Гуторов В.А. Мир, война и равновесие сил в античной

В.А. Гуторов
Мир, война и равновесие сил в античной классической традиции: методологические и
терминологические аспекты.
Тот факт, что самые ранние формы теоретической рефлексии о международных
отношениях возникают в древнегреческой, а впоследствии и в древнеримской политической теории и историографии, не может вызывать сомнений ни у одного серьезного исследователя. Вопрос состоит в том, в какой степени эта рефлексия является уникальной и
в какой степени она предопределила традицию интерпретации международных отношений в последующие эпохи. Древние Греция и Рим как рабовладельческие цивилизации
имеют целый ряд общих черт с государствами древнего Ближнего и Среднего Востока, с
Индией и Китаем. При всей уникальности античной культуры мы не можем считать, что
«общие законы культурного и политического развития выразились в наибольшей чистоте
с наибольшей ясностью именно в истории только этих народов»1. С всемирноисторической точки зрения история этих народов составляет важнейшее звено между
древним Востоком и средневековой Европой и это во многом определяет ее своеобразие.
Оба передовые народа античного мира принадлежали к одной и той же арийской расе, которая вместе с вступлением на историческую арену мидян и персов становится во главе
всемирной истории после продолжительного периода господства семитов в Средиземноморье. Но различие между греками и римлянами было весьма существенным, что отразилось и на восприятии ими международных отношений. То общее, что их объединяло – это
идея свободы, выросшей из традиций жизни в гражданской общине.
Как и для общественного сознания большинства исторических народов, проблема
войны и мира была для греков и римлян одной из наиболее основополагающих. Поскольку война была основным состоянием жизни древних обществ, естественно, чрезвычайно
важной является фиксация того момента, когда греки и римляне начали ощущать ценность мира.
В греческой мысли идея мира (eirene) в условиях полисного партикуляризма с характерной для него «войной всех против всех» стала приобретать актуальность уже в архаическую эпоху. В «Теогонии» Гесиода (ст. 901 сл.) Эйрене является одной из Ор – дочерей Зевса и Фемиды. Ее сестры – Эвномия и Дика олицетворяли соответственно «благозаконие» и справедливость. Учитывая то огромное значение, которое эти понятия играли в истории греческой политической мысли, сам факт олицетворения и перевоплощения
1
Кареев Н.И. Общий ход всемирной истории. СПб., 1914 , С. 49.
Гесиодом этих идей в божественной генеалогии является более, чем знаменательным. Гесиоду, например, явно подражает Пиндар, когда в своей XIII Олимпийской оде (ст. 6 сл.)
он напоминает о том, что возле «счастливого Коринфа» живет Эвномия и ее сестры Дика
и Эйрене – «золотые дочери» Фемиды. Такое сопоставление, по мнению многих специалистов, показывает, что уже в архаическую эпоху мир у греков ассоциировался с прекращением или приостановкой военных действий между полисами и одновременно - упорядочиванием отношений внутри гражданского коллектива. Мир отождествляется с порядком, основанным на справедливости и приносящим благосостояние. В этом своем качестве он представляет собой равным образом моральную и политическую ценность.
Великий греческий комедиограф Аристофан в двух своих комедиях «Мир» и «Второй мир», от которых дошли только небольшие фрагменты, также олицетворяет мир. В
первой из них, поставленной в 421 г. до н.э. и отражающей заключение Никиева мира, которым завершился первый этап Пелопоннесской войны, горожанин Тригей отправляется
на поиски мира и бог Гермес открывает ему, что Эйрене сброшена Полемосом (Войной) в
глубокую пещеру. Перекличка с Гесиодом и Пиндаром очевидна. Между VIII и VI вв. до
н.э. Эйрене представляется в греческой поэзии и изобразительном искусстве как олицетворение божественного дара или обожествление высшей моральной ценности и человеческого идеала, сохранявшего в дальнейшем на протяжении столетий одни и те же атрибуты: дочь богини правосудия и мать богатства, источник благодеяний и праздной радости. Эйрене соединяется также с хорошим правлением и процветающим сельским хозяйством. Но если олицетворение мира можно считать давней греческой традицией, этого
нельзя сказать относительно юридического и политического значения этого понятия.
В 1916 г. немецкий филолог Б. Кайл утверждал, что термин «eirene» изначально и
вплоть до Царского (Анталкидова) мира 386 г. до н.э. означал условие фактического отсутствия войны, т.е. состояние мира, но никак ни мирный договор2. Концепция Кейла исходила из «неюридического» понимания этого понятия. Ее смысл состоял в том, что значение временного перерыва в состоянии войны было обычным для международных отношений того времени. В дальнейшем эта теория получила чрезвычайно широкое распространение среди антиковедов3.
Однако найденная в начале 1970-х гг. спартанская надпись с договором между
спартанцами и этолийцами позволяет утверждать, что уже в V в до н.э. слово «eirene» использовалось для обозначения юридически оформленного договора, к которому прилагалСм.: Keil B. ΕΙΡΗΝΗ. Eine philologische-antiquarische Untersuchung // Berichte der Sächsischen Geschichte der
Wissenschaft. Leipzig, 1916, 68, S. 2, 4.
3
См.: Zampaglione G. L’idea della pace nel mondo antico. Torino, 1967; Romilly J. de. Guerre et la paix entre cités
// Problèmes de la guerre en Grèce ancienne. Paris, 1968 и др.
2
ся специальный текст трактата4. Изучение других надписей, предшествующих 386 г. до
н.э., подтвердило предположение о том, что термин «eirene», наряду с значением фактического отсутствия войны или идеального состояния, означал также «мир, регулируемый
формальным трактатом» или просто «мирный договор» и как бы располагался рядом с
терминами «spondai» (священное перемирие, вооруженное перемирие, пакт между государствами) и «synthekai» (межгосударственное соглашение)5. Эти выводы, основанные на
исследовании официального языка и эпиграфических данных, по крайней мере, частично
поставили под вопрос гипотезу Кайла о войне как нормальном и общепринятом состоянии в сознании греков, что предполагало отношение к миру как к перерыву в военных
действиях, выраженное в понятиях «spondai», «synthekai» и «ekecheria», которые использовались для обозначения соглашения любого типа, даже наиболее шаткого и кратковременного.
Новизна, привнесенная «Царским миром» 386 г. до н.э. (по гречески – koine eirene),
связана не с длительностью мира, закрепленного договором, который рассматривался не
как временный, но, по крайней мере, подразумевалось, что он будет «вечным». Новым
было то, что условия мира 386 г. имели многостороннюю основу и как таковые обладали
возможностями для дальнейшего развития. Это было соглашение, заключенное не в форме специального договора. Оно декларировало установление нового международного порядка, охватывающего не отдельные договаривающиеся стороны, но все государства –
большие и малые, в том числе, и те, которые не участвовали в войне. Оно было основано
на общих принципах и представляло собой правовую декларацию, имеющую значение для
всех и выходящую за пределы частных интересов отдельных государств. Все эти элементы превращали мир 386 г. в нечто совершенно новое для древнего мира и в чем-то схожее
с современными концепциями Лиги Наций и ООН.
Прежде, чем рассмотреть вопрос о дальнейшем развитии идеи общего мира между
386 и 338 гг. до н.э., а также ее распространении в эллинистическую и римскую эпохи,
следует отметить тот факт, что ее предвосхищение уже просматривается, начиная с VII в.
до н.э., в соглашениях, предусматривающих условие избегать применения определенных
видов оружия, как, например, это было в соглашении между Халкидой и Эретрией в ходе
так называемой Лелантинской войны, засвидетельствованном поэтом Архилохом (fr. 3
Diehl) и на стеле в храме Артемиды (Strabo X, 1, 12 – 448) или в гарантиях невмешательства в случае распространения эпидемии, как это было в договоре между Аргосом и СпарСм.: Sordi M. Dalla “KOINE EIRENE” alla “PAX ROMANA” // La pace nel mondo antico. A cura di Marta
Sordi. Milano, 1985, P. 4.
5
Ibid. P. 5.
4
той, причиной которого был спор о пограничной местности Кинурии (договор заключался
на 50 лет – Thuc. V, 42,2). Соглашения такого типа формировались внутри общих святилищ, амфиктионий - священных союзов городов, объединенных для совместного отправления культа и урегулирования спорных вопросов (например, Дельфийская амфиктиония,
объединявшая 12 государств, представители которых ежегодно собирались весной в
Дельфах и осенью - в Антеле близ Фермопил). Эти соглашения были не двухсторонними,
но многосторонними и сопровождались (на уровне дельфийской амфиктионии) взятием на
себя обязательств не разрушать городов, входящих в объединение, и не лишать их воды
даже во время военных действий. И только в 386 г. до н.э. в результате всеобщей усталости, вызванной бесконечными войнами за гегемонию, лидеры ведущих греческих государств пришли к мысли придать юридически-правовую форму всеобщему международному соглашению.
Тот факт, что koine eirene, или «Царский мир» был результатом компромисса, достигнутого между Спартой, игравшей в ту пору роль гегемона в Греции, и персидским царем Артаксерксом III и, следовательно, учитывал интересы, в первую очередь, спартанцев
и персов, ни в коей мере не умаляет новизны и оригинальности международного соглашения.
Этот договор, сохранившийся у Ксенофонта, имеет характер абстрактной правовой
декларации: «Царь Артаксеркс считает справедливым, чтобы ему принадлежали все города Азии, а из островов – Клазомены и Кипр. Всем же прочим эллинским городам, большим и малым, - должна быть предоставлена автономия, кроме Лемноса, Имброса и Скироса, которые по-прежнему остаются во власти афинян. Той из воюющих сторон, которая
не примет этих условий, я вместе с принявшими мир, объявляю войну на суше и на море и
воюющим с ними окажу поддержку кораблями и деньгами» (Xen. Hell. V, 1, 31).
Первым, кто был вынужден принять условия договора, оказались Фивы, представители которых первоначально отказались предоставить автономию беотийским городам
и согласились это сделать только перед лицом угрозы вторжения спартанцев во главе с
Агесилаем.
Два неразделимых элемента – правовая декларация и ее вооруженные гарантии –
лежали в основе успешного применения условий договора и дальнейшей эволюции провозглашенных в нем принципов. Было совершенно очевидно, что правовая декларация не
имела бы никакого смысла, если бы не были продемонстрированы воля и способность заставить с ней считаться. Koine eirene не был и не мог быть невооруженным миром. С этим
пунктом было связано и решение создать орган, наделенный правом предоставлять гарантии и предпринимать на законном основании вооруженные акции в защиту мира.
Рассмотрим некоторые формулы более подробно. Формула -«всем же прочим эллинским городам, большим и малым, - должна быть предоставлена автономия», которую
мы встречаем и в римский период, не была изобретена для утверждения диктата персидского царя или Спарты, но отражала изначальный, фундаментальный принцип полисной
государственности6. Например, она лежала в основе Пелопоннесского союза с самого
раннего периода его существования и стала исходным пунктом антиафинской пропаганды
Спарты в эпоху Пелопоннесской войны. Утверждение этого принципа в античности равнозначно утверждению формулы «защита прав человека» в наши дни. Собственно, греческим эквивалентом «прав человека» было провозглашение двух принципов – autonomia и
eleutheria, т.е. внутренней и внешней свободы.
Эта формула нередко провозглашалась на словах, но нарушалась на деле. На этой
двусмысленности и был основан мир 386 г. до н.э., рожденный из компромисса между
Персией и Спартой. Оба государства воспринимали автономию и свободу в смысле, выгодном им в тот или иной момент, т.е. как инструмент разрушения планов враждебной
стороны (например, беотийцев) и защиты собственных интересов, а также интересов городов, подписавших договор. На разъяснении этой «двусмысленности» строилась отныне
и пропаганда Афин. В частности, они создали свой второй морской союз именно на основе принципов автономии и свободы. Это обстоятельство отразилось в «хартии союза» знаменитом декрете Аристотеля, в котором специально подчеркивалось, что эти понятия
не являются чистыми абстракциями: «пусть же город, являющейся свободным и управляющийся по собственным законам, имеет такое государственное устройство, какое он пожелает, не принимая ни гарнизона, ни правителя и не платя никакого налога» (Syll.3 , 147,
1, 19).
После ослабления договорных отношений, вернее, их выхолащивания в период
между 375 и 371 гг. до н.э. Афины накануне битвы при Левктрах берут на себя инициативу в деле утверждения принципов koine eirene, призывая объединиться с ними всех тех ,
кто желал участвовать в Царском мире и заключая новые договоры со многими греческими полисами, включая Спарту. После Левктр такой договор был заключен в конце 371
начале 370 гг. до н.э. Он основывался на тех же принципах, но с той только разницей, что
был уже, по большей части, направлен против подвергшихся разгрому спартанцев. Сохранившаяся у Ксенофонта декларация теперь звучала так: «Я буду верен присланным царем
условиям мира и постановлениям, принятым афинянами и союзниками. Если кто-нибудь
6
См., например, историю с арбитражем Коринфа в пользу Платей в 519 г. до н.э. (Hdt. VI, 108,5)
пойдет походом на один из городов, принесших эту присягу, я окажу последнему посильную помощь» (Xen. Hell. VI, 5, 2).
На этой же основе мир был вновь подтвержден в 362 г. до н.э. после битвы при
Мантинее, когда разбитыми оказались фиванцы, победившие спартанцев при Левктрах, но
затем столкнувшиеся с объединенным фронтом последних с афинянами. Правда, Спарта в
этот договор не была включена, поскольку на желала признать свободу и автономию Мессении.
За пределами такого типа развития остается только koine eirene 346 г. до н.э., который был заключен не союзом полисов, но в рамках амфиктионии под эгидой македонского царя Филиппа II. В нем не упоминались ни свобода, ни автономия (см.: Diod., XVI,
60,3). Договор был основан на почитании (eusebeia) святилища и означал попытку вновь
придать актуальность одной из древних форм сосуществования полисов на основе сакральных принципов и, следовательно, за пределами принципа автономии.
В 338 г. до н.э. после разгрома общегреческих сил при Херонее Филипп вновь вернулся к использованию классических принципов koine eirene на основе их дальнейшего
развития. Об этом говорят и найденный в новое время эпиграфический текст (Syll.3, 260 =
Tod 177), и сохранившаяся псевдодемосфеновская речь (Dem., XVII), в которой, в частности, воспроизводится формула, в дальнейшем подтвержденная его сыном Александром в
336-335 гг. до н.э. (т.е. после убийства Филиппа). Эта формула базируется на подтверждении государственного устройства, существовавшего в государстве к моменту заключения
мира. В ней запрещались присуждение к смерти и изгнанию, конфискация имущества
против законов, имевших прежде силу, передел земли (anadasmos tes ges), а также освобождение рабов и любые попытки навязывать городу возвращение изгнанников с помощю
силы оружия. В договоре провозглашалась свобода мореплавания для всех присоединившихся государств и запрещались конфискация торговых кораблей и любые акты пиратства, а также заход военных кораблей в гавани государств-участников договора.
Принципы автономии и свободы продолжали подтверждаться Александром, но
уже в 334 г. до н.э. после начала персидского похода, когда были освобождены малоазийские города, эти принципы превратились в милостивый дар царя, освобождавшего полисы
от налогов, от гарнизонов и от своего личного вмешательства в их внутренние дела. Вместе с тем, провозглашенное Александром на Олимпийских играх 324 г. до н.э. решение,
касавшееся всех изгнанников, которым было позволено вернуться в свои города, сопровождалось приказом правителю Греции Антипатру возвращать их, если понадобится, даже при помощи силы (Diod., XVIII, 8,4). Это решения показывало, что македонский царь
отныне рассматривает эллинов как своих подданных, которые были им «освобождены» от
персидского царя. Автономия и свобода становятся не правом, но даром Александра.
С 324 г. до н.э. koine eirene не существует более для Александра и Антипатра
(Diod., XVIII, 17,7; 18,1). В декларациях и политических договорах, сопровождавших
борьбу диадохов после смерти Александра, провозглашение автономии и свободы вновь
становится фундаментальной составной частью международной политики. Наглядным
подтверждением этого факта являются декларации 319 г. до н.э. Деметрия Полиоркета от
имени Филиппа Арридея и маленького Александра (сына Александра Великого и Роксаны) (Diod., XVIII, 56,1), а также прокламации 315 г. до н.э. Антигона Монофтальма,
направленные против Кассандра (Diod., XIX, 61,1 sq.). В 307 г. до н.э. то же самое делает и
Птолемей Лагид, чтобы не отстать от Антигона (Diod., XIX, 62; XX, 46,6). В 311 г. до н.э.
был заключен договор между Кассандром, Птолемеем Лисимахом и Антигоном для окончательного раздела ожидаемых каждым территорий и гарантировании автономии греков.
В этом договоре, как и в других соглашениях диадохов, свобода и автономия греков всегда выглядят как дары высшего господина, вызванная благодеянием уступка. И все же
мир был немыслим без этих понятий. Они, как и прежде, продолжали ассоциироваться с
восстановлением права и гарантией совместной жизни греков.
После победы Фламинина над Филиппом V Македонским в 196 г. до н.э. было провозглашено освобождение греков, на этот раз, от имени римского сената. Формально это
было сделано в правовой декларации в духе koine eirene следующим образом: «Римский
сенат и полководец с консульской властью, Тит Квинкций, победив в войне Филиппа и
македонян, даруют свободу коринфянам, фокидянам, локрам, эвбейцам, ахеянам фтиотидским, магнетам, фессалийцам, перребам, предоставляя им не содержать у себя гарнизонов,
не платить дани и жить по отеческим законам» (Polyb. XVIII, 46,5).
Весьма характерно, что эту декларацию Фламинина глашатай был вынужден повторить дважды на Истмийских играх, настолько невероятной она сначала показалась грекам. Римская декларация, таким образом, не отличается от прокламаций персидского царя
Артаксеркса от 386 г. до н.э. или диадохов. Различие заключалось в том, что материковые
греки, подчиненные Македонии, были римлянами «приняты под покровительство» (accepti in fidem), что и придавало данной римской формуле панэллинский характер, близкий
по смыслу идее koine eirene.
Рассмотрим теперь второй конституирующий элемент этой идеи – вооруженные
гарантии. По условиям мира 386 г. до н.э. гарантом становился персидский царь, взявший
на себя обязательство защищать мир в случае его нарушения. На деле протагонистами
(prostates) мира выставили себя спартанцы, которых финансировал царь. Согласно усло-
виям мира, которые были подтверждены в 371 г. до н.э. накануне битвы при Левктрах,
каждому государству предоставлялось право на добровольную вооруженную поддержку
того полиса, который, подписав договор, впоследствии подвергся агрессии. Однако уже
после Левктр, согласно условиям афинского мира, право на вооруженное вмешательство
было дополнено клятвенным обещанием поддерживать соответствующее государство, на
которое напали. То же самое произошло и после Мантинеи в 362/1 гг. до н.э. Мир 338/7 гг.
до н.э. (т.е. после Херонеи) уже не предоставлял греческим полисам право защищать других от агрессии. Теперь решение должно было приниматься на совместной ассамблее делегатов (синедрионе) и утверждаться гегемоном, т.е. Филиппом. Тем самым сошла на нет
республиканская формула boethein te eirene (оказывать содействие миру). Панэллинский
синедрион в Коринфе, функции которого были очень схожи с функциями Лиги Наций и
ООН, был отныне призван предотвращать и прекращать всякие попытки нарушения мира.
С 205 г. до н.э., как только Рим стал внедряться в греческую систему koine eirene,
формула мира ep’autonomia, т.е. «во имя сохранения независимости» греческих государств, давала ему возможность вмешиваться в военные конфликты, что, в конечном итоге, привело к римскому завоеванию Греции и эллинистического Востока. Но следует подчеркнуть то обстоятельство, что греческая формула вооруженных гарантий мира, основанная на принципе права, полностью соответствовала римскому менталитету и хотя бы
частично отвечала римской идее, которую выражала формула accipere in fidem. Греческий
эквивалент латинского слова fides – pistis всегда означал взаимное обязательство между
победителем и побежденным, гарантированное клятвой. Напротив, у римлян (это засвидетельствовано, например, у Полибия – Polyb. XX, 9,12) понятие in fidem se dedere означало
«сдача на милость», тогда как receptio in fidem означало односторонний свершившийся
акт, когда, после передачи победителю оружия и всего, что относится к «человеческим и
божественным делам», тот принимал побежденных под свою власть.
Провозгласив, что принятые под римскую длань города стали свободными и автономными, что они не должны содержать гарнизонов и платить налоги, римляне, используя
терминологию в духе koine eirene, на самом деле практиковали собственный стариннейший обычай (mos), предписывающий им применять imperium к тем, кто подпал под их
власть. Тем самым старинный обычай, упомянутый Титом Ливием в начале его «Истории» (I 38,2) в виде традиционной формулы, допускал возможность ассоциации таких
терминов как pax (мир) с imperium (власть), лежащих в основе Pax Romana.
Прежде чем остановиться подробнее на этом термине, который в качестве устойчивого выражения впервые появляется у Сенеки7, и который, в любом случае, отражает
7
Ср. у Ливия – pax cum Romanis (XXXVI, 29,11), т.е. «мир с римлянами».
имперскую концепцию, необходимо остановиться на этимологии самого слова pax, которая является, впрочем, вполне прозрачной8. У Дионисия Галикарнасского (VI, 95,2 sq.)
pax рассматривается как эквивалент eirene9. У этого же автора упоминается и договор
между римлянами и латинами, где слово pax означает «вечный договор», который будет
длиться «до тех пор, пока небо и земля будут сохранять то же положение» (VI, 95,2). Разумеется, в договор были включены и пункты о взаимной помощи в случае агрессии, о
разделе добычи и торговле.
Концепция мира, выраженная в архаической формуле pacere, появляется в Риме
уже в V в. до н.э. в «Законах XII таблиц». Она ведет происхождение из религиозной сферы, что отражается в формуле pax deum и pax divom, а также в искупительной формуле
pangere clavum (буквально «забивать гвоздь»), восходящей к традиции основания Капитолийского храма (Liv. VII, 3, 5), т.е. к дореспубликанскому периоду, когда заключались договоры с этрусками.
Как уже отмечалось выше, Pax Romana появляется у Сенеки в его сочинении «О
предвидении» (De providentia. – IV, 14) и является синонимом термина imperium
Romanum, означающего пространство, на котором живет гражданское население, которому империя обеспечивает мир10. Было бы в высшей степени несправедливо не упомянуть
знаменитой инвективы римского историка Тацита, воспринимавшего Pax Romana как выражение лицемерия и коварного империализма, но это означало бы бросить ложный свет
на реальный исторический процесс, когда за два века – от Августа до Марка Аврелия –
мир действительно был обеспечен для всей Европы и Средиземноморья. В этот период в
рамках Римской империи были достигнуты мирное сосуществование народов без этнической дискриминации и интеграция свободного населения в составе римского гражданства
на основе согласия и возможностей для образованных классов туземного населения принимать участие в управлении, а также гарантий для бедных слоев не подвергаться произволу со стороны местных богатеев и перспективы для всех, включая рабов (положение
которых в первые века империи было вполне сносным), продвигаться вверх по социальной лестнице.
Конечно, конфликты постоянно возникали на границе, римляне бесконечно вели
захватнические войны. И все же Тацит с чрезмерным пессимизмом вкладывает в речь одного из британских военных вождей Калгака следующие слова: «Расхитителям всего мира
Существительное pax обычно сопоставляют с глаголом pangere – вколачивать, вбивать.
В сообщении о foedus Cassianum. У Полибия в описании второго договора между Римом и Карфагеном
такая аналогия также является очевидной (Polyb. III, 26,6).
10
Ср.: гордое восхваление Вергилием в «Энеиде» (VI, 851-852) исторического призвания римлян «принудительно навязывать закон в целях установления мира» (pacique imponere morem).
8
9
(raptores orbi), им уже мало земли: опустошив ее, они теперь рыщут по морю; если враг
богат, они алчны; если беден – спесивы, и ни Восток, ни Запад их не насытят; они единственные, кто с одинаковой страстью жаждет помыкать и богатством, и нищетой; отнимать, резать, грабить на их лживом языке зовется господством; и создав пустыню, они говорят, что принесли мир» (Tac. Agricola, 4 ХХХ, 4).
Приведенные выше слова, вероятно, лучше применять к некоторым эпохам истории римской республики, а не к первым векам империи. Как известно, один из важнейших
элементов «завещания Августа» состоял в том, чтобы избегать голого экспансионизма. Но
в любом случае, несмотря на крайне отрицательный смысл приведенного выше пассажа, у
Тацита, как и у Вергилия или Сенеки, imperium и pax неразделимы.
В эпоху Антонинов Плиний, оценивая правление императора Траяна и превознося
его заботу о городах, портах, гаванях и т.д., пишет, в частности, и о том, что «он в результате такой деятельности настолько перемешал различные народы, что любой человек,
находясь где-либо среди любого народа, думал, что он родился повсюду» (Plin. Pan. 29,2).
Плинию вторят и другие его современники. Особенно цветисто воспел воцарившийся при
Траяне мир неизвестный оратор, речь которого «К императору» дошла до нас под именем
Аристида.
В римской политической мысли уже с республиканского периода мир постоянно
сопоставлялся со спокойствием и свободой11. В императорскую эпоху легенда о воцарившемся при Августе спокойствии (Tranquillitas Augusti) во II в. нашла отражения в монетной чеканке в эпоху правления Антонина Пия. И, наконец, с победой христианства в речах римского папы Льва Великого оформляется комплекс идей, связанных с понятием
Pax Christiana. Внутри этого комплекса понятия pax и imperium также оказываются неразделимыми12.
Таким образом, на протяжении существования всей античной цивилизации мир и
хорошее управление являются нерасторжимыми ценностными понятиями – от Эйрене,
сестры Эвномии у Гесиода до Pax Romana у Сенеки (отождествлявшего мир с римской
империей, за пределами которой существуют только анархия и варварство) и Pax Christiana у Льва Великого, который ассоциируется в его речах с духовной субстанцией, символизирующей истину Христа и твердость апостольской веры.
Например, в одной из «филиппик» Цицерона - pax et tranquilla libertas (Cic. Phil., II, 44, 113)
См.: 82 речь 29 июня 441 г. (Sermo 82), в которой понятие imperium истолковывается в смысле мирного
распространения христианской эры, олицетворяемой престолом апостола Петра в Риме. Соединение pax и
imperium в данном контексте означают твердость веры, опирающейся на мощь римского оружия.
11
12
В том, что касается римской традиции, речь до сих пор шла, скорее, о традиционном для римлян (как и для греков) восприятии войны и мира, отразившегося, в частности,
в международных договорах. Теперь же необходимо остановится подробнее на одном из
важнейших аспектов гарантий мира, который в истории международных отношений на
протяжении уже нескольких столетий рассматривается в рамках концепции «равновесия
сил». Вполне естественной в этом плане выглядит постановка вопроса о том – насколько
данная концепция соответствовала античной традиции восприятия политики.
В европейском антиковедении по данному вопросу существуют диаметрально противоположные точки зрения. Еще в 1868 г. крупнейший немецкий историк Т. Моммзен
писал в своей «Римской истории» о том, что «древний мир не знал равновесия наций»13.
Историки ХХ в., хотя и не были столь же категоричны как Моммзен, в целом рассматривают идею равновесия сил как позднеантичную 14. Г. Браунерт, признавая, что идея «подвижного равновесия сил» между крупными державами появляется в античный период,
отрицает тот факт, что эта идея была ключевой даже в эпоху эллинизма15. С другой стороны, современные авторы часто говорят о «системе равновесия» для того или другого периода античной истории, приводя соответствующие места из греческих историков и ораторов, свидетельствующие о том, что сама мысль о balance of power была сформулирована уже в классический период16. Например, Х. Шмитт, автор обширной статьи «Полибий
и равновесие сил», на наш взгляд, справедливо подчеркивает, что основная трудность при
решении этого вопроса состоит не столько в недостаточности античных источников,
сколько в смутности интерпретации самого понятия «равновесие»17.
По мере того, как в Западной Европе нового времени равновесие сил постепенно
выдвигалось на передний план международной политики, оно стало получать и теоретическое осмысление, в том числе, и в области международного права. Вопрос примерно
ставился так: существует ли право, связанное с поддержанием равновесия и, следовательно, соответствует ли нормам права объявление войны нарушителям равновесия. К этим
соображениям обычно присоединялись моральные и пацифистские идеи, сильно влияв13
Mommsen Th. Römische Geschichte. Berlin, 1868, I 5, S. 790.
См., например: M. Treu в Historia, 1954, 3, S. 42 со ссылкой на работу: Scala R. von. Die Studien des
Polybios. Stuttgart, 1890, I, S. 318 f., в которой эта идея приписывается самому Полибию.
14
15
См.: Historia, 1964, 13, S. 80, 81, 89-91, 104.
См., например: Rostovtzeff M. Die hellenistische Welt, Gesellschaft und Wirtschaft. Stuttgart, 1955, Kap. IV;
Bengston H. Griechische Geschichte. München, 1969, S. 399 ff.
16
См.: Schmitt H.H. Polybios und das Gleichgewicht der Mächte // Polybe. Neuf exposés suivis de discussion. Genève, 1973(4). Entretiens sur l’antiquité classique. Publiés par Olivier Reverdiu. Tome XX, P. 67 sq.
17
шие как на постановку теоретических вопросов, так и на превращение вышеупомянутого
понятия в средство пропаганды.
Равновесие, конечно, является объектом права, вернее, оно является одной из
предпосылок, на которых право покоится. Равновесие не может быть орудием пацифизма
или же основой политической морали, поскольку оно не представляет собой «ценности в
себе». В новое время этот принцип не был оформлен в виде философской идеи, но возник,
до известной степени, спонтанно в результате эмпирического наблюдения за успешной
политикой некоторых государств. Таким образом, политика равновесия сил существовала
задолго до того, как она была теоретически сформулирована. Как справедливо отмечал М.
Мандельбаум, «европейские державы в действительности не планировали свою внешнюю
политику таким образом, чтобы добиваться равновесия между собой. Коалиции, которые
создавались, чтобы помешать усилиям [некоторых держав] доминировать на континенте,
возникали не в соответствии с какой-либо великой общеевропейской схемой, но, скорее, в
результате нескоординированного преследования каждым из государств своих собственных интересов, определяемых в гораздо большей степени охраной независимости, а не
стремлением к расширению собственных границ. Равновесие сил было непреднамеренным результатом этих индивидуальных устремлений. Руссо описывал это как разновидность механического чуда: “Действительная европейская система воистину обладает солидным запасом прочности, который поддерживает ее в беспрестанном движении, не
разрушая. Равновесие, существующее в отношении мощи различных членов европейского
сообщества, является в большей степени произведением природы, чем искусства. Оно
поддеживается без усилий таким образом, что, как только оно накреняется к одной из сторон, оно очень быстро восстанавливается на другой”. Равновесие можно сравнить с действиями рынка в классической версии экономики. Индивидуальный эгоизм, т.е. поиск
личной выгоды производит всеобщую гармонию...»18.
Итак, в основе политики равновесия сил изначально лежали практический расчет,
выработка практических рецептов, сводящихся к тому, чтобы выжить, удержать власть и,
если возможно, ее увеличить. То, что государство стремится перед угрозой растущей власти соседа заключать союзы с другими государствами, является вполне естественной реакцией, которая обнаруживается время от времени и у древних народов. Такого рода инстинктивные попытки, может быть, и не заслуживали бы специального внимания, если их
не сопоставлять с возникшими позднее стремлениями превратить систему равновесия в
долговременный фактор регионального, а затем и мирового порядка. В XVIII в. такая си-
18
Mandelbaum M. The Fate of Nations. The Search for National Security in the Nineteenth and Twentieth Centuries. Cambridge, Cambridge University Press, 1988, P. 8-9.
стема была разработана К. Вольфом в работе «Jus gentium methodo scientifica pertractatum»
(1749 г.), а в первой половине XIX в. Ф. фон Генцем, секретарем Меттерниха. «То, что
обычно называют политическим равновесием, - отмечал он, - представляет собой такой
договор (Verfassung) между находящимися по соседству государствами, которые так или
иначе поддерживают связи друг с другом, когда ни одно из них не может добиться независимости или же посягнуть на права другого без существенной опасности или ущерба
для самого себя»19.
Для достижения такого состояния должны существовать определенные предпосылки, например, когда ни одно из государств не является настолько сильным, чтобы
навязать соседям свою гегемонию. Для равновесия не требуется, чтобы державы, находящиеся в определенном политическом противоборстве, были одинаково сильны, поскольку
равновесие не является эквивалентом равенства. При наличии небольшого перевеса сил в
определенном пункте государство, обладающее меньшими ресурсами, может утвердить
свои права перед более сильным соседом. Для этого необходима воля к превращению совокупности государств в систему стабильного равновесия. Такая ситуация возникает тогда, когда одно из государств приходит на помощь более слабому, чтобы уравновесить
растущую силу более мощного соседа. Именно с этой целью создаются коалиции, включающие новые силы в политическое пространство, формируются буферные государства,
но иногда происходит и аннексия маленьких государств, если этого требуют интересы
равновесия. Нарушение прежних договоров о союзе также иногда оказываются необходимыми. Последнее весьма наглядно свидетельствует о том, что «политика равновесия»
чужда какому бы то ни было сентиментализму и проявлениям политических эмоций.
Выше уже отмечалось, что теоретическая рационализация принципа равновесия
сил возникла, прежде всего, из наблюдений за реализацией этой политики государствами
среднего ранга. Именно так ее формулировал итальянский историк Гвиччардини на основе анализа политики флорентийских Медичи или же Ф. Бэкон, наблюдая за принесшими
успех шахматными ходами, с помощью которых Тюдоры смогли сначала добиться равновесия, лавируя между Францией и Испанией, а затем и превратить Англию в державу первого ранга. В разные исторические периоды Англия использовала европейское равновесие
как для стабилизации, так и для экспансии и увеличения собственной мощи. Мысль о том,
что государство для поддержания равновесия, должно стремиться к самоограничению,
Gentz F. von. Fragmente aus des neueren Geschichte des politischen Gleichgewichts in Europa (1806). Цит. по:
Schmitt H.H. Op. cit. P. 69.
19
часто появлялась у поздних теоретиков. На практике, однако, эта идея имела мало значения.
Итак, политика равновесия в более примитивной или, наоборот, более утонченной
форме использовалась всегда и не ограничивалась исключительно новым временем. Для
изучения этой политики в античный период необходимо, прежде всего, сформулировать
следующий вопрос – существовало ли когда-либо в древности такое международное политическое пространство, которое делало бы необходимым использование данного принципа? Например, можно говорить о политическом равновесии, достигнутом уже в XIV
или XIII вв. до н.э. на Среднем и Ближнем Востоке между Египтом, хеттской державой и
месопотамскими государствами или же о равновесии между эллинистическими державами в III в. до н.э. Параллельно шло и теоретическое осмысление такого рода практики для
превращения ее в надежное орудие внешней политики. Но главным, конечно, является материальная основа, т.е. существование определенного политического пространства. Характеризуя особенности подхода к решению этой проблемы греками классической эпохи,
Дж. Баклер (Урбана), в частности, отмечал: «Равновесие сил было концепцией, которую
греки хорошо понимали, но редко когда могли полностью реализовать на деле. Более того,
на практике применение этой идеи страдало равным образом от недостатка политических
принципов и целей, более далеко идущих, нежели те, которые были направлены на выживание тех или иных государств и рост их могущества. Одним из главных результатов проявления амбиций различных государств и слабости этой политической системы часто бывало создание непостоянных союзов. Более того, эта неустойчивость нередко становилась
результатом простой целесообразности. У греческих государств не было ни надежных
друзей, ни непримиримых врагов; и хотя многие государства имели традиционные узы
дружбы или вражды с другими, эти связи никогда не были столь прочными, чтобы создать
надежную базу для проведения внешней политики. Эта ситуация сделала отношения между государствами причиной беспорядков и смут, которые представили саму идею равновесия сил как фактически нереализуемую на протяжении сколько-нибудь продолжительного периода»20.
Несмотря на очевидную справедливость мнения Дж. Баклера, которое разделяют
многие специалисты, при оценке проблемы равновесия сил в античную эпоху следует, тем
не менее, разделять, с одной стороны, ее теоретическую составляющую, постоянно, на
протяжении многих веков, оказывавшую влияние на развитие западноевропейской и мировой политической мысли, а с другой стороны, - те конкретные примеры, когда теоретиБаклер Дж. Спарта, Фивы, Афины и равновесие сил в Греции. 457 – 359 гг. до н.э. // Межгосударственные
отношения и дипломатия в античности. Казань, 2000, С. 75.
20
ческая рефлексия относительно концепции равновесия сил формировалась под непосредственным воздействием опыта ее реального воплощения на практике.
В том, что касается теоретической сторона вопроса, одним из первых наилучших
свидетельств рефлексии подобного рода является приводимый у Фукидида следующий
знаменитый совет, данный Алкивиадом персидскому сатрапу Тиссаферну: «Алкивиад советовал Тиссаферну не очень торопиться с окончанием войны (между афинянами и лакедемонянами) и отказаться от желания предоставлять одному и тому же государству владычество и на суше, и на море..., но рекомендовал допустить разделение владычества
между двумя государствами – тогда царь будет иметь возможность поднять одно из них
против другого, если это последнее будет враждебно ему. Напротив, говорил Алкивиад,
если господство на море и на суше будет в одних руках, царь... вынужден будет вступить... в решительную борьбу с большими издержками и опасностями» (Thuc. VIII, 46).
Другим, не менее классическим советом можно считать замечание Демосфена в
одной из своих речей, обращенных к афинскому народному собранию: «Я вам приведу
один из общеизвестных примеров. Вы знаете, что нашему государству полезно, чтобы ни
фиванцы, ни лакедемоняне не были сильными, но чтобы фиванцы имели противников в
лице фокидцев, а лакедемоняне – в лице других племен, ибо при таком положении дел мы
окажемся самыми сильными и сможем жить безопасно...Ведь трения между этими народами и подозрительность их друг к другу являются наилучшим и прочнейшим обеспечением безопасности из всех возможных» (Demosth. XXIII, 102).
О том, что суждения выдающихся афинских историка и оратора уже в то время относились к числу азбучных истин античной дипломатической науки, свидетельствует и
замечание эллинистического историка Полибия о том, что нельзя допускать, «чтобы усиливающемуся (государству) была предоставлена свободная возможность без труда осуществить свои замыслы...Никогда не следует смотреть сквозь пальцы на подобные вещи, и
нельзя никому позволять достигать такого могущества, чтобы невозможно было мешать
ему нарушать общепризнанные правовые нормы» (Polyb. I, 83, 4)21.
Все приведенные выше примеры показывают, что осмысление в античной общественной мысли основных принципов международных отношений в отдельных случаях
находилось на уровне столь же высоком, который был достигнут, например, в XVII-XVIII
вв. Поскольку в современной научной литературе исторические и политические идеи Полибия справедливо считаются своеобразным синтезом всей предшествующей греко-
Перевод и интерпретация всех приведенных выше свидетельств хорошо представлены в широко известном курсе лекций проф. С.Я. Лурье. См.: Лурье С.Я. История Греции. Курс лекций. Под ред. проф. Э.Д.
Фролова. СПб., Издательство Санкт-Петербургского университета, 1993, С. 599-600.
21
римской традиции, именно на них необходимо в заключении остановиться более подробно для доказательства данного тезиса.
Как известно, Рим находится в центре «Истории» Полибия. Это не означает, что
его отношение к Риму оставалось неизменным на протяжении всей его долгой жизни и
даже на протяжении того периода, когда он создавал свой огромный труд. Проследить
эволюцию его позиций и взглядов не так легко22. Изначальная интенция этого труда состоит, по собственному признанию историка, в объяснении следующего факта: «... каким
образом и силой каких государственных учреждений римляне в течение неполных пятидесяти трех лет покорили почти всю обитаемую землю и подчинили ее своему безраздельному владычеству...» (Polyb. VI, 1,3)23.
Такое объяснение как бы подразумевает определенную теорию исторической причинности. В 1960-е гг. французский историк П. Педех выявил четыре причинных фактора,
выдвигаемых эллинистическими историками, включая Полибия: 1. Влияние индивидов,
особенно советников монархов, например, сильное влияние, оказываемое на македонского
царя Филиппа V такими советниками как Арат, Апеллес, Деметрий или Гераклеид, влияние Агафокла на Птолемеев в Александрии или Гермия на молодого Антиоха III и т.д.; 2.
Характер политических институтов и военный опыт (VI книга «Истории» Полибия является прекрасным примером подобного подхода); 3. Географическая среда; 4. Роль случая
(tyche или fortuna)24. Последний подход был характерен и для Полибия, который во многих аспектах своей исторической теории разделял общепринятые точки зрения.
Поскольку большое место в полибиевской «Истории» занимают войны, он стремиться, в первую очередь, объяснить – почему возникают те или иные из них – и предлагает более детальную причинную схему. Основной пассаж, в котором излагается эта схема, находится в III книге (6, 1). В ней Полибий предлагает различать три понятия – archai,
aitiai и profaseis. Внешне эта схема выглядит как расширение аналогичной схемы у Фукидида, который также разделял aitiai, т.е. непосредственные причины Пелопоннесской
войны от «наиболее правдоподобного объяснения» (alethestate profasis) (Thuc. I, 23,6)25. У
Полибия эти понятия используются в ином значении. Например, aitia – это нечто, способствующее принятию решения индивидом, несущим ответственность за войну. Profasis, т.е.
22
См. об этом подробнее: Walbank F.W. Polybius. Berkeley, Los Angeles, London, 1972, P. 166 sq.
23
Пер. Ф.Г. Мищенко. См.: Полибий. Всеобщая история в сорока книгах. СПб., 1995, Т. II, С. 6.
24
Pédech P. La méthode historique de Polybe. Paris, 1964, P. 70 sq.
25
См. подробнее: Лурье С.Я. Ук. соч. С. 620.
предлог – это довод в пользу войны, независимо от того – является он истинным или нет.
Arche – первое действие в ходе самой войны - является более механистичной и поверхностной по сравнению с формулой Фукидида. Например, хотя aitiai (причины) в конечном
итоге и ведут к принятию решений, они остаются внешними по отношению к ним. Как
утверждает сам Полибий, «...началом всякого предприятия я называю первые шаги, ведущие к выполнению принятого уже решения, тогда как причины (aitias de) предшествуют
решениям и планам: под ними я разумею помыслы, настроение, в связи с ними расчеты,
наконец, все то, что приводит нас к определенному решению или замыслу» (Polyb. III, 6,
7. Пер. Ф.Г. Мищенко)26. Например, поход 10000 греков, принявших участие в авантюре
Кира Младшего, или военная экспедиция Агесилая в Азию показали, что Персия уязвима
(Polyb. III, 6, 10-11). «Гнев» этолийцев Полибий рассматривает как исходный пункт (aitia)
войны между Римом и Антиохом. Или же клятва Гамилькара Барки (III, 9, 6) стала одной
из главных причин II Пунической войны; две другие причины – поведение римлян на
Сардинии и успехи карфагенян в Испании, давшие им уверенность в победе в будущей
войне с римлянами. Но при этом нигде не указываются причины, действующие на более
глубоком уровне. По замечанию итальянского историка А. Момильяно, «в то время как
Фукидид слишком смутен, Полибий слишком прост»27.
Разумеется, многие места «Истории» Полибия свидетельствуют о том, что указанная выше троичная схема не может быть полностью применена к объяснению причин –
почему римляне имели такой успех в своей мировой экспансии. Например, для применения этой схемы историк должен был объяснить важное обстоятельство, а именно – кто
принимает решение – и тем самым возложить ответственность за войну на одну из сторон.
Но ведь очень часто взаимная враждебность приводила к тому, что ответственность за
войну одинаково падала на обе стороны. Например, обсуждая причины войны Рима с македонским царем Персеем (Polyb. XXII, 18), историк возлагает ответственность на его
предшественника – Персея V, «все подготовившего» для войны. И все же предлоги (prophaseis), на которые он ссылается – изгнание Персеем Абруполиса из его царства во Фракии, вторжение македонян в Долопию и царская поездка в Дельфы – являются, скорее,
причинами, которые сами римляне, а не Персей, могли счесть в качестве весомых для
начала войны28.
26
Ср.: Walbank F.W. Op. cit. P. 158, note 12.
27
Цит по: Walbank F.W. Op. cit. P. 159.
28
Ibid. P. 160.
Но в любом случае, концепция причинности имеет непосредственное отношение к
ответу на вопрос о том, почему Риму столь быстро удалось завоевать весь мир. Война с
Ганнибалом стала важным этапом на пути реализации этой цели. Правда, одно место из III
книги «Истории» создает впечатление о том, что, что именно победа в этой войне способствовала возникновению у римлян стремления господствовать над всем миром (tes ton holon epiboules) (III, 2, 6). Однако другие пассажи (I, 3, 6; XV, 9, 2 и др.) говорят о том, что
что война с Ганнибалом была сама по себе первым шагом на пути реализации уже имеющегося плана.
Фактически столкновение с карфагенянами последовало за периодом экспансии
Рима на Аппенинском полуострове со времени перемирия, заключенного с галлами в 387
г. до н.э. (I, 6, 3). Это событие Полибий делает исходным пунктом для своего вступительного обзора к I и II книгам своей «Истории». Оно выступает как начало возрастания Рима
(oion archen tes synaukseseos). Разбив латинов, этрусков, кельтов и самнитов, римляне «теперь впервые напали на остальную часть Италии, но не так, как будто она была сопредельной страной, но как на территорию, принадлежащую им по праву» (I, 6, 6 Пер. Ф. Уолбэнка).
Все войны Рима рассматриваются Полибием как элементы экспансии, которая в
конце концов и привела к столкновению с Карфагеном, т.е. с государством, у которого
Рим должен был оспаривать мировое господство. Понять этот конфликт и означает, по
Полибию, впервые осознать – что составляло сущность римской политики и какими ресурсами римляне в действительности располагали (I 3, 9). Захват Агригента (после целого
ряда промежуточных столкновений) подвигнул римлян на завоевание всей Сицилии, а победа в I Пунической войне заставила их осознать свои силы и способность бороться за
мировое господство.
Итак, Полибий дает понять (VI, 50, 6), что завоевание Италии тесно связано с завоеванием всего мира. Так, галльские войны придали римлянам храбрость и военную сноровку, что позволило в дальнейшем вступить в борьбу с Пирром, а затем и с Карфагеном
(II, 14-35; 20, 8, 10).
Часто Полибий одобряет в связи с этим захватнические и хищнические мотивы,
сопровождавшие римскую экспансию. Когда он обсуждает вопрос о том, как римляне
обошлись с Сиракузами после подавления восстания, вспыхнувшего в городе в ходе войны с Ганнибалом, то оправдывает захват ими золота и серебра тем соображением, что
«невозможно покорить своей власти мир без того, чтобы не обессилить прочие народы и
не увеличить собственных средств» (IX, 10, 11. Пер. Ф.Г. Мищенко).
Все это показывает, что в «Истории» Полибия получает полное выражение распространенный в греческой традиции (и получивший еще более полную поддержку у Тацита)
взгляд на Рим как на агрессивную державу, проводившую империалистическую политику
в духе Макиавелли. Вместе с тем, объективный анализ войн Рима, например, войны с Антиохом, свидетельствует также о том, что Полибий достаточно глубоко проник и в мотивы этого государства и на него повлияла римская концепция (моралистическая в своей основе) «справедливой войны», направленная на доказательство того, что римляне не во
всех случаях были агрессорами. Эту теорию он мог частично заимствовать у римского историка Фабия Пиктора, а частично и у Сципиона Эмилиана, с которым он поддерживал
теснейшие отношения в римский период своей жизни29.
В каком же отношении находится сложившаяся у Полибия в ходе написания им
своего грандиозного труда система философско-исторических взглядов с обсуждаемой
концепцией равновесия сил? Ответить на этот вопрос однозначно вряд ли возможно. Еще
в 1752 г. Д. Юм в своей работе «Essays on the balance of power» привел большинство из
свидетельств, на основании которых некоторые современные исследователи продолжают
защищать тезис о распространенности этой концепции в античной историографии и политической мысли. Выше уже цитировалось свидетельство Фукидида о совете, данном Алкивиадом сатрапу Тиссаферну относительно того, чтобы тот не слишком энергично поддерживал Спарту в ее борьбе против Афин, ибо в противном случае Персии придется рано
или поздно воевать с державой, ставшей гегемоном на суше и на море, что потребует гораздо больших расходов по сравнению с прежней ситуацией. Со времен Юма этот пассаж
всегда интерпретировался в духе теории равновесия. Немецкий историк М. Трей, напротив, выдвинул гипотезу о том, что «совет Алкивиада» предполагает такую ситуацию, которую римляне называли tertius gaudens est («радуется третий»), т.е. тот, кто извлекает
пользу из вражды двух индивидов или государств30. Но такой подход, на наш взгляд, также вписывается в динамическую политику равновесия сил. Мнение Г. Браунерта, согласно
которому политику равновесия может проводить только государство, стоящее в стороне
См.: В начале 1920-х гг. появилась работа М. Олло, где с наибольшей полнотой высказывается мысль о
том, что Рим вплоть до конца III до н.э. не проявлял каких-либо бросающихся в глаза империалистических
наклонностей, хотя, как мы теперь знаем, римский сенат был далеко не единодушен в этом отношении (см.:
Holleaux M. Rome, la Grèce et les monarchies hellénistiques. Paris, 1921). В дальнейшем Э. Бадиан в своем исследовании римско-сирийской войны также доказал, что она была следствием «холодной войны» между
двумя державами и что ни одна из них первоначально не стремилась к открытому конфликту (см.: Badian E.
Studies in Greek and Roman History. Oxford, 1964, P. 112-139; ср.: Walbank F.W. Op. cit. P. 164-165).
29
30
См. подробнее: Schmitt H.H. Polybios und das Gleichgewicht der Mächte. S. 78 sq.
от борьбы других держав31, со ссылкой на проводимую Англией политику «блестящей
изоляции» в качестве примера, является явным преувеличением. Для самого Алкивиада
такой совет мог означать только одно – стремление создать такую ситуацию, при которой
Афины смогли бы, одержав победу, вернуть себе положение ведущей державы и проводить политику, в которой он сам мог бы играть ведущую роль. Поэтому некоторые современные специалисты воспринимают этот совет как очередной шахматный ход опытного
политического игрока32.
Возможно, что именно в таком плане мы должны воспринимать и интерпретацию
данных переговоров и самим Фукидидом. В принципе, от взаимного истощения Спарты и
Афин могли выигрывать, в первую очередь, маленькие государства. Именно среди них
вполне могла возникнуть идея о полезности принципа равновесия сил. Но историк обращает внимание в своем повествовании только на политику ведущих полисов Греции –
Афины, Спарту, Коринф. Малые полисы всегда выступают у него только на вторых,
вспомогательных ролях. Поэтому эпизод разговора Алкивиада с Тиссаферном мог приводиться им как один из моментов большой политической игры. Фукидид выделяет, например, в афинской политике только одну главную черту – постоянное и неуклонное стремление к увеличению собственной мощи. Это вполне соответствовало его политической
философии, вернее, ее основному мотиву: человеку по природе свойственно стремиться к
власти; в мире господствует только право сильного (Thuc. V, 105, 2)33. Мысль о том, что
стремлению к власти одного может быть противопоставлено в качестве противовеса аналогичное стремление другого и что такое равновесие может стать основой для постоянной
политики, - такая мысль была ему, по-видимому, чужда.
Совсем другую картину мы находим у Полибия. Уже после второй мировой войны
немецкая историография признала греческого историка выдающимся политическим мыслителем. В Англии это произошло гораздо раньше. Действительно, в отличие от многих
античных историков, сопоставлявших и драматически выстраивавших политические факты, Полибий стремился проникнуть в законы политического поведения и политической
борьбы. По сравнению с Фукидидом, концепция равновесия сил играла совсем другую
роль в его политических построениях. Причиной такого поворота была изменившаяся политическая ситуация, равно как и само происхождение историка, безусловно, влиявшее на
структуру и настрой его мысли. Он не был гражданином «сверхдержавы», подобно своему
31
«dass nur eine aussenstehende Macht ihre Politik nach einer Idee vom Gleichgewicht der Kräfte unter den anderen leiten lassen kann». Цит. по: Schmitt H.H. Op. cit. S. 78.
32
Schmitt H.H. Op. cit. S. 79.
33
См.: Лурье С.Я. Ук. соч. С. 624.
старшему собрату по перу. Ахейский союз, который он даже некоторое время возглавлял,
никогда не играл ведущей роли на политической сцене и его руководители стремились
только не попасть в положение, когда ахейские города станут объектом чьей-либо экспансии. Отсюда интерес Полибия к проблемам небольших полисов. Для него образцовыми
политиками являлись Арат и Филопомен, которые стремились достичь равновесия в восточном Средиземноморье. Они могли легко понять на собственном опыте – каким образом, например, птолемеевский Египет использовал поддержку государств среднего ранга
для предотвращения македонской экспансии. Они могли также быстро осознать – какую
выгоду могут извлечь такие государства из борьбы великих держав. Фукидид исходил из
больших предпосылок политики. Полибий индуктивно, хотя и несколько поверхностно,
стремится выявить «механику политики» на основе анализа того, что происходило на его
глазах.
Одна из целей «Истории» Полибия – создать учебник для будущих государственных деятелей. Приведем типичный пример: в 238 г. до н.э. Карфаген, потерпевший поражение в I Пунической войне, был поставлен на грань катастрофы в результате восстания
наемников во главе с Матосом и Спендием, в конце концов подвергших осаде сам город.
В этих условиях Карфаген обратился за помощью к сицилийскому тирану Гиерону II. Вот
как резюмирует Полибий решение последнего: «Гиерон, все время этой войны охотно откликавшийся на каждый призыв карфагенян, теперь проявил еще бóльшую ревность в том
убеждении, что спасение карфагенян выгодно и для его владычества в Сицилии, и для
поддержания добрых отношений с римлянами. Весьма здраво и мудро заботился он о том,
чтобы не дать сильнейшему народу возможности осуществлять свои замыслы.
Действительно, никогда не следует допускать этого и давать какому-либо государству
усилиться до такой степени, когда становиться невозможным оспаривать посягательство
его даже на права общепризнанные» (Polyb. I, 83 Пер. Ф.Г. Мищенко)34.
Итак, Гиерон оказывал помощь Карфагену для того, чтобы не был утрачен противовес римской политике. Только таким способом можно было бы обеспечить самостоятельность сиракузской политики. Это и называется борьбой малого государства за свою
самостоятельность. Такое государство, бесспорно, могло бы погибнуть, если бы один из
дружественных соседей превратился бы в единственную великую державу в данном политическом пространстве. Вряд ли можно ожидать более ясного формулирования идеи равновесия у античного писателя. Полибий явно не ограничивается описанием политики си-
Л. Доннадье полагал, что данное место у Полибия является «единственным, быть может, научным проявлением данного сюжета (равновесия сил – В.Г.) на протяжении этих эпох».(cм.: Donnadieu L. Essai sur la
théorie de l’équilibre. Paris, 1900, P. 20).
34
ракузского тирана, но подводит его действия под всеобщее обязательное правило: только
так и должно вести себя государство, оказавшееся в подобном положении, если оно не
желает поставить свое существование под вопрос. Концепция равновесия выводится, таким образом, на примере одного из вариантов необходимого политического поведения.
К этому необходимо добавить также следующее: согласно собственным словам
Полибия, к этому времени Рим уже достиг положения мировой державы и в Средиземноморье вряд ли нашлось бы еще место и для политики равновесия. Следовательно, то, о
чем пишет Полибий, могло быть именно настоятельным напоминанием о прошлом, вернее, о прошлой политике малых и средних государств, может быть, Ахейского союза. Для
настоящего и ближайшего будущего остается только чистая теория. Она обречена на то,
чтобы пребывать абстрактной, поскольку не может быть реализована на практике. И если
Полибий надеется, что рано или поздно его учение вновь найдет применение, то только
потому, что он убежден в следующем (об этом свидетельствует его теория круговорота
государственных устройств, изложенная в VI книге): в один прекрасный день Рим придет
к упадку и в политическом пространстве будет выстроено новое созвездие государств.
Нет никаких сомнений в том, что перед нами – самый ранний и одновременно самый лучший пример разработки античной теории равновесия сил, которая в дальнейшем
развивалась Д. Юмом и другими философами и политиками нового времени. Эти же идеи
появляются у Полибия и в других местах его «Истории» (хотя они и не выражаются столь
же точно), а именно – при рассмотрении политики мессенцев, ахейцев и других средних
государств.
В заключении следует привести еще один из наиболее типичных примеров проведения политики равновесия сил в восточном Средиземноморье – политику Родоса. В последние два десятилетия III - начале II вв. до н. э. Родос нередко выступал в роли посредника в ходе военных действий в этом регионе и иногда – на стороне птолемеевского Египта. Причина проведения этим островным торговым государством активной политики заключалась, прежде всего, в постоянно возникавших угрозах для его морских коммуникаций. Тем не менее, Г. Шмитт, из работ которого заимствована часть предшествующей аргументации, полагает, что между 200 и 170 гг. до н.э. за этим родосским посредничеством
стояло нечто бóльшее35.
В последние годы III в. до н. э. был заключен договор между Филиппом V, царем
Македонии и сирийским царем Антиохом Великим против Египта. Оба царя готовились к
См.: Schmitt H.H. Rom und Rhodos. München, 1957
Griechenland. Berlin, 1971. passim.
35
Deininger J. Der politischen Widerstand gegen Rom in
нападению. Непосредственной их целью, возможно, было расчленение египетской державы36. В Александрии в этот период на престоле находился ребенок, а его опекун проводил
время в интригах и не стремился организовать сопротивление. Равновесие сил явно находилось под угрозой. Родос и Пергам выступают против Филиппа, но, после кратковременных успехов, терпят жестокое поражение. И тогда оба средних государства призывают на
помощь Рим: они втягивают новую державу в структуру равновесия для того, чтобы восстановить пошатнувшийся status quo.
Через несколько лет новой коалиции удалось преодолеть сопротивление Филиппа.
Македония ослабла, Египет был спасен, Антиох же удовольствовался небольшими уступками. Однако вступление Рима в систему равновесия восточно-средиземноморских держав, в конечном итоге, нанесло этой системе смертельный удар. Со временем Рим забрал
под свое господство весь этот регион.
Конечно, вполне можно отрицать, как это делал Д. Юм, что в данном случае речь
идет о «родосской политике равновесия сил»37. Однако в ходе войны с Филиппом родосцы предпринимали энергичные усилия для того, чтобы избежать окончательного уничтожения противника римлян, а в период мира с Антиохом на острове возникла партия, выступавшая за разрыв отношений с Римом.
С точки зрения ретроспективного взгляда на историю, Полибий следующим образом характеризует родосскую политику: «Управление родосцев было так мудро, что в течение чуть ли не сорока лет народ родосский участвовал в самых доблестных и славных
подвигах римлян, не заключая с ними, однако, союза. Почему родосцы держались такой
политики, об этом стоит сказать. Они не желали у кого бы то ни было из правителей или
владык отнимать надежду на поддержку с их стороны и на союз с ними, почему решили
не соединяться ни с каким правительством, и не связывать себя заранее клятвами и договорами, но, оставаясь независимыми, обращать в свою пользу виды каждого государства
на их содействие. Теперь, напротив, они прилагали большое старание к тому, чтобы удостоится этой чести от римлян, и не потому, чтобы им настоятельно нужен был союз, не
потому также, чтобы они боялись кого-либо, кроме римлян; только они желали этой чрезвычайной мерой уничтожить злоумышления врагов против их государства» (ХХХ, 5, 6-8.
Пер. Ф.Г. Мищенко).
То, что зафиксировано в данном тексте, является политикой среднего государства,
обладающего экономическими и военными ресурсами, которое принципиально находится
36
См.: Die Staatsverträge des Altertum. III, München, 1969, Nr. 547.
37
Schmitt H.H. Polybios und das Gleichgewicht der Mächte. S. 84.
«вне блоков» для того, чтобы в решающий момент быть способным бросить свой вес на
политические весы, если это отвечает его интересам. Совершенно очевидно, что Полибий
с особой тщательностью возвращается к реинтерпретации сообщений родосских источников. Он стремится воссоздать и передать самооценку родосцев, их политику, которую он
разделяет и считает справедливой. Такая политика «игры свободных сил» является возможной, когда влияние державы-гегемона может быть уравновешено соответствующими
противовесами.
Следует отметить, что такая политика была по достоинству оценена и другими
державами. Накануне III Македонской войны царь Персей отправил на Родос послов с
просьбой следовать традиционной политике и выступить в качестве посредника, если
римляне нападут (Polyb. XXVII, 6). Позиция родосцев, склонявшихся к противодействию
Риму, оказалась противоречивой и после битвы при Пидне и они, и Ахейский союз оказались сильно скомпроментированными. Полибий, бывший в те годы одним из ведущих политиков Ахейского союза, является отличным свидетелем этих драматических событий.
По всей вероятности (сведения Полибия являются явно отрывочными из-за плохой сохранности книг, в которой описаны события III Македонской войны), именно активная
политика, направленная на «уравнивание сил», вызвала у римлян подозрения, причем
вполне обоснованные. Только разумные слова Катона Старшего позволили родосцам избежать худшего. Не будучи другом греков, Катон просто поставил Сенат в известность
относительно причин подобного поведения Родоса. Конечно, они не желали полной победы римлян, но они не были единственными, кто придерживался таких взглядов. Вместе с
тем, они не преследовали цель нанести римлянам оскорбление. «Они, скорее, боялись, продолжал Катон, - что, после того, как не останется никого из тех, к кому мы, римляне,
будем испытывать страх, и когда мы сможем позволить себе делать все, что нам заблагорассудиться, то они будут вынуждены, как только мы достигнем единоличной власти,
жить под нами в качестве рабов. Именно ради своей свободы, как я считаю, они и следовали такой политике» (HRR I fr. 95b; cp.: Polyb. XXVII, 10, 4). Катон интерпретирует политику родосцев именно так, как десятилетия спустя сам Полибий будет характеризовать
политику Гиерона II.
Г. Шмитт полагает, что политика родосцев, направленная на противопоставление
Риму македонско-сирийской коалиции, а затем на использование в своих интересах противоборства македонской и римской держав, была основана не на простом лавировании,
но за ней скрывалась определенная концепция, которую мы теперь именуем теорией равновесия сил38.
38
Ibid. S. 87-88.
Имеется еще одна интересная деталь, характеризующая приведенные выше слова
Катона. После II Пунической войны Сципион–старший не без успеха старался воспрепятствовать полному уничтожению Карфагена. Как замечает в связи с этим римский историк
Аппиан: «Некоторые придерживались того взгляда, что Сципион, дабы держать римлян в
состоянии рассудительности, желал навсегда оставить им соседа и соперника в качестве
противовеса, внушающего страх, чтобы они, достигнув огромного счастья и безопасности,
не стали бы переходить (в своем высокомерии) всяческие границы. Сципион имел в виду
то же самое, что несколько позднее ясно высказал римлянам Катон, когда он их порицал
из-за их раздражения против родосцев» (App. Pun. 65, 290).
Перед нами, конечно, уже совсем другая концепция: угроза извне должна служить
внутренним целям в качестве воспитательного средства и орудия политической морали39.
Подобного рода мысли в дальнейшем часто повторялись римскими политиками, например, Сципионом Назикой накануне III Пунической войны. Еще раньше греки сформулировали идею, согласно которой излишняя мощь государства приводит государство к внутреннему вырождению. Однако мысль о том, что политическую мощь следует ограничивать посредством создания противовеса, до Сципиона не формулировал никто. Здесь, пожалуй, впервые идея внешнеполитического равновесия сил оказалась связанной с внутриполитической концепцией, основанной на необходимости умеряющей узды, которая препятствует созданию напряженности внутри государства, возникающей вследствие излишнего стремления к новшествам.
В научной литературе выдвигались гипотезы, основанные на иной трактовке приведенного выше пассажа из Аппиана40. Их суть заключается в том, что идея «внутреннего
сдерживания» была сформулирована не Сципионом и Катоном, но на рубеже II-I вв. до н.
э. Однако можно свободно предположить, что и в середине II в. до н. э. подобные идеи не
были чужды римскому политическому сознанию и широко обсуждались.
Так или иначе, ничто не препятствует нам думать о том, что уже в римской политической мысли теория внешнего равновесия сил была поставлена на службу внутриполитическим целям. Это типично римский взгляд на вещи.
Дэвид Юм не цитировал в своем сочинении о равновесии сил ни Катона, ни Аппиана, но суждения политического мыслителя XVIII в. вполне совпадают с идеями его римских предшественников: политикам не следует за-
Г.Шмитт выражается по поводу предполагаемого замысла Сципиона еще более резко: римский
полководец и государственный деятель желал превратить фактор внешней угрозы в своеобразный
моральный оселок (Wetzstein) или использовать его в качестве поводьев (Zügel) для римлян. Ibid. S. 88.
40
Например, В. Гофман. См. подробнее: Ibid. S. 89 sq.
39
ходить слишком далеко в своих экспансионистских планах и в любом случае
(и особенно в государствах обладающих чрезмерной военной мощью) необходимо заботиться о политической морали элиты, ответственной за принятие
решений. В противном случае, государство неизбежно приходит в упадок.