Чарльз Де Вет Затянувшаяся погоня
реклама
Выпуск 72. Содержание: Чарльз Де Вет Затянувшаяся погоня Павел Амнуэль «Я пришел вас убить» Ольга Бэйс Записки психоаналитика Наталья Драгунская Одноклассники.ру Леонид Шифман Каноны просветления Галина Бочарова Здесь всегда будет завтра Михаил Арошенко Как много в этом звуке… * * * Чарльз Де Вет Затянувшаяся погоня Это была просто догадка. Джонсон и сам понимал это. Однако в прошлом догадки частенько приносили ему успех, поэтому он ждал терпеливо, как настоящий профессионал. Вот уже пять часов он сидел в дощатой палатке под мятым брезентом, который бармен поставил, чтобы защитить туристов от желтого солнца Марлока. А солнце припекало вовсю, и вскоре на одежде у Джонсона проступили большие темные пятна пота. Время от времени в палатку залетал легкий бриз со стороны туземного сектора, и тогда при каждом вдохе в носу начинало щипать от едкого запаха. Марлок был не слишком известной планетой. Единственное, что привлекало сюда туристов, была широко разрекламированная «Природная лента Мебиуса». Восемнадцать месяцев в году – девять зимних с крепкими морозами и девять летних с нестерпимым зноем и песчаными бурями – сюда заглядывали только покупатели единственного здешнего экспортного товара: шкур пустынных буйволов. Но два месяца осенью и два месяца весной туристы валили толпами, чтобы поглазеть на пресловутую «Ленту». Уже в сотый раз Джонсон лениво окинул взглядом очередь туристов, ожидающих захватывающего путешествия по «Ленте». Большинство из них не забирались слишком далеко, им было достаточно просто похваляться, что побывали там. К моменту возвращения домой они успеют нафантазировать увлекательные истории о своих приключениях. Человек, которого ждал Джонсон, не появлялся. *** Очередная партия отправилась на «Ленту». Большинство женщин, едва у них началось головокружение, тут же повернули обратно. Их спутники-мужчины, которые, разумеется, не могли оставить их одних, последовали за ними, втайне испытывая облегчение. В конце концов, как равнодушно отметил Джонсон, там осталась только молодая пара, у которой, видимо, продолжался медовый месяц. Девушка держалась неплохо. Пожалуй, даже спокойнее, чем ее молодой спутник. Тот наигранно бравировал и громко смеялся, если девушка теряла уверенность, но, когда приходил его черед, у него на щеках и скулах проступали белые пятна. Юная пара продвинулась достаточно далеко и добралась до первого поворота извилистого спуска. Их тела резко изогнулись, так как таинственная гравитация «Ленты» удерживала их строго перпендикулярно дорожке. Даже оттуда, где сидел Джонсон, было заметно, что их тошнит. Когда их понесло по кругу и наклон составил 35 градусов, у девушки, видимо, все-таки сдали нервы. Она застыла на месте, ухватившись обеими руками за страховочный трос. Парень что-то сказал ей, но она покачала головой. Ему наконец представился случай продолжить путь и доказать свое превосходство, но Джонсон мог бы держать пари, что далеко он не продвинется. И действительно, парень сделал еще три шага и раскис. Он был сыт по горло. Оба развернулись и поспешили назад. Толпа туристов, ожидавших своей очереди, встретила их приветственными возгласами. Джонсон знал, что уже через пару минут парнишка будет чувствовать себя героем. Внезапно Джонсон насторожился, заметив новоприбывшего. Крепко зажав под мышкой коричневый кейс, тот купил себе билет. У него были широкие плечи и черная борода. Человек, которого Джонсон ждал, наконец-то появился. Когда человек с бородой присоединился к очередной группе покорителей «Ленты», Джонсон встал и торопливо направился туда же. Бормоча извинения, он пробился сквозь толпу и присоединился к ожидающим. Узколицый служитель откинул трос, и толпа беспорядочно хлынула внутрь. Группу возглавил чернобородый. Джонсон решил держаться в середине. Они прошли шагов пятьдесят, когда желудок послал ему первый тревожный сигнал. Большинство идущих впереди Джонсона уже остановились, и он осторожно проскользнул мимо них. Еще через двадцать пять шагов он уже опережал всех. Всех, кроме чернобородого. Тот продвигался, не останавливаясь и не оглядываясь. В желудке у Джонсона образовался тугой комок, в голове он чувствовал странную пустоту. В ушах потихоньку звенело. Когда он добрался до конца страховочного троса, тошнота уже подступила к горлу. Продвижение становилось по-настоящему опасным. В рекламных брошюрах писали, что здесь находится точка невозврата. Тот, кого он преследовал, двигался вперед, согнувшись пополам и качаясь из стороны в сторону, точно пьяный. Но не останавливаясь. Джонсон обернулся, чтобы взглянуть назад, и почувствовал, что его завтрак вот-вот вырвется наружу. Земля и следящие за ним зрители сейчас располагались почти перпендикулярно к нему. Ему показалось, что еще немного – и он взмоет в космос. Тут же его накрыла волна головокружения, ноги подкосились и он упал на землю. Такой слабости он еще никогда в жизни не испытывал. Теперь он понял, почему идущий впереди человек ни разу не оглянулся. Какое-то время Джонсон подумывал, не сдаться ли. Однако упрямство заставило его подняться на ноги и продолжить движение. Теперь к плохому самочувствию добавилось что-то новое. Ноги стали испытывать слабые уколы боли, похожие на электрические разряды. С каждым новым шагом они усиливались. Он почувствовал во рту отдающий ржавчиной привкус крови и понял, что прокусил нижнюю губу. Утешало только то, что идущий впереди человек наверняка страдал еще сильнее. С каждым шагом болевые приступы становились все чаще, а звон в голове превратился в оглушительный гул. Он понимал, что находится на пределе сил, но все равно заставлял себя, шатаясь, двигаться дальше. Внезапно он осознал, что почти настиг преследуемого. Затуманенными от боли глазами он разглядел, что тот пока еще держится на ногах, но уже качается от мучительных страданий. Казалось, он собирается с силами для решающего рывка. Вот преследуемый сделал еще два неверных шага, бросился вперед и – исчез! Джонсон понимал, что если сейчас сделает передышку, то больше не сдвинется с места. Его несли вперед только инерция и сила воли. Шатаясь и едва не падая, он все-таки двигался вперед. Наконец его голову пронзила жгучая боль, и он почувствовал, что падает. *** Он был уверен, что не терял сознания. Земля приближалась, готовясь его встретить. Последним усилием он выставил вперед правое плечо. Щека скользнула по грязи, и он бессильно улегся на бок. Ноги задергались в судороге и вытянулись, пока он усилием воли укрощал дрожащие мускулы. Постепенно его тело сковали покой и оцепенение. Боль исчезла, тошнота в желудке утихла. Но что-то было неправильно… Ужасно неправильно! Он медленно встал на ноги и огляделся. «Лента» все еще держала его в своих крепких лапах. По обе стороны от него поднимались и клубились белые облака, похожие на густой туман, но почему-то тропа перед ним оставалась чистой. Джонсон покачал головой. Похоже, что-то неправильное таилось у него в мозгах. Но определить, что это такое, ему не удавалось. Он отчаянно попытался собрать разбежавшиеся мысли. Не получилось. Он осторожно сделал один шажок туда, откуда пришел, – и отшатнулся назад, как от бетонной стены: там его встретила непреодолимая боль… Выбора не оставалось, пришлось идти вперед. Он понял, что должен что-то сделать. Но что? Вместе с этим вопросом пришел и ответ на проблему, которая его беспокоила. У него исчезла память! Или, по крайней мере, в ней возникла огромная прореха, словно вырезанная гигантским лезвием. К нему вплотную подступило отчаяние. – Держись! – громко проговорил Джонсон, и собственный голос отрезвил его. Сильнее всего пугает то, чего не видишь. Джонсону надо было воочию представить беду и встать с ней лицом к лицу, чтобы оценить ее размеры. Он всегда гордился своим логически строгим умом, где мысли ясны и упорядоченны, как записи в бухгалтерской книге. Закрыв глаза, он торопливо перебрал свои воспоминания, размещая каждый эпизод в соответствующей графе. Когда он завершил эту работу, баланс оказался неблагоприятным, но не безнадежным. Вот графа «актив». Он помнил свое имя – Дональд Джонсон. Сейчас он был на «Природной ленте Мебиуса», на планете под названием Марлок. Здесь же находился человек, которого он преследовал… Все остальное в его бухгалтерской книге оставалось в графе «пассив». *** Да, имя он вспомнил, но все остальные сведения о нем самом исчезли. Он не знал, почему оказался на Марлоке, кого и почему преследовал. Так что же ему необходимо делать? Впрочем, подумал он, еще неизвестно, удастся ли выбраться с «Ленты», так что все остальное пока особого значения не имело. Он сомневался, что сумеет выдержать новый стресс при преодолении электрического барьера. Его организм перенес такую пытку в первый раз, потому что ее сила нарастала постепенно. При возвращении все будет совсем иначе. Он старался планировать свои последующие действия методично: только так он мог сохранить здравый рассудок. Наконец он решил, что еще час будет двигаться вперед. Но, бросив взгляд на ручные часы, обнаружил, что они остановились. Ладно, если он ничего не найдет, то вернется и всетаки рискнет преодолеть барьер. Примерно через десять минут перед ним открылась смутно знакомая местность. Сойдя с «Ленты», он замер в изумлении. Каким-то непонятным способом «Лента» сделала двойной оборот и вернула его к месту старта! Справа от него располагалась грубо сколоченная дощатая площадка обозрения, зеленая кровля над ней исчезла. Палатки пустовали, да и вообще вокруг не было ни души – ни туристов, ни продавцов. Пока Джонсон стоял так в ошеломлении, он вдруг почувствовал, что тело у него постепенно немеет. Он взглянул на руки – они начали синеть от холода. Не веря самому себе, он понял, что на Марлок пришла зима. Но ведь когда он ступил на «Ленту», там стояла весна!.. *** – О Господи, вот это да! – воскликнул клерк. – В такую холодину без пальто и шляпы! Там, должно быть, ниже тридцати! Джонсон не смог ему сразу ответить. К счастью, он вспомнил, где находится отель, но бежать ему пришлось больше мили. Сейчас, тяжело дыша и вдыхая обожженными морозом легкими большие порции воздуха, он принялся сильно топать ногами и хлопать себя по бокам онемевшими руками. – Идите сюда, погрейтесь, – сказал клерк, подводя его к радиатору водяного отопления. Джонсон не стал противиться. Он впитывал тепло, пока по спине не побежали мурашки. Только когда холод покинул тело, сменившись сонливостью и вялостью, он обратил внимание на клерка. – Вы когда-нибудь раньше меня видели? – спросил он. Клерк покачал головой. – Насколько я помню, нет. Что ж, все остальные вопросы подождут до завтра, решил Джонсон. Он чувствовал себя смертельно усталым, так что ему требовалось поспать. – Зарегистрируйте меня, пожалуйста, – попросил он. Оказавшись в номере, он пересчитал деньги. Сто пятьдесят четыре кредита. Достаточно, чтобы купить зимнюю одежду и заплатить за неделю проживания в отеле. Может, даже за две недели. Но что он будет делать, если не сумеет за это время узнать, кто он такой?.. На следующий день Джонсон отправился за теплыми вещами. Единственный в городе магазин, принадлежавший крупной «Межпланетной компании», находился, как он помнил, меньше чем в квартале от отеля. Джонсон подождал, пока продавец закончит обслуживать двух туземцев с мохнатыми ушами, и сделал свой заказ. Расплачиваясь за покупки, он спросил: – Вы видели меня когда-нибудь раньше? Продавец с сомнением окинул его взглядом, переступил с ноги на ногу и только потом ответил: – А должен был? Джонсон не стал продолжать этот разговор. – Где я могу найти управляющего? – только спросил он у продавца, который помог ему надеть теплое пальто. – Поднимитесь вот по этой лестнице, – ответил тот. – Он у себя в офисе. *** Управляющий был уже старым человеком. Старым и таким черным, какими бывают только негры, рожденные на Земле. Но взгляд у него оставался по-юношески живым. Подняв глаза, он увидел стоящего в дверях Джонсона и сказал ему: – Проходите, садитесь. Джонсон прошел вперед и сел слева от него. – Со мной произошел несчастный случай, и я потерял память, – без предисловий сказал он. – Вы, случайно, не знаете, кто я? – Никогда вас раньше не видел, – ответил управляющий. – А как вас зовут? – Дон Джонсон. – Что ж, значит, что-то вы все-таки помните, – сделал логический вывод старик. – Если вам это чемто поможет, вы сюда не прибывали в последние шесть месяцев. За это время здесь побывали только два космических корабля. Оба принадлежат «Компании». Я встречаю все корабли «Компании». Если вы прибыли сюда во время туристического сезона, этого я могу и не знать. – А у кого еще я могу это узнать? – Сынок, – дружелюбно отозвался старик, – на Марлоке, насколько мне известно, всего три землянина, не считая, конечно, тебя: клерк в отеле, мой продавец в магазине и я сам. Если ты начал задавать вопросы в отеле, то добрался уже до конца очереди. Что-то в лице Джонсона заставило старика продолжить разговор. – Как у тебя с деньгами, сынок? Джонсон издал глубокий вздох. – Недели на две хватит. Управляющий задумался, внимательно разглядывая потолок. – Я всегда считал, что мы, земляне, должны жить дружно, – наконец продолжил он. – Если тебе нужна работа, я подберу тебе что-нибудь и включу в платежную ведомость. Через двадцать минут Джонсон получил работу. Через двадцать лет он все еще работал на «Компанию». До тех пор пока… *** Джонсон с радостью отметил, что первый приступ страха не перешел в панику. Наоборот, он словно освежил его организм, обострил рефлексы и подготовил мышцы к действию. Он так и не перестал удивляться своей недавно обретенной способности ощущать приближение опасности. Несомненно, она появилась под влиянием окружающей обстановки. Однако это качество, должно быть, уже таилось в нем и раньше и только ожидало какого-то толчка для запуска. Почти сразу же он засек источник своей тревоги: землянин, идущий следом за ним шагах в пятидесяти. Джонсон позволил себе лишь один короткий взгляд назад, который помог ему оценить преследователя: среднего роста, жилистый, мускулистый, уверенный в себе и, похоже, обладающий отличной координацией. Грянул очередной залп «пескоструйного агрегата» из здешней пустыни. Джонсон боролся с его нарастающей мощью, пока не почувствовал, что не может сделать больше ни шага. Тогда он укрылся за покрытым грязью щитом, торчащим из туземного жилища справа от него. Все дома в городе по традиции снабжались такими защитными устройствами, даже бетонные здания в новом, построенном землянами секторе. Песчаные бури все девять месяцев летнего сезона периодически бушевали на Марлоке, так что их не могли игнорировать ни приезжие, ни туземцы. Джонсон прижался щекой к щиту, однако залетавший сбоку песок продолжал бить ему в спину. Мелкие песчинки проникали под одежду и смешивались на теле с липким потом. Он стойко удерживался от настойчивого желания почесать нестерпимо зудящую кожу, так как знал, что через минуту на ней появятся ссадины, которые будут чесаться так, что могут и с ума свести. Когда мощь «пескоструйного агрегата» ослабла, он вышел из-за укрытия и зашагал прочь так стремительно, как только позволял слабеющий напор ветра. Если он доберется до офиса раньше, чем его догонит упорный преследователь, то будет в безопасности. Внезапно из двери дома через дорогу навстречу ему вышел второй землянин с коротким отрезком металлической трубы в руке. Теперь Джонсон понял, что источником опасности, о которой сигнализировала его интуиция, был именно этот человек, а не тот, который шел за ним следом. *** Он мгновенно оценил ситуацию. Человек был вооружен, но не исключено, что его интересовало только ограбление. Вероятно, Джонсон мог бы спастись от побоев, отдав деньги без сопротивления, но он отбросил эту мысль. У каждого мужчины должны быть гордость и самоуважение. Это важнее, чем физическое здоровье. Прижавшись спиной к стене, он замер в ожидании. Заметив, что намеченная жертва приготовилась к обороне, нападавший замедлил шаг. Теперь Джонсон мог рассмотреть его как следует. Коренастый, невысокий, черноволосый, нижняя часть лица прячется под густой бородой. На высоких скулах блестит тонкая пленка пота. Внезапно чей-то голос произнес: – На твоем месте я бы его не трогал. Джонсон и бородач одновременно повернули головы туда, где стоял тот худощавый человек, который шел за Джонсоном. Сейчас у него в руке появился вороненый пистолет, который он направил на них. Было видно, что он умеет им пользоваться. – Пистолет! – бородач даже задохнулся от удивления. – Ты спятил? – Лучше спрячьте его… И поскорее, – предостерег Джонсон своего союзника. – Если туземная полиция поймает вас с пистолетом, у вас будут крупные неприятности. Худощавый заколебался, потом пожал плечами и сунул пистолет в карман. Но руку из кармана не вынул. – Я всегда могу его применить, – с улыбкой сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Послушай, братан, – прохрипел бородатый громила. – Ты, видать, чужак. Так вот, имей в виду. Если тебя поймают с пистолетом, даже если ты не станешь стрелять, тебя запрут в тюрягу и ты автоматом схлопочешь десять лет. А землянин больше года в здешней тюрьме не протянет. У меня всего только небольшое дельце к мистеру Джонсону, и мне тут посторонние не нужны. Так что будь умницей и валяй себе своей дорогой. Худощавый продолжал улыбаться. – Как раз сейчас, – возразил он, – мистер Джонсон нужен мне живым и здоровым. Если ты сделаешь еще шаг в его сторону, ты покойник. И даже если потом мне не удастся уйти от полиции, ты этого уже не узнаешь. – Ты блефуешь! – сказал бородач. – Я… – Разреши мне кое-что заметить, – прервал его Джонсон. – Предположим, он блефует и не станет стрелять. Но все равно нас двое против тебя одного. Ты уверен, что справишься с нами? Даже со своей трубой? Бородач уверен не был. Он постоял в нерешительности, потом на лице у него появилось выражение досады. Пробормотав сквозь бороду пару отборных ругательств, он повернулся и отправился восвояси. *** Худощавый протянул руку. – Меня зовут Элтон Хоукс. Неожиданный вой «пескоструйного агрегата» заглушил ответ Джонсона. Он затащил нового знакомого под прикрытие щита. Там уже присутствовал кто-то третий. Запах мускуса и гнилой кожи подсказал Джонсону, что это туземец. Буря чуть приутихла, и два землянина подняли головы, чтобы разглядеть своего соседа. Тот был такого же красновато-коричневого цвета, как и юбка длиной по щиколотку, в которой он щеголял. – Парень, ну и вонища от тебя! – произнес Хоукс. Их сосед широко раздвинул свой волосатый нос с большими ноздрями, что заменяло туземцам улыбку, и выпятил грудь, а его волосатые уши задрожали от удовольствия. – А то! – отозвался он. – Охранник нужен? – Пожалуй, да, – ответил Джонсон, испытующе глядя на Хоукса, и сунул монету в протянутую коричневую ладонь. – Доведи нас до сектора больших домов. – Слабопахнущие будут в полной безопасности, – заверил туземец. Ветер стих. Они покинули укрытие и направились в квартал высоких домов иностранного сектора. – Похоже, ему понравилось, когда я назвал его вонючим, – заметил Хоукс. – Сказать так туземцу – все равно что назвать его сильным и мужественным, – пояснил Джонсон. – Здешние аборигены признают, хотя и неохотно, что мы умеем драться, но все равно считают нас задохликами. Как раз из-за того, что мы слабо пахнем. Их женщины на любого из нас два раза не посмотрят. Когда они добрались до одного из нескольких трехэтажных сооружений в этом городе, Джонсон отпустил охранника. Войдя в здание, они миновали небольшой коридорчик и зашли в помещение с табличкой на двери «Дональд Х. Джонсон. Окружной управляющий. Межпланетная торговая компания». – Честно говоря, – сказал Хоукс, удобно устроившись в предложенном Джонсоном кресле, – я планировал перед знакомством с вами навести справки о вашей здешней работе. Но опыт убедил меня, что первое впечатление о человеке обычно бывает верным, так что перейду сразу к делу… – он вынул из внутреннего кармана стянутую резинкой стопку бумаг и положил их на стол перед Джонсоном. – Я секретный агент «Компании»… *** Джонсон поднял брови, бросил взгляд на бумаги, но ничего не сказал и только уставился на Хоукса. – Вы узнаете кого-нибудь на этих картинках? – спросил Хоукс, поняв, что Джонсон не собирается ничего говорить. Джонсон неторопливо взял бумаги и снял резинку. Вынув две фотографии, он положил их на столе перед собой. – Бородатый – этот тот, кто меня подстерег, – ответил он. – Совершенно ясно. – Взгляните на обоих повнимательнее, – попросил Хоукс. – Вы ничего больше не замечаете? Джонсон изучил снимки. – Насчет первого нет никаких сомнений, – пробормотал он. – Видимо, вы считаете, что я должен узнать и второго… – Он вдруг резко выпрямился. – Так ведь это один и тот же человек! – воскликнул он. – Только на втором снимке он чисто выбрит. Хоукс кивнул. – У этих снимков есть своя история, – пояснил он. – Но сначала позвольте ввести вас в курс дела. Вы знаете, что у нашей «Компании» есть филиалы в более чем тысяче миров. Из-за такой разбросанности она очень уязвима для ограблений. Однако обеспечение соответствующей охраны всех станций будет стоить больше, чем вся прибыль «Компании». Полагаться на защиту местных властей тоже нельзя, тем более что многие из них очень примитивны. С другой стороны, позволить грабить себя безнаказанно – это все равно что совершить финансовое самоубийство. Джонсон кивнул. – Это понятно. – Вот этим и занимается Секретная служба «Компании». Она не останавливается ни перед чем, чтобы найти грабителей и предать их суду. И уж если расследование начато, оно обязательно будет доведено до конца. Такой принцип работы доказал свою эффективность в предотвращении преступлений. За всю историю «Компании» нераскрытыми остаются меньше дюжины случаев воровства. И два таких случая произошли как раз на Марлоке. – Когда случилось второе, я был клерком «Компании», – задумчиво проговорил Джонсон. – Тогда я проработал здесь почти три года. С тех пор прошло уже больше двадцати лет. Я… – он замолчал и взглянул на снимки. – Да, я помню, – снова заговорил он. – Снимок без бороды. Это тот вор и есть. Снимок сделан автоматической камерой, которая установлена именно для этой цели. Мы и сейчас ее используем. Но того человека так никогда и не поймали. – Да, это так, – согласился Хоукс. – Ограбление произошло чуть больше двадцати лет назад. А первый снимок сделан во время первого ограбления – примерно за двадцать пять лет до этого. – Но это же невозможно! – возразил Джонсон. – На фотографиях один и тот же человек. И никакой двадцатипятилетней разницы в возрасте не заметно. Если только… – Если только один из них не отец или какой-то родственник, очень похожий на него? – закончил Хоукс. – Посмотрите на снимки еще раз. У обоих на лбу одинаковые шрамы, у обоих рябинка на правой щеке. Наш спецотдел провел сравнительные измерения размеров носа, ушей и других черт лица. Нет никаких сомнений в том, что на фотографиях один и тот же человек. *** – И как вы можете это объяснить? – спросил Джонсон. – Никак, – тихо ответил Хоукс. – Это одна из вещей, для расследования которых я сюда прибыл. И, кстати, вы заметили? Человек, которого мы встретили сегодня, не только тот, кто изображен на снимках. Он совершенно такой же, как был тогда. Конечно, мы можем сделать допущение, что за двадцать пять лет его внешность изменилась незначительно. Но если добавить еще двадцать три года… И он все тот же?.. – Если вы уверены, что это тот же человек, почему вы его не арестовали? – спросил Джонсон. – Как я мог арестовать человека на вид лет тридцати за преступление, совершенное сорок восемь лет назад?.. Да пусть даже двадцать три года назад? – Да, пожалуй, не могли, – согласился Джонсон. – И что вы собираетесь предпринять теперь? – Я еще не решил. Прежде всего, мне надо хорошо изучить здешнюю обстановку. В этом можете мне помочь вы. Сначала я хочу узнать побольше о местных обычаях… Особенно о здешних законах. – Эти законы очень просты, – начал Джонсон. – Здесь не преследуют за кражу и грабеж, даже с помощью насилия. Землянину это кажется абсурдом, но здесь не полагается копить больше вещей, чем нужно для личного потребления. Это способствует справедливому распределению товаров. Если туземец каким-то путем вдруг получит целое состояние – в их случае, в виде товаров, – то ему придется нанимать людей для их охраны. Охрана здесь самое распространенное занятие. Особенно хорошо они зарабатывают во время туристического сезона. Иногда оплата охранников съедает всю прибыль туземца. В любом случае, – из-за краж или платы за охрану – приобретенное состояние вскоре перераспределяется. – А могут они безнаказанно убивать друг друга? – Нет. В этом отношении закон чрезвычайно суров. В процессе… ну, скажем, лишения другого собственности они не имеют права ломать кому-то кости или калечить его. Если они нарушат этот закон, то их пытают до смерти на площади в присутствии зрителей. – Кто здесь поддерживает закон? – спросил Хоукс. – Один из кланов. Но все остальные помогают ему в выполнении этих обязанностей. Здесь всегда открыт сезон охоты на убийц. Любой туземец, полицейский или простой гражданин, может отомстить за убитого. – А как насчет запрета на ношение огнестрельного оружия? – Здесь считается, что умысел тоже заслуживает наказания, – пояснил Джонсон. – Порой иноземцы настолько глупы, что позволяют задержать себя с оружием. Однако все местные законы распространяются и на них. «Компании» удалось добиться только того, что иностранцев не подвергают пыткам. Их сажают в тюрьму на десять лет. Живым оттуда еще никто не вышел. – Понятно, – сказал Хоукс. – А теперь я расскажу вам о нынешнем положении дел. Секретная служба получила донесение, что здесь снова появился наш бородатый приятель, и меня послали сюда. Мы посчитали, что, скорее всего, он собирается совершить третье ограбление. Так что пока придется отложить решение загадки его долголетия. Наша задача – поймать грабителя на месте преступления. Когда, по вашему мнению, он попытается его совершить? – До завтрашнего полудня, – ответил Джонсон. – У нас заведено принимать шкуры у туземцев в любое время. Но платим мы за них только раз в год. Это сделано для того, чтобы мне не пришлось круглый год беспокоиться об охране. Сейчас у меня в сейфе лежат пятьдесят тысяч кредитов. И завтра я начинаю выплату. – Выходит, мы должны быть к этому готовы в любую минуту, – заметил Хоукс. – Впрочем, я не думаю, что он появится до наступления ночи. Скорее всего, подождет, когда вы приготовитесь закрыть офис. Вы ему потребуетесь, чтобы открыть сейф. Я могу рассчитывать на вашу помощь? Джонсон кивнул. *** Ночью, когда они ждали в офисе, Джонсон обратился к Хоуксу: – Я тут поразмышлял немного над вашим рассказом об этих грабежах. И у меня появилась теория, позволяющая разобраться в тех вещах, которые нам непонятны. – Вот как? – Хоукс внимательно посмотрел на Джонсона. – Вы, наверно, слышали про наш здешний аттракцион для туристов, который называется «Природная лента Мебиуса». Насколько мне известно, ни один из тех, кто прошел по этой ленте дальше определенного пункта, обратно не вернулся. Предположим, что там находится временной разрыв, и бородач как-то об этом узнал. Предположим также, что тот, кто осилил всю «Ленту Мебиуса» до конца и вернулся, обнаруживает, что в мире прошло целых двадцать лет, хотя он затратил на эту экскурсию всего лишь несколько минут. – Продолжайте, – Хоукс сосредоточенно наклонился вперед. – Он совершает свой первый грабеж, – продолжал Джонсон, – и проходит всю «Ленту». Так как миновало двадцать лет, в мире его никто не разыскивает. Он покидает Марлок и за следующие пять лет проматывает украденные деньги. Потом он возвращается, чтобы повторить все сначала. На этот раз ему хватает денег только на три года. И вот он снова здесь для той же цели. Вряд ли кто-то догадается связать все эти события воедино. Хоукс улыбнулся и облегченно откинулся на спинку стула. – Слишком просто, – сказал он. – И потом, у вас нет никаких доказательств вашей теории. – Это верно, доказательств нет, – согласился Джонсон. За дверью послышался тихий скрип. Джонсон взглянул на Хоукса, который уже держал на колене пистолет. Хоукс поднял брови, но не издал ни звука. *** Выбитая ударом ноги дверь внезапно распахнулась, и на пороге появился бородач. – Ну-ка встать! – рявкнул он, направляя пистолет на Джонсона. Тот выполнил команду. Грабитель сделал пару шагов вперед. Хоукс чуть приподнялся со стула, и бородач повернул голову в его сторону. Пуля из пистолета Хоукса проделала у него слева на лбу маленькую кровоточащую дырочку. Голова у ошеломленного громилы дернулась кверху, на лице появилось изумленное выражение. Он слегка развернулся, упал на спину и застыл. От удара об пол с головы у него свалилась меховая шапка. – Думаю, так безопаснее, – вставая, произнес Хоукс и подошел к упавшему бородачу. Он сунул его пистолет себе в карман, а потом нагнулся, поднял упавшую шапку и накрыл ею лицо убитого. В офисе надолго повисла напряженная тишина. Двое мужчин не сводили друг с друга глаз. Хоукс стоял, потирая правой рукой штанину. Джонсон беззаботно поигрывал пистолетом, который взял со стола. Наконец Хоукс рухнул на стул справа от Джонсона. – В таких делах всегда грязи хватает, – кисло заметил он. Джонсон тоже сел. – Вы заметили, какое у него стало лицо, когда он взглянул на вас, а вы в него выстрелили? – спросил он, продолжая небрежно поигрывать пистолетом. – Забавно. За те полсекунды, пока он падал, мне вдруг припомнилась статья, которую я где-то прочел. Кажется, во время французской революции один врач из любопытства решил выяснить, как долго у человека работает мозг, после того как ему отрубили голову. Для этого он убедил нескольких своих приятелей, которых приговорили к казни с помощью гильотины, помочь ему в проведении таких опытов. Каждый из них должен был после того, как ему отрубят голову, моргать сколько сумеет, подавая тем самым знак, что еще находится в сознании. Так вот, врач насчитал целых шесть морганий. – Думаю, это очень интересно, – настороженно произнес Хоукс. – Правда, не слишком смешно, так ведь? Словно не расслышав этого замечания, Джонсон продолжал: – Я вот прикидываю, сколько еще он находился в сознании после вашего выстрела. И почему у него было при этом такое удивленное лицо. *** Хоукс развернул стул, чтобы смотреть Джонсону прямо в глаза. – Что вы ходите вокруг да около? – резко произнес он. – Говорите прямо. – Что касается вас лично, меня удивило несколько вещей, – сказал Джонсон. Теперь он уже не прикидывался, будто просто вертит пистолет, а крепко держал его в руке. – Я сказал вам, что второе ограбление произошло, когда я был клерком в «Компании», – продолжал он. – Мною тогда занялся Отдел безопасности, так что мне пришлось несладко… Видите ли, когда я поступил на работу в «Компанию», то страдал амнезией. Я помнил только свое имя – и больше ничего… – Этого я не знал, – пробормотал Хоукс, заметно бледнея. – В Отделе мне сообщили, что за двадцать лет до этого я служил у них агентом Секретной службы. Меня послали сюда, чтобы расследовать первое ограбление. А я вдруг исчез… Естественно, они заподозрили меня. Однако улик у них не было, так что когда я появился через двадцать лет, они схитрили и решили понаблюдать за мной. А вот когда произошло второе ограбление – тогда меня и арестовали. Спасло меня одно: все тесты подтвердили, что я действительно потерял память и сообщил им чистую правду. Насколько она мне была известна. На основе тех обрывков информации, которые сохранились у меня в голове относительно моего посещения «Ленты Мебиуса», мы совместными усилиями разработали теорию, которую я только что вам сообщил. Тогда меня послали обратно сюда. Ждать. «Компания» никогда не сдается. Помните? – Значит, вы подозреваете, что я был в сговоре с этим парнем? – резко спросил Хоукс. – Я бы не назвал это подозрениями, – ответил Джонсон. – Вы ведь сделали еще несколько промахов. Прежде всего, люди из Секретной службы обычно куда лучше, чем вы, информированы о ситуации в том районе, где они проводят расследование. И потом, те документы, которые вы мне показали, – чистая липа. *** На переносице у Хоукса прорезались морщины, губы плотно сжались. – Тогда зачем я спас вас от этого парня вчера? – спросил он. – И зачем я его застрелил? – Спасли, чтобы втереться ко мне в доверие. А застрелили, потому что не захотели делиться добычей. По моим расчетам, вы участвовали вместе с ним во втором ограблении. Ему требовался сообщник, потому что после «Ленты» он потерял память. Однако этого вам показалось мало. Находясь здесь, вы вместе спланировали еще одно ограбление, чтобы увеличить добычу. А потом уже вы сами решили застрелить его и забрать все себе. – В ваших рассуждениях есть один большой пробел, – заметил Хоукс. – Как я собирался уйти? Все корабли, улетающие отсюда в ближайшие месяцы, принадлежат «Компании». Думаете, я такой дурак и надеялся, что они позволят мне ускользнуть на их собственном корабле? – Нет. Я думаю, вы собирались тоже воспользоваться «Лентой». – Вот это здорово! – запротестовал Хоукс. – Вы же сами сказали, что это работа для двоих. Как бы я рассчитывал действовать после возвращения, заранее зная, что потеряю память? – К этому мы вернемся чуть погодя, – сказал Джонсон. – А пока советую вам положить свой пистолет на пол и не сопротивляться. Никакая ложь вас не спасет. Вы прекрасно понимаете, что я ни за что не позволю вам проникнуть на «Ленту». А как только я доставлю вас на корабль, вами займется «Компания». *** Плечи у Хоукса поникли. Он напряженно улыбнулся. – Да, спорить с вами дальше бесполезно, – сказал он. – Но вы, дружище, ошиблись и недооценили меня. Я, конечно, проиграл. Но и только. У вас нет ничего против меня. Я разбираюсь в местных законах лучше, чем вы считаете. Признаю: у меня есть с собой смертоносное оружие. Но я сейчас нахожусь на частной территории. Это не противоречит закону. Я застрелил человека. Но только для защиты собственной жизни. На полу лежит его пистолет, это доказывает, что он пришел сюда с оружием. Так что по туземному законодательству я чист. Верно? Джонсон кивнул. – Что касается «Компании»… За что они могут меня арестовать? Они не смогут доказать какую-то связь между ним, – Хоукс ткнул пальцем в труп на полу, – и мною. А что касается ограбления… Оно ведь не состоялось. По земным законам умысел не наказуем. Итак, где вы теперь оказались? Джонсон встал. – Вы правы. Все ваши рассуждения верны, – сказал он. – Но вернемся к тому вопросу, который я задал себе чуть раньше: если бы я совершил ограбление в одиночку, как бы я при этом действовал? И я нашел такой способ. Наверно, вы его тоже нашли. Сейчас я выну ту бумагу у вас из кармана. Она отлично сойдет за признание. Правая рука Хоукса дернулась к боковому карману. Джонсон наклонился вперед и приставил дуло пистолета к его виску. Когда Хоукс расслабился, Джонсон рывком распахнул его пальто и вынул запечатанный конверт. Достав оттуда лист бумаги, он прочитал: – «Эта информация предназначена для меня самого. Мое имя – Элтон Хоукс. Я ограбил «Межпланетную компанию» и скрылся с деньгами с помощью «Ленты Мебиуса». Когда я читаю эту бумагу, моя память утрачена, а с момента ограбления прошло уже двадцать лет». Павел Амнуэль «Я пришел вас убить» Он стоял за дверью и шумно дышал. Или ей казалось? Наверно, казалось. И еще ей казалось, что он нашел в передней тяжелый молоток, лежавший в нижнем ящике, где обычно хранят принадлежности для ухода за обувью. Молотком он мог разбить замок. Или не мог? За полчаса, прошедших после того, как она заперлась от него в туалете, он не произнес ни слова. Сначала колотил в дверь, толкал плечом, но быстро понял бесполезность попыток. Ходил по кабинету, она слышала его шаги. Потом шаги смолкли, и вот уже семь минут (она посматривала на часы) он молча стоял за дверью и дышал так громко, что звук отдавался у нее в ушах. Конечно, ей только казалось. Возможно, он сидел в кресле у компьютера и ждал, пока ей надоест прятаться, и она выйдет сама. Она не кричала. Звать на помощь было бесполезно. В старом, начала прошлого века, здании на Эйкен-стрит, были толстые стены и прекрасная звукоизоляция. Потому она и сняла здесь однокомнатную квартиру, превратив ее в кабинет. Если он уселся в кресло и ждет, когда у нее сдадут нервы, то вряд ли услышит, если говорить спокойным тоном. А иначе говорить с ним нельзя – она это понимала. И он, скорее всего, понимал, что она понимает. Прислушивался? – Питер, – позвала она, наконец. Шла тридцать вторая минута, и бездействие становилось невыносимым. – Питер, вы слышите меня? Молчание. Ушел? Нет, тогда хлопнула бы входная дверь, и колокольчики в прихожей отозвались бы ясным печальным звоном. – Питер! – Я вас слышу, миссис Вексфорд. – Давайте поговорим, Питер. – Давайте поговорим, миссис Вексфорд. Как будто я лежу на кушетке, да? Поговорим. Мне некуда торопиться. – В три часа придет пациент... – И что? Позвонит в дверь, не услышит ответа, позвонит по телефону и на мобильный, ответа не будет, и он уйдет. Только и всего. Телефон пока не звонил ни разу, она бы услышала. И мобильный – вот закон подлости! – она оставила в кармане жакета. – Чего вы хотите, Питер? – Я сказал, миссис Вексфорд. Я пришел вас убить. Подожду, когда вы выйдете, и убью. Никаких эмоций, но внутри напряжен, внутри он комок нервов. Понимает, что не все идет по плану. А был ли у него план? Он пришел убивать и точно знал, как это сделает. – Питер... Вы разумный человек. Полиция быстро вас вычислит. Вас видели соседи. Вы с кем-то поднимались в лифте. Кто-нибудь видел вашу машину. Они будут проверять всех моих пациентов. – Не вычислит, и вы, миссис Вексфорд, лучше меня это понимаете. Ни в одном из моих погружений не было ничего подобного, верно? Ни в одной, как вы это называли, прегрессии. – Питер, я не сделала вам ничего плохого. Напротив, наши сеансы... – Наши сеансы, – прервал он, впервые показав признаки нетерпения, – сделали из меня человека действия. Раньше я был другим. Тряпкой. – Значит, у вас нет причины... – Есть, – жестко сказал он. – Мне плохо. У меня кошмары. Я должен вас убить, чтобы не убивать потом. Вы меня понимаете? Пораженное сознание. Искаженное воображение. Убить, чтобы не убивать. В чем и когда она ошиблась? Она знала. Она поняла это, когда он позвонил утром и попросил срочно его принять. Поняла по голосу, что случилась беда, а когда он вошел, убедилась в том, что его состояние после прекращения сеансов резко ухудшилось. Она надеялась, что произойдет релаксация, но оказалась неправа. Не было такого опыта в ее практике. Она прижалась щекой к двери, приложила ухо, пытаясь расслышать, как он движется, где он сейчас и что делает. Хорошо, если сидит. Было бы лучше и проще, если бы он лежал на кушетке, как обычно, но с чего бы ему ложиться? Скорее всего, он стоит за дверью, поэтому слышно его дыхание... Или ей кажется? – Питер, – сказала она. Сейчас она могла контролировать свой голос, тембр, интонации, модуляцию. За полчаса она не то чтобы пришла в себя – знала хотя бы, что голос не выдаст ее страха. – Питер, сядьте в кресло, так будет удобнее разговаривать. Если он не захочет... Раньше он беспрекословно выполнял ее команды. Ложитесь – ложился. Можете встать – вставал. Оправьтесь, пожалуйста, – оправлялся, смотрел на нее преданным взглядом. – Мне удобно. – Голос ровный, бесцветный. Тихий, трудно разобрать слова, она скорее угадала их, чем расслышала. – Питер, вы помните, при каких обстоятельствах я сказала вам, что больше приходить не нужно, наша работа закончена? – Миссис Вексфорд, – произнес он с легкой насмешкой после короткой паузы, – я не буду отвечать на ваши вопросы. Вы, верно, думаете, что, чем больше мы с вами разговариваем, тем меньше мое желание убить вас? Убийца или убивает сразу, или не убивает вообще? Голливудская чушь. Времени у меня много, давайте разговаривать. Но отвечать на вопросы я не буду. Хотите, расскажу, что ел на завтрак? На что она, действительно, надеялась? Отвлечь его внимание? Он прав – голливудская чушь. – Питер, – сказала она. – На завтрак вы ели омлет с беконом и пили черный кофе без сахара. – Да, но откуда... – Потом вы расслабились, расстегнули воротник рубашки, вас потянуло в сон... Она сделала паузу, она всегда делала паузу в этом месте, он привык к этой паузе, он ее ждал. Если он сейчас что-нибудь скажет, это будет означать, что ничего не получается, и нужны другие слова. Молчание. – Вы не спите, – продолжала она, приложив ладони к груди, пытаясь унять сердцебиение, которое, как ей казалось, было ему хорошо слышно. – Если вы стоите, сядьте. Если сидите, ложитесь на кушетку. Показалось ей, или она услышала движение? Что-то шаркнуло, скрипнуло. Лёг? – У вас слипаются веки... – Вот еще, – произнес он с теперь уже не скрываемой усмешкой. – Глаза у меня широко раскрыты, спать нет никакого желания, но вы говорите, миссис Вексфорд, я вас с удовольствием слушаю. Господи... Он действительно вышел из-под контроля. Последний сеанс был в апреле, сейчас июль... *** Появился он в декабре. Над Таллахасси пронесся ураган «Луиза», и Питер Венс записался на прием, потому что дерево упало на его машину. Так он, во всяком случае, объяснил, когда она спросила о причине, приведшей его к психоаналитику. «Дерево сломало мою машину, и я понял, что дальше так невозможно. Я слечу с катушек». Конечно, упавшее дерево было поводом. Она задала стандартные вопросы, записала ответы и неожиданно поняла, что Питер – идеальный кандидат для проведения решающего эксперимента. Такой, какого она искала. Без воображения. Без инициативы. Упрямый – это тоже важно. Во время четвертого сеанса она решила попробовать. Прошлое, которое вспоминал Питер, было по всем показателям реальным, а не выдуманным. Совпадали многие детали. Настоящее он тоже воспринимал и описывал адекватно, она несколько раз возвращалась к сегодняшнему дню, задавала контрольные вопросы, и он отвечал уверенно, не раздумывая. Значит, есть вероятность, что и будущее в его прегрессии – реальное будущее. «Питер, – сказала она, скрывая волнение, – давайте поговорим не о прошлом, не о настоящем, а о будущем. О вашем будущем, которое вы помните. Сейчас вы дремлете, вы слышите мои слова. Сосредоточьтесь, и вы увидите себя через пять дней. Через пять дней – в вашем будущем. Вы вспомните его, как вспоминали сейчас свое детство. Сосредоточьтесь и вспоминайте. Вспоминайте, рассказывайте обо всем и отвечайте на мои вопросы. Когда я скажу “вперед”...» Она включила запись. Получилось отлично, она даже не ожидала, что Питер окажется таким податливым реципиентом. Ему было все равно, что вспоминать – прошлое так прошлое, будущее так будущее. В ее практике было всего четыре аналогичных случая, но она ни разу не смогла добиться нужного результата. Контрольные вопросы, которые она задавала пациентам в состоянии погружения, выводили в прошлое, не соответствовавшее реальному. Значит, и с будущим предполагались проблемы, а искаженные картины были ей не интересны. Ей нужен был достоверный результат, чтобы завершить исследование и написать наконец статью в «Вестник психиатрии». Питер вспомнил тогда, что в субботу, восьмого декабря (сеанс проходил третьего, в понедельник) он утром отсыпался (как всегда), потом позавтракал (булка с семгой, кофе) и отправился в центр, где бродил по магазинам (все как обычно, никакой зацепки), а под вечер неожиданно для себя (настроение вдруг испортилось, он сам не знал почему) затеял в баре ссору с парнем. И не был он таким уж выпившим – пара порций виски, ерунда. Впрочем, парень пришел с девушкой... Подрались. Полиция. Допрос, штраф. Чтобы не провести ночь за решеткой, он заплатил сразу: месячную зарплату плюс пару сотен с закрытого счета. Неприятно. Когда Питер проснулся и сел на кушетке, потирая затекшую шею, она сказала, что следующий сеанс состоится в воскресенье, девятого, и он не спорил, хотя (она видела) на воскресенье у него были другие планы. «Ладно», – сказал он, меняя в уме составленный распорядок дня. Пять дней она провела в ожидании то ли победы, то ли очередного просчитанного поражения. С правильными прегрессиями у нее пока ничего не получалось. Как она считала, по очень простой причине: ни один пациент не мог попасть на линию собственной реальности. Вечная проблема. Даже знаменитому Кейси это удавалось довольно редко, потому-то среди четырнадцати тысяч двухсот пятидесяти шести его записанных пророчеств верными были в лучшем случае чуть меньше четырехсот. Результат эффектный для бульварной прессы и собственной репутации, но для науки ничтожный, не превышавший уровня стандартной наблюдательной ошибки. В воскресенье Питер явился на сеанс с рассеченной губой и пластырем на левом ухе. Разговаривал, едва раскрывая рот (было больно говорить). «Дурацкий случай, – сказал он, – не знаю, что на меня нашло». Она все же заставила его рассказать, а когда Питер ушел, сравнила две записи – нынешнюю и пятидневной давности, сделанную во время прегрессии. Совпали даже цвет платья девушки и форма облака, висевшего над городом (почему-то облако запомнилось Питеру и в прегрессии, и во вчерашней реальности). Тогда же, в воскресенье, она провела контрольный тест. Не хотела с этим тянуть, да и Питер был настроен на работу – зря, что ли, выделил время в свои выходные? Он лежал, она сидела рядом. Разговаривали. Она умела улавливать момент, когда пациент переходил грань реальности и говорил уже не о том, что помнил, а о том, что, возможно, составляло его истинную суть и почти никогда с обычными воспоминаниями не совпадало. В то воскресенье она расспрашивала Питера об отношениях с матерью, о том, что происходило между ним и отчимом. Она уже знала об этом из предварительной беседы, могла сравнить. Питер волновался – собственно, большая часть его жизненных проблем и началась, когда отчим (Питеру было десять) в отсутствие матери примерно его выпорол, а потом сделал то, о чем Питеру даже в измененном состоянии сознания говорить не хотелось. Он вспомнил все то же, о чем уже рассказывал, – никаких отклонений. Любой психоаналитик на ее месте сказал бы: «Неинтересный случай». Что делать с пациентом, если он наяву и в погружении рассказывает одно и то же: как он подглядывал за девочками в раздевалке, как ездил с Мери в Майями, но потом они расстались, потому что... Он и в реальности, и в погружениях давал одну и ту же оценку: Мери была для него слишком умной – цитировала Киплинга, Шиллера, Марло, о котором он вообще не слышал. На самом деле Мери не была умна, только начитана, но объяснять разницу было уже бессмысленно. Расстались они семь лет назад, и где была сейчас Мери – бог весть... «Питер, – сказала она ему в то воскресенье, – нам нужно работать долго, ваш случай очень интересен для моих исследований. Поэтому, если вы согласитесь проводить сеансы дважды в неделю, я буду платить вам по двадцать пять долларов». «Тридцать», – сказал он, не раздумывая. Привык торговаться. «Хорошо, – согласилась она. – Подпишем договор о том, что вы готовы принять участие в научном эксперименте». «О!» – сказал он, и это был его единственный комментарий. Тридцать долларов на дороге не валяются, и бумаги, приготовленные к следующему сеансу, Питер подписал, не читая. «Прочтите», – предложила она, а он ответил: «Миссис Вексфорд, мне самому интересно, и к тому же мое имя будет упомянуто в вашей научной работе? Обо мне никогда нигде не писали». Она слукавила – его имя не появится в публикации, только инициал П., таковы правила. *** – Мне совсем не хочется спать, – разглагольствовал в кабинете Питер. – Вам не удастся меня усыпить, миссис Вексфорд, эти штучки со мной не пройдут. Он был прав. Конечно, он ничего не понимал в практике гипноза, хороший гипнотизер мог бы и в этой ситуации усыпить пациента, однако она не была хорошим гипнотизером. Она не гипнотизировала его, когда погружала в состояние, близкое к гипнотическому трансу. Ему казалось, что мысль отделяется от тела и скользит по невидимой оси времени туда, где или очень хорошо, или очень плохо. Оба эти состояния были той энергетической ямой, куда в физике (она помнила со школьной скамьи) скатывается любой предмет, занимая самое устойчивое положение. В психике человека тоже есть свои устойчивые состояния, куда он проваливается, когда разговор (разговор, только разговор!) выходит на нужный врачу уровень доверительности. Питеру казалось, что его усыпляют, – таким реальным представлялось ему будущее, которое он вспоминал, и прошлое, которое он даже не вспоминал, а погружался в него, как в реальность. – Понимаете, миссис Вексфорд, – произнес он мягко и многозначительно. Похоже, говорил, глядя, как ему казалось, ей в глаза – там, за дверью. Голос его был грустен, – у меня нет другого выхода. Вы мне его не оставили. Я много думал. Я чуть с ума не сошел от всяких мыслей. Я не хочу, чтобы меня... да. Вы рассказывали, как можно попытаться изменить будущее. Вы сами мне об этом сказали. Сказала, объясняя, что происходит во время прегрессии и как к этому относиться. Пациент должен быть посвящен в условия эксперимента. Да что теперь говорить? *** «Нет никакой опасности», – объяснила она Питеру, спрятав в ящик стола подписанный договор «Вы не будете меня усыплять? – беспокойно переспросил он. – А то ведь я могу не проснуться!» Где-то он вычитал (или видел в фильме?), как неопытный гипнотизер погрузил зрителя в сон, а разбудить не смог – тот так и помер, бедняга. Чепуха, конечно, но в чепуху большинство людей верит скорее, чем в правду. «Я не практикую гипноз, – терпеливо сказала она. – Мы просто будем разговаривать. Я буду задавать вопросы. Вы будете рассказывать. В своем роде вы уникальный человек, Питер. Я вам объясню, в чем ваша уникальность и почему я попросила вас участвовать в эксперименте». «Мне заплатят по тридцать баксов за сеанс?» – в пятый раз уточнил он. «Вы же подписали договор. Деньги выплачивает университет, поскольку моя работа выполняется по гранту от фонда Хенслоу. Вам-то без разницы: получать деньги из моих рук или на свой счет?» «Никакой разницы», – торопливо согласился он, будто боялся своим промедлением потерять неожиданно свалившееся на него... не богатство, конечно, не такая уж большая сумма была ему обещана, но и на нее он не рассчитывал. «Вы меня слушаете, Питер? Эксперимент состоит в том, что вы будете вспоминать свою жизнь. Не прошлую – хотя прошлую тоже, в контрольных погружениях-регрессиях, – но будущую. В психологии это называют прогрессией, но я предпочитаю другой термин: прегрессия, потому что моя методика отличается от общепринятой...» *** Знаменитый американский ясновидец Эдгар Кейси с детства страдал припадками. Он впадал в транс и в этом состоянии, по его словам, мог «связываться» с любым мозгом в будущем времени и черпать информацию о том, что еще не произошло. Кейси умел лечить, потому что из будущего ему сообщали, что нужно сделать, чтобы пациент поправился. Он предсказывал события мирового и локального значения, потому что из будущего ему сообщали, что произойдет с людьми, с обществом, со страной, со всей человеческой цивилизацией. Кейси умер в 1945 году в возрасте 68 лет, точно предсказав день своей смерти. Леонсия Вексфорд заинтересовалась феноменом Кейси, когда училась на пятом курсе Флоридского университета в Таллахасси. Она стояла перед выбором – заниматься практической психиатрией или делать докторат у профессора Якобса. Профессор был в нее влюблен, он вообще был влюбчив, а у Леонсии был тогда друг, за которого год спустя она вышла замуж – Норт Харрис, студент-физик, восходящая звезда, которой прочили Нобелевку за будущее открытие нового типа взаимодействий. Из двух зол Леонсия, как ей показалось, выбрала меньшее и ответила согласием Норту, бросившему ее три года спустя с малышкой Данни на руках. Он действительно сделал открытие – но не нового типа взаимодействия, а новой возлюбленной, к которой ушел и которая вскоре ушла от него. В физике он добился немногого, и много лет спустя, когда у Леонсии были в Таллахасси свой кабинет и постоянная клиентура, Норт переезжал из одного университета в другой, нигде не задерживаясь больше чем на год, поскольку эксперименты не приносили желаемых результатов, работать в коллективе он не умел и отовсюду уходил сам – в неизвестность, где, слава богу, не было места ни Леонсии, ни их дочери. Оставшись одна, Леонсия с грехом пополам сделала докторат – не у Якобса, успевшего к тому времени покинуть этот мир, а у Патерсона, – выбрав темой работы психологический феномен Эдгара Кейси. Ей были интересны не столько его пророчества, сколько психология их восприятия. Получив из Ассоциации по исследованию и просвещению, основанной еще самим Кейси, грант на изучение письменного наследия великого пророка, а вместе с грантом и список зафиксированных предсказаний, диагнозов и методов лечения, Леонсия сделала то, чего, как ей представлялось, не собирался делать никто из приверженцев американского гения. Она отделила пророчества и предсказания личной судьбы от историй болезней и излечения (подтвердить или опровергнуть их сейчас не было никакой возможности) и занялась статистикой – сколько предсказаний сбылось полностью, сколько частично, сколько не сбылось вообще. Ассоциация прекратила финансирование, когда через полтора года Леонсия представила промежуточный отчет, утверждая, что полностью сбывшихся предсказаний всего триста девяносто четыре – столь малый процент от общего числа, что говорить можно лишь о случайных совпадениях. Число несбывшихся пророчеств тоже соответствовало математическому ожиданию. В Ассоциации были прекрасно об этом осведомлены; миссис Вексфорд, как оказалось, не первой исследовала статистику предсказаний, а в выводах своих была даже не десятой. Леонсия не сумела опубликовать статью, поскольку, согласно условиям контракта, результаты принадлежали не ей лично, а Ассоциации. Что понимала Леонсия в математической статистике и обработке экспериментальных данных? Ничего. Но она многое понимала в психологии, овладела кое-какими методами воздействия на личность, и одну неординарную личность – Карла Гунтера, старшего научного сотрудника кафедры прикладной математики в университете Таллахасси, – приручила настолько, что несколько лет находилась на ее, личности, полном содержании, пока возилась с материалами по «делу Кейси», а потом судилась с Ассоциацией, желавшей заполучить обратно переданные ей документы и требовавшей никогда не использовать результаты во вред устоявшейся репутации главного ясновидца Соединенных Штатов. Леонсия открыла кабинет на улице Рузвельта, где она принимала пациентов, желавших получить помощь психоаналитика. Четыре случая, о которых она впоследствии написала небольшую заметку в «Журнал прикладной психологии», заставили ее задуматься. К окончательному выводу она так и не пришла, но с пациентами с тех пор обязательно проводила сеансы по собственной методике. Идея была проста, как камень с двумя острыми гранями, подобранный однажды на тротуаре и с тех пор лежавший на ее столе в кабинете, – то ли талисман, то ли амулет, то ли просто напоминание о том, что будущее и прошлое суть две стороны одного явления, и раздельно их исследовать недопустимо. Оттого предсказатели, ясновидцы и пророки так часто ошибаются. *** – Расскажите мне о ваших снах, Питер. – Я вам о них уже сто раз рассказывал, миссис Вексфорд, Леонсия. Можно я буду называть вас по имени? Мне так хочется. Какое чувство в нем пробудилось? Она ощутила в его голосе непривычную мягкость, он произнес ее имя так, будто... – Конечно, Питер. Для вас я Леонсия. Вы для меня Питер. Мы друзья. – Нет, – сказал он иным тоном: грубо, жестко, будто гвоздь в стену заколотил. – Мы не друзья. Я вас убью, Леонсия, не думайте, что сможете что-то изменить. – Я не сомневаюсь, Питер. – Нужно следить за голосом. Без паники, чувства его обострены, он слышит в ее интонациях больше, чем она может себе представить. – Но мы ведь все равно разговариваем. – Пока вам не надоест сидеть в темноте. – Так почему бы вам не рассказать о снах? Давайте поговорим об этом. Молчание продолжалось слишком долго. Если бы он хотел сказать «нет», ответил бы сразу. Ему самому хотелось выплеснуть все, что скопилось в мыслях и памяти. – Хорошо. Мы с Дирком выпили пива, я обычно не пью пива на ночь, потом плохо спится, но Дирк поругался с Катрин, ему нужен был собеседник, он много говорил, я не слушал, клевал носом, но пиво было хорошее, я вернулся домой в первом часу, Дирк хотел пойти ко мне ночевать, надо было, наверно, согласиться, тогда, может, и сон этот не приснился бы, но я ему сказал, чтобы шел домой и помирился с Кэт, где он найдет еще такую дуру, что с ним возилась бы, так я о чем... Он захлебнулся словами, он не хотел останавливаться, но пришлось, он почему-то думал, что, если будет говорить непрерывно, то воспоминание окажется не таким... каким? Ей казалось, что она ощущает не мысли его, а запах мыслей, тягучий терпкий запах, немного противный, хочется сплюнуть... Странное ощущение, но оно время от времени приходило к ней во время сеансов. С некоторых пор. Раньше такого не было. – Вы хотели рассказать свой сон. Что-то он сказал совсем недавно, очень важное, она должна вспомнить. О Катрин, которую Леонсия знала по рассказам Питера? Он был влюблен в жену друга, она часто возникала в его погружениях, но в прегрессиях почти никогда, и Леонсия для себя решила, что то ли с другом, то ли с его женой случится в будущем что-то не совсем хорошее. До конкретного разговора об этом они во время сеансов так и не добрались. В апреле, когда она сказала, чтобы он больше не приходил... Стоп. Он сказал только что... – Я не хочу вспоминать сон. – Капризный голос, как у ребенка. Это хорошо, он хочет рассказать, но хочет, чтобы его заставили. Не это главное. Он только что сказал... – Этот суд... Та же комната, что много раз... Голос монотонный, без эмоций. Привычная для него реакция – он вспомнил прежние сеансы, вспомнил себя, лежавшего на кушетке, вспомнил, как закрывал глаза и слышал: «А теперь, Питер, вы вспоминаете... Вы не спите, вы погружаетесь в воспоминания... свои воспоминания о будущем... Будущее – это несбывшееся... Вы его помните, сейчас вам кажется, что перед вами возникает картина...» Он привык к этим словам, он их не то чтобы выучил наизусть, они проникли в его подкорку, как грунтовые воды, заполняющие подземные пустоты. Она могла не произносить эти слова, когда он ложился и закрывал глаза. Он сам проговаривал их мысленно и уходил в себя, в того, которого еще не существовало в реальности. – Судья... не могу расслышать ее имени, секретарь произносит его каждый раз перед тем, как она входит в комнату, я слышу, я очень четко слышу имя, но не могу... так неприятно... Она коротко вздохнула и сильнее прижала ухо к двери. Если он зациклится на имени, как уже не раз бывало... – Мне сказали, чтобы я встал, потому что будет зачитан приговор. Вот оно что. В прегрессиях они не дошли до этого момента. Она прервала сеансы, ставшие слишком опасными для его психики. Дошли до оглашения вердикта присяжных, и он очень взволновался, пульс его участился до ста пятидесяти ударов, пальцы скрутила конвульсия, продолжать было нельзя, и она сказала: «Хватит!» Она и сама испугалась. И приняла решение – прекратить. Материала было собрано достаточно, а рисковать психическим здоровьем пациента она не имела права. Значит, ему приснилось, как зачитали приговор? Можно себе представить... Присяжные вынесли вердикт: «Виновен в убийстве первой степени». В предумышленном убийстве с заранее обдуманным намерением. Какой приговор могла вынести судья в штате, где не отменена смертная казнь? Бедный Питер. Если бы тогда, в апреле, удалось вытащить из его бессознательного, из памяти будущего – кого он убьет и почему... *** Странно, что никто прежде не обращал на это внимания. С другой стороны – ничего странного, когда важнейшими проблемами человеческой психики и восприятия реальности занимаются дилетанты. Кто работал с тем же Кейси? Профессиональные психологи и психиатры? Нет, «специалисты», так же, как сам Кейси, зацикленные на сверхидее, подверженные сильному психологическому давлению со стороны целителя и пророка. Все, какие возможно, правила проведения экспериментов были нарушены, и сейчас было трудно понять: нарушены по неведению экспериментаторов или правильной методике противодействовал сам Кейси. А остальные зафиксированные случаи прегрессий или, как говорят на «простом» языке, ясновидения? Доктор психологии из Калифорнийского университета Элен Вамбах погружала в транс профессионального экстрасенса Чета Сноу и предлагала ему рассказать, каким он видит будущее лет через десять-пятнадцать. Сноу увидел, как тонет Япония, уходит под воду Калифорния... Катастрофы одна за другой. Рассказ Сноу поразительно детален, но контрольного эксперимента никто не провел, и потому результат нельзя было считать удовлетворительным. Она написала статью в «Вестник психологии», и рецензент, в принципе, согласился с ее позицией: да, так называемые прегрессии проводились без соблюдения правильных критериев тестирования. Иными словами, все это лженаука, даже если не было прямых подтасовок. Но она-то не такой вывод имела в виду! Чтобы статья увидела свет, пришлось исправить заключение, и беззубость опубликованного материала не принесла ей морального удовлетворения. Началась депрессия. Разлад с Карлом был предсказуем: разные характеры, одно время им обоим казалось, что смогут притереться друг к другу, она хотела завести второго ребенка, Данни выросла, у нее появился молодой человек, а Гунтер хотел сына... Вовремя одумалась, представила, как будет растить второго ребенка без отца. Не видела она в Карле главу семейства и не ошиблась. Застала его как-то... вспоминать она не хотела и не вспоминала. Разошлись, и слава богу. Странно то, что именно в тот день, когда она указала Карлу на дверь, к ней на прием пришел человек, ставший первым реальным доказательством ее идеи. Только тогда, когда он ушел, она поняла, что это была победа. Разговор продолжался вдвое больше времени, чем обычный сеанс, потому что, погрузив пациента в измененное состояние сознания, она стала задавать ему вопросы, отличавшиеся от обычных. Что вы ели вчера на завтрак, как провели прошлые выходные, что думаете о президенте Буше-младшем? Он говорил, а она сравнивала с его же ответами на эти вопросы, которые задавала, записывая о нем предварительные сведения, – хотела убедиться в его памяти и психологической вменяемости. Убедилась. В состоянии погружения он прекрасно помнил именно то прошлое, о каком рассказывал ранее. Можно было переходить к следующему этапу, и она задала вопрос, чувствуя, что ступает на тонкий слой льда, который может проломиться в любой момент: «Сейчас вы видите себя в сентябре нынешнего года. Начало осени. Вы вспоминаете... вспоминаете самое яркое событие этого месяца. Вы помните его так же отчетливо, как то, что вы мне сейчас рассказали о том, как покупали Мэри цветы, и она поцеловала вас, когда вы сделали ей предложение». «Да-да. – Голос пациента стал звучать глуше, будто что-то произошло с его голосовыми связками, она это отметила и вспомнила: читала у других авторов о таком же феномене, когда реципиент находился в фазе прегрессии. – Сентябрь... В Калифорнии горят леса, очень сильные пожары, трое погибших, в Габоне страшная засуха, умирают от голода дети...» «Посмотрите на себя в зеркало, – попросила она. – В сентябре, когда в Калифорнии будут гореть леса... Посмотрите в зеркало, что вы видите?» Он сказал после долгого молчания. Он не хотел это «вспоминать», потому подсознательно сворачивал на телевизионные картинки, полагая, что сам присутствует и видит сверху, как горят эвкалиптовые рощи и спасаются бегством стада животных... Мери уйдет к другому, вот беда. В сентябре он не увидит Мэри в зеркале рядом с собой, он увидит ее спину. Мэри не оборачивается, а он стоит на пороге, смотрит ей вслед, и у него нет сил даже крикнуть: «Что же ты делаешь, сука?» Он так думает, но слова застряли в горле, невозможно пропихнуть их наружу. Спазм... У него действительно случился спазм, голос пресекся, и она прекратила сеанс, сказала: «Возвращайтесь, Томас. Вы лежите на кушетке и ничего не помните». Он и не помнил. У него было хорошее настроение, он не подозревал, что ждет его в сентябре. Она прослушала запись после его ухода. Она была довольна, ее гипотеза подтверждалась. Для доказательства нужно было дождаться сентября, не так уж долго –полтора месяца. В сентябре Томас Холлборд впал в депрессию, потому что Мэри его оставила, дура, идиотка, ничего не соображает в жизни... Пришлось лечить пациента от депрессии медикаментозно, обычный психоанализ не помогал. И она ведь знала, могла еще в июле сказать ему... И что? Он иначе отнесся бы к поступку Мэри? Ушел бы сам? Будущее – зыбкая поверхность, покрытая тончайшей корочкой, по которой так трудно пройти до нужного места... Она не стала проводить с Холлбордом новых сеансов прегрессии, хотя понимала, что теряет прекрасную возможность. Но нет, не все сразу, нужно постепенно, она-то, в отличие от прочих, знает уже, как действовать, чтобы получать о будущем не фантастические, а точные сведения. Всего лишь правильно, с соблюдением всех научных методик, проводить эксперименты. Наука всегда выигрывает у квазинауки. Без контрольных погружений даже не стоит оценивать правильность предсказаний. В одном сеансе, обязательно в одном, нужно проводить и погружения в прошлое, и прегрессии, а предварительно в обычном разговоре расспросить и записать важнейшие даты и события из прошлого пациента. Будущее предсказывается правильно только в том случае, если прошлое в состоянии погружения полностью совпадает с рассказом о реальном прошлом. Казалось бы, это и так должно было быть ясно любому, кто занимался психологическими экспериментами с людьми, способными, как Кейси, видеть свое и чужое будущее. Множество самых разных поступков, решений, явлений могут привести к одной и той же точке в настоящем. Настоящее – как узловая станция на разветвленной железной дороге, куда сходятся и откуда расходятся десятки, сотни, может, миллиарды путей. И если смотреть вперед, на рельсы, многочисленными линейками уходящие к горизонту, как узнать, которая из линеек – правильная? Какая вышла из реального прошлого, а не из другого, альтернативного? Практически все ясновидцы (Кейси не исключение, ибо правило это исключений не знает, как любой закон природы) видели НЕ СВОЕ будущее. Предсказывали не для того мира, в котором жили. Потому и ошибались в большинстве случаев. Иногда им везло: они попадали на правильную реальность (или близкую к правильной, ведь есть миры, похожие друг на друга, почти не различишь), и тогда их прогнозы сбывались, это становилось сенсацией, об этом писали, говорили: Кейси предсказал дату окончания Второй мировой войны! Да, предсказал, случайно оказавшись в той реальности, где война закончилась восьмого мая 1945 года. А сколько раз он шел по другим ветвям и предсказывал землетрясение в Калифорнии, которое, конечно же, случилось и, конечно же, погрузило полуостров на дно океана, но не в нашей будущей реальности! *** – Меня приговорят к смерти! Он наконец сказал. Он пришел с этой мыслью. Он действительно решил ее убить, надеясь, что тогда.... Господи... Какая каша у него в голове! Бедняга... Ей стало жаль его. Ей всегда было его жаль – с первого сеанса, когда он лежал на кушетке, скорчившись, подложив ладонь под щеку, в позе маленького ребенка, который ждет, чтобы его успокоила мама. Каждый сеанс они начинали с того, что Питер вспоминал – не будущее, а прошлое. Они разговаривали, и монотонный голос доктора Вексфорд погружал пациента в транс. Не в сон, Питер видел все, что происходило в кабинете, реакции зрачков оставались нормальными, а слух улавливал, как включался и выключался холодильник в маленькой кухоньке, где Леонсия готовила себе бутерброды, а иногда чай или кофе для пациентов, если возникала необходимость. Она никогда не пила кофе с Питером. Они так долго общались, она так много о нем знала, но почему-то ни разу они не сели за маленьким кухонным столиком, она не разлила по красивым фаянсовым чашечкам терпкий напиток... – Питер, – сказала она. – На кухне есть кофе. Растворимый, но это неважно. Приготовьте себе. – Не указывайте, что мне делать! – голос едва не сорвался на визг. – Вы слышали, что я сказал? Меня приговорят к смерти! Я это видел! – Питер, это только сон. Страшный, дурной. Кошмарный сон. – Вы говорили, Леонсия, что сны – это окна в будущее, – сухо произнес Питер. Она так говорила. Его сны. Он стал их видеть в конце марта. Когда Питер рассказал о том, что ему приснилось, она поняла: сеансам наступает конец. Жаль. Только нащупали линию, только начали разбираться в реальном будущем, и вот... Может, это тоже система? Может, так случается всегда? Может, таково нормальное свойство организма – как только появляется протоптанная тропинка в будущее, пациент начинает бродить по ней в снах и психика не выдерживает? Она так мало знала. – Ваши сны, Питер, – сказала она осторожно, – не окна в будущее, это реакция на прегрессии, мозг не может справиться... – Не вешайте мне на уши лапшу, Леонсия! Я насквозь вас вижу. Вы хотите меня успокоить? Сны – ничто, да? Будущее – ерунда? Вы знаете, что это не так. Я знаю, что это не так. Есть только один способ будущее изменить. Конечно. Убить сейчас, чтобы не убивать потом. – Хорошо, – сказала она обреченно. – Расскажите ваш сон, Питер. Мы поговорим об... – Говорить мы не будем, Леонсия. Сон я расскажу. Месяц назад, это... этот... – Питер сглотнул, он не мог подобрать правильного слова, у него были проблемы с изложением сути того, что он видел во время погружений в прошлое и прегрессий, небольшое косноязычие, недостаток школьного образования, но она это быстро исправила, к третьему сеансу он уже мог рассказывать о том, что видел, достаточно точно и объективно, слова подбирал правильные и не увлекался метафорами. – Я... Меня судили за убийство. Я убил человека и не мог вспомнить – кого, почему, когда! Так оно и было – они подошли к этому моменту в конце марта. Тогда же он рассказал о своем сне, который запомнил. Кошмар, не имевший отношения к прегрессии. Будущее – да, возможно, но из другой реальности, чушь, интерпретировать которую невозможно. Однако он стал запоминать сны, и это было плохо, Питер мог сойти с ума. Так она полагала, она была уверена в этом. Ошиблась? В последней прегрессии они к этому подошли. Питер увидел себя в своей квартире, в ванной – он держал руки под струей очень горячей воды, почти кипятка. Руки были в крови, он только что убил человека. Он помнил, но как это произошло, почему... Он впал в панику, руки мяли бумагу, которой была застелена кушетка, Леонсия долго не могла вывести его из этого состояния, он все говорил, говорил, рассказывал, как отмыл, наконец, руки, вернулся в гостиную и увидел на столе нож с длинным лезвием, на ноже тоже была кровь. И на рубашке. Он завернул нож в рубашку, надел куртку и сбежал по лестнице во двор. Он узнал двор, он жил в этом доме последние десять лет, во дворе никого не было, а может, он не обратил внимания, в прегрессии не всегда видишь все, что происходит. Бывает, сознание опускает детали, не нужные для восприятия. Если он никого во дворе не увидел, значит, если кто-то там на самом деле и был, то для Питера это не имело значения. Он выбросил сверток в мусорный бак через три квартала от дома – знал, что мусор вывезут через пару часов, часто видел, проходя мимо, как подъезжала машина. Через пару часов, да. И все. Никаких улик. Леонсия пыталась остановить прегрессию, положила ладонь Питеру на лоб, но он дернул головой, и ладонь соскользнула. Она хотела взять его за руку, но он отдернул руку, как обиженный малыш, и продолжал говорить... говорить и видеть... видеть и говорить... Он вернулся домой, дверь в квартиру была открыта, и он вспомнил, что забыл ее запереть. Вошел в прихожую и оцепенел. Он действительно оцепенел – тело будто налилось свинцом, застыло, даже взгляд остановился, а голос стал сухим, как песок пустыни. Только тогда Леонсия сумела положить ладонь ему на лоб, а другой рукой взять запястье и ощутить, как бьется пульс – не меньше ста сорока ударов в минуту. «Они уже здесь, – сказал он и пояснил: – Полицейские. Двое. Один в форме, другой в штатском. Детектив. Я его знаю. Я его видел, он человек в квартале известный, как же его фамилия...» Фамилий он не запоминал никогда. Он не принес из своего будущего ни одного имени, ни одного географического названия – из-за этого она не могла сделать точной привязки его прегрессий. Однажды он вспомнил, как смотрел программу новостей, и она уцепилась за этот эпизод: расскажите, что в мире нового... Он не смог. То есть, он очень подробно пересказал (даже голосом подражая диктору или комментатору телевидения), что вчерашнее цунами разрушило три рыбацких поселка, унесло в море одиннадцать кораблей, среди которых был прогулочный паром с пассажирами, он даже число запомнил: триста двадцать шесть. Ведутся поиски. А еще при заходе на посадку потерпел катастрофу самолет, и девяносто пассажиров и членов экипажа погибли в огне, а всеобщая забастовка, поразившая страну, продолжается, и урон экономике такой, будто была война... Где было цунами? Где потерпел катастрофу самолет? В какой стране и когда объявили всеобщую забастовку? Она спрашивала, она не выпускала его ладонь из своей, он говорил, говорил, и, если нужно было произнести какое-то название, на пару секунд замолкал, к чему-то прислушивался, губы его шевелились, и она пыталась понять звучание слова. Она не умела читать по губам, сердилась на себя, ей казалось, что он произнес «Гонолулу», но она не была уверена... «Он протягивает мне свою полицейскую карточку... мне страшно... Я знаю, что кого-то убил, но... я не убийца! Я никогда никого... Сейчас меня арестуют, помогите, прошу вас!» Он наконец вышел из транса, будто проснулся после тяжелого, страшного сна. Ладонь его стала теплой, пульс замедлился, он смотрел на Леонсию и пока не узнавал, то ли все еще был в своем будущем, то ли не воспринимал настоящее, застряв где-то во вневременном пространстве. Он действительно был в своем будущем, и это самое страшное, что могло случиться. Они начали сеанс, как обычно – с регрессии. Она погрузила Питера не в детство, а в юношеские годы, о которых он ей много рассказывал. Он вспомнил, как встречался после школы с Магдой Питерс, они любили бродить по темным улицам, это был опасный азарт, они крепко держали друг друга за руки и оба боялись, что сейчас навстречу выйдет грабитель или убийца. С ними ничего не случилось, и это, возможно, послужило причиной его разочарования – как ни странно, разочаровался он в Магде, однажды не пришел на свидание и перестал отвечать на звонки. В погружении он все это повторил почти дословно, вспомнил даже, какой была луна, когда они стояли под аркой дома и, дрожа то ли от страха, то ли от холода, ждали, пока пройдет группа обкуренных парней. Это было реальное прошлое, и она отправила Питера в его реальное будущее, которое он помнил. В тот вечер она твердо решила прервать сеансы. Может, на время. Она надеялась, что на время. «Мы, пожалуй, сделаем перерыв, – сказала она, стараясь небрежным тоном подчеркнуть незначительность события. – Может, вообще прекратим. Прошу вас только каждую неделю... Вас устроит суббота, десять утра? Приезжайте на пару минут для небольшого разговора, я запишу данные о вашем состоянии, это нужно для окончательных выводов». «Я хотел бы продолжить, – неожиданно заявил он. – Мне нужно знать...» «Что?» – спросила она. Он знал о своем будущем только то, что она сама считала возможным рассказать. Он воспринимал будущее эмоционально, наверняка чувствовал себя сейчас не в своей тарелке, но также наверняка не понимал причины. Почему он захотел продолжить? Из-за денег? «Договор у нас до сентября, – сказала она, – и вы будете получать своим деньги...» «Плевать на деньги, – неожиданно грубо прервал он Леонсию. – Я хочу знать!» «Что?» – повторила она, зная, что он не сможет ответить. Ощущение чего-то непонятного у него, несомненно, было, но он не мог помнить о полицейских, об убийстве. «Я хочу знать, – сказал он, – за что меня могут отправить на электрический стул». Похоже, он сам удивился тому, что сказал. Смотрел на нее изумленным взглядом, изумление сменилось испугом, он не понимал того, что произнес. И не должен был понимать. «О чем вы? – сказала она ровным голосом. – Сеанс был трудным, вы эмоционально устали. Сейчас вы успокоитесь, и все будет хорошо. Уже хорошо». «Да», – сказал он неуверенно. Кажется, он пришел в себя. Она распечатала бланк соглашения, удостоверявшего временное прекращение эксперимента, дала ему подписать и обратила внимание, как дрожали его пальцы. «Вы спокойны», – сказала она. «Конечно», – отозвался он. Он должен был прийти в субботу, но не пришел. И в следующую тоже. Она позвонила, и он говорил с ней нормальным голосом, она не почувствовала напряженности, ничего невысказанного, он просто считает лишним ездить на другой конец города только для того, чтобы сказать, что все у него в порядке. «Извините, миссис Вексфорд, я больше не приду, это ведь не нарушает контракта?» Нет, не нарушает. Больше она ему не звонила, и он не давал о себе знать. До сегодняшнего утра, когда он вошел в кабинет и сказал: «Я пришел вас убить». *** Что-то было в его словах... Что-то она слышала и упустила. Это непрофессионально. Да, она боится. Ей страшно. Но она должна вспомнить, что он сказал. Господи... Ну, конечно. «Месяц назад мне начали сниться сны...» Сеансы она прекратила в апреле. Прошло три месяца. Сны ему начали сниться в конце марта. Она прервала сеансы, потому что боялась за его психику. И еще он сказал... Ей показались странными его слова, но ужас, который она испытывала, не позволил понять услышанное. «После вчерашнего сеанса...» Сеансов не было уже три месяца. – Питер, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно, без эмоций, знакомый ему голос, к которому он привык. Голос, вызывавший условный рефлекс – не гипнотический, но результат тот же. – Питер, – повторила она негромко, прижав ухо к двери, чтобы лучше слышать, – какое сегодня число, Питер? – Смеетесь? – осуждающе произнес он и что-то уронил, со стуком упавшее на пол. Что? Неважно. – Я в здравом уме. Сегодня семнадцатое июля. На часах, кстати, тринадцать двадцать, вы всегда в это время делаете перерыв, чтобы перекусить и выпить кофе. Верно. Сегодня семнадцатое. Она подумала было... Ошиблась. Но все-таки... – Боюсь, вам не придется больше пить свой кофе, Леонсия, – с сожалением сказал Питер. – Вчера, кстати, кофе был отвратительный. Вы торопились? Или взяли не ту банку? Вчера? Она никогда не пила с ним кофе. – Питер, – сказала она, – какой был по счету сеанс вчера? Он хмыкнул. Помолчал – видимо, вспоминая. А может, соображая, почему ее заинтересовал этот неинтересный вопрос. – Семьдесят третий. Точно. Я еще подумал, что это число совпадает с годом моего рождения. Странно, верно? С другой стороны, – рассуждал он, – ничего странного. Когда-то ведь эти два числа должны были совпасть. Неделю назад или через месяц. Семьдесят три. Боюсь, Леонсия, семьдесят четвертого уже не будет. У нее заболела голова. Сильно и сразу. Затылок. Подскочило давление. Наверно, не меньше ста семидесяти. Плохо. Если она потеряет сознание... Она помолчала, стараясь дышать глубоко и ровно. И вспоминать хорошее. Поездку с Карлом на озеро. С Карлом и Данни. Они катались на лодке... – Страшно, Леонсия? – сочувственно произнес Питер. – Не тяните время. Все закончится быстро, вам не будет больно, обещаю. Когда-то я работал на бойне, недолго, меньше полугода, не понравилось, но меня научили, как заколоть корову или овцу... с овцами было проще, конечно... чтобы они не страдали, а то, знаете, Лига защиты животных... не вегетарианцы, между прочим... Ему тоже было страшно. Он успокаивал сам себя. – Питер, – сказала она, – вам понравился фильм «Убегающие за горизонт»? Помню, вы сказали, что пойдете, но я больше не спрашивала. Так оно и было – в марте. Он собирался на фильм с Лиззи, девушкой, с которой за день до этого познакомился в кафе и бросил после первой же ночи, о чем рассказал во время контрольного опроса перед погружением. К концу марта между Леонсией и Питером сложились такие отношения, что он от нее ничего не скрывал, она стала для него кем-то вроде исповедника, он знал, что сказанное останется между ними. И в компьютере, конечно, но это врачебная тайна, не менее тайная, чем тайна исповеди. – Дурацкий фильм, Леонсия. Совсем глупый, только время зря потратил. – Лиззи тоже не понравился? Он молчал почти минуту, и у нее опять заломило в затылке. Ну же... – Лиззи? – удивленно переспросил он. – Вы о ком, Леонсия? Конечно. Она могла бы догадаться и раньше. По его оговоркам, которые пропускала мимо ушей. Немудрено. Волнение. Страх. – Питер, – сказала она. – Лиззи – ваша девушка. В кино вы собирались с ней, вы об этом рассказывали. – Не говорите ерунды! – в его голосе прозвучали раздражение, гнев, что-то еще... Ей показалось – страх. Он что-то заподозрил? Вряд ли. Одна память не могла пересечься с другой. Или, все-таки, это случилось? Расстройство множественной личности? Ведь и эта болезнь – скорее всего, память о себе самом в других реальностях мироздания. – Не знаю я никакой Лиззи, и не путайте меня. Фильм дурацкий. Хотите поговорить об этом? Издевательский тон. Ее слова. – Да, – сказала она. – Вы говорите, смотрели фильм вчера? – Конечно. Вы же знаете, я говорил вам, что вечером пойду в кино, и вы это записали в компьютер. Вы все записываете в компьютер, вам важен эксперимент, вы совсем не думаете о том, что... Он говорил так быстро, что захлебнулся словами и замолчал. Что-то опять упало, и она догадалась – он смахивал с полочки одну за другой деревянные статуэтки индийских богов и богинь. Там стояли рядком Шива и Шакти, Будда и Ганеша. Пациентов этот ареопаг успокаивал. – Питер, – сказала она и несколько секунд молчала, подбирая правильные слова. Она не должна была ошибиться. – Питер, если вы у компьютера, нажмите любую клавишу. – Что вы задумали, Леонсия? – с подозрением сказал он. – Я увижу страшную картинку, перепугаюсь до смерти и сбегу, как заяц? – Нет, – голос ее опять звучал спокойно, она, наконец, взяла себя в руки, опять стала профессионалом, а Питер, сидевший в кресле перед монитором, – пациентом. – Вы увидите страницу журнала посещений, я открыла ее перед тем, как вы... – она помедлила, – как вы сказали, что пришли меня убить. Вы можете убедиться... – Ну да, – буркнул он, видимо, все-таки сделав так, как она сказала. – Моя страница, вижу. И что? – Прочитайте последнюю запись и взгляните на дату. Вслух, пожалуйста. Она надеялась, что взяла верный тон. К какому он привык. – «Шестнадцатое июля. Стандартный тест пройден без замечаний. Погружение в прошлое – три года, описание поездки в Денвер с Аланом Шиперсом. Совпадает в деталях с тем, что пациент рассказывал во время теста (папка «Rg19-87»). Результат погружения соответствует базисной реальности...» О чем он? Что за чушь? Шестнадцатое июля – вчера, да. Но на экране – она это точно помнила – должна была стоять запись от четвертого апреля, запись последнего сеанса и заключение о прекращении эксперимента в связи с опасностью для психического здоровья пациента. – И что? – спросил он. – Так и было, да. А потом мы выпили с Дирком пива, я пошел домой, долго не мог заснуть, мне снова приснился этот кошмар, и я понял, что в прегрессии его уже видел, а вы мне внушили, чтобы я все забыл, чтобы, ага, я не съехал с катушек, но не получилось у вас, и я понял, что этот кошмар будет меня преследовать, пока действительно не случится то, что... это... убийство, о котором я ничего не знаю, но меня засудят, меня приговорят, я не хочу, и я решил... Слова опять не могли угнаться друг за другом. Она сползла по стене на пол, сил стоять у нее не было. Прислонилась к двери, но стало плохо слышно – похоже, Питер нажимал на клавиши, а может, нет, может, ей только казалось, и характерные щелчки звучали в ушах эхом или воспоминанием? Нужно было обдумать, что он сказал. Похоже, действительно, расстройство множественной личности? Нет, он осознает себя Питером Венсом и никем иным. Никогда раньше не было такого. Но ведь раньше никогда не было и того, что делала она. Что произошло с Питером после прекращения сеансов? Она думала, его психика постепенно придет в норму. Она успокаивала себя, а в это время... Но как он жил в этой реальности, если помнил другую? Как он принимал решения здесь, если ощущал себя «там»? Может, на него накатывало временами? Она подумала, что ни одному психологу не приходилось иметь дела с таким уникальным случаем, и нужно исследовать этот феномен. Если ей удастся выжить. Он пришел убить ее, чтобы изменить собственное будущее. Помраченное сознание, неверная логика, все признаки неадекватного восприятия... и что делать? – Питер, – сказала она, прижавшись к двери щекой. Она надеялась, что он услышит. – Питер, читайте. Читайте, Питер. Выберите предыдущую страницу. Вы знаете, как это делается. – Да. – Читайте. Читайте, Питер. И говорите. Говорите, Питер, я вас внимательно слушаю. Привычные для него слова. Привычные для него действия. – Все правильно, Леонсия. «Пятнадцатое июля. Стандартная процедура – беседа-воспоминание, погружение в прошлое, выявление соответствия, прегрессия. Воспоминания в погружении соответствуют реальным, записанным в контрольной беседе: детские годы, проблемы с матерью...» Напрасно, Леонсия, вы заставили меня вспомнить маму... я... это... Странные звуки. Он заплакал? Вспоминал маму он третьего апреля, за день до прекращения эксперимента. Пятнадцатое июля? Позавчера? – Дважды нажмите клавишу «следующая страница», Питер. Нажмите, пожалуйста, эту клавишу дважды. И читайте. Читайте, Питер. И говорите. Говорите, Питер, я слушаю вас очень внимательно. – Еще бы... – показалось, или действительно он это сказал? Минута тишины. Что он увидел на экране? Он не мог ничего увидеть – страница от пятого апреля должна быть пустой, потому что запись от четвертого апреля была последней. Сейчас он рассердится... Напрасно она это затеяла, она все испортила, сейчас он... – И это вы от меня скрывали? – Чужой голос. Чужие интонации. Страх. – Я знал, что вы ведете нечестную игру, Леонсия. Господи, я знал это. Вы чудовище, Леонсия. Вы никогда не показывали мне записи прегрессий. Говорили, что лучше не знать собственное будущее. Такое, какое предстояло ему, – да. – Меня мучили кошмары, я вам говорил, а вы отмахивались, вы давали мне снотворное последние недели, вы не хотели, чтобы я понял... а я понял... я увидел... я больше не могу... Я убью вас, Леонсия! О, Господи, только не это... – Питер! – Почему ее голос звучит так неуверенно? Или это ей только кажется? Тверже надо. Очень твердо. – Питер. Вы перешли на страницу прегрессии. Вы читаете. Вслух. Читайте, Питер. Читайте. Пустая страница. Что он там сможет увидеть? Тем более – прочитать? – О, Господи, только не это! Он читает ее мысли? Те же слова.... – «Суд присяжных вынес вердикт: виновен». – Глухой голос. Ей показалось, или она расслышала в интонациях что-то похожее на страх? Он должен испугаться. Тогда он, возможно, передумает ее убивать. Перед ним сейчас на экране пустая страница. «Суд присяжных»... Значит, он вошел в прегрессию. Она сумела. Еще немного... Пусть говорит, пусть видит, что его ждет на самом деле. Все равно, выйдя из состояния прегрессии, он это забудет. И что тогда? Вспомнит, зачем пришел? – Какой вердикт? – поинтересовалась она. – Читайте, Питер. Вслух. Читайте, вы не должны задумываться. Не должны отвлекаться. Читайте. Читайте, да. То, что он видит сейчас своим внутренним взором. – «Вердикт: виновен»... – Читайте, Питер... – Виновен. – Виновен, – повторила она. – Давайте продвинемся вперед. Сколько раз она говорила это во время сеансов? Он привык, он и сейчас должен... – Вспоминайте. Вердикт вынесен. Судья огласил приговор. Если он попытается вспомнить имя судьи, прегрессия может прерваться, и он вернется в реальность. – Приговор... О, Господи... Странные звуки. Если бы она не понимала, что это невозможно, то приняла бы их за всхлипывания. – Смертная казнь. Смертная казнь. Смертная... Голос упал до шепота. До шелеста бумаги на столе. До громкого молчания. Да. Потому она и прервала сеансы. Нельзя было идти дальше. Слишком большая нагрузка на психику. Она понимала, что Питер видит свою будущую реальность. Эту. Базисную. В которой ему жить. В которой он кого-то убьет, и его приговорят к смерти. Когда? Неужели... Ей и в голову не могло прийти... Она не спрашивала, кого он убил. Он не мог помнить имени, а обстоятельств убийства она не хотела касаться, чтобы не травмировать его психику. Она просто прервала сеансы. Что если он убил – ее? Это же очевидно. – Смертная казнь... – бормотал он все громче, а потом крикнул: – Эй, ты там! Ты знала, что меня приговорят к смерти! – Апелляция, – сказала она. – Апелляция. Адвокат подал апелляцию. Это должно быть в компьютере. Читайте, Питер. Читайте. Если бы она весной продолжила сеансы, то знала бы. Возможно, ему заменят смертную казнь на пожизненное заключение. Ему не повезло: во Флориде еще не отменили эту варварскую меру наказания. – Читайте, Питер. Вспоминайте. Вы помните. Он привык к этим словам. Он должен... – Да, – сказал он будто в ответ на ее мысли. – Да. Помню. Будь проклят день... Верховный суд подтвердил приговор... Бумага... Мне зачитал ее мужчина в черном. Сволочь. Он читал и радовался. Он смотрел мне в глаза и хотел, чтобы я не отводил взгляда. Как удав на кролика. Страшно... – Читайте, Питер. Вспоминайте. Помилование. Есть еще помилование. Идите вперед. Вперед. Вы можете это вспомнить. День, когда пришло... – Нет! Не было помилования. Не было! Эта камера... Она сводит меня с ума... Мне сказали, что все кончено. Адвокат. Слишком молодой, чтобы меня спасти, рыжий, я никогда не любил рыжих, они все лицемеры, не люблю рыжих, не люблю... – Вспоминайте, Питер! Нужно остановиться. Нет. Именно сейчас она должна продолжать. Возможно, он испугается понастоящему, когда вспомнит... Он может это вспомнить? Увидеть? Ощутить? Момент своей смерти? И тогда перепугается по-настоящему. Он может сойти с ума, психика не выдержит такой прегрессии. Да. Но она сможет выйти. Он забудет, зачем пришел. Нужно продолжать. Господи, она врач, она не может, не имеет права... «О чем я думаю?» – Вспоминайте, Питер. Вы видите, слышите, чувствуете, ощущаете... вы хорошо это видите и чувствуете... день исполнения приговора. – Я не хочу! Я не... Эта рубаха... Не хочу ее надевать... Комната... светло... люди... они пришли увидеть, как я умру. Боже... Это наш губернатор... как его... не помню имени... Если бы он вспомнил хотя бы внешность, она могла бы сделать привязку. Возможно, этот человек уже занимается политикой, уже известен. «Если Питера казнят по обвинению в убийстве некой Леонсии Вексфорд, – подумала она, – значит, это будет через несколько лет... может, этот человек уже стал губернатором Флориды... а я...» «О чем я думаю?» – Вспоминайте, Питер! Она могла и помолчать. Он уже находился в состоянии прегрессии, теперь его не подгонять надо, а фиксировать слова, интонации, внимательно слушать, и в нужный момент вывести, если он начнет неадекватно реагировать... – Вспоминайте, Питер! Она кричит? Не нужно. Он и так вспоминает. – Я сижу в кресле... Мне все равно, что со мной будет... Господи, мне впервые за много лет хорошо. Я знаю, что умру, но мне хорошо. Мне все равно... Этот человек... губернатор... делает шаг вперед, он хочет подержать меня за руку? Может, хочет сказать, что передумал... Пожалуйста... Это не больно, я знаю, но все равно... Прошу вас... И очень ясно и четко: – Матильда, прости меня. Я любил тебя. Я не хотел тебя убивать, Матильда. Матильда? Кто это? Женщина, которую он полюбит и которую... А вовсе не ее? Конечно, не ее, а она решила... Он ведь и пришел, чтобы ее убить, потому что не хотел убивать потом, хотел изменить линию своей жизни. Он изменил эту линию. Каждый из нас меняет линию жизни. Каждую минуту. Каждым своим движением. Каждой мыслью... – Вспоминайте, Питер. Молчание. Пожалуй, достаточно. Вряд ли он сейчас способен причинить ей вред. После сеансов он всегда минут десять-пятнадцать лежал неподвижно, приходя в себя от эмоционального напряжения. Он ничего не помнил, она ничего ему не рассказывала, чтобы не нарушать чистоту эксперимента, он чувствовал внутреннее опустошение, лежал, приходил в себя. У нее будет время убежать. – Питер, вы постепенно уходите оттуда, вы перестаете видеть, чувствовать, ощущать... Вы возвращаетесь, вы уже здесь, сегодня, сейчас. Стандартные слова, привычные для него так же, как слова погружения. Правда, он не лежит на кушетке, он сидит в кресле, если она правильно представила. Сидит и смотрит на экран – на пустую страницу. На страницу, где он прочитал свой приговор. – Вы вернулись, вы уже здесь, вам тепло... Обычно ему становилось очень холодно. Недолго. Меньше минуты, реакция организма. Она говорила «вам тепло», и он переставал дрожать. Лежал, смотрел в потолок, улыбался своим мыслям. После прегрессии он всегда вспоминал что-то хорошее из прошлого – будто маятник памяти, раскачавшись, не мог сразу остановиться. Сегодня маятник качнулся вперед до предела. Наверно, сейчас Питер вспоминает, как был маленьким. Когда у него появились первые воспоминания? С какого возраста он себя помнил? Так глубоко в его прошлое она не заглядывала. Почему ей были не интересны его первые воспоминания? Почему... Уже можно выйти? Минут десять он будет не способен причинить ей вред. Если она опоздает, он опять... А если он тихо сидит и ждет, когда она... Господи... У нее онемели пальцы. Она с трудом поднялась. Сердце билось, будто ее, а не его, приговорили к смерти. Да, разве не так? Она повернула ключ в замке – стараясь, чтобы не было щелчка, но собачка все равно «гавкнула» так громко, что проснулся бы спящий, а он не спал, он лишь устал после самой трудной в его жизни прегрессии. Она потянула дверь на себя, ожидая... чего? Удара по голове? Может, он стоит за дверью с ножом в руке, а может... Она распахнула дверь и шагнула в кабинет. Посмотрела на экран компьютера. Пустая страница текстового редактора. Как она и думала. Он сидел в кресле, крепко вцепившись пальцами в подлокотники. Голова запрокинулась, тело выгнулось дугой. «Скорее, – подумала она. – Первым делом нужно вывести его из этого состояния, нужно...» Она посмотрела в его широко раскрытые глаза. Увидела крепко сжатые губы и застывшее на лице выражение спокойной обреченности. Протянула руку и коснулась артерии на шее. Пульс... Почему нет пульса? Она поняла. Обошла кресло и встала сзади, что видеть... чтобы не видеть... Почему вдруг стало так холодно? Что он чувствовал и что видел в последнее мгновение своей жизни? Белый потолок кабинета? Или склонившегося над ним, пристегнутым к креслу кожаными ремнями, врача в синем (почему в синем, вот странная игра фантазии) халате с одноразовым шприцем в руке? Она нашла в себе силы подойти к вешалке и достать, наконец, из кармана жакета мобильный телефон. Номер... Какой у них номер? Очень простой, но какой? Вспомнила. – Дежурный. Сержант Уэстербук. – Уверенный молодой голос с оттенком хорошо продуманного участия. – Слушаю. У вас проблема? – Да. – Ее голос почти не дрожал. – Это Леонсия Вексфорд, психоаналитик. Я... – Все-таки голос дрогнул. – Я только что убила человека. Ольга Бэйс Записки психоаналитика Это был очень необычный случай даже для клиники Крофта. Пациентку привез муж, известный писатель Джим Эрман. В кабинет врача вошла красивая женщина. Красота Евы Эрман была яркой, но это не было главным, если говорить о впечатлении, которое обрушивалось на вас при встрече с ней. Да, конечно, и огромные янтарные глаза с длинными густыми ресницами и каскад иссиня-черных волос, оттенявших совершенный овал лица, - все, что может нарисовать воображение. Но это не казалось важным. В ней было что-то такое, что было значительней ее привлекательности и женственности. Достаточно было заглянуть в эти глаза, чтобы в душе поднимался такой вулкан эмоций, который мог, кого угодно заставить забыть обо всем. Даже Герхард Крофт не сразу смог начать свой обычный профессиональный диалог с пациенткой. Но врач в нем одержал победу. - Проходите вот сюда, садитесь, - обратился он к женщине, показывая на большое удобное кресло и занимая другое такое же рядом. Ева Эрман послушно прошла вглубь кабинета и села, взгляд ее стал более живым, исчезло впечатление отрешенности, она улыбнулась. - Я не очень понимаю, зачем Джим меня привез сюда, но здесь уютно, а вы совсем не похожи на врача. Я себя прекрасно чувствую, мой муж вас совершенно зря побеспокоил. Он мне не верит, потому что думает, что все знает. Распространенное заблуждение, боюсь, что и вы мне не поверите, но разве это повод принимать таблетки? - Я вовсе не предлагаю вам принимать таблетки, - улыбнулся доктор Крофт, - да и всезнающим себя не числю, каждый день все новые проблемы ставят меня в тупик, вот и ваш случай тоже. Считайте меня просто очень любопытным человеком. - Прекрасно, тогда скажите мне, вы в реинкарнацию верите? – в голосе госпожи Эрман почувствовалось напряжение. - Я не знаю об этом почти ничего, поэтому мне сложно относиться к явлению, о котором вы говорите, с доверием или недоверием. Я не могу доказать ни себе, ни вам, что реинкарнация действительно имеет место, но так же не могу доказать и обратное. - Что ж, мне понятна ваша точка зрения, она вполне разумна.- Ева задумалась, затем продолжила, я тоже так считала еще совсем недавно. - А сейчас ваше мнение изменилось? - Не думаю, что вы совсем ничего не знаете, ведь я здесь не случайно оказалась? - Конечно, но я выслушал версию вашего мужа, как я понимаю, ваша несколько другая? - Безусловно. - Надеюсь на вашу откровенность. - Я ничем не рискую, поскольку уже нахожусь в психиатрической больнице, - усмехнулась Ева. - Это, скорее, научно-исследовательский центр, чем больница, - поправил ее доктор Крофт.. - Рада это слышать. В рассказе моего мужа, тем не менее, наверняка многое правда, повторять это вряд ли стоит, было бы разумно, если бы вы рассказали мне, хотя бы вкратце, как вы себе представляете мою ситуацию. - Хорошо, - Крофт понял хитрость Евы, но возражать не стал, - я знаю, что совсем недавно вы получили небольшое наследство от своей дальней родственницы. Что, когда вы осматривали ее старый дом, то нашли небольшой сундучок с очень старыми украшениями. Там был и браслет, предположительно из меди. Когда вы надели его на руку, вы потеряли сознание, ваш муж решил, что это из-за духоты, и вынес вас в сад, но и там вы долго не приходили в себя. Он вынужден был вызвать неотложную помощь, однако, как только он снял с вашей руки старое украшение, вы пришли в себя. С тех пор, как только вы надеваете браслет, то сразу впадаете в забытье. И, как ваш муж считает, слишком увлеклись этой игрушкой, он считает, что ваши рассказы – это очень яркие сновидения, но не может понять, почему вы впадаете в это неестественное состояние именно при таком странном стечении обстоятельств. Он надевал браслет на свою руку и, с вашего согласия, давал его своему другу, физику, на проверку в лабораторию, но это ничего не прояснило. Выяснилось, что предмет сделан очень давно, в сплав, из которого он отлит, входит большое количество меди и немного серебра, для установления точного состава нужны другие исследования, но это не так уж важно. Радиоактивных примесей, или еще каких-нибудь опасных элементов не было обнаружено. Вот, пожалуй, и все. - Да, все выглядит именно так, если смотреть с позиции Джима, - Ева говорила задумчиво, но в ней не чувствовалось ни малейшего напряжения, как и никаких признаков игры. Она была абсолютно спокойна и естественна. - Вы позволите мне исследовать этот феномен? Мне важно понять - заметил доктор Крофт. - Чтобы понять то, что я безуспешно пыталась объяснить своему мужу, мало меня выслушать, нужно это видеть, а лучше чувствовать, но разве это возможно? - Я думаю, что нам может помочь доктор Эмиль Гриффс, он сейчас работает в нашей клинике, надеюсь, вы не против? - Конечно, нет. Я слышала о нем и его удивительном изобретении, стать объектом его исследования? Это очень интересно. - Рад, что вы к этому так отнеслись. Вы хотите пока поехать домой? Или останетесь у нас? Я должен предупредить Гриффса и выяснить, когда он сможет провести сеанс с вами. - Пожалуй, я останусь. - У меня к вам еще одна просьба, не надевайте ваш браслет до… - Я понимаю, хорошо. *** Эмиль Гриффс работал без своей ассистентки. У Марины была сильная простуда, она уже два дня оставалась дома, полоскала горло и глотала таблетки. Это было впервые за все время, что они работали вместе. Доктор Гриффс даже не подозревал, что присутствие девушки так много для него значит. Он просто не мог работать. Его мысли стали совершенно неуправляемыми, они наталкивали его на воспоминания. Он вдруг вспомнил, как Марина впервые вошла в его кабинет, каким скепсисом дышало каждое ее слово, и каким любопытством светился взгляд. Какой она была симпатичной, милой, забавной… Господи! Да, почему была?! Она всего лишь слегка приболела! Гриффс схватился за телефон. - Марина? - Да, - голос в трубке был хриплым, но таким родным… - Как вы себя чувствуете? - Ужасно… - Что, так плохо? – заволновался Гриффс. - Ужасно скучаю, - в сиплом голосе девушки угадывалась улыбка. - Я тоже, выздоравливайте быстрей. - Стараюсь. Он положил трубку и увидел входящего в его кабинет доктора Крофта. - Я к вам по делу, Эмиль, не помешал? - Нет, конечно, нет! Так я вас внимательно слушаю. - Вы знаете писателя Джима Эрмана? - Не лично. - Он к нам привез сегодня свою жену, странная история, случай не совсем наш, но мне стало интересно в этом разобраться, я хотел бы, чтобы вы нам помогли. - С удовольствием, но хотелось бы узнать подробности. - Разумеется. Госпожа Эрман, похоже, не считает, что это… Впрочем, будет лучше, если я вам все расскажу без своих комментариев. ВОЛШЕБНЫЙ БРАСЛЕТ Эвелин прислушалась, нет, это ей просто показалось. Никаких звуков: ни в доме, ни за окном. Отец не вернулся. Стало так страшно. Все из-за болтливости старой Берты. Нужно же такое выдумать! Мой господин великий маг! Теперь воины святой инквизиции выясняют, какой такой магией занимается господин Каген-Дорф. А чего можно ждать от этих невежественных разбойников, творящих зло от имени Бога? Неужели… Нельзя допускать такие мысли. Отец умен, он может и должен победить. Девушка встала и зажгла свечу. Уснуть все равно не получится, а в темноте и мысли приходят темные, страшные. Она всего один раз видела этот жуткий «святой костер». Но забыть его она не сможет никогда. Отец привел ее тогда на площадь для того, чтобы научить молчанию, чтобы показать ей, какую цену она может заплатить за неразумное слово. Но беда пришла не с той стороны. Ах, БертаБерта! У старой нянюшки стали невыносимо болеть суставы, отец сделал ей мазь и велел одевать на руки волшебные браслеты, как он их назвал, но он объяснил Эвелин, что это всего лишь сплав меди с серебром, который усиливает действие мази и снимает боль. Но как это растолковать старушке? Девушка так вслушивалась в тишину за стенами своей спальни, что у нее от напряжения разболелась голова. Как медленно течет время. Ей почему-то казалось, что утром все устроится, отец вернется, и они будут спокойно жить как раньше. В этом городе они поселились несколько лет назад. Их пригласил герцог, который узнал о лекарском мастерстве Иоганна Каген-Дорфа от барона Штайнера. Барон страдал от невыносимых болей в коленях, которые особенно донимали его зимой. Он почти превратился в инвалида и проводил большую часть зимнего времени в кресле у большого камина. Господин Каген-Дорф приехал в его замок по просьбе старого лекаря, лечившего уже второе поколение Штайнеров. Новый лекарь приготовил для барона микстуру и мазь. Через неделю боль стала уходить. На новом месте все складывалось превосходно. Если бы не тоска по рано ушедшей в небытие жене, Иоганн мог бы назвать себя баловнем судьбы. Герцог был очень щедр, пациенты передавали из уст в уста легенды об искусности лекаря. Теперь у Каген-Дорфа был замок, много денег и самое главное – были прекрасные библиотека и лаборатория, и он мог изо дня в день совершенствовать свое мастерство и получать все новые знания, вникая в тайны мира, так мудро устроенного создателем. Рядом с ним была его дочь, умная и послушная девочка, которая была и его ученицей, и его другом и помощницей. И вот пришла беда. Вечером в их замок вломился целый отряд воинственных монахов. Они заявили, что отведут лекаря на герцогский суд. - Верный человек сообщил, что Каген-Дорф занимается колдовством и знается с темной силой. – Сказал один из монахов. – Пусть твою судьбу решит его светлость. Герцог симпатизировал им, но Эвелин знала, как здесь сильна папская инквизиция. Поэтому в душе ее сейчас царил страх. Все же сон сморил девушку. Она заснула, сидя в кресле. Ей снились диковинные сны: люди в странных одеждах, город, в котором замки теснились прижатые друг к другу вдоль широких и чистых улиц. По улицам непонятно как двигались странные повозки на пузатых колесах без лошадей. Замки были богатыми с большим количеством сверкающего стекла, но совершенно беззащитными… Разбудил ее шум от топота ног и нестройного хора голосов, доносившихся из той части замка, где находился кабинет отца. Кое-как приведя себя в достаточно приемлемый для встречи с чужими людьми вид, Эвелин почти бегом направилась туда. Дверь в лабораторию была приоткрыта. Вскоре можно было не только слышать голоса, но и понимать смысл сказанного. - Так говоришь, ты не колдун, а лекарь и алхимик, – Эвелин узнала голос герцога, – твое лекарское искусство мне известно, оно достойно всяких похвал. Если ты докажешь, что ты – алхимик, в моих глазах ты будешь оправдан. Ты говоришь, что назвал браслет волшебным, потому, что знаешь, как сделать его золотым, что тебе открылся философский камень? - Да, Ваша светлость, - прозвучал ответ отца, не мало удививший Эвелин, которая прекрасно знала, что в своей лаборатории он занимается исследованиями, помогающими ему находить новые лекарства, а не превращать неблагородные металлы в золото. - Ты готов это доказать? – с изрядной долей недоверия и ехидства спросил кто-то из монахов противным скрипучим фальцетом. - Для этого мы и пришли сюда. Эвелин осталась в коридоре, но встала так, чтобы видеть то, что происходило в лаборатории. Отец взял браслет и показал его сначала герцогу, а затем одному из монахов, тот сразу испугано перекрестился. - Ты не слишком веришь в силу Господа нашего, если опасаешься колдовства перед святым распятием, - серьезно проговорил Каген-Дорф, наливая в фарфоровую чашку какую-то остро пахнущую маслянистую жидкость. - И то правда, - поддержал его герцог. Лицо монаха стало бледным, он испугался и явно не знал, как защитить себя от неожиданно выдвинутого обвинения. Но внимание всех уже переключилось на браслет, который был погружен в жидкость. Девушке не было видно, что с ним произошло, но зато она могла наблюдать за лицом старого герцога, на котором быстро сменились удивление, восторг и чувство явного облегчения. Кто же хочет остаться без умелого лекаря, даже во имя попадания в Царство Божье. Наступила тишина, не нарушая которой, монахи один за другим направились к двери. Вскоре все они покинули замок. Никто, похоже, даже не заметил стоящую рядом с дверью лаборатории девушку. Но ее заметил герцог, и лицо его осветила улыбка. - А малютка выросла и очень похорошела, - воскликнул он, обернувшись в сторону хозяина замка. Ты получишь баронский титул, а она должна быть представлена при дворе не позднее Святого Дня. Не хочу больше рисковать. Герцог был неглупым человеком и тоже кое-что понимал в алхимических изысканиях. Но это Эвелин поняла только тогда, когда отец ей разъяснил, как ему удалось провести святую инквизицию. Медный браслет с примесью серебра, погруженный в сложную смесь, состоящую из кислоты, полученной из зеленых яблок, пепла и вещества с резким и неприятным запахом, которое отцу удалось получить из останков умерших крыс, потерял свой темный налет и внешне был неотличимо похож на золотой. Понятно, что соприкоснувшись с воздухом, медь снова потемнеет, но никто больше не рискнет проверять лекаря, боясь обвинения в слабости собственной веры, ибо свидетелями чуда стали представители святой инквизиции, а само чудо было совершено под распятием и в присутствии его светлости, представляющего власть Господа на земле. *** Когда экран АПД погас. Доктор Гриффс посмотрел на пациентку и улыбнулся. - Этот браслет не волшебный, волшебно ваше удивительное воображение, которое и позволяет вам совершать эти путешествия во времени, в миры, которые, возможно, были, а, возможно, существуют и сейчас. Доказывает ли это реальность реинкарнаций – не знаю, не думаю. Но, какая разница? Напишите о своих путешествиях и приключениях роман, или несколько романов. Думаю, что у вас это получится, а использовать ли для этого старый браслет, решайте сами. Думаю, что вы можете обойтись и без него. Вы ведь все помните. Из клиники Крофта доктор Гриффс сразу поехал навестить свою ассистентку, ему не терпелось показать ей последнюю регрессию. Он высказал свое мнение, но был ли он уверен в своей правоте? Для того, чтобы это решить, ему нужно было увидеть Марину. Впрочем, возможно, насчет своих мотивов он сильно ошибался, и история о волшебном браслете была всего лишь поводом. Наталья Драгунская Одноклассники.ру Когда она в Москве, а это бывает нечасто, в гости к подруге, у которой она останавливается, приходит класс. Это ритуал. Заранее закупается еда в «Седьмом континенте»: ветчина и буженина (подруга хочет делать горячее, но она ее останавливает: «Какое горячее, жара на улице 30 градусов?»), сыр, селедка; делается салат из крабных палочек (идет на ура!), овощи, живописно разложенные вокруг авокадо («гвакомоле» по-испански), торты к чаю и мороженое после; коньяки, водки и вина, которые приносятся мужской половиной, всеобщие обьятия и поцелуи. Еда выставляется в кухне, все каким-то образом втискиваются за кухонный стол, удлиненный, правда, другим столом, раскладным; потом, после первого стакана и глотка еды, растекаются по квартире, садятся на диван и в креслa в гостиной, идут курить на балкон, кто-то берет в руки гитару: «Если б ты знал, как поздно я тебя сегодня ждала...» - подхватывают все, и лица становятся такими же, как раньше, романтически-мечтательными, и прошлое наплывает, заслоняя собой настоящее, и кажется, что нет этому конца. Но в двенадцать начинается отлив: потихоньку расходятся, обнимаясь напоследок (когда еще Бог приведет увидеться?), и в два часа ночи наступает тишина, отягченная сознанием предстоящего мытья горы грязной посуды в мойке и размышлениями о том, «как молоды мы были». Каждый раз на встречу приходят одни и те же: никто не уехал в чужие страны (только она одна), никто не изменил Москве, все на местах, кроме тех, «кого уж нет», а нет довольно многих, хотя по возрасту могли бы еще жить и жить. Те же, кто еще есть, за прошедшее энное количество лет совершенно не изменились ни внешне, ни внутренне, даже голоса остались те же, и поэтому ощущение такое, что она просто вышла и через какое-то время опять вошла в ту же дверь, которая для нее никогда и не закрывалась. В девятом она перешла в новую школу (та, в которой она училась с первого класса, находившаяся в самой сердцевине старой Москвы, в одном из ее престижных кривых переулков, надоела до ужаса злобными детьми, снобами – учителями, и сухой схоластикой) и попала в класс, классным руководителем которого была молодая кареглазая женщина с короткими волнистыми волосами вокруг живого и в то же время какого-то аскетического лица, по виду не намного старше своих учеников, преподававшая им русскую литературу. Новая школа, высившаяся своими четырьмя этажами над невысоким чугунным забором с довольно густыми липами, оживлявшими скучный ландшафт асфальтированного советского школьного двора, территориально была не так уж далека от старой, стояла в таком же переулке (кстати, недалеко от того места, где несчастный Берлиоз повстречался с чертом, что и стоило ему головы), но, Боже мой, какая же это была разница! Сначала, правда, она никакой разницы не почувствовала. Будучи стеснительной донельзя, сшибающей стулья в чужой компании и падающей с лестниц под обстрелом чужих взглядов, она долго дичилась одноклассников, на что, конечно, были и свои причины: на первом классном танцевальном вечере она просидела у стенки, приглашали других девочек и особенно хорошенькую игривую Милку с глазами цвета корицы и шелковыми кудряшками – но после зимних каникул, когда она перестала зализывать волосы и закручивать их в скучную халу (вечное мамино предостережение: убери волосы со лба, а то будешь слепой!), отрезала прямую челку и завязала хвост, что-то изменилось. Она поняла это, когда после двухнедельного перерыва вошла в класс и кто-то из мальчишек с нескрываемым восхищением в голосе прокричал: «Туши свет, ну ты даешь, Грибаша!» (наградив ее в тот раз кличкой, производной от ее фамилии Грибанова, которая так навек к ней и прилепилась) - после чего залихватски гикнул, дернул ее за хвост и выскочил в коридор, а она осталась соляным столбом стоять у своей парты, не зная еще, как расценивать такое неожиданное внимание - как комплимент или совсем наоборот. И неизвестно, сколько бы еще она так простояла, если бы не прозвенел звонок и не вошла ненавидимая всеми за желчность и желание помучить химичка, быстрым взглядом вырвавшая ее из общей массы и неодобрительно качнувшая в ее сторону головой, подтвердив таким образом правильность выбора ее новой прически. И сразу стало весело жить, и даже хождение в школу по утрам превратилось из божьего наказания в удовольствие (потому что ничего нет лучше, чем чувствовать себя своей там, где ты есть), и нелюбимые предметы и учителя, их преподающие, стали более выносимыми, особенно, если уроки, на которых эти предметы преподавались, можно было время от времени прогуливать, что они по очереди и делали, договорившись заранее; что же касалось нелюбимых учителей, то на смену им приходили любимые, поэтому сорок пять минут можно было и перетерпеть. Но самое увлекательное начиналось после уроков, когда они часами репетировали перед грандиозными, продолжавшимися до полуночи, вечерами поэзии, на которых ломкими от переходного возраста голосами вдохновенно читали ранее запрещенных режимом, а ныне этим же режимом разрешенных поэтов: «Петербург, я еще не хочу умирать, у меня телефонов твоих адреса, Петербург, я еще не забыл голоса, по которым найду мертвецов адреса...», или срывались и ехали в Ленинград или Таллинн, обязательно в общих вагонах, будоража случайных попутчиков гитарным бренчаньем и громкими песнями тогдашних бардов и менестрелей, или читали вслух первые Солженицынские рассказы, принесенныe в класс их учительницей, торопящейся донести до них то, что было так важно для нее самой: умение принять правду, какой бы уродливой она ни была - на дворе стояла Хрущевская оттепель, ее последние, самые теплые денечки, и грех было не погреться перед наступающими заморозками. В общем, шла сильная химическая реакция по увеличению серого вещества мозга и одновременно с ней физиологическая, превращающая бывших прыщавых отроков в мужественных молодых людей и нескладных отроковиц в стройных девушек с таинственными, подведенными на египетский манер веками. А потом они окончили школу, и единая жизнь, которой они жили так долго, распалась на множество разноцветных кусочков, как распадается от неловкого прикосновения замок, терпеливо собранный на составной картинке -паззл, которую не собрать еще раз по той причине, что некоторые ее составляющие куда-то затерялись и инструкцию тоже уже не найти. Они начали учиться в институтах, потом работать, жениться, рожать детей, разводиться, жениться опять, но все равно по старой памяти продолжали перезваниваться и иногда встречаться: уж очень была сильна потребность в вечном братстве, укоренившаяся в них с детских лет да так обстоятельствами, какими бы они ни были, за все прошедшие годы до конца и не выкорчеванная. Первая смерть неожиданно ударила по ним, когда им было трдцать пять. Маринка была самой стройной девочкой в их классе и самой взрослой. С каштановой косичкой на затылке и прозрачными голубыми глазами, окруженными прямыми черными ресницами, она не была красивой, но было в ней то, что привлекало не меньше, чем красота, которая так важна в юности – ум, веселость, шарм, проявлявшийся в том, как она ходила, курила, небрежно зажав между пальцами сигарету, откидывала назад голову, когда смеялась, обнажая белые, налезающие друг на друга зубы. Она вышла замуж сразу после школы за их одноклассника Славу, с которым она по сильной любви начала спать чуть ли ни лет в пятнадцать, родила сына, делала за мужа все курсовые и дипломные проекты (они учились в одном техническом ВУЗе, и она была намного способнее его), и в один прекрасный день, придя раньше с работы, застала его, собирающего вещи. Первое, что бросилось ей в глаза, были распахнутые створки гардероба и болтающиеся в нем пустые вешалки. В недоумении она перевела взгляд на мужа. Застигнутый врасплох, он заметался, стараясь загородить спиной чемодан, втайне проклиная себя за то, что замешкался и не успел уйти до ее прихода; и нетерпение вырваться из этой тесной квартирки с завешанной пеленками ванной и детскими игрушками, разбросанными по полу их единственной комнаты, так явственно отразилось на его лице, что Марина, которая всегда читала его, как открытую книгу, мгновенно все поняла, что все равно не спасло ее от слез, криков, хватания за полы его пальто, когда он уходил, и даже битья головой о стенку после. Он ушел и как провалился. Из суда пришла бумага о разводе, которую она, не глядя, подписала, а его родители, так до конца ее и не принявшие, позвонили и сказали, что Слава будет высылать на ребенка то, что полагается, и пусть она на большее и не рассчитывает. Вот так. Узнав об этом, Славку весь класс проклял, и мужская его половина даже собиралась набить ему за Маринку морду, но возмездие так и не свершилось, по той причине, что он упорно не выходил на связь, видно, предчувствуя неприятности, которые за этим могли последовать. Через какое-то время, наверное, года через три, завалившись в один из вечеров шумной гурьбой к Маринке домой, они встретили там низкорослого, совершенно никакого дяденьку в форме летчика гражданской авиации, который крепко, что совершенно не соответствовало его росту, пожал им всем руки и представился простым именем Гриша. Оторопев немного от того, что рядом с Маринкой, которая в то время уже сумела оправиться от развода и, как следствие этого, сильно похорошеть, обретается такой невзрачный коротышка, они на время даже притихли. Но, заметив, какими сияющими глазами Маринка смотрит на своего нового избранника, мгновенно пришли в себя, открыли принесенные с собой две бутылки трехзвездночного армянского коньяка и две бутылки Рислинга, разлили все это по рюмкам, чокнулись с летчиком, и уже окончательно с ним примиренные, так и просидели весь вечер, допивая желтый, похожий цветом на спитой чай коньяк и зеленовато-бесцветный Рислинг и заедая их, чем Бог послал – пряной, щедро обложенной со всех сторон кольцами лука перламутровой селедкой, тяжелокоричневыми домашними котлетами с прилипшими к ним от недавней жарки кусочками желтобелого жира и тортом с ядовито-розовыми кремовыми розами из близлежащего гастронома. Ушли удовлетворенные, успокоенные тем, что подруга не одна, а потом через какое-то время выяснилось, что летчик-то оказывается женат и уходить из семьи пока не собирается, притом, что Марину любит и жизни своей без нее не мыслит. Всегдашняя бодяга: разбитые иллюзии и несбывшиеся мечты. А поскольку Марина не принадлежала к разряду танкеток, которые идут по головам, не задумываясь о том, что с этими чужими головами будет, то, видно, так и суждено ей было пребывать в разряде почасовой любовницы, ждущей каждый вечер и часто не дожидающейся телефонного звонка всю оставшуюся очень долгую жизнь, как им всем тогда представлялось, не догадываясь о том, что жизни этой у Марины осталось не так уж много. Началось все с болей в спине. Она, как положено, сначала к врачу не пошла (и так рассосется!), потом все-таки пошла, ее отправили на физиотерапию и велели греть. Грели довольно долго и догрели до того, что она от слабости и ходить-то еле могла. Тогда догадались послать на рентген, рентген показал рак груди с метостазами в печень и в легкие. Ее положили в больницу, подержали там, а потом отпустили домой умирать, и Гриша, приходящий любовник, как они его все называли, забыв прежнюю осторожность (что уж там он говорил дома о том, где он пропадает каждый божий день?), неотступно сидел около нее часами, и утешал, и поил с ложечки, и осторожно целовал исхудавшие, желтоватые запястья, то есть неожиданно стал тем, кого она все время и хотела видеть рядом с собой: мужем, преданным, любящим только ее одну, сделав в ту последнюю зиму ее жизни то, что не мог за все годы их связи – сделать ее счастливой. Они все пошли на похороны, и плакали над открытым гробом со спокойно-каменым, совсем не Марининым лицом в нем, и пытались засунуть в карман Марининой мамы, совершенно обессилевшей от горя и, казалось, даже не совсем понимающей, что происходит, деньги на внука, длинненького, худенького мальчика, одиноко стоявшего поодаль от всех, не отрывающего глаз от материнского лица; и потом на поминках вместе с Гришей крепко напились и долго жали ему на прощанье руку и благодарили за преданность, и обещали обязательно видеться. И в течение многих лет первым тостом, когда они собирались, был тост за Марину, за ее светлую память. А потом пошли смерти от инфарктов, довольно споро начавшие косить мужскую половину их класса: перестройка, вышвырнувшая людей из заскорузлой, но привычной советской колеи, сделала свое дело – старая жизнь, никогда их особенно не устраивающая, рухнула; новая, с криминальными разборками средь бела дня на Московских улицах и пустыми полками в гастрономах, была не лучше. Научноисследовательские институты, издательства, и библиотеки, в которых они работали, прекратили свое существование за ненадобностью; те же, которые еще существовали, платили зарплату раз в три месяца, а то и в полгода, других источников благосостояния не было, а жить как-то надо было, поэтому хватались за все, но это «все» не часто и попадалось. Один из них выбился в «новые русские», мотался по всей стране, продавая свои машины по уборке улиц, не спал, не ел, работал на износ, получил инфаркт, и все только для того, чтобы в один прекрасный день отказаться от бизнеса в пользу мафии, которая, как и следовало ожидать, на него наехала. А потом «первая стадия накопления капитала» плавно перешла в стадию следующую, и жить стало немного легче, и зарплату опять начали платить в срок, и их дети, получившие прививку капитализма в раннем детстве, выросли, приспособились к новой жизни, и многие даже стали довольно успешными (за исключением тех, кто подсел на иглу), а они все продолжали собираться, постоянством своим отрицая скучные аксиомы об одних и тех же реках, в которые можно войти только единожды, и воды реки, в которую они такое множество раз входили, были все так же чисты и прозрачны, и время их не брало. Ее самолет улетал в Калифорнию в восемь утра. Перемыв посуду, она собрала чемодан, постояла на балконе (ложиться спать уже не было смысла), присела на дорогу, надела плащ и, выйдя на лестничную клетку, медленно закрыла за собой заветную дверь. Леонид Шифман Каноны просветления Шутки с салатом До сеппуку доводят. Так сказал сэнсэй. Сейчас много рассуждают об эпохе истинных самураев. В этих разглагольствованиях явственно проглядывает ностальгия по тем, давно покинувшим нас временам, когда истинный дух самураев руководил поступками настоящих мужчин. Приключение, о котором я собираюсь вам рассказать, как раз относится к тем прекрасным годам японской истории. В часе ходьбы от Киото в деревне Идзимо проживал самурай Такеши Танида. Когда-то еще в годы ученичества Такеши его сэнсэй поведал, что путь к просветлению становится короче, если отказаться от употребления в пищу мяса. Такеши, всегда и во всем стремившийся быть лучшим, немедленно принял решение и дал обет никогда не есть мяса. Став вегетарианцем, он убедился в правоте сэнсэя и не жалел о данной клятве. Прошло много лет. Такеши-сан давно утратил прежний лоск, борода наполовину поседела и почти отпала надобность в бритье головы. Много ратных подвигов совершил Такеши и пользовался неизменным уважением всей дружины. Но это никак не мешало другим самураям подшучивать над его вегетарианством. Надо ли говорить, что Такеши-сан твердо держался единожды выбранного пути? Как-то по случаю праздника они пировали в Киото. Сакэ удался на славу. Стол был завален яствами, чего там только не было, а Такеши принесли специально для него приготовленный салат. В разгар пира к тому времени уже состарившийся сэнсэй, сидевший за главным столом, захотел поговорить со своим любимым учеником и жестом подозвал Такеши. Пока Такеши отсутствовал за столом, Сакагучи, главный заводила, подбил друзей на шутку, которую те под влиянием обильных возлияний (я уже говорил, что сакэ был хорош как никогда) тут же одобрили. Спустя какое-то время Такеши вернулся на свое место и продолжил истребление салата, не забывая и о черном сакэ. Через пару минут он наконец обратил внимание, что пятнадцать пар пьяных глаз устремлены в его миску. - В чем дело? - Нет, нет, все в порядке, продолжай, - успокоил сидевший напротив Сакагучи. Такеши пожал плечами, в полной тишине опустошил миску и сложил в нее палочки. - И как тебе салат, Такеши-сан? – Сакагучи подмигнул остальным. - Салат превосходен, только морская капуста немного горчит. Главное, что сакэ удался, - и он потянулся к кружке. - Это не морская капуста горчит.... Просто ты забыл вкус мяса. Пока ты беседовал с сэнсэем, мы тебе покрошили немного. Когда до Такеши дошел смысл сказанного, он вскочил, схватившись за рукоятку меча, тщетно пытаясь вытащить его из ножен. То ли сакэ ударил ему в голову, то ли каноны просветления удержали его, но он бессильно рухнул на свое место. Несколько минут он просидел, молча уставившись в свою миску, а затем поднялся и, не сказав ни слова, нетвердой походкой покинул пиршество. - Кажется, мы немного перебрали, - заявил Сакагучи, икая после каждого произнесенного слова. Теперь трудно судить к чему относилась эта фраза – то ли к шутке, то ли к сакэ. Кое-как добравшись до дома, Такеши достал пергамент, перо и склянку чернил. Зажег свечу и при ее мерцающем свете принялся выводить иероглифы, то и дело норовившие залезть один на другой. Каллиграфия никогда не была его сильной стороной, к тому же выпитый сакэ все больше и больше давал о себе знать. Записка получилась короткой и завершалась словами: «... и я поступлю, как должен поступить самурай, нарушивший клятву». Не иначе как под воздействием сакэ Такеши решил завершить записку красиво. Он вынул из ножен меч и, зажмурившись, провел мизинцем левой руки по его острому краю. Нужна-то была всего одна капля крови, чтобы изобразить два иероглифа его имени. То ли рука предательски дрогнула, то ли меч оказался чересчур острым, но пролилась кровь. Да так неудачно, что забрызгала пергамент. Кровавые подтеки украсили записку. Такеши взглянул на нее, но сил на переписывание у него не осталось. Он махнул рукой. Поставив подпись, Такеши подул на пораненный палец, а затем на записку. Когда она просохла, он сложил ее вчетверо и велел слуге отнести Сакагучи. Еще минут десять он безуспешно пытался найти белое кимоно, пока не оставил это занятие, окончательно выбившись из сил. Сакэ всегда славился способностью добывать из пьяных голов вполне трезвые мысли. Такеши решил, что в таком состоянии он вряд ли сможет исполнить древний обряд как подобает. Надеюсь, вам ясно, что даже пустяковое отступление от правил в этом искусстве недопустимо для истинного самурая. И он не раздевшись рухнул на циновку. Утром его растолкал Цукуда, ближайший друг Сакагучи, также присутствоваший на пиру. Такеши непонимающе смотрел на него. - Сакагучи-сан сделал харакири. - Сакагучи... сделал... харакири... - с трудом повторил Такеши, но смысл слов явно не доходил до него. - Я как раз был у него, когда твой слуга принес записку. Увидев пятна крови, Сакагучи все понял еще до того как прочитал ее. Но... Я вижу, что ты в полном здравии. Только сейчас Такеши начал соображать и вспомнил все перипетии минувшего вечера. Вспомнил он и о своем намерении. - Да, я еще жив. Вот только приду в себя и сделаю то, что должен сделать. - Послушай, Такеши-сан, мне надо тебе кое-что сказать. Мы ведь вчера пошутили. - И это была не самая удачная ваша шутка, но дело сделано. Я никого более не виню. Сакагучи поступил как истинный самурай. - Нет, Такеши. Шутка состояла в другом. Мы не прикасались к твоему салату. Мы просто сговорились сказать, что подложили в него мясо, но мы не делали этого! - Так значит я не нарушил обет, - лицо Такеши скривилось в подобии улыбки, но каноны просветления быстро исправили его. Галина Бочарова Здесь всегда будет завтра Сознание возвращалось медленно, как застывающий в формах воск, и я ощутил себя. Ощутил, что я есть. Свет ударил по отвыкшим от восприятия нервным окончаниям, он был всюду – свет, свет, свет… Яркий, болезненный, ослепительный. Я очнулся на полу какой-то стеклянной, заполненной туманом комнаты. Я был наг, но не чувствовал холода. И вообще – никаких ощущений. Это место было как бы абсолютным ничто, где не существует ни времени, ни жара, ни холода. Пространство вокруг меня было заполнено белым, почти осязаемым светом, и он пронзал меня вязкой плотной массой, меня и мое обнаженное тело, которое я стал рассматривать тщательно, с любопытством. Кожа на ладонях и стопах была младенчески нежной и розовой, как будто я никогда не ходил и не использовал свои руки-ноги по назначению. Однако с анатомической точки зрения тело было идеальным: ровные бугры мышц, упругих и тренированных, ни одной лишней унции жира, легкость и изящность в движениях. Странно. И странно то, что меня окружает. Стеклянный коридор, скрытый в тумане, - оптический обман, ибо, когда я шагнул (словно преодолевая потоки водных масс), рука ткнулась в холодную, гладкую поверхность. Стекло. И вправо, и влево, и взад, и вперед. Везде одно и то же – прозрачная и одновременно непроницаемая взглядом поверхность, затуманенная клубами белесого пара. Камера-куб. Сколько времени я здесь провел? И как я сюда попал? Я сел на холодный, невесомый пол, скрестив ноги. И кто я? Я… Нет, ничего. Я… Пот страха выступил сквозь мельчайшие поры на моей коже. Ибо я осознал, что я – часть этого места, безликого, безвременного, беспространственного, такого же как я – обезличенного. Значит, я растворен в этом однородном мне веществе, Но почему я осознаю это? Почему у меня появляются кое-какие ощущения? Что произошло, в результате чего бесчувственная материя отторгла мои атомы от себя? Какой мутаген скомбинировал их в то, чем я стал? Я резко поднялся, и свет покачнулся в моих глазах. Ибо нет ничего ужаснее – осознавать себя, но не быть никем. В груди появилось странное давящее ощущение, воздух мощным потоком вырвался сквозь мой полуоткрытый рот, завибрировали голосовые связки. Я кричал. Как это было удивительно, испытывать недоступное тебе раньше и все же знать названия действиям и ощущениям. Словно вычитал из книги, словно они происходили с тобой в прошлой жизни. Прошлой жизни… Я закрыл глаза, но темнота не заполнила их. Вместо этого покачнулось радужное покрывало из каких-то зрительных, обонятельных и осязательных обрывков. Дикие цвета и краски, бушующие страсти, кипящий котел эмоций… Я знал, я был уверен, все это когда-то принадлежало мне. Пронзительно синяя даль, и запах морских водорослей, и морская галька, и крики чаек над головой, и сухое, обожженное небо, и пыль дорог, и серый бесцветный день моего рождения. Я родился… Как давно это было! Несколько столетий, а может быть тысячелетий прошло с тех пор. Темная комната и жарко натопленный камин, в пылающих отблесках на потолке – слезная дорожка подтаявшего инея, на полу, на расстеленном ватном одеяле сидят мужчина и женщина. Рядом – обгорелая свеча и остатки ужина. Мужчина и женщина счастливы, влюблено глядят друг на друга. Ее рука в его руке. - Знаешь, - говорит она ему, почти шепчет, и голос ее, как шорох волны по морской гальке, - я боюсь, что счастье наше скоро закончится. Все слишком хорошо, так не бывает. - Почему? – спрашивает он, готовый спорить и сражаться за свое счастье. - Это закон, – она улыбается. – Знак рока. Так всегда бывает. - Не забивай голову чепухой. Я не суеверен. Она вновь улыбается и покачивает головой. Ей не хочется отпускать его руку. - Последние два месяца просто сказка. Наша встреча, как удивительный сон. Я никогда не верила, что люди могут так легко сойтись. Сестра, да и мама… - она задумчиво умолкает. Он ждет продолжения. - Впрочем, нет! – она весело потряхивает роскошными золотисто-рыжими кудрями. – Не хочу усложнять. Ты прав, - она сильнее сжимает его руку, - мы будем счастливы. Он наливает вино – темно-вишневая, насыщенная цветом жидкость вспыхивает золотом в свете огня, - и один бокал подает ей. - Забудь обо всем, – шепчут его губы. – Нам ничто не помешает наслаждаться нашей жизнью. Его слова теплы, как свет очага, и им так хочется верить. Она доверчиво прижимается к нему всем телом, всей душой, но что-то черное зигзагом молнии пронзает сердце. Воспоминание о чем-то жгуче грустном и непоправимом. О раковой клетке. О том, что жить ей осталось год-два. Она сидела в кресле перед столом врача и рыдала, безвольно уронив лицо в ладони. - Неужели ничего нельзя сделать, дядя?! - Химеотерапия на некоторое время приостановит рост злокачественных клеток, - ухоженный эскулап с красиво подстриженной и подкрашенной в естественный цвет бородкой торопливо пожимает плечами. В его светло-ореховых глазах – жалость. - Приостановит?! Нет уж, спасибо, я не хочу лишаться своих волос, - негодующе восклицает она и гордо встряхивает пышной охапкой рыжих, как осенние листья волос. - Дитя мое, мое дорогое дитя!.. – острая скорбь растворяется в воздухе тягуче, медленно, и еще долго отголоски ранят ее сердце. - Традиционные методы бессильны против рака, - шепчет он, склоняя голову. - Используй… используй силу, - отвечает она бессильно, и глаза ее тускло блестят. Молчание. Наконец: - Ты уверена? - Да, - страстно шепчет она, почти против воли. - Ты знаешь, к каким последствиям это может привести? – строго спрашивает он. - Да. Вздох. - Ну что ж. Я полагаю, ты сделала выбор, - он помолчал. – Но помни: когда ты проснешься, никого из нас не будет, чтобы помочь. Ни меня, ни матери, ни сестры… Ни близких, ни знакомых… Сам мир может измениться, и может случиться так, что ты не узнаешь его, шагнувшего в прогресс или, наоборот, канувшего в техногенное невежество. А может быть, ты не проснешься вовсе. Твой дух будет вечно заключен в узкое пространство изотермического сосуда. Ты будешь страдать, осознавя себя, но не являясь никем. - Какой страшный приговор, дядя. - Я предупредил тебя. - Да, поистине выбор невелик: или сгнить заживо, кончая жизнь на химических препаратах, или воскреснуть в неведомом тысячелетии, или сидеть, словно джинн в бутылке! - Алиса… - Все, дядя, - ее голос прозвучал сухо и резко, как хриплое карканье вороны. - Думаешь, цивилизация шагнет так далеко, что каждый второй будет обладать твоими способностями? - Скорее знаниями. В современном мире им сопутствует налет мистицизма. Сторонники теологии считают нас порождениями тьмы, эзотерики - спиритами, ученые – шарлатанами и выскочками. А все потому, что метафизическим основам бытия не уделяется должного внимания. Если бы люди знали, что тело и дух – две разномагнитные субстанции, подчиняющиеся элементарным законам физики… - И все же вы будете искать тело? – нетерпеливо перебила она. - Эгхх!.. Я постараюсь. Она кивнула. Без интереса. Без надежды. - Понимаешь, не так часто случаются клинические смерти. Но у тебя есть 10% из 100. - У тебя богатая практика. - Тем более добавим еще 15%, - он улыбнулся. Теплая ладонь легла на плечо Алисы. - Еще кое-что, - она задрала подбородок вверх и посмотрела в ореховые глаза главврача. – Хочу, чтобы он был со мной. Лицо дяди стало непроницаемо. - Ты слишком много требуешь. Он живой человек… - Я тоже! - Он может не пережить этого шока. Там, в этой морозильной камере… Разум его может простонапросто помуититься. В конце концов, это несправедливо! Она жалко сникла, скукожившись в кресле, - высохший скелет, мумия пышущего здоровьем создания, истребленного болезнью. - Я не смогу без него. Тогда мне незачем жить. - Как это незачем? – разгорячился он. – Будут другие Арсении! Она нехотя улыбнулась. - Сам знаешь, что нет. Рисунок атомов неповторим. Как отпечаток пальцев. Во всем мире не найдется идентичного. - И пусть не найдется. Будут другие. Не хуже и не лучше. Я не понимаю, почему ты так цепляешься за этого человека? Ты знаешь его всего 2 месяца… - Помнишь маму? А сестру? – она сделала паузу. – Возможно до конца существования Вселенной я больше не найду комбинации идеально подходящей моему складу. Подумай о том, какие у нас могут быть дети. Твой ген во мне и его здоровая матрица – какая сила в будущем поколении! Плюс полностью исключена возможность патологии. Доктор обреченно покачал головой с седеющими висками. - Убедила. И вот сейчас глухими ударами бьется ее сердце. Сколько, пять-шесть месяцев ей наслаждаться этими сильными, электризующими тело и дух объятиями, прежде чем сила извне не вырвет ее из бренной оболочки и не бросит в продлевающую жизнь камеру. Пока болезнь не начала стремительно прогрессировать. Пока болезнь не начала стремительно прогрессировать… Белый потолок перед глазами. Тело распростерто на столе. В комнате невыносимый холод. Она очень напоминала больничную палату, если бы не полностью задрапированное темными шторами окно, и не силуэт в темном облачении, устанавливающий на голове пациентки электрические проводки. От висков и коры головного мозга электрические шнуры бегут к прибору, напоминающему энцефалограф. Ломаные кривые четко фиксируют функционирование мозга. Первый поворот рычажка вызывает электропомехи, прыгает кривая ЭЭГ. Процесс начался. Если представить наше тело и дух полярными субстанциями с противоположным зарядом энергии, то, что будет, если нарушить механизм равновесия? Так же как магнитные колебания вызывают статические помехи в радиоприемнике, так же они вызывают их и в человеческом мозге, только амплитуда колебания должна быть более низкой частоты. Поймаем частоту транслирования мозга и пошлем разъединяющий атомы тела и духа удар тока. Густая концентрация электростатики, заставляющая плясать стрелку электроэнцефалографа, подсказала доктору, что процесс распада проходит успешно. Он открыл небольшой изотермический ящик (стены этой камеры генерируют энергию для зарядки, являясь автономным источником питания), настроенный на нужное магнитное поле. Это будет колыбелью его Алисы, пока он (или в будущем его потомки) не найдет достойного молодого тела, свободного от раковой клетки и не произведет обратного процесса переселения. Этот опыт в его практике впервые. Раньше он отваживался экспериментировать только на лабораторных крысах и кошках. Теперь его детище получило человеческую жертву. Он вздрогнул. Нехорошая мысль. Внезапно шум электростатических помех перерос в настоящий треск, и фейерверком оранжевых искр лопнуло стекло на приборе. Запахло горелым мясом. Выругавшись, доктор поспешно сорвал с висков Алисы дымящиеся провода и уронил их, обжигая пальцы. Комната погрузилась в совершеннейшую тьму. Доктор вгляделся. В стороне, в одном из углов, потрескивая, висело голубое облачко. Как пыль, рассеивающаяся на глазах. Алиса. И вдруг… Бог мой! Какая ошеломительная, захватывающая красота! Воздух налился пульсирующими шарами энергии в изящном обрамлении сверкающих нитей: небесно-голубых, сиреневых, желтых, ярких и тусклых, мигающих и переливающихся, похожих на узор пляшущих светлячков. Ореолы силовых линий сходились к маленьким, сверкающим ядрам, унизывающим переплетения щупалец, словно капли росы паутину. Это было похоже на химическую модель атомов. Тонко танцуя, нити медленно стягивались к распахнутой клетке, исчезая в ее нутре. Секунда – и все исчезло. Усилием воли доктор стряхнул оцепенение и захлопнул ящик. Замок сработал. Алиса заперта и ждет своего часа. Теперь дело за Арсением. *** Я не ощущал себя частью этих воспоминаний, они были чужды мне. Как будто какой-то высший мастер показывал мне виртуальные картинки. Тот мужчина и та женщина. Кто они? Кажется они были так влюблены друг в друга… Но черная печать грусти лежала на сердце женщины, мужчина же светился довольством. Физическое пространство моей световой камеры как будто расширилось. Воздух стал более разрежен и сух. Я стал ощущать холод. Возможность восприятия вернулась ко мне сначала на психологическом, а затем и на биологическом уровне. Я лег, распростершись на полу и устремив взгляд вверх, в сплошное яркое пятно света. Я ждал. Я знал, что сущность эта не вечна. И они пришли снова. Мои воспоминания. Или не мои?.. *** Артур Ройтман, виртуозный хирург, лечиться у которого почитали за счастье самые влиятельные особы, объявил о своем трауре. Недавно он похоронил любимую племянницу Алису Силвер «обаятельную девушку, - как писали газеты, - тяжело переживая ее смерть». Примерно неделю пресса трепала его имя, смакуя на все лады сенсацию, пока он, взяв вынужденный отпуск, мрачно сидел на диване в халате и тапочках, брезгливо переключая каналы, когда программу прерывала сводка новостей. Впрочем, он стойко переносил свое положение. Вчера звонила мать Алисы, чтобы осыпать его бурным потоком проклятий. Он сломал судьбу бедной девочки. Он обрек бедняжку на вечные муки. Он убийца. И когда-нибудь он поплатится за это. Она, Клара Силвер, не оставит этого так. Открыв банку пива, доктор Ройтман вернулся на диван, устало уставясь в цветную картинку на экране. Задребезжал дверной звонок. «Надеюсь это не проклятые газетчики, – мрачно подумал он, выходя в коридор. – И не коллеги со своими бесполезными соболезнованиями». На пороге стоял молодой взволнованный парень. - Доктор Ройтман, я… я… - он вздрогнул, не в силах закончить фразы. Боль, тупая и тягучая, сдавила горло. - Входи, парень, - прохрипел эскулап, и тяжелая лапища улеглась на его плечо, вовлекая в прихожую. Он сразу сообразил кто перед ним. Серые глаза с легкой черниной, смелый, упрямо вздернутый подбородок и выражение какой-то юношеской беспомощности – да, только такой тип мог подойти его Алисе. - Проходи, я немного… - промямлил Ройтман. Он начинал и не заканчивал фразы, и потому его речь выглядела сумбурной и бестолковой. Арсений сидел в кресле, удрученно покачивая головой. - Но как неожиданно! Я не знал, - он взглянул на доктора. – Разве смерть может наступить так внезапно? - Все может быть, - Ройтман позволил себе легкую улыбку. - Знаете, я когда-то посещал лекции одного китайского терапевта. Он говорил, что на востоке широко применяется сочетание гриба рейши с акульим хрящем в борьбе со злокачественными опухолями… - Да, действительно, акулий хрящ препятствует образованию новых кровеносных сосудов, необходимых для питания растущей опухоли, - доктор Ройтман с любопытством посмотрел на Арсения. - Вы увлекаетесь медициной? - Бросил обучение на третьем курсе. - Ого! Хм!.. Почему? - Ну знаете… У меня в то время что называется «крышу несло». Все время хотелось чего-то нового, каждую область науки я находил интересной и, как Ломоносов, везде хотел оставить свой след. Я никак не мог решить к чему применить свое страстное рвение действовать, работать, умственно обогащаться. - Насколько я знаю, сейчас вы занимаетесь торговлей? - Да, работаю в маркетинговой сфере. - Ну и как? - Хорошо, если есть креативность мышления и умение впаять клиенту ненужный чайник, выдав его как новейшую технологическую разработку. - Да, меня один раз так развели на электронный тонометр, - с оживлением подхватил доктор Ройтман. Арсений со знанием дела махнул рукой. - Гнилые модели. Чем проще в употреблении прибор, тем больше ошибок он совершает. На нашем складе все тонометры показывали разное давление. Ройтман рассмеялся. Этот парень начинал ему нравиться все больше и больше. Случайно взгляд его упал на небольшую увесистую шкатулку, которую с недавних пор он все время держал при себе. «Как я могу, Алиса? Как?» - Вы, наверное, очень любили ее? – словно прочитав мысли, спросил Арсений. - А вы? Арсений ответил взглядом, полным глубокой скорби. - Глупо и страшно, но я не пришел на похороны, - губы его дрогнули в кривой улыбке. - Вы просто тяжело переживали. Я сам бы многое отдал, чтобы не участвовать в этой глупой комедии. - Как вы сказали? Комедии? – недоуменно переспросил Арсений. - Э-э… Я хотел сказать вся эта официальность, сама церемония, необходимость делать так-то и такто, говорить что положено, в то время как хочется выгнать всех и остаться один на один со своим горем, с ее телом… - Именно поэтому я не пришел. Не хотел видеть ее… мертвой. Не хотел объясняться с ее семьей, он торопливо поднял глаза на Ройтмана. – Но я очень рад нашему знакомству. Вы мне симпатичны. - Вы мне тоже, - не слукавил Ройтман.- Скажите, а если вдруг представилась возможность, вы бы хотели жить рядом с Алисой? Ответьте не задумываясь. - Да, хотел бы. - Насколько сильно? - Странный вопрос. - И все же. К примеру, какой-нибудь волшебник прямо сейчас предложил воссоеденить вас с ней, вы согласились бы? - Хм! К чему это сейчас? Ройтман вздохнул, вновь украдкой глянув на шкатулку. - Бедная Алиса. Но, ни в ее внешности, ни в физическом состоянии признаки болезни никак не проявлялись, - Арсений не замечал, как доктор Ройтман медленно заходит сзади. – Рак не поражает внезапно, как кинжальный удар, не проходя стадий визуально заметных. - И все-таки вы не ответили на вопрос, - с печалью заметил доктор Ройтман. В ту же секунду его массивный кулак приподнялся, чтобы с силой обрушиться на незащищенный затылок Арсения. Я упал, даже не вскрикнув. Я?.. *** Очнулся Арсений на большой кровати, чьи белые простыни слабо светились в зашторенной комнате. Руки и ноги были надежно привязаны ремнями к изголовью и изножию, так, что он лишь слегка мог шевелить ими. «Доктор Ройтман - маньяк, - пронеслось у него в голове и все внутри похолодело. – Он убил свою племянницу, а затем разыграл сцену с похоронами». Отчаянно рванувшись, Арсений закричал. - Кричите, кричите, здесь хорошая изоляция, - услышал он спокойный голос. В дверном проеме показалась крупная фигура доктора. Он был одет в черный резиновый костюм водолаза, некрасиво облегающий круглое брюшко, и нес в руках какой-то тяжелый прибор. - Что это? – выдохнул Арсений. – Что вы делаете? - Она просила меня. – Ройтман упрямо выпятил челюсть. Казалось, он спорит сам с собой. - Кто она? О ком вы говорите? Развяжите меня немедленно! Ройтман проигнорировал жалкий приказ связанного человека, и начал готовить прибор к действию, распутывая многочисленные провода. - Учитывая то, что вы все-таки изъявили желание жить с ней, я выступлю с функциями доброго волшебника, - заявил он. «Господи, он говорит об Алисе! Он сумасшедший», - в страхе подумал Арсений. - Не надо! – взмолился он с чисто животным ужасом и отчаянием, когда доктор приблизился к нему с дерматродами. - Жаль, что для этой процедуры вы должны находиться в сознании, - с искренней жалостью произнес он. – Не бойтесь, я не причиню вам боли. *** Я не помню своих ощущений. Что-то дикое, размытое встает в мозгу, как сплетение глубинносущностных нитей, похожих на морские водоросли. Что-то как будто закрутило меня в теплую воронку и стало засасывать. Мир органики, мир вещей стал отдаляться, и эту реальность я больше не воспринимал как данную. Я преодолел некий барьер, за которым сами цвета и запахи изменили свои оттенки. Время стало текучим, словно вода, оно вообще перестало существовать! И я увидел свое безжизненное тело, но рассматривал его без страха, с любопытством, и доктора Ройтмана суетящегося со своим прибором. Я словно воспрянул ото сна и узрел свет во всей его многогранности и цветовой гамме, впитал в себя все разнообразие внешних и внутренних явлений, радугу, сверкающую палитру истинной реальности, в которой восприятие становится в тысячу раз более чутким. Я стал биоплазменным полем, разлитым в пространстве этой комнаты, насыщенной электричеством. Я еще нес на себе отпечатки личной памяти, но постепенно индивидуальность моя смывалась. Как следы на мокром песке смываются приливной волной. И тут, когда я впервые стал свободным, через меня прошли слабые магнетические токи, притягивающие и вовлекающие в какуюто светящуюся, холодную камеру, способную законсервировать мой дух! Нет! Электрический импульс прошил мою эфирную субстанцию, и свет холодной волной обрушился в мозг, запечатал в стеклянных стенах камеры-куба. *** Я ждал. Теперь я знаю чего. Все это время я ждал освобождения. И до сих пор жду, не зная, жив ли мой палач, умеют ли люди воскрешать духов. Я никогда не вспоминал об Алисе. Само ее имя стало мне ненавистным с тех пор, как дар восприятия вернулся ко мне. Возможно, ее бесплотный дух парит где-то рядом, в соседней камере, но мне абсолютно все равно. Все мои желания сосредотачиваются на обретении телесной плоти. А пока вечность качается со всех сторон, холодная, стеклянная, неумолимая вечность. И я осознаю себя, осознаю, что я есть. Михаил Арошенко Как много в этом звуке… Мой голос для тебя и ласковый и томный… А.С.Пушкин, стихотворение «Ночь», 1823 «Голос его был до того радушен и до того симпатичен, что я весь затрепетал от радости…Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую, ясную, обыкновенную и между тем поэтическую, увлекательную речь». Из воспоминаний историка М.П.Погодина, 12 октября 1826 г. «Пушкин… смугловат, неправильные черты лица, но нельзя было представить себе физиономии более привлекательной, более оживленной, более говорящей и слышать более приятного, более гармоничного голоса, как будто нарочно созданного для его стихов». Запись неизвестного очевидца, 1835 г. Идеи – аура цивилизации. В 1999 году в Днепропетровске – ракетной столице бывшего СССР – родилась идея озвучить голос Пушкина к юбилейным торжествам. По почерку Поэта. Во-первых, работа с голосами проводилась ещё во времена Сталина, лингвисты исследовали соотношение между голосом и текстом. Потом к ней вернулись при решении проблем космической связи, а в США к тому времени, с помощью новейших компьютерных технологий, были предприняты попытки озвучить голос первого президента по его почерку. Проблема «Голос Пушкина», как и «Голос Гоголя», «Голос Шевченко», ещё на стадии формулирования проектного задания (ПЗ) оказалась на стыке между духом и материей, между физикой и лирикой бытия… За оформление ПЗ взялись специалисты «Приднепровской информационной компании», которая затем преобразовалась в «Днепровский институт идей». Я как начальник отдела областной государственной администрации, «придворный поэт» (автор Почтового гимна Украины, многих песен) и теле- и радиокомментатор был координатором проекта, общественным ГИПом (главным инженером проекта). До перехода в чиновники много лет был ГИПом в одном из киевских «железных» научно-исследовательских и проектных институтов. Работал в Москве. Имел опыт «стыковки» интересов многочисленных организаций. Для меня образцом «технических заданий» служило легендарное КБ «Южное» в Днепропетровске, ибо на реализацию его идей работали тысячи предприятий и организаций СССР. При создании ПЗ пришло понимание, что проект «Голос Пушкина» в философском, научном, технологическом и организационном отношении не уступает созданию ракеты «Сатана». И даже сложнее. Ибо в ракете главное «физика», а тут нужна была «лирика». В самой постановке технологической задачи нужно было увидеть «даль свободного романа» материи и духа. Для стартов в «космос» души Пушкина нужны были свои духовные Гагарины… Увы, с изучением души человека в СССР не заладилось… Работали с вдохновением. Было несколько озарений. Приходил к проходной ЮМЗ и КБ «Южное» встречать сына после работы. Искал энтузиастов для проекта «Голос Пушкина». Смотрел в глаза ракетчикам: снимал ауру… Видел «в лицах» смесь городов русских. Выделялись голосами уральцы, сибиряки, москвичи, жители Севера… С 1951 года их начали направлять в Днепропетровск из многих вузов СССР, смешали, засекретили. Карма – в их глазах. Слушал рассказы – ограниченные технари. Но: двадцать тысяч ракетчиков – это двадцать тысяч историй о любви! Это – сама История! Больше таких «стартовых коллективов» не будет в ближайшие десятилетия! В одном месте, под космическую задачу, была собрана элита страны. Технологическое чудо: Северное сияние в южном Днепропетровске! В среде ракетчиков я понимал – их время уходит! Теперь очередь за Искусством. Многие бросились писать книги, воспоминания о взлетах и падениях ракет. Обилие интересных, ранее секретных, подробностей. Но нет обобщения. Никто не преодолел «силу земного притяжения» социалистического реализма. В 1999 году я встречался и проводил совещания с графологами, ракетчиками, лингвистами, биофизиками, врачами, программистами, технологами из многих областей человеческой деятельности. Приглашал в свой кабинет для мозговых атак даже «ясновидящих» и людей «не от мира сего». Каждый посетитель, говоря о голосе Пушкина, по сути, говорил о себе. Эксперты склонялись к тому, что у Александра Сергеевича был баритон, внешне и внутренне поэт менялся, но голос оставался прежним. А связь между голосом и строчками очень тесная. Рука «пишет» то, что говорит голос, душа. Тайна руки – в тайне голоса, в соединении тела, души и духа. Копали глубоко, вплоть до библейских времен и глиняных табличек шумеров… Перечитывали письма поэта. Апрель 1830 г., Пушкин – Вяземской: «Моя женитьба на Натали (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена». Женщины любят ушами. Сто тринадцать из них отреагировали на «нежный и томный» голос Поэта. Чтобы «въехать» в то время, я держал в руках монеты 1799, 1812, 1830…1837 года… Поэт любил союз Бахуса и Венеры, который влиял на тембр его голоса. О Пушкине говорили: выпьет несколько стаканов и начинает писать… Мы организовывали творческий процесс по-пушкински: пили вино и коньяк. (Шутка ракетчиков: Мужики, вы откуда будете? – Да мы и из горлышка будем!). Уходили в «хмельной астрал». Искали коэффициенты «перехода» от современной шариковой ручки к гусиному перу и чернилам пушкинской эпохи. Во время «советов тех» (техсоветов) вспоминали шутку, что раньше гусиными перьями писали вечные мысли, а теперь вечными перьями пишут гусиные мысли. Мы сканировали и «вбивали» в компьютеры слова поэта: «Никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут. Все в одиночку!» «Уезжаю хоронить себя среди соседей». Запомнились мысли Пушкина, чиновника 10-го класса: «Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т. е. познавать счастье. Жизнь моя кочующая, характер мой – нервный, подозрительный, резкий и слабый одновременно». «Весь ваш яблочный пирог». Анна Керн обратила внимание на голос Пушкина, когда он читал своего "Бориса Годунова". По её мнению голос поэта был, как у его Овидия в рассказе старого цыгана: "голос, шуму вод подобный". С чего начиналось формирование голоса Поэта? Читатели, у которых есть грудные дети, по сути, слышат и голос маленького Саши Пушкина – те первых три тона, потом диапазон расширяется на полторы октавы и более. Голос рос от подражания: голосу отца Сергея Львовича из «рода Пушкиных мятежных» (родословную Пушкин вел от легендарного «мужа честна» Радши, жившего при Александре Невском), голоса матери Надежды Осиповны Ганнибал, внучки «арапа Петра Великого», ставшего затем русским генералом… Няня Арина Родионовна так же влияла на голос Поэта, как и сотни, тысячи звуков природы и окружающих людей. Дубравы Царского Села, звуки Михайловского, шум морского прибоя в Одессе, Кафе, мотивы Кавказа, наречия на рынках «проклятого города» Кишинева и Екатеринослава, возгласы театральных спектаклей в Петербурге… – все впитывала душа Пушкина, как он себя называл «поэта действительности». Он правдиво, живо показал читателям мир, в котором они живут, окружающую их природу. Значит, при восстановлении голоса автора «Евгения Онегина» надо видеть картины, написанные художественной кистью поэта. В «Цыганах» мы видели раздольные молдавские степи, в «Полтаве» – озаренные луной сады Украины, в «Капитанской дочке» – грозно бушующую вьюгу. А в строчках «люблю песчаный косогор, перед избушкой две рябины…» – обаяние природы средней полосы России. Впечатляли знаменитые строки «со звуком голоса поэта»: «Москва… как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!» Голос человека состоит из многих голосов. Дети подражательно овладевают речью. (Маугли, которые жили среди зверей, теряли голос!). В стихотворении «К моей чернильнице» сказано: «то звуков или слов нежданное стеченье, то едкой шутки соль, то правды слог суровый…» В Екатеринославе Пушкин написал «Братья разбойники»: «Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний…» Как будто озвучил портрет многотысячного коллектив ракетного КБ и завода. У мальчиков голос ломается, у девочек (зависит от степени роста гортани) – почти нет. Весь диапазон человеческих голосов обнимает ряд звуков от 81 до 1303 колебаний в секунду – для компьютера это простая задача по запоминанию. Сложнее с анализом тембра, окраски, высоты, эмоционального состояния, влияния возраста, обучения, окружающей среды, состояния здоровья… Тоны и обертоны, примеси обертонов… Именно здесь очень много закрытых изобретений и технологий, позволяющих найти любой голос – от уличного телефонного хулигана до разговора пилотов авиации противника… Кстати, рассказывают, что почерк первого президента США заговорил языком монстра из американских боевиков – вот пример влияния окружающей среды на постановщиков любых, самых сложных и тонких компьютерных задач! Поэтому мы надеялись не столько на машины, сколько на мысли и чувства, идеи и предложения всех заинтересованных людей… К столетнему юбилею А.С.Пушкина (точнее, в 1901 году) в Екатеринославе был установлен бронзовый бюст поэту. Сборы и пожертвования на памятник тогда были от многих фирм, акций, даже от народных гуляний… К двухсотлетнему юбилею в 1999 году памятник Пушкину в Днепропетровске несколько недель стоял «без головы», которая была на реставрации. Обновили гранит и бронзу, почистили слова: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал». Выяснил, что последняя строка – следствие поисков Поэта. Сканируя черновик стихотворения «Памятник», можно увидеть совсем другие, зачеркнутые слова, а именно: «И долго буду тем любезен я народу, что звуки новые для песен я обрел». Поэт даёт нам проект духовного памятника, который должен включать «звуки новые для песен». При успешном воспроизведении голоса Пушкина – в гранит должен быть вмонтирован компьютер, если угодно, «аурофон», который будет передавать голос и душу Поэта! Гоголь: Пушкин есть явление чрезвычайное… Газета «Днепр вечерний» (05.06.1999 г.) накануне юбилея Поэта опубликовала первые итоги работы над проектом: «Днепропетровск известен как мировой центр создания ракет, военных технологий. Войны всегда двигали технический прогресс. «Война – мать всех изобретений», говорили древние. Война идей, отечественных и зарубежных ценностей подтолкнёт наш город к производству ракет, которые будут запускаться во внутренний космос, в душу человека. В том числе с помощью музыки, поэзии, философии, религии, добра и красоты, социальных проектов… Поэзия расширяет душу, делает человека более значимым, более влиятельным. Известно, что влияние – важнее денег! Четверо английских парней из ансамбля «Биттлз» сделали для английской короны (в моральном и экономическом смысле) больше, чем все английское пароходство, ансамбль «АВВА» принес в шведскую казну больше средств, чем автомобильный концерн «Вольво»… Мы можем объединить музыку и технологии. Восток и Запад. Наш город стоит на таком изломе, что энергия земли здесь уникальна. Ею подпитывался апостол Андрей и царственные особы, Александр Пушкин и президенты держав…Вечный спор – что первично: дух или материя – можно трактовать так, что оба они влияют друг на друга. То дух первичен, то материя… Соревнование у них извечное. «Голос Пушкина» как социальный и технологический проект стартует в дни юбилея. Когда мы услышим «настоящий» голос поэта? Надеюсь, что в обозримом будущем… Многие технологические секреты пока остаются секретами… Мы утешимся тем, что по каналу «Интер» сотни и тысячи россиян озвучили поэму «Евгений Онегин» – по строчке, по слову. В нашем литературном музее выпускники 144-й школы показали прекрасную композицию: на фоне предметов, документов пушкинской эпохи, на фоне «почерка» поэта они озвучили голос, душу, судьбу Александра Сергеевича». Газетная публикация завершалась так: «Еще Н.В.Гоголь писал, что «Пушкин есть явление чрезвычайное… Это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Выходит, эта чаша выпала нам – через двести лет «догнать» дух Пушкина! Как и дух Гоголя, Шевченко, дух столетий и тысячелетий… Голос Поэта мы должны услышать!..». К сожалению, реализовать проект не удалось – это оказалось не под силу даже «Днепровскому институту идей». Вскоре после юбилея меня как областного «столоначальника» отправили в отставку, о соратниках можно сказать словами поэта «иных уж нет, а те далече». Через десять лет мы вернулись к проекту, но уже под названием «Голос Шевченко». Как предвыборному «мероприятию» крупной политической силы. Планировали собрать в театре Шевченко горожан, которые носят фамилию Кобзаря. Таких в городе оказалось более трехсот… Каждый должен был написать карандашом и гусиным пером слова «Реве та стогне Дніпр широкий = ревет и стонет Днепр широкий», а голос записать «на цифру». Чтобы компьютеры могли обобщить закономерности «почерк-голос». По крайней мере, это действительно был бы обобщенный Голос Шевченко. Подвела «мелочь»: отсутствие денег, технологий записи и гусиных перьев… Проектное задание для программистов и нанотехнологов. Время и деньги – главные ресурсы в жизни. Тают быстро. А идеи остаются. Не за горами очередной юбилей – 225 лет со дня рождения Пушкина. Хороший повод вернуться к проекту и реализовать его в 2024 году. Тем более, что банки и биржи мира профинансировали «технологии сканирования» и взаимосвязи между голосом человека и его подписью. Чтобы не было подделки электронной подписи, ибо голос подделать трудно. Появились технические возможности по созданию искусственной руки, датчики которой вживлены в человеческий мозг. Индийские программисты запатентовали способ создания фотографий при помощи рук. Началась эпоха биокомпьютеров. Вотвот появятся сновизоры, которые позволят смотреть-переживать лучшие сны мира. Как телесериалы. Можно усложнить задачу: сканировать не только черновики Поэта, в которых разлита душа гения, но и проанализировать его внутренний мир. Что мешает посмотреть на жизнь Пушкина через его сны? Ведь многое, очень многое станет понятным! Связь снов и вымыслов очевидна. Отсюда пушкинское: "Над вымыслом слезами изольюсь!" Из письма: "Два хороших стихотворения, лучших, какие я написал, я написал во сне". Что подтверждает М. Юзефович, врач, лечивший поэта: "Стихи Пушкину грезились во сне так, что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах". Программисты должны учесть много нюансов, даже гороскоп Пушкина (в 1999 году был сделан такой гороскоп: он потряс неожиданными, очень тонкими характеристиками влияния космоса, планет на жизни и судьбу гения). Информация для нанотехнологов, которые должны перелопатить для успешной реализации проекта «Голос Пушкина» все достижения цивилизации, сломать привычные «заборы» заводов, институтов, научных учреждений. Успех – между заборами… В журнале «Звукорежиссер» (№2/2000) есть рассказ про ГИМН – государственный институт музыкальной науки. 1921 год! ГИМН занимался разработкой автоматических музыкальных инструментов! Опередил свое время! Вычитал в Интернете: «Ошеломляющие изменения произошли в музыке…Компьютерное искусство – пример глобально-космического расширения кругозора современной эпохи, сближающего Восток и Запад… По мнению футурологов нас ждет новая волна цивилизации, где сырьем будет информация и художественное воображение». Это еще одно подтверждение, что скоро придет новая музыкальная цивилизация. Голос Пушкина должен стать образом этой цивилизации. Метафорой нового Времени. Реализация пилотного проекта позволит в дальнейшем озвучивать поэтов и мыслителей прошлого, фронтовые письма, старинные народные песни. Кто должен быть ГИПом проекта? Министр культуры или директор музея Пушкина. Возможно – директор крупного банка, концерна типа «Газпром», или лидер политической партии. При этом надо учесть днепропетровский опыт – «сын ошибок трудных»: по-новому изучить мировые технологии «сканирования», постановки задач для субподрядчиков из того же Сколково или института физики Академии наук. Идея жива. В 2012 году на популярном портале Интернета задали вопрос: «Каким был голос Пушкина?». В ответ – большое количество мыслей, характеристик, замечаний, реплик. Женщины писали, что голос был «обворожительный, нежный и романтичный, приятный и медовый, низкий и бархатистый, приятный баритон». Мужчины указывали, что «в стихах Пушкина его голос был уже заложен. Стихи – это самый древний способ звукозаписи». Запомнился ответ: «Голос Пушкина – громогласный, звучащий на все времена-эпохи». Давайте озвучим его для нынешнего поколения! Услышим его шедевр: «Я вас люблю, любовь еще, быть может…» Любовь – это путь к бессмертию и каждого человека, и народа! Михаил Арошенко, поэт, бывший главный инженер проекта «Голос Пушкина» (Киев-Днепропетровск-Москва)
