Магия для раздолбаев
реклама
Магия для раздолбаев Повесть Глава 1. Время чудес. «Их не включает ни один Картографический отчет, Хотя разведка их ценой Мечты и времени идет. Они замещены листком В масштабе сколько–то на дюйм, И этот грустный факт ни в ком Не вызывает грустных дум…» Роберт Грейвз, «Утраченные акры» – «Сумерки – время чудес», как сказал герой одного не слишком–то известного фильма. Весна – тем более. Весенние сумерки на перекрестке – самое время и место, чтобы случилось что–то из ряда вон. Не перекресток, говоришь? Перекресток, да еще какой! Мы с тобой на границе города и деревни, большого хищного города и медлительной, неряшливой, но непобедимой в своей кондовой хитрости пригородной деревни, а также – на границе леса, пусть даже вытоптанного и загаженного собаками придорожного леса, и луга, дикого, с торчащими ирокезами прошлогодней травы, с разбросанными там и сям покрышками от колес и обломками… хмм… транспортных средств, точнее в сумерки и не определишь, особенно издалека. Мы вышли к МКАДу. Масква осталась за спиной, шуметь и вонять пятничными пробками, пить пиво и голосить во дворах, натужно веселиться в клубах, дуть, жрать спиды и колоться, пережевывать мыльные романы и дамские оперы, полировать взглядами экраны и мониторы, а пальцами – клавиатуры и джойстики, но мы–то пошли пешком, и за полчаса вырвались на полосу отчуждения. Мы – это мой новоявленный учитель Сабыр и я, средний во всех отношениях и ничем не выделяющийся из толпы Максим Ковалев, двадцати лет от роду, учащийся третьего курса МИРЭА, зачем–то решивший совершить поход по аномальным местам. – Аномалки? – округлил глаза Сабыр. – А что их искать? Они есть везде. Про геомагнитную сетку слыхал? Так вот, узлы расположены от силы в полутора метрах друг от друга, и аномалии возникают там, где они скучиваются, либо узлы разных сеток накладываются друг на друга. Зачем они тебе? Ах, заглянуть в другие миры… Тогда тебе нужны не аномалки, а перекрестки. Пограничное место между сильно отличающимися друг от друга функциональными единицами инфраструктуры, граница между разнящимися по мировоззрению и способу жизни человеческими поселениями, как бы разлом культур, и чем резче – тем лучше. Хороша и граница между лесом и полем, холмами – и голой степью, долиной – и горами. Пойдет и простой перекресток грунтовых дорог, место слияния ручьев или речушек, если их больше двух, а иногда просто интуитивно «прочуханная» лесная, полевая аномалка, но далеко не всегда. Не советую перекрестки кладбищенские, в болотистой местности, свалки, какие бы сильные аномалии там ни встречались. Во всяком случае, на первых порах. Сам пойдешь? Я замялся. С Сабыром я встретился на семинаре по биоэнергетике, за который нам платили по 500 деревянных, а мы должны был изображать заинтересованность, и потом, когда лектор начнет демонстрацию, выйти по одному на сцену и по знаку шататься, как пьяный сантехник в тумане. Люди хотят чудес? Они их получают, а мы получаем небольшой приработок к стипендии. А то скоро ее и на проезд не будет хватать. Сабыр сидел в первом ряду, с краю, как потом выяснилось, даже не на стуле, а на своем рюкзаке. Его татарковатая рожа и длинные, какой-то пятнистой расцветки, собранные в «хвост» волосы, сразу бросились мне в глаза. Когда лектор в очередной раз выдал нечто заумное о «космическом сознании», он громко и внятно произнес: «Уважаемый экстрасенс, сгоните со своего плеча паразита, я хочу услышать ваше собственное мнение об этом». Лектор хмыкнул и продолжил нести обычную муть. Татарская рожа вытянулась, глаза прищурились до узеньких щелочек, и лектор осекся. Потом завопили колонки звукоусилителя, словно по ним прошлась кавалькада стоячих волн. «Так что вы хотели нам рассказать?» – в оглушительной после этакого воя тишине произнес татарин. Лектор хлопал глазами и молчал. «Так я и знал, снова кукла», – вздохнул, подхватил рюкзак и направился к выходу. Потом повернулся к залу. – А ты, Макс, если хочешь увидеть настоящие чудеса, иди за мной. Да, ты! – он поднял руку и, согнув кисть под прямым углом, ткнул в меня пальцем. И вышел. Народ отмерз и ломанулся на выход, лектор икал и разводил руками, и, в завершение сцены, замигал и погас свет. Представление удалось на славу, хорошо еще, никого не задавили. – Ну нафига?! – спросил я Сабыра (мы уже сидели на скамейке в лысом после зимы парке и трескали мороженое). – Зачем вам эта дешевая демонстрация? Это что, пародия на Булгакова? – А что, похоже? – его рожа расплылась в довольной улыбке. – Пришлось похулиганить. Иначе ты бы ко мне не подошел. И, вообще–то, я не татарин, я ойрот. Так правильно называть коренных алтайцев, которые не калмаки. – Чудеса рядом, в полушаге от тебя, – тогда сказал мне Сабыр. – Нужно только этот полушаг сделать, именно полушаг – не шаг и не стометровку. И никто за тебя его не сделает, как не поест, не поспит и не посерет. Но это же к лучшему, правда? Если ты что– то берешь сам – это и впрямь то, что нужно. Что? Вдруг это тебе совсем и не требуется, и даже вредно? Да не бзди… Вряд ли кто–то другой лучше тебя знает твои потребности. Главное – понять, что за потребность, чтобы не пытаться наесться водой и напиться солью. Да, чудеса. А ты готов выступить за ними в поход – сегодня, сейчас, сию минуту? Если будешь долго собираться, рискуешь опоздать навсегда. И мы отправились за чудесами, правда, не в тот же день, а почти через неделю, в пятницу 27 апреля. И теперь добрались до места. Сабыр приказал мне оборвать всю сухую траву на пятачке метр на метр и сложить в центре, сам в это время набрал обломанных веток и сухостойных коряг. Сноровисто сложил костер. Поджег с первой спички. – Пал – неоправданное убийство всякой мелочи, давай хотя бы бессмысленных убийств избежим, – сказал он мне. – Пустырь – тоже земля, не лучше и не хуже других мест, в которые ты приходишь. Да и, кроме того, ты ведь уйдешь с него совсем не таким, как пришел, так что, хотя бы в благодарность, побереги его для других искателей приключений. Уселись так, что костер оказался между нами. Над пламенем струился поток горячего воздуха, и лес через него виделся смутно, дрожал и колыхался, словно это плавился сама реальность. Сумерки сгустились, стало темно. Только наш костер в полосе отчуждения мерцал сквозь ночь, да на шоссе сияли ядовито–оранжевым светом фонари. – Давай послушаем ночь, – сказал Сабыр. – Отойдем подальше во тьму, чтобы видеть и слышать ночь. Ты слыхал, как растет трава? «Невидимый дикий тмин И дикая земляника Представились вдруг Иносказаньем восторга»* Дикий тмин – всего лишь мелкая разновидность борщевика, не тот, который Сосновского, и не что–то необыкновенное. Обычная съедобная травка… нет, не та, о которой ты сейчас подумал. Она тебе не нужна. Самая крепкая трава и самая чистейшая «кислота» – в твоей голове, за нее не надо платить барыгам и ее не найдут у тебя никакие менты. Нужно только знать, где она лежит, а запасы почти бесконечны. Пошли в темноту, пошли слушать, как растет трава. Только давай помолчим – чтобы слышать. Чтобы услышать, надо молчать не только снаружи, надо молчать изнутри. Забудь слова! Забудь мысли! Забудь краски и формы – просто иди, смотри в темноту и слушай, как растет трава. Иди!... * – Т.С. Элиот, «Четыре квартета». Хмм… Куда это мы зашли? Светает. И туман… Судя по состоянию почвы, справа от нас будет болото – тропа в эту сторону понижается, размокает, на ней появляются лужи, а по краям – пучки рыжей осоки. Мы туда не пойдем, ибо, хоть в болотах и полно аномальных мест, для новичка они небезопасны. Пошли в другом направлении – вверх. – Какие тут цветуечки! – радуется Сабыр. – Ты когда–нибудь видел такие? Вроде смолевки, но размерами впечатляют, и чем дальше по тропе – тем крупнее становятся. Так ты не знаешь, какая она, гвоздика–смолевка? Паршиво. Если хочешь увидеть чудеса – надо знать обыденность, как содержимое собственных карманов. А вот и крапива – ее–то ты сможешь узнать? Та самая, двудомная. Тебе не кажется, что сейчас не время – что для смолевки, что для такой роскошной крапивы? Сейчас крапива разве третий–пятый листок разворачивать должна, а смолевка вообще едва проклюнулась. Так что на солнечную сторону это не спишешь, это аномалка начинается. Не на всякой можно встретить такие яркие знаки, а ты и эти проглядел… Побольше надо ходить, по самым обычным лесам и лугам, внимательно смотреть и запоминать, чтобы потом ушами не прохлопать. Растительность – самая простая и заметная метка аномальной зоны. Травы и кусты медленно, но верно преодолевают «мембрану», расходясь в обе стороны от нее. «А на нейтральной полосе цветы – небывалой красоты». Сосредотачиваемся на этих цветах, и, не поднимая головы, не глядя вдаль, шагаем по тропинке. Вот они все свежее, роскошнее, а дальше уже высокая трава с острой кромкой, вроде осоки. Совсем не весенняя, характерная, скорее, для середины влажного лета… – Молчи внутри себя! Молчи! – предостерегает Сабыр. – Ничто так не привязывает к обыденности, как слова. И ничего не бойся – я рядом. Иди. Стоп! Изменился воздух. Был туман – стала вековечная сырость, настоянная на прели и растительной гнили. Поднимаю голову, осматриваюсь. Что это? Сабыр тоже тычет вперед пальцем: – Обрати внимание на эти деревья. Это не деревья, это папоротники. Убедился? Подойти к ним? Нет уж, поворачивай назад, на первый раз хватит. В следующий раз дальше пройдешь. Возвращаемся назад по той же тропинке. Ступаю в свои следы, пока они не обрываются – резко, словно в никуда. Учитель спокойно топает дальше, машет рукой: «Следи, как мельчают и блекнут травы, как прошлогодняя трава заполоняет все. Не поднимай головы до тех пор, пока не почуешь, что пахнет обыденными запахами». Это наступает довольно скоро, и я, нацепляв на куртку сухих репьев, уже чую выхлопные газы с шоссе и терпкий аромат весенней, еще «не созревшей» земли. Что тут? А, наш костер… Совсем затух, даже угли остыли. Как-никак, а бродили часов восемь. По местному времени. По внутреннему будет немного меньше – часов пятьшесть. – Если бы дальше зашли, то могли бы и сутки отсутствовать, а тебе домой надо, а то родные распсихуются, – успокаивает меня Сабыр. – Сейчас только присядем, повторим итоги урока, а то в следующий раз подсказывать не буду: сам туда сходишь, сам принесешь цветок с той стороны. «Любой путь начинается от дома, но не любой там заканчивается. И, все же, лучше иметь такое вот знакомое до последней пылинки, до последней досточки и гвоздя безопасное место, где можно передохнуть, отлежаться, ежели что не так пойдет, распихать по ящикам все добытое в путешествиях, даже если это всего лишь впечатления. Кстати, фотоаппарат брать в эти вылазки не советую – загубишь технику, и только. Лучше блокнот с карандашом, а еще лучше – просто хорошенько натренируй зрительную память. Мы хотели увидеть чудеса? Мы их увидели – вспомни не вовремя вымахавшую крапиву и гвоздику, а, в особенности, папоротники высотой с трехэтажный дом. Это, конечно, по прошествии времени можно почесть и за иллюзию, но ведь видел же? Ты хотел узнать, как и куда за ними ходить? Узнал, научился. Повторить надо, чтобы в долгую память записалось. Первое. Нужен, прежде всего, Перекресток. Пограничное место, как бы разлом культур или структур, и чем резче – тем лучше. Второе. Когда нашел Перекресток, иди на него не абы когда, а в сумерки, утренние или вечерние. Сумерки – время чудес, время, когда все «мембраны» истончаются. Когда станешь большим и сильным, то в любое время там лазить сможешь, а пока проще именно в сумерки. Третье. Надо заранее войти в трансовое состояние – не зря ж я тебя всю ночь кругами по темному пустырю гонял, да еще скомандовал молчать изнутри. Увы, сначала это с полпинка не выходит, учиться этому надо, тренироваться почаще, даже дома. Хорошо помогает темнота и монотонные движения. Главное при этом – сосредотачиваться не на себе, а на каком–нибудь одном внешнем сигнале, звуке, например – как вот этот шорох растущей травы. К рассвету ты уже достаточно утомился, чтобы обыденность тебя отпустила. Четвертое. Еще нам помог туман, благодаря ему ты мог видеть только то, что у тебя под носом, а под носом-то и оказался перекресток со странными растениями. Это важно – сосредоточиться на знаковых предметах другой реальности и не оглядываться на обыденную. И следовать за знаковыми предметами, как Алиса за Белым Кроликом. Кстати, «проводником» может стать и необычное животное, только это намного рискованнее, чем следовать камням и растениям, которые никуда не бегут, иначе, увлекшись погоней, рискуешь зайти слишком далеко. А этого я тебе не советую, во всяком случае, вначале. Там, где растут цветы с лошадиную голову, попадаются и ящерки размером со слона. «Затерянный мир» – не такая уж фантазия Конан Дойля, у него есть вполне реальный прототип, и не в глубинах истории, а в полушаге от нашей обыденности. Пятое. Как понять, что «мембрана» пройдена? Проще всего ощутить это тактильно, по некоторому упругому сопротивлению твоему перемещению, причем упругое сопротивление ощущают все органы, а не только кожа и мышцы. Или, наоборот, может возникнуть на мгновение как бы «подвешенное» состояние, минутная слабость вплоть до головокружения и тошноты. Но, даже если ты этого не ощутишь, то почувствуешь изменение «атмосферы» – другую температуру, влажность, запахи. Как только ты ощутил, что мембрана пройдена – остановись и оглядись. Это необходимо даже с точки зрения безопасности. Шестое. Посмотрел, запомнил – и назад. Поворачивай и возвращайся тем же путем, каким пришел. Отслеживай взглядом обратные изменения в растительности или свои следы. Второе – более рискованно, поскольку они могут внезапно оборваться. Но паниковать все равно не нужно, главное – чтобы растительность, или другая метка становилась все больше похожей на обыденную. В качестве метки для возвращения можно сделать костер – его видно в темноте, он хорошо ощущается эфиркой и, довольно часто, если только нет сильного ветра в спину, ты издали почуешь запах дыма. Дальше двух-трех шагов в первых полазах углубляться не стоит. Помни о ящерках, Макс, никогда не забывай. И самое главное. Ни в коем случае нельзя трусить! Страх – твой враг, а не учитель, даже когда он обоснован. На этом первый урок, о поиске «утраченных акров», закончен. Необходимый минимум знаний ты получил, остальное добывай сам. Будь осмотрителен, внимателен и бесстрашен. Бояться надо до полаза, а когда уже полез – все чувства должны остаться позади.» Сабыр планировал мою «самостоятельную работу» через неделю, но я не удержался, в субботу вечером собрал сумку (свой рюкзак убил еще на каникулах, в лыжном походе) и с утра, не выспавшийся и смурной, как ежик в тумане, в три утра выдвинулся к МКАДу, на то же место. В какую сторону мы тогда шли? Не помню, и все! Кружили-то долго. Решил идти вокруг болота, там, в начале тропки, было сыро. Туман есть – хорошо, от болота накатывает, как волны на берег, клубится. Иду, ногами по сырости чавкаю. Тропка же тут должна быть, а ее нет и нет! Смотрю, а трава все выше и выше, цветы пошли какие–то. Плохо, что не знаю, какие из них в наших местах водятся, а какие – с той стороны. Вот это, вроде, росянка, но какая-то слишком большая, такая не комаров ловить должна, а, как минимум, птичек. Голубей или ворон. Неужели уже перешел? А я и не заметил, да и условия не соблюдал, то о тропке думал, то стихи вспоминал, про дикий тмин, то цветку подивился. Стоп! Принюхаться тоже забыл! А ведь пахнет гадостно, и уже давно. Хорошо, что слабо. Будто корова где–то далеко в болоте сдохла и разлагается. Когда в детстве у бабушки жил, из стада корова пропала, искали ее четыре дня по жаре, нашли в лесном овраге дохлую – скатилась по крутому склону и напоролась брюхом на еловую валежину. Раздулась до неузнаваемости, а уж как воняла! По запаху ее и нашли. Пахнет именно так, и звуки из болота, словно медведь в него попердывает. Остановился, прислушался, огляделся. Из-за тумана видно недалеко, а что видно – настораживает. Осока закончилась, то, чем заросло болото, больше напоминает хвощи, только очень высокие, между хвощами – черная жижа, и черви в ней кишат. С лапками, как у сороконожки. Ближе к тропке попадаются и цветковые растения, но больше похожие на домашние, одно – прямо драцена, другое напоминает восковой плющ, даже пестрины на листьях видны. Сейчас цветочек чужой сорвать – и обратно, домой, от всех этих неведомых дорожек, а, главное, подальше от невиданных зверей. Но какой из них у нас не встречается? Может этот, мясистый, о четырех лепестках? Или вон тот, с клубнем, вылезающим из жирной земли? Какие-то они слишком живые, кажется, стоит отвернуться – и поползут стебли к тебе, вцепятся в ноги, пустят корни в плоть, сожрут, оплетут кости… нет, на фиг все эти фантазии! Еще допридумываюсь тут. Плююююх! Что-то с размаху бухнуло в воду. Ориентировочно, размерами с ту самую раздутую корову. В болоте забулькало, захлюпало, шорох, топоток поднялся, и тут – «уаааау!» – словно великан зевнул. Пора хватать, что ближе растет, и сматываться. Вот эта хрень жирная, с уродливым корневищем, и подойдет. Наверно. Но выяснять некогда, пора сматывать удочки. Снова зевнуло и рыгнуло еще, для разнообразия. Держу выдернутый цветочек подальше от себя, разворачиваюсь и топаю назад, стараясь не сорваться на бег. А вдоль болота – все хвощи и хвощи, и конца им не видно. Иду, а сзади уже вовсю хлюпает, рыгает, зевает, и пузыри наперебой плямкают. Будто нарочно, чтобы мне нервы трепать. Когда ж это гадское место перехода будет? Сколько уже назад прошел, наверно, вдвое больше, чем туда, а вокруг все то же. И туман рассеиваться начал, как же я без него? Так тут и останусь? Жить, как говорится, будем плохо, но недолго. С местным зверьем долго не получится. Шум крыльев над головой, и я лечу мордой в грязь. К счастью, не задело, пролетело мимо. Подрываюсь, как ужаленный, бегу, оскальзываясь на тропке, наплевав на все предостережения, вон, впереди какие-то кусты маячат пятном в тумане, под ними спрятаться можно. Влетаю в них, зацепляюсь ногой за корень и со всего размаху падаю в молодую крапиву. «Эх, хорошо–то как!» – думаю, стирая с изжаленных крапивой рук и лица болотную грязь. С шоссе несет выхлопными газами, где-то рабочие отбойным молотком вскрывают асфальт, под ногами валяются окурки и битое стекло, а на душе у меня звучит бравурная музыка. Здравствуй, родина! «Пусть зовут «уродина», ну, а мне тут нравится!» «Не нужен мне берег турецкий, и на фиг гнилое болото!» А цветочек-то – вот он, в руках, почти не помялся. Заверну в лопухи, ничего, что еще мелкие, с десяток нарву, и в сумку, может, куда-нибудь посадить захочу, а? Но сперва учителю доложить нужно. А до этого – прийти домой, помыться и переодеться. На пороге меня встретил дядя Паша. Я уже третий год живу в семье тети Маруси, маминой старшей сестры, на правах кота, который гуляет сам по себе: кормят, белье с койки меняют, но в мою жизнь не вмешиваются. Я же два раза в месяц, когда родители присылают деньги, закупаюсь жратвой на нас троих и набиваю полный холодильник. Все справедливо, разумно и удобно, особенно учитывая инвалидность дяди Паши. Одно напрягает: я мог бы и сам уже зарабатывать, а то сидеть в двадцать лет на родительской шее стыдно. Но в Макдональдс не тянет, листовки раздавать… неудобно как-то, ведь не четырнадцать уже, надо что-то еще придумать, давно пора. Дядя Паша сочувственно смотрит на меня, извазюканного по уши, и спрашивает: – Что, сморчки уже пошли? Тихо выпадаю в осадок. – Я, – говорю. – Не по грибы ходил. – Просто предупреждаю – ты не лезь на рожон, в лесопосадках на той неделе два трупа нашли, бомжей кто-то затравил собаками. Так что осторожнее. Вряд ли такая крыса на молодого здорового парня нападет, но мало ли что психу в голову стукнет. – Дядь Паш, я осторожен, как индеец на тропе войны… Моюсь, замачиваю одежку, пью кофе. Еле дождавшись десяти утра, звоню Сабыру. – Все-таки в болото полез? Молодец, орел! Жаль, ума, как у тетерева … Подходи через час к метро, цветок захвати. Поговорим. Сабыр в состоянии еще большей невыспанности, чем я, трет глаза и зевает. Да, не подумал, что почти ничего не знаю о своем учителе, а у него, наверно, жизнь и помимо наших встреч кипит. – Говоришь, булькало и рыгало? Ну, это вполне могло «говорить» болото. Газы к поверхности идут, пласты ила перемещаются… Над головой пролететь могла цапля. Цветок? О, хорошо, что с корнем взял. Он точно с той стороны, орхидея какая-то, если я что-то в ботанике смыслю. Почему такая уродливая? Не расцвела еще, а без цветов они корявые. Давай так: ты мне ее отдашь, а я тебе в четверг-пятницу деньги принесу. Есть, кому продать. Я тут уже давно так подрабатываю. Для коллекционерской мафии – браконьер или мелкий перекупщик, считают, что с Алтая эндемики привожу. Даже сочинять не пришлось. Берут, конечно, на порядок дешевле, чем на официальных торгах, но мне хватает. Хожу за этим на ту сторону редко, когда сильно с деньгами припечет, нельзя брать, ничего не давая, а делиться с той стороной мне нечем. И тебе не советую постоянно шастать. Но уж раз взял – пусть лучше цветок в хороших условиях растет, чем засохнет. Рассказал ему об убитых бомжах. Тут Сабыр приуныл, почесал маковку и напросился ко мне в гости. Договорились представить его, как тренера по пешеходному туризму. По дороге завернули в универсам, и учитель долго и придирчиво вертел в руках бутылку за бутылкой, после чего ставил на место, не читая этикеток и глядя вообще куда-то вдаль. – Что делаю? Да пробую я их, пробую. Напробовался уже под завязку, и пить не надо. Потому что сплошная химия. Состав продукта: наполнитель, подцветитель, подсластитель, подкислитель, стабилизатор и фиксатор. А, где наша не пропадала, берем сок. Взяли бутылку гранатового и пакет виноградного. Вишневый пирог из местной пекарни тоже прошел Сабырову проверку «на твердое хорошо» и перекочевал в корзину. О, вы бы видели, как расцвела тетя Маруся от одного его «здравствуйте, я тренер вашего племянника», как не на шутку захмелел от сока дядя Паша, как они – нет, не судорожно прыгали вокруг гостя, как обычно у них бывает с чужими людьми, а расслабились и начали обсуждать внутреннюю и внешнюю политику, что означало для моих родичей высшую степень доверия. Потом Сабыр увел дядю в комнату, и там они прикончили сок, а когда вышли, учитель был серьезен и вскоре засобирался в путь. Я пытался навязаться в провожатые, но получил жесткий отлуп. «Свои ошибки каждый должен исправлять сам», – сказал Сабыр и захлопнул дверь перед моим носом. Стремительным домкратом приближалась зачетная неделя, а у меня накопилось долгов по теорверу, ТФКП и, стыдно сказать, английскому. Причем, если первые два хвоста образовались из-за того, что проболел три недели в феврале, то на инглиш я просто забивал весь семестр, надеясь на хорошую память и схватывание на лету, и только теперь понял, какая дистанция отделяет меня от Upper-Intermediate. В обрывании хвостов прошло четыре кошмарных дня, а результат не впечатлял. Из-за этого о четверговой встрече я наглухо забыл, и только когда телефон высветил знакомое имя, хлопнул себя по лбу и устыдился столь раннего склероза. Голос у Сабыра был как-то не очень, не понравился он мне. Я тут же забросил все занятия до завтра и через полчаса стоял в ротонде метро Царицыно, посматривая на часы. Самому смешно: ни дать, ни взять, заботливая мамаша или влюбленный дурак на свидании, но с совестью спорить трудно, она баба занудная. И говорила она мне, что я бросил учителя в трудную минуту, а это не добавляло здорового пофигизма. Вынырнул Сабыр, под самым носом, будто телепортировался, а на не из метро вышел, кивнул мне и махнул рукой, пошли, дескать. На руке, от пальцев и выше, грязноватый бинт, на щеке залеплено пластырем что-то вроде длинного пореза, а так бодрый и задиристый, как воробей. Уселись на пригорке, смотрю – он открывает рюкзак и вытаскивает деньги. – Вот тебе, – говорит. – Чтоб не забыть потом. За твою орхидею. Восемнадцать тысяч, я десять процентов за посредничество взял. Что же касается мифического собачника, затравившего бомжей, так это не собаки были, это животина с той стороны. Когда я месяц назад туда сходил, она по моему следу в наш мир вышла. Вчера еле назад заманил. Хорошо, что далеко от лесопосадок не ушла, а то бы одними бомжами не обошлось. – Убил? – Нет, зачем? Приманил и побежал. Она здесь натерпелась, обозлилась, за мной припустила, только лапы сверкали! Ну, поводил я ее по их лесу, оторвался около перехода – и назад. – А рука? Укусила? – Если бы укусила, я бы уже тут не сидел. В схватке с ней без оружия у меня не было бы никаких шансов. Это упал. Ничего, скоро заживет, и следа не останется. – Сабыр, – спрашиваю. – А ты у себя, на Алтае, шаманом был? – Вообще-то, если правильно говорить, не шаман, а кам. Кам из сёока Бийик. Был и остаюсь. Но это же не профессия, ею не проживешь. Это призвание. И хочешь – с духами говоришь, и не хочешь – заставят. А по профессии учитель алтайского языка. В интернате работал, так еще занятия по ИЗО и труду вел, факультативы, на жизнь хватало. – А что в Маскву подался? – А наступил большим дядям на больные мозоли, – смеется. – Только не спрашивай, кому. Мне уже за это голову разбили, по второму разу не хочется. Пусть думают, что я там, в ущелье, и умер. – Бандиты? – Хуже. Местная администрация. Они, понимаешь, распродать заповедник решили, под частные владения, ну, я им немного помешал. Вызвал хана Теле, он кое с кем разобрался. Хороший дух, сильный. И за слезы своей Чульчи любого убьет. Как начались необъяснимые смерти, до главы дошло, что не так все просто, позвали другого шамана, из сёока Кускун, он духов спросил, говорит – ищите кама из сёока Бийик, он всех съел. Удивились, говорят – Сабыр же белый кам, но спорить не стали, а устроили мне несчастный случай. Я, правда, предполагал, что это будет, не думал только, что так скоро. – Значит, ты – белый кам? – И беленький, и черненький, и серо-буро-малиновый. Мать тоже из камов, только Теейи, а уж чернее их трудно кого–то найти. За меня два больших духа дрались, пока не поделили. Чуть не умер. Знаешь, как первое посвящение кам проходит? Собираются духи, разбирают тонкое тело по косточкам, а потом собирают заново. При полном твоем сознании. Иные и в котле своем варят, чтобы цвет изменить. Так меня дважды перебирали полностью, и один раз – частично. Так что у меня со смертью отношения почти приятельские. Не заберет, пока одно дело не завершу. Уверенно так сказал, словно сам с костлявой договор подписал и в какой-то там канцелярии заверил. Забавный дядька. Вроде открытый, как книга – бери и читай, а столько умалчивает, что страшно становится – что там, за этими смеющимися глазками, за нехитрыми подколками. И только спросить соберешься – ан разговор уже давно о другом идет. Но кое-что я в тот раз у него вытянул. Не то, чтобы много, но в жизни пригодится: как внушить человеку состояние опьянения. Это именно то, что может превратить любую воду, или как в случае с моими родными, соки, в вино, причем, даже воды в иных случаях не надо, состояние от нее не зависит. Глава 2. В одном черном–черном доме… «Назови этот брак удачным: Ссор при людях не допускали И вели себя осторожно; А превратности их постели Никого не касались, покуда Не случилось нам, как присяжным, Выносить решенье по делу О взаимном самоубийстве.» Роберт Грейвз, «Назови этот брак удачным» Вот снова выходные, и мы с Сабыром гуляем по Царицынскому парку. Скворцы пасутся в траве, как куры, белки попрошайничают с наглостью профессиональных нищих, отдыхающие пьют пиво и фотографируются на фоне новодела, которым несколько лет назад заменили исторические развалины – увы, подделка почти всегда выглядит выигрышней настоящей старины, ведь ее делают с оглядкой на вкусы потребителя. Мы шли к парку почти от самого МКАДа, по оврагу, и когда добрались до павильона с четырьмя колоннами, я порадовался, увидев, что мой учитель забрасывает рюкзак на скамейку и приглашает меня сесть рядом. Пара готов в забавных одежках активно фотографируется на фоне колонн, принимая театральные позы, особенно усердствует девушка. Финишем выпендрежа становится трагическая сценка «молитвы», когда она встает на колени, лицом к стене, и складывает руки в характерном жесте. Ее парень прыгает вокруг с фотоаппаратом, выискивая выигрышные ракурсы, мы с Сабыром увлеченно смотрим… пока я краем глаза не замечаю скользящую к ним тень. Она высокая, напоминает фигуру в балахоне – но я не успеваю разглядеть ее детальнее: в тот момент, как парень отступает на несколько шагов и щелкает кнопкой затвора, фигура замахивается рукой, в которой явственно прочитывается топор с широким лезвием. – Неееет! – я кричу, рефлекторно выкидывая вперед руку. Картинка перед моими глазами вздрагивает – как воздух над костром, а фигура останавливается и разворачивается ко мне. Тень начинает качать и плющить, по ней пробегает рябь, еще, и она окончательно растворяется в воздухе. Пара смотрит на меня, как на идиота, девушка поднимается с колен, берет парня за руку и, опасливо оглядываясь на нас, тянет его на другую сторону беседки, вниз, на дорожку к Русалочьему мосту. – Ну, что, думаешь, победил большое черное дерьмо? – скривившись, спрашивает учитель. – Но ведь эта фигня исчезла? – Это ты так думаешь. А оно просто изменило дислокацию. И девушку эту, которая его так старательно звала, оно помнит и доделает, что начало, пусть и не здесь. И ты не сможешь ему помешать. – Что же теперь делать? – А ничего. Девица или зарежется, или утопится, или с балкона шагнет. И тебя рядом с ней не будет. Я сказал – не будет! – Но как-то можно этому помешать? – Можно, но зачем? Я вот не стал бы. Учебе твоей это не поможет, а девушка эта – конченый человек. – Наркоманка? – Нет, не алкоголик и не наркоманка, просто она не хочет жить. Есть такие – разочаровавшиеся в жизни. Поверь, ей лучше умереть. Я никогда не отговариваю суицидников. Сам подумай – если ты сюда за каким-то хреном попал, а именно – родился у своей мамаши, и твой папаша тебя на стенку не спустил, и мамаша не сделала аборт, и в общественном транспорте тебя из нее не выдавили, как пасту из тюбика, и в женской консультации не сварили начисто мозги и яйца процедурой под оружейным названием УЗИ, и не пал ты жертвой халатности врачей в роддоме, и не заразили тебя еще во младенчестве гепатитом или ВИЧем, то как же ты хотел жить! Ясновидящие говорят, что в последнее время участились совершенно безобразные драки ждущих воплощения душ у лона забеременевших дам... еще бы – беременных мало, а жаждущих жить – много. Естественно, воплощается самый сильный и быстрый или хитрый и подлый. Есть, конечно, и те лона, в которые лучше не попадать совсем, но ведь подобное тянется к подобному, так что и алкашки плодоносят не хуже нормальных женщин. Крик новорожденного звучит в до мажоре, не смотря на все мытарства, что приходится испытать человеку по пути на белый свет. Что же случается потом? Белый свет оказывается вовсе не таким комфортным, как кажется душам из их иллюзорного мира... Тут бывает больно, и холодно, и голодно, и страшно, и скучно, и просто противно... Чем дальше, тем больше родившийся человек убеждается, что попал он, мягко говоря, не в санаторий. Качели чувств и ощущений могут раскачиваться от экстатического восторга до черного отчаянья, и это совершенно нормально, особенно в детстве. Полно колюще-режущих углов и граней, богатый набор замораживающее-обжигающих и обнадеживающе-обламывающих сторон у реала... Чувства, конечно, со временем притупляются, происходит "набивка реальностью", обрастаешь толстой шкурой привычки, научаешься избегать ударов, блокировать или отводить их, а самые ловкие даже используют их для собственной выгоды, но, увы, это происходит не со всеми... Не бывает существования без боли, а для иных личностей самая пустяковая боль перевешивает любой кайф. Вот такие и задумываются о суициде. То есть, сперва они хнычут и ревут в пеленках по любому поводу и без него, канючат на горшке, ничего не жрут, кроме материнского молока, до трех с половиной лет, не слезают с рук даже за самой интересной игрушкой, боятся кошек, собак, бородатых дядек и раскрашенных теток, не хотят слушать сказки, потому что они в середине страшные, щурятся от дневного света и орут благим матом, оказавшись в темноте. Если никаких органических поражений у такого "плаксы" нет, мы имеем дело с потенциальным суицидником. Это особенность души, а не тела. Самое интересное, детишки-то с различными болезнями, даже врожденными, гораздо более живучи и боевито настроены, чем эти несчастные. В дикарском, первобытном обществе такие не выжили бы и десяти дней – их ликвидировали бы собственные мамаши для блага всего племени, в средневековом они не дотянули бы до года, став легкой добычей детских болезней, а у нас – доживают до того дня, когда могут вовсеуслышанье сказать: ну и гадость же весь ваш гребаный мир! Что я могу им ответить? Не нравится – не ешь! Не хочешь жить – освободи место другому. Только вот орать, как все тотально плохо, не надо. Мы и без тебя это хорошо знаем. Как и то, что это же самое тотально хорошо и тотально по фигу. Без "качелей", несущих нас от боли к радости и обратно, не было бы вообще значимых чувств, мыслей и ощущений. По-любому, какой внутренний конфликт ни копни, а в самой основе лежит качающаяся платформа «страх боли против жажды жизни». Перевешивает то одно, то другое, и решается конфликт именно с позиций той стороны, что перевесила. У потенциальных суицидников правит страх. Они отказываются от всего, что может впоследствии принести им хоть малейший душевный или физический дискомфорт, причем первый справедливо считают болезненней второго. Предпочитают не испытывать удовольствия, лишь бы избежать боли. Предпочитают не дружить, лишь бы не быть преданным и обманутым, даже сама мысль о возможности этого представляется им весьма болезненной. Любовь, и даже половые сношения без малейшего проблеска человеческого чувства пугают их. Смерть пугает их вовсе не как возможное уничтожение личности, а лишь как источник беспредельной боли, а если они веруют в загробную жизнь – то до усеру боятся посмертия, с адскими котлами и серными озерами. Только это спасает их от немедленного суицида. Верующие уходят в монастырь, или, если монастырей не предусмотрено их верой, становятся кошмарными начетчиками, задалбывающими себя и других кучей совершенно диких ограничений. А остальные? Кто – вешается, кто – топится или стреляется, кто жрет персен пачками, кто становится неизлечимым алкашом, самый легкий случай – "поэтическая натура не от мира сего"... Но бывают и философы. Вот их бы я... по крайней мере, снабжал бы всевозможными приспособлениями или препаратами, а также описанием способов наиболее безболезненного перехода в иной мир. И чем быстрее они это сделали, тем лучше. Сам подумай – что потерял бы наш мир, если бы Ницше и Маркс застрелились в юности, Кьеркегор и Шопенгауэр уморили себя голодом, не написав и трех слов, если бы Гитлер отравился, не поступив в академию художеств, а Ленин умер от морфинизма во Франции... Список можно продолжать до бесконечности... А они ведь не только "для себя мир не любили", они не любили его и за всех нас... – Ну, уж нет! – говорю я, вскакивая со скамейки. – Это все общие слова. Во-первых, мне ее жалко. Во-вторых, мне любопытно. А в-третьих, не может быть, чтобы это было бесполезно! Чтобы человек не хотел жить, для этого должна быть серьезная причина. Сабыр пожимает плечами и остается на месте. На лице у него легкая брезгливость, и он, наверно, думает, что остановит меня внезапно появившейся слабостью в коленках. – А если будешь мне мешать, – предупреждаю его. – То поищи другого ученика. И, проскочив на подгибающихся ногах через павильон, спускаюсь по склону, цепляясь за склоненные ветки. Где–то на середине спуска ноги перестают противно дрожать, и Сабыр нагоняет меня. – Пошли, – лицо непроницаемое, на меня не смотрит, рюкзак болтается на плече. – Только если не хочешь, чтобы она от тебя убежала, придется поработать. Преследование, между прочим, уголовно наказуемо. А еще на тебя можно будет повесить любые нераскрытые преступления сексуального характера, и ты сознаешься в них сам, особенно если в следственном изоляторе к тебе подсадят парочку активных гомо. – Что, так серьезно? – Более чем. Добрые дела не остаются безнаказанными. Сейчас я уже не рад, что связался с тобой. Однако, – учитель снова болезненно кривится. – Ты действительно тот еще самородок, такие раз в сто лет родятся, и я ни в жизнь себе не прощу, если не обучу тебя всему, что знаю. А сейчас будь добр делать то, что скажу. Видишь их там, у мостика? Не заметить пару этих ворон на свежей весенней травке – надо крепко постараться, и я киваю головой. – Проведи мысленную линию своего пути. Не прямо к ним, а немного поодаль, мимо. Провел? (киваю) А теперь проведи другую линию – разделяющую их и твой путь. Только не через людей. Готово? (еще кивок, воображаемый чертеж становится интересным) Теперь – внимание! Мысленно сдвинь ту часть, в которой находишься ты, относительно той, в которой находятся они. Представь, что все линии, пересекающие твою прямую, чуть-чуть надломились. На волосок, но надломились. И это надо увидеть! А теперь пошли к ним, но смотреть будешь не прямо, а периферическим зрением, иначе все твои труды пойдут насмарку. Мы идем к ним, проходим по мостику и останавливаемся поодаль, рядом с кустом, покрытым мелкими желтыми бутонами. Девушка лежит на траве (а земля сырая, весенняя, как ей не холодно?), закинув ногу на ногу, и, запрокинув голову, смотрит в небо, парень тоже успокоился, не дергается со своим фотиком, они о чем-то оживленно беседуют, и я начинаю сомневаться в словах Сабыра об их «разочарованности». Хочется плюнуть на все и уйти, но эти хотелки я подавляю. Нельзя бросать начатое в самом начале. Потом, наверно через полчаса, если не больше, они встают, отряхиваются и идут к выходу. Время к вечеру, в воздухе разлит аромат, который ни в какое другое время не учуешь, только в мае и только вечерами. Не зеленью, не пылью, не землей, не цветами – так пахнут одни лишь женские волосы: сладко, телесно, опьяняюще. От такого запаха впору одуреть и заорать мартовским котом, и с трудом сдерживаешься, чтоб не отмочить какуюнибудь глупость. Сабыр идет рядом со мной, на полшага позади, но я знаю, что он чует и этот аромат, и мое состояние, и знаю, что он ухмыляется. Готишная пара тем временем движется к главному входу, зависая у каждого грубо стилизованного здания, чтобы по очереди сфотографироваться. Кстати, ни одного двойного фото они не сделали, хотя могли бы кого-нибудь попросить, народа много. Пока они тащатся со скоростью беременной улитки, сумерки густеют, и видно, как впереди, за деревьями, сияет подсветкой фонтан. Когда доходим до него, на земле уже темно, и только небо еще бледнеет последним вечерним отсветом. Разноцветная подсветка вечером не кажется такой грубой, как в полной темноте: небо, светлее струй, угашивает в них излишний цвет. Из динамиков звучит что–то из Вивальди, потом из Эры, а мы стоим у краев чаши и заворожено глядим вверх. Водяная пыль висит в воздухе, звучит мрачноватый гимн, и тут я слышу за спиной: – А правда, это похоже на конец фильма? Оборачиваюсь – передо мной та самая готиха, и парня ее поблизости нет. Да она совсем сопливка, просто боевой окрас состарил мордочку лет на десять. Вблизи больше шестнадцати не дашь. – Какого фильма? – Ну, вообще… – девчонка делает неопределенный жест, звякает браслет. – А ты зачем за мной шел? Ты что, маньяк? Или просто сумасшедший? – Нет, – решаю понтануться. – Городской шаман. Ученик… – добавляю смущенно, услышав смешок Сабыра. Девчонка смеется: – Я еще не злой волшебник, я только учусь? – Почему сразу злой? – А что, добрый? – Ну… – мнусь, потому что Сабыр рядом, и, что бы я ни сказал, не миновать насмешек. Наконец, нахожусь: – Черного и белого не покупаем. – Как в игре? А кричал зачем? – Увидел тень рядом с тобой. Не твою, здоровенного мужика в балахоне. – И испугался, да? Трусишка. Я всю жизнь с ними рядом живу. Ничего так, не скучно. Хоть есть, с кем поговорить. – За тебя испугался. Она замахнулась топором. – Неужели? И ты ее прогнал? – недоверие и насмешка в голосе. – Учитель говорит, что ненадолго, и она вернется. Ты можешь погибнуть. – Ну и что? Тебе-то какое дело? Или ты у нас защитник слабых и угнетенных? – Честно сказать? Тебя жалко. Не люблю, когда дети погибают. – Ну, скажешь тоже, – обиженно. – Ведь ты просто хотел со мной познакомиться и придумал какую-то тень с топором. Даже если она и была – ну, что такого она может мне сделать? Чего еще люди не сделали… – Да ничего особенного, просто убить. – Вот и я говорю, зря испугался. Ну, подумаешь – убьет, может, это даже лучше. – Вот не пойму, – девчонка добилась своего, разозлила. – Это у тебя дурь или просто бравада? Вопрос действительно стоит о жизни и смерти, хочешь верь, хочешь нет. Сам не заметил, как мы ушли от фонтана, а Сабыр куда-то пропал, ни слуху, ни духу. Девчонка меняет тему: – Тебя как звать? – Максим. – Уууу… банально. Я – Бри. – Как сыр? – да знаю я, знаю, откуда вы себе прозвища берете, но подколку за подколку, и на тормозах все спускать не намерен. – Вот дикий! Ты что, с луны свалился? Я из лесу вышел… был сильный мороз… мозги отморозил, и яйца, и нос… – Да ты, я вижу, стихоплюйством грешишь, – смеюсь. – Нет, – девчонка мнется. – Я роман пишу. В блоге на дайриках. – Конечно, о вампирах? – Нет. Я же не Энн Райс и не Лиза Смит. Знаешь, сколько вампирских саг? Только англоязычных не меньше десятка. Не говоря обо всех отечественных подражателях. Я пишу про реальную, – она подчеркнула это интонацией. – Настоящую жизнь. Она намного круче. Страшней. – Ну, да, войны, преступность… – Если ты о политике, так это еще ерунда. Люди сами, – она понижает голос до хриплого шепота и приближает свое лицо к моему. – Сами друг друга едят. Сын ест мать, отец – дочь, бабка сосет кровь из всех четырех, а еще является мертвый прадед, и ходит по дому: скрипят половицы, хлопает дверь… Потом собака… ой, да что ж я спойлерами бросаюсь! Заходи ко мне в дайрик, читай. Да, ник там такой же, просто набери в конце строки «бри» в латинской раскладке. Домой я попадаю уже после полуночи, проводив Бри до хрущебы в районе Велозаводского рынка и едва успев вернуться до закрытия метро. Сам не знаю, что в ней зацепило, она ведь мне даже не нравится, ну, не педофил же я, но отпускать ужас как не хотелось. Будто младшая сестренка появилась, и страшно за нее – вдруг что-то случится. У меня только братья, и оба старшие, некого защищать в детстве было. Дядя Паша еще не спал, вышел из своей комнаты, посмотрел, как я входную дверь запираю и понимающе улыбнулся, дескать, наконец-то, давно пора с девушками встречаться, а не в экстремальные походы ходить. Он мне уже выговаривал, когда я из Карелии с пневмонией вернулся, что не тем занимаюсь. Пусть на себя посмотрит, жертва чужой халатности. Сейчас проще погибнуть в городе, чем на природе. Быстренько разделся, включил комп и полез в сеть. Дневник Бри нашел с трудом, все больше попадались рецепты вкусняшек с сыром, от одних фото которых поднималась тошнота – ну, не люблю я сыр, особенно вонючий. Посоветовать ей, что ли, ник поменять? Выбрал тег «моя графомань», начал читать. Мама дорогая, действительно графомань, иначе не скажешь! Словно третьесортный ужастик: герои предсказуемы, сюжетные ходы стандартны, хорошо, хоть мерисью не пахнет. Одно радует – атмосфера соответствует, лавкрафтовская, на мозги давит и оставляет тяжелое послевкусие. Если девочке подучиться, выйдет на уровень Вэс Кравена. Вряд ли выше. Впрочем, это меня пока не интересует, главное – понять, что ею движет и откуда такое отношение к смерти. Пока видно только одно – не любит она людей, не то, что брезгливо относится, как эмогерлы, дескать, «не понимаете мою нежную душу», а реально так, словно в каждом сердце отыскивает лишь животный страх и предательство. Знакомое чувство, было у меня раз такое, когда нас с Колькой классная подставила директрисе. Все тогда химию прогуляли, из протеста, а кто серную кислоту в замок заливал – вообще неизвестно, но Любаша заявила: «Это Ковалев с Авдеевым около кабинета на перемене крутились, они замок и испортили». А я-то ей доверял, стенгазеты вместо всей редколлегии от руки рисовал, материалы из сети забойные распечатывал… Э-эх, Любовь Алексевна, поучила ты нас, а меня в особенности. Показала, что доверие надо строго дозировать. Только вот, сделав вывод, я это свое чувство очень скоро перемолол и забыл, а малышка Бри за собой вселенскую тоску тащит и тащит. Эмоциональное залипание? Может быть… Вот только приписочка настораживает: «Все эпизоды написаны по реальным событиям». Неужели у нее семейка такая? Пауки в банке, и то лучше между собой живут. А что – сожрал один другого, и все, и никакого садизма. Ладно, поздно уже, пора спать. Завтра опять статьи из Scientific American переводить, осталось четыре текста досдать. Засыпал с трудом, никак не мог отвлечься от писанины. Если хоть десятая часть написанного подтвердится, то девочку надо спасать прежде всего из этой сумасшедшей семейки, ибо живые уроды на порядок опаснее любого «большого черного говна», как назвал напавшую тень Сабыр. Вот уже какая–то хрень перед глазами закрутилась, и тут – рраз! – и выпадаю в серое безграничное пространство, вроде густого дыма. И мягкий мужской голос, вкрадчивый такой, начинает мне что-то в мозги втирать. С утра вспомнилось не все, но основная идея звучала четко: «Дурак, типа, ты, парень, она тебя, как лоха разводит, хочет, змея подколодная, твоими руками отца укокошить, а он, несчастный, ни в чем не виноват, а сам весь такой белый и пушистый». Ага, значит, были уже такие, что отследили главного виновника? Здорово, сам себя папик подставил, я на него сперва и думать не хотел. Большую опаску, судя по графомани, вызывала бабуля. Даже фраза из «Упыря» Алексея Толстого вспомнилась: «Пусть вечно иссякнет меж вами любовь, пусть бабушка внучкину высосет кровь». Эх, надо бы в гости напроситься, прощупать каждого члена семьи, и тогда уже выводы делать. Попасть к домой Бри оказалось проще простого. Получилось, правда, со второго раза, поскольку в первый я не успел к ее возвращению из школы, слишком долго Антон Семенычу объяснял, почему у меня половина конспектов отсутствует, и что я, не смотря на это, теорию знаю не хуже тех, кто все лекции пишет. Зато во вторник Бри задержалась до позднего вечера, я даже думал, что она смогла проскользнуть мимо меня незамеченной, хотя сам ждал ее на скамейке чуть не с утра. Хорошей штуке меня Сабыр научил, а я ее еще усовершенствовал. Вместо того чтобы делать прямой «разрез и сдвиг пространства», я окружил «разрезом» лавку, на которой сидел, и чуть повернул вокруг оси. Результат мне понравился: за весь день, сколько народу мимо меня ни прошло, все смотрели в сторону и старательно обходили «аномальное место». Даже вездесущие бабки и упитые в хлам алкаши. Только любопытная такса подбежала к самому кругу, поглядела в мою сторону и, задрав лапу, помочилась на место надлома линий. Пожрать я с собой не взял, и к восьми вечера был уже голодный, несчастный и слегка умученный долгим бездельем. Совсем уж собрался плюнуть и идти домой, как за спиной раздался знакомый голос. – Нет, Мишенька, ничего у тебя не выйдет, – и засмеялась. – Ты же знаешь, я не Оксанка, и жалеть не буду. А хочешь, избавлю тебя от любви? Хорошо так, качественно, с пожизненной гарантией. Нет? Зачем страдать? Ну, ладно, все, домой, детка, дрочить, пока есть что, и баиньки! Она подошла к скамейке вплотную и положила руку мне на плечо. – Здравствуй, Максим! Ты меня ждешь? Хорошо глаза отводишь, мне понравилось. Идииди, соплежуй, не споткнись по дороге! – эти слова были адресованы не мне, аж голос переменился, став взрослым и стервозным. – Проводи до квартиры, а то этот идиот не отстанет. Опа, какая удача! А я-то сочинил байку про не вовремя потерявшиеся ключи и родичей, уехавших в деревню. Теперь врать не придется. Вошли в затхлый подъезд, поднялись по лестнице на пятый этаж. Лифта и в помине нет, а лестничные пролеты как-то неуловимо навевают мысль о дряхлой старине. Дофигища пыли на полу и стенах и копоти на потолке. Да еще аромат, как в склепе. Чегой-то мне здесь совсем не нравится. Дверь оказалась двойной, и, пока Бри возилась с замком железной, внутреннюю уже кто-то открыл. На пороге стояла невысокая женщина с безжизненно серым и пожеванным жизнью лицом. В синеватом свете неоновых ламп она казалась слегка подтухшей покойницей, вылезшей из могилы. – Когда у вас закончились уроки? Что молчишь, Лен? Не придумала, как соврать? – это что, у них вместо приветствия? – Когда ты должна быть дома? – А, мам, оставь, не твоего ума дело, – отмахнулась Бри и попыталась отодвинуть ее с дороги, но мать положила руки на противоположные стороны дверной коробки, преграждая нам путь. – Мам, пропусти. И вообще, я вернулась ДО ДЕТСКОЙ ПЕРЕДАЧИ! А это – мой друг, Максим. – Максим? Друг… – женщина окинула меня насмешливым взглядом. – Знаем мы такую дружбу, плавали, знаем. Ну, что ж, заходи… Друг. Дверной проем освободился, и мы прошли по тесному коридорчику в комнату. Единственную комнату малогабаритной квартиры. – Вот, садись тут, – Ленка-Бри придвинула мне засаленный пуфик. – Это мой угол, хочешь, даже ширмой могу загородить. Но лучше не надо, а то черепа опять пургу погонят. Они у меня с фантазией, особенно мама. Что слушать будем? Ты, наверно, больше амбиент любишь, так вот: у меня его нету. Если хочешь, из метала есть Вирд, а остальное тебе вряд ли понравится. Смеюсь. – Ставь Вирд, так уж и быть. «Время скорби», да? Амбиент и я не люблю – с тем же успехом можно слушать бурчание в животе. – Э… а ты есть хочешь? Давно меня ждал? – Да, но это сам виноват. – Что, – ехидно ухмыляясь. – Ключи дома забыл? И вчера тоже? Я ведь из окна видела, как ты по детской площадке шнуровал. Ты думаешь, один такой? До тебя тут с десяток долбодятлов поочередно отиралось. Сейчас на кухню сгоняю, притащу хавчика. Ты пока бери оба науша, потом поделишься. Беру наушники, вешаю на шею, но в уши не втыкаю, слушаю, как Ленка на кухне ругается. – Пап, это не жених, блин! Какой подол? Сам ты сука! Иди нах! Руки убери, скотина пьяная! Все-все, ухожу… Дверь скрипит, я оборачиваюсь. В проеме – это что, ее любимая поза? – стоит Ленкина мать, и от нее по всей комнате расстилается шлейф свинцовой тяжести. Она молчит, причем, явно на публику, есть такой способ психологического давления. Я смотрю на нее и тоже молчу. Она не выдерживает первой. – Лена – приличная девочка, – выдает она. – И я не допущу, чтобы она встречалась со всяким быдлом. Ага, думаю, теперь ты ждешь, чтоб я начал оправдываться, доказывая тебе, что не гоп и не гость столицы. Обломаешься, – и продолжаю с интересом разглядывать ее. Серое лицо перекашивает, глаза превращаются в булавочные головки. – А если с ней что-то случится, – она не уточняет, что, но по контексту и так ясно. – Я тебя в тюрьме сгною. Знакомства есть, не отвертишься. Как же, засадишь… а что ж ты так нервничаешь, все двери своей тушкой перекрываешь? Не у самой ли рыльце в пушку? Надо проверить, что она так старательно прячет, не муженька же своего, судя по Ленкиным замечаниям, в жопу пьяного. Нашу неторопливую беседу прерывает Ленка-Бри, вернувшаяся из кухни с тазиком слипшихся пельменей и двумя вилками в руках. – А вот и хавчик! Свиньям бы отдать – да жалко: отравятся. Но на безрыбье и жук – мясо, и гнилой косточке рад будешь. – Лена, что за выражения! – трупообразная мамаша находит, на ком сорвать злость. – Какая жратва, такие и выражения, – огрызается Ленка. – А ты иди, кушай свой супчик, а то свернется. – Какой супчик? – поднимает куцые бровки трупизма ходячая. – А такой, спецово для кровососов. Или некого было сегодня доить? – Ну, ладно, – Ленкина маман поджимает губы и ретируется. – О твоем поведении поговорим позже, наедине. – Ох, напугала ёжика! – кричит ей вслед Ленка–Бри. – Не забудь пластырь – язык себе заклеивать. Пельмени оказались из самых дешевых, даже сои в них пожалели, не говоря о полном отсутствии мяса, но мы голодны, Лена не меньше меня, и приговариваем тазик за считанные минуты. – Уффф… теперь точно, как Сид и Нэнси, не доживем до пенсии. Зато сдохнем на полный желудок. – Ну, мой, кажется, переварит, – отвечаю я осторожно. – Студент – животное неприхотливое. – Где учишься? – МИРЭА. – Эх… сколько там за курс? – В этом году на платный не принимали, а так около полусотни косых за год. Я на бюджетный поступил, и пока ни разу не доводил до исключения. – У… ты у нас умный. И шаман, и в электронике шаришь, да? – Я на прикладной математике, так что, скорее, в программировании. – Да мне все равно не светит. Я в математике число отрицательное. Наверно, в технарь пойду, еще не решила, в какой. Ты ж видишь – мне бы поскорее начать зарабатывать деньгу и отсюда слинять. Снимать где-нибудь комнату, да хоть койку в общаге, только подальше от этих. – Да, родители у тебя… – Да не стесняйся, говно у меня родители. Папка пьет, мамаша выдрючивается каждый день… Папка нормальный был, только она его к себе привязала, знаешь, есть такой заговор, цыганская петля. Вот он в ней и бьется, совсем чудной стал. А был умный, меня учил всяким штукам. Вот, например, как мужику вечный нестояк сделать, или у соседки голос отнять, или с духами говорить. Ты ведь умеешь? – Пока нет, я ведь только учусь. Сабыр показал, как в другие миры переходить, как искажать пространство. Моей шаманской учебе две недели без малого. – А я вот часто с ними общаюсь. Приходит ко мне кот, черный такой, большой, глаза желтые. Советует, защищает. А я его кормлю. – Эмоциями? – Нет. Сперва голубей душила, ему нравится, как они умирают, а теперь он сам охотится. И я вместе с ним хожу. По крышам лазаем. – Ты уж поосторожнее, а? – А что осторожничать, в Маскве крыши плоские, не то, что в Питере. А если гопота полезет, то Черныш их убьет. Но они, обычно, разбегаются, как его увидят. Жаль, на мамашу не натравишь. Он знает, что она сильнее, не дурак. Хочешь, я его позову? – Давай. – Тогда пошли на крышу. Не хочу при мамаше светить. Вылезла из-за стола, пнула стул и, змеей просочившись между кроватями и сервантом, выскользнула в коридор. Я зацепил коленом тумбочку, словил голенью угол кровати, и догнал Ленку уже на пороге. И не догнал бы, если бы ее не задержал папаша. Не так я его себе представлял, совсем не так. Совершенно непривлекательный тип, и что ее мать за него зацепилась? Низкорослый, толстенький, фигура шарообразная, с головенка лысоватая, вытянутая в сторону длинного курносого носа, жутко напоминающего поросячий пятачок, заплывшие глазки и густая волна пивного перегара. Красные жирные ручки, густо заросшие рыжей щетиной, такая же вылезает из ворота рубашки, торчит из ноздрей. – О! – вскрикивает он с натужной приветливостью. – Это, я слышал, Макс. Твой друг, да? Пошли Макс, поговорим, как мужчина с мужчиной. Ленка поджимает губы, но захлопывает дверь и кивает мне в сторону кухни. – Пап, ты уж побыстрее, а то мы хотим немного погулять, пока совсем не стемнело. – Побыстрее? Ты что, дочь, мне диктовать решила? Не понял… – мужичок схватил меня за руку потной ладошкой и потащил за собой. Кухня оказалась еще более тесной и захламленной, чем комната. Почти весь обеденный стол занимала кастрюля с торчащим из нее половником и подсохшим сверху мослом, рядом выстроилась стопка грязной посуды, к ним притулилась бадейка с салатом, от которой шел кислый луковый запах. Плита впритирку к мойке, за ней – сразу же окно, чтобы открыть холодильник, надо убирать табуретку под стол. И на полу бутылки, бутылки – от стеклянных поллитрушек до пластикового двухлитрового пузана, пивные, пустые и пара полных. Полную мужичок хватает, вскрывает, поддев черенком ложки, и пихает мне в руку. Вторую оставляет себе. – Ну, за знакомство! Тебя звать Максим, а меня – Виктор Иванович. – Очень приятно, только, простите, я не пью. И пива тоже. – Не пьешь? Или не пьешь в компании? Как кагебист, да? Тьфу, как оно там сейчас называется, а, доча? – ФСБ, папа. Но Макс… – Ха-ха-ха! – изображает смех Виктор Иваныч. – Макс не из ФСБ? А почему он боится выпить со мной? Какие у него могут быть на то причины? – Папа, умерь свою паранойю. Ты никому не нужен, кроме нас. Все свои таланты ты пропил, превратился… – Во что я превратился, а? Ну, скажи, Макс, во что я превратился? Я, в отличие от некоторых, остался честным человеком, и ни на кого не работаю. А ты, доча, притащила домой сексота и радуешься. Впору было бы оскорбиться, но пьяный – почти сумасшедший, а на дураков не обижаются. И что у него за помешательство на спецслужбах? Была ли причина? Если он действительно тот, кто мне внушал мысль о «Ленкиной подлости», то таланты у него гипнотизерские, и нехилые. Теоретически, вполне возможно заинтересовать серьезных дядей такими, а как было в реале – неизвестно, поскольку у него сейчас вторая – начало третьей степени опьянения, когда подозревают всех во всем и лезут в драку по пустяковым поводам, и это паршиво. Протрезвлять я не умею, а вот усилить опьянение… чтоб не дергался, а смирненько выпал в осадок, этому меня Сабыр научил. Вспоминаю, формирую в себе ощущение «пьян», усиливаю его до предела и проецирую на Ленкина папашу. В памяти у меня только один такой случай был, на братней свадьбе, но впечатался крепко, на всю жизнь внушив отвращение к крепким напиткам. И вот это-то состояние нестояния, отправленное из моей головы в голову Виктор Иваныча, подловило его в самый подходящий момент. Картина касторовым маслом: не ждали. Зажмурился. Застыл истуканом. Поросячьи глазки, наконец, открылись и уставились на меня шальным взглядом. Стул крякнул под жирной тушкой хряка и начал заваливаться спинкой на подоконник. Я отвел… нет, попытался отвести взгляд. Не получалось! Глаза Ленкина отца, внезапно став огромными черными дырищами, потянули меня вовнутрь, парализовали волю – да что волю, ноги подогнулись. И никакой возможности разорвать контакт… Не столь страшно, сколько стыдно: меня, городского шамана (и плевать, что учебы без году неделя), подловил какой-то доморощенный гипнотизер. Стыд ожег хуже серной кислоты и разозлил меня. Не отрывая глаз, я позволил этой кислоте, этой злобе дойти до головы, затуманить разум, излиться напрямую, по зрительному контакту. «Ты, – сопроводил я это мысленной тирадой. – Чмо пьяное. Только попробуй. Еще. Раз. Зенки спалю. Нахрен». Хрячок вздрогнул, стул дернулся и восстановил равновесие, опустившись на все четыре ножки. Контакт разорвался. То-то же. Я развернулся и сделал шаг из кухни, и тут мне в спину прилетела сказанная почти шепотом одна-единственная фраза, от которой тело стало будто чужим и только воля не позволила мне выдать свой страх. – Не заберешь. Умрешь, а не заберешь. Оба умрете. Мы вышли на лестничную площадку. На чердак вела железная лесенка, вроде пожарной, и замок на двери висел солидный. Я замялся, а Ленка достала из кармана ключ и деловито полезла наверх, уже на пороге открытой двери обернувшись и подмигнув мне: – Что, струсил? Папашка – он такой. Умеет пугать. А ты не бойся. – Да не то, чтоб струсил, – ответил я ей уже на чердаке. – Просто странно и жутко видеть человека, настолько похожего на свинью. – А, ты про это? – неожиданно тепло улыбнулась Лена. – Так его в молодости друзья называли «Витька-хрячок». Он веселый был, шебутной… куда потом все подевалось. Или просто я маленькая была, а для маленьких родаки всегда – свет в окошке. Ладно, сейчас за мусоропровод завернем, там будет лаз на крышу. Подсвеченное последними лучами, уже из-за горизонта, небо встретило душистым ветром и приглушенным шумом двора. Свежесть и аромат пыльных, но чистых даже самой своей пылью вечерних улиц, порадовали меня так, словно я вырвался из заточения. Пятиэтажка была тут самым низким зданием, если не считать трехэтажной школы и магазина, и остальные дома возвышались над ней, как здоровые парни над дряхлой старушкой. Во дворе гуляли с колясками и собачками дамы, пили пиво бомжеватого вида мужики, припарковал нисан и вылез, разминая конечности, припозднившийся клерк, начал вытаскивать из багажника ашановские пакеты с продуктами. Тихая жизнь, как все, как везде. И никто не видит нас, тех, кто не как все, кто ходит по вечерним крышам. – Знакомься! – Лена так тихо подошла, что я вздрогнул от ее голоса. – Коооотик! Я обернулся. – Смотри косым взглядом, краем глаза – вон там, в тени. Действительно, из-за вытяжной трубы кто-то выглянул. Черный, мохнатый, размером с ньюфаундленда. И снова скрылся. Из густой тени сверкнул стеклянистым блеском желтый глаз – и все пропало. – Идем. И мы пошли. Вдоль края, поглядывая вниз, купаясь, как птицы, в восходящих потоках воздуха. Город шелестел и жужжал назойливой мухой где-то вдалеке, а тут было небо, близкое и такое родное, что вот раскинь руки – и удержит тебя, поднимет в воздух, унесет далеко, к иным звездам, в иные миры. – Я хочу уйти. – Куда? – Куда-нибудь. Туда, где нет этих… где не надо утешать мертвецов, уверяя их, что они еще живы. Где нет прыщавых задротов, которые кроме Линейки и WOW ничего не видали. Где ночь, и тьма, и можно быть собой. Лена раскинула руки и побежала, точнее, сделала два быстрых шага, запнулась и, стараясь удержать равновесие и не пропахать носом, полетела прямехонько к краю. Как я смог прыгнуть вовремя ей навстречу, сбить в сторону от разверзшейся бездны – не знаю. Мы покатились вдвоем, шарахнулись об основание антенны. Уфф! Троекратная слава плоским крышам Масквы. Я поднял глаза – у края, темнее дворового сумрака, маячила тень. По очертаниям – один к одному тот тип в балахоне. – Стоп, Лена! – говорю ей. – Погоди. Рано еще тебе умирать. Я придумаю, а не я – так Сабыр, он мой учитель и знает больше всех местных магуев-энергуев вместе взятых. Мы найдем решение. А пока – будь осторожнее, умоляю! Хотя бы ради меня. Ленка округлила глаза. – Ты что, того? Влюбился? – Нет, Лен, можешь успокоиться – мне нравятся блондинки. Ты мне… ну, как сестра, что ли. Очень дорога. Ради меня – подожди еще немного. Потерпи. – И сколько ждать? – ехидная ухмылка. – Год, два? Вы все так говорите, а потом… трусы. Любите себя, боитесь, что вас совесть замучает, если я умру. – Две недели, – ответил я тогда. – Две недели не рискуй, будь осторожнее. И мы все решим. А нет – свободна, распоряжайся собой, как знаешь. – Ну… тогда – согласна. Домой я опять вернулся заполночь. Лег спать – не спалось, пошел пить чай. Ко мне вышел дядя Паша, начал колдовать над заварочным чайником. У меня все просто, быстро и на глазок, а у него времени много, вот он с заваркой и мудрит. Ополаскивает чайник кипятком, отмеряет чай специальной ложечкой, заливает на две трети, потом доливает. Режет лимон прозрачными ломтиками. И молчит. – Максим, – наконец, провещался. – Ты ведь занимаешься эзотерикой, я знаю. – Не эзотерикой, а шаманскими практиками. А так – правда. – Сегодня я лежу днем, слышу – кто-то ходит. Думал – ты пришел, выхожу – а никого, только какой-то гадкий запашок стоит, сладковатый. Всю квартиру обошел, дверь проверил – заперта, я один, а половицы все равно скрипят. Я на кухне – скрип в коридоре, я в твоей комнате – скрип в нашей. Может, конечно, и почудилось, но тебе решил сказать. Ты знаешь, у меня галлюцинаций и в Дудинке не было, полярной ночью. А вот теперь чувствую – что-то не так. И это не со мной. – Спасибо, дядь Паш, проверю. Попили чаю, разошлись. Лег в постель, расслабил тело, дышу редко, сосредотачиваюсь на дыхании. Это успокаивает, вводит в легкий транс. Под закрытыми веками пятна световые мельтешат, «случайный сигнал гуляет». Так, скрип начался. Я хотел повернуться, поглядеть, но тут какая-то щекотка по телу прошла, и я развернулся не весь, а только тонким телом. О, думаю, а ведь не заметил, как заснул. Приподнялся над собой, уставился в сторону звука. Сперва в темноте обрисовалась туша, здоровая, как бегемот. Я сосредоточился и навел взгляд на резкость. Вроде, проступили очертания. Горбатая четвероногая скотина с вытянутой мордой, когото уж очень напоминает. Поднапрягся еще. Морда приобрела графическую четкость, и я увидел кабаньи клыки, длинный хрюкальник и знакомые глазенки. Это же… да, серьезно он подрос. Глазенки-то хрячка-Вити, то есть, пардон, Виктора Иваныча. Только он не хрячок, а матерый секач. Кабан заметил направленный на него взгляд и поднял голову. Откуда у меня что взялось! Так быстро произвести манипуляции с пространством, находясь в плотном теле, я бы, наверно, не смог. Надорвал, закрутил, все перекорежил. Кабан – довольный, сволочь! пятаком в мою сторону повел, заметил, тыркнулся – и хрен тебе в грызло, искривление, в центре которого оказалась моя кровать с недвижимой тушкой и я, висящий в воздухе, отшвырнула пятак, как резиновая. Он еще долго так долбился, а я за ним наблюдал, пока не потерял концентрацию и не заснул понастоящему. Утром проснулся с трудом, а потом еще боялся глаза открывать – вдруг я такую пространственную аномалию сделал, что самому не выбраться, но, оказалось, аномалия на физических объектах не сказалась вовсе, все, что я покорежил в тонком мире, только там и осталось. А если и кабан приснился? Хорошо бы так. Увы, запах утверждал обратное, и, опустив ноги с кровати, я вместо тапок вляпался в вонючую кучу. Убравшись, проветрив квартиру и отмывшись от свиного навоза, я взялся за телефон. – Что? – для того, чтобы понять, как широко Сабыр распахнул свои узкие глаза, не требовалось передачи изображения. – Ты умудрился встрять в магуйскую драку с какимто хреном, даже не спросив меня? Без навыков, без оружия? Ты нормальный или не очень? Да тебя разотрут, как соплю зеленую! Сейчас же приезжай ко мне! Жду на Выхино через час. В метро, середина платформы из центра. Ничего лишнего не бери. Быстро собрался и вышел, пока не стало слишком поздно. Будь внимателен и осторожен. Стой далеко от края платформы, на автобусной остановке – за ней, а не перед, дорогу переходи, удерживая все стороны во внимании. Не поддавайся на провокации, если кто-то начнет тебя задевать. Да, это так серьезно. Жду. Каюсь, выполнял не все предписания, но доехал без приключений. Учитель изрядно перестраховался со мной, потому что ничего странного вокруг я не заметил. На платформе увидел его только когда дошел до информационной колонны и огляделся. Вот не покидает меня ощущение, что перемещается он не совсем нормально, и лишь делает вид, что пользуется общественным транспортом. – Пошли ко мне, там я тебя как следует экипирую и подготовлю, насколько получится. Нет, это что ж учудил! Ты против мастера спорта по боксу на ринг выйдешь? А почему? И тут тоже думать надо было. До, а не теперь. Теперь будем использовать все средства, чтоб отмахаться. Я, конечно, могу тебя защитить, прикрыть и все такое, но тогда о магуйстве забудь. Да, другим можно, а тебе – нет. Потом сам поймешь. Квартиру учитель снимал вполне приличную, двухкомнатную, с недавним ремонтом и благами цивилизации, вроде холодильника и стиральной машины. Не так уж плохо у него дела идут. Правда, все стандартненько и безлико, сразу видно, что жилье временное, нет у жильца желания окопаться. Сабыр сходил в другую комнату, принес и бросил на пол туристический коврик, а вокруг расставил по четырем углам какие-то деревянные фигурки. Достал из рюкзака бубен – интересно, как такая здоровенная дура там поместилась? Приказал лечь, закрыть глаза и заткнуться. Тихо и размеренно зазвучали удары, словно по бубну легонько похлопывают, потом ритм ускорился, усилился и звук. Удары стали следовать столь часто, что следующий накладывался на отзвук предыдущего, бубен загудел на одной низкой, почти неслышимой ноте, и меня потянуло за макушку. – Не дергайся, – услышал я голос Сабыра. – Доверься. Что делать, скажу. Головокружение, мгновенное помрачение сознания, и я стою посреди песчаного пляжа, пустынного, широкого, под серебристо-серым небом. Низкие волны набегают на берег и исчезают в песке. Только рябь остается. От этой безбрежности и пустоты накатывает глубокая тихая печаль, какая-то безнадежность, и я опускаюсь на песок. – Не спать! Вставай! – слышу откуда-то издали глухой голос, в котором с трудом опознаю интонации учителя. Встаю. – Повернись налево! Иди и смотри вдоль кромки прибоя. Иду. Словно по волшебству, начинают возникать передо мной пучки водорослей, ракушки, обточенные водой стекляшки и камешки. В один момент словно под лучом прожектора высвечивается в куче мусора что-то яркое и блескучее, но я перевожу взгляд дальше, и оно исчезает вместе с кучей. Лежит разбитый, с заржавленной окантовкой, щит, дальше – скелет в доспехах, наполовину скрытый песком, череп скалится из-под рассеченного шлема. Набредаю на останки парусника, ребрами торчащие в небо, обхожу, удостаивая не большим вниманием, чем все остальное. Дальше стоит, зарывшись килем в песок, современного вида лодка, весла по бортам, блестит свежей краской. Прохожу мимо. Дальше на пути встречается дипломат из черной кожи, нисколько не пострадавший от воды, словно только что из магазина, потом здоровенный сундук, всем своим видом напоминающий театральный реквизит, и, наконец, узкий продолговатый ящик, изъеденный волнами и потемневший от времени. Вот он-то и привлек мое внимание, просто притянул к себе. Все остальное было пустое, не стоящее, но он показался настоящим, плотным, весомым. На его боках проступили полустертые надписи, зашуршала волна, пенясь на крышке. Не подойти к нему и не взять было выше моих сил, непереносимая тяга, металлический привкус во рту, влажные шероховатые доски, соль, черно-зеленые водоросли, неровные шляпки кованых гвоздей, вышедших из-под молота кузнеца, а не из штамповочного цеха. Беру его, тяжесть не соответствует размеру, еле поднял, оттаскиваю от воды. – Открывай! Доски разбухли, не хотят отрываться, поддеть нечем, все без толку. – Сабыр! Что делать? Помоги! – Только своей силой, Макс. Силой? А она у меня есть? Должна быть. Зажмуриваюсь, вцепляясь пальцами в нижние грани, чувствую свои руки, как стальные тиски, неумолимо сминающие стенки ящика, и ощущаю, что дерево поддается, проминается, начинает не крошиться – течь, как песок, сквозь пальцы, пока ладони не сходятся на холодной и чуть влажной рукояти. Открываю глаза – сабля, эфес которой я сжимаю двумя руками, влажно мерцает запотевшим металлом. Гладкий клинок нормального стального оттенка, слабо изогнутый в верхней трети, крестовина узкая, угольно-черная, эфес посветлее, цвета темного графита, шероховатый, словно в мелких выбоинах, кисть на навершии болтается светло-серая с рыжиной, как из серебристой лисы, но рябит в глазах, не поймешь, длинный мех или шелковая нить. Однако… скромненько и со вкусом, не роскошь, а средство смертоубийства. Поудобнее перекладываю в правую руку, смотрю, не валяются ли поблизости ножны – нет, увы… – Сабыр, как назад идти? – Сперва спрячь оружие, чудик! С клинком наголо тебя не отпустит. Куда прятать-то? В рубашку завернуть, что ли? Так ее еще снять нужно. Попытался положить саблю на песок – не могу, как прилипла к ладони. Переложил в левую руку – получилось, снова решил положить на землю – никак. Куда ж ее деть? Вернул в правую, прикрыл глаза, задумался. Рука заболела так, словно в нее уперся тупой клин и начал пробивать ладонь у запястья, ввинчиваясь в тело. Ощущение отвратное, боль на пределе терпимого, как бы не закричать. В глазах поплыли круги, уже все предплечье охвачено болью, трясет, вот до локтя дошло, будто током ударило, рука обмякла, повисла, как перебитая. Схватил запястье левой рукой, к груди подтянул, глаза насилу открыл, смотрю – из ладони кровь течет, а сабли нет. – Сабыр! Са–а–абыр! – Что орешь, как в жопу укушенный? – учитель наклонился надо мной, заглядывает в глаза. – Саблю нашел, да? Киваю. – Цвет? – Стальной цвет, самый обычный. Рукоять темнее, темляк, вроде, из серой лисы, или шнур того же цвета. – Надо же, а я думал, прозрачной будет… В ладонь ушла? – Какое… В руку до локтя и выше… Сабыр поворачивает мою ладонь к себе, разглядывает широкую гематому. – Да, жестко прошло. Вот что значит – неподготовленным лезть. Ладно, заживет, не опасно. Фехтовать хоть немного умеешь? Нет? Качаю головой. А ведь я и не заметил, как пришел в себя, вернулся в тело. Встаю, прислушиваясь к ощущениям. Взмок, как из бани, правая рука ноет и дрожит, но, к счастью, слушается нормально. – Душ по коридору и налево, – говорит Сабыр, кидая мне полотенце. – Мыло на раковине, мочалки для тебя нет, так помоешься. Там же найдешь баночку из-под майонеза, в ней мазь. Она синяки сводит, лечит ушибы. А что пахнет смолой и дымом – не бойся, когда вотрешь, остатки смоешь – запаха не останется. Пока я моюсь, учитель кому-то звонит, с кем-то говорит в своем ехидно-раздраженном тоне, прибавляя нечто заковыристое на родном языке, я очень надеюсь, что в промежутках между звонками. Когда я, с трудом натянув джинсы и футболку на распаренное тело, выхожу из ванной, он уже каким-то макаром оказывается на кухне и разливает свежезаваренный чай. Тут же оказывается большущая лепешка, но не покупная, а самодельная, зажаренная в масле и еще горячая. Я что-то не понимаю, или Сабыр и со временем свои штуки проделывает? Невозможно одновременно говорить по телефону и раскатывать тесто. Но лепешка вкусная, чай крепкий и сладкий, никаких тебе «монгольских рецептов» с солью и бараньим жиром, все вполне цивилизованно, и проверка подозрений откладывается на потом. – Сейчас поешь и поедешь к Игорю Минькову ака Хагену. Так, кажется, в реконструкторской среде обзываются? Он тебя поучит сабельному бою. С тебя ничего не требуется, кроме внимательности, смекалистости и старательности. Игорь мне кое за что крепко должен, вот и отработает. Держи, тут адрес и телефон. Выйдешь из метро – позвонишь, он встретит. Через два часа от начала тренировок, когда за окнами полуподвального спортзала уже чернильная темнота, я все еще «уродуюсь» с тупой и тяжелой железякой. Игорь, который Хаген, отделал меня так, что я подумываю, не попросить ли у Сабыра еще его зеленой вонючки, лучше – несколько баночек. – Ладно, – поджав губы, резюмирует мой мучитель. – Держать дрын научился. Завтра жду тебя в семь утра на полигоне… нет, ты его не найдешь… лучше давай так: в шесть тридцать на Киевской–кольцевой, в центре зала. Рубке тебя Войтек научит, а я умываю руки. Притащились, как я вчера уже понял, на Сетуньский стан, там Игорь сдал меня на руки быкообразному дядьке совершенно нереконструкторского возраста. Я его сдуру и спрашиваю: – Это вы – Войтек, или меня кто-то другой учить будет? Дядька покраснел, раздулся как помидор, но сдержался. Спрашивает в ответ: – Это кто ж меня Войтеком назвал, а? Хаген, небось? – Он, – отвечаю. – А что, это оскорбительно? – Да не очень, учитывая, что так звали одного идиота из сказки. Ну, обидно им, что все время сами себя дураками выставляют. Говорил: не пускать бабу на бугурт, так нет же! Взяли! Эта истеричка мне двух каскадеров чуть не убила. Моргенштерном по башке погладила. А? Нет, выгнали ее, конечно, но как раз в самый сезон ребята на больничном зависли, и сами ни хрена не заработали, и мне пришлось к Панину на поклон идти, просить о замене их номера на автотрюки. Доразвлекались, блин! И я тут самый тупой, значит. Кстати, тебя для чего учить – для театра или ролевками увлекаешься? – Нет, – отвечаю. – Для смертоубийства. – Ииии… милчеловек, не туда обратился, – здоровяк затряс головой. – Знаю, но учить не буду. И так все время калечитесь, а вас, сопляков, еще реальному бою учи? Переговоры зашли в тупик? Нет, еще пободаемся. – Простите, но это не мои требования. Спросите Игоря – он скажет, чьи. Учить сказано именно реальному бою, причем так, чтобы новичок вроде меня имел хоть какие-то шансы выжить. – Нет, вы точно психи… – дядька затряс головой, потом отошел в сторону и, смотрю, набирает номер. Потом сделал еще два звонка, и плечи его с каждым разом опускались все ниже и ниже. В конце концов, он подошел ко мне и посмотрел, как на героя-водолаза. – Ну, идем, дэвидблейн. Я тебя мучить буду. Чтоб потом всякие ваши прыжки с бубном легкой разминкой казались. И мы пошли в зал… вот что меня дернуло выбирать самый длинный клинок? Разве что отдаленное сходство с моей недавней находкой. Ну, тут же и получил за это. – Итак, если ты думаешь, что чем длиннее оружие, тем оно эффективнее, ты жестоко ошибаешься. Лишняя длина не даст вовремя разорвать дистанцию и ты подставишься… И пока мы учимся только правильно разрывать дистанцию… За этим следует серия побоев часа на полтора. Меня гоняют, как зайца, от одного торца зала к другому, а я, в лучшем случае, могу лишь увернуться от удара. Но это только начало. – Говорят, что тот, кто первым атакует, и не ценит свою жизнь, имеет больше шансов победить. Это неверное мнение, поскольку… Опять серия побоев, которые мне приходится еще и провоцировать, нападая первым. – Есть мнение об универсальности переменной стойки… К четырем часам пополудни я звоню Сабыру. – Слушай, учитель, может, привезешь мне еще твоей зеленой вонючки, а то, боюсь, не доеду до дома. – Ничего, доедешь! А вот нефиг было в историю ввязываться, спасатель марабу. Придя домой, валюсь в кровать, успев, разве что, скинуть кроссовки, и всю ночь провожу в полуобморочном сне – тяжелом и без сновидений. На следующий день все тело болит, но тренировки уже хоть к чему-то приводят. Я могу выстоять против дяди Саши пару минут. Это мой рекорд, и я горжусь им. – Ладно, шаман, – широко улыбается дядька. – Чему-то ты научился. Но для тебя самый лучший бой будет тот, который не начнется. Понял? Когда твои неприятности останутся позади – а я надеюсь, что они закончатся без тяжких последствий – жду тебя здесь. Каскадер из тебя очень даже может получиться. А если у кого-то возникнут тупые вопросы, скажи – дядя Саша Завиша лично пригласил. Ну, или дурак Войтек, так они лучше поймут. Вечер опять проходит в обществе Сабыра. Занялся мной плотно, аж с лица спал. – Пока мы развлекались, можно было глазеть по сторонам и цветуечки с обочины рвать, вольно было тебе меня не слушать, а сейчас от этого зависит твоя жизнь. Поэтому выслушай, прочувствуй и запомни каждое слово. То, что называют магией – это не красивые жесты и всякие фокусы, это управление, в первую очередь, тем, что ты считаешь собой и, во вторую, тем, что собой не считаешь. Внешним миром. Причем управление внешним достигается опосредованно, за счет управления внутренним. Втемяшь себе в бестолковку три вещи, пропиши их в своем БИОСе и впитай всеми кишками. Внимание, состояние, управление. Внимание. То, что ты и считаешь собой, и оно тобой является, настоящий ты, умеет только две вещи: внимать, то есть принимать информацию, и менять свое состояние, то есть отвечать на нее. Все! Других методов управления нет. Остальное, что ты считаешь собой, все твои оболочки, которые могут гораздо больше, обычно управляются автоматически, механизмами саморегуляции, в которые время от времени вмешиваешься ты-настоящий и даешь им пендаля вышеописанным способом. Точно так же управляемо и то, что ты собой не считаешь, никакой принципиальной разницы, только «градиент». Состояние. Все, что ты видишь, слышишь, чувствуешь, думаешь, и ощущаешь в данный – этот, именно этот – момент, и является состоянием тебя-настоящего. То, чего ты не чувствуешь – не состояние, а описание. Описание указывает, но не работает. Работает только само состояние. Для взаимодействия нужно внимание, для воздействия – состояние. Управление. Осуществляется тобой-настоящим по отношению к тому, что тобой не является, с помощью состояния. В самом общем виде это выглядит так. Ты обращаешь внимание на то, чем хочешь управлять. Принимаешь его состояние, или состояние, близкое к нему. Как бы входишь в резонанс. Начинаешь менять свои состояния от нынешнего к желательному. То есть, осуществляешь управление тем, с чем ты вошел в резонанс. И что же может тебе в этом мешать? Помимо собственной невнимательности и халатности: чужая воля. У того объекта, которым ты собрался управлять, может оказаться свой постоянный «управляющий», своя «голова». Если сможешь войти в лучший резонанс, чем он, то ты станешь «настоящим хозяином», пусть и на короткое время. Второе, а, скорее всего, первое – что не все состояния для этой системы достижимы без разрушения ее автоматизмов и связей и установления новых. Это сложно и энергозатратно, иногда проще обмануть, найти обходной путь через другие состояния. – А теперь, – учитель перевел дух. – Переходим к практике. Подойди к окну. Видишь лес? Ви-иидишь. Рассматривай деревья. По одному. Видишь лес? Нет, теперь ты его не видишь – ты видишь каждое дерево по отдельности. Даже если они уже плохо видны. А теперь снова посмотри, как раньше – на ВЕСЬ лес. Теперь деревья исчезли из твоего внимания. Исчезли? Но лес – весь лес – вот он. Прочувствуй его – как ты его ощущаешь. Закрой глаза и представь – уже не картинку леса, а это ощущение леса. Держи его во внимании, не отпускай! А теперь убери само ощущение и вместе с ним – слово "лес"? Осталось ли у тебя что-то? Что это? – Кажется, осталась сосредоточенность на объекте? – В твоем внимании осталась суть объекта, та, которая отличает любой лес от любого и поля, и рощи, и сада. Перенеси взгляд на забор – вон он, справа виднеется. Вычлени его суть по тому же способу. А я погляжу. Я уперся взглядом в бетонный забор. Потом закрыл глаза и представил его себе – толстый, серый, грубый, местами выщербленный. Потом убрал картинку. И «телесные» ощущения, возникшие вместе с ней. Осталось слово «забор». Тьфу, вернулся в начало. Прекратил мысленную болтовню. Снова вызвал в памяти забор. Разглядел его как следует мысленным взором. Ощупал, прочувствовал шероховатую поверхность, тяжесть, несдвигаемость. Ощутил его именно как преграду. И начал убирать. Убрал визуальный образ. Убрал тактильные ощущения. Убрал… нет, чувство преграды не убирается, иначе исчезает смысл. Смысл в том, что он – преграда? Но это слишком просто. Преград же бывает много, а мне нужен именно этот. Ощутить его как преграду? Ощутить преграду в виде именно этого забора? Мозги явно перегрелись, переклинило, и минут через пять, если не больше, я ощутил, что стою, как дебил, с приоткрытым ртом и даже слюнка течет… Зато суть этого забора, не выразимая в словах и ощущениях, проявилась четко, единым блоком. Это как вкус или запах – чуешь, ощущаешь, понимаешь, а выразить в словах не можешь. – Челюсть подбери, Максимушка-дурачок! Что, здорово? – Ага, – голос Сабыра вывел меня из ступора, я открыл глаза и повернулся к нему. – Кажется, получилось. – Не «кажется», а получилось. Так вот, зная суть вещи, ты можешь ее, как минимум, сломать. Не касаясь руками, не махая кувалдой, не въезжая на тракторе. Убрать. Но для этого ты должен научиться мастерски управлять собственным вниманием. Внимание – неотделимое свойство сознания. Оно есть везде, где есть сознание. Другое дело, что оно не фиксируется надолго почти ни на чем, скользит, и лишь благодаря этому мы не мешаем процессам идти своим чередом. Ударив вниманием, словно камешком, в тонком месте, легко вызвать обвал. Если замечать эти места и направлять туда внимание, воздействия не требуют большой энергии. Скажу больше – часто их даже и чувствовать не нужно! Важно направить внимание на суть проблемы, и оно само найдет слабину. – Критические точки? Неустойчивое равновесие? Или что-то вроде руля у корабля? А если равновесие устойчивое? – У большинства систем равновесие неустойчивое, мало того, постоянно нарушаемое и восстанавливаемое как регуляторными автоматизмами, так и сознательно, если система живая, как ты, или каждая травинка там, на газоне, или вон тот здоровый кристалл полевого шпата у тебя на полке. Ощущает он все очень медленно, но к тебе уже внимательно причувствуется, заметил тебя и заинтересовался. Если хочешь, тоже причувствуйся к нему, ощути его суть, но не для поисков слабого места, а чтобы познакомиться. – То есть, этот кристалл тоже имеет свое «я»? – Да. Только стоит сказать иначе. Его «я» имеет этот кристалл в качестве тела. Его сознание ощущает мир, хотя и не теми способами, как твое. – А разве само сознание не является предметом управления? Вот, например, человека можно лишить сознания, элементарно ударив чем-нибудь тяжелым по голове. – Потеряв сознание, ты не перестанешь воспринимать, но, увы, органы чувств не будут снабжать тебя информацией. Поэтому ты будешь смотреть темноту и слушать тишину. Часы и даже дни без перемены ощущаются как мгновение – ибо не по чему чувствовать время. – И еще, если я понял суть того забора, то я могу его поломать? – Ну, давай, ломай, – Сабыр как-то нехорошо улыбается. Снова – теперь уже намного быстрее, чем раньше, вызываю в памяти «суть забора» и посылаю в нее «энергетический удар». Открываю глаза – ничего не изменилось, как стоял, так и стоит. – Можно ли разбить луч дубиной? – Э… но его можно отразить или преломить. Только не дубиной, конечно. Хотя… ну, дубина может быть рассеивающим отражателем. – Какие сложности! Зачем? Вызови суть забора и нарушь ее. – Как? – Как-как, сядь да покак, – устало вздыхает учитель, и я отстаю. Вызываю – уже не в памяти, а «прямо в себе» эту суть, и нарушаю ее – перевожу в нечто другое, не препятствие, во всяком случае. Открываю глаза. Забор как стоял, так и стоит, а Сабыр доволен. – И что? То же самое. – То же, да не то же. Для чего забор? Он нужен, как препятствие. Этот забор уже не является препятствием. Никому. Любой, кто захочет за него пробраться – сможет это сделать. – Даже старушка с клюкой? – Даже старушка. Найдет место, где плиты разошлись или нижняя часть выпала. – Даже инвалид на коляске? – Если он захочет туда попасть, ему достаточно будет попросить охранника на воротах – и тот пропустит. – А почему он не сломался? – Потому. Какие–то дурни решили, что весь мир состоит из наших представлений о нем. Наших, человеческих. И эти идиоты забыли, что в этом мире полно помимо них других «я», имеющих большие и маленькие тела, и свои маленькие и совсем крошечные представления. Девять десятых биомассы на Земле – бактерии и грибы. А ведь «я» имеют даже атомы. Правда, их энергетическое и плотное тело – одно и то же, и оно просто устроено, остальные тонкие тела отсутствуют, а «представления о мире» сводятся к нескольким состояниям этого тела. Но из-за этого их связи гораздо прочнее наших представлений. Посему, чтобы воздействовать на них, придется пользоваться не представлениями, а энергетикой. Разрушать связи. Для этого твоей, и даже моей психической энергии не хватит. Или – обмануть, ударить в «слабом месте», то есть воспользоваться информационным воздействием. Подобное воздействие называется магией. Но намного проще шарахнуть кувалдой, то есть воспользоваться инструментом той же плотности материи, с такой же силой связей. Единственное место, где ты с легкостью сможешь менять видимое с помощью представлений – астрал, по Бардо Тхёдол – сидпа бардо. Он хорошо реагирует уже на мысли и эмоции, а операции с сутью способны изменять в нем целые «страны», или, как их еще называют, «локации». – Вообще–то, я об этом слышал и сам немножко практиковал – ну, осознаться во сне, а, если получится, то и «выйти из тела», но так до сих пор и не понимаю, когда сон, а когда – астрал. Вот хряк, который по комнате шлялся – он в астрале был или только во сне? – Твой хряк, подозреваю, был тут в такой форме, что намного плотнее обычной материи астрала, но состоит из нее. Потому и не прошел твою защиту. Был бы совершенно реален – мы бы с тобой сейчас не разговаривали. Кстати, мне нравится, красиво сделал, а, главное, догадался сам. Теперь на этой кровати, если из сновидения никуда не полезешь, тебе ничего не грозит. Потому что сон – это астрал в одну харю, а астрал – это сон во много харь. Только у девяноста девяти процентов он неосознанный. Не ухмыляйся. Ты – сейчас – тоже спишь. Тут учитель встал и вышел, оставив меня хлопать глазами. Клацнула щеколда входной двери. Щазз! Как же, сплю! Думает, оставил меня размышлять над проходной идеей северного буддизма, и я забыл про его манипуляции с пространством. Еще не настолько темно, чтоб не увидеть, куда он из подъезда пойдет, и пойдет ли вообще. Хочу проверить подозрения насчет его странных перемещений. Встал сбоку от окна, внимание – на дорогу рядом с подъездом, и фиг ты мне глаза отведешь, я сосредоточился. Прождал, наверно, минут сорок, во всяком случае, больше получаса. В подъезд зашла влюбленная (или супружеская?) пара и один неприятный верткий тип, но из подъезда не вышел никто. Решил подождать, пока совсем стемнеет, а потом уже строить предположения. И тут до меня издалека донеслось: – Стоять! Смирррно! – таким голосом, что и ежу понятно: командир в стельку пьян. У бетонного забора стоял мужик, шатался, но стоял, и командовать он мог только своему непослушному телу. Выровнявшись и отлепившись от стенки, он сделал три неверных шага и повалился плашмя, на лицо, даже рук не подставив. Полежал с минуту. Завозился, нащупал забор, оперся на него, с трудом поднялся. И опять: «Стоять! Я говорю, стоять! Смииии…» Опять заплетающиеся шаги и падение. И еще раз. С трудом встав после очередного сочного шмяка, пьянчуга решил, что так продолжаться не может, и начал озираться, с громким скрипом полутора непропитых извилин придумывая выход из ситуации. После чего размахнулся и перекинул сумку через забор. Потом подпрыгнул – откуда силы только взялись, ухватился за верхний край бетонной плиты и, суча ногами, подтянулся и перевалил через забор. Раздался глухой стук падения. А потом снова: «Стоять! Смиррррно!» Хмм… а ведь правда, забор перестал выполнять свою функцию. Бедные сторожа, бедные автовладельцы! Накрылась стоянка… Что до Сабыра, то придется мне проверять подозрения в другой раз. Сейчас уже спать пора. Завтра пойду, выясню, будет ли у меня автомат по программированию, или надо готовиться к экзамену. Хорошо бы сократить число экзаменов до двух, и это реально. И еще этот дратый английский! С удовольствием растянулся на кровати, включил тихонько пиратский диск «Батори», скорее намек на музыку, чем музыка, и приготовился разбирать тексты сквозь корявый скандинавский вокал. Надо же понять, чем Ленка дышит. Ну, да, не Мановар и даже не Раммштайн, до первых не дотянули мастерством, застряв на полулюбительском уровне, до вторых – харизму не наели. Чтобы одну мелодию из трех нот растянуть на десять минут, хриплым баритоном спеть без рифмы и смысла про кровянку, и народ к тебе потянулся, это надо быть непристойным немецким приколистом, а не отмытой до скрипа шведской поганкой. Даже симфонические заимствования и «звуки природы» не спасают. Получается вроде голливудских викингов в адидосовых кроссовках. Надо бы выключить, а то либо птичье чириканье, либо музыка – лишнее, но птиц отключить нельзя, значит – вырубаю плеер. Э… птички? Когда это я на улицу срулил, ведь дома на кровати валялся? Что за ерунда со мной творится – куски из памяти выпадают. Или это из-за «атмосферного эффекта» – послушал на диске, как огонь трещит и лошади ржут, вошел в измененное состояние, и спустился во двор на автопилоте. Во двор?! Этот сад – наш двор? Позвольте не согласиться! Прудик с камнями и незабудками по краям, клумба в стиле «бабушкина радость»… Только какая, нахрен, космея, какая календула? Май месяц на дворе! Ландыши должны цвести, или что там у нас в деревне цветет. Неужели спонтанный переход? Надо присмотреться. Вместо клумбы и пруда тут же оказалась мощеная камнем дорожка с ландышами по краям. Уфф… Это сон. Задремал и не заметил. Ну, в собственном сне и похулиганить можно. Музыка идет тихо, легким фоном, мешать перестала. Подпрыгиваю, подгибаю ноги – последняя проверка на сон – ага, завис. Вскидываю руки вверх, вытягиваюсь к небу и взлетаю в клубящиеся облака. Сразу темнеет. Усиливаю «подъемную тягу», выныриваю над ними. Вокруг меня – звонкая синева безоблачного неба, пронзительно холодная и сияющая, подо мной – облачное неспокойное море, с белыми барашками и сизыми валами туч. Ветер несет меня, как бумажный самолетик, я сам – этот ветер, и, опускаясь к кромке облаков, взвихряю, закручиваю, взбиваю их, как мыльную пену. Интересно, а смерч закрутить удастся? Начинаю кружиться, как собака, гоняющаяся за своим хвостом, облака затягиваются в воронку и вышвыриваются клочьями куда-то наверх. Кружится голова, перед глазами мелькают обрывки серого, черного и сизого, начинает мутить и корежить. Хочу остановиться, понимаю, что надо, но не могу. Что-то черное врывается в мою круговерть и с размаху бьет в грудь. Дыхание перехватывает, свист в ушах – и я вижу, что облака перестали вращаться и резко уходят вверх, а я камнем лечу вниз, к ровным квадратикам зеленых и бурых огородов. А, блин! Где мой парашют? Срочно надо представить парашют. Будет рывок строп, кишки встряхнет, зависнешь на мгновение, и понесет в сторону… и, главное, верить, что так оно и должно быть. Конечно, упасть во сне с любой высоты – не смертельно, но очень не хочется. Посему представляю старательно. Но происходит совершенно другое. Чувствую, как кто-то зацепляет меня кошками за спину и удерживает в воздухе. Стальные «когти» не только воткнулись в одежду, но и кожу на спине зацепили, больно. Сейчас проснусь. А жаль, такой был ясный сон. Вытягиваю перед собой руки и старательно смотрю на них, но не помогает ни фига. Враль этот Кастанеда. Меня тащит против моей воли сквозь туман или дым, все серо, даже рук не видно, на какое-то время я вообще выпадаю из ткани сна в немыслимую область, а когда начинаю видеть, то увиденное мне совершенно не нравится. На невнятный туман наложено схематическое изображение домов и деревьев. Кое-что обозначено парой штрихов, другое прорисовано лучше. Более-менее реалистично выглядит только асфальт под ногами и старый деревянный помост, как от летней эстрады. Около помоста стоит девушка в наряде «последняя любовь некрофила», и что-то говорит высокому человеку… нет, «большому черному дерьму» с топором! Меня притягивает к ним со страшной силой, и это не праздное любопытство. Девушка говорит глубоким низким голосом: «Только скорее, пока она меня не настигла!», но интонации у нее Ленкины. – Что – скорее? – я хватаю ее за плечо и разворачиваю к себе. Точно, Ленка, только сильно изменившая внешность по сравнению с реальной. Такая интересная бледность в сочетании с алыми губами и фигура, как на картинах Валеджио. – Меня казнить. Чтоб ей ничего не досталось. – Кому – ей? – я вклиниваюсь между ними, отпихивая тень с топором, которая здесь имеет ощутимую плотность. Правая ладонь тут же начинает сильно саднить. – Матери. Пусть отстанет. Увидит меня мертвой и отстанет. Я устала. Уходи. – И ты хочешь умереть, чтобы предки тебя не доставали? Осердясь на блох… – Она не «достает», она ест людей. Съела отца. Меня доедает. Если я хочу хоть сколько-то сохраниться – нужно уйти. – Ну и уходи! Давай снимем комнату в глухой деревне, у какой–нибудь старушенции, я деньги достану, никто тебя не найдет! А в Головково у меня бабушка живет, можно к ней поехать. – Ты ничего не понимаешь. Мои куски в ней, моя сила, она доберется и доест меня даже на Южном полюсе. – Тьфу ты, а мертвую она тебя не достанет? Ну, вызовет дух и будет мучить? – А что ей с него получить. Отойди! Пропусти палача, – Ленка пихнула меня в грудь. Я отлетел в сторону, как тряпичная кукла, видать, не всю силу мать у нее забрала. Дерьмо, которое она назвала «палачом», размашисто шагнуло к ней, но нисколько не приблизилось. А потом вообще заскользило назад. Черный сгусток, чернее тени во много раз, такой глубокой, бархатной кошачьей чернотой, прицепился к нему и тащил подальше от Ленки. Кот! Как только я подумал об этом, пятно тут же преобразовалось в кошачью фигуру. Огромный котяра упирался всеми лапами и волок палача, вгрызаясь в задницу. Фигура извернулась, взмахнула топором – и я бросился наперерез, чувствуя, что не успеваю. Тело стало действовать само, правая рука рванулась в восходящем ударе, ладонь ожгло болью. Серый клинок, еще не выскочив на всю длину (ощущение, что из руки тянут жилы), все же добрался до рукояти топора и прошел сквозь нее, как сквозь пар. Лезвие топора рассеялось туманом, фигура развернулась ко мне. Я сжал рукоять сабли и шагнул к ней, отбивая верхний удар, отчего топорище еще укоротилось, и тут же ускользнул, разрывая дистанцию. Как-то неохота сближаться, не смотря на манящую возможность легкой победы. Что-то не то, жопой чую. Кот оторвался от тени сразу же, как та переключилась на меня, а эта зверюшка не слабая. Я двинулся вокруг палача, то провоцируя выпадом, то закрываясь, а он разворачивался вместе со мной и реагировал на удар на мгновение раньше, чем я его совершал. Мысли он чувствует, что ли? Если так, то… могу ли я им управлять? Представляю финт в лицо, с ударом в бок, делаю подшаг – и предоставляю сабле действовать самой. Фигура отшагивает, изгибается, рука ее, уже обезоруженная, тянется-тянется-тянется к моему лицу, а сабля врезается в живот «черного дерьма» и взлетает вверх, почти не встречая сопротивления. Фигура мелко дрожит и распадается, развеивается черным дымом, его все больше, становится трудно дышать, я оборачиваюсь, пытаясь найти Ленку или, хотя бы, ее кота, но вокруг нет ничего, кроме дыма. Он забивает мне грудь, я надсадно перхаю, командуя себе проснуться, надеясь проснуться – и не могу. В глазах плывут красные круги, летят алые искры, огонь лижет ноги, я дергаюсь и не могу сдвинуться с места. Ревет пламя, где-то далеко орет в сотни глоток человеческая толпа: «Колдун! В ад! Жарься в аду!» Как там говорил Сабыр – «операции с сутью способны изменять там целые страны», так вот, суть этого костра, суть… колдуна жгут… нет, не так… искоренение, тотальное искоренение, значит – меняем на… меняем – на что? Я сам – искоренение, ведь я сам – сейчас – искоренение, меняем это на «наведение справедливости», я сам – сейчас – «тот, кто наводит справедливость». Ничего личного. Холод, сосредоточенность, взвешенность. Огонь опадает. Дым сносит ветром. Толпы нет. Небо, облака. Серый асфальт со слюдяными окошками льда под ногами. Где Ленка? Где кот? Поднимается паника, но я глушу ее этим новым ощущением, новой сутью. Холодная справедливость и взвешенность решений. Бесполезно искать крошку Бри, надо найти ее мать. Я с трудом вспоминаю этот серый, стертый облик, представляю ее, зову, потрясая оружием. Поворачиваюсь по кругу, стараясь определить направление. Глухо. На фоне окружающей серости мелькает что-то яркое. Перед глазами зависает, трепеща крылышками, и опускается на руку бабочка, яркая, тропическая, размером с раскормленного сизаря. Конечно, это сон (или, все-таки, астрал?), тут бабочки могут быть хоть с орбитальную станцию, но что-то мне все равно в ней активно не нравится. Бабочка вспархивает и «ведет», поминутно возвращаясь и садясь то на плечо, то на правую руку, в которой по-прежнему сабля. И в глаза своими сетчатыми буркалами заглядывает, будто кровно во мне заинтересована. Слежу за дорогой, посматриваю по сторонам. Во сне так часто бывает: если идешь куда-то в определенное место – никогда не дойдешь, а если не ищешь и не ждешь ничего – оно само проявляется. А позади тебя дороги с самого начала нет. Бабочка возвращается, садится на грудь, слишком близко к шее, и это меня напрягает. Стряхиваю ее левой, она вцепляется в кисть руки, впускает когти… Да это уже не бабочка, это летучая мышь, но не наша вечерница гладконосая, а листоносый вампирчик. Мышь изворачивается и впивается в палец зубами, я трясу рукой, стряхивая нахалку, и когда освобождаюсь от вампирчика, понимаю, что вокруг меня произошли серьезные изменения. Поднимаю глаза – вижу железные прутья. Поворачиваюсь – там то же самое. Взлететь? Над головой – частая сетка. Твою мать! И впрямь – ее мать. Перед клеткой, на расстоянии трех-четырех шагов, стоит кресло, больше похожее на трон, и в нем восседает Ленкина мамаша. Какой красоткой она себя тут заделала! Только глаза все равно оловянные. У нее на коленях лежит Ленка, сестрица моя названная, она в обмороке, если, конечно, не притворяется. – Зачем прибежал? – смеется оловянная королева. – И что тебе неймется, хельсинг недоделанный? Семейные узы – крепчайшие узы на свете. Я ее породила – она моя плоть, моя кровь. Я всего лишь возвращаю свое. Молчу, примериваюсь к прутьям. Быстрый замах, удар – сабля со звоном отскакивает. Хорошо, не раскололась, и ни зазубринки – ни на клинке, ни на, увы, прутьях моей клетки. – Ты же сам связан с семьей, с родными. Что, порушишь кровную связь? Каждый прут – твои родные. Вот этот, например – брат Иван, а этот – Олежка, а вон там, ржавенький – твоя бабушка. С кого рубить начнешь? – С тебя, – отвечаю. Смеется: – Не выйдет, ты нам не ровня, ты – бесцветный, никто. Мы – кровь этого мира, а ты – всего лишь отрыжка. – Да сама ты, – огрызаюсь для проформы, а сам соображаю, как выйти из клетки, не ломая прутьев. Я – бесцветный, отрыжка? Ага, воздух! Какие там были ощущения в облаках? Сперва бумажный самолетик, а потом вихрь. Вхожу в это состояние, и без помех вылетаю из клетки. Что она кричит, когда я закручиваюсь вокруг нее, подхватываю левой обмякшую Ленку? Ленкина плоть словно приросла к ее ладоням. Оловянная королева хохочет. Она снова на троне, и трон возносится к облакам. Врешь, не уйдешь! Воздух – моя стихия, мой дом, не твоя! Взлетаю выше, пикирую, сталкиваю обеих, раз уж не расцепить. Подхватываю падающих. Тащу вниз, сквозь тучи, поспешно вспоминая берег своего моря, тот самый, где нашел саблю, уж если драться – то на своей территории. Такой безнадежно тихий, сумеречно-серый, с шелестящим прибоем. Вот он! Опускаю не на песок, переворачиваю вниз головой и кунаю в воду. Раз, другой… Ленке тоже достается, но не так сильно. Пока мамаша болтает ногами в воздухе, торча по грудь в воде, дочь лишь иногда захлестывает волной. Вытаскиваю. Хрип, кашель, ор, слипшиеся мокрые патлы. Какая из тебя королева? Разве что помойная. Тут мой сон, тут мои правила! Швыряю ее на песок, на спину, хватаю бесчувственную Ленку за грудки, тяну на себя. Руки мамаши тянутся вслед за ней как резиновые. Поднимаю саблю, готовый рубить эти отростки. И останавливаюсь, видя перед собой тощую Ленкину шею с синей жилкой. Жилка подрагивает. Жива? Лишившаяся апломба, но не сдавшаяся оловянная королева выдергивает у меня из рук обморочное тело и на коленях ползет подальше от моря. Размахиваюсь, чтобы рубануть тварь в спину и опять вижу перед собой бледное лицо и цыплячью шейку «сестренки». Тттвою!.. Мамаша усаживается на песок и хихикает, как помешанная. Причем, смотрит она за мою спину. Разворачиваюсь, и вовремя – из полосы прибоя выскакивает матерый секач, встряхивается и трусит ко мне, моментально набирая скорость. Отскакиваю в сторону, увы, недостаточно быстро, клыки проходятся по ноге, и я падаю на колено. Боли не чувствую, пытаюсь вскочить, но нога предательски подгибается, и я снова плюхаюсь на песок. Хряк разворачивается и несется на меня со скоростью экспресса. Поздно спасаться. В последний момент выставляю перед собой саблю и она с хрустом вонзается под самой пастью зверя. Опрокидываюсь на спину, туша валится на меня, выворачивая руку, выбивая воздух из легких, впечатывает в песок, содрогается, растекается смрадной плотью по лицу, душит… И вдруг становится легче. Отпихнув ставшее почти невесомым тело, переворачиваюсь, смотрю на него. Вместо хряка передо мной лежит Виктор Иванович в рваной футболке, а из его горла хлещет алая кровь – такая яркая и настоящая на моем сером берегу. С такими ранами в реале умирают мгновенно, но тут он находит в себе силы прошептать что–то. «Доча..»? А потом, тише, но более ясно – «…прости». – Папа! – слышу за спиной дикий Ленкин визг. – Папа, не умирай! Преодолев слабость, встаю на четвереньки, поднимаю голову. Ленка бьется в руках матери и колотит ее по лицу кулачками. Та отворачивается, но не отпускает. Бормочет что-то успокоительное. Похоже, она сама в шоке. Ленка оборачивается и смотрит уже на меня, потом застывает на мгновение и вцепляется зубами в материно беззащитное горло. Рвет его клыками, приникает и, хлюпая, глотает кровь. Оловянная королева не сопротивляется, она, видать, не ожидала, что Ленка на это способна, вздрагивает всем телом, оседает, становится маленькой и жалкой… кучкой тряпья… расползается туманом. Ленка идет ко мне, и рот у нее в крови, а глаза огромные, черные, без радужки – одни зрачки. – Где папа? Я поворачиваю голову. Труп исчез. Пожимаю плечами. – Прости, Лен, он сам на меня напал. Тут было: или он, или я. Повезло мне. Ленка улыбается одним уголком рта, и я вижу острый клык. Она отирает губы рукавом. Она подсаживается ко мне и крепко обнимает за плечи. – Да забей. Что бы с ним ни случилось, он теперь от нее свободен. Понимаешь – свободен! Это многого стоит. Иногда даже жизни. Тут голос у нее осекся, она стиснула меня так, что захрустели кости, и, сморщившись, тоненько завыла на одной ноте. – Папка… папка, что ж ты наделал… ууууу, старый дурак… А потом встала, с легкостью подхватила меня и скомандовала еще «сырым», но уже решительным голосом: – Вспоминай, где твое тело лежит. Пора возвращаться. В то утро я так и не добрался до инста. Проснулся в состоянии «меня били, колотили и забросили в кустах». Нога ниже колена распухла и не слушалась, наверно, перелом. Попробовал прощупать, но она ответила такой вспышкой боли, что я взвыл и оставил это дело врачам. Надо бы позвонить в поликлинику, вызвать на дом. Но сперва – Ленке. Трубку взяла сразу же, голос бодрый. – Ну, что, как самочувствие? – Кажется, ногу сломал, а так, вроде, терпимо. Ты сама-то как? Отец, мать? – Я – нормально. Мать во сне умерла. Папка сидит рядом с ней, плачет. Ты хоть понимаешь, какое счастье – он плачет! Он жив, понимаешь? По-настоящему жив. Сейчас вызвала скорую, на трупе видимых повреждений нет, и я рада до усрачки. Хрен они теперь разберутся! Вечером приеду к тебе. Адрес кинь эсэмэской. И еще – ты не только врача вызывай, ты и учителя позови, пусть посмотрит, а то папка тебе энергетику поувечил, это не сразу чувствуется, а потом уже поздно. Папка сам себя залатал, а ты не умеешь. Первым прибежал Сабыр. Врач пришла уже после двенадцати, диагностировала сильный ушиб и растяжение связок, прописала обезболивающие и сделала фиксирующую повязку. Сабыр в это время пил чай с дядей Пашей на кухне, и выходить к ней наотрез отказался. – Я и так устал, как бобик, сам девушку развлекай! Все равно не поверит, что перелом можно за три часа срастить. В десятом часу вечера заявилась Ленка. Для траура ей даже не пришлось менять обычную форму одежды, а на рожице вместо скорби было написано такое облегчение и детская радость, что как-то уже и не верится, что менее суток назад она терзала (ну, в астрале, да, но ведь как наяву!) человеческое – да человеческое ли? – горло и пила горячую кровь. – Кажется, кто-то обещал найти для меня достойный выход? Глава 3. Самостоятельная работа. "Жизнь обычной мыши очень коротка. Но ранняя смерть спасает ее от массы неприятностей!" Телепередача «В мире животных» – Что обещал? Кто обещал? – взвился с места Сабыр. До этого момента все шло почти идеально. Я кайфовал на кровати с бадьей чая, в который дядя Паша по совету Сабыра напихал кучу душистых травок, и мне вспоминались школьные годы, когда я регулярно хватал простуду в начале апреля и валялся дома, проходя материал вперед, до конца учебного года, и потом с чистой совестью погружался в фантастику. Травяные чаи, мед с лимоном и стопка «Амберского цикла» под кроватью. Где-то дома у меня даже валялись карты, которые я рисовал со своих родных, а потом долго и безуспешно пытался сделать «контактными». Сабыр, со своей способностью влезть без мыла в любое отверстие, ввел в курс наших занятий моих тетю с дядей, причем так, что тетя Маруся прониклась благоговейным уважением, а дядя Паша – неподдельным интересом. Боюсь, второе произошло по большей части потому, что дядя уверовал в целительские возможности моего учителя и получил определенные обещания. Учитывая, как неохотно Сабыр что-либо обещает, я понял, насколько важна моему учителю благожелательная обстановка здесь, в моем доме. Все складывалось слишком хорошо, я даже легкомысленно подумал: «Ну, пусть хоть какая-нибудь фигня случится, а то ведь подумаю, что сплю». Фигня и случилась. Если нужны неприятности – пригласите в гости Лену. Она их быстро организует. Моя названная сестренка стояла, уперев руки в боки, и глядела на нас, как гопарь на школоту. Это она зря, я-то стерплю, а Сабыр так ответит, что заречешься на будущее. – Леночка, объясни мне, – глазки Сабыра радостно заискрились. – Кто обещал найти тебе выход и, главное, откуда? – Э… – Ленка осеклась. – Ну, вы же видите, насколько неудобно существам вроде меня жить в этом мире? – Не вижу. Вы тут комфортно устроились. Пищевых конкурентов почти нет, плотность популяции ниже биологической нормы в сотни раз, так что даже полные уроды, как твоя покойная мамаша, растягивают свое умирание на десятилетия. Ничего, что я так – правду? И еще одну вещь тебе скажу: могу я отправить тебя туда, где все друг друга поедом едят, и ни родных, ни друзей не имеют. Только ты, дура, там за минуту или две сгинешь. Хочешь? Скажи, не стесняйся, а то мне ваше с Максом своеволие просто уже выше горла. Без тебя он намного послушнее будет. – А какая биологическая норма? – удивилась Ленка. Нет, ее обозвали, носом по дерьму провели, а она биологические нормы выясняет. Люблю сестренку! – Вы у нас кто? – уже мягче произнес учитель. – Санитары природы. Только не физические отбросы кушаете, а психические. Есть организмы-отбросы, в которых все нутро гнилое, а есть души-отбросы, от которых в эфире смердит. Этих раскрутить на энергию – проще простого: наступи на ногу, и собирай выброс. Нет, вам же надо здорового захомутать, долго и упорно раскручивать, потерять на этом свое здоровье и силу – и после этого хавать. И радостно сдохнуть на пару! Я Макса долго от тебя хотел отодрать – боялся, что вы сексом займетесь, или, еще хуже, он в тебя влюбится. Обоим бы повредило. Но потом вижу – нет, миновало. Леночка, запомни, ты – не вампир, ты – гиена, подъедала эмоций, причем, эмоций тяжелых, а уж этого добра в нашем мире достаточно. Просто надо с умом выбирать время и место. – Дядь Сабыр, да знаю я это, просто скучно жить! Рядом с отбросами и сам отбросом станешь. – А ты учись, вот и не скучно будет. Сказать, какие у тебя в дневнике отметки? Или сама вспомнишь? – Блин, ну не могу я эту хрень долбить, которая ни уму, ни сердцу. Если что-то делаешь – это любить надо, а не как папка, сутки работает, трое – пиво глушит. Вот Макс и математику любит, и вы его учите – а это интересно. Может, и меня в ученицы возьмете? – Я что, враг себе? Тебе у некрушника учиться надо, тогда получится… Если подходящего учителя найдете, если он за тебя возьмется, если не будешь страдать пофигизмом, если не сдохнешь на самостоятельной работе… Из тебя толк выйдет… одна бестолочь останется. – Добрый вы, дядя Сабыр. – А то! Иди, просись у хозяйки на стульях переночевать, а я с Максом еще потолкую. – Да, Макс, а вот теперь поговорим об обещаниях. Потому что, чем больше человек о себе мнит, тем больше он дает обещаний. Каждое обещание – ниточка, а некоторые – вообще канаты, одну нитку к тебе привязать – фигня вопрос, даже не заметишь, две нитки – а если они еще и не нитки, а веревки – уже заметно, пять–шесть – и все, ты уже себе не принадлежишь, ты – марионетка. Поэтому надо либо не привязывать, либо – отвязывать, то есть быстро и хорошо исполнять. Неисполненное обещание из нитки превращается в веревку, из веревки – в канат, и ты уже связан по рукам и ногам, и сил у тебя нет развязаться. Усек? – У меня не было другого выхода. – Другой выход есть всегда, только не всегда он нас устраивает. – Значит, и тебя больше всего устроило пообещать дяде Паше лечение? – Умный мальчик, да, устроило. Есть долги, о которых ты даже не задумываешься. Они есть и у тебя, и у меня, и у Ленки – и их лучше отдавать, если подвернется возможность. Чернобыльскую пенсию не зря гробовой называют. Понял меня, да? И что произошло бы, если бы не твой дядя Паша и сотни тысяч таких как он. Одно мудло устраивает локальный или глобальный пиздец, а сотни, тысячи или миллионы других собой брешь прикрывают. А если не прикроют – погибнет на порядок, а то и два больше. И так у нас – всегда и везде. Если бы только в России. Но твое обещание – это не констатация долга, это другое, и дано оно единственно по твоей свободной воле. Теперь ясно? – Да, – проповедь абсолютно не в Сабыровском стиле, будто за него кто-то другой говорит, совсем не тот, кто легко играет временем и пространством, сознанием и смыслами. Не нравится мне это. – Так вот, Лене надо найти учителя. Не абы какого, а настоящего чернушника, и чтоб подошел ей по сути. И чтобы взял в ученицы, как я тебя – без немедленной платы, обычно так берут с условием дальнейшей отработки, подмастерьем ли, или вообще слугой. Не кривись, я тебе таких условий не ставил потому, что вовремя учеником не обзавелся, а мой срок слишком близко, чтобы перебирать и ставить условия. – Сабыр! – не нравится мне весь этот разговор, а упоминание о сроке – в особенности. – Что – Сабыр? Раньше смерти не умрешь, и, пока я одно нужное дело не завершу, тебя гонять буду. Когда оно сделано будет – ты поймешь, уверяю тебя, не пройдешь мимо. – И как мне учителя искать? – А как хочешь! Шарлатанов, которые объявленья дают – тысячи, а ты вычисли. Еще есть такие магазины – «ботаники» называются, ну, знаешь, наверно: «Путь в Икстлан», «Астарта», «Каури». Вот туда настоящие ритуальщики захаживают, там о них и можно узнать. Заметь, что у каждого ритуальщика своя специфика и соответствующие покупки. Есть исключительно чернушные товары разных направлений и школ, есть товары для всех магуев, есть товары для лохов. Изучи литературу, кто что использует, заходи, интересуйся этими вещами, задавай вопросы продавцам. Уверяю тебя, очень скоро начнется встречное движение. Когда найдешь – переговоры ведите сами, без меня. Ну… пару раз посоветовать могу. Да. Два раза. По телефону. Лично тебе. А теперь я ухожу, и не зови меня, пока не выполнишь своего обещания. – Первый час же! На метро не успеешь. – Макс, а оно мне нужно? Под дурака-то хватит косить, ведь знаешь. – Ну, догадывался. Научишь? – Не обещаю. Но все может быть… Прошла неделя, до начала сессии осталось всего ничего, так что искать Ленке учителя следовало быстро и эффективно. Сколько я рекламной мути перелопатил – в страшном сне не приснится, а ведь еще приходилось вникать в суть почти каждого объявления по «нашей теме». В основном это были пустышки от шарлатанов, дважды попалось действительно стоящее, но вот в цене его я был совсем не уверен – слишком подозрительно, когда старуха берет в ученицы девушку «не старше двадцати пяти». Попахивает, да что там, крепко воняет «переливанием жизни» и прочими радостями деревенской церемониалки. Отчаявшись нарыть что-то подходящее в сети и газетах, мы решили ловить учителя на живца, то есть на Ленку. После магического просеивания информации у меня трещала башка, так что гуглить в поисках «ботаник» пришлось Ленке. Она за десять минут вытащила из сети адреса четырех магазинов с чарующе-экзотическими названиями. «Путь в Икстлан», «Астарта», «Каури»... Первым в этом списке стоял самый приличный и известный из них, «Белый нефрит», располагавшийся практически в центре Масквы. Его сайт извещал о наборе в группу йоги, медитационную группу Urina, двух семинарах по Ошо и лекции свами Пистесами. Но сообщить, что за товаром они торгуют – это явно было выше их сил. Когда я посетовал вслух, Ленка оживилась, и заметила, что у них и карты проезда нет, и адрес невнятный. Кормить сестренку собственными эмоциями я посчитал преждевременным, и оказался прав. Как только мы вышли из метро, крошка Бри всплеснула руками и во весь голос порадовалась: «Ой, да это ж Поганые пруды! Там в ресторане таджики индусов изображают, и гречневую кашу продают по полтыщи за горстку!» Несколько человек обернулись в нашу сторону. Сейчас называть мою спутницу Ленкой было просто не в тему, настолько странное существо она изображала. Черная тюлевая блузка была местами притянута к телу шнурками и корсетом из кожзама, отсутствие внятной груди искупали килограммы устрашающей бижутерии, пышная юбка из алого атласа, небрежно задрапированная остатками той занавески, что пошла на блузку, заканчивалась у высоченных платформ девичьих говнодавов, а голову венчала шляпка времен наших прабабушек, пыльная и слегка траченная молью. Когда я увидел этот маскарадный костюм, то лишился дара речи минут на пять, но смотрел на нее так вопросительно, что Ленка милостиво провещалась: «Траур, ваше величество!» - и сделала книксен. Так вот, я считаю, что крошка Бри была просто великолепна. Без вариантов. По дороге к магазину она успела ошарашить своим внешним видом еще троих пешеходов и одного водилу, и поцапаться со всеми ими в процессе уточнения адреса. Когда мы добрались до «ботаники», я тихо радовался, что нам никто не начистил морды лица и не вызвал милицию и скорую психиатрическую одновременно. Крутая лесенка делала пол-оборота и упиралась в узкую дверь второго этажа, над которой со штукатурки пялился «глаз Гора», почему-то раскрашенный в психоделические цвета. Такими же неоновыми оттенками была разрисована дверь, наличник и даже стекло магазинного окна, причем древнеегипетские символы перемежались индийскими розетками, а куриная лапка хиппи соседствовала с грибной тематикой недобитых последователей Тимоти Лири. С мелодичным звоном открылась дверь, пропустив парочку клубных зомбей с пирсингом от ушей до заднего нёба, и мы просочились вовнутрь. То есть, просочился я, а вот Ленка умудрилась так бортануть то ли девушку, то ли мальчика с кольцом в носу, что это синюшное существо чуть не кувыркнулось через перила. По правую руку рядами стояли стеллажи с кристаллами, разноцветными шарами и фигурками индийских и китайских божеств, прямо перед нами торчало вешало с ворохом ветхого даже на мой неискушенный взгляд тряпья, слева в глубине просматривалась касса в окружении коробок с ароматическими палочками и стенд с книгами. И уж совсем в торце страшно прыщавый работник зала развешивал в стеклянной витрине бижутерию. Я кивнул сестренке и двинулся вдоль стеллажей, нащупывая чутьем хоть что-то, имеющее сходство с Ленкиной «темой». Латунные и гипсовые пустышки – что есть они, что их нет. Вот большая друза дымчатого кварца показалась мне на глаза и потянулась за мной вниманием, как осьминог щупальцем – медленно, даже как-то с ленцой, но с высокой точностью ориентируясь на середину лба. Пришлось ей отказать – отдать почти сорок тысяч за семейство каменюк, пусть даже настолько бойкое и подходящее мне по характеру, не входило в мои планы, да и осталось у меня уже не больше десяти. Вслед за камнями и фигурками пошли полотнища с изображением «добрых и гневных божеств» из индуистского и северо-буддистского пантеонов, там я тоже вдруг ощутил на себе взгляд, но уже не чуждый, заторможенный, как у минерала, а быстрый и «кинжальный». Завертелся в поиске, кто же меня тут присмотрел, и увидел рисунок на желтоватой ткани, не более двадцати сантиметров в высоту, где многорукая иссиня-черная тетка в ожерелье из черепов показывала мне язык. Кали? Аккуратно взял тряпочку в руки, посмотрел в вытаращенные глазки синерожей дамы. Нет, на Ленку она не похожа. Слишком серьезна, излишне свирепа. Сестренка, конечно, не подарок, но все ее гадости и подколки скорее злят, чем демонстрируют ее собственную злость. Крошка Бри, гиена тонкого мира – она смеется, как и положено гиене, только ее смех – не разрушительней ли злости? Вот и сейчас слышу приглушенную развешенным вокруг тряпьем перепалку Ленки с кемто, стоящим за углом первого зала. Когда мы только вошли, оттуда неслись ноющие звуки «музыкальных чаш», а сейчас они притихли, так что в данный момент сестренка, наверно, терзает несчастного звонаря. А как невинно все начиналось… – Салют духовным самоубийцам! – провозгласила гиена и хихикнула. Ей ответил нестройный гомон. – Вы к кому обращаетесь, мадмуазель? – наконец прорвался сквозь белый шум наигранно любезный голос. – А чо, непонятно? – фыркнула Ленка, и я тут же представил людоедку в окружении веганов. Да, безусловно, они могли бы найти общий язык – как садист с мазохистом. Но сестренка хотела войны. – Забыли санскрит, не читали Дхаммападду? Фу, с какими невеждами приходится говорить… Нирвана – значит, угасание. Ваша высшая цель – угасание сознания, дабы пре-кра-тить страдание, окончательно разобрав себя на запчасти. А ну-ка быстро притухли и загасли! – Откуда столько агрессии, девушка? – Кагбе вам сказать, де-ду-шка… Не агрессия это, а констатация факта. У вас есть выбор между жизнью как она есть и тотальной эвтаназией чтоб не быть, и вы выбираете второе. Потому что трусы. – Но избавление от страданий… – Ты говнокур, да? Ну, признайся, ведь так! А сегодня еще с похмела, вон, под глазами по мешку. И денег на паровоз нету… И голова раскалывается… Хочешь, помогу? Вон у вас и ножички на витрине лежат, на любой вкус. Почему это нет? Лучшее средство от головной боли! Избавляю от страданий совсем забесплатно! Опять раздался нестройный гомон. Я протиснулся между тряпок поближе – если что, мне ее защищать. Оттуда уже неслось: «А йога вообще переводится как «жертва», так что ты, чувак – енот, который сам себя освежевал и готовит». – Я понял, вы – православная? – не унимается «говнокур». – Но Христос в Нагорной проповеди… – Да пох мне, что там какой-то Христос в какой-то проповеди… – отмахнулась Ленка. – Мне ЛаВей ближе, а ваши анальные задротства не в тему. – ЛаВей, да будет вам известно, был евреем Леви… – Ви-таки антисемит, юноша? – гиена опять сменила тон. – Шо вы имеете пготив евгеев? – Девушка, с вами невозможно говорить. Вы тролль. – А вы – эльф? «Эльф ойл – работает, когда ты отдыхаешь», – Ленка сделала пару движений, имитирующих секс. – Не волнуйтесь, больше у вас не встанет, никогда. Гарантирую. Панорамный взгляд на ботинок. – Девушка, покиньте магазин, пока я охрану не вызвал, – не выдержал продавец. – Ой, мама родная… – тут же отозвалась Бри. – Я уж думала, зомби в городе. У вас проказа или просто гнойный фурункулез? Как нет? Ну, раз нет – значит будет. Не хотите? А зачем пристаете к ведьме? Да уйду… А траву, кстати, не курите в подсобке – тянет сюда, и палки-вонялки не спасают. Ленка подмигнула мне и величаво двинулась к выходу, громко бубня: «Не отговорить мое слово ни первому, ни второму, ни черноглазому, ни синеглазому, ни разноглазому, ни рыжему, ни рябому…» За дверью мы переглянулись и глубоко вздохнули – после спертого магазинного воздуха холодный ветер с каплями дождя освежал лицо и охлаждал горящие уши. Неужели мне стыдно за Ленкины фокусы, или это какое-то побочное следствие ее манипуляций? – Лен, а ты адресно тому типу сказала, что у него навек упадет, или это – удар по площади? – А кто поверит, по тому и удар. Он поверил, ему достанется, ты не поверил… – То есть, это – гипноз? – Конечно. Ловкость рук и никакого мошенства! – ответила она и протянула мне здоровый кристалл раухтопаза. – Только подзарядилась – и опять тратиться? Обойдутся. А этот хмырь на тебя очень похож, так что вы споетесь. Не сразу понял, кого она хмырем называет, а когда понял – удивился: это был тот самый дымчатый кварц. Длиной с ладонь, узкий, чуть расширяющийся кверху, с прозрачным острием и сизым туманом, густеющим к основанию. – Не стыдно? Ты хоть понимаешь, что недостачу с продавцов списывать будут? Ты же их обокрала, а не хозяина магазина. – Ну, во-первых, я не крала. Он мне сам в руки пошел, рукавом кусок камня задела, этот зубец зацепился и вывалился. А все остальное на витрине осталось, еще продадут. Это вовторых. А, в-третьих, они все навар с травы имеют, я видела, как коробки передавали. Это на самом деле ботаника. Одного растения – конопли. Так что, считай, я им только немножко вывеску попортила, и больше ничего. А камушку радость – он так к тебе хотел! Как бездомная псина. Ну, да, конечно. Вон как удобно в руку лег, прямо указка. Гладкий, холодный, «пасмурный». Как сегодняшний день. Погода переменилась – наверно, черемуха зацвела, оно с похолоданием совпадает. Я такую больше люблю, сырую и пасмурную. Хоть бы все лето холодно было, а то в прошлом чуть не надорвался с бабушкиным огородом, когда скважина обмелела. До речки с бочонком десять раз в день сбегать – то еще удовольствие. Лучше сто раз озябнуть, чем один – поджариться. Но, однако, утром не предполагал, что так похолодает, а то бы толстовку надел. Надо где-нибудь чаем погреться, а то простыну. Пока бредем и оглядываемся в поисках Макдака, нас несколько раз обгоняют ребята с шариками в руках и колокольчиками на лацканах – никак, последний звонок сегодня? Потом проходят две пенсионерки, парень в деловом костюме, и, когда Ленкино хулиганство уже кажется завершившимся эпизодом, нас нагоняет и с размаху кладет руки на плечи… Дама. Именно так, с большой буквы Дама, огромная, как монумент в Волгограде. Ну, не совсем, но меня выше сантиметров на двадцать, а Ленка рядом с ней вообще как гном суетится. И плечи у дамы почти в метр шириной, а бюст рассчитан на парашюты. Нет, я, конечно, не фанатик анорексичек, но чем же ее в детстве кормили, что она так выросла? Ладони формата А4 без труда разворачивают нас, и великанша пристально рассматривает наши честные лица. – Это вы в «Нефрите» народ на уши поставили? Свами Пистесами до сих пор бороденку рвет, до потолка прыгает, – гигантесса не сомневается, что это наша работа, и смеется глухим женским басом, уткнувшись носом в собственное плечо. – Молодец, Ёжка, так их. Чуть со смеху не уписалась прямо там, в барахолке. Вот только скажи честно, для чего ты выпендриваешься, а вы оба фоните? – Фоним? – Ну, да. Излучаете. Нормальный магуй так делать не будет, наоборот, на людях примет самую обыденную, «глухую» форму взаимодействий. Вы не знали, или кого-то выманиваете? – Ну, не сказать, что выманиваем, – я перехватываю инициативу. – Но моей сестре надо найти учителя, который бы ей подошел, а по объявлениям одна муть и шарлатанство. Вот и решили пошуметь, чтобы найти такого же… – Отморозка, – резюмирует дама в раблезианском вкусе. – Если продолжите в том же духе, то схлопочете не одно и не два проклятия, а уж насчет порчи – и к бабке не ходи, будет. Как аукнется – так и отпукнется, и потом лечиться будете от всего этого долго и упорно. Если распознаете. – Это предупреждение, или вы нам хотите помочь? – Сама делать не буду, но пару фокусов присоветую. Пойдем в кафе, а то я под дождем бродить не люблю, прическа портится. Гулливерочка провела нас по закоулкам в облезлую подворотню, вывела к одноэтажной хибаре во дворе «сталинского» дома и радостно втолкнула по лестничке в полуподвальное помещение. А что, там было очень ничего! Такой имперский стайл из подворотни. С дерьманьтином и протертым алым плюшем, с позолотой из баллончика, колченогими стульями и мраморными столешницами, упертыми из Чайуправления во время ремонта. Но, главное, там все пропиталось крепким запахом кофе, не оставляя места ароматам тления, словно забальзамировав обстановку на века, да что века – на тысячелетия. Не хватало разве октябрятских звездочек и бюстов вождя, а также томиков марксизма-ленинизма в стенных нишах. Гигантесса прошлась между столиков, задевая головой люстры, и заглянула в служебную дверь. – Наташа, три кофе, да, 2-ве-300, три порции. Какие пироги-пирожные есть? Вот и давай. Да, тоже по три. – А что такое «два – ве –…»? – Два-ве-триста, это наш секретный код, – великанша качнула бровями. – «Два» значит «двойной», триста – большая чашка, триста миллилитров. – А «ве» что значит? – Это значит, что кофе по моему рецепту. Сейчас оценишь. Меня Валентиной звать. Валентина Федоровна Прозорова, может, слышали. Есть публикации. Будем знакомы! – Макс, – пожимаю протянутую руку. – Бри, – не выходит из роли Ленка. Кофе и впрямь сногсшибательный, особенно в смысле крепости, приближается к турецкому, а триста граммов – это шесть чашек в турецкой дозировке, так что мозги и с половины дозы подпрыгивают в черепушке, нервно бьют копытом и требуют загрузки, а пирог с малиновым вареньем и печеные груши со взбитыми сливками дают сто очков вперед любой «Шоколаднице». Праздник живота! Валентина, которую наглая Ленка тут же обозвала «теть Валей», сворачивает остатки пирога конвертиком и отправляет в рот, после чего сдвигает локтем все столовые приборы в сторону. – Вам нужна защита, ребята. Причем, защита мобильная, динамическая и в меру прочная, чтоб не рассыпаться с первого плевка. Что такое защита, знаете? Почему такие требования, расшифровывать не надо? – Вроде, ясно. – Что такое амулеты, знаете? – Ага, – отвечает Ленка. – Это такая штучка-дрючка, которая будет хреначить атсральную гопоту, даже если ты засунешь ее себе в дупу. Валентина как-то нездорово покраснела, прикрыла лицо руками, и я уж собрался поинтересоваться, не стало ли ей плохо, когда услышал сдавленное хрюканье. Почему-то она опасалась смеяться во весь голос, наверно, голос у нее громкий, под стать росту. Успокоившись, подмигнула Ленке и поправила определение. – Во-первых, действительно штучка, но не обязательно дрючка, потому что амули для разных целей делаются. А, во-вторых, она работать не будет, если ты нарушишь правила эксплуатации. В том числе и засунешь в дупу, если это, конечно, не «универсальная затычка от поноса». Давайте-ка разберем сперва принцип действия. Вот, например, ты, Бри, носишь далеко не ординарный наряд, и надела его не просто потому, что в шкафу ничего другого не нашлось. А зачем? – Как это – зачем? Во-первых, это стильно и мне самой приятно в зеркало посмотреться, а, во-вторых, все видят, кто я, и не ждут от меня всяких «сюсей-пусей». – То есть твоя одежда оказывается как бы многоцелевым амулетом, влияющим как на тебя, так и на других. – Ну, кагбе да… Но ведь она не волшебная? – А это смотря что называть волшебством. Если ты добьешься чего-то серьезного, приложив меньше усилий, чем для этого обычно требуется, это волшебство? – Учитель говорил мне, что магия – это искусство управления, – это уже я встрял. – Или перехвата управления на какое-то время. Или обмана – все равно, законов ли природы или привычек собственного тела и ума. – То есть, говорил то же самое. Садишь крошки – собираешь лепешки. А лепешки откуда берутся? Ведь их кто-то должен сделать? – Солнце, воздух и вода… – Наши лучшие друзья. И репы – тоже. То есть, когда она растет, то превращает одни виды энергии и материи в другие. Тогда и амулет – … – Это преобразователь. Если нечего преобразовывать, он работать не будет. – Да. Можно, конечно, попытаться загнать энергию в какую-то «емкость», но это – слишком большой геморрой со слабой отдачей. Не знаю, как – где, а у нас тут скорее пуп развяжешь, чем что-то «на годы» зарядишь. Поэтому умные люди амулеты не заряжают, а подключают. Самый простой источник – живое существо. Поэтому для активных, не поглотительных амулетов берут, обычно, древесину с живого дерева. И это дерево становится донором на долгие годы (если не срубит никто). Мертвое дерево хорошо делать поглотителем. Не всем подходит, но вот тебе, Бри, подойдет обязательно – осина, живая или мертвая, это все равно, поглотитель и деструктор. Лучше на новолуние это делать. Поди в лес, найди осинку, поклонись ей хоть горстью суперфосфата, а лучше порыхли поверхность, подсыпь земли в приствольный круг, вырежи лишние ветки, которые все равно засохнут, замажь срезы садовым варом. Просить оставить часть силы в срезках не надо, они тебе в другом качестве понадобятся. Да и не во всех остальных случаях такая просьба обязательна. Эфирка частично и в простых срезках остается. Так вот, потом перебери срезки и оставь только одревесневшие и достаточно прочные. Тонкие нарежь на куски длиной с твой указательный палец, одну, самую прочную, оставь длиною в предплечье. Кору не снимай, только заостри концы и как следует высуши. Не на жаре, не на солнце, в темном и сухом месте. Потом возьми выделанную кожу, можно замшу, разрежь на ленты. Одной должно хватить на петлю, достаточную, чтобы с легкостью просунуть в нее руку и сантиметров десять-пятнадцать на крепление, другая будет использована для обмотки и крепления. Ту, что для крепления, стоит хорошенько, часа два, вымочить в столярном клее или, если у тебя нет натурального, то в крепком растворе желатина – лишь бы не застыл раньше времени. Когда все это сделаешь – отжимай замоченную ленту, прикладывай петелку из сухой к тупому концу палки, и приматывай ее пропитанной лентой, натягивая как можно крепче, лишь бы не рвалось. Закрепила – дай высохнуть: галма готова. Наденешь петелку на руку, возьмешь галму в щепоть или в кулак – и причувствуйся: потянет она с тебя силу, или нет. Если потянула – хорошо, значит, рабочая. Скоро отток прекратится, и она станет как продолжение твоей руки, только усиленное. Как раз твоей направленности. – А мелкие колышки зачем? – Как – зачем? И для порчи, и для лечения пойдут. Могут болезнь вытянуть, а могут и жизненную силу. Портят по образу, желательно, с телесными метками, а лечить лучше контактно. Ну, не втыкать, конечно (улыбается), а приспособить так, чтоб кололи и раздражали там, откуда дрянь надо вытянуть – это стоит. Просто осиновыми плашками, без «колышков», много хуже получается. – И это – амулет? – Нет, это лучше. Галма – можно сказать, и твоя первая волшебная палочка, и твое первое оружие. Достаточно просто брать ее в руку, когда ложишься спать – и большинство атсральной, как ты говоришь, гопоты, будет обходить тебя стороной. Не забывайся только, и не почеши глаз кулаком (смеется). – А мне она ведь не подойдет, да? – хочу перевести разговор на более традиционные, что ли, средства «личной защиты». – Подойдет, хоть и не так здорово, как твоей сестре. Но у тебя-то оружие есть! Зачем брать то, что хуже? Я тебе лучше о щитах расскажу. – Ну, вроде с моим оружием щит не положен. – Я тебе в общем плане говорю, в руке его держать не придется. Можешь назвать хоть доспехом, если сделаешь на совесть – ни одна дрянь к тебе не прилипнет. Еще и обратно улетит, если правильно сделаешь. Но это уже от живого запитывать придется, лучше – от тебя самого. А еще лучше объединить запитку от дерева и от тебя. Посмотри сам, какое дерево тебе по энергетике ближе: дуб или ясень, мне сейчас недосуг выяснять, может быть, черный орех, но это уже сомнительно. Нужны плашки, со срезанной на растущем месяце ветки. Ветка понадобится толстая, придется просить дерево, прежде чем срезать. Сперва высуши ее, потом распили на плашки. Не окорять! Потом зашлифуешь. После этого просверлишь дырочки и нанижешь на шнурок последовательно три плашки. Так, чтобы удобно было носить под одеждой – это не для посторонних глаз. А вот что на них написать… сейчас подумаю. – Каббалистические символы? – Нет, Макс, я с этим не работаю. Если хочешь, покажу, как руническую защиту поставить. Не нравится – спрашивай кого другого, я пас. Сам подумай, хорошее дело кабалой не назовут. – Да я не хотел, так, поинтересовался. – Ну, если поинтересовался, давай, лучше объясню, как руны связать. Вдруг пригодится? На своей родине эта система многие века была общим знанием, а не тайной кучки посвященных. Простейшие гальдраставы каждый отец семейства вырезал над дверью, украшал стены дома и тем защищал свою семью и имущество от дурного глаза и дурного помысла. Слушай и смотри, сейчас сообразим, что тебе написать нужно. Валентина вытащила из кармана ручку, взяла салфетку и начала чертить. – Нам нужна «зеркалка», да? Не фотоаппарат, а зеркальное отражение всех разрушительных влияний. Лучше всего как разрушает, так и отражает разрушение руна Хагалаз. Есть еще такая хитрость, как «зеркальные руны», и, что бы ни говорили об их «отрицательности», они как бы направлены вовне, от тебя. Итак, рисуем зеркальный Хагал. Это от большой беды или проклятия. Еще нам нужно будет разрушать направленный к тебе негатив, тяжелые эмоции, то есть «маленькую тьму». Чаще всего обладатели «черного глаза» банально злобны и завистливы. От такой «тьмы» можно защититься ярким светом: «солнцем» или «молнией». Рисуем Соулу. С более сильными, и, главное, настроенными на драку противниками придется помахаться – никуда не денешься. Вот тебе Тейваз для победы. Ну, и переплетем их – получим вязь. Помести ее на центральной плашке. Теперь подумаем, что разместить на крайних. Первое, о чем подумалось – волчьи крюки, лучшая защита от «зверей полевых», которые живут рядом с человеком и караулят момент, чтобы отхватить от него кусок эфирной «плоти». Но и это не поможет, когда нападает человек. Основные защитные свойства мы вложили в центральную вязь, а соседствующими усилим твои естественные качества, которые помогут победить. На правой переплетем Ансуз и Турисаз – для остроты ума, на левой – Лагуз и Райдо, дабы интуиция вела правильным путем. Вот так – смотри. Вырежешь это на плашках и окрасишь собственной кровью. В этом случае защита будет запитана с двух источников, и должна качественно работать. – А как вообще работают руны? Это подключка к эгрегору? – Ну, для кого-то, может, и так. Но суть несколько глубже. Эти символы – обозначения определенных, очень общо взятых, форм явлений и взаимодействий. Вроде архетипов, только их больше. Если хочешь придать какой-то силе форму и направление – можно влить ее в руны, и она заработает. Чем глубже понимаешь их суть и смысл, ощущаешь их «вкус и запах», тем лучше они работают. Но запомни – отработавшую вязь с твоей кровью хранить не стоит, ее нужно сжечь, чтоб не тянула с тебя силу. Вот, полистай на досуге, – Валентина сует мне тоненькую книжку в мягкой обложке. – А в конце там мои координаты, мейл и сайт. Если что – пиши, звони. Да и вообще сообщи, когда учителя сестренке найдешь. Хочу посмотреть на этого отчаянного человека. Домой возвращаемся поздно. Ленка уже практически прописалась у меня дома, и мне пришлось купить две раскладушки: одну для себя, потому что на моей кровати теперь спит дядя Паша, одну – для Ленки, которая поселилась с тетей Марусей в другой комнате. Ленкин отец после похорон жены был не то, что в большом горе, но странно задумчив, и мы, опасаясь каких-то спонтанных выбрыков, поселили Ленку у себя. Она, на удивление, даже ни разу не вякнула с моими родными, а уж о хамстве и речи не шло. Мыла посуду, ходила в школу, даже иногда заглядывала в учебники. Готовить ей тетя Маруся не позволила: «У тебя все равно невкусно получается. Лучше пол помой». И та без разговоров шла за шваброй. Неудивительно, что так разгулялась после целой недели примерного поведения. Попив чай с печеньем, мы расползлись по комнатам, Ленка – довольная, как просравшаяся кошка, я – в предвкушении ночи за книгой. Забавно. Когда в школе учился – фантастику под одеялом с фонариком читал, утром меня за ногу из кровати вытаскивать приходилось, на первом курсе ночи просиживал, когда запустил начерталку, теперь вот буду руническое магуйство осваивать. Сумеречное существо, а не человек разумный. Лег, пристроил лампу-прищепку за левым плечом, и взял книжицу. Книжка оказалась с предисловием, авторским, как и все остальное, но забавным. Оно даже имело название: «Запад - не Восток». «В рамках современной, постмодернистской традиции - смешение стилей, способов и философий жизни. Запад берет у Востока терминологию, привинчивает ее к откопанным символам собственного языческого прошлого, и, как ребенок, радуется получившемуся результату, хоть он и менее жизнеспособен, чем геральдические монстры. Нет, никто не запрещает вам пририсовывать рыбе лошажьи ноги или кошке - слоновий хобот, но не обижайтесь, если над вашими художествами будут смеяться. Читая японские легенды и исторические хроники, я долго не могла въехать, а что это у них герои такие странные - режут себя из-за какой-то ерунды и без всякой пользы для дела. В то же время рядовые японцы, не историки, если только соизволят поинтересоваться, осудят в душе тех йомсвикингов, что после гибели предводителей как ни в чем ни бывало вернулись на родину. Ну, а дальше я решила "въехать поглубже" в этот вопрос, исходя из... нет, не культурно-исторических традиций, а из того, откуда у этих традиций ноги растут - из "почвы", того соотношения территории, ресурсов и населения, которая и произвела на свет столь непохожие образцы героев. Север и Запад. Изначально - большие территории (ну, не в сравнении с Русской равниной, конечно, а уж с Сибирью-то - и подавно), покрытые более чем на 60% лесами. Разнообразный рельеф, много ресурсов, но - опасно. Очень. С таким оружием, как бронзовый нож да копье - тем более ( в тайге вон до сих пор и с ружьем, бывает, охотнички пропадают). Народу немного. Главное - добыть как можно больше "ресурсов" для выживания наименьшей кровью. Стратегия - бережем женщин, бережем нажитое, на добычу отправляем не слишком большие группы мужчин. Вернутся с добычей - молодцы, "герои", добро пожаловать к "семейному" очагу. Не вернулись, погибли - жаль их, но - "не герои", увы. Вернулись без добычи - или трусы, или неудачники. Зато могут попытать счастье еще раз, и, может, на этот раз, наконец, накормить своих женщин. Герой - тот, кто "сделал дело" (добыл!) любым способом (подстрелил, нашел, отнял), и вернулся, это главное. Распределение - герою лучший кусок (после местного "хранителя памяти", конечно). Культ добытчика и культ удачи. Практически в неизменном виде эти ценности сохранились в Европе до сих пор. Восток, особенно "островной". Мало территорий, ресурсы ограничены, население рано или поздно заполняет всю сушу. Тут уже главным становится не добыть ресурсы, а разделить их, отрегулировать бытие человеческого сообщества таким образом, чтобы оно было наиболее выживабельно. Главное - порядок. Люди - расходный и самый дешевый из расходных материал. Если по какой-то причине (даже не зависящей от тебя) перестаешь быть идеальным винтиком в механизме - убей себя сам. Чтоб поменьше расходов... Даже любое конкретное "дело", его результат, то, из-за чего оно затевалось - не самое главное, главное - каким образом оно делается, "правильность произведения процесса". Корпоративная культура современности совмещает оба этих подхода, с перекосом в ту или другую сторону. Инициатива, чаще всего, наказуема. Конкуренция - по западному ("добыча" в виде новых клиентов и прибыли, удачливость, как один из главных принципов отсева), порядок - по восточному (если ты приносишь прибыль, "добычу" - это не гарантия, что от тебя потерпят какое-то самовольное нововведение). В результате имеем неврозы и даже психозы у сотрудников, особенно средних и низовых - через одного. Есть о чем задуматься. Не сочетаются эти подходы даже на самом грубом, физическом уровне. Что же говорить о более высоких? Говоря о герое западном, мы отметили его основные "ценности" - "добыча" и "удача", причем первая - сиюминутная, но очень приятная цель, приносящая радость сразу по получении, а вторая - дальняя и заманчивая, гарантирующая долгую жизнь и добычу в дальнейшем. Остаться в живых - немаловажная составляющая удачи, и отбор естественный отбор, в основном, среди мужчин - работал именно на это. Плюс к тому: добычливый получал возможность оставить наибольшее количество потомства. Какой народ при этом получится? Сильный и агрессивный. До тех пор, пока встречи разных племен носили разовый характер, проблема "внешних", не племенных законов стояла не так уж остро, а нарушители племенных - изгонялись, и изгой, некоторое время выживающий в одиночку и, наконец, "приставший" к другому племени (судя по легендам, такие тоже встречались) - был наиболее приспособленным, наиболее жестоким и сильным. Практически все герои легенд, и, чем архаичнее легенда, тем это проявляется ярче - иллюстрируют "завоевательский" подход к жизни. Экстенсивный подход - лучший, проверенный временем - там, где много территории, много опасностей, и не так уж сильно ограничены ресурсы. В иных случаях он - источник бесконечных конфликтов и войн. А что произойдет там, где территории не меньше, но она настолько бесплодна, что племени приходится постоянно кочевать, а не "рассылать добытчиков"? Прежде всего, потребуется жесткая организация с полным подчинением всей жизни, в том числе - более или менее "личной" - тем, кто знает, как тут выжить. Но такие есть далеко не всегда. Поэтому удачные сочетания "действие - последствия" будут запоминаться и станут частью племенного закона. "Самодеятельность" будет допустима лишь в очень ограниченных пределах, и то, на какую сторону мочиться, тоже будет определено устным законом. Устный закон разрастется, со временем, настолько, что помнить его будут немногие, а причины, породившие каждый пункт этого "закона" - никто. Тогда потребуются "учителя" и "толкователи". И, чем запутаннее толкования, тем больше будут нужны "учителя", и положение их в племени станет весьма привилегированным. Если в понятиях западного героя еще есть какое-то уважение к той земле, которую он топчет ногами, ибо она его, как ни крути, а кормит, то в понятиях кочевого племени к земле, полубесплодной и недоброй "мачехе" - останется одна лишь ненависть. Точно так же, и в отношениях между племенами: на Севере, там, где проще разойтись, столкновения не произойдет, там же, где на два племени один полувысохший колодец, и ушедший от него, без вариантов, погибнет - все чужаки будут считаться не-людьми. Соединим эти две идеологии... И посмотрим на теперешнюю цивилизацию... Что? Похоже - и не радует. Такие вот невеселые гибриды у нас все что-то получаются. Эзотерическая мешанина в головах нынешних последователей возрожденного Асатру возникла на той же "гибридной" почве - сперва были привнесены идеи Индии и Востока, как дальнего, так и ближнего, ни во что ставящие личность, и все, что связано с этим понятием, и декларирующие необходимость ее уничтожения заради "просветления", причем, просветлением именовалось очень интересное состояние, которое лучше всего характеризовалась букетом отглагольных существительных с приставкой не-. А потом на эту подоплеку сверху налепили раскопанные остатки древних знаний совершенно иной и намного более близкой нам культуры. В результате там, где "истончается" древняя ткань знания, в прорехи выглядывают куски современной синтетики по-индийски кричащих расцветок (Поясняю. Я не против "восточных" философий, как в древних, так и в современных вариантах. Я против того, чтобы слепливать их с "западными"). Сказать об этом: "бесит" - ничего не сказать. Но постараюсь рассказать спокойно, даже без излишних смешков, что и как напортачили в современном толковании рун. Не претендую на полноту описания, но за то, что сказала - поручиться могу.» Перевел дух. В чем-то примитивно, излишне упрощено, учитывая то, что человеческие популяции не оставались на одном месте, перемещаясь даже с континента на континент, не говоря уж о внутриконтинентальных переселениях, но если брать период, когда формировались современные нам «Запад» и «Восток», то есть от третьего-второго тысячелетия до н.э. и вплоть до конца первого тысячелетия новой эры, то суть ухвачена верно. Что радует – нет высокоморальных отсылок к памяти предков, «божественным откровениям» и чьей-либо монополии на истину. Тетка трезвомыслящая, посмотрим, что скажет о рунах. «Фе. Материальная собственность, в самом первоначальном значении - скот, в любовных заклинаниях - сила привязанности (кого там к колышку привязывают?), ну, и связанные с собственностью действия - приобретение или потеря, иногда занятие торговлей (зависит от контекста). Как еще трактуют. Исказить такую однозначную и "плотную-плотскую" руну сложновато, но и ее превращают в "собственность душевную". Какая у души может быть собственность, разве кроме тела? И не кивайте мне на авторитеты. Авторитеты, которые это писали, по времени, пространству и информационно соседствовали с теософами, а, иной раз, вышли из их рядов, и не могли не нахвататься от них азиатчины. К тому же, в начале XX века, с его небывалым расцветом оккультизма и столоверчения, внешне относиться к плотскому хорошо, с любовью и пониманием, было ужаснейшим моветоном. Уруз. Дикий бык, соответствующее здоровье, сила, эмоции, страсти. Тоже весьма "плотская" руна, как и большинство из атта Фреи. Иногда обозначает мужчину, про которого можно сказать "ну, бык!" Причем, дикий, лесной, неподъяремный. Руна эта чаще всего используется как символ несокрушимого здоровья и силы. Сил духовных? Навряд ли. Если силы характера - то пробивной, способной сметать преграды "таранным ударом". Говоря современным языком, пройти как танк и размазать противников в кашку. В любовной магии используется, но с оглядкой - это еще не всякой женщине захочется, чтоб любимый за ней носился, как бешеный бычок с залитыми глазками. Как ее еще толкуют? Вплоть до значения "соединения мужского и женского, инь и янь". При чем здесь это??? Сила и здоровье - оно не "мужское", и не "женское", оно и тем и другим надобно в равной мере. Разве что различается по качествам в зависимости от того, о женщине или о мужчине идет речь. В общем, не увлекайтесь феншуем. Турисаз, турс... Молот Тора, которым турсов укокошили. Уже не столько собственная сила, сколько оружие. "Оружие - это хорошо или плохо? - А это, сынок, зависит от того, в чьих оно руках". Поэтому значение в гадательном раскладе двояко. В амулетах же турисаз недвусмысленно говорит о том, что человек отдает себя под покровительство Тора. Мужик он правильный, да только слишком прямолинейный, это не стоит забывать. И не заметите, как сами начнете игнорировать правила этикета, искать пути попрямее и заморочки попроще. Зато и "закорючки", направленные против вас, распутаются. Как это перепохабили езотерики. "Врата"... "имеет смысл оглянуться на пройденный путь и не тащить его за собой". При чем здесь "врата"? Разве при том, что танку везде ворота? Не найдем - так выломаем? А что не так с пройденным путем? Все, что прожил - все мое. Хорошее ли, плохое, удачи и неудачи, победы и ошибки... Хотя это уже "владения" другой руны... Бесконечное "отбрасывание хвоста" и начинание жизни "с нуля" говорит о человеке, как о неудачливом жулике, хотя бы и жульничающем лишь с собой. А забытая история рискует повториться, как с человеком, так с народом и со страной. Не ходите по этой тропинке. Тоже тот еще феншуй. Ансуз, ас. Как следует из названия, обозначает существо одного из высших миров, причем превосходящее всех остальных прежде всего силой разума, либо посланника/послание. В раскладе обозначает четвертую силу - мышление. Если человек дурак, это надолго, можно сказать, навсегда. А вот ум и изменить может - если устанешь до полного отупения, или напьешься до бесчувствия, или просто затмение внезапное найдет - и вот, нате-получите, ошибка, глупость, а за ней - ее последствия. Это только Один мог напиваться без последствий, тебе оно с рук не сойдет, во что-нибудь, да вляпаешься. Потому что руна, помимо Одина, связана еще и с его побратимом - Локи, и в нашем мире в наше время засилья вранья из всех возможных источников информации не стоит доверять каждому "посланнику". То Крайон, то Нибиру, то циллиндры фараонов, то календарь инков. Разум подключать надо, и десять раз проверять то, что слышишь или читаешь. Благо, нынешняя наука это позволяет, да и здравый смысл никто не отменял. Не даром в эзотерических кругах хорошим тоном считается плевать в сторону как того, так и другого. А то как же очередному контактеру или посланнику задурить вам мозги, если вы воспринимаете их, как долбанутых шизофреников? Это только на Ближнем Востоке любого сумасшедшего считали "отмеченным богами" и даже ангелом (буквально "посланником божьим"), а скандинавы хорошо знали, к чему приводит "священное безумие", и в обыденной жизни таких людей сторонились. Ансуз, посланник - именно что посланник разума, человек мудрый, дающий совет, а не беснующийся "пророк" с перекошенным взглядом и не эзотеричка, отрыгивающая винегрет полупереваренных цитат из непроверенных источников. Да, конечно, и скрещение веток, и трещины в каменной кладке, и внезапно услышанный обрывок беседы могут навести на правильное решение, но уже того, кто об этом не раз думал, и только если подобная "подсказка" получена случайно, а не кем-то специально инсценирована. А если все вокруг и на разные голоса несут околесицу - право слово, лучше слушать свой рассудок, чем этих "посланников". Райдо. "Reise, Reise, Seemann Reise..." Вставай - и в путь. Только вот подновляла память Эддами, и кое-что заметила. И в "Речах высокого", и в пересказанных прозой отрывках древних легенд полно упоминаний о том, что Один, странствуя, попадал в столь же неприятные положения, что и обычные люди. Заплутал, долго шел в одиночку, и "... счел себя богачом, спутника встретив: друг - радость друга". В другой раз был пленен хозяином дома. Бывал и обманут, бывал неудачлив в любви. И еще: "Повсюду меня приглашали бы в гости, но только без трапез, иль если бы, окорок съевши в гостях, я два отдавал бы". Да, дорога, путь в значении руны райдо - это еще и жизненный путь, и путь исканий - мудрости или вполне материальных благ, но первоначальное значение путешествие, на своих двоих, или езда, или даже путь через границу миров. Второе ее значение, как ни странно - жизнь по правде, движение по "правильному" пути. Верно выбранное направление. Только не думайте, что на верном пути не будет неожиданных препятствий и неприятностей. Дорога и неведомое, способствующее или мешающее исполнению твоих планов - неразделимые понятия, поскольку все знакомое осталось позади - дома, а в дорогу ты отправился именно за новым. И прикреплять значение: "неожиданность" к перевернутой руне (а как быть с теми, что выпали боком?) - как-то однобоко, и попахивает герметистской расчлененкой. Кано. Огонь факела, очага, огонь в горне, плененный огонь. Готовый осветить и согреть твой дом, но не вздумай дать ему полную волю - и не заметишь, как спалишь все нажитое. Огонь, в переносном смысле, может символизировать талант и творчество. Действительно, как много общего! Возможностей обогатиться за счет собственного таланта - раз-два и обчелся, а сколько судеб пошло на прокорм этого самого творческого огня, что художественного, что технического. И теперь изобретениями пользуются все, а сам изобретатель помер в одночасье, хорошо, если не от голода, и зарыт где-нибудь на сельском кладбище. И это еще благая судьба. Ведь люди запросто могли и пройти мимо, не пожелав увидеть полезного, чтобы потом другой, спустя века, сделал открытие заново. Не случайно, кано ассоциируется и с каун - раной, язвой, потерей... И с Локи. Который тоже от своих хитростей, открытий, находок и изобретений поимел лишь малые и большие беды и неприятности. Это все - в ней одной, просто не надо с воистину христианским упорством делить смысл на две руны, на благое и злое, в большинстве вещей и явлений оно так переплетено, что нельзя вычленить что-то одно, не порушив полностью все остальное. Э... кто там об "огненном очищении"? Это у вас чего, скопческая секта, что ли? Вот и не лезьте тогда в чужую епархию. И еще веселит, когда к толкованию каждой руны прибавляют: "вы должны отказаться от отжившего, отринуть то-то и то-то, превратиться в "чистый лист"..." Нет спору, иногда это нужно. "Упал дорожный указатель - так подними его, приятель, и нужной стрелкой обрати к началу своего пути". Но всякий шаг начинать со старту - так и будешь топтаться в самом начале. А кому это надо? Не знаю, но только не вам. Гебо, любимая моя. Дар, как подарок, и дар, как завязывание определенных отношений хоть партнерских, хоть "начальник-подчиненный", добровольное, как доброволен дар. "Исходное звено общественной системы Скандинавии IX-XI вв. – унаследованный от предшествующих столетий родовой коллектив, aett (шв. kind, kyn), союз родичей, объединяющий (если буквально следовать «Эдде» Снорри Стурлусона) всю генеалогическую протяженность мужских родственников. Кроме прямых, кровных, потомков в состав aett входили люди, введенные в род, acttleidiigr, принятые в число членов клана с соблюдением особой ритуальной процедуры, которая давала право: till gialls ос til gíavar – На деньги и дары; till sess ос til saetes – на место и сиденье; til bota oc til bauga – на платы и кольца; til allz réttar – на все права ((G. 58) – [Законы Гулатинга, 58])." Эпоха викингов в Северной Европе, Лебедев Г. Уже исходя из этого факта, можно понять, насколько сильно были связаны понятия дара и партнерства - самого тесного - в рамках подобной "большой семьи". При том, что, принимая дар и завязывая отношения, ты переставал быть абсолютно "вольной птичкой", как, собственно, всегда было и будет - что это за партнер, если он волен кинуть тебя в любой момент? А к кидалам в то время применялись весьма суровые меры. Так что добровольность гебо - только в добровольности дачи и принятия дара, в добровольности завязывания сотрудничества, а дальше - изволь быть достойным того дара, что получил, и выполнять взятые на себя обязательства. В наше время постоянных подстав и кидания на любом уровне, начиная с государственного, это представляется несколько диким, старомодным и отжившим, но представляете, насколько было бы проще жить, если бы все исполняли свои, добровольно взятые, обязательства. И уж причем тут диаматовское "единство и борьба противоположностей" - просто ума не приложу. Тогда еще его не изобрели, как не изобрели и понятия полной, абстрактной свободы отношений, которую нынешние рунисты частенько почему-то усматривают в гебо. Вуньо. Радость и счастье, другого смысла в ней не найдешь. Хотя... от счастья человек глупеет, и перестает чувствовать опасность, даже когда она уже дишит в затылок. А толковать значение перевернутой, как кризис... и даже как предложение научиться видеть в темноте... ну, лучше не доводить до этого, не расслабляться тогда, когда, кажется, все говорит об удачном завершении дела. Не вникая в спор о том, стоит или не стоит различать значения рун по их положению в "выбросе", считаю, что разделять состояние счастья с исходящей от этого состояния незащищенности и опасности - нельзя. Хагалаз, град. "Я взыскую дождя, а не града". Стихия, разрушение. "Подарок" из древних времен, напоминание о том, что человек, как бы ни заносился, а зависит от сил природы, и большинству из них ничего противопоставить не может. "Вспомни детство золотое", как сказал один персонаж, наливая другому кипятку за оттянутый пояс. Говоря о прошлом человечества, эзотерики любят порассуждать о "золотом веке", а вот археологические раскопки эти гипотезы не подтверждают. Потому и такое отношение к судьбе, особенно у тех, кто зависел от внезапной перемены ветра или раннего наступления холодов даже больше, чем от ума или дурости своего конунга. Каждый момент твое благосостояние и жизнь - да что твоя жизнь, а и существование всего рода - может быть поставлено под вопрос капризом стихии. Стихия не наказывает за проступки (эзотерики и христиане, запомните это!), тем более - за преступление надуманных вами же правил, стихию нельзя упросить (спрячьте паникадила), она неподвластна человеку, и не слышит его, можно лишь подготовиться к некоторым из ее проявлений, кое-какие предвидеть, и то - никакой гарантии... Печально? Но мы ведь живем! Какая странность - огромные животные Эоцена и Плейстоцена вымерли, а слабые голокожие человечки живут! Гибнут тысячами и сотнями тысяч от стихий и от собственноручно развязанных войн, но снова расплождаются, и идут, идут... сквозь град, через горы, через океан... другой... на жалких лодчонках, а некоторые - вообще на плотах... И стихия смолкает, утихает град, заканчиваются извержения вулканов, сходит ледяной щит, и уходит вода из долин... И снова на зеленых полях мелькают неуклюжие двуногие фигурки. Выходит, сила слабого побеждает стихию? Может, именно в этом и состоит урок хагалаз. Использование ее на амулетах возможно, но нужно помнить, что взяв в союзники стихию, нужно иметь силу ее вынести самому или даже обуздать... слабому она не по плечу. А вот ассоциации с семенем - весьма спорны. Хагалаз, по смыслу, еще и с Муспельхеймом связан... Ну-ка, кого там Сурт породил? Ась? Чего-то не слышу... Науд, наутиз - нужда. "В мире есть царь, этот царь беспощаден. Голод - названье ему. Водит он армии, в море судами правит, в артели сгоняет людей, ходит за плугом, стоит за плечами каменотесов, ткачей..." Именно изначальная физическая слабость и незащищенность сделали человека сильнейшим из наземных животных. Была бы у него нужда изобретать оружие и орудия труда, если бы он обладал сильными мышцами и большими клыками и когтями? Была бы необходимость изобретать речь, если бы владел телепатией? Нужно ли было изобретать письменность, если бы он был долгоживущим? Так что нужда сделала из человека... ну, что сделала - то сделала. Одна из основных движущих сил прогресса, однако. В гадании говорит, чаще всего, о неудаче. Понятно, что в нужде особо со своими желаниями не развернешься, но чисто эзотерическое толкование, как "заторможенность", утверждение, что "рост невозможен" - наглая ложь. Именно личные неприятности и неудачи заставляют нас искать решения всеобщих проблем, умнеть и становиться сильнее. Под огромным давлением вырастают алмазы, а без него всего лишь графит. Поэтому, налетев лбом на эту кривую колоду, не стоит пугаться и лезть под стол с воплями "только не по голове!", а разве что искать кружные пути, не переть напролом. И крепко помнить, что капля камень точит. Именно для этого ее можно нанести на ноготь, как советовала Сигурду Сигрдрива. Иса, или лед. Один из основных элементов, из которых, по легендам, был сотворен мир. Причем, по легенде, мир возник именно как самозарождающаяся структура, при смешении огня и льда, то есть, при нарастании энтропии, нарушении упорядоченности! А замерзание "воды", характеризующееся образованием устойчивых упорядоченных структур, человеку, да и вообще жизни враждебно. Человек - существо теплокровное, до крайности беспорядочное. Может, именно в этом от него и есть толк. Другое дело, что заморозка иной раз требуется... да еще как! И в смысле "обезболивания" проблемы, и в смысле стопорения ситуации. Только вот использовать ее в гальдраставах на сохранение жизни, добра, любви - не советую. "Любовь, похожая на сон", если трезво подумать - не такая уж радость. Да и излечить что-либо одной заморозкой нельзя. Но, с другой стороны, иной раз остановка в пути не повредит, вон, и многие семена без стратификации не прорастают, а что такое стратификация? - всего лишь воздействие низких температур. Подозреваю, что аналог этого процесса присущ практически всем народам, у которых принято "долго запрягать, но быстро ездить". Это у индусов гора Меру священна в том числе и потому, что на ее вершинах снег лежит - а мы каждую зиму по нему ходим. Йер. И год, и урожай, и жизненный круг. Благо уже в самой цикличности, в гарантированности результата: что посеешь - то пожнешь. Справедливость в самом простом смысле. Только вот не надо мне тут про карму! Если бы ты был один-одинешенек перед силами природы, этот закон воздаяния был бы абсолютным, а, поскольку ты не один на свете, то, как и все живущие, попадаешь под закон совокупной ответственности: кто-то навонял - а нюхают все. Другое дело, долго ли бы ты выжил в одиночку-то? Даже в одиночном путешествии ты будешь использовать инструменты и знания, изготовленные и добытые многими тысячами людей, или погибнешь. Значит, не только вонь от соседей? Полезного намного больше. Но тут позвольте одно маленькое уточнение: его больше, потому что люди сочли за благо "не вонять" среди своих, и ввели это в правило образовали второй круг законов, после законов природы - человеческий. Он более узок, и часто запрещает то, что позволяет закон природы, зато, в перспективе, ведет именно к тому, что человеческое сообщество, в целом, становится сильнее и умнее. Человеческий закон может меняться, и не раз, но всегда он меняется с жутким скрипом. Законы природы неизменны в масштабах гораздо больших, чем существование человечества. Поэтому выгоднее не плевать против ветра... Закон - что столб: не перепрыгнешь, но обойти можно. И помни: круг, конечно, весьма гармоничен в своей завершенности... но человеку этого мало. Достаточно птицам, зверям, ветру и солнцу, травам и земле, даже звездам - а человеку все время нужно чего-то еще. Если вечность - то обязательно к ней еще и серебреные коньки, и никак иначе.» Я читал бы и дальше, но на Эвазе сломался и задремал, а когда проснулся, в окно уже брезжил рассвет и пора было идти в лес, за осиной для Ленки и дубовой веткой для моих поделок (да, пускай будет дуб, что бы там Ленка ни говорила о моей голове). День прошел в вырезании по дереву, сушить ветки у нас времени не было, а полтора кубика крови, как оказалось, проще всего добыть шприцем из подкожной вены голени. А потом у меня был первый опыт подобного рода – прочувствовать амулет, ощутить нанесенный узор, как сплетение смыслов в единую суть. Держу плашки на ладони, прикрыл глаза, расслабился. Легкий транс. Хагал-Соулу-Тейваз. Щит, меч, копье. Сумрак под веками приобрел серебристо-голубой оттенок, во рту обозначился привкус железа. Пронизывающий ветер, низкие, быстро бегущие тучи, море, с шумом накатывающее на пологий берег. Как-то странно изменилось мое сонное владение, но разглядеть из реала, как – не удалось: слишком быстро промелькнула картинка. Консультация по ТФКП стояла в расписании послезавтра, экзамен в понедельник – еще два дня на хождения по ботаникам и травлю эзотериков у нас есть, но следует поторопиться. «Путь в Икстлан» встретил ароматом старого дерева и полным отсутствием народа. Будний день, зря тащились. Н-да, торопливость хороша только при поносе. А так вон даже Ленка присмирела и поскучнела, ходит вокруг стендов, книжки листает. Кроме книжек тут мало что есть. Стенд с дисками, какие-то странные спирали из меди, подвешенные к потолку над кассой и только одна витрина с аутентичным товаром – трубками, дудками, калебасами. Ни тебе бубнов, ни ловца снов во всю стену… Тоскливо. Да и сам магазинчик в подворотне, еле нашли. Ленка в отсутствии аудитории активность подрастеряла, да и нажралась чужой силы позавчера до отвала, теперь не скоро будет к народу цепляться. Или это осина на нее так целительно действует? Она же не ограничилась колышком с петелькой, а настрогала из ветки «карандашей» длиной с полпальца и связала их шнурком в ожерелье. Еле уговорил под ворот спрятать, не дразнить в метро цивилов. Однако, начинаю скучать. Эй, жертвы, ау! Вылезайте, мы вас нэмножечко кушать будэм. Ба, откликнулось! Словно на мой зов, из-за стеллажей вылезло нечто до крайности непрезентабельное – высокий тощий мужик среднего возраста с неопрятным венчиком сальных волос вокруг широкой плеши. Дешевый костюм сидел на нем наперекосяк, наверно, оттого, что сами плечи перекошены, ботинки мало того, что китайская клеенка, так еще и стоптаны на одну сторону, лицо бледное, под глазами мешки. Смотрю на Ленку и качаю головой – это чмо на энергию не разведешь, разве что сам потратишься. Сестренка криво улыбается. - Эй, уважаемый, ну как там, поиски силы? Нарыли здесь что-нибудь стоящее? Мужик останавливается, поднимает взгляд. Я, конечно, тормоз, но этот фрукт меня превосходит. Так медленно только привидения и зомби в старинных ужастиках движутся. - Сила уходит, если нет намерения. Ищите его. - Намерение? – Ленка будто не видит, насколько ее собеседник странный, я бы даже сказал – обдолбанный, и начинает привычную разводку. – Я намереваюсь сходить в туалет… намереваюсь, намереваюсь… и уссываюсь. Не намереваться надо, а делать! Решил – сделал. Не получается? Выяснил, почему, устранил препятствие, или нашел обходной путь – сделал. Все! Универсальная формула, не находите? - Не нахожу, – точно, нарик, причем на тяжелых наркотиках. Взгляд мутный, кожа какаято восковая, мертвая. Вот нахрена она с ним связалась? – Без помощи ты беспомощна. Без намерения ты плывешь по течению. В конце твоего пути – ничто. Мужик явно не слушает или не слышит, говорит, как радио, но, в отличие от диджея, с большим трудом. Я подхватываю Ленку под руку, тащу из магазина, все, раз с самого начала не заладилось – то и рыпаться нечего, пойдем домой. Она сопротивляется, но както вяло, так что через минуту мы уже на улице, под освежающими порывами ветра и редким, но метким дождем. Получив в оба глаза по смачному плевку с небес, поневоле останавливаюсь и роюсь в кармане, где-то там лежит пакетик бумажных платков. - Погодите! – слышу голос нарика. Он бежит каким-то кривым аллюром и догоняет нас. Промаргиваясь, тащу Ленку дальше, обгоняя преследователя, а он забегает то справа, то слева, пыхтя с присвистом и обдавая нас волнами смрада. Отпихиваю сестренку подальше, становлюсь лицом к уроду. - Поворачивайся и дуй отсюда, быстро! На счет три вызываю ментов, сейчас уже два. Нарик недоуменно смотрит на меня и сует руку под полу пиджака. Перед мысленным взором встает картина: он извлекает руку, в ней вороненый ствол, маленькое круглое отверстие смотрит мне прямо в глаза… Ну, я ж не зря в секции три года руками-ногами махал, за чем бы он там ни тянулся, а выхватить не успел. Быстрый рывок, левой придерживаю руку противника в кармане, правой, используя инерцию движения, бью основанием ладони в основание челюсти. Инерция удара швыряет человека вбок и назад, он спотыкается и неловко падает головой прямо на стену. И нелепой сломанной куклой сползает вниз. Глаза закатились, ноги дернулись и замерли. Неужели убил? Да быть того не может, от такого не умирают, сам не единожды получал. Ленка, заметив мой ступор, подходит и легонько наподдает ему в бок ногой. Рука бессильно вываливается на асфальт, и никакого в ней оружия нет, так, несколько исписанных листочков. Сестренка спокойно их забирает, и носком ботинка немного сдвигает рукав вверх. Выше относительно целого запястья обнаруживается обширная рана, но не свежая и даже не гнойная, вроде наркоманских некротических язв, а сухая, мумифицировавшаяся. - Максик… - тянет Ленка изменившимся голосом. – А пошли-ка скорее отсюда… Быренько вспоминай, как сюда шли, как из Макдональдса пахнет, из пекарни тортами несет. Запах курева, пива, листвы и дождя… Черемухи, женских духов, мужских носков, бензина, кошкиных ссак… Давай, я веду, а ты вспоминай, что я говорю! Свежего хлеба, пирогов, щей, жареной рыбы… Огурцов, редиски, укропа и мяты! Одуванчиков, сирени, шиповника! Зубной пасты! Банного мыла! Одеколона! Ленкин голос действует гипнотизирующе, хотя я и не сопротивлялся с самого начала, но то, что названия запахов моментально вызывают их ощущение не только в памяти, но и в носу – точно следствие гипноза, причем, при упоминании одеколона в носоглотке начинает жутко свербить, и я чихаю раз, другой и третий. Слезы и сопли в разные стороны – началась аллергия. Вытираю заплывающие глаза наконец-то нашедшимся платочком, отсмаркиваюсь, гундосым голосом ворчу на Ленку: «Вот только не «Черный дракон», если не хочешь, чтоб я сдох». Мы стоим у метро, и вокруг нас совершенно нормальные живые люди, а Ленка обмахивается крадеными листками, как веером. - Выбрось эту дрянь, - говорю я. – Нарик явно больной был, заразный. Не хватало еще проказу подцепить. - Это не нарик, - просто-таки мурлычет Ленка. – Это почтальон. Одноразовый, как бумажный стаканчик. Всего лишь мертвая плоть… и ничего больше. Доставил послание – выключился. - Эммм… То есть, это не я его убил. - Не ты, это точно. Помнишь, он еще пованивал? Значит, полтора суток в тепле пролежал. Мне папка рассказывал, его дед умел мертвяков поднимать. Жаль, ему знаний не передал, да папаня и не рвался тогда, мракобесом деда считал. А, может, и наврал, то ли он, то ли дед ему… Только как оно выглядит, я знаю. Ладно, поехали домой, с письмом разбираться. - Слышь, а твой отец теперь совсем не интересуется, что ты и где ты, а когда встречались, готов был за тебя голову оторвать. - Ну, так был не в себе… В цыганской петле, под мороком. Мать слабее его, но хитрее, а папаня сильный, но недоучка. И дурень. Она ж всегда полудохлой была, родилась в асфиксии, всю жизнь за счет чужой силы жила, а он ни разу не чухнулся. Как померла – половина гадости сама собой рассосалась. А вторую половину он с себя соскребать на родине будет, в Карелию собрался, в Кестеньгу. Вчера билет заказывал. - Как же ты, совсем одна остаешься? - Он мне немного денег дал, а потом какую-нибудь работу найду, не волнуйся. У вас на шее не стану сидеть. Так, с разговорчиками, до дома к обеду успели. Разогрели щи, втроем похлебали, дядя Паша мне, по старой привычке, стал новостями мозг выносить, но я быстро доел и сбежал в комнату, сказав, что готовлюсь к экзаменам, а через десять минут ко мне, вымыв посуду, присоединилась Ленка. Занавесили шторы (все равно на улице пасмурно), включили свет, на столе разложили бумажки. На первой печатными буквами было написано: «Дом с зелеными ступенями. АТП.» Дальше – каляки неразборчивые. Вторая была картой или, точнее, планом, нарисованным от руки. Во всяком случае, обозначения сторон света и пометки: «Город», «Брошенная деревня», «Э.Лес», «Замок», «Аэропорт» там были. Но располагались они так, что сразу было ясно: в реальности такого не бывает. Во всяком случае, не встречаются заброшенные деревни между городом и загородным аэропортом. Наоборот, настроят ашанов, макдаков и леруамерленов вдоль всего шоссе. А уж такое обозначение, как «Лабиринт 1» и «Лабиринт 2» - явно из области дурного фэнтези. Как и загадочная «Дыра в земле». Заметьте – не пещера, не грот, не карьер, не колодец – а «Дыра». Нет, действительно нарк рисовал… И я его убил? То есть, если это приключение не имеет никакого отношения к мистике, то я убил человека, средь бела дня, посреди улицы, и нас видала хренова туча народу. Ну, не туча, но кто-то определенно видел. Бабки из окон. Народ на остановке… Если еще и на телефон засняли… Тьфу, хватит сыковать. Что произошло – не изменишь, висяк милиции не нужен, тем более, что для разлагающегося заживо наркомана придумать «естественную» причину смерти – не проблема. Никуда не высовываться в ближайшие пару-тройку месяцев, ну, кроме экзаменов, и все будет в поряде. Может быть. Надеюсь. - Что с тобой? – Ленка отвлеклась от созерцания третьего листка. – Взбледнул – краше в гроб кладут. - Знаешь, наверно, я его все-таки убил. И если кто-нибудь видел… - Кто видел? Ты хоть понимаешь, что говоришь? Мы там были одни! Одни живые на весь гребаный город! Это же изнанка, тень. Я тебе не зря пореаловые запахи внушала, а то могли б и не выйти. Ты же у нас как прожектор, все чувства наружу, прям живой и светишься. Вместо грейдера пускать можно, в реальность ходы расчищать. - Лучше не надо. Мало ли что за мной проползет? - Вот именно. Так что успокаиваемся и настраиваемся на работу. Приглашение мне пришло. Ясно? Судя по посыльному – от чернушника, настоящего такого, как Сабыр говорил. Все бы неплохо, только вот клыки ломит и хвост отваливается. Интуиция вопит в голос: нельзя! И я ей доверяю. А не прийти на встречу тоже не могу, потому как если гора не идет к Магомету, он подкладывает под нее взрывчатку… И будет только хуже. - Слушай, Сабыр мне две консультации обещал, так давай его спрошу. - Ну, давай, только лучше я спрашивать буду, ты не поймешь, переврешь… Звони, не тяни кота за яйца. Сабыр точно ждал звонка, тут же ответил. Спрашивает: - Ну, кто откликнулся? - Ленка сказала, чернушник. Сейчас трубку передам – вместо меня ее проконсультируешь? - Передавай. Только тебе дополнительно советов давать – не надейся – не буду. Что упустит, забудет – считай, оба забыли. - Ничего, разберемся. Отдал Ленке трубу. Забралась на кровать с ногами, скрючилась вся, извернулась – это ж надо, как ее колбасит! – но разговаривает культурно, без обычного хамства. - Сегодня утром… Записка на трех листках – карта, место, описание, приглашение. Зомби передал. Вот так вот – зомби! Мертвяк! Настоящий. Нет, в «изнанке». Да, цвета пожухли, красный и желтый исчезли совсем. Ну, что я, не знаю? Да прекрасно выбрались! Макс такой впечатлительный… Одеколон вспомнил – расчихался. Так, теперь вопрос. Интуиция орет, что опасно. И откликнуться опасно, и не приходить тоже. Как куда – место на сновиденной карте, значит, астрал, изнанка же нормальный рельеф повторяет. Вдвоем? Ага, знаю, как. Амулеты есть. Руны. А… какая-то Валька. Прозорова, вроде. Да? Блин, надо было ее попросить. Котика брать? Ясно. Что еще? Через глубину? Да, умею. По меткам. Поставить метку на Макса? Может, лучше на себя? А вы его зря не учили… А нас подстрахуете? Почему? Слишком много вопросов… Ну, ладно, чао-какао, и вам не скучать! - Значит, так, - Ленкин голос снова поменялся, приобрел хрипотцу и деловые интонации. – По снам я лучше тебя хожу, это не обсуждается. Спрашивать можно, пока не уточним план. Когда пойдем на встречу – слушаться будешь меня, без вопросов. Голова может быть только одна. Змей Горыныч не зря костьми лег. Ленка пересела за стол, сложила руки домиком – прямо полководец в ставке. - Знаешь, что такое «глубина»? Я качнул головой: - Как у Лукьяненко, «дииииип!»? - Не знаешь. Ладно, покажу. Это труднее рассказать, чем сделать. Тебе часто кошмары снятся? - Ну, не очень, но бывает. Для меня кошмар – еще один способ осознаться. И не захочешь, а подумаешь: в реале этого быть не может. - Вот придурок! Осознаваться в кошмаре решил! - А что, дримхакеры… - Ага, а сколько их перемерло во цвете лет, твоих хакеров? Запомни – чем сильней осознался, чем лучше помнишь, что это не реал, а сон, чем сильней ощущаешь свое тело – тем хуже тебя можно поранить и даже убить. Че с ногой было, когда папанька тебе навалял? Закрытый перелом? Если такое случилось бы в несознанке, то наяву синяк бы огреб. Ну, и разрыв эфирки, конечно. А придуманное тело во сне затягивается быстро, главное, чтоб в нем не оставили чего острого, грязного или ядовитого. Но когда осознался до состояния «вспомнить все» - придуманное и настоящее тело становятся, как рубашка и кожа. Бьют по одному – страдает другое. Всадят тебе в таком сне ножик в сердце – наяву будет инфаркт, стрелу в глаз – инсульт, в самом лучшем случае окривеешь. Оно тебе надо? Папа после вашей драки два дня есть не мог и говорил, как гундосый. А он ведь быстро оттуда сбежал, и сразу эфирку заштопал. Ты так не умеешь. То есть, сбежать, может, и получится, если я научу. Потому что сбегают в «глубину». ГЛУБИНУУУУУ… Она это здорово так сказала, жутенько, с подвыванием. Спрашиваю: - Если эта глубина такая страшная, то зачем в нее сбегать? - А зачем от пуль ныряют? - Кто ныряет? - Ну, смотри, сбежал зек с баржи, прыгнул в воду. В него стреляют. Единственное спасение – поднырнуть поглубже и подальше проплыть под водой, потому что от поверхности воды часть пуль срикошетит, другая часть потеряет убойную силу, а, главное, под водой его плохо видно или не видно вовсе, так что стрелять в него будут наугад и, скорее всего, промахнутся. А когда выплывет на поверхность, уже далеко – попробуй его, догони! Баржа здоровая, неповоротливая, лодки то ли есть, то ли нет, да и углядеть вдоль всего берега, куда его отнесло, и это корявое бревно или человек – невозможно. Но в глубине, и в сонной тоже, свои опасности. Отец их называет «большие рыбы» и «донные удильщики». Если им попадешься – в сто раз хуже, чем от верхних в глаз получить. Сожрут и не заметят. На наше счастье, они слепые. Там вообще темно, ничего не видно. Если не фонишь, затаишься – никто не тронет. Будут мимо проплывать. Это чувствуешь, будто накатывает на тебя и тянет – или отталкивает: то вселенская такая любовь, чистая, светлая и всеобщая, то – ужас до окоченения, то – ненависть или там горе, а то может быть любопытство или даже счастье, неизвестно от чего, но такое сильное, до помутнения сознания. И главное в такие моменты – себя не выдать. Потянешься к любви, или рванешь от ужаса, или поддашься ненависти, любопытству или счастью – вот тебя удильщики и словили. А так, если не обращать на них внимания, они покрутятся рядом, и исчезнут. А потом рраз – и вынырнешь совсем в другом месте. - Ну, хорошо, а как нырять и выныривать? - Эт просто. Смотри: бежит за тобой в осознайском сне какой-нибудь кошмарик. И хочет схватить. Сожрать там, или прирезать. Ты, как в детстве, закрываешь глаза… делаешь темноту под веками… и начинаешь падать назад. Не просто падаешь – а падаешьпадаешь-падаешь, долго и упорно. Именно назад, на затылок. Там у нас точка глубины есть. Ниче, не ушибешься. И все вокруг тебя пропадает. Одна темнота. Сидишь тихо, не высовываешься, молчишь, руками-ногами не дрыгаешь. Ты их, кстати, и чувствовать там не будешь, это нормально, не пугайся. Если надо вернуться на то же место, откуда сбежал – то сидишь подольше, если в другое – вылезаешь сразу. Для этого просто вспоминаешь то место, куда вылезать, можно только самые главные особенности, их называют «метки» и они бросаются в глаза. Остальное во сне может морфиться, а это – остается, как есть. Ну, может, чуть-чуть меняется. Так вот, вспоминаешь их, так, будто видишь, и осторожно приоткрываешь глаза. Если не проснешься от этого – будет вокруг тебя то, что напредставлял. Так, кстати, и по снам можно прыгать, безо всякой карты. А то часто бывает: идешь-идешь, и ни с места. Или забудешь, куда попасть хотел. - А если этого кошмарика просто пырнуть? У меня клинок есть, у тебя твоя галма. Возьмем, да и наваляем всем по первое число. - Ага, собственному кошмарику ты наваляешь, это точно. Но не тому мужику, который по изнанке, как у себя дома, ходит и мертвяков поднимает. - Рисковать не буду, но если придется – неужели так безнадежно? - Да не то, чтоб совсем, но очень сомнительно. Ну кто мы такие? Лучше уж драпать, если что не так пойдет. - Кстати, а как мы вдвоем-то пойдем? Я во снах осознаюсь, от силы, через два дня на третий, а в обычных – всякой фигней занимаюсь. - Я тебе помогу. Ты будешь спать, а я – караулить, когда у тебя глаза под веками задвигаются. И тогда тебе потихоньку скажу: «Макс, ты сейчас спишь, вспомни это». А потом присоединюсь к тебе. - Это как, тоже заснешь? - Нет, я в транс войду. Это называется «астральная проекция» И, уж прости, пойду у тебя за спиной. Все-таки слабая женщина и оружие у меня… деревянное… - Здравствуй, новый год! А кого на собеседование приглашали? - А кто почтальона приложил? - А не все ли равно, если, как ты говоришь, он был уже мертвый? - Как хочешь, конечно, но вот шашкой своей ты не помашешь, если я впереди пойду. - Это да. А как я назад заваливаться буду, если ты там пойдешь? - А так, очень просто. Вставай, покажу. Встаем, Ленка позади меня. Командует закрыть глаза. Закрываю. «А теперь, - говорит. – Ощути под веками полную темноту, а в теле – чувство падения назад, в эту точку». И тыкает меня пальцем чуть ниже середины затылка. То ли она гипнотизер такой, то ли я так хорошо вхожу в это состояние, но меня действительно ведет назад, и чувство даже не падения, а коллапса вырубает сознание на пару секунд. Прихожу в себя от того, что Ленка опускает меня на пол, и не сказать, чтоб бережно, головой прикладываюсь об паркет неожиданно звонко. - Перестарался. И вообще, чего ты такой тяжелый – не жирный, вроде… - Следовал твоим инструкциям. А мышцы тяжелее жира почти вдвое. - Да вижу. Кстати, тушка и так будет лежать – на кровати, падать ей некуда. А сонное тело свернется вместе со всем сном, и если нападающий – настоящий, а не придуман тобой, то его выкинет нафиг. Когда вернешь прежнее сновидение, его там не будет. Единственная неприятность, это если он сможет поддерживать твой сон в неизменном виде собственным воображением, или если он хорошо тебя помнит. Если поддерживает – вернешься прямо к нему в лапы, а если помнит, как я тебя помню – найдет везде. Именно так я войду в твой сон и буду следовать за тобой. - Погоди, но ведь это ты должна туда прийти… - А придем мы двое. Надеюсь, это помешает ему завладеть всем моим вниманием. А твоим он точно не завладеет – я буду отвлекать. И… ни в коем случае не входи в ближний контакт. Потому что в нем можно захватить энергией, и тут глубина не поможет. - Ясно. Когда начнем? - А сегодня ночью. Ты ляжешь спать, а я посижу рядом, покараулю до нужного момента. Ты с родными поговори, чтоб не мешали, объясни им как-нибудь, что ничего интимного между нами не будет, чтоб не рвались в дверь. Запирать не хочу – мало ли что случится. - Ну, Ленка… Пороть тебя некому. Вот найду, кому пороть, сдам на руки, и буду спать спокойно. - Не-а, не будешь. Ты не такой! До вечера смотрел в книгу, а видел хрен знает что. Ленка вертелась вокруг моих родных, мастерски вешала лапшу на уши и залепляла им глазки, и я слышал приглушенные взрывы смеха и иногда – приглушенный звон посуды, видать, порядок в кухне наводит по ходу обработки. Ну что за жизнь, все энергуи умеют кому хошь без мыла в жопу пролезть, один я, как дундук, все словно против себя работаю. Прямо тоска берет. Бросил учебник, открыл окно, сел на подоконник. Смеркается, скоро станет совсем темно, а в голове муть и дерганые нервы. Как засну? Надо пройтись, подышать свежим воздухом. Только без Ленки. Одеваться не стал, в старые кроссовки влез и потихоньку прикрыл дверь, чтоб не клацнула. Двор встретил меня навязчивым запахом то ли черемухи, то ли рябины, мерцанием фонарей сквозь молодую листву и редкими прохожими. Засунул руки в карманы, поежился и двинул вокруг дома. На повороте решил дойти до магазина, купить мороженого на всех нас – благо, пара полсоток в кармане шуршала. Задумался по дороге, и не заметил, как чуть не налетел на парня в спортивном костюме. Оглянулся – еще трое стоят, и ведь не кросс они тут бегали, а караулили лохов, вроде меня. - Ты чо, пацан, обкурился? Людей не видишь? - Братва, - говорю. – Денег нет, курева тоже. Гопота притормозила, решила постебаться, прежде чем бить. Нет, конечно, можно и подраться, но ведь я тогда к ночи в совершенно немагуйском состоянии буду, хорошо, если не в отделении милиции. А вот туда мне, ну, никак нельзя! И тут меня понесло. Словно все раздражение, которое копилось не один день – на учителя этого шаманутого, на Ленку, которая готова на шею сесть и ножки свесить, а главное – на себя самого, что позволяю так с собой обращаться. - Что, - говорю, – Так смотрите? Не пью, не курю, а нормальной куртки нет. Кроссовки разваливаются! Вкалывал полгода, как идиот, а хоть бы раз нормально заплатили! Не помню, ебиихвдушу, когда высыпался, жру одну бомжлапшу вторую неделю, вкус пива забыл… Да, в роль вошел, аж голос на последнем слове сорвался. - Ты, этоооо… ты чо, братан! не кисни… - тянет тот, что меня тормознул, и я слышу, что в его голосе прорываются сочувственные нотки. – Чо делать-то умеешь? - Ну, вообще-то, студент, а так руки не из жопы. Дома из трех помоечных один байк собрал, брат до сих пор катается. На поселке. Когда заведется, а заводится через два раза на третий. Хмыки и сдержанный ржач. - В натуре, студент? На кого учишься? - Компьютерщик. Программирую, могу комп собрать, настроить. Если есть, из чего. - Ага, короче, не полный эмбицил? - Короче, я пошел. Доказать что-то на пальцах вам не смогу, а техники рядом не наблюдается. Пустые терки нам ни к чему. И к ментам в обезьянник ну, совершенно не хочется. - А ты чо, гость столицы? - Из Клина. В Маскве учусь. - А чо тада очкуешь? От портянки косишь? - Рожи их не нравятся. И сессия на носу. - Кароч, студент, - перебил моего «спортсмена» парень в кожаной куртке. – Увольняешься из своей шараги, где ты там калымишь, приходишь завтра к шести на Катушку – ну, к метро Орехово, вдуплил? с ксивой и вопще документами, как на работу устраиваться, по базе тебя пробивать будем, по ментовской и по нашей. Шоб чист был, как девятка с завода. Есть одна контора, непыльная работенка, но не для средних умов, и главное – чтоб до этого нигде не светился. А если ты ментовская крыса – лучше сразу рой себе яму, понял? - Не дурак. Приду. - Вот и заметано. Однако, подарок судьбы. Или наживка? Что-то я подозрительным стал. Паранюшка в полный рост, с двумя ведрами сыкоты. Да нет, скорее, подарок, за вовремя проклюнувшееся умение общаться с людьми. Поглядим, что у них там за работа, тем более, что впереди – почти три месяца каникул. Ну, не опаснее же этой Ленкиной встречи! Поздно уже, домой пора, «на встречу с неизведанным». Блин, чего ж меня теперь-то трясет? Может, просто замерз? Так и отговариваюсь, когда тетя Маруся спрашивает, почему я такой зеленый и в пупырушках. Ленка, кстати, тоже не празднично выглядит, а она на улице не мерзла и с гопотой не встречалась. Кстати, уже договорилась с моими – дядя Паша на раскладушку в «бабье царство» перебрался, а ей постелили на его кровати, бывшей моей. Иду в душ, распариваюсь до помидорного цвета и укладываюсь спать, на раскладушку, понятно. Ленка на своей койке сидит, глазами на меня лупает, как воробьиный сычик – такая же мелкая и грозная. Вроде, расслабился, а сон не идет. Тогда решил забить на него, просто смотреть, как носятся взапуски зеленые и лиловые пятна под закрытыми веками. Что-то напоминающее ДОСовские игрушки, такое же дерганное и элементарное. Через некоторое время чувствую под рукой мышку, начинаю пятна одного цвета в кучу сгонять, и они пропадают с бульканьем и пиксельными брызгами по экрану. Чувствую, сзади кто-то подходит. Руки на плечи, вкрадчивый голос. «Это я, Лена. Не пугайся, не дергайся, ты сейчас спишь. Закрой глаза и представь себе окраину города. Любого города, конечную остановку автобусов. Стоянку-круг. Видишь?» Как только она это говорит, так оно и возникает – сырая грязная окраина, не Масква, а что-то донельзя захолустное, низкие домишки, ветхие, словно из позапрошлого века, темные, покосившиеся. И нежилые. Асфальтированная дорога в трещинах, из них торчит сухая трава, по обочинам – бурьян. Действительно, дорога кончается вытянутой петлей, на повороте стоит разбитый автобус. Обстановка – как в «Сталкере», зоне Припяти, в игровой, а не книжной. Ага. Не хватало еще в настоящем Чернобыле побывать. Сумерки, конечно, как же без них! У нас только так, чтоб по-настоящему не видно, и все намеками. Намеками? Зря я подумал, оно же сразу детализироваться начало. Я нарочно уставился в один кустик – ну, думаю, сейчас сморфится, сон ведь. А он наоборот, так ярко во всех своих колючках вырисовался, во всех изгибах коряжек. Я поднажал волей, чтоб изменить форму, сплющить и закрутить вокруг оси, а он стоит, как стоял и не шелохнется. И это мне не понравилось. Ленка толкает в спину, ведет. Двухэтажный дом, напоминающий бывший особняк деревенского помещика, в котором семьдесят лет подряд сельская молодежь пела, плясала и жрала самогон, потом кооператоры лили пластиковые игрушки из вторсырья, а потом тусовались наркоманы и прочие темные личности. Обгрызенные колонны, клочья краски, слезающие с фасада, выщербленные ступени… из позеленевшего мрамора! Вот они – «зеленые ступени»! Ленка правильно привела. Поднимаемся, дергаю на себя дверь. Она легко открывается, без скрипа, словно и не в ужастике. Так-так, недоработочка чья-то… Внутри пыльно и затхло, видно еще хуже. Продвигаюсь почти на ощупь, вытянув вперед руки, и ладонь начинает гореть и чесаться. Н-да, правая – отдавать… Или сабелька просыпается? Вот, не думал, что начну уважать холодное оружие. Даже «сонное». Впрочем, будь у меня тут пара «сонных» пистолетов – было бы намного лучше. А еще круче – «сонный» калаш для стай и «сонный» РГ-6, для особо крупных и наглых кошмаров. Коридор с облезлыми дверями по обе стороны, освещение идет неизвестно откуда, слабое, горчично-желтого цвета. Впереди – темень. Иду в ту сторону, подталкиваемый Ленкой. Темнота сгущается, становится почти осязаемой, жирной, липнет к пальцам и мешает дышать. Почти как тогда, в дыму, только она холодная. Внезапно Ленка разворачивает меня вправо, и я вижу, что ее рука протягивается сбоку от меня и толкает дверь. Забавно, в реале она бы так не смогла. За дверью – нечто вроде офиса, только уж очень древнего, вместо компьютеров – счеты, вместо разноцветных папок – перевязанные шпагатом желтые листки с неразборчивыми надписями и картонные коробки с завязками, надписи на которых типографским шрифтом… читаются как «ЕдлоЪ». Или «ЕлдоЪ»? Пока вглядываюсь в них, позади-справа от меня доносится шорох, словно кто-то хочет обратить на себя внимание. Оборачиваюсь, вижу трехногую вешалку с чем-то маловразумительным на ней, словно забыли прорисовать детали одежды. Эта фигня раскачивается, шипит и ковыляет в мою сторону. Мгновенная реакция – клинок сам вылетает из ладони – и им, еще не до конца проявившимся, рублю вешалку наискось. Она падает набок – сначала верхняя отрубленная часть, потом и нижняя. Слева доносится тарахтение, и я оборачиваюсь на звук. Ко мне, подпрыгивая на неровном полу, ползет пишущая машинка, стуча клавишами и дергая косиножьими лапками молоточков. Подпустил поближе, располовинил саблей (в реале бы такое не вышло, а тут рубит все подряд), пнул подкатившийся под ноги кусок. Взмыли под потолок папки с «едлами», рассыпали бумагу, будто вражеские листовки. Махая рукавами, прилетело старушачье пальто… Треш какой-то… тьфу, блин, а тряпку мой клинок не рубит! Обкрутилась вокруг сабли, руки, и сам не понимаю, как. Сматываю, стаскиваю, пальто трещит, расползается под пальцами, но сопротивляется до конца. Сзади что-то ударило под колени, еле устоял – Ленка, что ли, дурит? А там Ленки нет, там какой-то толчок с педалью. Ну, мусорка, в смысле. «Леееен!» - ору. Мусорку отфутболил, она грохнула в стену. Зову опять. А в ответ – тишина. Не видать, не слыхать Ленки. Пальто с руки по кускам содрал, отшвырнул их подальше. Оно не сопротивлялось, и вообще вся эта идиотская катавасия с барахлом прекратилась. Тихо и темно. Где ж Ленка? - Лееен! – нет ответа. Толкаю дверь в коридор… не открывается. Еще раз. Что с ней? Смотрю внимательней. Это не дверь, а стена. Осматриваюсь – дверей вообще нет. И окон. И столы со всяким мусором исчезли. Только ветхий пол, потолок, теряющийся во тьме, и облезлые стены. - Лееен! – похоже, орать бесполезно. Что там она мне насчет глубины говорила? «Дииииип!» - и завалиться на затылок? Нет, закрыть глаза, и за затылок потянуть себя во тьму. Кувырок проходит на ура. Застываю в позе эмбриона в полной темноте, ощущаю гулкую вибрацию, пронизывающую тело, она нарастает, становясь болезненной, почти невыносимой. Интересно, а что у меня трясется, если моего тела здесь нет? И сонного тела тоже? Как только я это понимаю, дрожачка прекращается, не постепенно сходит на нет, а так, будто рубильник повернули. Зато ощущается поток… как его определить-то… не энергии, нет, скорее понимания, такого безжалостного, нутряного знания, земляного, деревенского, без сантиментов. Кстати, очень похоже на Ленку. Вот и дилемма – в глубине дрыгаться и тянуться ни к чему нельзя, а зацепиться за Ленку нужно. Если этот поток – Ленка. Вызываю из памяти ее образ, накладываю на поток – вроде, сходится. Притягиваюсь к нему – то, что запрещено! – открываю медленно и осторожно глаза – и вываливаюсь, резко и болезненно, в сухую холодную пыль. Вокруг меня все желтого цвета разных оттенков, от блеклого – подстилающей пыли, до неоновых всплесков в мутном небе и сернистого оттенка наползающего тумана. Вот чего мне совершенно не хочется – это блуждать в тумане. Встаю, окидываю взглядом местность. Судя по всему, я нахожусь на границе между двумя оврагами неизвестной глубины, и дорожка узенькая, двоим не разойтись. Впереди вижу еле движущиеся в неверном свете темные тени, вроде, кто-то сгорбленный с собакой на поводке. Собака упирается, но ничего сделать не может, ее волокут. Бегу к этим теням, увязая в пыли и уворачиваясь от клочьев тумана. Тени движутся медленно, а я – быстро, но расстояние между нами не сокращается. Взлететь? Вскидываю руки и вызываю в себе ощущение подъема, чего обычно хватает для полета во сне. И фигвам! Даже ощущение какое-то блеклое, а уж чтобы в воздух подняться – этого вообще нет. Что делать? Нельзя вверх – ускоримся по горизонтали. Четко представляю Ленкин поток, но не накладываю на него ее внешний образ, а просто так, к потоку, и стремлюсь. Ноги начинают скользить, все быстрее, по пыли, словно по укатанному снегу, вперед, к тем двум теням. Вот они уже рядом – горбун и собака… гиена… Лена-гиена, Сабыр ее, что ли, так называл? Задние лапы худые, конопатые, загривок вздыблен, голова опущена. Тормозит всеми четырьмя и огрызается. Притягиваюсь вплотную и выбрасываю вперед руку, ударяя посередине горба выскочившим из ладони клинком. Гиена визжит со страху, клинок увязает в горбуне, руку ведет в сторону, выворачивая ладонью кверху. Над горбом поднимается голова, покачиваясь, вытягивается на длинной шее, поворачивается ко мне лицом. Э… набор из птичьих костей, шестеренок, каких-то тараканьих ножек и усиков, связанных вместе сеткой паутины, небрежно прикрытый клочьями рваной ссохшейся кожи, вот что это, а не лицо. Клюв открывается, горбун шипит в мою сторону, а из клюва и всех щелей головы ползет туман. И не уклониться… Что у нас главное – состояние? Вхожу в знакомый уже бесстрастный холод, тело пронизывает ледяной порыв ветра, и вижу, как меняется горбун. Это уже не хаотическое нагромождение бессмысленных деталей, это многомерная сеть светящихся нитей, сплетенных в постоянно движущиеся клубки, цепи, уплотнения и разрежения. Оно затягивает взгляд, и я переношу внимание на гиену, добавляя холода и отрешенности в свое состояние. Гиена тоже сильно изменилась. Нежное яйцеобразное тело, пронизанное желтоватыми светящимися прожилками, лежит на боку и судорожно вздрагивает, а по толстой пуповине течет рывками нечто густое и яркое, золотистое, в сеть горбуна. Оторвать от него? Истечет еще кровью. Да и сам я сейчас – «попавшийся», как Чебурашка в анекдоте про мусора. Только вот я несъедобный, а сейчас еще хуже стану. И начинаю двигать холод вовне. Тела уже не ощущаю, кажется, даже глаза льдом покрылись, но и вокруг меня все становится четким, неподвижным и пронзительно-ясным. Осел туман, окружающие завихрения кустов и камней исчезли, пыль стала ровной жесткой площадкой. Уже не чувствую руку, но по ней и клинку холод вливается в сетчатое тело горбуна. Я это вижу, сейчас рука представляет собой четкую полосу ярко-серого света, да, такого цвета нет в реале, а еще страннее выглядит светящийся прозрачный – цвет моего клинка. У горбуна прекращается сводящее с ума шевеление нитей и перетекание комков в теле, а между ним и жертвой истончается связь, словно пространство само сжимает эту трубку, превращая в нить, в волос, в ничто. Хочу крикнуть: «Ленка, беги!» - но рот не открывается, дыхание смерзлось где-то ниже гортани, и мне остается орать это мысленно, и я не знаю – услышат ли меня. Горбун неподвижен, но не оживет ли он, если я выдерну саблю… если смогу ее выдернуть. - Какая прелесть! – слышу у себя за спиной. Мягкий, хорошо поставленный баритон, интонации театральные, но смех искренний. – Скульптурная группа: писающийся мальчик разрывает пасть льва. Ах, нет, уже не писающийся, но еще не научившийся вежливости. Это же надо такое сморозить! Уж сморозил, так сморозил. Взрослый экземпляр гарруха бохера, почти не поврежденный и годный к использованию. Из-за моей спины выплыло и подлетело к горбуну нечто, похожее на веретено с разноцветными нитями, сплетенными в жгуты и уложенными в сложный рисунок, причем половины таких цветов в реале вообще нет, и названия им не придумать. От веретена потянулись к нашей скульптурной группе тонкие нити, и не только замороженное существо, но и я был общупан бесцеремонным вниманием. Мерзко, противней, наверно, только голым на площади встать… в позу… когда бы не собственный холод, меня б передернуло. - Отпускай тварь… или боишься? От меня не убежит. Ты ее не сможешь продать, отдай лучше мне, - веретено кружило, жестикулировало десятком отростков и вкрадчиво убеждало меня отступиться от этой добычи. Я б ответил, что сам не чаю, как от нее избавиться, но пропавший голос не позволял. Тогда я старательно и громко подумал в его сторону: «Так рад бы, да не получается». Баритон опять захихикал. - Холод убери, льоко! Какой дурак тебя сюда запустил? Кому ты служишь – передай, сопляков в улей отправлять глупо. А лучше не передавай, уходи ко мне. Если есть долги – выкуплю, научу, со мной охотиться будешь. Деньги, девки, вино – чего хочешь! но после охоты, предупреждаю. Любая баба – твоя! Не хочешь баб – будут мальчишки. Я, знаешь, тоже… Пока мерзкий тип расписывал мне выгоды охотничьего контракта, я поспешно уменьшал глубину своего состояния, сводил его на нет, размораживался. По мере разморозки обретало чувствительность тело, не просто чувствительность – тупая боль зародилась глубоко в костях и, нарастая, рванулась наружу, скручивая мышцы и выворачивая суставы. Обретя голос, я взвыл, обретя подвижность, свалился в пыль, скрючился, обхватившись руками. Когда слегка полегчало, я открыл глаза и осмотрелся. По сторонам – только желтый туман да горки охристой пыли. Прямо передо мной – остроносые сапоги с заправленными в них узкими брюками. Брюки обтягивают откровенно жирные ляжки и смешных размеров достоинство, под изрядным брюшком подхвачены широким шелковым поясом, рубашка натянута на пузе, как на барабане, да и вообще этот тип выглядит, как третьесортный певец из мексиканского ресторана, разве что вместо сомбреро башка повязана черным платком. Я вздохнул и с трудом поднялся, сперва на колени, потом встал на ноги. Повело, и «мексиканец» подхватил меня за локоть. Спасибо, не надо! Тряхнул головой, опять огляделся. Горбун скрючился и не шевелится, оплетенный чем-то вроде черной паутины, рядышком на боку лежит Ленка, совсем голая, бледная, краше в гроб кладут. Впрочем, мне уже случалось видеть ее такой, и для паники пока нет оснований. Наклоняюсь, чуть не падаю снова, хлопаю ее по щеке. «Лен! Слышишь меня?» - слабый стон. Встаю на колени, поднимаю, перекидываю через плечо – а она, оказывается, здесь совсем легкая! – и вижу перед собой протянутую руку. - Жена? – сейчас баритон звучит сочувственно, искренне и почти не противно. - Сестра. Опираясь на «мексиканца», встаю. Да, кстати, а я тоже голый – и не заметил тогда, когда между оврагами пылил. Нда, теперь понятно, почему меня этот пидор со всех сторон разглядывал. Хорошо хоть, не лезет. - Понимаю. У самого сестры – ведьмы. - И много? – спрашиваю его. - Трое. - Пиздец… - Не то слово, амиго. И все – старшие. Пока вырос, научился отбиваться – чего только не натерпелся. У тебя хоть младшая. - Тоже не сахар. Сейчас домой надо, так не знаю, смогу ли отсюда вытащить. Сам на ногах еле стою. - Давай договоримся: ты мне этого гарруха, а я вас – домой, ну, не точно, но в тот же мир и языковой сектор – слово! По рукам? - Так… - вспоминаю, что мне известно о магуйских договорах. – Тебе очень нужен этот… гаррух… - Гаррух бохер. Понимаешь, этого я долго выслеживал, а ты меня опередил. Нет, я не в претензии, но так перебегать дорогу настоящему охотнику – это уже слишком. Заметь, я мог бы тебя просто уничтожить, мог бы уйти, оставить, пока ты не истощишься, и после этого забрать… - Безнадежно испорченную тушку добычи, не так ли? Не то, чтоб я тебе не верил, амиго, вворачиваю его обращение. – Я просто не верю в бескорыстие абсолютно чужого, да еще и мага. - А кто сейчас бескорыстен? Ты-то родную сестру сделал наживкой, чаваль! - Я не охотился специально. Мы с сестренкой пошли на одну встречу, меня отвлекли, а ее… этот… - То есть он узнал, где… - Он организовал эту встречу. Прислал мертвяка с запиской. - Не может быть! Пошли, расскажешь! - В таком виде? - Ладно, давай так: твоего гарруха я заберу себе, потом проведу вас в одно приличное местечко, там и приоденетесь, и посидим, выпьем, поговорим… - Нет, если тебе важен как зверь, так и сведенья о нем, то ты сперва подаришь нам с сестрой какую-нибудь приличную для нашего статуса одежду свободных людей, без каких-либо подвохов и неоговоренных условий, потом проводишь нас туда, где мне будет прилично рассказать тебе нашу историю, и там – обещаю, что в случае выполнения вышеуказанных действий, я расскажу ее тебе полностью, с той причины, что положила её начало, до того момента, как я увидел тебя. После этого ты переносишь или переводишь нас с сестрой в наш мир и нашу страну, живыми и здоровыми, и по выполнению этого условия зверь, которого я поразил сегодня этим клинком, переходит в твою полную собственность. Транспортировка этого зверя с самого начала нашего разговора – твоими силами. - Ну, ты законник! Крючкотвор! А если я не согласен? И ты останешься здесь – сестра в обмороке, ты без сил. А зверюшка тут не одна бродила… - Это, конечно, будет намного сложнее, но мы выберемся – просто у меня имя такое. - Какое? - Такое, что мы выберемся. - Шутишь! - Нисколько. - А скажи! - Вот хрен тебе, а не имя! Вокруг нас, оказывается, уже тусует с десяток зверей помельче этого гарруха – нечто паукообразное в количестве трех штук, одна фигня типа усеченного конуса на толстых ножках и разных оттенков желтизны червяки, стоящие в причудливых позах. - Ой! – кажется, наш спаситель решил удрать, оставив нас им на откуп. Ну, Ленка, держись – я намертво вцепился взглядом в нашего встречного, не только в его внешний вид, но и в его блядскую суть, и меня развернуло в совершенно непредставимом направлении, приподняло и с размаху швырнуло мордой об стену. Хорошо, что летел головой вперед – Ленку не приложило, хотя плечо из-за нее потянул изрядно. Отшатнулся, налетел спиной на «мексиканца», и мы втроем изобразили кучумалу на мостовой перед циклопических размеров зданием. Ленка повалилась башкой ко мне на живот, коленками проехав по камню, а я уже лежал на спине поперек «мексиканца», и смотрел в небо, где, на высоте сколько-то-сотенного этажа, небоскреб исчезал в синеватой дымке. Стена, об которую я разбил лоб, была фрагментом ограды. - Ой, где это я? – повернув голову, простонала Ленка. - Не дома, точно. Но и желтого дыма вокруг не видать. - И что мы тут делаем? - Ты висишь соплей, а я пытаюсь спасти наши жизни. - А не надо пытаться! Надо делать! Вот я… - да, Ленка очнулась. Теперь опять жди неприятностей. Глава 4. Лабиринты. Туп-туп-стук… Кто-то подошел к нам, стукнув палкой по мостовой. Единожды. На два шага. До этого никаких шагов и стуков не было. Словно он тут стоял и ждал, когда мы вывалимся. Или не ждал, а появился как раз вовремя? Вовремя, потому что пидор, благодаря которому мы тут очутились, моментально спихнул нас обоих, подпрыгнул, как мяч и вытянулся перед хромоногим в струнку. Мы поднялись гораздо медленней. Я-то думал, что увижу строгого, а то и страшного – судя по реакции «мексиканца» – старика, а перед нами стоял очень высокий мужчина лет так тридцати с небольшим, ну, если бы он был человеком. Потому что быть человеком, имея огромные круглые глаза желтого цвета с вертикальными зрачками, невозможно. Мужчина как-то по-птичьи повернул ко мне лицо, усмехнулся… И глаза стали человеческими, лицо приняло приветливое, даже, можно сказать, сердечное выражение, но что-то мне совершенно расхотелось ему верить. Потом развернулся к охотничку и разразился тирадой на непонятном, шипяще-свистящещелкающем языке, более всего подходившем к его внешности. Забавно, но «мексиканец» бойко отвечал ему на том же наречии, и я запоздало подумал, что странно, если бы мексиканец знал еще и русский. Откуда? Но ведь там, в мире желтого тумана, мы с ним свободно общались, за исключением непонятных «льоко» и «чаваль». К тому же, та речь, которой он владеет, ни с одним человеческим языком не имеет ничего общего. Местный? Любитель однополых отношений, кстати, струхнул – и без слов понятно, что он умоляет, суетится и отчаянно оправдывается перед желтоглазым. Дернул рукой – перед ним непонятно откуда выскочил гаррух, оплетенный сетью, и звучно хряснулся оземь. Желтоглазый качнул головой, зашипел сквозь зубы и указал на нас легким движением пальцев. Их тоже было не как у людей, а, кажется, семь, если у меня в глазах после удара не двоится. «Мексиканец» зашелся в истерике. Ленка прижалась ко мне, куда только наглость делась – скорчилась, косится на желтоглазого, дрожит. Тот заметил, поднял руки до груди, тряхнул кистями, показал нам – по пять пальцев на каждой, обычных пальцев, человеческих, узких, изящных, как у женщины. Потом вздохнул, отодвинул в сторону лебезящего охотничка и подошел к нам. А хромает он сильно, фактически, вес переносит не на правую ногу, а на палку. В глухом костюме мрачных охристо-бурых тонов, черный шелковый платок из-под воротника едва выглядывает, шляпа тоже черная, и, такое впечатление, что она трансформировалась в привычную нам форму, только когда он подошел. - Э… юноша, ты расскажешь, что… э… было ты с гаррух бохер? - С чего начинать? – спросил я, надеясь, что правильно понял вопрос. - Начни с того… начнем с того, что невежливо двум юным созданиям стоять голыми посреди площади перед… передо мной, хотя бы. А перед ним, – он кивнул в сторону спрятавшегося за плененного монстра охотничка. – И небезопасно. Вдруг сзади зайдет? – и желтоглазый захохотал. И что мне его хохот напоминает? - Рады бы приодеться, да не во что – одежда дома осталась, нас из сна вытащило. - А кто поймал гарруха, - без перехода бросил желтоглазый. – Ты? - Я его заморозил, ну, вот этим, - я развернул к нему пустую ладонь, в глубине которой опять болезненно зашевелился клинок. – А он (я кивнул в сторону «мексиканца») набросил сеть. - Молодец, не врешь. У тебя оба родителя – маги? - Нет, обычные люди. - А кто с тобой энергетический канал держит? Двое. - Один – мой учитель, а второй… - Вторая. Большая женщина. У вас таких называют… валькирия? - Валькирии убитых норманнов в Валгаллу носили, а это, наверное, Вальк… - я замялся. Валька Прозорова, валькирия-вельва? Твою через колено, сколько ж нового узнаю! - Да, юноша, да. А ты еще сопляк. Но быстро учишься, и если не погибнешь в ближайшие полгода – вон та шушера пузатая будет тебе ботинки лизать, а не наговаривать всякие мерзости. Ты ему договор предложил, да? Прямо в Улье? - Если Улей – это тот желтый мир с оврагами и желтым туманом, то да. - Не совсем. Значит, не в Улье взяли? - Договор заключать будете? – угрюмо спросил я его. А то, как бы тепло ни было, а и впрямь неудобно голышом стоять. - Да куда я денусь! – снова захохотал желтоглазый, и я понял, что мне напоминает его смех. Крик филина. И глаза у него, как у совы, когда он их не маскирует. – Давай сговоримся: я вас одеваю на свои средства, кормлю, пою, мы с вами тут развлекаемся – а к вашему вечеру, только город скажи, чтоб со временем не промахнуться, отправляю вас домой. Живых, здоровых и навеселе. Ты же за это отказываешься в мою пользу от сегодняшней добычи и рассказываешь, как ее завалил. - Идет, - говорю. – С одним уточнением. Развлекаться будем так, чтобы мне не было стыдно перед моей несовершеннолетней сестрой. - О как! Ну, по рукам? - По рукам. Часа через два мы уже сидели под светящимся молочно-белым шатром, установленным в полутемном зале высотой метров пятнадцать-восемнадцать. Там еще выше были залы, мы проходили по ним, не задерживаясь. Под куполообразным потолком, изображающим небо с медленно плывущими по нему облаками. По сводчатым переходам со светящимися сталактитами и мерцающими грибами и лишайниками. Через зал-остров с разнотравьем по центру и рекой, окружающей его по периметру. Внутри монструозного скелета с шипастым позвоночником. Вдоль шелковисто поблескивающих сплетений слоистых и игольчатых кристаллов по циклопических размеров полости в камне. И во всех этих невероятных красотах – лавки, магазины, какие-то кафе, трактиры и помпезные рестораны, «уличные» торговцы едой и непонятным барахлом, развлекательные заведения, салоны разных услуг, о назначении которых я не всегда мог догадаться по вывескам и витринам… Мне подумалось, что это, как минимум, пошло. Вообще, все это здание, а желтоглазый сказал, что весь этот мир – одно огромное здание, так вот, оно представляет собой базар, торжище, гипермаркет, финансово-торговоразвлекательно-деловой центр, в котором предпочитают встречаться и обговаривать сделки, заключать контракты жители многих других миров. Собственно, хозяин этого мира, задавший его законы, и сам изначально был кем-то вроде банкира. Торговый мир – образование совершенно искусственное, неспособное существовать автономно, но он прекрасно «вписался в гроздь», по словам филина, и разрастается с каждым годом. Тут есть все, что можно купить за деньги, даже то, чего в нашем мире ни за какие деньги не купишь. Нет, я вовсе не об уме или чувствах, я о здоровье и целости тела, которое местные целители берутся восстанавливать чуть не из ошметков – желтоглазый, едва заметно кривясь, показал мне скромную медную табличку по пути в «молочный зал», заметив, что «если что с тушкой случится – только к мэтру Эрмери». Потому что не оберет, как большинство местных, не вытянет с тебя лишних денег, а лекарь высокопрофессиональный: «что осталось – соединит, чего не осталось – вырастит, главное, чтоб душа не отлетела». Я выразительно смотрю на его хромую ногу. Он пожимает плечами: «да там артефактное оружие поработало, но все же лучше плохая и своя, чем хороший конструкт». В центре здания проходит тоннель, по которому поднимаются и спускаются лифтытарелки, желтоглазый назвал их лодочками, и они без стенок, так что на такой высоте становится жутко – вдруг наклонится тарелка, и соскользнешь с нее. «А падать будешь до конца жизни», - подчеркнуто мрачно заявил филин. Мы с Ленкой были под иллюзией, желтоглазый на нас ее небрежно накинул – «нечего голыми жопами сверкать!», и мы чуть не столкнулись с парой коротышек, когда выходили на загрузочную площадку. Баулы, которые они за собой волокли, кажется, были набиты кирпичами. «Драгоценными камнями», - уточнил наш проводник по Торговому миру, и я удивился. «Здесь никого не грабят, - равнодушно заметил филин. – Только, бывает, все равно обдирают, как липку, зато по закону. Да, и еще: в этом мире ничего никому нельзя дарить и, тем более, принимать подарки, а то попадешь в кабалу. Тут, запомни, нет ничего дармового, ничего в свободной раздаче, даже улыбок. Что угодно будут предлагать задарма – откажись!» - А как заключаются договоры? – спросил я. - Чаще всего устно. Достаточно отчетливо выраженного согласия. Я тут же повторил наш, и филин, посмеиваясь, подтвердил согласие еще раз. - Юноша, если б я хотел вас надуть, стал бы вводить в курс местных законов? Ленка, к моему удивлению, жалась ко мне и молчала. Она, конечно, не красавица, но и я не деревянный, и контакт наших голых тел меня откровенно выбешивал. Желтоглазый, поглядывая на нас, ухмылялся, пока не довел до одежной лавки. Взял Ленку за руку и потащил в глубину. Отсутствовали они, наверно, час, если не дольше, зато, когда вышли, я впервые увидел сестренку одетой со вкусом. Блекло-сиреневый цвет платья здорово подошел к медно-рыжим волосам (интересно, черную краску с них магией отмывали или хватило шампуня?), даже черная кружевная накидка выглядела не так уж пошло. Мне желтоглазый дал штаны, наподобие джинсов, но без лишних карманов, клепок и лейблов и широкую, очень приятную на ощупь рубашку (белья, как я понял, тут не знают). Потом покрутил, словно фокусник, пальцами, вытащил буквально из воздуха и протянул мягкие полусапожки, которые мне были сперва велики, а потом обтянули стопы, как вторая кожа. Наконец-то развеял иллюзию, и теперь не приходилось следить, чтобы кто-нибудь на нас не наткнулся. И тогда обхватил нас за плечи и потащил, отчаянно ковыляя, в тот сумрачный зал со светящимися шатрами. Стены зала в нижней трети были из дикого камня, потом шли тесаные блоки помельче, и, наконец, верхняя треть до потолка была из бревен, почти черных, неструганных, а лишь окоренных, и по всему периметру метров через пять были врезаны зарешеченные деревянными планками окна. Если бы я хотел контролировать все пространство зала, то поставил бы за каждым по двое арбалетчиков. Диковатый вид зала дополнялся сумрачностью – свет шел только от шатров, потолок терялся во мраке. Желтоглазый затащил нас в один такой шатер и, отцепившись, повалился боком на кучу подушек и валиков. Хлопнул ладонью – садитесь! Я наклонился, потрогал ближайшую подушку – она оказалась жесткой и упругой, словно внутри была сплетена из лозы или каких-то других гибких веток, и только снаружи обшита грубой шерстяной тканью. Но, присев, оценил удобство. Ленка долго устраивалась, елозила, одергивала платье – с длинным подолом трудно красиво усесться почти на пол, так что, когда в шатер просунулась крючконосая и желтоглазая физиономия – такой же породы, что и наш филин – то чуть не уперлась в ее задницу. Вошедший зачирикал-зашипел что-то на своем языке, наш филин ответил, рожа убралась, минут через десять появилась с подносом, на котором было блюдо с зажаренными птахами не крупнее нашего дрозда, стоял кувшин с чем-то белесым и три чашки без ручек. Картину дополняла длинная мокрая тряпка, резко пахнущая уксусом, о которую наш филин быстро вытер руки и кинул нам, а после нашего вытирания ею можно было бы разве чистить сапоги – и где успели так перемазаться? Птички оказались жесткими и горьковатыми на вкус, но мы с Ленкой страшно проголодались, и приговорили всю горку за четверть часа, сам филин сжевал, от силы, пару. Потом разлил по стаканчикам отвар из кувшина – тот по цвету напоминал разбавленное молоко, а по вкусу – орехи, и выразительно взглянул на меня, дескать, рассказывай. - А представиться? Мы с вами уже полдня болтаемся, а так и не знаем, как обращаться друг к другу. - Тебе ведь нужно имя для обращения, да? На моем языке ты не сможешь его повторить, а на своем… Ну, называй меня, к примеру, Артур… - Ага, если вы – Артур, то я – Мерлин, не иначе, - от подобных ников разит фальшью даже на ролевом форуме. - А что тебе не нравится, Мерлин? Кстати, зря ты выбрал это имя, оно тебе не подходит. Настоящий Мерлин был трусом, в юности сбежавшим с поля боя в леса и болота, и там получившим силу и знания от девы озера, которую после этого обманул и бросил. Спустя годы вернулся назад, умолял о прощении и новой помощи – теперь для своего протеже. Она сделала вид, что простила – но озерные духи умеют ждать и не умеют прощать. Конец его был предсказуем. - Ну… откуда вы это знаете, может, все было не так? А если так (эх, жаль, испоганил, подлец, хорошее имя), называйте меня просто Максим, или Макс. Ничего интересного на ум не идет. - Большой? Нет, не так, «величайший». Ну и претензии у тебя, юноша! - Тогда уж претензии у моей матери – она меня так назвала. - Хмм… Сообщить свое материнское имя – признак большого доверия. Негоже нарушать традиции, так что меня называй Совего. По-нашему это иначе звучит, но по смыслу почти полностью сходится. - А я – Бри! – Ленка опять со своим сырным ником. - Очень приятно. А теперь, Максим, рассказывай, как тебя угораздило поймать тварь, которая сожрала двух нехилых магов из моего племени и одного – у вас. - Думаю, они были слишком доверчивы, как и крошка Бри… И я подробнейшим образом пересказал филину события прошедших суток. Он покусывал губы, щурился, вертел головой, время от времени начинал чесать пальцем под шляпой (совершенно птичье движение), в общем – нервничал. Напоказ. - Нет, конечно, ты не врешь, во всяком случае, намеренно. У тебя были каналы с учителем и вельвой – которыми ты, если и воспользовался, то не в плане информации. Ты ничего не знал об Улье и его тварях, и не испугался гарруха так, как испугался бы любой другой. Но, скажи мне, как он не высосал тебя через клинок? - А что, должен был? Совего взглянул на меня, как на идиота. - Гаррух бохер – самая коварная и ненасытная тварь Улья. Емкость энергетического тела даже у молодых особей столь велика, что их телом, заполненным под завязку, можно обеспечить автономное функционирование средних размеров жилища в течение… ну, больше десяти ваших лет. А этот экземпляр – старый. На счастье твоей сестренки, он был уже сытым, иначе ты бы и глазом не моргнул, как от нее осталась бы горстка пепла. Ты, догнав, всадил в него клинок – как я понимаю, оружие у тебя живое, и оно либо такое же глупое, как ты, либо, наоборот, знает о тебе нечто, чего ты не знаешь. Оно не отклонилось, не увернулось – оно уверенно вошло в один из энергетических центров твари, после чего все процессы в теле гарруха почти прекратились. - Я его заморозил. Научился этому случайно, когда дрался с одним призраком. Есть такое состояние – справедливость, правильность. Порядок. Почему-то у меня он связан с холодом. Больше не смогу объяснить – сам не знаю. - Порядок? – филин склонил голову набок и прищурил один глаз. – Либо я дурак, либо понял. Жизнь представляет собой смешение двух течений – хаоса и порядка, и если преобладание разрушения над созиданием уничтожает систему, высвобождая всю спрятанную в ней энергию, то преобладающее созидание запирает всю энергию в потенцию, которая не сможет реализоваться без толчка извне, как следствие – прекращает саму жизнь. Гаррухи же маниакально ищут не только источники энергии, но и источники знания, именно потому они охотятся за разумными разных рас. Помимо хранилища энергии, преобразованные тела гаррухов мой народ использует, чтобы записывать в них все необходимые функции жилища. Если правильно создашь центр гнезда, то в доме с аккумулятором из тушки гарруха можно оставить даже младенца – дом его выкормит, вырастит и воспитает. Пока есть энергия. Твоего гарруха хватит на сто-сто пятьдесят лет, по вашему счету времени. И этот старый, опытный зверь совершил роковую ошибку, Совего хмыкнул. – Перепутал знание и упорядочивание. А когда понял, что жрет не то – было слишком поздно. Ты его – того… упорядочил. До смерти. На энергетическом уровне ощущается, как замораживание. - Да, уже ощутил. Аж кости от боли выворачивало, когда отошло. - А ты как думал? Чтобы не погибнуть от смертельных заклятий, маги концентрируют состояния вне себя, и тебе этому надо учиться. - А вы умеете? – встряла Ленка. - Естественно. У нашего народа традиция не прерывалась, а внешней энергии хоть и не так много, но хватает для правильного развития всех тел. Ну, а остальное… добираем извне. Ульи в этом отношении – опасные, но очень привлекательные источники. Так что в каждом гнезде от трети до половины молодых оичьн – охотники на тварей. Некоторые ушлые маги организуют культы самих себя в диких землях. Может, слышал – у вас тоже были боги в виде крылатых людей. Нет, конечно, мы стараемся соблюдать взаимную выгоду – обучаем ваших полезным технологиям, но слишком часто они используют их лишь для того, чтобы влиять на сородичей, не создавая ничего полезного, хотя бы и для себя. А это – прямое вмешательство в политику, и, хоть в диких мирах следить за этим некому, а все равно как-то грязно. Ну, и большинство оичьн не марается, брезгует. Я, когда покалечился, обучил пятерых ваших охотиться в Улье и плачу за каждую добытую тварь. И сотрудничество, и никакой политики. Только попробуй они кому-то сказать, что во сне ходят в ад и добывают оттуда для серого ангела бесов – эти наивные парни сохранили целиком свои суеверия – и заключение в лечебницу им обеспечено. Кстати, с вашими павликанами оказалось легко договориться – у них отсутствует критическое мышление, и они, решив, что подписали договор с демоном, строго его соблюдают. А человек твоего склада, Максим, уже сейчас стал бы думать: «О, как я продешевил с этой тварью!» - Нет, - я покачал головой. – Мы случайно встретились с ней, и я предпочел бы вообще не встречаться. Вернуться самим домой для нас теперь затруднительно. Так что, в качестве платы за возвращение это вполне справедливо. - Ну, что ж, ты сказал. - А вы свободно ходите по мирам? – встряла опять Ленка. - Ну, не во все, и не всегда, но, в целом, можем. У нас этому обучают детей, во второй трети зечьи, как только на крыло встанут. Слушай, Бри, а хочешь ко мне в гости? – Совего заговорщицки подмигнул. – Свежего воздуха глотнешь, подлечишься – у нас горы, леса – хорошо! Поток с самого утра вдоль всей скалы шпарит, как чуть воздух согрелся – на крыло и в небо! Да, вы ж бескрылые… жаль. А то энергетику тебе сильно ободрало, сейчас бы в щедрое место, в потоке понежиться, зарастить. - Любишь свой мир, - вмешиваюсь, пока Ленка не согласилась. - А кто ж свой не любит? Наверно, только вы, люди. Да и то – уж больно душно у вас, скудно и тошно. Я долго не выдерживаю, а у меня нервы крепкие и запасники силы большие. Давайте, что ли, разблокируйте свой мир, ну, что вы, как дети? - А это возможно? - Знаешь, я бы задавался другим вопросом. Подумал бы, как это сделать. - И как? - Максим, ты у кого спрашиваешь? Чей это мир – мой или ваш? Вот и флаг в руки... - И паровоз навстречу? - Ну, чего ты от меня еще хочешь? Если я говорю – «возможно», значит, оно так и есть, если говорю – «не знаю», значит, будете сами решать. - Чего хочу… - протянул я. – В данном случае хочу пристроить сестру в обучение. Только вот желающих не находится как-то. Возьметесь? - Возьмусь ли… - в тон мне протянул Совего и прикрыл глаза. – Ну, если ты меня попросишь как об одолжении… - Так согласитесь? - Соглашусь, если попросишь. - Хорошо. Прошу вас взять мою названную сестру Лену, с ником Бри, в обучение магии и обучить ее, в разумные для человека сроки, из этой области всему, чему будет возможно и для нее полезно. - Одну фразу забыл. - Какую? - В качестве одолжения. - Хорошо. Прошу об этом в качестве одолжения. Совего аж подскочил на своем лежбище. - Дар! Одолжение без отдачи, – физиономия его оживилась, глаза сверкнули из-под век, рука, не занятая стаканом, совершила какой-то совершенно невероятный жест. – Я согласен на эти условия, подразумевающие переход Максима под кров гнезда Совего, по праву добровольно принятых даров. - Блин! Попался… - Да уж. Обратно переиграть, правда, могу. Но тогда отправляю вас домой и наши отношения прекращаются. Ищи сестренке учителя сам. Вряд ли кто-то еще согласится обучать эту малолетнюю язву. Так как? - Что там у вас за гнездо? - Нормальное гнездо, хорошее, новое. Мои восемь братьев – два полнородных, пять – от других матерей, один приемыш. Их жены, дети. Магов только шестеро, вместе со мной. Пятнадцать учеников разного возраста. Все взрослые, не исключая женщин – бойцы. Калека один – я. Но в воздухе это не столь важно. Старших, к сожалению, нет. Не поддержали нас хранители. - И как мне там… чирикать? - Чирикать? – распахнул глаза филин. – А, понял. Делать тебе там пока, по зрелому размышлению, нечего. Сперва выучись. Но принять в гнездо могу только на месте. Так что заберу вместе с сестрой, приму – и отведу тебя домой. Учиться. Советую прежде всего готовиться к боевым действиям. Да, парень, ты влип, по самые гланды. Мне нужны бойцы. Не нравится, трусишь – откажись сейчас. Но твою сводную сестру никто другой учить не будет, а если возьмется – отступится. Дрянная наследственность, нестабильная психика – тех, кто породил этот гибрид, стоило кастрировать в детстве. Извини, если обидел. А что она еще не сходит с ума и не бросается на людей, то лишь благодаря тебе, а ты все время рядом с ней жить не будешь. Да, я смогу ввести ее… особенности… в приемлемое русло. Но ты не только это выгадаешь. Может произойти такая неприятность… что тебе или твоим людям потребуется убежище. Я не предсказатель, но чую, что именно к тому все идет. А мы спрячем так, что ни одна тварь нос не сунет. Да, мы – не мирный народ, но, в отличие от вас, наше общество построено на личной преданности, и предательство – редко и крайне невыгодно. То есть, предательством, может, и воспользуются, но самого предателя – убьют. В общем, скоро сам все увидишь. - Согласен. А что мне еще остается? Филин хмыкнул и пожал плечами. Разговор был закончен, но он еще долго выяснял временнЫе координаты нашего мира, и это оказалось самым сложным – оказывается, у нас есть несколько десятков соседей, от которых ни мы, ни наш мир сильно не отличается. Хотя, например, в одном Вторая Мировая закончилась массированной атомной бомбардировкой территории СССР и Англии, после чего наступил такой радиоактивный срач по всему Старому Свету, что единственными живыми государствами на весь шарик остались Объединенные Штаты Америк и Республика Аустраль. А в другом вся-то разница с нашим миром только в том, что Хрулев не провел орфографическую реформу, и президентом России у них сейчас какой-то Дмитрий Медведев, а не как у нас, Эфраим Карлик. Окончательно запутавшись в событиях и датах, решили вопрос намного проще – чтобы переместиться в нужный мир, надо ориентироваться на людей, причем, не рядовых, вроде политиков или поп-звезд, а на таких, которые не повторяются. Вроде Сабыра, или как в том, где реформы языка не было, какого-то Пушкина, но он был, по словам желтоглазого, не маг, а поэт, и жил во времена Жуковского. «Маг слова, - поправил себя Совего. – Он был магом, только не знал об этом. Но слова не спасли его от убийцы. Из этого мораль: учись драться и думай, кого в жены берешь». На вопрос, при чем тут жена, филин отмахнулся: «потом расскажу». Когда я добавил свое представление и визуальный образ учителя к ощущению, снятому филином с энергетического канала, Совего кивнул, дескать, координаты есть, обхватил нас за плечи, прижал к себе, опять возникло чувство разворота и рывка, и мы вывалились с размаху посреди комнаты. В которой Сабыр мял спину какой-то оплывшей бабе. Не только мял, но, вдобавок, тыкал пальцами и припечатывал кулаком. После чего ухватил ее за загривок и тряхнул, как котенка. - Аааа! – радостно завопил Совего. – Привет, Затойчи! Давно не видались! Потный и потемневший с лица, надеюсь, не от этой наглости, учитель разогнулся и посмотрел на Совего, как на придурка. - Почему Затойчи? - Я смотрел запись, он так же делал! – интересно, куда у филина делся весь его ум, когда он увидел Сабыра? - Кыш на кухню, пернатый! – Сабыр легонько пихнул ладонью затылок полюбопытствовавшей дамы, и она с глубоким вздохом прикрыла глаза и засопела. – И мелкие – тоже! Скоро приду. На кухне, как и в прошлый раз, было чисто и пустовато. Ленка тут же уселась на подоконник и картинно закинула на него ноги, не беспокоясь о том, что насвинячит. Совего полез в холодильник, вытащил подсохший сыр, сунул обратно, покачал головой и оседлал табуретку. На мгновение опустил иллюзию, и передо мной промелькнули огромные желтые гляделки и морда, смахивающая и на кошачью, и на человеческую, тьфу, человеческое лицо, не то, чтобы очень – но явно без клюва, зато с наличием крючковатого носа с раздувающимися ноздрями и клыкастой зевающей пасти. В общем, в нашем мире такое возникнуть бы не смогло – у птиц со зверями слишком далеко общий предок. Зато в мифологии подобных монстров хоть отбавляй, что грифоны, что крылатые сфинксы, что ассирийские быки, что «пернатый змей». Серьезно они со своими зверями у нас когда-то разгулялись … - Знакомое у вас лицо, - полушепотом сказал я ему. – Такое впечатление, что уже видел. То ли в Александровском музее, то ли в Восточном. - Да ну тебя, - свистящим шепотом отвечает филин. – Знаю, чьи портреты у вас там стоят. Я намного моложе. Если хочешь знать, я сюда в первый раз заглянул, когда у вас немцы в Аргентину бежали, военные. Первого охотника обучил из них, на пробу, но он быстро погиб, не заладилось. Потом надолго забросил это, вот, лет ваших двадцать назад снова пришел, тут уж было без вариантов. Сабыр выпроваживает тетку, мы слышим разговоры в прихожей. Ага, сейчас нас дрючить придет. Ладно, брань на вороту не виснет. - Можешь ничего не говорить, я и так все знаю! – Сабыр идет на меня, а я пячусь, и, наконец, упираюсь поясницей в мойку. Учитель утыкает мне палец в грудь, и произносит чуть не по буквам: - Ты дурак. Удачливый. Но это до времени. Что я говорил тебе о внимании? И почему ты попался на какую-то тупую подставу с барахлом? Барахлом, которое тебе приснилось! Почему выпустил из внимания Лену? - Да ладно, Затойчи, уймись! Все к лучшему вышло. - А ты вообще молчи, пернатый! Если я тебя не гоню, то потому, что ты нас избавишь от этого подарка судьбы, - Сабыр кивает на Ленку. - Если хочешь, я и Макса с собой прихвачу. А, Максим? Пойдешь со мной? - Ну, разве только на каникулы, - отзываюсь я. – Вот экзамены сдам, и тогда… - Никуда ты с ним не пойдешь! – взвивается Сабыр. – А ты, пернатый, кончай врать и молодняк заманивать. - Я врал? – Совего аж иллюзию приспустил, и стали видны его огромные гляделки. – Я заманивал?! Да я все объяснил, еще и предложил назад переиграть, но Макс отказался. Правда? – Совего оборачивается ко мне, и я киваю. - Макс, ты что, совсем идиот? Этот колченогий представитель маленького, но горского… тьфу, гордого племени собирается воевать. И набирает пушечное мясо. - Да уймись ты, Затойчи! У нас серьезный контракт. - Я Сабыр! Сабыр, а не Затойчи! Контракт, говоришь… нахватался у торговцев… – и учитель переключается на меня. – Макс, ты в армии служил? Нет? А контрактников видел? Говорил с ними? С теми, что в горячих точках повоевали… Ты знаешь, что их, в отличие от срочников, в плен не берут? А если берут – то лучше бы сразу убили. Думаешь, так только у нас? Наемниками затыкают самые стремные, грязные, безнадежные дыры, о них могут забыть при отступлении, их запросто подставят под «дружественный огонь», потому что считается: за их смерть, какая бы она ни была, им уже заплатили. Две копейки вприглядку, и тех не дождаться. - Я принимаю его в свое гнездо. - Свое гнездо? – Сабыр уже не орал, а верещал на верхней ноте, как мартовский кот. – Какое у тебя там, нахрен, гнездо. Сбежало из дому три сопляка с соплячками… - Молчать! – Совего шлепнул ладонью по столу, и от столешницы отломился угол. – Помолчи. Послушай. Наш клан почти весь вырезали. Мы ведь, когда с хранителем рассорились, всемером ушли – все остальные были на месте. Ерундовая потеря, за нас и не держались. Ведь так? Через… э… у вас как время считают? Ну, через тридцать четыре раза по четырнадцать дней на них напали и вырезали – каждого третьего. И сердце гнезда разрушили. Правда, они и своих тогда положили – жуть. Я не считал, не до того было. Когда Аи`чщои до нас добрался, с гнездом уже было покончено, но мародеров мы перебили… Вытащили, кого смогли, наших. Двоих – практически, с того света. Такие вот мы сопляки. Четыреста шестьдесят восемь по четырнадцать дней уже прошло, обжились на новом месте, молодняк подрастили, обучил их я. Сам. Тридцать шесть бойцов, если вместе с учениками. Но этого мало. У наших противников школа – дерьмо, но зато много народа и есть какая-то интересная железяка. Ты знаешь, в нашем мире вообще мало железа – ну, не встречается в руде, как у вас – но там не просто оно, там, как вы называете, артефакт. От него раны не только на физе, оно и защиту режет, будто ее нет. Я пробовал утащить, но, как видишь… А у твоего ученика похожая штука в ладони… Ее подкормить кровью, так вообще зверь будет. - Так вот ты что присмотрел, - Сабыр сузил глазки до щелочек. – Саблю. Хрен тебе по всей морде, а не наш родовой клинок. Выкарабкивайтесь сами, нечего моего ученика в свои дрязги впутывать. - Да пожалуйста, - Совего как-то слишком быстро сдался. – И не захочет – сам прибежит, будет проситься. Ты ведь не от хорошей жизни его в обучение взял и оружие подарил такое, что не по ученическому статусу. Признавайся, без твоих умолчаний. Тебе тоже боец нужен, серьезный, штучная работа. Так вот: я помогу. Поучу его. Абсолютно даром. Что, удивлен? - Не очень. Я твои «даром» знаю уже почти двадцать лет. Как ты – мои умолчания. Выкладывай, что такого учуял. Почему он к тебе прибежит. - Потому, что у вас кто-то очень большой сдох. Там, наверху, - Совего ткнул в потолок пальцем, с которого сползла иллюзия, и стал виден длинный коготь с продольной черной полоской по центру. - Эммм… - учитель выразительно глянул на потолок. – Не, врешь, соседи все живы… Да и нету там шишек, дом панельный, квартирки типовые, дешевые. - Не дури, Затойчи, я не лучше тебя знаю, что у вас произошло. Но источники начали открываться. И грядет передел власти. Не этой, вашей, внизу, - непередаваемо брезгливый жест пальцами. – А там, сверху. Кому-нибудь сильно не захочется, чтобы люди получили хоть что-то, скорее – попробует вывести их, начисто, будто вшей. Меня оно не касается, а вот вам придется хреново. - Ну, не удивил, хотя у меня выводы немного иные. - Меня твои выводы пока не интересуют, а вот что ты готовишься к драке – я вижу. И не только духов собираешь, а нашел человечка, из которого можно сделать БОЙЦА. А я тебе говорю: не жадись, Сабыр, не прячься, как крыса. Заключим союз: против наших и ваших врагов. Думаю, вам не повредит отряд боевых оичьн? Да… «без меня меня жонили, я на мельнице молол, вот до дому приманили, да и потчуют жоной». Нет, ну а я что хотел? Кого ведут – тот и скотина, кто ж у скотины спрашивать будет, куда ее продавать? Вот и продали… С одной стороны, конечно, льстит, что оценили в целый отряд, а, с другой… а с другой - они пусть договариваются, а быть тому или нет, это мне решать. И очень может быть, что не я на них, а они на меня сейчас работают. - Поздравляю, - говорю. – Поменяли одного дурака на целую колоду, и оба рады. Только вот экзамены вы мне сдать не поможете, и работу нормальную найти – тоже. Так что я пойду – вон, на часах уже четверть шестого, а мне в шесть в Орехово на Катушке стоять. Встреча у меня там, деловая. Всем счастливо, не болеть – не кашлять, Лена – жду тебя вечером дома. Надеюсь, до полуночи явишься. Магуи слегка оторопели, потом, смотрю, Сабыр ухмыльнулся. Ленка большой палец показывает: «Давай, братик, так их», а сама отвечает детским голоском: - Как же, Максим, обязательно буду. В метро пришлось поднапрячься, денег у меня не было, мент и бабка в фуражке стояли у самых турникетов, так что я очень аккуратно надрезал и на волосок сдвинул пространство, чтоб никто не заметил, как я дальние дырки в турникете руками прикрываю. Но прошло гладко, смотрели оба сквозь меня, будто я стеклянный. Да и вообще я чувствовал себя изрядно остекленевшим, будто целые сутки… а я и так уже вторые сутки без сна, неудивительно, что в метро разморило, ехал я долго, в духоте и толпе, вцепившись в поручень и периодически ловя глюки от усталости. На встречу опоздал, но меня дождались. Катушка – это не ротонда верхнего вестибюля метро, как можно подумать, это площадка перед входом в парк, где по выходным стоят девчонки с лошадями для покатушек. А сейчас там стояла знакомая мне гоп-компания, точнее, трое из моих недавних знакомых, и с ними крепыш-боровичок, в деловом костюме и востроносых штиблетах. Рядом припаркована «нива» с кенгурятниками по переду и по заду. Подхожу. - О, студент заявился! – обернулся ко мне «спортсмен» с лампасами на штанах. – Ты что же серьезных людей так напрягаешь? Мы полчаса тебя ждем! - Добрый вечер, - отвечаю. Мне сейчас совершенно не в тему их терки и, тем более, махач. – Я очень рад, что вообще удалось с вами увидеться. Это значит, что я еще на этом свете, а не на том. - Ты чо, студент, больной или торчок? С чего это про тот свет заговорил? - Да сестренку вытаскивал из одного дерьма. - Сестренку? - Долгая история… она мне не полнородная, росли в разных семьях, встретились недавно. Ну, и некому было ее воспитывать, - эх, и вру и не вру! Так держать. – Впуталась в одно дерьмо, а мне пришлось расхлебывать. - Наркотики? - Нет, но не спрашивайте, что, я ее позорить не буду. - Ясен пень. А чо-то ты такой чистенький, будто и не махался? - А я и не махался. О многом можно договориться, если с умом на нервы давить. Правда, я уже скоро двое суток без сна, так что вырубает. Могу и без драки свалиться. Гоп в кожанке выплюнул бычок: - Лан, Горка, харе на улице пиздить, пошли поцана проверим, а там решим, что с ним делать. «Спортсмен» хмыкнул и вопросительно глянул на «боровичка» в английском костюме. - Анатольстепаныч, как? - А берите его под микитки, ребята, да съездим, поглядим, что за рыбешка попалась, вкрадчивым голоском садиста промолвил деловой дядя. – Ежели скользкая – враз чешую обдерем. Документы с собой? - Нет. Так вышло, что даже одежду пришлось добывать другую. Анатоль Степаныч цапнул меня за низ рубахи, повернул наизнанку, подтянул к себе, разглядывая шов. - Странная штука… то ли очень дорогая, то ли домодельная… А! – отпустил рубаху, уперся в меня взглядом. – Из секты сестру вытаскивал, да? Я опустил глаза. - Значит, да. Слушайтесь, зайчики, деда Мазая, - деловой дядя прям раздулся от гордости за свою догадливость. – Ничего, в базе не по одному фото лежит, сверим. Мимо нас, студент, комар на кривой блохе не проскачет. Меня втолкнули на заднее сиденье мини-джипа, зажали между двумя тушками амбалов, сдавили с боков так, что не шевельнуться, и я… заснул. Заснул раньше, чем мы тронулись с места, и во сне – золотистом, мягком, обволакивающем и тяжелом, как мед, я не чувствовал тела, но знал, куда мы едем, в какую сторону поворачиваем, карта пути чертилась и расширялась перед мысленным взором, блекло-лиловыми чернилами на потемневшей старинной бумаге, с пояснениями убористой скорописью и виньетками над заглавными буквами. Сон завораживал, из него никак не хотелось выходить, но мы остановились, и пришлось просыпаться, скрючившись, выползать из неудобного авто, спускаться по лестнице в полуподвальное помещение, где я, наконец, проснулся окончательно и жестко, до холодного и безжалостного трезвяка. Осмотрелся. Ага, качалка, тренажеры устаревшие и давно не используются, на них слой пыли – впору испугаться: а не ведут ли меня в подпольную живодерню, где лохов разбирают на органы? Блин, надо сперва тут все выяснить, и, желательно, без этой кодлы! Как раз есть время – отвлеклись от меня, задние с дверью возятся, запирают, «спортсмен» по кличке Горка, подставив стремянку, залез к видеокамере и трет ее носовым платком, а «боровичок» уже у другой двери, в замке ковыряется. Пора. Стараясь не привлекать к себе внимания, сосредоточился, потом резанул окружность и закрутил вокруг себя пространство. Что-то в голове ощутимо заскрипело, или это не в голове? Смотрю по сторонам – все исказилось до неузнаваемости, как при взгляде через неровное стекло, попробовал пальцем эту дрожащую границу – пружинит, не сильно, но неприятно. Попробовал шагнуть – ощутил это всем телом. Проходить сквозь нее, скорее всего, опасно. А я-то, дубина, думал, моя маскировка вместе со мной двигаться станет! Раскрутил обратно, ступил в сторону, резко, так, что Горка обернулся и чуть не упал со стремянки, резанул и закрутил заново. Искривленные фигуры рванулись, подбежали и начали дергано обтекать мой «стакан» по контуру, до меня донеслись карикатурно искаженные звуки. Меня звали! Меня не видели и потому звали! Подождал, пока они, окликая, разбредутся подальше. Раскрутил искажение назад. В качалке никого. Наружная дверь снова приоткрыта, с улицы слышен неясный говор. Так что путь к бегству закрыт. Но я и не собираюсь бежать, во всяком случае, пока все не выясню. Быстро и, по возможности, тихо подхожу ко внутренней двери и прислушиваюсь. Говорят двое, и знакомый голос «боровичка» звучит совершенно невнятно, а вот другой, срывающийся подростковый фальцет, явственно слышен. «Нет, никто не заходил. - Как пропал? Здесь никого нет. - Точно… - Да, нужен, не могу же я тут один каждый вечер пахать! – Нет, это вы меня не понимаете!..» Я прислушиваюсь с закрытыми глазами, а, когда их открываю, то вижу не дверь, а небольшую комнату, заставленную какими-то штуковинами, напоминающими стимпанковский арт, во всяком случае, меди и бронзы в них гораздо больше, чем стальных деталей, и изготовлены они кустарным способом. Среди этого бредового склада выгорожена небольшая площадка для компьютерного стола, рядом с которым сидит во вращающемся кресле нечто длинное, долгоносое, худое до жалости, патлатое и вообще напоминающее всем своим видом афганскую борзую, вылезшую из особо густых зарослей репейника, а на табуретке, свинченной из металлического ящика, пары лент с отверстиями от штамповки, небрежно выпрямленных труб и подушки, обтянутой вытертым плюшем, примостился «боровичок» в своем деловом костюме и гопарских штиблетах. Небывалое дело! Да у него и интонации изменились, так не приказывают, а просят. На этом фоне даже удивление от того, что я умудрился не заметить, как вошел, как-то стушевалось и само нырнуло в долгий ящик. - О, пропажа нашлась! – Анатоль Степаныч вскинулся и посмотрел на меня с нескрываемым удивлением. – И где же ты прятался? - Я не прятался, - отвечаю. – Глаза отводил. - Хмм… полезное, должно быть, умение, - произнес «боровичок». – А я-то думал, каким образом это невинное дитя стрелу секте забило? А оно пришло, как цыган в ночи, сестру в охапку – и бежать. - Ну, не так все оно просто было… - Да ладно, обошлось – и хорошо, ворошить незачем, - быстро заминает вопрос Анатоль Степаныч. – Ты же подработать хотел? Вот Миша тебе скоро все объяснит, а я пока твою фотомордочку с документами сверю, а документы – поищу, где засветились. Потом задам пару вопросиков… Идет? - Да пожалуйста! Вот интересно, а откуда у этой полууголовщины информация появляется, с ментами они, что ли, в тесном сожительстве состоят? Или из их закрытых баз подворовывают помаленьку? Многое можно узнать о человеке из одних только открытых источников, вроде блогов и форумов, а уж если подключить то, что идет по каналам паспортного контроля и регистрационного учета – вообще картина ясная, от внешних данных и перемещений до интересов и склонностей. Впрочем, как бы много он обо мне ни узнал, а вопросов задал под сотню, и осведомленность у него о событиях что моей, что Ленкиной жизни оказалась хоть и широкая, но далеко не полная. Кроме того, его склонность к скоропалительным выводам сделала вранье совершенно необязательным, достаточно было со всем соглашаться. Так у нас и сложилась история, достойная мыльной оперы, о супруге-изменнице, мужике, у ее смертного одра узнавшем, что вырастил не свою дочь, чудесной встрече брата с сестрой и прочих приключениях. Фантазия у Анатоль Степаныча на уровне, мне оставалось только кивать. Что ж поделаешь, если правда еще более фантастична, и уж ей-то вообще никто не поверит? После проверки на вшивость меня препоручили Мише, программеру неидентифицируемого возраста в интервале от пятнадцати до тридцати лет, причем, за меньший возраст был и ломающийся подростковый голос, и некоторые обороты речи, выдающие любителя аниме, а за «возраст под тридцать» - опыт не только в деле сбора информации в сети, доступной и не слишком, но и жизненный, пореаловый, который невозможно получить в виртуале, причем, кажется, связанный с физическими страданиями. Половину этого выдала речь, вторую половину я прочухал, сосредоточившись на его сути. Как ни странно, гнили в нем не было, хотя определенные области оказались абсолютно мне непонятны, обладали странным ароматом и послевкусием, если так можно сказать не о напитке, а о характере. В целом, сравнение с породистым, но неухоженным псом ему подходило – умный в узкой области профессиональных интересов, нервный, чрезмерно преданный своим идеям, в чем-то ограниченный и, вдобавок, болезненный, но удерживающий себя на верхней планке возможного здоровья только силой воли. Начал разговор с того, что протянул мне одну из своих стимпанковых игрушек: - Смотри, какой зверик, - в мою руку легла конструкция из медных трубок разного диаметра, проволоки, бронзовых зубчатых колес и головы от фарфоровой собаки. Этакий киборг эпохи пара. – У бабки в шкафу битую раскопал, жалко было выбрасывать. И точно – какой красавец вышел! Хоть на выставку отправляй! Жаль, Анатоль Степаныч запретил в сети с ними светиться, а то вон сколько стоит, ждет хозяев. Есть любители, пару лет назад я статуэтками за месяц на айпод заработал. Теперь, конечно, не до них, но если стоящее барахло попадается – я его быстро в оборот беру. Вон, погляди, там, - Миша мотнул нечесаной гривой. – Знакомьтесь: Призрак в доспехах, это – Максим. Максим, это – Призрак в доспехах. Я посмотрел в указанном направлении. Ко мне склонилось кукольное – тоже фарфоровое – личико, обрамленное открытым забралом и подбородником. Сувенирный доспех, масштаб один к пятидесяти, изрядно помятый и выправленный, дополнялся совершенно несувенирным копьецом из остро заточенной и отшлифованной до зеркального блеска железяки, причем место, где его сжимали кованые рукавицы, было обтянуто замшей. Кукла стояла так, словно охраняла полку с остальными поделками, четко и внимательно контролируя подходы к ней. Поза была настолько живой и естественной, что я невольно проникся уважением к Мишиному увлечению, каким бы бесполезным оно ни казалось. - Боевая девица. - Не то слово! – довольно улыбнулся автор. – Но хватит игрушек, пора за работу. Где учишься? - МИРЭА, прикладная математика, третий курс, - оттарабанил я. - Ну да, в личном деле… Короче, – Миша внимательно посмотрел на меня поверх очков. – Никаких особых интеллектуальных усилий от тебя не требуется. Основных направлений работы два. Первое – нужен интерфейс для сл… ну, это неважно, долго объяснять. Короче, эта штука будет работать по принципу черного ящика, основной код пишу я сам, у тебя API и техзадание, надо будет сделать интерфейс доступа. С этим понятно? – Ява годится? – Вполне, – хмыкнул Миша. – Система серверная, доступ с помощью вебсокетов. – Ага, вроде понятно. А вторая? – База данных. Банальнейшая Майэскуэлька. Требуется интерфейс для ввода, редактирования данных, выборки, графики, всякая такая хрень. Язык приложения – PHP, чесать левой ногой правое ухо не будем, простые решения – рулят, – встал, мотнул лохмами, полез куда-то под стол и вытащил папку с торчащими в разные стороны бумажками. – Без проблем, - отозвался я, демонстративно отвернувшись, пока Миша рылся в ворохе записок, сортируя их на две кучки. Меньшую он оставил в папке и зажал скоросшивателем. – Ну, коли без проблем, то вот тебе комп, а вот техзадания. Сервер по первой хрени, база по второй живут на железяке в лаборатории, доступ к ним, API, пароли к базе — все там. На бумажках только благие пожелания руководства. Папка перекочевала мне в руки. - Папку не выносить. Ничего в ней особо секретного нет, но нарушение правила равносильно увольнению. Понял? Работать будешь тут, заодно приглядишь за чатом. Все просто, пралюбофь лапшу никому вешать не надо, основное развлекалово народу боты устраивают. Вмешивайся только когда совсем срач пойдет. - Боты? – удивился я. – Это как? Они ж тупые. Я бота на раз расколю. - Не-е, моих не расколешь. Они забавные зверьки, базу пополняют сами, взгляни логи – убедишься. Жратву приноси с собой, кофе и чайник у нас в наличии. Режим – 12 через сутки, с шести вечера до шести утра. О зарплате с шефом толкуй, он тебя сейчас на выход проводит. Оклад пообещали для студента весьма приличный – тыщу баксов в месяц. Вывели, указали направление к метро, только что ручкой не помахали. Здорово. Только я и без того знаю, куда мне топать, в голове как топографическая карта оттиснулась. Пешком через дворы – не поздно еще, легкие сумерки и народу полно. Надеюсь, хоть на этот раз без приключений обойдусь. Дома меня встретила уже возвратившаяся Ленка, оперативно успокоившая тетю Марусю и смягчившая гнев дяди. Но мне все равно от него досталось. Смысл занудных увещеваний состоял в том, что предупреждать надо, когда гулять уходим, даже если это… «полет на шабаш», да, он это серьезно так сказал, без всякого смеха… Продвинутые у меня родственнички, только лучше уж им не рассказывать, в каких краях мы гостевали, пострашнее Лысой горы получится. У Ленки для меня нашлось сообщение еще неприятнее. Побеседовав с филином, Сабыр засобирался к себе на Алтай, и сказал Ленке, что до ее отъезда еще повидается со мной, чтобы оставить мне материалы для занятий, а потом – в аэропорт, и на родину, неизвестно, насколько. Привет, Барнаул, чтоб ты тридцать раз икнул. Но злиться не было сил, на меня снова навалилась усталость, глаза начали сами собой закрываться, и все магуйско-шаманские штучки показались чем-то совсем несерьезным и необязательным, а сон – единственной насущной необходимостью. Навалился он на меня чуть ли не раньше, чем голова коснулась подушки. Осознался во сне я уже, видимо, к утру. Комната без дверей, но с окном. Я по ней хожу, как тигр в клетке. Осознаю, что в реале дверь должна быть, если ее нет – это сон. Ага, думаю, сплю. Но даже во сне чувствую противоестественную духоту, словно в комнате кончается кислород, как на затонувшей субмарине. Во снах, если знаешь, что сон, можно проходить и сквозь стены. Но я сперва сую в нее руку. Ничего не получается – стена как настоящая, сетчатые обои под покраску, жесткая, бетонная и не поддается. Подхожу к окну, смотрю в него – ничего, за окном совершенно ничего нет, только серая бесконечность во все стороны. В самом окне также нет ни форточек, ни ручек – стеклопакет сплошняком. Протягиваю руку к стеклу, прижимаю ладонь. Стекло нагревается. Это уже здорово, что оно реагирует, и так сразу, отзывчиво. Разогреваю его до мягкости, проминаемости – и бужу клинок. С каким наслаждением он входит в вязкую стеклянную поверхность, это сродни страсти, я чувствую его похотливые содрогания. Фу-у… Что за пакостные извращения у живой железяки… И сразу вижу, как сдувается, схлопывается вокруг меня комната, не как пузырь, а как нечто живое, которому вдруг сделали больно, стены корежит, они надвигаются на меня со всех сторон одновременно, сейчас зажмет… Я с усилием выдергиваю из мягкого стекла саблю, хватаюсь за края разреза, раздираю, разворачиваю его, словно лепестки цветка, и на последнем дыхании, ощущая пятками смыкающиеся стены, вываливаюсь в пустоту. И, медленно кувыркаясь в бесконечном сером то ли дыму, то ли тумане, падаю-падаю-падаю, теряя осознание, ощущение тела, себя. Еж твою… пора нырять в Глубину. Зажмуриваю глаза и тяну себя за затылок. Беззвучный щелчок. И знакомая на басовом пределе слышимости гудящая темнота. Только теперь она не такая агрессивная, как от ленкиной силы, спокойной рекой несет меня в своих потоках, почти не замечая, равнодушно овевая струями энергии. Мне хорошо и я попался. Надо выбираться, и, желательно, куда-нибудь поближе. Но что вспоминать, какую суть? Города? Не просто города, а Масквы. Старой, хитроумной… печально, но я не знаю ее сути, не успел, не задумался ощутить. Поэтому… Подо мной проявляется старинный город, островерхие крыши, похож на старую Прагу. Пасмурно, темновато – раннее утро. Узкие кривые улочки, дымящие трубы, копоть. Пованивает даже наверху смесью запахов помойки, дыма и дощатого сортира... Сел на церковь, она тоже в готическом стиле, прямо на окно они глубокие, потому что стены толстые, вполне можно закрепиться. Сижу, осматриваюсь. С карнизов сорвались птицы, закружились вокруг храма темным конфетти. Плещутся крылья, вспыхивают пронзительно-черным цветом, вспарывают воздух резкими ударами. И молчат, будто безголосые. Сжимают круг, кучкуются явно напротив меня. Я им что, помешал? Не нравится мне это, давай морфить пространство. Надрезаю вокруг себя, а заодно и церкви, закручиваю. Как легко оно получилось, с такой же легкостью начинает раскручиваться в обратную сторону, я закручиваю снова – оно возвращается в прежнее положение. Полдесятка пташек прорывается ко мне, я отмахиваюсь – и вижу, что мои пальцы обзавелись внушительными когтями. Ага, птицы-убийцы есть, готишный храм есть, не хватает только вомпирюки – ну и программа делает его из первого попавшегося гуманоида, тем более, что летать он и так умеет. Программа… – да, а что такое сон, как не программа? Это смешно, я глупо хихикаю, пропуская к своему драгоценному телу мерзкую пташку. Это ошибка, клюется она больно, и я хватаюсь за располосованную щеку. И получаю от второй по лбу. Струйка крови огибает бровь и устремляется к подбородку. Тттвою мать! Полосую пернатых когтями – у них, кажется, одни клювы, когти и перья, мясо и кровь отсутствует, нет даже костей. Докручиваю разрез пространства и судорожно ковыряю витраж, выдавливаю одно стекло, выковыриваю другое, хватаюсь за раму и тяну наружу и в сторону. Свинцовые перемычки, глухо звякнув, ломаются, толстые цветные стекляшки рушатся вниз. Протискиваюсь в образовавшуюся дырку, прыгаю вниз, ловя ощущенье полета… И оказываюсь под звездным, иссиня-черным небом. С детства темноты не боялся, особенно на улице, под небом, в поле или в лугах, но эта меня настораживает. Не наша она, и на вкус и на цвет. Она опьяняет – но не ощущением единства с космосом, как наша августовская звездная ночь, она пробуждает чувство опасности, и не только там, на земле, в едва угадывающихся зарослях, но и в небе. В ушах возникает давление, как на глубине, тело неслышно гудит от вибрации… нечто приближается со спины, я это ощущаю, но чую также, что оборачиваться мне никак нельзя, ибо потеряю скорость – и я ее прибавляю, и прибавляю… сколько могу. Предел достигнут, ветер слепит глаза, дерет располосованные лоб и щеку. Нет, это уже не игрушки… Хочу в Глубину! Глаза и так сами закрылись, группируюсь, падаю на затылок… И окружающий меня сон исчезает. Темнота. Пора выходить, и выходить домой, просыпаться. Кстати, что мне подумалось о программе? Где там у нее экзит? Сосредоточившись на этом, открываю глаза – и вижу маленькую комнатку, почти монашескую келью, если бы не форма незнакомой страны и рода войск, висящая на крючке сбоку от кровати, застеленной зеленым полосатым одеялом из грубой шерсти. С другого бока от кровати тумбочка, я сижу рядом с ней и вижу свои босые ступни. Дощатый пол слегка холодит, одеяло колется – да, все, как в реале. Но реальность ли это? Осматриваюсь. Дверь, окно, за окном – холодный ветреный день, зеленая ветка стучит в стекло… Только вот рама сделана не по-нашему, с тремя несимметрично расположенными форточками, и ступни явно не мои, и форма эта – вряд ли хоть в одной стране такие странные обшлага у мундиров. Опять закрываю глаза и падаю на затылок, больно стукаясь о стену. Что-то слишком реальные ощущения для сна, а? Волевым усилием затягиваю себя в Глубину. Ну, и на что ориентироваться, чтоб вытащиться к себе? На обстановку своей комнаты – так я ее как следует и не обжил, больше в библиотеке, в парке, в гостях, а не чувствуя, не ощущая сути – ошибиться легко. А если не на что… а на кого! На Сабыра… нет, засыпал-то я не в его квартире… к счастью… на Ленку! Ее ни с кем не спутаешь, это как вкус горчицы. Я с наслаждением претворяю решение в жизнь – вытаскиваю ощущение этой кондовой земляной правды, разъедающего ехидства, сосущего изнутри голода и бесприютности, вечного недовольства судьбой – вот она красавица, я ее чувствую, как себя, я тянусь к ней, я вытягиваю себя в реал, всего, как уж или полоз после длительного путешествия по подземелью выползает к прогретому весеннему лугу… Открываю глаза и вижу: раннее утро, я, в чем мать родила, стою, как лунатик, посреди «бабской» комнаты и тянусь руками в сторону Ленкиной койки. - Мозги, свежие мозги, - добавляю я сдавленным голосом, и, поскольку мой речевой аппарат еще не проснулся, получается очень по-зомбячьи. Визг, Ленка подлетает на метр из положения лежа, подушкой мне в морду, и вот уже топот босых ног в коридоре. - Лен, я пошутил, со мной все в порядке. - Иди нахрен, псих! Чуть заикой не сделал! - Я не псих, я просто злопамятный. Сколько раз ты меня пугала? Так что мы еще не квиты, - делаю хорошую мину при плохой игре, заодно заворачивая в ванну и опоясываясь полотенцем. Иду на кухню, где Ленка гремит чайником, и застаю ее поспешно глотающей прямо из носика воду. Да, а я думал, она чай заварить в кои-то веки решила… - Уффф… Ты ничего умнее придумать не мог? – выговаривает мне, утираясь тыльной стороной ладони, и вдруг замолкает, тянет ко мне руку. – А это что? Щеку, до которой она дотронулась, тупо саднит, а на ее пальцах – кровь. «Чем лучше вы осознаетесь во сне, чем реалистичнее он при этом выглядит, тем реальнее для вас те события, что с вами там произойдут».
