SALEM
реклама
Автор: д.и.н., профессор В.Н. Земцов SALEM Эту старуху в высоченной валлийской шляпе и цветастой шали я увидел на открытке в одном из магазинчиков городка Хай-он-Вай. От старухи исходила какая-то необъяснимая сила, сила старости. Старости, которая связывает нас с прошлым и делает нас частью вечности. Но было в старухе и еще что-то. Точно не помню, но, по-моему, мне тогда показалось, что это был образ старого, и очень подлинного, Уэльса. (Так ли это в действительности? До сих пор не могу точно сказать.) Розовощекий продавец (я так и не понял, валлиец он или англичанин, а может быть, и еще кто-то: здесь, в Хай-он-Вае, на границе Англии и Уэльса, кого только не встретишь!) благодушно что-то сказал мне не очень понятное. Я переспросил. Он, поняв во мне иностранца, просто вытащил откуда-то из шкафа, стоявшего за ним, большую репродукцию той же картины. По тому, как он бережно ее доставал, зажатую между двух стекол, и по тому, что она выглядела до почтенности старой, я понял, что мне предлагается нечто особенное, как заезжему гостю, у которого в карманах может водиться тысяча-другая фунтов или долларов. Много позже я понял, что видел действительно раритет, возможно когда-то засиженный мухами, но от этого ставший еще более ценным – то была репродукция начала ХХ в., которая досталась какому-то счастливчику, собравшему должное количество «билетиков» из-под оберток мыла Lever Brother’s, подобно тому как сегодня коллекционируют пробки из-под кока-колы, дабы получить желанный приз. Но в тот необыкновенный миг, когда мне предлагалось стать обладателем бесценной реликвии, я только пожал плечами и сказал, что, пожалуй, лучше возьму открытку. Она отливала глянцем и как нельзя лучше подходила по размерам к моей полукочевой жизни, а по цене – к моим возможностям русского джентельмена. Толстощекий продавец не подал виду, как он во мне разочарован, бодренько вручил открытку, сунув ее в конверт и приняв от меня 20 «пи» с неизменным “Thank you”. Брызнув в ответ таким же “Thank you” и положив открытку в свою походную сумку, я бросился дальше по магазинам Хай-он-Вая, чтобы нервно бегающим по нескончаемым стенам книг взглядом выхватывать названия фолиантов, сглатывать слюну, вдыхать дурманящий запах книжной пыли, приходить в восторг и оседать, в жуткой истоме, размазываясь по полу, убиваемый сознанием того, что все это не увезти с собой. Именно – не увезти! Как будто у меня было 500 фунтов, чтобы купить хотя бы с десяток изданий! Окружавшая меня публика вела себя по-разному. Кто-то так же, как и я, только глазел по сторонам и с глупой улыбкой ходил между книжных утесов, но немало было и, что называется, завсегдатаев – они бодро общались с продавцами, что-то быстро просматривали, покупали или же отказывались от предложений. Некоторые из букшопов были специализированными, а один из них даже (о, чудо!) продавал восточно-европейскую литературу. Он был на отшибе, но благородный Хью, который привез сюда всю нашу небольшую, но очень интернациональную компанию (японка, финка, два англичанина, немка Клара и, наконец, русский), смело повел свой чудный белый джип туда – через какую-то речку, мимо изгородей и полей. Да, подбор книг в этом магазинчике оказался более чем случайным – разрозненные тома Л.Толстого и Чехова, учебники русского, польского и чешского. Отдельно, в шкафу, стояли редкие английские издания, из которых бросился в глаза хорошо известный мне как наполеоноведу красный томик Э.Лабома, изданный в 20-е гг. XIX в., но и стоивший сообразно… Из всех богатств восточноевропейской (и не очень восточно-европейской) литературы я выбрал 50копеечную брошюру 1927 г. «Учебник валлийского языка». По цене и по моей скаредности это было как раз то, что нужно! В тот день была и еще одна покупка – возле парковки, перед самым отъездом, забежав в магазин старых фото, где рядом со стопками фотографий викторианских леди и джентльменов красовались не очень старые фото мужских и женских половых органов (причем мужской орган был безобразно опавшим и съежившимся), я ухватил три фото конца XIX – начала ХХ в. Два из них – потому что были дешевыми до невозможности; одно – по наущению свыше. На этом фото был бодрый усатый молодой человек, петлицу одежды которого украшал ландыш. Только к позднему вечеру, заехав в Брекон и осмотрев по дороге замок в Лландовери, мы оказались дома – в гнусном, но, как показалось, таком домашнем Лампетере. Дотащившись до своего коттеджа, называемого мною не иначе как White House, я рухнул на кровать и закрыл глаза. Сразу представилась та старуха, в черной валлийской шляпе, картинку с которой я купил в Хай-он-Вае. Достав из сумки свои немногочисленные, по-русски дешевенькие, трофеи, я начал рассматривать эту открытку. Художник определенно изобразил какую-то валлийскую церковь, но на стене которой почему-то были часы. Прихожане находились, видимо, в ожидании начала службы – седовласый старик в размышлении о чем-то подпирал голову рукой, молодой человек уронил голову на руки, также сосредоточенно о чемто думал, на передней скамейке, стараясь держаться прямо, замерла в молчании старушка в высоченной шляпе. Но все внимание, конечно же, концентрировалось сразу на главной фигуре – медленно идущей, держась за перегородку, старой женщине с желтоватым морщинистым лицом и красными веками глаз. Ее внутренняя сосредоточенность в сочетании с, хотя и необычным, но, без сомнения, щегольским видом (ослепительно-белый чепец, черная шляпа, подвязанная черным бантом, цветастая красно-желтая с вкраплениями голубого и сдержанно-зеленого цветов, огромная шаль, демонстративно сжимаемая в согнутой руке церковная книга) выдавали в ней старуху, для которой то, как она выглядит, стало главным выражением самого факта ее существования. Картина, с которой была сделана репродукция, называлась “Salem” – «Псалом». Но так же называлось знаменитое поселение в Массачусетсе, где в XVII в. прогремело известное дело о ведьмах. Такое же название, как я справился в маленьком атласе Британии, бывшем со мной, имело селение в Северном Уэльсе. Из текста на обороте я узнал, что, оказывается, это была хорошо известная картина, написанная неким С. Кёрноу Воспером (S.Curnow Vosper), корнуэльцем, в 1908 г., изображающая часовню «Салем», и далее – непроизносимые и нечитаемые для меня тогда валлийские названия, из которых я только понял, что это где-то в Гвинеде. Надпись на обороте поведала, что, согласно легенде, эта леди на переднем плане была выбрана художником как центральная фигура из-за ее яркой цветной шали. Но старая леди так возгордилась, что явился сам дьявол, и черты его можно разглядеть в складках шали у ее согнутой в локте левой руки. Немедленно вперив свой взор в указанные складки и повертев открытку в руках, я смог только с большим трудом уловить черты того, кто явился бедной старушке. Секунду помедлив, я прикрепил открытку на большой доске над кроватью, где была пришпилена дюжина других картинок и бумаг. Ночью мне приснилась моя покойная бабка, Ираида Алексеевна. Была она в русском темном цветастом платочке. Сложив руки на коленях, она смотрела на меня, желая что-то сказать. Лицо ее, продолговатое и в морщинах, было как-то напряжено. Потом она исчезла, а я остался один среди каких-то русских могил. Впереди возвышалась церковь, но какая-то странная, показавшаяся мне одновременно и православной белой церквушкой, и огромным католическим собором, и еще чем-то, но церковным, храмовым… Могила моей бабки, как я знал, - там, в церкви, гдето слева. Войдя туда и увидев могильные плиты, я почему-то сразу вышел в левые двери и вновь оказался на русском кладбище, продолжая искать могилу то ли моей бабки, то ли свою собственную, но так и не нашел. «Это от одиночества», - подумал я, проснувшись. Взгляд мой упал на валлийскую старуху на стене: «И из-за тебя… Господи, как же ты похожа на мою бабку Ираиду!» - промелькнуло тотчас же в голове. Открытку я со стены не снял. И правильно сделал. Эта история только начиналась. Через несколько дней, в Аберистуите, чудном городке на берегу Ирландского моря, куда я ездил работать в Национальную библиотеку Уэльса, я увидел открытку с картины, как сразу безошибочно понял, того же самого художника, Кёрноу Воспера, «Базарный день в Уэльсе». Валлийская старушка, в такой же валлийской шляпе, но в маленькой коричневой, видно, что старенькой, шали вынимает из корзины яйца и кусок масла. Ее шляпа чуть не достает до потолочной балки. Справа потолок подпирают большие напольные часы (времени 25 минут второго). По половине стены тянутся полки с аккуратно выставленной на всеобщее обозрение фаянсовой посудой, белой и голубой; какие-то скляночки; слева скамья, вероятно служащая одновременно и сундуком; по центру – маленький столик, на который довольная и умиротворенная старушка выкладывает нехитрые покупки. Эта картина заняла место рядом с той, что была куплена в Хай-он-Вае. А в воскресенье в Лампетере была ярмарка, что-то вроде блошиного рынка. Всюду в коробочках были навалены, казалось, те самые скляночки и тарелочки, которые я увидел на картине. Продавались корзинки, подобные той, с которой старушки ходили на базар 100 лет назад. А сколько было старых зеркальцев, щипчиков, подсвечников, а главное, - связок старинных ключей, которые уже ничего не открывали, и замков, которые, если что-то и запирали, то в той, давно ушедшей, валлийской жизни… Радостно было в солнечный воскресный день, вот так, просто, ходить по рынку, разглядывая то мало кому уже нужный товар, то продавцов – простоватых, но с хитринкой, валлийцев, то тех, кто играл роль покупателей, но сам почти ничего не покупал, а только перебирал медные чайники, крутил в руках старые замки и, подобно мне, просто радовался жизни. И все же в тот день я кое-что купил. Это был набор деревянной игрушечной мебели, сфарганенной каким-то местным умельцем. Мебели валлийской! Почти что той, которая была на картине Кёрноу Воспера у старушки в доме. Особенно хороши были напольные часы! Их крышечка, где должны были висеть гири, открывалась. Прекрасный шкаф для посуды – игрушечная валлийская старушка могла бы расставить там все свое богатство. Стол, стул, скамеечка. Но ко всему этому прилагался еще и рояль с открывающейся крышкой! Забавно было бы увидеть эту валлийскую старушку из деревянного дома, втаскивающую в тесную комнату с дубовыми перекладинами потолка, за которые цеплялась шляпа, еще и рояль, купленный по случаю в базарный день в каком-нибудь Кармартене! Все же от этой игрушечной мебели веяло чем-то очень добрым, милым и чуточку наивным. Ее я решил подарить, когда вернусь домой, своей маленькой племяннице. Может быть, очарование старого Уэльса заденет немножко и ее? Дней через пять возле моей «коморки папы Карло» показался Хью. Он был, как всегда, по непонятному приветлив и расположен. «Почему я так ему нужен?» - все время спрашивал я себя и не находил ответа. Сидеть у меня в комнатке не было никакой возможности и поэтому я сразу пригласил его сойти вниз, на кухню, где как раз никого не было. Однако Хью все же успел окинуть взглядом мое жилище и, зацепив глазом картинки на стене, узнал вездесущую валлийскую старушку. - Ты знаешь, кто эта старая леди? – осведомился я у него, когда мы спускались по лестнице. - О, да! Это картина “Salem”! Я был в тех местах, где она жила. - Кто? - Да та самая, настоящая, old lady, которая на картине. Я даже видел книгу, в которой все описывается: и как ее писал художник, и кто была эта старуха, и все те, кто там изображен! - Really?! – произнес я, как мне казалось, с неподдельным интересом. За несколько месяцев пребывания в Британии мне уже удалось научиться подражать интонациям, с которыми аборигены британских островов произносят это слово. Пожалуй, после слова “stupid” (ведь я чаще вращался в молодежной среде), оно было самым здесь распространенным. - Да, и кроме того, я вскоре собираюсь ехать в Харлех. Говорят там интересно, есть на что посмотреть. Замок. Ты ведь любишь замки, Vlad? Мы могли бы заехать в Лланфер, где эту старушку похоронили. А может, - пока точно не знаю, - съездить и к той часовне, что изображена у художника. Уходя от меня минут через 20, Хью, что-то вспомнив, сказал, что видел книжку об этой old lady в нашей университетской библиотеке. - Кажется, она так и называется, “Salem”, - сказал он после секундных раздумий. Стоит ли говорить, что на следующий день я уже держал небольшую книжку Тала Вильямса в руках. Она называлась “Salem” с подзаголовком поваллийски “Y Llun a’r Llan”, по-английски – “Painting and Chapel”. На обложке была та самая картина, висевшая у меня на стене, но только несколько большая. На моем варианте часы были видны не полностью и, главное, не было «куска» справа, где сидела еще одна женщина в шляпе и с ребенком, и бородатый старик, опустивший в задумчивости голову на крепко сжатые руки. Я жадно начал читать, и мне открылась история старухи и того, как она обрела бессмертие. Ее звали Сиан Оуэн (Siân Owen). Иногда вместо валлийского имени Сиан использовали английский вариант – Джейн, а фамилию меняли на Джонс (в Уэльсе того времени замужние женщины нередко продолжали носить девичью фамилию). Родилась она в 1837 г. возле местечка Мэсигарнет (Maesygarnedd), на одинокой, затерянной в валлийской глуши ферме. Значительно позже она перебралась в окрестности Лланфера, в Форд Грос (Fford Groes). В 1893 г., когда ей было 56 лет, она овдовела и, как можно понять, вместе со своим братом, Уильямом Сионом (или Джонсом) и сестрой Мэри, стала жить в небольшом коттедже при баптистской часовне в Кефнкимерай (Cefncymerau), к юго-востоку от Лланфера. Жизнь ее не была легкой – она прожила 34 года во вдовстве, а два ее внука погибли в Первую мировую войну. «Господи, - подумал я тогда, - ведь и моя бабка Ираида родилась в глухой деревне Медвега в Вятском крае, была принята в семью деда 17-ой, осталась вдовой в 40 лет, уехала из деревни в город. Но прожила во вдовстве не 34, а 44 года! Правда, то, что в «диком, деревенском» (“wild, rural”) Уэльсе пришлось на конец XIX – начало ХХ в., у нас целиком будет в веке двадцатом. В 1902 г. один художник, Сидней Кёрноу Воспер, часто заходивший в часовню Кефнкимерай, предложил Сиан Оуэн, ее брату и другим за 6 пенсов в час позировать ему для картины, которую он решил написать. Художник был уже не очень молод – 35 лет. Родом из близкого валлийцам по духу Девона, да, кроме того, был женат на валлийке Констанс Джонс из Мертир Тидфила, в Южном Уэльсе. Вместе с женой они часто отдыхали недалеко от Харлеха, и Кёрноу Воспер нередко бродил по валлийским селениям, делая зарисовки из местной жизни. По-видимому, то, что Кёрноу Воспер увидел в Мертир Тидфиле, - быстрый рост индустрии (этот город к 1861 г. стал самым населенным в Уэльсе; в нем жило 50 тыс. человек) и сопряженные с этим неизбежные кризисы (падение железнодорожной индустрии во второй половине XIX в. больно ударило по этому городу; а в 1900 г. знаменитый Кейр Харди был избран именно от Мертир Тидфила в качестве депутата в Палату общин) – заставило его искать то, что еще оставалось, но быстро исчезало, от старого патриархального, «настоящего», Уэльса. Подобно валлийцам, корнуэлец Кёрноу Воспер остро почувствовал ту ностальгию, которая была разлита в Уэльсе всюду по уходящей в прошлое, и такой милой сердцу, старой доброй и простой жизни. Когда-то Кёрноу Воспер готовился стать архитектором, но позже, поняв, что его призванием является живопись, прошел обучение в итальянской Парме, в Calarossi Academy. В 1915 г. его избирают в Королевскую академию Западной Англии, и он будет выставляться как в Лондонской королевской академии, так и в Парижском салоне. Он умрет в 1942 г., вполне респектабельным и признанным творцом. Однако подлинную, бессмертную, славу принесла ему одна-единственная картина, выполненная акварелью, - “Salem” – которую в 1909 г. за сотню гиней (не так уж и мало) приобретет лорд Левехьюльм (Leverhulme), и она позже окажется в Lady Lever Art Gallery, неподалеку от Ливерпуля. Семейство Леверов, производившее мыло, использует репродукцию с этой картины в рекламных целях. Покупатели должны были купить мыла на 7 фунтов, собрать «ваучеры», вынутые из мыльных упаковок, и получить на них цветную репродукцию картины. Так фигура старушки стала появляться в домах жителей Британских островов, став для многих неизбежным атрибутом домашней обстановки, а значит чем-то родным и близким. Особые чувства к пожилой леди из ушедшего прошлого стали испытывать валлийцы, не только оставшиеся жить в Уэльсе, но и покинувшие свою землю в поисках лучшей доли. Благочестивая атмосфера нонконформистской часовни как нельзя лучше отразила ушедшее в прошлое спокойствие стародавней валлийской жизни, в которой столь значительную роль всегда играла фигура жены и матери. Представляю, у сколь многих валлийцев, покинувших отчий дом, щемило сердце и накатывались на глаза слезы, когда они останавливали свой взор на репродукции с этой картины. Возможно, где-то в эти годы ктото разглядел в складках цветастой шали нашей героини некое лицо дьявола. Уверяют, что узор на шали образует его рог, складки – глаз и нос, а бахрома – его бороду. Здесь же заговорили, что картина является не чем иным, как комментарием и иллюстрацией к греху тщеславия. Ведь часы на стене показывали без нескольких минут 10, когда все уже собрались, и перед началом утренней службы воцаряется молчание. Наша старушка намеренно подошла позже других, дабы обратить на себя внимание собравшихся своей новой красивой шалью, которая так контрастировала с темными одеждами всех остальных. Некоторые комментаторы договорились до того, что Кёрноу Воспер якобы стремился замаскированной фигурой дьявола показать тщеславность и лицемерие некоторых нонконформистов. Но так ли это? Без сомнения, все разговоры о скрытом подтексте картины весьма способствовали ее популярности. Люди без устали рассматривали складки шали, крутили и вертели репродукцию картины, спорили и доказывали друг другу свою правоту. Но сохранившиеся наброски фигуры Сиан Оуэн и собственные слова Кёрноу Воспера однозначно говорят о том, что все эти предположения, родившиеся потом, вовсе не соответствовали его замыслу. В 1988 г. был обнаружен вариант картины “Salem”, несколько отличный и, главное, немного меньший по размеру по сравнению с тем, который хранится в Lady Lever Art Gallery. Эксперты подтвердили подлинность открытой недавно картины и пришли к выводу, что она первоначально была приобретена родственником жены Кёрноу Воспера, солиситером из Мертир Тидфила Франком Джонсом. Ну что ж, теперь есть две картины. Это тем более радует, что в 2005 г. работа Кёрноу Воспера стала предметом разгоревшегося спора между деятелями Национальной партии Уэльса в лице Оуэна Джона Томаса и руководителями Национального музея Ливерпуля, которому сейчас принадлежит Lady Lever Art Gallery. Мистер Томас призвал «вернуть» картину, ставшую символом и иконой Уэльса, на ее родину. Национальный музей Ливерпуля наотрез отказался это сделать и даже заявил, что картина не может быть перевезена куда бы то ни было даже на короткий срок для экспонирования. «Картина представляет собой акварель и в высшей степени уязвима, так что у нас в данный момент нет планов кудалибо ее отправлять», - заявила Шарон Гранвиль, представитель Ливерпульского музея. Но кем же были другие люди, изображенные на картине? Внизу, под часами, уронив голову на руки, сидит настоятель салемской часовни Роберт Вильямс. Рядом с ним, полузакрытая фигурой главной героини, - Лаура Вильямс из Ти’н-и-Бюарт’а (Ty’n-y-Buarth), что возле Лланфера. Прислонился спиной к стене и подпирает левой рукой голову – это Оуэн Джонс, которого чаще называли Оуэн Сион, из Карлег Кох’а (Carleg Coh). Старушка в красной шали, задумчиво сжавшая руки на коленях, не имела конкретного прототипа и натурщицу. Она была, что называется, «собирательным образом». Справа, маленький мальчик, - это Эван Эдвард Ллойд, а рядом с ним – его мать – Мэри Роуленд. Наконец, бородатый старик, ожидающий начала службы, - это брат Сиан Оуэн Вильям Джонс (или Сион). Замечательно, что шаль, в которой написана Сиан Оуэн, не её. Шаль была позаимствована у миссис Вильямс, жившей в доме священника Харлеха. Говорят, что у Кёрноу Воспера были трудности с изображением шали, так как старушка имела привычку неожиданно начинать ёрзать и дёргаться. В конце концов, отчаявшись, художник для изображения шали установил куклу, которую в шутку прозвали «Лайзой Джонс», и которую, конечно же, убирали ночью в субботу, накануне воскресных собраний в часовне. Ожившая на картине история столетней давности заворожила меня. «Неужели я увижу те места, где жила Сиан Оуэн, ее могилу, а может быть, и эту часовню?!» - спрашивал я себя. Наконец, через неделю Хью сообщил, что на следующий день он едет в Харлех и готов взять с собой несколько человек. Погожим июньским утром мы отправились к Сиан Оуэн. Путь оказался не близкий. Вначале часа полтора мы ехали к той трассе, что ведет вдоль берега моря на север, к Аберистуиту. Вдохновленный поездкой, я, как мог, пересказывал Хью, с которым сидел рядом на переднем сиденье, сюжеты из прочитанной мною книжки о “Salem”, которые он, впрочем, мог припомнить и без меня. Когда промчались мимо Абрерона и начали приближаться к Аберистуиту, все, кроме Хью конечно же, вперили взоры в море, время от времени отрываясь от этого занятия, когда оно скрывалось за холмами, деревьями и домами. На душе было светло и радостно. Не углубляясь в Аберистуит, который все хорошо знали, мы устремились дальше на север, через небольшие городки, через Махинлет, который мне так и не удалось как следует рассмотреть (там, говорят, сохранился дом, в котором великий Овэйн Глиндур собрал в 1404 г. валлийский «парламент», дабы придать легитимности своим усилиям установить господство над Уэльсом; здесь он был коронован как Принц Уэльса; в том же, 1404 г/, он захватил замки Аберистуита и Харлеха). Дальше, чтобы срезать большой кусок дороги, проходившей по берегу, Хью решил ехать через горы – прямо на Долгелау. Солнце уже взошло высоко, туман давно рассеялся, и среди высоких зелено-коричневых холмов перед нашими взорами слева от дороги открылся необыкновенный вид на небольшое горное озеро и вершину Кадер Идрис (Cader Idris)! «Боже, как красиво!» - произнес я по-русски. Сидевшие в машине цокали языками и охали: “Beautiful! Lovely! Wonderful!” Финка Хана-Мария ёрзала на месте и вытягивала шею, стараясь побольше ухватить и насытиться фантастическим видом, маленькая японочка по имени Мику, заявившая мне в Хай-он-Вае, что она будет вторым в Японии знатоком валлийского языка, откровенно визжала. И даже тяжеловатая немка Клара не скрывала своего восторга, не забывая время от времени втягивать в себя сопли. Только белобрысый английский студент в бордовом пиджаке стиляжного вида упрямо сохранял вид равнодушного ко всему пресыщенного сноба. Вскоре мы оказались в Долгелау. Переехав две речки (одна из них, как я понял, была Ардидви, превращавшаяся слева от дороги в огромный эстуарий), машина Хью понесла нас вновь к берегу Ирландского моря – к Бармуту, который мне, как и Макинлет, тоже не удалось толком рассмотреть. Все это с лихвой восполнялось великолепными видами: слева – синего моря, справа – пологих валлийских гор, за вершины которых зацепились облака. - Диффуис (Diffwys), – сказал Хью, указывая на ту вершину, которая была поближе. – Там, за ней, самая высокая, хоть и пологая, - это И Ллетр (Y Llethr). Я здесь бывал в прошлом году, ходил пешим маршрутом. Бесподобно! Да, вид был сказочный. Казалось, что страницы Толкина материализуются на глазах. «Вот тот край, в котором люди черпают вдохновение! Разве могут здесь рождаться бесталанные люди?» - спрашивал я себя. «Могут, - ответил я себе через минуту. – Та бедность, которая здесь была раньше, да еще и проступает сегодня чуть ли не на каждом шагу, особенно в сравнении с Англией, конечно, отупляла и унижала человека». Эти мысли я даже не стал развивать далее. Виды слева были так хороши! Песчаный берег, приветливое море, легкий бриз, гнавший маленькие парусники, - все воплощало идею вечного радостного покоя и светлого счастья. «Если и были здесь, в Уэльсе, горе и нужда, - это в прошлом», бодро заявил я себе. Рядом с нами, слева от дороги, бодро бежал небольшой поезд. Солнце блистало на его чистых окнах. Какой-то ребенок махал нам рукой. Часа через полтора, после того как мы проехали Бармут, машина Хью оставила за собой городок Лланбедр с его несколькими церквушками, десятком домов, как мне показалось, 18 – 19 веков, спокойным зданием гостиницы (“Victoria Inn” – успел прочесть я на вывеске) и въехала в желанный для меня Лланфер. Мы свернули вправо от главной дороги и через две минуты остановились возле местной церкви, окруженной каменной оградой. За ней виднелись старые, и не очень, кладбищенские камни. Здание церкви было сложено из серых, грубо обработанных камней, и не имело обычной для англиканских церквей башни-колокольни. - Где-то здесь, - сказал Хью, - слева от церкви, могила той old lady. Вот она! То был простой могильный вертикально поставленный камень, на котором значилось имя “Jane Owens” и была какая-то непонятная надпись на валлийском языке. Много позже, в книге Алана Робертса я нашел подтверждение, что здесь лежала именно она, Сиан Оуэн, старуха с картины Кёрноу Воспера. Автор книги к тому же описал, как в один дождливый день работница местной почты, находящейся неподалеку от церкви, на противоположной стороне дороги, специально заперла свой «офис» и проводила его сюда, чтобы показать эту могилу. «Если даже люди и не знают ее, Сиан Оуэн, по имени, - скажет автор, - они с ней знакомы». Мы вошли в церковь, освященную в честь Св.Марии. Одна из многих, старых деревенских церквей, которых я уже к тому времени повидал немало. Демонстративная англиканская простота, которой придает особый аромат и очарование бережно хранимая старина. Благодаря этому все британские церкви неповторимы и по-своему уникальны. Вот и здесь, под алтарем церкви в Лланфере, лежал один из классиков валлийской литературы, Эллис Винн (Ellis Wynne, 1671-1734). Он родился в этих местах, неподалеку от Харлеха (совсем недавно бывшего объектом столкновений круглоголовых и кавалеров), среди моря и завораживающих воображение гор долины Ардидви. Он происходил из известного в этих краях валлийского рода, да еще имел и ирландских предков. Так что рано или поздно эта густая кельтская кровь не могла не проявить себя. Пробыв некоторое время в Оксфорде, он избрал карьеру священнослужителя, подвизаясь вначале при церкви Лландануг (Llandanwg), а затем, с 1711 г., здесь, в Лланфере, стал ректором. Среди прочих его сочинений, как правило, религиозного толка, истинную славу принесли ему «Видения спящего барда» (“Gweledigaetheu y Bardd Cwsc”), опубликованные впервые в 1703 г. «В один прекрасный вечер теплого и мягкого лета я решил взобраться на одну из гор Уэльса, с подзорной трубой в руке, чтобы бросить свой слабый взгляд и увидеть окрестности, дабы чуть получше разглядеть их неясные очертания». Так начал Эллис Винн эту историю. «Сквозь ясный, разряженный воздух и спокойный мерцающий жар смог увидеть я далекую, ту, что значительно дальше Ирландского моря, волшебную сцену. Наконец, когда мои глаза до предела насладились прелестью, окружавшей меня, а солнце достигло своих западных границ, я лег на дерн, погруженный в размышления о том, сколь волшебны и приятны в сравнении с моей собственной землей те земли, что в отдалении, те восхитительные равнины, которые я смог разобрать только мельком; и как прекрасно было бы разглядеть их получше, и как счастливы те, кто там, в отличие от меня и таких как я… Так, от долгого блуждания моих взоров, а позже – от моих мыслей, пришла усталость, и под покровом усталости пришел добрый господин сон…» Не правда ли, поэтично? Так и видишь этого валлийца-священника, взбирающегося в погожий летний день на одну из гор долины Ардидви, затем наслаждающегося великолепием чуть облачного неба над синим Ирландским морем, и, наконец, уставшего, засыпающего на благословенной Господом зеленой душистой траве! Однако первое впечатление от книги оказывается обманчивым. Перед взором спящего Барда по очереди разворачиваются видения Мира, наполненного всевозможными пороками, видения Смерти, стремящейся стать неизбежной благодаря Фатуму и Времени (но даже в этих видениях Бард встречается с Мерлином и Талиесином!) и видения Преисподней, вообще стирающей и уничтожающей Всё. Сомнений нет: Эллис Винн был хорошо знаком с английским переводом великой сатиры, созданной в начале XVII в. испанцем Франсиско Гомесом де Кеведо. Сюжет взят оттуда. Но только сюжет. Винн облек в него дух пуританских добродетелей, осуждавших пороки и бесправие, царившие в тогдашнем Уэльсе. Но главное то, что сам стиль и ни с чем не сравнимое кельтское воображение были свои, неподражаемо валлийские. Да и пороки, им осуждаемые, были теми, которые он видел вокруг себя именно в Уэльсе в конце XVII – начале XVIII в. Верно далек был тот, ушедший, кажущийся нам столь добрым и простым, когда мы смотрим на картину “Salem”, мир от идеального… Нам предстояло еще увидеть ту самую, столь знаменитую, часовню, которая ныне олицетворяет сказочный мир старого Уэльса. Хью, прильнув к карте, которую возил с собой в машине, через две минуты заявил, что нам лучше возвратиться назад, к Лланбедеру, и проехать оттуда немного на восток, по направлению к самым высоким в этой местности горам – Риног Фаур (Rhinog Fawr), Риног Фах (Rhinog Fach) и И Ллетр (Y Llethr). Мои юные сотоварищи неохотно поплелись к машине. Все, понятно, уже устали до чёртиков, и всем безумно хотелось есть. Я же был в состоянии нервного радостного возбуждения и, напрочь забыв о еде, готов был взобраться хоть на И Ллетр! Вскоре, только въехав в Лланбедр, мы, не углубляясь в городишко, свернули налево и начали взбираться по небольшой дороге в сторону вздымавшихся впереди гор. Вся земля, слева и справа от нас, была поделена живыми или каменными изгородями на не очень большие участки. На них мирно щипали травку белые овцы, на шерсти которых красовались огромные цветные пятна – красные, синие, зеленые… Это были метки, поставленные их владельцами, и мне до сих пор остается непонятным, как можно удалить эти огромные пятна с шерсти, когда происходит стрижка овец. Верно, здесь есть какой-то секрет. Кое-где были разбросаны фермерские одинокие небольшие домики, сложенные из камня или сланца, сельские службы… Но людей я почти не заметил – одного или двух, не более. Угодья тянулись, как я понял, вплоть до самых гор, усеянные малюсенькими беленькими кусочками ваты – овцами. Мы пересекли по мосту небольшую речку, сделали пару поворотов, заметили блеснувший справа небольшой водопад, и – оказались возле нескольких каменных строений, находящихся по обе стороны дороги. Это было местечко Кефнкимерай. Кроме нас вокруг не было видно ни души. - Где же церковь или, как там ее, часовня?! – воскликнул я. - Вот она! – безошибочно указал на вытянутое слева от дороги, с виду обычное, старое (позже я узнал, что его построили не так уж и давно – в 1850 г.) каменное здание, Хью. Единственное, что его отличало от деревенских ферм, это то, что оно было достаточно большим и явно не приспособленным под сельскохозяйственные нужды. - Баптистские часовни такие, - пояснил Хью. – У них ни крестов, ни колоколен. У баптистов все проходит проще, чем в англиканской или (здесь Хью поморщился) в католической церкви. Люди просто приходят пообщаться, послушать проповедь, почитать псалмы. Еще минуты две Хью убеждал нашу небольшую компанию во всех преимуществах простой, не связанной с формальными институтами и обрядами, церкви. «Вот зачем мы здесь! – как молния промелькнула у меня в мозгу мысль. – Как я сразу не понял. Иезуит!» Впрочем, рассуждения Хью о вере оказались недолгими. Голодные и явно уже безразличные ко всему, кроме еды, немецкие, английские, японские и финские физиономии моих спутников заставили его поспешить к двери часовни в тщетной надежде найти кого-нибудь из местных обитателей и попросить показать здание изнутри. Все было тщетно! Жаль… Сегодня я могу только по картине “Salem” представить внутренности этой сказочной часовни. А может и хорошо: эта часовня для меня все еще остается не до конца прочитанной, чудесной и загадочной, книгой. Она продолжает завораживать и манить к себе. Как сам Уэльс, чуть узнанный, но оттого еще больше волнующий душу и воображение, подобно тому, как та старуха на картине, вызвавшая у меня в душе неосознанные ассоциации с моей бабкой и родной русской землей. Потом мы ехали назад к Лланбедеру, мчались, оставляя позади нескончаемые поля и бесчисленных овец. В Харлехе мы наконец-то перекусили, побродили (уже только ради приличия) по замку и отправились домой, прикатив туда в полной темноте. Через много лет, уже в России, и уже прочитав книгу Эллиса Винна, углубившись в историю жизни моей бабки и ее далеких-предалеких предков, я листал брошюру Алана Робертса о валлийских кладбищах. Из нее я, наконец, понял, что же было написано на могильном камне Сиан Оуэн. То был один из псалмов (119:107). По-валлийски, на языке, на котором говорила Сиан Оуэн, он пишется так: “Cystuddiwyd fi yn ddirfawr: Bywha fi, O Arglwydd yn ôl dy air”. По-русски: «Сильно угнетен я, Господи; Оживи меня по слову Твоему».
