1 Рассказывает Любовь1 Во время войны нас все время притесняли. Отца заставили валенки валять для фронта. Привезли нас в здание большое. Там мы и жили, там он и валенки валял. Кругом шерсть, волоса. А потом отец говорит: «Я не могу так жить. Даже пищу нельзя есть хорошую, у нас все в волосах». Потом квартиру нам сняли. Приехали за валенками солдаты, несколько человек. Отец стал им отпускать валенки, а у них подкладки шинелей все в крови. А мы полуголые, одеть ведь нечего. Один говорит: «Возьмите шинель, подкладку выпорите и пошейте платьишки ребятишкам». Мама подкладку выпарывает, она толстая, белая и шелковистая, а сама плачет: «Может и моего сыночка кровь здесь». — «Да не плачьте, бабушка. Мы раненых и убитых вытаскивали с поля». Она постирала и сшила нам платьишки. Мы эти платьишки берегли! Когда постирает, нас на печку загонит, и мы сидим совершенно голые на печке. А когда платья высохнут, то снова наденем. Отец был инвалид второй группы. Какой из него работник? И в колхоз он не вступал, и нам не давали жить, огород отбирали. Даже заезжали на участок с трактором, который тащили быки, два быка в него запрягали: «Сейчас будем огород твой пахать. Посадил — перепашем». Отец встал с лопаткой: «Хотите жить — уходите. Сразу порубаю всем головы, кто заедет на огород пахать». Бригадир толкает тракториста: «Езжай, езжай». А тот говорит: «Я хочу жить, у меня семья. Ты не хочешь жить — бери, езжай». Так постояли, постояли, да и уехали. Но все равно огород у нас отобрали, и мы мучались без огорода. Я три года училась в первом классе, мы с места на место переезжали. Кто-то учительнице сказал променя, что я с крестом в школу пришла». Учительница мне: «Встань. Ты с крестом? Зачем носишь? Кто тебе одел крест? «Мать дала крест» — вот такой был мой ответ. Учительница такая грубая была: «Чтоб завтра пришла в школу без креста». Во время войны не давали носить кресты. А в школу я ходила босиком, ноги замерзнут, под себя их засунешь, а учительница спрашивает: «Что ты так сидишь высоко на стуле?» А дети кричат: «А у нее ноги под ней». Она мне: «Встань сейчас же. Поставь ноги под парту». Я ноги спущу и там переминаю. А она: «Что ты мнешься там?» — «Да она босиком». А у нас, действительно, нечего было обуть, босы в школу ходили. Отец работал охранником в детском саду, в колхозе он не работал. А мы все работали, меня, двенадцатилетнюю, гоняли на работу в колхоз. Мы на свекле работали, приезжает бригадир: «Завтра чтоб была девчонка, подгребать будет». Косилки косят, а мы подгребали, а вязальщики вяжут снопы и ставят. Мать говорит: «Нет, не пойдет. Ей обуть нечего. Змея укусит, и я что, ребенка лишусь?». Там змей у нас было много. А бригадир был у нас такой жестокий, на нее с плеткой на лошади: «А! Не поедешь?». А мама говорит: «Она несовершеннолетняя, я имею право ее не пустить». И начал он ее плеткой бить, а я подскочила, за ногу его с лошади тяну, 1 Родилась в 1934 году. 2 кричу: «Паразит, не трогай мамку мою, чего ты мамку бьешь». А он: «У тебя мужик не работает, ты не работаешь». Она ему: «У меня дети работают, сын на фронте кровь проливает, а ты здесь издеваешься над нами». А я схватила тяпку-мотыжку: «Сейчас я тебе голову отрублю, не трогай мою мамку». Потом женщины подбежали, заступились за нас. Так он и уехал. Но, куда деться, все равно я пошла. Мне мамка нашла чулки старые, я их подвязала веревочками и просто в чулках подгребала, через чулок, если змея укусит, меньше яду попадет. Сестра старшая, Татьяна, вязала снопы, а я подгребала. Голод был. Хлеб намочишь в воде, с луком, так и питались. Мария у нас работала на обогатительной фабрике, на руднике добывали руду, она там и работала. Обуть было нечего, ей дали спецовку и ботинки американские, сорок пятого размера. Мы в школу ходили в них, они подкованные были, идешь в них с таким звоном. Но, если я иду в школу, значит, вся семья не ходит, потому что не в чем было. Валенки у нас были, так как отец валял, но в Казахстане погода такая, что до обеда мороз, а после — вода кругом. Вот у нас одни ботинки на всех и были. Один приходит, другой надевает, по очереди. Когда приехал отец из Татарии, он нам рассказал: «Какая местность красивая! Мы на гору ходили, там такая красота и благодать! Улетел бы крыльями туда. Бросайте все и приезжайте». Мы с сестрой Марией уговаривали мужей, говорили им, что хоть на белый свет посмотрим, что может нас Господь не оставит там. Мама согласилась, потом туда уехали сестра и брат. Я стала говорить мужу: «Давай и мы поедем». А он: «Куда поедем?» Все уехали, одни мы остались. Из Татарии в пятьдесят восьмом году пришла вдруг нам телеграмма, чтобы мы подождали, не ехали. Ну, куда деваться, что будет, то будет, уже квартиру сдали, вещи запаковали. Поехали. С поезда отец нас встретил, на почтовой машине привез сюда. Немного пожили у него, к Пасхе квартиру сняли. Я не работала, двое детей было малых. В поселке нас отказались прописывать: «Что это? Все богомолы здесь собираются». Муж все-таки добился, нас временно прописали. Потом он уехал в Чистополь, устроился там работать. Он там, а я здесь с детьми. Стала работать с детьми, кому огород вскопать, летом картошку полоть. Потом отец мне говорит, что пусть зять летом приезжает, поработает здесь, зиму сыты будете, он в то время строил в поселке здание казенное. Я детей в охапку и поехала в Чистополь, нашла, где он жил в сарае. Он говорит, что квартиру здесь скоро не дадут. Я ему на это говорю, что надо там поработать, заработаем и домик купим в поселке. Но ему охота было жить в Чистополе. Согласился он со мной, вернулись мы вместе и работали на стройке: подвал копали вручную. После окончания стройки собрали деньги на дом и купили старенький домик. Потом постепенно достраивали все там. Муж почти все делал сам, своими руками. А сюда приехали, соседи говорили: «Понаехали откуда-то». Когда дома не было, огород садить не давали. Когда дом купили, соседка три метра отмерила, только здесь мы огород сажали. Мне как-то раз соседка говорит: «Приехали откуда-то, и землю им давай». Я ей: «Земля-то Божия. 3 Господь дал землю для всех, все должны ею пользоваться. Не только для вас земля. А у вас и яблони и все есть, а у нас ничего нет. Дети-то просят». А у соседей, действительно, сад огромный был. Ребятишки у меня тут подросли, спрашивают: «Мам, а чего у дяди Вани яблоки, у них сад есть, а у нас нет ни яблок, ни сада?». Я говорю: «Ну, чего ж теперь делать, не дают». Соседи здесь всех нас ненавидели: «"Баптисты", "богомолы", откудато приехали из Америки. Вам оттуда деньги шлют». А это мама моя посылки постоянно посылала, а денег никто нам не посылал. Трудно все это было переживать. Мужик мой, когда пьяный был, плачет: «Из-за тебя меня обзывают "богомолом" и "баптистом"». Я ему: «Ну, и что, может спасение этим получишь». — «Больно приятно слушать, как они меня обзывают». И вот как осень — идем картошку зарабатывать, иной раз так обидно, слезами умываешься. Господи, люди в избах убираются, порядок делают, а мы ходим, картошку зарабатываем. Мы обычно работали по договору, лето поработаем, а зиму уж дома с семьей сидим. У мужа спрашивали, голосовал ли он, он говорил, что голосовал. Тогда спрашивали, почему жена не голосовала, он говорил, что не хочет, что отец у нее не голосует, вот и она тоже. Как-то отцу сказали, чтобы он поехал с ними. Отец сел в автобус и поехал с ними. Его нет и нет. Муж мой говорит: «Поеду, узнаю, а то еще чего доброго изобьют его». Пошел туда. И вот ни отца, ни мужа. Пошла сама, смотрю, идут вместе, рассказали, что спрашивали их, откуда приехали и зачем, они отвечали, что это не ваше дело, разве запрещено приезжать. Приезжал к нам следователь, фотографировал иконы, отец его останавливал, но тот ему заявил, что надо, дескать, у вас такие иконы висят. А какие иконы? Самые обыкновенные, как у всех. Дети у меня все такие тихони, лишнего слова не добьешься. Восемь человек их, надо было их поднять. Младший еще в школе учился, в седьмом классе, когда мужик умер. Саша, когда в школе учился, то и крест с него снимали, и без сапог приходил. Мне соседка говорит: «Люба, твой Сашка стоит возле Кулешовых босиком, я ему говорю, иди домой, холодно, мороз ведь, а он стоит с ноги на ногу переминается». Я выскочила, схватила его за ручонку: «Айда, скорее домой. Ноги-то обморозил». Он мне: «Да, ты ругать будешь». Я спрашиваю: «Сапоги где у тебя?» «Куда-то делись, забрал кто-то, одел». Я говорю: «Надо было одеть какие-нибудь, что там осталось». А он: «Там кирзовые сапоги остались, такие маленькие». Так и пришел босиком. Купили потом ему ботинки к весне ближе. Принес их, смеется. Я говорю: «Зачем ты принес ботинки?» «Купили мне вместо сапог в школе ботинки». «Не нужно было брать ботинки, обошлись бы без ботинок ихних». «Тетя Александра Егоровна сказала, что это за сапоги ботинки». Ну ладно. Крест сколько раз снимали у него с шеи. Я ходила даже ругалась с учителем: «Вы крест не надевали, снимать не имеете права». Он заломался: «Я не хотел, он сильно хулиганил, вот я и снял с него крест». Я ему: «Накажите, а крест снимать вы не имеете права». — «Ладно, ладно, возьмите крест. Я больше не буду снимать с него». А потом сыну моему, Сашке, надо было в армию идти. Я говорю секретарю 4 райисполкома: «Я вас предупреждаю, подойдет срок сыну моему в армию — я его не пущу. Я земли, грядки не могу получить на морковку, мне морковку люди добрые дают. Я его в армию не пускаю». Тот: «Как не дают? Это нечестно». Пошли в сельсовет, сестра моя приехала, она шустрая, добилась, что дали нам землю. Это был уже в семьдесят третьем году. Я редко ходила молиться, ведь постоянно кто-то из детей маленький. Ходила только в большие праздники — Пасху, Рождество, а так обычно мы дома молились. А потом, когда дети подросли, то стала ходить часто и с радостью. Однажды на Крещение работы у меня было много, а нас предупредили, что молиться будут в другой деревне. Снег был жесткий, поэтому решили мы идти напрямую. Ветер гудит, лезем мы по снегу, лезем, вроде всего-то четыре километра надо пройти, а мы так долго лезем. Потом услышали, провода гудят, пошли на звук, и вышли на дорогу. А уже светает. А нам не холодно, с нас все течет, так умаялись мы. Идем, идем, дошли, наконец, до деревни, а служба уже кончилась. Священник еще там был, мы ему: «О, Господи! Хоть так мы намолились». А батюшка в ответ: «Ничего, не беспокойтесь, ваши труды были больше, чем молитва. Вы не на гулянье шли, а на молитву». Он и утешил нас. Раньше ведь строже молились, акафисты все прочитывали, большое желание было к молитве, никуда не выходили без нее. А нас так гоняли постоянно, что даже на молитве стоишь и наблюдаешь без конца. Вдруг где-то шорох, конечно, сразу смотришь, что там, кто пришел. Придет иной раз мама моя с молитвы, такая расстроенная: «Нас сегодня разогнали». А я ей: «Не надо ходить, раз гоняют». Помню, мама соседу говорила: «И ты, Михаил, тоже. Ведь ты ж наш сосед». А он: «Я не хотел. Меня заставили, я же дружинник. Ничего не поделаешь». Пока дети маленькие были, они молились с нами, а подросли, теперь не больно-то заставишь молиться. Читать заставляла, у меня самый старший мальчишка наизусть знал "Верую" и "Живый в помощи". А сейчас спроси его — не знает. В пятьдесят седьмом году мы молились на Пасху. Половина службы уже прошла, когда пришла милиция и пожарные. Зашли в дом, никто с места не сдвинулся, и все продолжали молиться. А отец Василий2 высокий был, он присел и за спинами молящихся тихонько к выходу пошел. Там его шалькою накрыли, и он в заднюю комнату вышел, здесь на него уже большую шаль набросили и вывели из дома. А милиция пробралась вперед, смотрит — никого нет, одни старики молятся. И вдруг эти милиционеры стали под пение молитвы дергаться и плясать, как под музыку. Будто искушал их кто-то. Плясали-плясали, потом повернулись и ушли. Однажды уже в семидесятые годы на праздник Явления Иконы Божьей Матери молились мы в одном доме. Молодежи было полно, многие на велосипедах приехали. Боже мой, какое пение было! Но кто-то донес властям, что мы собрались. Вечером мы хорошо помолились, и не было никого, а утром милиция приехала, потом еще подъехали на 2 Калинин Василий Владимирович. 5 машинах. Народу в избе полно было, свечей много горело, жара невыносимая, окна все открыты, так что ничего нельзя было утаить. Я утром пошла на Святой ключ, так и там слышно было пение. А когда они подъехали, я успела предупредить дедушку Петра. Он метлу взял и вышел с ней, как с автоматом. Вроде как подметает крыльцо после кур. Зашли они во двор, спросили: «Что у тебя?» Тот удивился: «У меня? Молятся». Они ему: «Сейчас подгоним машину грузовую и всех в милицию отправим». Он: «Никого и никуда не пущу, пока служба не кончится. А служба кончится, накормлю обедом, напою и тогда уж, куда хотите, туда и везите. У меня обед сварен, что я его выливать буду? У меня родители умерли, дети умерли, обед я собрал, так что никого и никуда я не пущу». Согласились они: «Ну, хорошо. Пусть кончают службу, пусть обедают. Мы подождем». Сели они, посидели, потом в сарай пошли. Увидели велосипеды и хотели их забрать, но дедушка запретил: «Вот выйдут хозяева, тогда и разговаривать с ними будете». Опять сели, ждут. Кончилось моление, стали на стол собирать, а эти все сидят и сидят, все ждут. Пообедали все, и опять никто никуда не вышел, только передали этим: «Подгоняйте машину, пожалуйста. Мы сейчас все вместе выйдем». Уехали они. Все ждут, а машины все нет и нет. Никакой машины нет, и никого нет. Стали тогда выходить по одному из дома, и кто огородами, кто улицей, кто направо, кто налево. Так все и разошлись. Как-то отец встретил Евдокию, сестру отца Михаила. Она ему сказала: «Брат-то умер у меня, прислали телеграмму». А отец ей: «А Господь не умирает. Он будет вечно жить». «Как не умирает. Мне ведь телеграмму прислали». «А что телеграмма. Он умер телом, а духом-то живой». Потом уже отец Василий Калинин рассказывал после возвращения, что в лагере он защищал отца Михаила, а его за это избивали. Говорил, что отец Михаил в лагере такой кроткий был, не разговаривал ни с кем и почти не сопротивлялся, когда приставали к нему, что там они старались быть вместе, но их постоянно разлучали. Детям своим всегда говорила: «Тело — прах, а душе спасение надо. Чтоб спасение получить, надо хоть чуть-чуть стремиться к Богу». А девчонка моя: «Мама, в душе все равно молимся. А вот креститься не можем, как будто кто-то по рукам бьет». Я ей говорю: «У тебя же своя комната есть. Зашла туда и перекрестилась. И Богу честь, и люди не видят». Дети раньше упрекали меня, что из-за нас с отцом их обижали, "богомолами" обзывали в школе, поэтому они кресты снимали. Теперь, правда, не упрекают и кресты носят. Я-то сама утренние и вечерние молитвы знала наизусть, а сейчас утренние еще помню, а вечерние уже забываются.