Алексеев В

Алексеев В.В., Кабанова Е.Е.
«Новичок в военном звании»
Как и любое другое значительное историческое явление,
Отечественная война 1812 года породила довольно пространный шлейф
мемуарной литературы, в которой участники и очевидцы событий
стремились поведать об ими увиденном и пережитом. Эти мемуары уже
давно вошли в научный оборот и часто привлекаются в качестве
исторических источников. Они обладают огромным информационным
потенциалом, который используется при решении различных
исследовательских задач. Большую ценность мемуарные свидетельства
имеют с точки зрения изучения исторической психологии, поскольку в них
упоминается широкий спектр проявлений самых разных психологических
феноменов. Тем самым можно глубже вникнуть в суть той примечательной
эпохи, увидеть подспудную сторону деятельности и поведения людей,
составляющих российский социум того времени.
Само собой разумеется, что подавляющую массу составляют
воспоминания профессиональных военных, поскольку именно они
являлись главными действующими лицами боевых действий, которые в
первую очередь и находились в центре общественного внимания. Но не в
меньшей степени интерес вызывают мемуары тех штатских лиц, которые
волею судьбы оказались вовлечены в водоворот военного лихолетья,
вынуждены были надеть армейскую униформу и принимать участие в
сражениях. Благодаря их запискам можно выявить дополнительные черты
психологических типов и характеров русских воинов.
Показательны в этом отношении мемуары Рафаила Михайловича
Зотова и Петра Андреевича Вяземского. Первому в 1812 г. исполнилось 16
лет, он совсем недавно окончил образовательный курс в учебном
заведении и поступил на гражданскую службу. Второй мемуарист был
несколько старше - около 20 лет от роду. Оба были абсолютно несведущи
в военном деле и отнюдь не собирались делать карьеру на этом поприще.
Зотов прямо говорит об этом: «Кто в молодости не мечтал о красоте
военного мундира, о прелестях походной жизни и о славе бранных
подвигов?... К стыду моему должен сознаться, что мне и на ум тогда не
приходили подобные мечты»1. Точно также писал о себе Вяземский: «Ни
здоровье моё, ни воспитание, ни наклонности мои не располагали меня к
этому званию. Я был посредственным ездоком на лошади, никогда не брал
в руки огнестрельного оружия. В пансионе учился я фехтованию, но после
того раззнакомился и с рапирою. Одним словом, ничего не было во мне
воинственного»2. Тем не менее, после обнародования в июле царского
манифеста «О сборе внутри государства земского ополчения», будучи
охвачены порывом патриотического чувства, оба автора вступили в его
ряды. Зотов стал ратником Петербургского ополчения, а Вяземский –
записался в полк, сформированный в Москве на собственные средства
графом М.А.Дмитриевым-Мамоновым. Причём Вяземский поступил так,
несмотря на то, что «только что пред тем женился» и едва оправился от
тяжёлой лёгочной болезни. «Но всё это – обосновывает он мотивацию
своего поступка - было отложено в сторону пред общим движением и
важностью обстоятельств»3. В данном случае мы видим явный пример
индуцированной суггестии, которая столь характерна для моментов
эмоциональной напряжённости в критические моменты общественного
бытия.
Облачение в эффектный воинский мундир не могло не импонировать
самолюбию недавно штатских людей, пробудить у них чувство гордости
от приобщения к выполнению высокого долга перед Родиной и породить
дерзновенные честолюбивые мечты. Зотов повествует о своей твёрдой
уверенности, «что он поймает самого Наполеона»4, и, по-видимому, он не
был одинок в своих возвышенных грёзах. Каково же было юноше
столкнуться, как ему показалось, с перспективой быстрого завершения
войны; мыслью о том, что он опоздает на театр военных действий? Когда
известие о состоявшемся Бородинском сражении достигло СанктПетербурга, то новоявленный ополченец оказался в горестном смятении.
Даже спустя почти четверть века он откровенно пишет о своих
переживаниях: «Как ни радостна была мысль о таком
скором
освобождении отечества, но самолюбию нашему было очень больно:
скинуть блестящий мундир и воротиться к скромной канцелярской
чернильнице, не вынув ни разу военной шпаги из ножен и не понюхав
пороха»5. Аналогичные переживания испытал и Вяземский. В самый канун
битвы при Бородино, он в качестве адъютанта генерала
П.А.Милорадовича, прибыл в лагерь русской армии. Но в начальной фазе
баталии вдруг выяснилось, что верховая лошадь «новичка в военном
звании», как он сам себя охарактеризовал, ещё не доставлена из Москвы.
Тем временем офицеры из свиты Милорадовича разъехались по
назначенным им местам. Вяземский оказался в отчаянье: «Я остался один.
Минута была ужасная. Меня обдало холодом и унынием. Мне живо
представилась вся несообразность, вся комически-трагическая неловкость
моего положения. Приехать в армию, как нарочно, ко дню сражения, и в
нём не участвовать! Мысль об ожидавших меня насмешках, подозрениях,
толках меня преследовала и удручала. Невольно говорил я себе: «К чему
было выскочкой из ополчения кидаться в воинственные, действующие
ряды?» Мне тогда казалось, что если до конца сражения не добуду себе
лошадь, то непременно застрелюсь»6. Лишь любезность другого
адъютанта, предоставившего свою запасную лошадь, избавила
непредусмотрительного новобранца от минутной фрустрации.
Разумеется, каждый русский воин, будь то кадровый военный или
только что поступивший на службу, с воодушевлением рвались в бой,
жаждали поскорее сразиться с неприятелем. Осознание причастности к
ключевым событиям истории настраивало дух бойцов на возвышенный
лад. «Сердца наши так и кипели нетерпением крикнуть ему наше
молодецкое ура!» - отмечает Зотов. – «Предстоящее сражение всякому из
нас мечталось во сне…»7. Но, в виду отсутствия предварительной
армейской выучки, вчерашние гражданские люди, оказавшись в гуще
боевых схваток, столкнулись с совершенно непривычной для них
обстановкой. «Я так был неопытен в деле военном и такой мирный
московский барич, - вспоминал Вяземский - что свист первой пули,
пролетевшей надо мной, принял я за свист хлыстика»8. Однако страх
быстро преодолевался, характер закалялся, и робость других уже казалась
забавным казусом9.
Ежеминутная опасность быть убитым или искалеченным,
исступлённое напряжение нервов порождали самые неожиданные, порой
не совсем адекватные реакции на происходящее. Зотов описал эпизод
одного из боёв, когда подле него был убит солдат, заряжавший в тот
момент ружьё. Он уже скусил патрон, чтобы насыпать порох на полк
ружья, как был поражён насмерть. Солдат так и упал, держа в губах
надкусанный патрон. Зотов, увидев это, разразился смехом: «Я первый,
которые так недавно почти до слёз был тронут страданием умирающей
лошади, я расхохотался над торчащим во рту патроном, и все бывшие
вокруг меня солдаты и офицеры разделяли мой смех. Странная
человеческая натура!»10 Впрочем, стоит ли попрекать за это неопытного
юношу? Ведь таким своеобразным проявлением экспрессии, очевидно,
снимался стресс, в какой-то мере снижалась степень тягостной
тревожности. Правда, в конце концов, происходило привыкание к ужасам
и жертвам войны. «Сердце так черствеет за время похода, что вид людей,
замёрзших на дороге, умирающих от холода и голода, с неперевязанными
ранами, на которых заледенела кровь, почти уже не волнует. Отвернёшься
в сторону, вздохнёшь, быть может, и ловишь малейший предлог забыть об
этом скорбном и отвратительном зрелище» - констатировал другой
участник отражения наполеоновского нашествия11.
Вместе с тем возбуждение от накала боя порождало пафосный восторг
от ощущения причастности к великим свершениям. Показательны в этом
отношении слова Вяземского: «Когда ранили лошадь подо мною,
неизъяснимое чувство то радости, то самодовольствия пробудилось во мне
и меня воодушевило… Хотя, собственно, был ранен не я, а только
неповинная моя лошадь; но всё же был я в опасности и также мог быть
ранен. Я даже жалел, что эта пуля не попала мне в руку или ногу, хотя –
каюсь – и не желал бы глубокой раны, а только чтоб закалилась на мне
память о бородинской битве»12. Несколько в иной обстановке, но в чём-то
схожие переживания испытал Зотов. В сражении за взятие Полоцка в
октябре 1812 г. он получил несколько ран, в основном лёгких. Его
отправили в «госпиталь-квартиру». Произошедшее там он излагает
следующим образом: «Ввечеру принесли нам сена, соломы и несколько
грязных матрасов. Кровать была одна – и все, разумеется, уступали её
старшему. Это был наш подполковник, 60-летний старик, который был
ранен… Но добрый ветеран не хотел этого преимущества и повалился на
пол, на мягкую солому. Кровать же советовал всему обществу уступить –
мне! Какое торжество для моего самолюбия! Напрасно я с видом
скромности отговаривался, - все единогласно подтвердили решение
подполковника, и кровать отдана была мне, как наиболее покрытому
ранами. Никогда не засыпал я в таких приятных мечтах, с таким гордым
удовольствием»13.
Большое впечатление на мемуаристов произвели проявления
армейского товарищества. В разгар Бородинской битвы Вяземский
оказался в опасном положении из-за своего внешнего вида. Дело в том, что
мундир Мамоновского полка, который он носил, был несколько
своеобразным и совершенно неизвестным в русской армии. По цвету
мундирного сукна и большому, обтянутому медвежьим мехом киверу с
высоким султаном его легко могли перепутать с вражеским французским
обмундированием. Незнакомый русский офицер поспешил предупредить
об этом, сказав, «что кивер мой может сыграть надо мной плохую шутку».
На растерянную фразу Вяземского, «что нельзя же мне бросить кивер и
разъезжать с обнажённой головой», отреагировал другой кавалергардский
офицер, который предложил ему фуражку из запасного багажа14. Благодаря
этому Вяземский избежал нелепой смерти от рук своих же соратников по
оружию. Подобную взаимовыручку отмечал также Зотов. При
наступлении холодов в ноябре месяце он остался без тёплой шинели,
поскольку ранее пожертвовал её раненному батальонному адъютанту.
Тогда ротный командир отдал собственный овчинный тулуп 15. Не следует
забывать, что уровень достатка простых строевых офицеров был невелик.
Каждый предмет одежды или обихода был у них на счету. Поэтому такие
поступки, безусловно, являются актами самопожертвования.
Таким образом, упомянутые выше мемуары содержат интересные
данные о различных психических состояниях, которые переживали в ходе
перипетий военного времени обыватели, вдруг ставшие комбатантами.
Изучение описанных ими проявлений эмоционально-чувственной сферы в
сравнении с другими свидетельствами, относящимися к иным
историческим эпохам, позволяет выявить психологические инварианты и
архетипы, которые присущи поведению людей в экстремальных условиях
войны.
Зотов Р.М. Рассказы о походах 1812-го года. // России двинулись сыны: Записки об
Отечественной войне 1812 года её участников и очевидцев. М.: Современник. 1988. С.
462.
2
Вяземский П.А. Воспоминание о 1812 годе. // России двинулись сыны: Записки об
Отечественной войне 1812 года её участников и очевидцев. М.: Современник. 1988. С.
440-442.
3
Вяземский. Указ. соч. С. 441.
4
Зотов. Указ. соч. С. 464.
5
Там же. С. 465.
6
Вяземский. Указ. соч. С. 442.
7
Зотов. Указ. соч. С. 471, 475.
8
Вяземский. Указ. соч. С. 442.
1
Зотов. Указ. соч. С. 479.
Зотов. Указ. соч. С. 478.
11
Чичерин А.В. Печальное предуведомление. // России двинулись сыны: Записки об
Отечественной войне 1812 года её участников и очевидцев. М.: Современник. 1988. С.
440-442.
С. 526.
12
Вяземский. Указ. соч. С. 444.
13
Зотов. Указ. соч. С. 488.
14
Вяземский. Указ. соч. С. 443-444.
15
Зотов. Указ. соч. С. 492.
9
10