерами, и президент Кеннеди. Бремя социальной ответственности, если авторитет журналиста высок, почетно и приятно. Это когда общество здоровое и свободное. А может быть горьким и даже опасным, когда журналистов избивают или, случается, убивают. Это когда общество больное, в полураспаде. Могут возникать и, так сказать, промежуточные ситуации: журналистика вроде бы и свободна, не подцензурна, с властями сосуществует на параллельных курсах. На нее обращают внимание, привлекают в союзники лишь в обстоятельствах, хотя периодически повторяющихся, но для власти чрезвычайных. Когда решается ее судьба. В «мирное» же время никакие обнародованные факты, доказательные материалы журналистских расследований, гневные обличения и разоблачения не имеют сколько-нибудь заметных последствий. Их попросту игнорируют. Бесчинства, махинации, обогащение за счет государственной казны, повсеместная коррупция – сами по себе, а «сражающиеся» с этим злом СМИ – своим чередом. Вот этот вариант – уже наш собственный, российский, причем недавно оформившийся, в те же 90-е. Такой тактический прием только на первый взгляд кажется удачно найденным. Для отдельных лиц, быть может, так оно и есть: молчать, не замечать, отмахиваться – клевета, дескать, ложь продажных писак и пр. Но в перспективе и для самой власти, и для государства в целом тактика пагубная. Диалектика здесь проста: нарастающее количество фактов, обличающих причастных к преступлениям фигурантов, тиражируемых в СМИ, накапливается и оседает в массовом сознании. А один из основных законов диалектики гласит (неугоден Маркс – вспомним Гегеля): количественные накопления, становясь критической массой, вызывают взрыв – скачкообразный переход к новому качеству. Оставим «взрыв» без внимания – как гипотетическую возможность. Но сам процесс созревания негативных настроений в обществе не может и не должен оставаться незамеченным. Телевидение, вольно или невольно, часто противореча самому себе, также становится причастным к сложившейся у нас ситуации. «Криминальная Россия», «Криминал», «Дорожный патруль» и «Петровка, 38», другие подобные страшилки, скользя по поверхности фактов, выхватывая из них второстепенные, так сказать, низовые, чувство тревоги у людей создают, но не по поводу причин – по поводу следствий. Серьезный взгляд на проблему криминализации государства присущ был разве что авторской программе трагически погибшего Артема Боровика «Совершенно секретно». В советские времена критика партийной и государственной власти была строго регламентирована. Председателя исполкома задевать еще можно, а вот партийного секретаря – ни-ни. Потолок потом приподняли, но все равно, начиная с секретаря обкома КПСС и выше – все «священные коровы». Сейчас нет ни цензуры, ни иных официальных запретов, кроме предусмотренных законом. Но ни единого общественно значимого – на уровне власти – судебного разбирательства в новый исторический период, справедливо обозначенный как криминальный, - не было. Начиная с громких разоблачений в прессе командования группой войск в Германии, где проворачивались многомиллионные аферы, и до обнародованного «Комсомольской правдой» дела А.Вавилова, бывшего замминистра финансов, швырявшего к ногам возлюбленной мешки с долларами, снимавшего для своих забав самые дорогие отели за рубежом и пр. – за счет отечественных налогоплательщиков. Такое демонстративное и непересекающееся сосуществование открытой обличительной журналистики и закрытой политической власти, на обвинения не реагирующей, состояние противоестественное и, повторюсь, опасное. ххх Вообще свобода мысли и слова, свободная журналистика в частности, - понятия, обозначающие, скорее всего, стремление к идеалу, подобно тому как в философии – стремление к абсолютной истине. Движение к свободе в высокой степени противоречиво, а достижение абсолюта обусловлено слишком многими факторами – социальными, политическими, экономическими, и само это движение от несвободы через ее преодоление отмечено и взлетами, и падениями. Поиск способов и средств преодоления несвободы рождал в России и великие романы («Мастер и Маргарита»), и великие фильмы («Летят журавли»), и великую поэзию (Ахматова, Пастернак, Бродский). Даже в сфере массовой культуры стремление выпрыгнуть, вырваться за рамки дозволенного обнаруживало пусть скромные, несопоставимые с высоким, но все же прорывы к подлинному искусству. И в ТВ, самом охраняемом из средств массовой информации, в пору «оттепели» конца 50-х – молодежная редакция, затем – «КВН», потом - .четвертая программа, позднее – «12-й этаж» и пр.: все это были рискованные «пробы пера», заканчивавшиеся, правда, чаще всего разгромом. Десятилетия идеологического прессинга, цензурного процеживания каждого текста, но главное, пожалуй, - изоляция от внешнего мира, от творческого взаимообмена не могли не повлиять на потянувшееся к свободе наше телевидение. Неведомые дотоле возможности – ничем не регламентируемый обмен программами, знакомство с новыми формами и способами экранного самовыражения – все это, действительно, создавало предпосылки радикального обновления. Телевизионный эфир оживал: наметился решительный возврат к прямому, сиюминутному показу, ТВ после долгого периода господства «консервов» (видеозаписи) обретало самое себя, возвращалось к собственным истокам. К тому, о чем с восторгом говорил еще в далекие 40-е прозорливый С.М.Эйзенштейн – к показу «события в неповторимый и бесконечно волнующий момент самого свершения его». Снятие цензурных запретов, конституционно охраняемые права, конкретизированные в Законе о СМИ, вполне логично привели к появлению раскрепощенного и публично мыслящего человека, а также к явному смещению внутрипрограммных пропорций в сторону вербальных жанров. Интервью во всех его разновидностях – и собственно как жанр, и как компонент других жанров, и как метод журналистской работы становится сквозным (и, отметим, избыточным) элементом всех каналов. Второе направление оформилось в жанре ток-шоу, разновидности массовых бесед, призванных создать впечатление свободного общения в треугольнике «ведущий – публика/студийные гости – аудитория телезрителей». Это чрезвычайно популярное в мире американское изобретение по разнообразию названий, тем и даже объемов устойчиво занимает первые места в рейтинге передач. Диапазон использования конструкциии токшоу настолько широк, что позволяет укладывать в нее и высокопрофессиональные интеллектуальные идеи Владимира Познера, и «развлекаловки» вроде «Моей семьи», и откровенную «джинсу» ( обиходный в современной журналистике термин, обозначающий рекламу под прикрытием отвлекающего содержания) типа «День за днем», и даже интим на миру «Про это». В творческом симбиозе профессий также произошли заметные сдвиги и перестановки. Прежде всего завершилась пора «дикторского телевидения», упорно культивировавшегося в 70-80-е годы. Иерархическая схема редактор – режиссер – оператор – диктор, где неизменно и безоговорочно главенствовал «управляющий идейным содержанием» редактор, а доносил до аудитории, с точностью до буквы, диктор, - изменилась принципиально. Из цепи удалили диктора, заменив ведущим, редактор же занял подобающее ему место организатора, работающего с автором, и литературного стилиста. Журналист-ведущий получил, наконец, право «свое суждение иметь», обрел утраченную некогда личностностную определенность, собственное «я». В печати обозреватель-колумнист, имеющий постоянное место на газетно-журнальной полосе, на радио и телевидении – ведущий персональной рубрики, становились не просто проводниками стратегических целей и ситуативных задач данного источника информации, но и принимали на себя роль толкователей и наставников жизни для миллионных масс. Важно отметить: если в журналистике печатного слова автор как бы растворен в многополосице и в значительной мере анонимен, то экранный ведущий – представленный в реальном человеческом облике собеседник, к тебе и только к тебе обращающийся со своими размышлениями. Поэтому, ссылаясь на публикации, мы называем чаще всего не автора, а источник («Известия» писали, «Новое время» сообщило). А в связи с телевидением : «Сванидзе сказал», «Познер утверждал» и т.д., ибо телевизионный автор ведет не столько программу, сколько – зрителя. Куда – это уже иной вопрос. Именно клан ( думаю, позволительно в таком контексте употребить это слово) ведущих определяет сегодня социальный, интеллектуальный, нравственный и, в известной мере, эстетический облик ТВ. Для аудитории это еще и выбор. Как в театре или кино «ходят» на Янковского или Меньшикова, так и телезритель предпочитает Парфенова Киселеву (или наоборот). В эталонном, если можно так выразиться, облике телеведущего объединены, по меньшей мере, три слагаемых. Это, во-первых, природные данные: быстрый и гибкий ум, обаяние, характер и темперамент. Во-вторых, компетентность и эрудиция, необходимые и достаточные знания о предмете. Наконец, высокий уровень профессиональной техники – от умения работать на камеры до живого и заинтересованного общения с собеседником. Какой бы ни была заэкранная процедура подготовки текстов – ведет ли она свое начало от «рекомендаций», исходящих от власти, от хозяина-владельца канала, от редакции – для зрителя важен именно он, ведущий и автор, ответственный за каждое произнесенное слово, за интонацию, за жест и даже паузу. Ответственность телевизионного ведущего – политическая и нравственная – не сопоставимы ни с одной из журналистских профессий ни в смежных СМИ, ни внутри самого телевидения. Он «делает» канал, но и канал его «делает» - создает, шлифует. Формирует его имидж, вырабатывает у зрителей привычку, затем устойчивую потребность систематического с ним общения. Он, ведущий, источник их знаний о мире, понимания и оценки происходящих событий. Авторитет экранной личности нынче настолько высок, что в обывательской среде замещение собственного взгляда на происходящее мнением телевизионного «гуру» стало повсеместным. Телевидение – канал прямого общения, с глазу на глаз. Появление и утверждение на экране живого, публично мыслящего, не лишенного эмоций, привычно ожидаемого и – непременно – возникающего в точно обозначенное время ведущего – факт естественный, обусловленный самой природой ТВ. Однако все эти органичные, несомненно позитивные, но формальные признаки означают лишь предварительное обеспечение популярности экранного персонажа, предпосылки его влияния на общественное сознание. А дальше? Дальше главное: куда ведет ведущий, к чему призывает, чему учит. Высокая ответственность журналистской профессии сопряжена с опасностью массовых заблуждений, ошибок в национальном масштабе. И вполне закономерно, что этой проблеме посвящено немалое число добросовестных и честных исследований, противостоящих изысканиям политтехнологов-манипуляторов, прагматичных пиаровцев и т.д. В опубликованной после Второй мировой войны книге «Злоупотребление микрофоном» на примерах геббельсовской пропаганды показано, как радиожурналисты Третьего рейха с огромным успехом обрабатывали сознание соотечественников, как до поры не менее результативно создавался вполне благопристойный облик нацистской Германии в мире. Американский ученый Герберт Шиллер в работе «Манипуляторы сознания» рассматривал проблему планомерного изменения массовой ориентации, зависимости общественного мнения от установок и целей медиамагнатов. В недавно вышедшей в свет книге Бруса Сэкфорда «Не казните гонца» также исследуется актуальная для современного телевидения тема преднамеренной дезориентации аудитории. Упоминаю об этих трудах (а список их, повторюсь, весьма обширен) лишь с целью еще раз подчеркнуть: разговоры о свободе журналиста и журналистике как адекватной картине мира – в значительной степени мифологизированы. В российских СМИ после романтического восторга в первые годы обретенного свободного дыхания многое прояснилось, и не только для знатоков-профессионалов. Короткий период, когда партийно-государственная цензура исчезла, а государство еще продолжало (по инерции?) заботливо финансировать прессу, ввел всех к ней причастных в сладостное заблуждение, но тем горше было отрезвление. И когда вся эта, лишенная прагматической логики, неразбериха вошла в иное, по-видимому нормальное, русло, стало ясно, что на смену идеологической удавке пришла, поначалу тихая и незаметная, но не менее жесткая узда – денежная. Поначалу СМИ стали прибирать к рукам те, у кого эти деньги появились (каким образом – вопрос иной, вполне самостоятельный). Опомнившаяся с некоторым опозданием власть тоже заявила свои права на «свободное слово». Но зависимость от политической власти, корпоративных и личных интересов владельцев – это, так сказать, благоприобретенный, макроуровень подчиненности. Есть и другой, менее очевидный, о котором говорят и пишут реже. А зря. Опосредованная многими факторами информация, распространяемая каналами СМИ, попросту не может быть – не в состоянии быть – синонимом объективности в полном безоговорочном значении этого слова. Уже потому, что реальная действительность непрерывно поставляет необозримое и неохватное количество событий, фактов. А вместимость, пропускная способность СМИ ограничена. Информационные выпуски ТВ оптимально содержат около двух десятков сообщений. Следовательно, изначален отбор. Работа журналиста, выбирающего материал для публичного информирования, в свою очередь обусловлена заданием редакции. Затем – его личными качествами: образовательным и культурным уровнем, миропониманием, собственными предпочтениями и вкусом, наконец, профессиональной интуицией и мастерством. И только потом вступают в силу зависимости на макроуровне, о которых шла речь выше: от того, кто оплачивает его труд, от намеченных целей, наконец, от специфики и техникотехнологических возможностей обслуживаемого им канала. Многие исследователи вполне обоснованно отмечают, что новость – журналистская информация, вообще документалистика – лучший, наиболее действенный инструмент пропаганды. Потому именно, что «кусочек реальности», мозаика новостей, становясь благодаря СМИ достоянием общественного восприятия, не только обретает социальную весомость, но и оценивается аудиторией как достоверность. А ТВ здесь, разумеется, вне конкуренции с природной способностью отражать на экране «жизнь в формах самой жизни». Создавая вторую – внечувственную, внеопытную – реальность, сосуществующую параллельно и одновременно с поточной жизнедеятельностью каждого из нас, телевидение сформировало таким образом уникальную возможность управления массами в национальных, общегосударственных масштабах. И хотя солидные западные ученые доказывали ограниченность СМИ, их либо усиливающую, либо ослабляющую, но не преобразующую роль, в России, по-видимому, и эта ситуация выглядит иначе. Результаты избирательных кампаний 1996-го (победа Ельцина со стартовым рейтингом в 3-4%), 1999го (успех «Единства», никем не предвиденный), 2000-го (избрание Путина) – тому ли не подтверждение. Попытки объяснить, обобщить парадоксы политической жизни современной России на удивление разномастны и порой взаимоисключающи. Речь заводят и об «особой российской ментальности», и об «эффективных условиях политтехнологов», чаще всего – о «разочаровании властью и ее лидером» и т.д. Есть среди мнений и крайние, пугающие своей откровенностью и цинизмом. Тем более что высказывают их весьма представительные персоны политической элиты, стоявшие или сегодня находящиеся на расстоянии вытянутой руки от кремлевских обитателей. Приведу лишь два из подобных суждений. Первое принадлежит Игорю Малашенко, бывшему вице-президенту холдинга «Медиа-Мост», одному из создателей НТВ, члену избирательного штаба Ельцина в 1996ом году: «В России президентом можно избрать каждого, если сосредоточить вокруг этой акции финансы и соответственно направить средства массовой информации» (Радио «Эхо Москвы», 12 ноября 2000 г.). Это – о президенте. А это уже – о стране и народе. Глеб Павловский, политтехнолог, один из руководителей избирательных кампаний «Единства» и В.В.Путина, полемизируя с депутатом Государственной Думы Станиславом Говорухиным, публично заявил: «Выделите нам…смету, дайте методом случайной выборки кандидата и три месяца сроку. Уверен: вы не узнаете этой страны»(«Глас народа», НТВ, 26 декабря 1999 г.) Иными словами, деньги плюс СМИ – инструмент, а народ, население, электорат (все – синонимы) – объект манипуляции с абсолютно предсказуемым результатом. Фанфаронство авантюристов или холодный расчет профессионалов?.. ххх Страна вступила в пору межвыборного затишья. Упрочение властной вертикали, настойчивое и результативное сталкивание оппозиции на обочину, зафиксированная массовым сознанием популярность президента, послушный его воле парламент - все эти обстоятельства достаточно чутко уловлены и адекватно усвоены центральными телеканалами. Это, хотя и главная, но внешняя по отношению к ТВ сторона его преобразований. История драматичного раскола НТВ, поступательное огосударствление, а за ним – вполне естественное сведение на нет былого плюрализма и демонстрируемая лояльность к правящему истеблишменту – это уже предметные следствия, которые обнаруживает программная политика самого телевидения. (Непосредственные наблюдатели эволюции периферийного ТВ А.Качкаева, Г.Кузнецов утверждают, что центр политических битв перемещается теперь на местные студии.) Поскольку все телевидение страны, включая государственное, попало в кабалу к рекламному бизнесу, то и этот фактор необходимо учитывать, если речь идет о реальных и возможных его изменениях. Надежды на радикальное увеличение рекламного рынка с 500 млн долл. в 2001 году до 2 млрд в 2002-м обостряют межканальную конкуренцию. Исключительно рейтинговая ориентация, поклонение процентам и долям завоеванной аудитории, вне всякого сомнения, лишь усилится. А к чему это ведет, давным-давно спрогнозировано: к понижению порога социокультурных запросов и далее – к люмпенизации (или, вернее, маргинализации) уровня телевизионных программ. Некоторые симптомы такого движения уже обнаруживает наше ТВ. В пору политического штиля информационные выпуски становятся на удивление единообразными: достаточно сопоставить «Время», «Сегодня», «Сейчас», «События. Время московское», чтобы, включив один из них наугад, уже не искать в других чего-то нового. Развлечение – второй «товарный приоритет» телевидения – тоже разнообразием предложений не отмечено. Заметно расширилась лишь территория «развлекаловки», прибавилось новых названий. Но вглядевшись в «новинки сезона», приходишь к выводу: и здесь монотонность и взаимокопирование. К тому же преобладание прямого заимствования (кальки) зарубежных образцов в жанре ток-шоу, денежных игр и викторин, только еще менее познавательных, но зато более агрессивно-азартных. Довольно сравнить, скажем, «О, счастливчик!» и сменившую его «Алчность» или «Слабое звено», где за угаданное слово можно отхватить пятилетний заработок среднего обывателя. Создается впечатление, что наше телевидение взялось штамповать американизированные аттракционы, абсолютно не учитывая ментальные особенности отечественного зрителя и его реальные потребности. Можно предположить, что после короткого всплеска любопытства к подобным зрелищам наступит разочарование, неприятие, раздражение. Не накладывается модель предлагаемого телевидением досуга на российский пейзаж! Панораму телевизионных программ, сложившуюся к концу 2001-го года, можно оценивать двояко: либо как временное состояние на период политического межсезонья, либо как перестройку на долгую перспективу. В пользу последнего говорит наступившее замирение кланов, корпораций, политических движений и партий с властью, сопровождаемое практическим отсутствием оппозиции и усилившимся, пусть и опосредованным контролем за общенациональными телеканалами. Если это именно так и надолго, то не избежать российскому ТВ ярлыков типа «интеллектуальной пустыни» или «жвачки для глаз». Если не так и временно, то остается ждать нового взрыва информационных войн… Обе версии – хуже. Итак, вступив в ХХ1 век, отечественное телевидение – вместе с коренными общественно-политическими, экономическими, социокультурными преобразованиями – тоже изменилось радикально: - окончательно утвердилось как главный источник информации, средство развлечения (и – отвлечения), способ организации досуга массовой аудитории; - создавая «вторую реальность» (вне пределов нашего опыта), конструируемую создателями программ, ТВ моделирует наше отношение к миру реальному, предлагает интеллектуальные, эмоциональные и поведенческие образцы, некие стандарты, в той или иной степени управляющие человеком: - ТВ наделено действенным инструментарием, как от природы ему данным, так и благоприобретенным – для реализации своих общественных функций, равно и деструктивных целей, включая манипуляцию массовым сознанием; - современное российское ТВ обнаруживает «двухэтапную» цикличность: периоды активной включенности в избирательные кампании, где доминирует политическая ангажированность ТВ, и межвыборный период, подчиненный законам бизнеса, рынка, рейтинга – короче, извлечению прибыли; - из сферы деятельности основных программных каналов ТВ России выпадют , таким образом, значительные составляющие: общественно-интегрирующая (в угоду социально-управленческой), культурно-просветительная (подмененная развлекательной), нравственно-воспитательная (перекрытая китчевым масскультом). Исключения, частные вкрапления в программы лишь оттеняют общую тенденцию; - наметившийся процесс огосударствления телевизионных каналов, по-видимому, приведет к утрате программного плюрализма, в том числе оппозиционного власти потенциала; ТВ, таким образом, перестает быть ресурсом политического обеспечения разнонаправленных партийных либо корпоративных интересов. Можно полагать, что все эти обстоятельства знаменуют наступление нового этапа в истории нашего постсоветского телевидения. III. Восприятие: диссонанс – консонанс Из наук ближе всего к пропаганде стоит психология. Поль Лайнбарджер Поле, на котором разворачивает битвы телевидение – за депутата, президента, за памперсы или «клинское», называется человеческой психикой, а наука, ее исследующая, психологией, индивидуальной или социальной. Начал с общеизвестного потому лишь, чтобы включить категоричное, но справедливое умозаключение Поля Лайнбарджера в ход наших рассуждений. Пропаганду вообще и психологическую войну, как ее проявление в экстремальных условиях, американский ученый ставил в прямую зависимость от достижений психологической науки. «…Обойтись без методов научной психологии, утверждал он, - невозможно». Что же может дать психология пропагандистской практике? «Во-первых, психолог может указать на такие особенности человеческого разума, которые обычно остаются незамеченными. Он может сказать, каким образом страсти превратить в негодование, личную находчивость – в массовую трусость, трения – в недоверие, предрассудки- в ярость. Психолог достигает этого, обращаясь к подсознательным чувствам человека…» Психология, отмечает П.Лайнбарджер, способна подсказать средства и методы для достижения поставленных целей. До сознания индивида пропагандология не дотягивается. И потому, что уж слишком сложная это материя, и потому, что СМИ вообще, по понятным причинам, вынуждены от отдельной личности отвлекаться. Активно обслуживающей деятельность СМИ стала та ветвь науки о человеке и человечестве, которая называется общественной, или социальной психологией. Ее предмет – как раз то, к чему обращены все усилия и мастерство печати, радио и телевидения – состояние общественного сознания, его динамика. Было бы неверным утверждать, что отечественные исследователи пропаганды, теория СМИ разминулись с психологией. Но в науке о массовой информации и ее составляющей – пропагандологии произошло нечто подобное тому, как в советские времена обходились с понятием «общечеловеческое». Классовый подход к общественным явлениям четко дифференцировал их на «капиталистические» и «социалистические», «буржуазные» и «пролетарские». Такое же разделение пропаганды сыграло, несомненно, негативную роль. Во-первых, неизбежным стало отставание в познании самого предмета. Как некоторую компенсацию можно рассматривать скрываемую под критикой буржуазных теорий, фрагментарную перепечатку зарубежных исследований с необходимым «разоблачительным комментарием». Во-вторых, следствием такой ситуации оказалось заполнение вакуума в изменившихся обстоятельствах конца 80-х начала 90-х годов: пиар и политтехнологии, стыдливые эвфемизмы пропагандистской манипуляции об руку с теоретиками-консультантами из-за рубежа буквально хлынули в Россию обеспечивать победы новой властной элиты. Нас в данном случае не интересуют оценки – политические, экономические, социальные – результатов: существен сам факт переноса таких технологий на нашу почву. Он подтверждает, прежде всего, внеклассовый, тот самый «общечеловеческий» характер пропаганды, разве что с поправками на национальные особенности объекта ее воздействия. И – еще раз подчеркну – слабость собственных научных разработок. Поэтому и в нашем разговоре о психологических аспектах массово-пропагандистской деятельности придется чаще обращаться к авторитетам из-за рубежа. ххх Самым, пожалуй, серьезным первотолчком к психологическим исследованиям СМИ в их взаимоотношениях с аудиторией стала реклама. Изначально чисто прагматический подход – выявление рентабельности затрат – обернулся более существенными результатами. Но пока обратимся собственно к рекламе как важному и постоянному компоненту телевизионной программы, распространившемуся в отечественном телевидении повсеместно, в самых широких масштабах и на любых каналах, включая государственные. Реклама, которую Комитет определений американской торговой ассоциации обозначает как «любую оплачиваемую форму неличного представления… фактов о товарах, услугах или идеях», не исчерпывается данной дефиницией. «Бомбардируя» всех вместе и каждого в отдельности, реклама стала поистине явлением глобальным. Перепробовав все доступные средства, своим главным полем деятельности избрала ТВ. Самым дорогостоящим, но и самым прибыльным. Реклама – неизбежное зло современного телеэкрана. Неизбежное, потому что без нее не могла бы существовать коммерческая, то есть свободная от государственного участия (влияния, контроля) его ветвь. Зло – уже хотя бы потому, что нарушает и искажает естественное восприятие экранного повествования. Гигантский рекламный бизнес, в котором проворачиваются миллиарды всех валют мира,инспирировал серьезные прикладные исследования, призванные умножать прибыльность рекламного дела. Кое-что перепадает «с барского стола» и фундаментальной науке, и таким направлениям, где чисто научный интерес переплетается с прагматическим, как социология, психология, пропагандология. Разумеется, рекламодателей в этом море научных изысканий интересуют, главным образом, те, которые раскрывают механизмы воздействия на подсознание человека: ведь реклама управляет прежде всего эмоциональным поведением, ускользающим от разумного контроля. Не случайны признания многочисленных жертв рекламного натиска – купил то, что на самом деле мне совсем не нужно, или – проголосовал не так, как намеревался (рекламе же, в принципе, все равно, что или кого «продать»). Первоначально вполне конструктивная информационная функция рекламы, дабы не заблудиться в товарном изобилии, со временем радикально изменилась. Все очевиднее обнаруживалась тенденция к манипуляции массовым сознанием, а ТВ добавило к этому процессу и кое что свое. Вновь необходимо вернуться к тезису о том, что телевидение создает своей программной конструкцией некий «второй мир» и предлагает нам, зрителям, набор жизненных ориентиров-ценностей, формулирует установки-ожидания и устойчивые стереотипы-сигналы поведения. Реклама как многократно повторяющийся компонент ТВпрограммы самым активным образом участвует в этой работе. Здравомыслящий человек вправе возразить: дескать, как только вижу титр «реклама», автоматически переключаюсь на другой канал или вообще отхожу от телевизора. Но сколько их, таких «здравомыслящих», опять же 3-5%. А остальные? Реклама может быть глупой, грубой, оскорбляющей вкус. Но чрезвычайно редко – неэффективной. Рекламные клипмейкеры знают: вызовут отвращение у десятка-другого, а завербуют сотни и тысячи. Изготовители рекламного продукта используют весь спектр человеческих эмоций, предпочитая наиболее податливые – любопытство, испуг, сексуальность и пр. (изначально «реклама» - от латинского «выкрикивать»). Конечно, информационно-познавательная функция телерекламы все еще присутствует. К примеру, желтый утёнок, касающийся кнопок на электроплите фирмы АЕГ, и впрямь вызывает симпатию и, возможно, желание купить чудо кухонной техники. Но это, скорее, исключение. Подобную рекламу могут позволить себе солидные фирмы с высокой репутайцией. Основной рекламный поток совсем иной. «7-ап»: миловидные девушки в элегантном стиле Жириновского выплескивают содержимое стаканов в лица симпатичных молодых людей. «Краш»: гневная старушка разбивает о голову остолбеневшего юноши «крашные апельсины». «Пепси-кола»: девица истошным воплем рушит витрину, за которой стоят бутылки вожделенного напитка. Назвать юмором – трудно. За такими картинками – зрелищный шок с единственной целью привлечь внимание к фирменной марке товара. Еще реклама «Пепси-колы»: изнывающая в сексуальном истоме дама (в тексте за экраном она страдает, оказывается, от жажды) недвусмысленно заигрывает с подростком, который подносит ей бутылку спасительной влаги. Вознаграждение – долгий поцелуй. Лозунг: «Бери от жизни все!» И «пепси», и даму впридачу? «Др.Пеппер»: откровенно эротическая сценка соблазнения юнца весьма агрессивной девицей. И снова призыв с привкусом скабрезности: «Можно, но только осторожно!» То ли банку «Пеппера» попробовать, то ли прелести девицы вкусить… Беззастенчивая эксплуатация возрастной чувственности – один из распространенных приемов современной рекламы, и прежде всего «наглядной», телевизионной. Дальше – еще тревожнее. Вот пример уже отечественного рекламного «шедевра». На экране вполне пристойная компания молодых людей в здравом вроде бы уме и твердой пока памяти. «Что мы делаем, когда собираемся вместе?» - вопрошает закадровый голос. – «Да пиво пьем!» - «Какое пиво?» - А это уже не важно. Только в одном этом пассаже собрано столько, что хватило бы на целый трактат о значении рекламного бизнеса в воспитании молодого поколения. Пивопитие как «содержательное времяпровождение», цель досуга подается в утвердительной, непререкаемой форме. Типажи представлены от «самого меткого» до «самого умного» (в очках, разумеется). Молодежь принимает идею в единодушном нетерпении и радостном обретении желаемого. Словом, счастье и смысл жизни – пиво. Пропаганда пива на наших экранах выросла до масштабов национального бедствия. Пиво – напиток алкогольный. Бутылка соответствует пятидесяти граммам водки. Из толпы систематически потребляющих этот «животворный» напиток он выдергивает сотни потенциальных алкоголиков. Как, скажем, травка марихуаны – будущих тяжелых наркоманов. Медицина все это знает и пытается доказать свою правоту. Пока побеждает не она. (В Финляндии, к примеру, пиво имеет четыре категории. Первые две можно купить повсюду, третью и четвертую – лишь в магазинах алкогольных напитков, куда вход разрешен только после 18 лет. Телереклама пива запрещена.). Поощрение шокирующего иррационализма поведения, раннего секса, потребления алкоголя и пр. в рекламных клипах вряд ли в состоянии глубоко задеть зрелый разум. Но проецируемое на подсознание подростка, цели своей достигает: и желанную бутылку купить заставит, и привычку сформирует. От коммерческой рекламы ждать иного вроде бы наивно. Сбыть товар, обеспечить спрос, выбить прибыль. Тот же «пивной сюжет» внешне привлекает внимание якобы лишь к определенному сорту, но на деле прочитывается совсем иначе – как некий императив поведения: «Что делать, когда собираемся вместе? Да пиво пейте, смена наша и надежда!». Молодой человек пребывает в стадии физического и психического формирования. Он еще в пути к относительно устойчивому состоянию взрослости. Отсутствие индивидуального опыта, сопротивляемости, разумной критичности естественно предполагают нравственную и поведенческую подражательность. А ТВ для современного юношества – один из несомненных авторитетов, из тех, что задают тон, стиль, модус жизни. …Президент российской Ассоциации рекламных агентств, выступая как-то по телевидению, с гордостью заявил, что молодежь «рекламу приняла», а дети, так те «даже играют нынче в рекламу». Продолжая пафос заявителя, так и хочется сказать: «реклама прочно вошла в наш капиталистический образ жизни». Вот только – какая реклама? Во что играют наши дети? ххх Психологическая наука предлагает множетво теорий, пытающихся объяснить сложности взаимоотношений внутреннего мира человека с миром внешним. Пожалуй, наиболее полной и приближающей к пониманию извечного конфликта между сознанием и бомбардирующей его аудиовизуальной информацией можно признать теорию «когнитивного диссонанса». (Чтобы у читателя не возник вопрос, зачем об этом знать неспециалисту, скажем, журналисту-практику, - поясню. Современные технологии манипуляции, уж извините за столь откровенное обозначение распространенных нынче приемов журналистского ремесла, обязывают к пониманию не только того, что делается для экрана и на экране, но и к осознанию того, что происходит за его пределами, в результате воздействия на объект). Так вот, еще в 1957-ом году американский психолог Л.Фестингер опубликовал книгу «Теория когнитивного диссонанса». Основываясь на многолетних наблюдениях, автор пришел к убеждению – достаточно, замечу, простому и понятному, что внутренний мир человека познающего (cognition - познание) и поступающая извне информация вступают в некие, всего чаще диссонирующие, противоречивые отношения. Люди сопоставляют, соотносят, оценивают информацию с тем, что «у них уже есть» - с собственным опытом, знанием или другими, готовыми и тоже поступившими извне, но прежними, представлениями. В результате в воспринимающем сознании возникают два состояния: либо несогласие, отторжение, диссонанс либо совпадение, согласие – консонанс. Это, так сказать, исходное. Теория, сформулированная Фестингером, привлекательна не только своей доказательной простотой, но и тем, что преодолевает расхождение двух ветвей психологической науки. Будучи обращенной и к индивидуальному, и к общественному сознанию, она обретает черты универсальности, становится областью общей психологии. Диссонанс – ситуация конфликтная, вызывающая внутренний дискомфорт, дезориентацию, вплоть до растерянности и даже фрустрации. Эти наблюдения удивительно точно корреспондируют с положениями кибернетической науки: неполная или искаженная информация приводит к хаотическому состоянию общества (энтропия). И, напротив, полная, адекватная, правдивая информция – условие социальной стабильности (негэнтропия). А отец кибернетики – науки об оптимальном управлении Норберт Винер приходит к обобщающему и чрезвычайно для нас важному выводу: кто владеет информацией и контролирует ее, у того и власть над обществом. Но для того, чтобы решить ситуативные задачи, а тем более достичь поставленной стратегической цели, информация должна «овладеть массами». Стать убеждением. Или хотя бы принятым на веру ориентиром: дескать, правильной дорогой идете, господатоварищи! (Заметим попутно, что в пропагандистской практике как раз второе предпочтительнее). Преодоление внутреннего сопротивления – когнитивного диссонанса – и есть, таким образом, генеральная задача пропаганды (политтехнологий, пиара, манипулятивных операций и т.д.). Теория Фестингера, если вкратце, сводится к тому, что когнитивный диссонанс устраняется осторожным, избирательным отношением к новой информации, коррекцией знания, наконец, изменением поведения. Классический пример дает нам недавнее прошлое, драматургия избирательной кампании 1996 года: управление массовыми настроениями с помощью консолидированных СМИ. Среди них резко выделялись дружно объединившиеся телеканалы, а в них – пропагандистская акция «Голосуй или проиграешь!» Концепция безальтернативности выбора – с одной стороны. Практически полностью утративший популярность кандидат – с другой. Преодоление такого диссонанса в национальных масштабах – задача поистине беспрецедентная. Операция разворачивалась по классической триаде Фестингера. Сначала – наращивание компромата на конкурентов и позитивной информации о «своем» кандидате. Затем – ставка на изменение знания о возможных последствиях «ошибочного выбора», подведение к мысли о безальтернативности: либо «он», либо крах демократии, а третьего не дано (tertium non datur, как говорили древние римляне). (Как раз «третье» было дано: разумная и взвешенная позиция «Яблока», имевшая немалое число здравомыслящих и компетентных сторонников.) Отсутствие вариантов выражено в сжатом призыве: «Голосуй или проиграешь!». И в итоге – искомое «изменение поведения»: массовый разворот рейтинга от ничтожно-оскорбительных 2-4 процентов к «контрольному пакету», обеспечившему победу над соперниками. Возникает вопрос: что именно в сознании человека противостоит информационным потокам, преодолевается ими, ломается, изменяется, направляется в нужную пропаганде сторону? Когнитивистские теории вводят в научный оборот ключевое понятие «аттитюд», что в приблизительном переводе на русский звучит как «социальная установка», то есть состояние готовности к восприятию данного содержания либо к его отторжению. В отечественной науке психологическая установка исследована достаточно глубоко и детально, но преимущественно с позиций психофизиологии (отчасти И.П.Павлов, школа Д.Н.Узнадзе, И.Т.Бжалава и др.). Изучение же социальной установки не входило в задачи коммунистической теории пропаганды, так как такое понятие могло вызвать ненужные ассоциации, никак не соотносясь с единственно допустимой установкой ЦК партии. Итак, аттитюд – социальная установка, преобладающее в данном социуме состояние сознания. Именно социальная установка существенно влияет, а в определенных условиях и предопределяет исход пропагандистского воздействия. Простой пример: антикоммунистическая установка американского массового сознания ни при каких усилиях политтехнологов в обозримой перспективе не приведет к победе коммунистического кандидата. Или, скажем, надежные 20-25 процентов голосов за такого же кандидата на нашей российской почве – следствие социальной установки, привитой за долгие десятилетия господства принципиально иного строя и внушаемой через последовательную, централизованную, целенаправленную пропаганду. Теория «когнитивного диссонанса» объясняет и такой феномен, как стратификация отношения аудитории к телевизионному зрелищу. Ни возрастные, ни половые различия, ни профессия, ни даже среда обитания не оказывает решающее влияние на выбор программ и вообще количество времени, проводимое у телевизора. Первостепенна здесь роль культурно-образовательной подготовки, и зта зависимость характерна для аудитории любой страны. Когнитивистские исследования выводят простую закономерность: чем богаче индивидуальный опыт воспринимающего субъекта, чем глубже и разностороннее его знания, тем сильнее сопротивляемость (диссонанс) поступающей извне информации. Статистические данные свидетельствуют, что высокообразованная аудитория ТВ составляет от 3 до 10 процентов от общего массива. Скорее всего именно эта часть, диссонируя с внушаемыми через СМИ поведенческими нормами, поступает «не как все». Основная же масса телезрителей (и это первыми выяснили социологи США) – молодежь 16-25 лет со средним и незаконченным средним образованием, а также люди старше 60 лет, как правило, неработающие и тоже с низким образовательным цензом. Невысокий порог психологической сопротивляемости, некритичность восприятия этих контингентов аудитории, всегда и всюду преобладающей, и определяет успех массированных пропагандистских кампаний, будь то реклама ширпотреба или избирательная гонка. «Высоколобыми» можно и пренебречь Теоретико-прикладное изучение аттитюдов позволило ученым (поляк Знанецкий, американец Ховлэнд, экспериментальные работы Йельской школы и др.) придти к выводу настолько существенному, что анализ социальных установок стали относить к самостоятельному направлению общественной психологии. Итак, аттитюды выступают в сознании индивида своеобразным барьером, преградой или фильтром на пути поступающей извне информации. На стыке информационного потока и аттитюдов возникает тот самый когнитивный диссонанс, который либо преодолевается (и тогда информация воспринимается полностью или частично) либо не преодолевается (и тогда информация субъектом не воспринимается, отторгается). Перенесем эту теоретическую схему в интересующую нас сферу взаимосвязей «экран - зритель». Социальная установка на восприятие экранной личности – от ведущего программы до кандидата в президенты – многофакторна и многослойна. И, что важно отметить, чем выше социальный статус личности, чем выше к ней общественный интерес, тем шире разброс мнений, сложнее оценочное к ней отношение. Скажем, качества, достаточные для того, чтобы обеспечить популярность телевизионного ведущего, лишь в некоторой степени помогут публичному политику. И внешний облик, и обаяние, и эрудиция, и умение держать себя в телевизионном пространстве перед камерами – только предпосылка, хотя и весьма желательная (вспомним генерала де Голля, который специально обучался группой профессионалов технике телевизионного общения). За политиком стоит нечто значительно большее: ответственность за тех, кто ему внемлет, кто оценивает и взвешивает, сопоставляет его слова и поступки. В конце концов, он сам может стать «социальной установкой» для аудитории – диссонирующей либо консонирующей. А что касается посредников – пиар-команды, создающей благоприятный имидж, политтехнологов, вспахивающих и засеивающих поле массового сознания, - для них и он, политик, и они – движения, партии и пр.- представляют собой своеобразный товар, который непременно надо продать и, елико возможно, по высокой цене. Социальная установка, при всей устойчивости, известном консерватизме, все же поддается изменениям, особенно под натиском систематического и целенаправленного пропагандистского воздействия. Но есть в структуре сознания людей такой компонент, который можно бы обозначить как «окаменевшую», застывшую или, говоря языком научным, инвариантную установку. Ее называют стереотипом. Стереотип, в принципе, феномен положительный. Он в свернутом, предельно сжатом виде (значит, неизбежно упрощенном) фиксирует человеческий опыт. Без стереотипизации нашему сознанию пришлось бы всякий раз проходить пути, уже пройденные другими – плясать от печки, изобретать велосипеды и т.д. Такое и вообразить-то трудно. Вместе с тем, стереотипы так же прочно закрепляют и наши заблуждения, ошибки, негативный опыт. Неподатливость стереотипов внешнему опровержению объясняется такими особенностями психики, как склонность принимать желаемое за действительное, бездоказательно верить тому, что отвечает сиюминутным интересам, освобождает от сомнений и необходимости самостоятельно находить решения. Социологи, проводящие массовые опросы, нередко обнаруживают такие образцы стереотипизированного сознания, что здравый смысл их попросту не принимает: «Россия воевала против союзников на стороне Германии», «фашизм победила Америка» - это из опросов учащейся молодежи в США. Или, тоже ставший расхожим, стереотип «русского» за рубежом: «русский – это мафиози»; азербайджанец, украинец, татарин – все бывшие обитатели СССР – «русские» и т.д. Стереотипы сознания, оформившиеся в результате преднамеренного обмана, вообще способны повлечь за собой и самоизоляцию немалых социальных групп, и дестабилизацию в обществе, а порой и трагические события. (Самые, пожалуй, наглядные примеры – религиозный фанатизм, сектантство, сепаратизм и пр., но это тема отдельного, вполне самостоятельного исследования.). Казалось бы, социализм особенно в нашем советском варианте, скопрометирован по многим параметрам: экономическим, политическим, идеологическим, правовым. Документально и широковещательно представлен как строй, принесший в жертву отвлеченной идее миллионы жизней. Простая логика подсказывала всеобщее ликование и трудовой энтузиазм в строительстве нового – светлого капиталистического завтра. Ан нет! Десятилетиями создававшаяся социальная установка на коллективизм, общественные гарантии, хотя и скудный, но устойчивый прожиточный уровень сыграла у значительной части населения роль труднопреодолимого барьера на пути к будто бы легко достижимой цели. Там, где эти установки упрочились как стереотипы веры, стереотипы-лозунги («народ и партия – едины», «КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи», «коммунизм – светлое будущее всего человечества» и пр.) говорить о возможной перестройке сознания вообще не приходится. Воинственность и непримиримость членов анпиловской «Трудовой России» давали тому подтверждение. Совершенно очевидно, что изменить (тем более сломать) стереотипы – задача еще более сложная, чем вытеснить прежние установки сознания, и начинать пропагандисту надо с этих последних, не рассчитывая на скорый результат. Ну, а если все же есть необходимость в скором результате, в немедленной реакции массового сознания на текущие события (скажем, выборы, референдум, социальный конфликт)? Тогда пропаганда обращается к самой подвижной структуре массового сознания – общественному мнению. Оно, во-первых, оперативно откликается на важнейшие факты общественной жизни и, во-вторых, отличается малоустойчивым и кратковременным характером проявления. С известной степенью условности можно сказать, что формирование общественного мнения лежит в сфере пропагандистской тактики, тогда как воздействие на социальную установку – расчет стратегический, долгосрочный. В русле нашего анализа важно подчеркнуть, что основным каналом оформления общественного мнения выступают современные СМИ, вне которых невозможно сегодня говорить ни о его реальном бытии, ни о его действительной социальной силе. Повторюсь: телевидению здесь принадлежит, бесспорно, первое место. Достаточно вспомнить, как именно благодаря ТВ стремительно нарастали в российском обществе антивоенные настроения в первую чеченскую кампанию. Трупы солдат и мирных жителей, потоки лишенных крова беженцев, неопознанные тела в рефрижераторах Ростовской лаборатории, изувеченные парни в госпиталях – весь этот собирательный образ человеческих страданий решительно развернул общественное мнение против войны. И что еще более симптоматично: с началом второй кампании спохватившиеся власти стали тщательно дозировать и фильтровать экранную информацию, поступающую из Чечни. А вот пример из практики западного, американского ТВ, еще более показательный (по фактам – вопиющий). Там высокие государственные чиновники хорошо, видимо, усвоили уроки мобилизующего влияния ТВ на организацию антивоенных выступлений в конце 60-х годов, ускоривших окончание вьетнамской войны. И вот,спустя десятилетия, всплывают новые события из этой позорной эпопеи. Когда американцы стали терпеть поражение во Вьетнаме, из армии США участилось дезертирство. Бежали, в основном, в Лаос, там в джунглях создавали коммуны. В конце войны американцы послали туда бомбардировщики и разбомбили коммуны, то есть уничтожили соотечественников, с помощью химического оружия (зарина). Об этом журналисты Си-эн-эн сняли фильм с прямыми свидетельствами очевидцев. Какова же была реакция властей? Колин Пауэлл, возглавлявший в то время Комитет начальников штабов армии США, позвонил Тэду Тернеру, и тот снял уже запланированную демонстрацию документа с эфира, да еще и авторов уволил. А чтобы сохранить всю эту историю в тайне, хозяин телекомпании вручил каждому по миллиону долларов отступных. Такой вот сюжет! ххх От природы телевидение наделено способностью эффективнее других влиять на самые , казалось бы, неподдающиеся пласты массового сознаня. Мы уже достаточно подробно говорили о таком имманентном качестве ТВ, как зрелищность и вытекающая из этого преимущества иллюзия достоверности экранного образа: увиденное всегда правдоподобнее услышанного и, тем более, прочитанного. Мы указывали на такую сущностную характеристику, как систематичность (цикличность, повторяемость) общения с аудиторией: так сказать, ежедневное самовоспроизводство диалога со зрителем. Одно только это обстоятельство уже привязывает человека к экрану, ведет к формированию потребности включаться в «виртуальную реальность» ТВ. Далее. Логика и психология восприятия обусловливают следовое влияние предыдущего сообщения на последующее, так называемое последействие. Это свойство, осознанно не фиксируемое реципиентом, проявляется как на микроуровне – в восприятии, скажем, новостных выпусков, так и на макроуровне – в программном контексте. Вполне понятно, что здесь заложена еще одна предпосылка управления сознанием массовой аудитории. Наконец, мы так или иначе затрагивали тему экранной личности, ее особой роли в восприятии телевизионного текста (будь то слово ведущего, речь видного политика, реплика рядового участника ток-шоу и т.д.) Уже сам факт появления человека в кадре приковывает к себе внимание. А если это регулярное «предъявление себя», постоянное проникновение в дом, в семью, тогда общение с экранным собеседником способно перерасти в потребность, а потом и закрепиться в привычку. В этом случае через него, через такого коммуникатора можно транслировать любые необходимые источнику информации идеи. Такой коммуникатор может выступать и автором, и передатчиком чужих сообщений, но массовый зритель подобных различий, как правило, не улавливает без прямого на то указания. Экранный персонаж давно уже стал образцом для массового подражания. Как вести себя, как произносить слова и строить речь, искать и находить выход из непростых ситуаций… вообще, как и для чего жить в этом, уже нашем, реально осязаемом мире. С другой стороны, что тоже не сегодня подмечено, человека влечет прежде всего к себе подобным: располагает к себе, вызывает симпатию, сопереживание такой экранный герой, в котором угадывается некто, похожий на тебя, на твоих близких, на твою судьбу. Мастера экранного искусства много лет назад открыли для себя эту зависимость, и одним из первых – великий Чарльз Спенсер Чаплин. Создав образ-маску маленького комичного человечка-неудачника, он сразу и навсегда внушил к нему доверие и сочувствие миллионов зрителей, искренне смеявшихся и искренне рыдавших над ним в кинозалах всего мира. «Фабрика грез» тоже стала со временем отходить от прежних голливудских стандартов: миллионеров и светских дам заметно теснили продавщицы и коммивояжеры, кинобизнес решительно сокращал дистанцию между экраном и массовым потребителем. Психологическое сближение человека на экране и у экрана, доступность мотивации поступков экранного героя способствовали успеху кинорассказов о жизни «простых людей». Мировое признание итальянского неореализма – тоже из этого ряда (хотя интенции у американских продюсеров и итальянских киномастеров были противоположные: там чисто коммерческие, здесь – творческие). Психологическое сближение, достигающее высшей своей точки - отождествления с образом героя - называют идентификацией. Что за этим следует – понятно. Эллочка-людоедка по фамилии Щукина, конечно, гротеск, образчик идентификации, доведенный до абсурда. А вот широко некогда внедрявшаяся кампания «делать жизнь с кого» и по замыслу, и по воплощению была весьма серьезной. На нее работал весь потенциал советской художественной культуры, вся партийно-советская журналистика. И, если отвлечься от клинического случая с несчастным Павликом Морозовым, примеры для подражания попадались вполне достойные. Не случайно, наверное, некоторые работы советской эпохи, созданные честными художниками, так часто эксплуатируются современным телепрокатом: на фоне «ментов», «петербургских бандитов», «кротов» и прочей «убойной силы», рядом с документальными фигурантами из «Криминальной России» и «Дорожного патруля» герои недавнего прошлого ныне воспринимаются как эталоны человеческой порядочности и высокой духовности. Но такова уж природа телевидения: процесс систематического потребления программ, какими бы они ни были по содержанию, с неизбежностью приводит к количественному накоплению информации с последующим переходом в новое – оценочное, подражательное – качество, случается, правда, с противоположным желаемому эффектом («эффектом бумеранга»). Психологический ряд формирования отношения массовой аудитории к телевидению можно представить так: любопытство- интерес – потребность – привычка. Четыре-пять и более часов, проводимых у «оловяного глаза» (это – англичане) или «ящика для идиотов» (а это – американцы) ежедневно, а в уик-энды, особенно зимой, по десять-двенадцать часов – показатели анекдотичные, с точки зрения здравого смысла, тревожные – по мнению медиков, психологов, педагогов, отрадные – с позиции тех, кто использует «ящик» инструментально Отвлечемся от весьма малочисленной группы (предположительно не более 2-3%) тех, кто телевидение вообще не смотрит либо обращается к нему от случая к случаю. Весь остальной массив потенциальной аудитории можно подразделить на три категории. Во-первых, это осмысленно отбирающие в телепрограмме те ее разделы, которые связаны с интересом и потребностью на личностном уровне. Вторая группа (значительно, надо полагать, числом превосходящая первую) – та, у которой ТВ занимает существенную часть свободного времени: не менее 2-3 часов в будни и 5-6 часов в праздничные дни. Для этих телезрителей экран – не только источник информации и развлечения, но укоренившийся в сознании, преобладающий способ организации и заполнения досуга. Такой контакт с телевидением можно назвать телеманией. Наконец, третья группа, насчитывающая не менее 15-20% предполагаемой аудитории – те, кто смотрит все подряд при первой же возможности. Их отношения с экраном уже перешли в область подсознания, став привычкой, обрели автоматизм. И подобное состояние всего вернее обозначить как теленаркоманию: критичность сознания утрачена, избирательность отсутствует, срабатывает только желание немедленно «подсесть на иглу», то бишь включиться в поток «телевизионного проживания собственной жизни». Долгие годы наблюдений на оси «телевидение – зритель» накопили серьезный эмпирический материал, позволяющий судить о переходе значительной части аудитории от состояния телемании к теленаркомании, когда потребность перерождается в бездумную привычку – в навык. Ситуации лабораторные, т.е. искусственно создаваемые, и естественно возникающие показывают одно и то же: лишенный телевизора человек испытывает чувство пустоты , потери чего-то важного, дискомфорт, раздражение, доходящее порой до отчаяния. Европейские наблюдатели отмечали это во время забастовок телевизионщиков, прерывавших вещание. Американские исследователи объявляли конкурс для добровольцев: кто дольше выдержит без ТВ. Месячное отлучение для многих испытуемых оказалось невыносимым. Да и наш пожар на Останкинской телебашне, лишивший телевидения жителей Подмосковья и некоторых других районов, показал, в общем, ту же картину. Для ученых такие эксперименты – опытное подтверждение гипотез, путь к новым обобщениям и рекомендациям. Для политтехнологов, имиджмейкеров и прочих специалистов от пиара – факт неоценимый, открывающий заманчивые перспективы для любых пропагандистских манипуляций, вплоть до прямого обмана. ххх Обман. Вот такое обиходное, обытовленное слово. Однако как понятие оно введено в научный оборот и стало предметом философского и психологического изучения. Исследование российского ученого Д.И.Дубровского так и называется: «Обман. Философско-психологический анализ», первая в нашем обществоведении работа, описывающая и систематизирующая многообразные проявления этого феномена. Автор утверждает, что в любой культуре, в любом сообществе обман – настолько существенный фактор, что без его понимания и учета «вряд ли можно составить основательное представление о взаимоотношениях людей, о конкретных социальных событиях и процессах». В контекст наших размышлений о ТВ раньше всего вписывается рассматриваемая в книге Л.И.Дубровского стабилизирующая функция обмана. Ибо всякая политическая группа (партия, движение, объединение), обретя власть, заботится прежде всего о социальной стабильности. О спокойной уверенности в пору своего правления. В социуме неустоявшемся, конфликтном такая забота выходит на первый план, вооружаясь самыми разными способами обмана. В исследовании Д.И.Дубровского вырисовывается довольно безотрадная картина: альянс власти и обмана едва ли не неизбежен. Действительно, наша новейшая история – семьдесят «советских» лет и пятнадцать постсоветских – тому ли не свидетельство? «Светлое будущее», как муляж зайца на шесте – приманка для гончих во время бега по кругу. «Реформаторство» с ваучерной приватизацией сверху, с «хопрами», «селенгами», МММ и прочими пирамидами понизу и криминалом насквозь – не тотальный обман народа? И вся эта вакханалия под рекламный аккомпанемент телевидения – от ухватившего свой кусок счастья Лени Голубкова до велеречивых «народных избранников». Ваучеры, как известно, из обещанных двух «волг» превратились в бутылку водки (если кто сразу догадался продать, а не понес бумажку в «Гермес»), «мавродики» - в мусор, население – в дураков… «Стабилизационная функция обмана, - пишет исследователь, - широко используется государственными органами, средствами массовой информации, причем в самых разнообразных формах – от тщательно продуманной дезинформации (хорошо застрахованной от разоблачений) до тонких манипулятивных действий над общественным сознанием, формирующих выгодное общественное мнение, поддерживающих нужные правительству символы веры». Авторитет правящей элиты, системы правления и самого правительства – центральная, хотя и не афишируемая функция прямо или косвенно контролируемых СМИ и по целому ряду причин редко обходится без обманных действий: тактические цели всегда подчинены стратегической сверхзадаче. Обман выступает в разном обличье. Может играть роль вдохновителя («воодушевляющий обман»), может прикинуться адвокатом («защищающий обман»), может выступить гарантом («обещающий обман»). Говоря, в частности, об обещающем обмане, который сопутствует практически всем избирательным кампаниям, Д.И.Дубровский указывает на его «функциональную ограниченность определенным сроком ожидания, своего рода периодом полураспада надежы». Дальше – неизбежное ее увядание. Пропадает вера, осознается ложность обещаний, а вместе с тем «дискредитируется правящий субъект, который, правда, к этому времени чаще всего уже успевает сойти со сцены». Подставим сюда наших фигурантов от высокой политики, вспомним их предвыборные спичи и комментарии «обслуживающих» журналистов – и получим искомое подтверждение. Важным для оценки журналистской практики, смыкающейся с политтехнологией, представляется такое наблюдение исследователя: люди склонны признавать правдой то, что является лишь надеждой на правду. А эта особенность человеческой психики широко эксплуатируется в пропаганде введением в ложную, по сути, информацию доли объективных, правдивых сведений. Такая дозированная правда, прикрывающая целевой обман (один из основных приемов намеренной дезинформации, по справедливому утверждению ученого), называется полуправдой. Часто такого рода полуправда выступает и широко тиражируется по каналам СМИ, когда требуется защитить групповые, клановые интересы под видом общенародных, государственных. «Во всех этих случаях, - пишет Д.И.Дубровский, - полуправда – необходимое средство официальной лжи, инспирации выгодных режиму общественных настроений и векторов активности». Вспомним хотя бы интервью Б.Березовского в авторской программе С.Доренко на ОРТ, стенания и запугивания олигарха по поводу трагических последствий для россиян в случае прихода к власти блока Примакова-Лужкова. Апелляция к «интересам народа» понадобилась ему исключительно для того, чтобы прикрыть собственные страхи. К счастью, подобные приемы в духе старой тоталитарной пропаганды становятся, по-видимому, все менее действенны. Поворот к живой человеческой личности, утраченное почтение к абстрактным авторитетам (народ, партия, рабочий класс, прогрессивное человечество и т.д.) – хотя и медленно, но все же ведут к иному состоянию общественного сознания. «Сейчас уже трудно, - замечает Д.И.Дубровский, - выступать в роли оракула, устами которого говорит народ». От давления политического и финансового истеблишмента пытается освободиться и современная журналистика. Это и пришедшая на смену романтической «свободе слова» концепция «социальной ответственности журналиста», сформулированная в 50-е годы в США. Это и действующая во многих странах так называемая Доктрина справедливости, обязывающая предоставлять каждому подвергнутому критике право на ответ в телевизионном эфире. И принятая у нас в апреле 1999 года Хартия телерадиовещателей, пытавшаяся оградить средства массовой информации от постоянных атак со стороны Государственной Думы. Это, наконец, коллективный протест европейских журналистов, выступивших в 2001 году против нарастающего политического прессинга властей («Телевидение стремятся использовать не для того, чтобы информировать, а для того, чтобы влиять», - говорится в их заявлении). Озабоченность журналистского цеха соблюдением профессионального кодекса чести – факт сам по себе отрадный. Другое дело, что практика сегодняшнего дня равного оптимизма не внушает. Но надежда, как известно, умирает последней.
