произведение в формате
реклама
1 М.А. Рогозина АНАТОМИЯ ИЗМЕНЫ Вера переходила дорогу медленно, потому что за ее руку держался ребенок, едва научившийся ходить. В правой руке он сжимал деревянную погремушку – кустарно раскрашенный глобус с облупившимися боками. Вера знала, что этот ребенок – мальчик, хотя он был в белом платьице и с довольно длинной гривкой светлых младенческих волос. Верина серая юбка касалась пыльных булыжников мостовой. Больше всего ей хотелось снять шляпу, поля которой она видела надо лбом, и рассмотреть, какой формы эта шляпа... По мостовой цокали копыта. Пропустив очередного извозчика, Вера сделала еще три шага вперед, но тут оглушительно задребезжал трамвай. Она зажмурилась в ужасе. На дне своего сознания сквозь толщу сна она пыталась остановить сценарий уже знакомого ей повторяющегося сна, который кончался одним и тем же – гибелью ребенка. Задребезжал трамвай. «Не трамвай, а телефон, – была первая мысль. И затем: – телефонов не существует...» Телефон, однако, уже несколько минут подтверждал свое существование отвратительным звоном. Проснувшись окончательно, Вера почувствовала облегчение. Потому что сон прервался на самом страшном месте. Несколько секунд колебалась – снять трубку или нет. Повторяющийся сон. Он измучил ее. Приходил к ней уже третью ночь подряд. И она объясняла его переутомлением, напряженной работой над диссертацией. Звонок не умолкал, и Вере вдруг пришло в голову, что случилось, видимо, какое-то несчастье, раз кто-то непременно хочет дозвониться до нее промозглым ноябрьским утром, в полной темноте, еще до сигнала будильника. Уже совершенно проснувшаяся, с колотящимся сердцем Вера бросилась к телефону, по дороге споткнувшись о том Фрица Перлза – очередную «прикроватную книгу», как выражался Игорь («есть книги настольные, а есть прикроватные»). Теперь она боялась, что не успеет, что звонок прервется. – Да, слушаю! Алло! – Это квартира Ковалевой? – женский голос в трубке был волнистым, играющим, как шелковая лента. Таким неестественно ясным, старательным голосом женщины часто говорят по телефону, желая заранее расположить к себе невидимого собеседника. Когда сама Вера невольно впадала в такой тон, то, положив трубку, обычно встречала насмешливый взгляд Игоря, который тут же говорил: «Ах, какие мы душки!», закуривая очередную сигарету. – Да, – хрипло ответила Вера. – Милочка, поздравляю вас! В вашей семье скоро будет ребенок! – В какой семье? Вы... не туда попали, наверное? – Ну как же... Вы ведь Вера Ковалева? Ну вот... В вашей дружной шведской семье! Вы разве не в курсе? Олечка уже на пятом месяце. – Олечка?.. – тупо повторила Вера. В трубке хихикнули, и связь прервалась. Вера послушала длинный гудок (ей казалось, что голос каким-то образом опять возникнет и отменит предыдущее сообщение), затем медленно положила трубку на рычаг, медленно подняла глаза. Окна уже стали синими, как бумага, в которую раньше купцы обертывали сахарные головы... Контрастный душ вывел ее из шока. Осталось ощущение только что прогремевшего взрыва, полностью изменившего внутренний ландшафт. Вера машинально натянула джинсы и свитер, зашла на кухню, открыла банку с кофе и опять закрыла ее, убедившись, что не сможет ничего выпить или съесть. Через пятнадцать минут она была уже в метро и смотрела на свое отражение в темном стекле. Ей казалось странным, что ее лицо осталось 2 прежним, узнаваемым. Ощущение свершившейся катастрофы не проходило. Ее удивляло несоответствие между дурацким анонимным звонком и реакцией, которую он в ней вызвал. Что такого она узнала? Ну хорошо, Олечка... Оля и Игорь. Это вполне понятно, даже логично. Отношения хорошенькой медсестры и, в общем-то, полного сил пациента изначально таят в себе массу возможностей для флирта. Во всяком случае, ничего неожиданного в этом нет. Но ребенок?.. Это маловероятно. У Игоря есть взрослый сын, а во втором браке, который длился уже три года, ребенок все откладывался: то Вера писала диссертацию, то Игорь готовил выставку... Игорь говорил, что его первенец родился, когда он сам был двадцатилетним мальчишкой и не мог оценить этого события. «Теперь я хочу по-настоящему почувствовать себя отцом, – объяснял он. – Но к этому следует хорошенько подготовиться. Наш ребенок должен иметь обеспеченное будущее. Вот увидишь, эта выставка принесет мне кучу денег. Нет, не спорь, это важно... А ты должна сначала защититься. Перерыв, которого потребует ребенок, не должен повредить твоей карьере». Кроме всего прочего, Вера каждый день видела Олю, процедурную сестру женского отделения психиатрии, у себя на работе. О какой беременности может идти речь?.. Впрочем, она тут же вспомнила Олины покатые плечи, русалочьи бедра, бесформенный халат... В свои двадцать два года Оля была далека от модной угловатости полуразвитого подростка и обладала фигурой вполне сложившейся молодой женщины. Под свободной одеждой беременность может быть и незаметна. «Господи, о чем это я?! Не следить же мне за ней!» – Вера сердито отвернулась от окна. Пора было выходить. От станции метро до НИИ психиатрии она почти бежала, сознавая, что гонит ее туда дурное любопытство – больше всего на свете ей хотелось сейчас увидеть Олю. Но у входа в здание она остановилась. Надо было казаться такой как всегда, а ей это наверняка не удастся, если она прибежит на работу за двадцать минут до начала, вместо того чтобы по обыкновению слегка опоздать. Вера глубоко вздохнула, пригладила волосы на затылке и свернула за угол, в маленький пустой двор. Резкий осенний воздух и знакомый ежедневный маршрут подействовали на нее отрезвляюще, привычные контуры жизни стали определеннее, и здесь, остановившись между песочницей и голым кустом сирени, Вера легко представила, что не было никакого звонка на рассвете. «Может быть, кто-то хотел меня расстроить, вывести из равновесия, – думала она. – Этот кто-то знает и меня, и Олю, возможно, даже работает в нашем отделении. Конечно, голос незнакомый, но могли попросить кого-нибудь... А на самом деле все это, скорее всего, неправда. Ведь если все так серьезно, Игорь не стал бы молчать столько времени». Она постаралась припомнить, каким был в последнее время ее муж. Кажется, он не изменился. Разве что дома практически не появлялся, пропадая неделями в мастерской. Но так было всегда, когда он много работал. Тут она вспомнила, что в последнее время он не показывал ей своих новых работ – вот это действительно было для него не характерно... Снова стало тревожно и неприятно. Из ближайшего подъезда вышел старик в порыжелой шляпе, с пластиковым пакетом в руке, и подозрительно покосился на Веру. Она посмотрела на часы. Было без двух минут девять. Пока бежала по лестнице на второй этаж, запыхалась, и вышло очень естественно – как будто спешила, опаздывая. В ординаторской все были в сборе. В углу бешено бурлил закипевший чайник. Эмма Дмитриевна, удобно расположившись за своим столом, выкладывала на салфетку бутерброды и конфеты – без чая она день не начинала. Сонечка, устроившись у окна, быстрыми взмахами подкрашивала ресницы, по-птичьи заглядывая в зеркальце пудреницы то одним, то другим глазом. Лишь Вячеслав демонстрировал служебное рвение – листал дневник наблюдения, специальный журнал, в котором дежурная сестра описывала поведение душевнобольных за прошедшие сутки, в часы, когда врачей не было в отделении. 3 Вера поздоровалась, сняла куртку, прошла к своему столу. В ответ Эмма Дмитриевна милостиво ей кивнула, Сонечка пропела «Доброе утро!», не отрываясь от зеркала, а Вячеслав, пробормотав свое «Здравствуйте», вышел из кабинета, давая Вере возможность переодеться. На работе она всегда надевала не только белый халат, но и платье, так как была убеждена, что контакт с пациентами лучше, когда перед ними традиционно одетая женщина-врач, а не существо в джинсах. – Что-то вы не спешите сегодня облачаться в женское, – съехидничала Сонечка, повернувшись к Вере, которая только теперь поняла, что уже довольно долго сидит за столом, уставившись в пустоту. Не хватало ей только Сонечкиного праздного внимания! – Соня, это, наверное, безумно трудно – рисовать на ногтях? – спросила Вера, доставая из шкафа темно-синее, в мягких складках платье. – Как вы ухитряетесь? И главное, чем? – Ах, это очень просто! – тотчас же переключилась Сонечка, любуясь своим маникюром. – Это мне в салоне сделали, но я тоже умею. Сначала ногти покрывают однотонным лаком – вот, например, бежевым. А потом обыкновенной иголкой наносится такая фиолетовая капля... Обход начинался в десять, и в нем всегда принимал участие зав.отделением. Но еще до обхода Вера обычно успевала проведать своих больных. К тому же по утрам вот уже целую неделю ее постоянно вызывал к себе шеф – доктор медицинских наук, известный своими научными трудами в области психофармакотерапии, влиятельная фигура в психиатрии, Верин научный руководитель Сергей Петрович Косицын. В последнее время он стал особенно пристально интересоваться ее диссертацией и каждое утро, с чрезвычайной любезностью предложив Вере чашку чая и самолично насыпав две ложки сахара, минут двадцать беседовал с ней о ее научной работе. Хотя сегодня ей хотелось прежде всего ринуться в процедурный кабинет, где она рассчитывала встретить Олю, Вера решила не изменять своим привычкам и только после того, как побеседовала с каждым пациентом, приблизилась к двери процедурного. Она старалась убедить себя, что постепенно дошла до нее, обходя отделение, но в то же время прекрасно отдавала себе отчет, что именно эта дверь была ее целью, что она притягивала ее как магнитом. Она открыла дверь и сразу увидела Олю, которая в этот момент собирала капельницу. Та обернулась, улыбнулась: – Здравствуйте, Вера Михайловна! Фамилия Оли была Ким. От отца-корейца она унаследовала также миндалевидные глаза, уголки которых были слегка приподняты к вискам, глянцевый блеск волос и восточную уклончивость. Ее рельефная фигура производила впечатление общей стройности, подробности были скрыты халатом. Вера поняла, что пришла напрасно, но все же спросила об Игоре после пары дежурных фраз: – Кстати, как там наш пациент? Курс лечения уже закончился? Лицо Оли осталось непроницаемым, но от короткой паузы, которая последовала за вопросом, у Веры оборвалось сердце. – Нормально, лечение уже закончился, – сказала Оля. – И ты давно там была? – Вера чувствовала, что стремительно краснеет. – Давно, – ответила Оля после нового короткого раздумья. Лжет, подумала Вера, выходя из кабинета. И фигура ее тоже лжет. И Игорь, наверное, не скажет правды, если ему сейчас позвонить. Поэтому звонить не надо. А надо... – Вера Михайловна! – услышала она за спиной голос шефа. Вера давно уже пришла к выводу, что все голоса имеют цвет. Например, у Игоря он был алым, ее собственный – каким-то песочным и по цвету, и по структуре. Голос звонившей утром женщины, между прочим, показался Вере атласно-желтым. А баритон Сергея Петровича был глубокого темно-шоколадного оттенка – цвета хорошего кофе, цвета драгоценного полированного дерева. Сам Сергей Петрович был то, что называется респектабельный мужчина: крупная, но не расплывшаяся фигура, римский профиль, седеющие виски, дорогой костюм. 4 – Вера Михайловна, когда я увижу ваш клинический отчет о ристоле? – улыбающимся голосом спросил шеф. – Впрочем, по выражению вашего лица можно догадаться, что сегодня я его не увижу. Что-нибудь случилось, Вера? – добавил он уже совсем другим тоном. – Нет, ничего. – Но у тебя лицо такое... Впрочем, сейчас не время для беседы. Зайди ко мне после обхода, хорошо? На обходе Вера никак не могла сосредоточиться, знала, что отсутствующий вид и молчание выдают ее, ловила на себе встревоженный взгляд Косицына и злилась на себя. Но все ее мысли были заняты «дьявольским планом», как она иронически окрестила свое решение после работы проследить за Олей и выяснить все до конца. Поэтому ей вовсе не хотелось идти к шефу для душеспасительной беседы. Возможно, если бы сам Сергей Петрович не проявил столь пристального внимания к ее плохому настроению, она бы все ему рассказала. И он, видимо, сам понял это – вовремя прервал расспросы. Но лучше всетаки ничего ему не говорить, его совсем не касается это мерзкая история. К тому же тут замешана Оля, а ведь она работает в его отделении, так что будет похоже просто на грязную сплетню. «Не скажу», – решила Вера и постучала в дверь косицынского кабинета. – Можно? – Вам – всегда, – сделал шеф радушный жест по направлению к креслу. За своим дубовым столом он выглядел еще внушительнее. Вдоль стен выстроились застекленные шкафы с книгами. На полу лежал бельгийский ковер – даже на работе шеф умел окружить себя уютом. Некоторый беспорядок вносили лишь коробки из добротного белого картона, громоздившиеся на полу: в них были новые, еще не распространившиеся на российском рынке импортные лекарства – психотропные препараты известных швейцарских, французских, американских фармацевтических компаний. Лекарства предназначались для клинических испытаний в отделениях. Клинический отчет об одном из препаратов она затянула. – Верочка, – начал Сергей Петрович, поставив перед ней чашку крепкого сладкого чая, – мне кажется, что сегодня вы, мягко говоря, не в форме. Плохо себя чувствуете? – Да, – солгала Вера без особого вдохновения. – Простудилась, наверное. Вопрос шефа был дежурным, однако она уловила какое-то чрезмерное беспокойство в его голосе и взгляде. И Сергей Петрович, должно быть, почувствовал это, так как невольно сделал движение, которое как бы отменяло все, что он сказал раньше, – отвел взгляд, отодвинулся, уселся поудобнее в кресле, но тут же задал новый неожиданный вопрос: – А как поживает Игорь? Хотя Игорь был старым знакомым шефа и именно благодаря этому обстоятельству Вера попала в НИИ психиатрии, Сергей Петрович изредка интересовался его делами. – Работает, – помедлив, ответила Вера. – Засел в мастерской и просил его не беспокоить. – Написал что-нибудь новенькое? – Кажется, нет... Правда, я у него давно не была. Диссертацией занимаюсь. – Диссертация диссертацией, но мужа забывать тоже нельзя, – посмеиваясь, заметил Косицын. – Вы, Сергей Петрович, очень много внимания уделяете нашей семье, – сказала Вера, глядя на свои руки, обрывающие края бумажной салфетки. Шеф помолчал, а когда заговорил снова, в голосе его прозвучало смущение: – Главное, Верочка, в ответственный период защиты не заниматься «родительным падежом». Ты меня понимаешь? Вот... Я, грешным делом, подумал, уж не связано ли твое недомогание с прибавлением в семействе. Поэтому и спросил об отношениях с Игорем. 5 Но ты действительно заглянула бы к нему. Все-таки, сама понимаешь, у человека не так давно был серьезный срыв... Что за бред, подумала Вера, выходя из кабинета. Какие-то подозрительные намеки на деторождение. Неужели шеф в курсе?.. А вообще, если рассуждать логически, кто бы мог организовать этот глупый анонимный звонок? Листая в ординаторской истории болезни, она примеривала возможные кандидатуры. Вся жизнь Веры сосредоточена в отделении. За три года в Москве она не успела завести друзей – во всяком случае, таких, которые были бы столь хорошо осведомлены о ее личной жизни. Даже если шеф знает обо всей этой истории, ему совершенно нежелательно выводить из равновесия свою аспирантку накануне защиты диссертации. А кому было бы выгодно выбить ее из колеи? В последнее время Вера часто видела вместе с Олей в курилке Сонечку. Они близки по возрасту, Оля вполне могла с ней откровенничать. Вера же в отношениях с Сонечкой совсем недавно допустила непростительную оплошность. Сотрудники еще полгода назад, когда эта девушка появилась в отделении, взяли себе за правило игнорировать ее «маленькие слабости», как выражалась Эмма Дмитриевна. Соня была дочерью крупного чиновника от медицины и вполне могла бы безбедно существовать, пристроившись в какую-нибудь околомедицинскую фирму. Но папа рассудил, что Софье лучше работать там, где ее в случае чего сразу же подлечат. Это весьма распространенная практика: если отпрыск медицинского начальства страдает диабетом, он становится эндокринологом, если сердце болит – иди в кардиологи. Сонечка со студенческих лет баловалась наркотиками, даже на работе покуривала марихуану и тайком кололась. Конечно, ее отец не рассчитывал, что в НИИ психиатрии вылечат его дочь (она уже прошла где-то курс лечения, но он оказался малоэффективным, как обычно бывает), однако твердо надеялся, что в критический момент Соне окажут первую помощь. Он рассчитывал также на то, что ситуацию будет лично контролировать Косицын, с которым его связывали прочные нити деловых отношений. Неудивительно поэтому, что когда Соня приносила бесконечные больничные листы, шеф принимал их без единого вопроса. Возможно, он думал, что так Сонечка, по крайней мере, приносит меньше вреда. Ведь ее больные нередко страдали от передозировок психотропных препаратов, которые она назначала по небрежности, да и безграмотности – (хотя Соня закончила ординатуру по психиатрии в одной из московских клиник, знания ее были весьма поверхностны). В отсутствие Сонечки ее больных приходилось вести Вере или Вячеславу. Эмма Дмитриевна искусно избегала столь неблагодарной нагрузки. Зато она всегда была очень мила с самой Сонечкой. Вячеслав держался с ней отстраненно и корректно, как и с остальными коллегами. Вера понимала, что это оптимальный вариант поведения, и все же допустила промах. Как-то вечером она зашла в курилку – комнату, где врачи обычно диктовали на кассеты истории болезней. Соня стояла у окна со шприцем в руке. Видимо, она только что сделала себе укол. При виде Веры она сделала какое-то суетливое движение, пытаясь спрятать шприц, но поняла, что разоблачена. Тогда Сонечка откинула прядь волос со лба и улыбнулась. В глазах ее уже появился эйфорический блеск – наркотик начинал действовать. – Хочешь попробовать? – игриво взмахнула она шприцем. Вере как никогда в жизни захотелось изо всех сил врезать ей кулаком в нос. Так, чтобы кровь закапала на белый кокетливый халат. – Другого места не нашла? – поинтересовалась она, с трудом сдержавшись. Сонечка вздохнула. – Господи, Ковалева, ты посмотри на себя... Всю жизнь торчишь в отделении, среди психов. Ты с нормальными людьми разговаривать разучилась! Поэтому и муж от тебя в мастерскую сбежал... Думаешь, я не знаю? Ты своей прямолинейностью уже достала всех. 6 Уперлась в одно... А человек должен быть универсальным, как... Леонардо да Винчи! Нужно познавать себя, прислушиваться к своим желаниям и ощущениям. Тебе этого не дано... Вера почувствовала, что с таким трудом удерживаемое самообладание пошло прахом и ее стремительно накрывает волна бешенства: – Слушай, ты, Леонардо да Винчи! Тебе место давно уже не среди врачей, а в одной из палат. Запомни хорошенько: не начнешь лечиться – так оно и будет. Ты, сволочь, губишь своих больных! Неделю назад у Любы Ярцевой развился злокачественный нейролептический синдром, мы ее еле вытащили. Из-за кого у нее была передозировка? Из-за тебя, дрянь! Все промолчали, замяли это дело, а я больше молчать не буду. Еще раз увижу со шприцем – позвоню твоему папаше. Он один заинтересован в твоем здоровье, и он тебя отсюда мигом уберет. Имей в виду – больше я тебе не дам больных калечить. Вера повернулась и вышла из кабинета, чувствуя, как у нее дрожат губы. Краем глаза она успела заметить Сонечкино побледневшее лицо, остановившиеся зрачки. Возможно, Сонечка думала, что Вера вот-вот набросится на нее. Соня никому не рассказала об этой сцене, но с тех пор обращалась к Вере в ироническом тоне. Правда, к больным она стала повнимательнее, по крайней мере не допускала явных ляпов, видимо, не сомневаясь в реальности адресованных ей угроз. Сонечка вполне могла организовать анонимный звонок, это соответствовало ее натуре. И хотя такая выходка не сулила прямой выгоды, ей было бы достаточно исподтишка наслаждаться мучениями жертвы. Впрочем, не одна Сонечка имела на нее зуб. Взять хотя бы клинического ординатора Эмму Дмитриевну, этого «зубра» в психиатрии, грамотного специалиста, которого боготворили больные. Но Эмма Дмитриевна предпочитала сугубо материальное выражение благодарности. Она умела ласково и деликатно брать от больных все что можно, не гнушаясь даже стаканом семечек. Степень внимания к пациентам дозировалась в зависимости от их материального достатка и возможностей. Все знали, что Эмма Дмитриевна любит добротные вещи и дорогие украшения, даже на работу она приходила в бриллиантах. Многие годы Эмма Дмитриевна была доверенным лицом шефа, основным врачом, который проводит клинические испытания препаратов. По результатам испытаний обычно публикуются статьи, являющиеся по сути дела рекламой препаратов определенных фирм-производителей. За положительные рецензии эти фирмы неплохо платят врачам, и Эмма Дмитриевна весьма ценила этот вид доходов, хотя и далеко не главный, но вполне ощутимый. Однако в последнее время шеф все чаще поручал клинические испытания Вере и Вячеславу. Вера быстрее обобщала результаты исследований, ее выводы были полнее и подробнее, к тому же порой содержали интересные наблюдения и заключения. Эмма Дмитриевна же предпочитала работать по давно разработанному трафарету. Она и сама не заметила, как потеряла столь приятный источник финансирования. Правда, она утверждала, что для нее это заработок лишь «на булавки», что клинические испытания отвлекают ее от основной работы. «Основной работой», приносящей ей львиную долю доходов, Эмма Дмитриевна считала свою частную практику, прием пациентов на дому, которым она занималась много и охотно. Могла ли она устроить этот анонимный звонок? Вряд ли. Но если учесть, что в последнее время она здоровается с Верой сквозь зубы и фальшиво улыбается, нельзя совсем сбрасывать Эмму Дмитриевну со счетов... Кто еще остался? Вячеслав... Старший научный сотрудник. Правая рука шефа. Ему Косицын поручает самые ответственные исследования. Его одного из отделения привлекли к консультациям жертв теракта на Дубровке, пострадавших от наркотического газа, так что почти каждое утро он проводил в московских клиниках, где лечились бывшие заложники. Вячеслав умеет скрывать свои чувства. Неуклонно и стремительно 7 идет однажды избранной дорогой. Его цель – защитить докторскую и стать зав.отделением здесь же, в своем НИИ, или, в худшем случае, завкафедрой на периферии. Его работоспособности и трудолюбию Вера по-хорошему завидует. Правда, ее коробит формальное отношение Вячеслава к работе, его подход к больным как к материалу для диссертации. Однажды он назвал себя функционером – в том смысле, что на работе он лишь выполняет функции, предписанные инструкцией... Конечно, совершенно невероятно, чтобы Вячеслав занимался такой чепухой, как анонимные звонки. Да и отношения с ним у Веры были вполне ровными, если не считать того, что недавно она отказалась включить его в соавторы своей научной статьи. Вера заявила, что она заслужила право хотя бы одну статью подписать только своим именем. А для Вячеслава каждая лишняя статья – это еще один шаг к завершению диссертации. И выходит, Вера препятствует ему в совершении этого шага! Она захлопнула очередную историю болезни и встала. Нет, так можно действительно сойти с ума! Сейчас ей не хотелось видеть никого из своих коллег и тем более, чтобы они видели ее состояние. Поэтому, выйдя из ординаторской, она направилась в вычислительный центр. Программист Эдик был именно тем человеком, с которым она могла поговорить, оставаясь при этом самой собой. Он был, что называется, творческой личностью – рассеянный, непосредственный, с вечно растрепанными волосами, которые уже начали уступать место лысине. С помощью специальных программ Эдик производил статистическую обработку клинических данных. Другие сотрудники старались к нему не обращаться, зная, что сначала он активно помогает аспиранту или соискателю, но на каком-то этапе впадает в творческий раж и начинает переделывать программы, стремясь их усовершенствовать. И хотя его новые программы были действительно блестящими, это затягивало работу на неопределенный срок. Поверх растянутого и даже кое-где прожженного свитера Эдик носил белый халат, приговаривая: «В нем я чувствую себя почти врачом». Он и в самом деле имел оригинальные суждения о многих болезнях, не говоря уж о том, что в области программирования был настоящим асом и даже непосвященным мог объяснить в доступной форме преимущества одних программ для обработки данных перед другими. В сорок лет Эдик был всего лишь кандидатом наук, но на его идеях другие люди защитили докторские диссертации. В последнее время у Веры никак не продвигалась статья о злосчастном ристоле, потому что Эдик задерживал результаты вычислений – у него начался очередной «творческий загул». Сейчас она и не ожидала получить от него свои таблицы, хотела просто поболтать немного и попить чайку, если Эдик, погруженный в свои формулы, не забудет поставить чайник. Новенький компьютер с лазерным принтером и сканером резко контрастировал с расшатанной, облупившейся мебелью, которая преобладала в институте. Шкаф был заполнен не только книгами по программированию, но и томами по психологии и психиатрии. Взгляд у Эдика, против ожидания, был не отсутствующий, а живой и блестящий. Более того, он сразу же протянул Вере распечатки ее материалов. – Вот, здесь кроме старых коэффициентов я ввел новые. Согласись, коэффициент Вилкокксона придаст блеск твоей работе! Уж я-то в этом разбираюсь. – Эдик, я тебя просто не узнаю! – изумилась Вера. – Такая работа у тебя обычно занимает месяц-другой, а тут раз – и все готово. Что случилось? – Вот – препарат гениальности. Принимаю три раза в день по рецепту шефа – и написал программу за три часа! Тебе тоже рекомендую. Вера повертела в руках коробочку. – Обычный ноотроп. Пустышка для легковерных пациентов. С таким же успехом можно пить мел. Неужели ты так подвержен внушению? 8 – А ты – язвительный скептик! Надо доверять ощущениям пациента. Я точно знаю, что мне помог именно этот препарат. А в сочетании с витаминами он дает необыкновенную ясность ума, я такого никогда в жизни раньше не испытывал, – Эдик кивнул в сторону шкафа, за стеклом которого виднелись какие-то баночки и коробки. Вере и без того было известно увлечение Эдика всякими пищевыми добавками и витаминами. – Ты сам прекрасно знаешь, что таких чудодейственных средств не бывает. Просто твоя гипоманиакальная фаза достигла своей кульминации. Вот на пике своих возможностей ты и решил эту задачу. – Ну, зачем же так грубо! Если хочешь знать, твое заключение – это профессиональная деформация личности. Каждый психиатр смотрит на людей через стекла своих диагнозов. Вот и на меня ты вешаешь ярлыки. А ведь невозможно запихать людей в ваши психиатрические схемы! Мир сложнее. Впрочем, твое заключение мне даже льстит, оно совпадает с точкой зрения на гениальность сподвижника Вавилова Эфроимсона. По его подсчетам, многие гениальные люди были циклотимиками. А препарат действительно хорош, это ты зря... И знаешь что еще? Даже жена начала воспринимать меня как-то иначе. Стала во мне, знаешь ли, видеть мужчину. Что ты улыбаешься? Правда! Выходя из вычислительного центра, Вера подумала, что сейчас Оля как раз заканчивает работу – было уже около трех часов. В ординаторской никого не было – она быстро переоделась и выбежала на улицу. Минут пятнадцать стояла за углом соседнего дома, дрожа от холода и волнения, пока не увидела на дорожке белую шапочку и ярко-красную куртку – на фоне свинцового дня Оля выглядела как бумажный китайский фонарик. Стараясь держаться на расстоянии, она пошла за Олей, и очень скоро стало ясно, что та направляется не к автобусной остановке, чтобы ехать к себе на квартиру, а к метро. Вера продолжала следовать за ней, и ей удалось сесть незамеченной в соседний вагон. Она вышла на кольцевой, невольно надеясь, что Оля выскочила где-нибудь раньше, но сразу заметила в толпе знакомое красное пятно. Сердце подпрыгнуло куда-то к горлу, и сразу стало трудно дышать. Она замедлила шаги – теперь уже не вызывало сомнений, что Оля идет хорошо знакомой им обеим дорогой. Ее куртка была как маяк, который Вере хотелось бы не видеть, но он так и бросался в глаза. Она шла по противоположной стороне улицы и видела, как Оля скрылась в продуктовом магазине, потом выскочила оттуда с полной сумкой и направилась в знакомую арку. Вера вдруг ощутила тошнотворную слабость, ноги стали ватными. Она почувствовала, что все теряет смысл – работа, аспирантура, карьера... Игорь, Оля, их ребенок – все как-то отдалилось, отодвинулось, перестало быть важным. Механически передвигая ноги, она шла в направлении мастерской Игоря, но не знала, зачем туда идет. Мастерская располагалась на втором этаже маленького, старого двухэтажного домика, который как будто съежился под гнетом двух соседних домов сталинской эпохи. Первый этаж занимала какая-то фирма. Вера могла бы с закрытыми глазами пройти в мастерскую, но сейчас ноги у нее как будто налились свинцом. Она почувствовала, как тошнота усилилась и внезапно закружилась голова. «Господи, что со мной?» – подумала она, пытаясь сфокусировать взгляд. В поле зрения попала кованая решетка ворот арки. Не отрывая глаз от ее колючих узоров, Вера остановилась, пытаясь подавить приступ тошноты. Кажется, стало легче. Она перевела дыхание и огляделась. Что-то неуловимо изменилось на улице – она как будто стала уже, теснее. Навстречу Вере катился экипаж. Кучер лихо помахивал кнутом, в глубине экипажа угадывались две фигуры: какого-то господина в котелке и полной дамы. Экипаж прогрохотал мимо по булыжнику мостовой, открыв взору вывеску на противоположной стороне: «Покупайте чай и кофе здесь». В середине слова «здесь» красовалась буква «ять», но Веру это ничуть не удивило. Из-за угла прямо на нее выскочил мальчишка в большом, сползающем на глаза картузе и пронзительно закричал: «Московские ведомости»! «Московские ведомости»! 9 Она с досадой обогнула назойливого мальчишку, испугавшись, что может потерять из виду фигуру мужчины, за которым следовала от самой остановки трамвая. Человек, за которым ей поручили следить, был провокатор, выдавший полиции уже шесть членов подпольной организации. Его приговорили к смерти, и привести приговор в исполнение должна была именно она. Вот почему к горлу подкатывала тошнота и дрожали коленки – не так-то просто впервые выстрелить в человека, даже если он отъявленный мерзавец. Она спрятала руки в маленькую беличью муфту, еще раз ощупала рукоять и курок револьвера. Провокатор шел быстро, слегка ссутулившись, засунув руки глубоко в карманы. Она хорошо изучила его лицо по фотографиям и описаниям, но лично они знакомы не были. Это ее немного успокаивало – она убеждала себя, что выстрелит не в человека, а просто в цель. И погибнет преступник, поставивший под угрозу жизни тех, чьим товарищем он притворялся. Маршрут, по которому он следовал, ей велели выучить наизусть. Он шел на встречу с агентом полиции – обычно они встречались в кондитерской у Сокольской, которая находилась на параллельной улице, так что попасть туда можно было через проходной двор. Проходной двор был уже близок, и по мере приближения у нее усиливались тошнота и головокружение. Она боялась, что не справится с этим заданием. Длинная юбка мешала идти быстрым шагом, пальцы, державшие пистолет, как будто онемели, их сковало судорогой, так что она даже не могла выпусить револьвер из рук. Он как будто сросся с ее пальцами. Она представила, как еще через сто метров заходит в арку, видит там знакомую фигуру провокатора и стреляет. От этой мысли тошнота усилилась настолько, что потемнело в глазах и рот наполнился тягучей слюной. Она остановилась у какой-то лавки, делая вид, что разглядывает шляпы на манекенах. Стекло зеркальной витрины отразило болезненно бледное, напряженное, а главное, совершенно чужое лицо. Она даже невольно оглянулась, чтобы посмотреть, кто стоит с ней рядом. Но у витрины она была одна, и значит, это лицо никому, кроме нее, принадлежать не могло. На нее смотрела молодая женщина в серой шляпке, в темном приталенном пальто с меховым воротником. Светлые глаза были широко раскрыты, губы плотно сжаты, выражение лица решительное и одновременно испуганное. «Это не я», – подумала она, разглядывая довольно длинный нос с горбинкой и маленький подбородок с ямочкой. Но тут же спохватилась: «Я же упущу его!» – Вам плохо, сударыня? – раздался голос над ее плечом. К ней наклонился господин в добротном суконном пальто, в шляпе, с тросточкой. Тут только она осознала, что стоит, прислонившись к стене, голова ее безвольно склонилась к левому плечу. – Нет-нет, что вы, что вы, все хорошо! – собравшись с силами, пробормотала она, стараясь поскорее отделаться от участливого господина. Провокатор уже шагнул в проходной двор. Она почти вбежала за ним в арку, ее каблучки отзывались гулким эхом. Она почти догнала его, и в этот момент он обернулся. Она увидела его глаза – темные на мучнисто-бледном лице. Тонкая цыплячья шея, лишенная шарфа, высовывалась из широкого ворота пальто. Он тревожно и вопросительно посмотрел на нее, словно выискивая в ней что-то. Именно так смотрел ее младший брат-гимназист, когда совершал какую-нибудь проделку и знал, что его вина уже раскрыта и наказание неизбежно. И хотя он понимает что спрятаться некуда и остается только признаться в своем проступке, он все-таки еще пытается найти лазейку и избежать наказания. Она в одно мгновение поняла, что не выстрелит в него и, по-прежнему сжимая пальцами револьвер, опустила голову и быстро прошла мимо. На противоположной улице остановилась и ясно осознала, что все провалила, что теперь она тоже – предательница. Однако она понимала и то, что не сможет убить человека, а значит – вернуться к товарищам, быть с ними, участвовать в их делах. Под ногами таял мокрый осенний снег. Ей было все равно, что будет дальше. 10 Когда она вышла из арки, уже надвигались ранние осенние сумерки, и фонарь ослепил ее. Она почувствовала резкую боль в глазах и зажмурилась. Обычные уличные звуки отодвинулись, цоканье копыт, шорох шагов, трамвайные звонки слились в один пронзительный визг, который постепенно перешел в гул неразборчивых голосов. Из этого невнятного шума вырывались отчетливые реплики: – «Скорую» уже вызвали... – Наркоманка, наверное. – Вряд ли. Одета прилично. Наркоманы не такие... – Вот как раз у богатых и водятся деньги на эту дурь. – С сердцем, наверное, плохо. Или живот болит – видите, сидит как, калачиком согнулась. – Девушка, девушка, откройте глаза! В нос ударил резкий запах нашатыря. Она открыла глаза и увидела склонившееся над ней озабоченное лицо мужчины. Он был в белом халате и незастегнутой куртке. На шее у него висел фонендоскоп. – Вам лучше? – он считал ее пульс. – Сахарным диабетом, эпилепсией не страдаете? – Нет, доктор, я сама врач. Видимо, резко упало давление... – Вегето-сосудистая дистония? – Скорее всего. Две ночи дежурила, не спала, – соврала Вера, сама не понимая почему. – Грешным делом, я подумал, что у вас психоз. Или передозировка наркотика. Взгляд был блуждающий, на вопросы вы не отвечали, озирались. Но вены чистые, не обколотые. Брюки и куртка у нее были мокрые, она сидела на снегу в неловкой позе. – Давление у вас нормальное, – сказал врач, выпрямляясь. – Домой сами доберетесь? – Да, конечно. Зеваки постепенно разбрелись, «скорая» уехала. Она разом все вспомнила, как только поняла, что находится не на той улице, где жил Игорь, а на параллельной, куда ее вывел провокатор. «Господи, что это было? Я схожу с ума. Совсем не почувствовала грани между реальностью и видением. И я ли это была? Что за безумие? Вот и ощутила, что испытывают сумасшедшие!» И теперь уже новый страх накрыл ее девятым валом – страх сойти с ума. Пойти сейчас к Игорю даже и в голову ей не пришло. Об очередном вечернем приеме в частной психотерапевтической фирме «Панацея» Вера напрочь забыла и медленно пошла домой. Недобрые предчувствия не оставляли ее. От обычных ее рассудительности и здравомыслия не осталось и следа. Она с недоумением пыталась проанализировать свои видения. Почему террористка? Почему другое время? Неужели ее болезненные фантазии – эхо переживаний в связи с терактом месячной давности на Дубровке?.. Тогда она в равной степени сочувствовала и заложникам, и террористам. Поразил способ расправы с террористами – применение наркотического газа, от чего погибли и заложники. Она завернула за угол своего дома и замерла на месте: у подъезда толпились люди, стояла машина скорой помощи. Ее поразило каким-то мистическим ужасом, что она, едва уйдя от одной «скорой», пришла к другой. Когда приблизилась, увидела то, что видели все: на тротуаре лежал навзничь парнишка лет пятнадцати, ее сосед со второго этажа. На асфальте распростерлась его безжизненная фигурка. В глаза бросилась неловко повернутая голова, кровь на виске, слегка задравшиеся брюки, из-под которых торчали голые щиколотки. Мать склонилась над ним и тихо что-то шептала. «Упал с девятого этажа, – переговаривались рядом. – Говорят, столкнули, иначе не отлетел бы так далеко». У Веры внутри все сжалось и похолодело. Она вспомнила утреннюю встречу с этим мальчиком, на которую тогда не обратила внимания. Спускаясь по лестнице и занятая мыслями об Игоре, она столкнулась с парнишкой на лестничной площадке. Он как раз выходил из квартиры и пробормотал ей свое обычное «Здрасьте». Вера бросила на него взгляд, и перед ее глазами вспыхнула именно та картина, которую она видела сейчас: снег 11 и беспомощная мертвая фигурка у подъезда. Она сама себя тогда отругала за эти образынаваждения, побежала дальше и забыла об этом. И вот теперь все воплотилось в реальность с потрясающей точностью. «Что со мной происходит? Неужели причина его гибели – моя болезненная фантазия? И каким-то своим импульсом я вызвала его смерть?» Стараясь больше не смотреть на распростертое тело, ни о чем не думать, ничего не помнить, она бросилась домой, упала на диван и погрузилась в сон, которого жаждала и боялась. Кошмарный сон приснился и на этот раз. Самым ужасным было то, что даже во сне она знала, как все произойдет, но не могла ничего предотвратить. Лошади опять понесли, упряжка летела прямо на нее, младенец как-то выскользнул из рук и бросился прямо под лошадиные копыта. Вера вскрикнула и вскочила. Было уже утро. Какой-то звук преследовал ее во сне, и теперь он повторился уже наяву – это был телефонный звонок. «Опять!» – подумала Вера. Звонок тоже показался ей повторением кошмара. Она сняла трубку. – Ну что же вы, милочка, так и не решились навестить своего мужа? – участливо поинтересовался голос. – Тогда бы лично убедились, как весело они проводят время вдвоем. – Сволочь, – не удержалась Вера, но трубка уже безжизненно гудела. Кто-то следит за каждым ее шагом! Кто-то хочет, чтобы она пришла к Игорю и устроила скандал? Интересно, был этот человек свидетелем ее обморока на улице? Все, что случилось с ней накануне, вдруг вспомнилось с такой ясностью, что страх сойти с ума пронизал ее насквозь, даже кончики пальцев похолодели. «Это был пароксизм измененного сознания, – пыталась Вера трезво оценить свое вчерашнее состояние. – Я была кем-то другим и даже потеряла контроль над собой. Это лицо, которое я увидела в витрине, было не мое, но оно мне знакомо. Где-то я его видела...» Весь свой путь по следам провокатора она помнила до мельчайших подробностей. Помнила даже непривычные уличные запахи – лошадиного навоза и талого снега. Вера вычислила, что по времени это состояние продолжалось минут пятнадцать-двадцать. «Похоже на онейроид, поскольку было нарушено и самосознание. Вернее, оно было двойственным. Я чувствовала себя другой женщиной. И это странное ощущение тошноты... Что это – атипичная интоксикация? Эпилептический приступ?..» В конце концов Вера пришла к выводу, что сама не может разобраться в своем состоянии – как известно, по закону кибернетики система не может познать себя изнутри, нужен внешний наблюдатель. У нее не было подруг, которым она могла бы излить душу, да она и не нуждалась в сочувствующем собеседнике. Сейчас ей необходим был авторитетный коллега-психиатр, который объяснил бы, что с ней происходит, что за расстройство у нее наблюдается, – только консультация специалиста могла бы в какой-то степени успокоить ее, ослабить страх. Постепенно она стала склоняться к мысли, что ей придется рассказать все шефу. Как бы она ни относилась к нему, сколь бы разными ни были их взгляды на жизнь, Сергей Петрович действительно был знающим, опытным специалистом, который мог правильно оценить ее состояние и дать объективную трактовку тому, что с ней происходит, не стараясь втиснуть симптомы в тесные рамки шаблона. Эта мысль принесла Вере облегчение. Может быть, шеф не только поможет ей понять ее состояние, но и посоветует, как поступить в ситуации с Игорем. «Позвоню-ка я Игорю», – решила Вера и быстро, чтобы не передумать, набрала номер. Ответом ей были длинные гудки – трубку никто не снимал. Вера была уверена, что телефон отключен – когда у Игоря начинался творческий период, он обычно отключал телефон, чтобы никто ему не мешал. Он почти ничего не ел, практически не выходил из мастерской и писал, писал, писал. Как только он завершал работу, звонил Вере, она 12 приезжала в мастерскую, и картины были их праздником, а встреча – свиданием двух счастливых любовников. Свою жизнь Игорь делил на периоды: был период творческих мучений, когда он закрывался от всего мира, и даже от нее, и писал свои картины. И другой период, который он называл бытовухой, когда он жил обычной жизнью: договаривался с галереями об экспозициях, писал на заказ картины для клубов, ресторанов, бильярдных, оставался в квартире с Верой и ездил на дачу. Был и третий период – период запоев, в которые он впадал, когда у него случалась депрессия. Шеф говорил, что Игорь не алкоголик, а циклотимик, что у него нужно лечить депрессию и лишь потом вторичный, симптоматический алкоголизм. Дружба Игоря с Косицыным началась как отношения пациента со своим доктором – несколько лет назад он лечился в отделении Сергея Петровича по поводу депрессии. Уже тогда он был известным художником, а Косицын легко сходился с такими людьми и проявлял к ним неизменный интерес. Их отношения врача и пациента довольно быстро переросли в дружеские. Последний запой, который случился полтора месяца назад, Вера решила прервать дома. Она пригласила Олю, та взяла отпуск без содержания на неделю и с разрешения шефа откапывала Игоря. Вера приезжала к Игорю каждый день и вместе с Олечкой ухаживала за ним. После того как он вышел из запоя, у него начался творческий период, он начал писать и попросил оставить его в покое. С этого момента его телефон молчал. И этот молчащий телефон еще больше укрепил ее решение обязательно встретиться сегодня с Игорем. Она подошла к зеркалу, зажгла свет и внимательно посмотрела на свое отражение оценивающим взглядом. Выглядела она явно не лучшим образом: бледная, круги под глазами, взгляд чуть исподлобья. Вера тряхнула головой, подняла подбородок. У нее было милое лицо с немного инфантильными чертами: курносый нос, серые глаза, открытый лоб. Твердая линия подбородка контрастировала с маленьким ртом. Взлохмаченные русые волосы спускались до плеч. Вера пригладила их щеткой, недовольно поморщилась и отправилась в ванную. После душа, вытираясь перед зеркалом полотенцем, она опять принялась рассматривать себя, поворачиваясь то одним, то другим боком. Узкие плечи и бедра, маленькая грудь, подростковая худоба. Она знала, что Игорю нравится детская неразвитость ее форм, но такой же интерес мужчины и художника он проявлял к женщинам иной конституции. Особенно привлекали его женщины кустодиевского типа. Он с удовольствием их писал, они преобладали среди его натурщиц. Сейчас Вера с досадой отметила, что Олечка была гораздо ближе к этому типу, чем она. Она решила, что сегодня будет иной, чем всегда. Достала из шкатулки золотые серьги с редким зеленым гранатом. Игорь никогда не забывал отметить, как этот камень подходит к ее глазам. Тщательно уложила феном волосы. Надела узкое платье оливкового цвета. Со вздохом вытащила шубу из стриженой чернобурки с пышным воротником, затянула на талии пояс. Какая глупость – ехать в метро в длинной шубе! Но это был подарок Игоря, который он купил ей после удачной продажи нескольких картин на ярмарке в Кельне, и ему нравилось видеть ее в этой шубе. Ах да! Еще косметика. Пришлось снять шубу и накраситься – так, чтобы глаза сияли, рот был свежим и цветущим, кожа нежной и светящейся и в то же время не было заметно никаких следов краски. Готово. Ну вот, теперь она яркая, уверенная, спокойная. Воплощенное благополучие и достоинство. В ординаторской ее появление вызвало удивленные взгляды. – Вы сегодня такая красивая, Верочка! – сказал Вячеслав с искренним восхищением в голосе. – Наверное, торжество какое-нибудь? – предположила Эмма Дмитриевна. 13 Сонечка не повернулась к Вере – она внимательно изучала в зеркале пудреницы свое бледное, одутловатое лицо. Глаза у нее подозрительно слезились, и она вытирала их платком. – Совсем расклеилась... – пробормотала она, громко чихнув. Как обычно, Соня пыталась выдать наркотическую абстиненцию за банальную простуду. – Чайку, чайку! Просто спасение при такой погоде, – приглашала Эмма Дмитриевна. На ее столе, как и у Сонечки с Вячеславом, уже стояли дымящиеся чашки. – Так куда же вы собрались, Вера Михайловна? – повторила она. – Или это секрет? – Нет, не секрет, – сухо ответила Вера. – У меня деловая встреча. «Сами пейте свой мерзкий чай», – подумала она. Особую ненависть у нее сейчас вызывала Соня. «Абстиненция началась и деньги кончились. Завтра же, наверное, на больничный пойдешь с диагнозом ОРВИ», – предавалась она мстительным мыслям, пристально глядя на Соню, которая в этот момент положила в свою чашку две ложки сахара и принялась небрежно помешивать чай. «Вот так и мне она свободно могла бы чтонибудь подмешать, – вдруг подумала она. – Например, в тот момент, когда я выбегаю перед обходом в отделение, а они тут как раз чаевничают...» Вера молча вышла из ординаторской и направилась к шефу. Сергей Петрович никак не ожидал увидеть Веру в столь неурочный час у себя в кабинете, да и сам так рано оказался на работе совершенно случайно – обычно он появлялся на тридцать-сорок минут позже, чем остальные сотрудники. Но сегодня у него были назначены две частные консультации, и посетители должны были подойти с минуты на минуту. Однако он принял ее радушно. – Вы сегодня очаровательны, Верочка! Наверное, встречались с Игорем и он на вас так благотворно повлиял? Вера наконец сбросила маску невозмутимого спокойствия, и слезы хлынули у нее из глаз. – Совсем наоборот, – стараясь подавить рыдания, выговорила она. – Что-то случилось? – улыбка сбежала с лица шефа, и взгляд его стал профессионально внимательным. Он встал со своего массивного кресла, обошел разделявший их стол, сел рядом с Верой и положил свою ладонь на ее руку. Она отметила, что именно так он беседует со своими пациентами – садится не напротив, а рядом, добиваясь особой доверительности. Вера подняла глаза, ожидая увидеть умное и доброжелательное лицо врача, который готов сочувственно выслушать все, что бы ему ни говорили. Но увидела другое: брови Сергея Петровича были сурово нахмурены, губы плотно сжаты, лицо сердито. Да и кабинет изменился – сейчас он был копией гостиной шефа, где она не раз бывала. Более того, она увидела дочь Косицына Елену, которая рыдала точно так же, как она сама, и быстро говорила. – Папа, нужно что-то срочно делать! Деньги требуют вернуть немедленно, – разобрала Вера. Видение длилось несколько секунд. И тут же она вновь увидела рядом с собой спокойное и серьезное лицо Сергея Петровича. – Так что случилось, Вера? – повторил он свой вопрос. – Вот и опять... Опять эти видения, – не удержалась она. А потом, видя его изумление, сбивчиво рассказала и об анонимных звонках, и о своих вчерашних странных и пугающих ее состояниях, и о кошмарных снах. Сергей Петрович выслушал ее, не перебивая, а затем спросил: – А что ты сама думаешь обо всем? Что ты думаешь об этом как психиатр? – Сергей Петрович... – Вера чувствовала, как слезы опять подступают к горлу. – Я сейчас не могу хладнокровно рассуждать. Я запуталась. Я боюсь... У меня только одна версия – мне кажется, кто-то хочет меня отравить. Кто-то из наших... Я подозреваю всех, особенно Соню. Ведь когда на улице мне стало плохо, меня приняли за наркоманку – и прохожие, и врач тоже. Похоже на симптомы интоксикации... 14 – Но какой резон Соне причинять тебе вред? Пришлось рассказать о столкновении в курилке, о дружбе Сони с Олечкой. – Конечно, я не думаю, что она хочет меня убить или сделать наркоманкой. Но, может быть, ей кажется, что если я пойму, что такое кайф, то стану снисходительнее относиться и к ее «слабостям»? И одновременно она пытается меня таким образом проучить... – По-моему, это чепуха... Скажем, как Соня могла бы дать тебе наркотик? – Не так уж это сложно. Я как раз сегодня об этом думала. Каждое утро мы пьем чай в ординаторской. И пока мой чай слегка остывает, я выхожу на несколько минут в отделение. У Сонечки полно возможностей насыпать мне чего-нибудь в чашку. – Ну, в таком случае и я мог бы насыпать чего-нибудь в чай, – улыбнулся Сергей Петрович. – Да и в «Панацее» ты бываешь каждый день и тоже, наверно, чай пьешь? – Нет, там я ничего не ем и не пью. И вас не подозреваю – зачем вам? Ведь скоро предзащита, а вы мой научный руководитель. Но если это не отравление, то что? – Видишь ли, Верочка... Если я буду оценивать твое состояние традиционно, как большинство врачей, то мне придется отказаться от диагноза «интоксикационный психоз», «отравление». А склониться к шизоэпилепсии. Посуди сама: пациентка много работала, несколько ночей не спала, переутомилась. А тут стресс, семейный конфликт, подозрение в супружеской неверности. На этом фоне развиваются какие-то четкие приступы измененного сознания, видения... Это совершенно не укладывается в рамки интоксикационного психоза, а напоминает бессудорожную эпилепсию. К тому же у пациентки появляется бредовое толкование ситуации – идеи отравления, враждебного отношения окружающих и воздействия на судьбу людей. Ты же утверждаешь, что своей фантазией вызвала смерть соседского мальчика? Все это вполне укладывается в картину шизоэпилепсии. Вера с сомнением пожала плечами. Больной шизофренией она себя ни в коей мере не чувствовала. – Ты согласна? – Нет. На шизофрению это совершенно не похоже. – Я тоже убежден, что это не шизофрения. Я просто описал тебе ход мыслей большинства наших коллег. Поэтому лучше, чтобы этот разговор остался между нами, – мягко сказал Сергей Петрович. – Не стоит делиться своими подозрениями еще с кем-либо. Сама знаешь, ярлык шизофрении – страшная вещь... А вот задуматься надо о другом. Такие приступы, как ты знаешь, могут возникать при объемных процессах головного мозга... «Опухоль мозга! Как же я об этом не подумала!» – Вера в изнеможении закрыла глаза, на секунду выключившись из разговора. Она почувствовала руку шефа на своем плече. – Но это только предположение, – сказал он успокаивающе. – И надо его срочно проверить. Я сейчас позвоню профессору Скальскому в НИИ неврологии. Там тебя сегодня полностью обследуют. Вера очнулась, только когда Косицын сказал: – Вера, я вызвал такси, тебя уже ждут в неврологии. Профессор Скальский принял ее немедленно. Это был лысый человечек в очках, поверх которых он бегло взглянул на Веру и, одобрительно хмыкнув, сказал: – Если у Сергея Петровича все сотрудницы такие симпатичные, то я ему завидую. «Наверно, принял меня за его любовницу, вот и старается угодить другу», – подумала Вера. Больше всего она опасалась компьютерной томограммы, но сначала ее повели в лабораторию, где взяли кровь на анализ, потом были энцефалограмма, М-эхо, рентгенограмма черепа, специалисты – окулист, эндокринолог, терапевт. Компьютерную томограмму ей сделали в последнюю очередь. Она чувствовала себя узником, который ожидает смертельного приговора, но в душе все-таки надеется на чудо. Улыбка врача, 15 который вышел к ней с заключением, показалась ей натянутой. Поэтому она даже не сразу поняла смысл его слов: – У вас все нормально. Абсолютная норма! Она не помнила, как вышла из НИИ неврологии, – ей казалось, что ее вынесло ветром, тем самым, что хозяйничал сейчас на улице, сурово рвал полы наглухо застегнутой одежды прохожих, раскачивал стволы деревьев, энергично шуршал голыми ветками, швырял в лицо горсти снежной крупы. Вере этот ветер казался прекрасным, освежающим, она даже расстегнула шубку и подставила шею его ледяным порывам. Она испытывала эйфорию, как человек, только что чудом избежавший смертельной опасности. И все-таки подспудно Вера чувствовала, что все случившееся – недаром. Страшный, хотя и не подтвердившийся диагноз – это предупреждение свыше, первый звонок, сигнал, что она жила не так, как нужно. Вера не была суеверна, но сейчас невольно воспринимала все именно так. Ей совсем не было холодно, она шла не спеша, подставив лицо ветру, щеки горели, и она заметила, что прохожие, особенно мужчины, поворачивают головы в ее сторону, провожают взглядом. «Пусть!» – радостно подумала она и поймала себя на том, как для нее это необычно – ведь раньше такие вот взгляды мужчин не доставляли ей удовольствия, скорее раздражали и смущали. Только Игорь волновал ее, Игорь и никто другой. Остальные мужчины казались чуждыми, инородными. В силу своей профессии она выслушивала множество женских исповедей и понимала, что она не похожа на большинство женщин, белая ворона среди них. Тем не менее она старалась понять их и облегчить страдания, причины которых казались ей порой бессмысленными и легковесными. Первый сеанс нередко оказывался и последним, так как пациентка, рассказывая о своих проблемах, разбираясь с Вериной помощью в их истоках, нередко находила и выход из запутанной ситуации. Терпение и интуиция помогали ей в работе с самыми сложными пациентами. «Надо же! – завидовал Вячеслав. – Как они с тобой откровенничают, рассказывают такие вещи, которые мне удается услышать отнюдь не на первой неделе лечения. Внешность у тебя располагающая, доброжелательная», – наконец заключал он. Однако некоторые случаи были для нее по-настоящему мучительны: она страдала от того, что приходилось за маской профессионального сочувствия скрывать свое истинное отношение к пациенту, которого она в глубине души осуждала. Истории, поразившие ее сильнее всего, она даже записывала. И теперь, медленно идя по улице, перебирала их в памяти. ОБЕЗЬЯНА В ГРУДИ Она зашла в кабинет решительным быстрым шагом. Начала говорить, не успев присесть на стул. – Я стала раздражительной, нервной. Особенно, когда остаюсь в комнате одна. Я уже лечилась у психотерапевта. Безрезультатно. Он сказал, что у меня все это на сексуальной почве и рекомендовал обратиться к сексопатологу. А сексопатолог опять отправил к психотерапевту... Гоняют туда-сюда... Она замолчала, ожидая вопросов. Темные глаза, жгуче-черные волосы... Такие пациенты для меня мед. Они не требуют особых усилий для побуждения к самовыражению: говорят без умолку. Я слушаю и отдыхаю на таких консультацияхспектаклях. Изредка, чтобы направить беседу в нужное русло, вставляю свои вопросы, фразы, вроде этой: – На сексуальной почве? – Вы правы, – с жаром подхватывает она, – я сама все поняла. Муж не удовлетворяет меня... Он кончает, а у меня ничего не получается. Я ничего не испытываю. На минуту она задумалась. С той же энергией продолжила: 16 – Я даже, кажется, знаю, что мне могло бы помочь. Если бы ему удлинили член на два сантиметра! – Именно на два? – Да! Тогда бы было все хорошо. А так после близости я испытываю к нему ненависть, злобу. Я хочу ударить его, я боюсь, что не справлюсь с собой... Такое ощущение, что не я, а какая-то сила управляет мной. Я не подвластна себе. И еще: в груди словно сидит какое-то существо, обезьяна, она корчится, шевелится, пульсирует, и это очень неприятно. – Наверно, вы женщина сильной половой конституции? Она с готовностью поддерживает мою реплику: – Да-да. Все говорят, что у меня сильное биополе. Странно, я ведь говорила ей о сексуальности, а она мне – о биополе. Ее глаза в этот момент и впрямь загораются каким-то «экстрасенсорным» блеском. – А муж – другой... Интересно, она не ставит вопрос о том, чтобы покинуть мужа и завести другого. В ее планах – нормализовать отношения с мужем. Пока ей удается подавить свою агрессию, но, видимо, бессознательно она будет мстить мужу, пока окончательно не изведет его своим «биополем». Сквозь мои размышления доносятся ее слова: – Правда, оргазм у меня иногда бывает... редко. Меня беспокоит мое возбуждение. Я принимала лекарства, но лучше не стало. Главное – вовремя остановить этот поток словоизлияний. – И что бы вы хотели? Такой конкретный вопрос на некоторое время приводит ее в замешательство. Она задумывается. – Я хочу освободиться от этих странных ощущений... от обезьяны, посторонней силы. И не раздражаться... – И добиться гармонии в интимной жизни с мужем? – Да, – отвечает неуверенно, вяло. Сразу как-то обмякает, как будто выпустила пар. Полчаса, отведенные на консультацию, заканчиваются. Их надо завершить небездарно. Вариант с платными сеансами психотерапии исключен. У пациентки, как и у большинства россиян, никогда на это не найдется денег. Остается одно, но верное средство: пока не запатентованный, но очень эффективный препарат «Х». При регулярном употреблении его и добросовестном исполнении супружеского долга устраняется нервно-психическое возбуждение, а проблемный орган перестает казаться несовершенным. Пациентка покинула кабинет, сжимая в руках пузырек с таблетками, так же стремительно, как и вошла. Ну, эта, кажется, сюда уже не вернется. Жаль, «антиобезьяния» пока нет в моем арсенале». Вере вдруг нестерпимо захотелось услышать голос Игоря. Она остановилась у автомата, набрала номер и ждала, невидящим взглядом изучая надпись, выцарапанную на корпусе таксофона: «Щира – лох!». Ухо, прижатое к трубке, замерзло, она потянулась к рычажку, и тут спокойный голос Игоря полувопросительно произнес: «Да?..» Звонок застал его в дверях – он уже почти переступил порог мастерской и все-таки, поколебавшись, вернулся, чтобы снять трубку. Но тут же об этом пожалел. – Я ужасно соскучилась, – сказала Вера. – Сейчас приеду. – А я только что собрался тебе позвонить! Просто телепатия какая-то... – Я уже не в первый раз звоню. – Да, но ведь телефон-то был отключен. Я только-только подключился... – Так я подъезжаю? – повторила Вера, чувствуя что-то странное в его голосе – как будто он говорит с ней и одновременно думает о чем-то другом. 17 – Подожди... Я сейчас ухожу. Ты меня буквально в дверях застала. Договорился с галерейщиками из «Марса», должен им отнести работы для новой экспозиции. И это тоже было странно. Она всегда первой видела его работы. Только ее глазам он доверял принимать каждую новорожденную картину и до этого нигде их не выставлял. А теперь... – Дима Петров тоже подойдет, – продолжал Игорь, точно оправдываясь. – Нам надо определить, как расположить картины. Ты же знаешь, у него работы забойные, а у меня умеренно экспрессивные, и мы должны найти правильное соотношение... – Ты мне их еще не показывал, – стараясь, чтобы не прорвалась обида в голосе, перебила Вера. – Но мы же сегодня увидимся! Я картины принесу обратно. Ты их увидишь... – Тогда я приеду к четырем, сразу после работы. – А как же «Панацея»? – Ну, это не проблема, договорюсь, чтобы отменили прием, – Вера сама удивилась той легкости, с которой эти слова слетели у нее с языка. Раньше ей и в голову не могло прийти ни с того ни с сего отменить прием. Теперь же это было естественное решение, не потребовавшее ни малейшей борьбы. – Ты знаешь, в четыре это все-таки рановато, я могу задержаться в галерее, – Игорь замер, почувствовав, как неубедительно прозвучали его слова, но Вера как будто ничего и не заметила, во всяком случае ответила спокойно: – Хорошо, тогда не буду отменять «Панацею». Приеду к восьми. До вечера. Игорь повесил трубку и перевел дух. На этот раз, кажется, пронесло. Или все-таки она о чем-то догадывается? Жена была способна на непредсказуемые поступки, он это хорошо знал. Сейчас Игорь во что бы то ни стало желал скрыть от Веры свои отношения с Олей, потому что сам еще не разобрался в своих чувствах. Он безусловно был увлечен Олей, их роман был в разгаре, и тем не менее он боялся потерять Веру. Это было все равно что потерять руку или ногу, об этом и помыслить было страшно. Прежде чем уйти, он придирчиво оглядел мастерскую в поисках улик. Когда-то это была коммунальная квартира, в которой он жил с родителями, но в конце концов жильцы разъехались, и две комнаты с кухней и ванной поступили в распоряжение Игоря. Он снес перегородку между двумя комнатами, и получилась одна, сорокаметровая, в которой он работал. Обстановка в мастерской была более чем аскетичной: некрашеный дощатый пол, белые стены, жалюзи на окнах (единственная современная часть интерьера). Слева вдоль стен тянулись стеллажи из грубо сколоченных досок – на них стояли картины и подрамники. Тут же расположился стол и три стула. Четвертый, у мольберта, служил тумбочкой для красок и кистей. Дальний угол занимала старинная кровать, покрытая ситцевым лоскутным покрывалом. Рядом лежал вязаный коврик, который Вера привезла из Белоруссии. Пушистые зеленые ветки папоротника нависли над кроватью. Рядом с папоротником на полке лежали в беспорядке вещи – Верин соловецкий камень, щетка, зеркало, несколько книг по психологии и кассеты с медитативной музыкой. Игорь выдвинул из-под книг на полке фотографию – он и Вера на даче – так, чтобы ее опять было видно от дверей. А Олину заколку, лежавшую тут же, сунул в карман. Так, что еще? Олин подарок – пара пестрых велюровых подушечек. Недолго думая он сунул их под кровать. Кажется, все. Если Вера все-таки придет, то не обнаружит никаких следов пребывания Оли. Правда, сама Оля должна появиться как раз к четырем, и надо бы успеть к ее приходу вернуться из галереи. Раньше Игорю не составляло труда скрывать от Веры свои связи с многочисленными натурщицами и просто знакомыми женщинами. Он не прикладывал к этому особых усилий, так как полагал, что она догадывается о его образе жизни и смотрит на это сквозь пальцы. В самом деле, ведь они не виделись неделями, и со стороны Веры логично было 18 предположить, что ее муж восхищается натурщицами не только платонически. «Искусство чувственно по своей природе» – это высказывание Игоря было ей тоже хорошо известно. И все-таки в иные моменты он не мог не видеть, что она действительно слепо ему доверяет. Порой же ему казалось, что она не хочет замечать его увлечений другими женщинами потому, что равнодушна к нему. Но на этот раз он был далеко не уверен в том, что Вера спокойно воспримет его роман с Олей. Тем более что роман этот явно выходил за рамки мимолетной связи. Ему хотелось как можно дальше оттянуть объяснение с женой. Она была ему нужна, и он это сознавал. Их беседы перед только что завершенными полотнами, когда Вера от толкования картины переходила к анализу внутреннего состояния автора, стали ему необходимы. К тому же она позволяла ему сохранять холостяцкий образ жизни и в то же время иметь семью – идеал, о котором мечтают практически все мужчины. Друзьяхудожники завидовали ему: «Хорошо устроился!» Он ценил это больше чем кто бы то ни было, потому что первая жена измучила ревностью и его, и себя, хотя с самого начала было ясно, что все эти слежки, скандалы, превращение в клочья женских портретов могут привести лишь к изменению семейного статуса Игоря, но не его натуры. Однако теперь, оглядываясь на прожитые с Верой годы, он понимал, что в какой-то момент вольная жизнь потеряла свою прелесть, кружащее голову вино свободы несколько выдохлось. Фактически Вера оставалась его любовницей, только более постоянной, чем другие. Чего-то смутно недоставало в его жизни – мерещились какие-то семейные ужины у телевизора, субботние походы по магазинам (Вера их терпеть не могла), малосольные огурчики с собственного огорода (на даче росли только цветы). Помнится, он даже решил прочно поселиться в квартире, перенес из мастерской часть своего инвентаря и стал работать дома, терпеливо поджидая вечерами жену, которая, кстати, была тогда так увлечена диссертацией, что дневала и ночевала в отделении, а вернувшись домой со слипающимися глазами, заставала голодного и нетерпеливого мужа. Уже через пару недель оба устали от такой жизни, и Игорь с облегчением вернулся в мастерскую. Вскоре после этого Вера заговорила о ребенке, но Игорь, вспомнив свои одинокие вечера и замороженные пельмени на ужин, осторожно ответил: «Может быть, сначала покончим с диссертацией»? Для Оли же он был идолом, которому она мечтала служить преданно и бескорыстно. Она приносила идолу обильные жертвы в виде наваристых борщей, отбивных котлет, пирожков и вареников. Она заботилась о том, чтобы у идола всегда была чистая одежда и носки без дырок. Она никогда не спорила, потому что ей нравилось ему подчиняться, а перед его картинами просто благоговела, пытаясь освоиться с мыслью, что такую вот красоту сотворили те самые руки, которые еще так недавно обнимали ее. Игорь, однако, не приступал к решительным объяснениям и надеялся, что все как-нибудь само определится. Проходя мимо вешалки, он попутно сдернул Олину газовую косынку, подумал, что хуже всего попасться вот на таких мелочах, и с раздражением хлопнул дверью. Сергей Петрович уже позвонил профессору Скальскому и знал, что диагноз опухоль головного мозга исключен. Сотрудникам он сказал, что Вера уехала по делам диссертации, чтобы предотвратить в отделении сплетни о ее недомогании. Когда она вошла в кабинет, шеф с улыбкой поднялся навстречу. – Все знаю, дорогая, все знаю. Присаживайся. Видишь, все самое страшное позади... А ты что невеселая? – Да так... Игорю звонила. Он в «Марс» новые картины понес, а мне не показал. Мы всегда сначала вместе их смотрим. – Так... Ну, меня все-таки радует, что ты переключилась со своих, знаешь ли... подозрений и видений на более насущные проблемы. Хотя бы на отношения с Игорем. Это, знаешь ли, жизнь. Это можно решить... Важно, что твои страхи улеглись. Так ведь? 19 – Да... – Вот и прекрасно. Посмотрим на твои состояния глазами не психиатра, а философа. Итак, ты видела какие-то события прошлого века. Затем – ты видела то, что потом действительно случилось с тем мальчиком, твоим соседом. Может быть, это не болезнь, а какие-то новые открывшиеся в тебе способности? Может быть, у тебя появилась возможность путешествовать в прошлое и будущее? Ты об этом не думала? Напрасно! Какие перспективы открываются, а? – Сергей Петрович обезопасил свою немыслимую версию иронической улыбкой. – Надо только научиться эти способности контролировать. Вера невольно улыбнулась в ответ. – Ну вот, – подхватил шеф. – Рад, что удалось тебя развеселить. Это главное. Это главное... Только, знаешь ли, ведь трудно проверить, было ли это на самом деле. Я имею в виду, что, может быть, ты уже после смерти этого мальчика вообразила, что видела картину его гибели утром. Так бывает, ты ведь знаешь. Тем более что вспомнила об этом видении ты, именно когда увидела его мертвым, сама говорила. – Ну нет, я же не истеричка какая-нибудь! Я действительно видела. – Хорошо, хорошо. Но это голословно, ты же понимаешь... Психиатр сродни следователю, любую информацию, полученную от пациентов, мы сопоставляем с тем, что рассказывают родственники и прочее окружение. А в твоем случае этого окружения просто нет! Кто может подтвердить твой обморок? Зеваки? «Скорая», которой и след простыл? Не говоря уже о мальчике – ведь утром ты никому не сказала о своем «пророческом» видении? – Нет, наоборот, я постаралась выбросить это из головы. – Ну вот видишь. Вера задумалась. – Сергей Петрович! Я не рассказала вам еще кое-что. Я видела, как вы разговаривали с дочерью... Она постаралась передать малейшие подробности сцены, которую наблюдала в своем сознании, – отметила, что Елена теребила цепочку на шее, что размазывала слезы пальцами и отец протянул ей платок. – Правдоподобно... – протянул шеф. – Но только вряд ли я в ближайшее время увижу Лену. Она вместе с мужем уехала по делам фирмы в Липецк дня на три. Однако любопытно, очень любопытно. Вера уже встала, собираясь уходить, но Косицын мягким жестом остановил ее. – Так ты встречаешься сегодня с Игорем? Постарайся не совершать опрометчивых поступков. Даже если что-то произошло между ним и другой женщиной, прости его. В жизни, знаешь ли, мало кому удается избежать подобной ситуации. Конечно, неприятно, тяжело, но скоропалительных решений принимать не стоит... Вообще тебе надо отдохнуть, съездить куда-нибудь, сменить обстановку. Вера попыталась возразить. – Да, да, и предзащиту, разумеется, лучше перенести... А главное, постарайся себя контролировать. Если почувствуешь тошноту – сядь, чтобы не упасть. Найди внутри себя какой-нибудь сигнал – воспоминание, образ, например, образ твоей мамы. Словом, что-то такое, что было бы безоговорочно связано с твоей личностью. Сконцентрируй внимание на этом образе и держись так в течение всего приступа. Если случится что-нибудь непредвиденное, сразу звони мне на сотовый, хорошо? Когда Вера наконец вышла из кабинета, она была почти спокойна. Гипнозом и самогипнозом она владела неплохо, причем в состоянии самогипноза всегда сохраняла связь тела с сознанием – раппорт. Действительно, как она раньше не подумала, что раппорт поможет ей сохранить контроль над собой при пароксизме? Все-таки шеф – гений! 20 В ординаторской никого не было. Вера села за свой стол в углу, так что ее не было видно от входа, и подумала, что сейчас она бы прощалась со своим столиком и с этой комнатой, если бы вернулась из НИИ неврологии с диагнозом опухоль мозга. Вдруг в замке клацнул ключ. Сильно толкнув дверь, вошла медсестра Лидия Ивановна, пышная крашеная блондинка, которая ходила так, словно предлагала всем свой бюст. Она прошествовала к телефону и уже сняла трубку, как вдруг заметила Веру. – Ой, Вера Михайловна, я думала, тут нет никого. Она тут же вернула трубку на рычаг, но это движение как-то не отпечаталось у Веры в сознании. Зато она увидела другое: Лидия Ивановна стоит на фоне темных окон и говорит в телефонную трубку: – Оставьте наконец в покое Игоря. У них с Олей будет ребенок, разве вы не понимаете, что это самое важное? – Лидия Ивановна! – голос Веры прозвучал резче, чем ей бы хотелось. – Вы сегодня дежурите? – Да, в ночь, – обернулась та уже от дверей. Теперь Вера знала, кто ей звонил, и знала, что завтра утром последует новый звонок. Она даже знала, что скажет разоблаченный аноним. Ребенок важнее всего! Ну и что, у Веры тоже будет ребенок от Игоря, неважно, сейчас или позже! Ведь он ее муж, и она не отдаст его Оле, этому ничтожеству. Веру душила ярость. Она позвонила в «Панацею» и, сама не помня, что именно сказала, отменила консультации на неделю вперед. Лидия Ивановна наблюдала в окно, как Вера удаляется от корпуса НИИ. Она уже успокоилась после внезапной встречи с Верой и теперь злорадно думала: «Ну-ну, иди, разбирайся со своим муженьком. По крайней мере, меньше будешь тут торчать и совать нос в чужие дела». Лидия Ивановна ненавидела Веру все три года – с тех пор как та появилась в отделении. С ее приходом кончилась спокойная жизнь медсестры, которой ее должность позволяла приворовывать лекарства, пользующиеся спросом у населения: седуксен, реланиум, циклодол. Конечно, если не давать этих препаратов только что заболевшему, последствия будут заметны и врач заподозрит неладное, но хроников можно лишать таблеток почти безнаказанно – никаких резких изменений в состоянии больного не произойдет. Лидия Ивановна пользовалась этим до тех пор, пока Вера, в отличие от других врачей, не стала проверять, какие именно лекарства принимают больные. Вот и на днях выспрашивала у Мещеряковой, какого цвета таблетки ей давали утром и в обед. Та, конечно, ответила, что две синеньких и две желтеньких. А беленькую – циклодол – она не получала уже две недели. Вера пригрозила Лидии Ивановне, что напишет докладную Сергею Петровичу. Конечно, оправдаться перед шефом труда не составит: Лидия Ивановна просто скажет, что эти сумасшедшие все выдумали насчет таблеток. Но все-таки ей сделалось не по себе. Впредь уже нельзя будет так лихо «экономить» лекарства. Вот уж действительно больше всех надо этой выскочке! Сама как сыр в масле катается: детей нет, муж – богатый художник, денег куры не клюют, две квартиры. Вон в какую шубу вырядилась. А у Лидии Ивановны муж спился, дома давно не живет (и слава Богу!), дочь учится в медучилище – значит, сидит на шее у матери, сын-подросток учиться вообще не желает и уже три раза попадал в милицию. Так что три-четыре сотни рублей в неделю, которые получала Лидия Ивановна, сбывая таблетки соседу-наркоману, были просто необходимы для ее семейного бюджета. Но Вера строго контролировала прием лекарств и спрашивала об этом даже больных, которых вели другие врачи, прямо на глазах у Лидии Ивановны. Когда Оля поделилась с Лидией Ивановной своим секретом, а заодно и рассказала о семейной жизни Веры, медсестра поняла, что у нее в руках появился шанс избавиться от 21 дотошной врачихи. Надо только правильно им распорядиться. И, кажется, ее тактика начала приносить плоды: Вера больше не задерживалась в отделении допоздна, забыла о докладной, полностью переключилась на ситуацию в семье. Но Лидия Ивановна рассчитывала на большее. Она мечтала, что Верин брак распадется окончательно, и она уедет, исчезнет из отделения. Поглядывая на бледное, отрешенное лицо своего врага, Лидия Ивановна радовалась, что теперь и Вера мучается, как и все, как она сама, что наконец-то и она погрузилась в эту житейскую грязь. Оле Лидия Ивановна искренне сочувствовала и желала, чтобы ей повезло, чтобы эта Золушка встретила своего принца. Она внушала Оле, что Игорь и есть тот самый принц, что они прекрасная пара и что не нужно скрывать их связь, иначе ее положение ничем не будет отличаться от положения банальной любовницы. Лидия Ивановна предложила Оле спровоцировать скандал, чтобы Вера узнала об их связи и сама бросила Игоря. Поколебавшись, Оля согласилась и скоро пожалела об этом, потому что с ужасом ждала минуты, когда на нее обрушится Верин гнев: Олечка боялась скандалов. Зато Лидия Ивановна ничего не боялась – ведь она была уверена, что останется неузнанной. Она получала удовольствие от своих звонков и безошибочно угадывала смятение Веры по ее голосу и даже по молчанию. Лидии Ивановне и в голову не могло прийти, что она разоблачена. По дороге в мастерскую Вера больше всего опасалась очередного приступа. Она прислушивалась к себе, боясь пропустить предвестников – тошноту, мышечное напряжение и скованность. Вера заставила себя дышать полной грудью, и результат не заставил себя ждать. Сердце ее билось спокойно и ровно, тело расслабилось, но в любой момент могло превратиться в комок напряженных мышц, точно так же как кошка, дремлющая на солнышке в полном покое, способна моментально преобразиться и схватить птичку, оказавшуюся в зоне досягаемости. И в метро, и потом на улице ее не оставляло ощущение, что за ней кто-то следит. Время от времени она озиралась, но ничего необычного так и не заметила. Во двор вошла не через арку, как обычно, а через проходной подъезд соседнего дома, чтобы ее не заметили из окон мастерской. Машинально набрала код электронного замка и вошла в подъезд – фактически черный ход риэлторской фирмы, которая занимала весь дом, за исключением мастерской Игоря. Фирма уже давно выкупила все остальные квартиры у жильцов, и только Игорь наотрез отказывался выезжать, так что его мастерская размещалась внутри офиса. Здесь были свои минусы – например, по окончании рабочего дня к Игорю можно было попасть, только вызвав охранника. Но были и плюсы – та же охрана. Игорь мог не беспокоиться, что его мастерскую ограбят. Конечно, сотрудники фирмы только и мечтали о том, чтобы избавиться от беспокойного соседа. Шумные сборища в мастерской художника несколько раз заканчивались тем, что срабатывала сигнализация, и это еще больше осложнило отношения. Коммерсантов неимоверно раздражала даже дверь в квартиру Игоря – облезлый черный дерматин на фоне бело-пластикового евроремонта. Они готовы были сменить дверь за свои деньги, только чтобы не портила вид, но Игорь не позволил. В дерматин была намертво вдавлена гравюра друга – воронежского художника Саши Ножкина. Когда он наезжал в Москву, то всегда останавливался у Игоря и щедро дарил Игорю и Вере понравившиеся им работы – смешные офорты, уморительные фигурки из дерева и металла. «Разбойник Кудеяр» и «Баталия» висели дома у Веры. А на двери Игоря красовалась гравюра – автопортрет художника с забавным рецептом «Получения человека в члена союза ху-дож-ни-ков России». Гости, не лишенные чувства юмора, корчились со смеху перед дверью, читая советы Саши. Вера постояла, глядя на эту гравюру и раздумывая, как бы войти незаметно. Первую дверь еще можно было открыть неслышно, но вторая была скрипучая, металлическая. 22 И сквозь нее-то Вера услышала звуки медитативной музыки – мелодия сочеталась с птичьим щебетом и журчанием ручья. Эту кассету она использовала на сеансах гипнорелаксации, а Игорь любил включать ее во время работы. «Значит, он работает?» – Вера еще надеялась, что мир ее невредим, что сейчас она войдет и увидит Игоря за мольбертом, и нос у него, как всегда, испачкан краской. – Устала? – вдруг спросил Игорь. – Можешь отдохнуть. Послышался шорох, шарканье шагов, и голос Оли, от которого Веру моментально бросило в жар, произнес: – Мы ведь сегодня недолго будем работать? – Недолго... Вера может и пораньше прийти. Иди ко мне. Снова шорох и легкий смех. Стараясь двигаться как можно тише, Вера проскользнула в дверь и остановилась у входа. Спиной к ней на табурете у мольберта сидел Игорь, а у него на коленях – Оля. Она была обнажена, но на плечи накинула Верин павлопосадский платок – видимо, озябла, пока позировала. Оля смотрела Игорю в глаза, обняв его одной рукой за шею, но Веру заметила сразу и оборвала смех. Вера почувствовала то самое облегчение, которое наступает, когда уходит состояние неопределенности. Знакомым движением Игорь ласкал Олю, но Оля оцепенела, и он, почувствовав неладное, оглянулся. – Вера? – он хотел встать, но Оля прочно придавила его колени. – Значит, так? Значит, ты променял меня на... на это? Игорь вздохнул и провел рукой по лбу. Тоже знакомое движение – знак замешательства. Оля тем временем вышла из столбняка и кинулась к кровати, где на грядушке висела ее одежда. Вера рванулась за ней. – Вера, не трогай ее! – закричал Игорь, думая, что она хочет ударить Олю. Оля в ужасе съежилась. Но Вера, даже не взглянув на нее, схватила со стеллажа соловецкий камень и что есть силы швырнула его в окно. Разбойничий звон разлетевшегося стекла разом ослабил в Вере какую-то пружину. Игорь больно схватил ее за руку. – Ты что?! Погубить меня хочешь? – Да! Да! Я хочу тебя уничтожить! И тебя, и твою мастерскую! Он рывком оттащил ее от разбитого окна. Оля уже убежала, и они были одни. Вера почувствовала усталость и опустилась на неубранную кровать, а Игорь в ярости мерил шагами комнату. – Следить за мной начала? И давно? А зачем, зачем, скажи?! Я тебе давно уже не нужен, тебе только твоя диссертация нужна. Ты на ней помешалась! И что, думаешь, я буду вечно ждать, когда ты соизволишь обратить на меня свое внимание? Да, я влюблен в Олю! Она живая, понимаешь? Она веселая! А до нее были другие. Я спал со всеми своими натурщицами! Ты это хотела узнать? Для этого сюда пришла? Но тебе это все равно. Тебе наплевать не только на то, что чувствуют другие, но и на то, что ты сама чувствуешь. Ты... замороженная какая-то. С улицы донеслись крики: – Эй, художник! Опять у тебя дебош? Все, вызываем милицию! «Все кончено», – думала Вера. Человек, который метался по комнате, как зверь по клетке, был не Игорь. Ей было больно, и все-таки она не могла не чувствовать злую правду в его хлестких словах. И, прислушиваясь к этой правде, она не сразу ощутила подкравшуюся тошноту, а потом испугалась, что вот-вот начнется приступ. Она откинулась на подушки и закрыла глаза. Главное – сохранять связь с самой собой... Продолжая чувствовать тошноту, Вера вспомнила себя в детстве. Ей лет семь. Вместе с родителями она убирала картошку у бабушки, и пока мать и отец заканчивали работу в дальнем конце огорода, Вера с ребятней пекла в костре картошку. Она столько съела этой 23 картошки вместе с кожурой и углем, что на обратном пути в автобусе ее затошнило, открылась рвота фонтаном, и с тех пор любое упоминание о печеной картошке вызывало в памяти тот костер и ощущение тошноты. Поэтому сейчас Вера четко сознавала, что тошнит именно ее, Веру. Она старалась дышать глубже и закрыла глаза. Голос Игоря отдалился и постепенно сошел на нет. Наступила тишина полная и глубокая, какая бывает только ночью. Вера открыла глаза и увидела, что вокруг действительно темно, только слева на комоде горят две свечи. Она видела резные деревянные грядушки кровати, высокий беленый потолок небольшой комнаты, совсем не похожей на мастерскую Игоря. В ногах кровати сидела женщина, лицо которой показалось Вере смутно знакомым. Она шевельнула губами и неожиданно для себя самой произнесла: – Мама? Где мы? Женщина встрепенулась и наклонилась к ней. – Успокойся, Катенька. Мы в Смоленске. Слава Богу, ты пришла в себя. – В Смоленске? У бабушки? – Да, у бабушки. – Давно? – Второй месяц уже. Думали, чахотка у тебя, но обошлось, доктора сказали – воспаление легких. Ты в беспамятстве была... Вера могла бы поручиться, что впервые видит эту женщину, и уж во всяком случае она ничем не напоминала ее мать, но ее черты все-таки что-то будили в памяти. Ей было лет пятьдесят, высокая прическа открывала лоб, одета она была в длинное темное платье с белым кружевным воротником. – Мама, дайте попить, – попросила Вера, она же Катя. Ей было жарко, она чувствовала слабость и легкую дурноту. «Что же с НИМИ?» – сверлила мозг назойливая мысль, но она понимала, что этот вопрос будет неприятен матери. Она с благодарностью вернула стакан и все-таки спросила: – Мама, а как же ОНИ? Мать опустила глаза и с преувеличенной тщательностью утвердила стакан на столе. – Они арестованы. А Ростоцкий застрелился, – нехотя ответила она. У Веры сразу потемнело в глазах. Чувство вины, которое не оставляло ее с момента пробуждения, теперь просто не давало ей дышать. – О тебе не упоминали, Катенька, – постаралась успокоить ее мать. – Все равно... Во всем виновата я. Мое слабодушие... – сказала она самой себе, чувствуя, что силы оставляют ее и она погружается в тяжелый сон. «Проснись. Открой глаза», – приказала себе Вера и открыла глаза, подчиняясь собственной команде. Первое, что она увидела, – лицо Игоря, склонившееся над ней, обеспокоенное и в то же время сердитое. «Совсем чужое лицо», – подумала Вера. – Тебе что, плохо? – спросил Игорь. Слабость помешала ей ответить сразу, но она отметила, что на сей раз недомогание прошло быстрее, чем после первого приступа, она быстрее включилась в реальность. Ей хотелось пожаловаться Игорю, но она увидела его твердое, суровое лицо, услышала досаду в его голосе, и желание выплакаться прошло. Стараясь не раскисать, она с трудом произнесла: – Почему ты так поступил? Игорь присел на край кровати и уже другим голосом, голосом человека, который надеется на понимание, заговорил: – Я действительно влюблен. Ты знаешь, это было со мной три раза за всю жизнь. И вот теперь Оля... Пожалуйста, не изводи меня! Это ни к чему, кроме лишних мучений, не приведет, она все равно будет со мной. Во всяком случае, сейчас... – А я? 24 – Прошу тебя, дай мне разобраться. Между нами все будет по-старому. Просто не приходи сюда пока, вот и все. – Ах, так?! – Вера чувствовала, как вместе с яростью к ней возвращаются силы. – Значит, я должна ждать своей очереди? Ждать, когда ты обратишь на меня свое благосклонное внимание? Нет уж! Я не собираюсь быть пятнадцатой женой в твоем гареме. И запомни... В эту минуту в дверь позвонили. Игорь с готовностью устремился в коридор, чтобы улизнуть от нового витка скандала. Слышно было, как он спорил с риэлторами, доказывая, что в своей квартире может делать все, что пожелает. Вера осмотрелась, мысленно прощаясь с этими стенами, отметила неуловимые изменения, которые внесла в обстановку мастерской Олечка. Вера знала, что больше сюда никогда не придет, и решила сразу же забрать свои вещи. Встала, бросила в сумку кассеты, расческу и зеркальце, затолкала шаль. Из книг взяла «Феноменологию» Ясперса и том Ганнушкина. Их с Игорем фотографию заслоняла большая коробка с какими-то порошками, на внутренней крышке которой Олиной рукой было выведено: «Поливитамины». Вера смяла коробку (вот так же она с удовольствием смяла бы и саму Олю) и отшвырнула ее не глядя, а потом взяла в руки фотографию. Игорь в клетчатой рубахе и джинсах одной рукой заслоняет лицо от солнца, другой обнимает Веру. Они стоят на фоне кустов сирени, и Вера сейчас ясно вспомнила, как пахли эти цветущие гроздья. Они пахли счастьем, которым тогда, три года назад, они оба дышали и которое осталось только на фотографии. Сборы несколько успокоили ее. Она застегнула сумку и хотела выйти, но вдруг заметила в углу, за мольбертом, две картины – видимо, последние работы Игоря. Одна из них была повернута к зрителю. Вера подошла поближе. Странно! Манера письма, излюбленная цветовая гамма, своеобразный мазок – все это было знакомо и несомненно принадлежало Игорю, но – другому Игорю. Вера схватила сумку и выбежала из мастерской. Игорь ее не удерживал. По дороге она кляла себя за неуместную гордыню. Ведь он заговорил с ней примирительно. Что стоило ответить ему в том же тоне, остаться с ним в мастерской, поговорить о картинах? Это было бы прекрасной уловкой – ведь это сфера, недоступная Олечке, это их мир, который они оба любят и даже сейчас боятся утратить! Почему она не использовала этот шанс, как делают другие женщины, выигрывая в, казалось бы, безнадежных ситуациях. Она вспомнила еще одну историю из своего дневника. ОБЩАГА Танечка Ефремова, одна из красоток курса, на глазах у всех уводила парня – Петю Чеснокова – у другой красотки, Ленки Башевой. Разлучница как-то совершенно незаметно и естественно переключила внимание Пети на свою персону. Их видели вместе все чаще – на дискотеках, в общежитии у Пети и даже, что особенно возмущало подруг Ленки, на лекциях. Она усаживалась рядом с Петром (с другой стороны сидела Ленка), не боясь опровергнуть утвердившееся мнение о прочности отношений Пети и Ленки. Ленка к концу обучения в институте уже видела себя женой Пети, и наглость Танечки повергла ее в шоковое состояние, из которого она не находила выхода. Но женская сила удесятеряется, когда подключаются подруги, особенно такие, как у Ленки. Новый год Танечка впервые должна была провести в студенческой компании в общежитии. Изнеженная, домашняя девочка, она боязливо и постепенно, порциями, впускала в себя мир студенческой общаги, которую вынуждена была посещать из-за Пети, – это ведь его жилище. Между ними намечалось что-то важное, и Танечка к этому чувству относилась серьезно. Башеву в рассчет не принимала: мало ли какие увлечения рождаются и умирают в грубой общаге. Однако смутные, нехорошие предчувствия бродили в ее головке накануне Нового года. 25 Вначале Танечке было не по себе из-за демонстративного пренебрежения к ней женской части новогодней тусовки, состоящей в основном из подруг Ленки. Это была их территория, здесь хозяйничали они и, если бы не Петя, вполне могли бы разорвать ее в клочья. Их уловки и попытки разъединить, оторвать от Петю от Танечки и оставить его наедине с Ленкой не увенчались успехом. За вином, «оливье» и новогодней шумихой их недружелюбность поубавилась – наверное, свыклись с происходящим. После полуночи компания поредела. Парочки то исчезали в глубинах безразмерной общаги, то вновь появлялись за столом, мелькали новые лица. Танечка знала, что скоро и она останется наедине с Петей в его комнате, и готовилась внутренне к этому событию. Туалет в их блоке оказался закрытым. Чья-то тень мелькнула в плохо освещенном коридоре, и Танечка услышала: – Сломан, все бегают вверх или вниз, в другой отсек. Она спустилась вниз. Осторожно и брезгливо закрылась. Кто-то прошел следом за ней. Послышался шепот и стук в дверь. Все стихло. Ни единого звука, как будто в этом блоке жизнь вымерла. Танечка дернула дверь, та не поддавалась – что-то ее удерживало. Заперта! Сначала робко, а затем все сильнее и смелее стала стучать, потом кричать и звать на помощь. Ее никто не слышал. Все напрасно. До утра просидела на унитазе, униженная. Освободил ее кто-то полупьяный рано утром. Внизу возле вахты услышала смех: – Представляешь, сегодня одну на ночь шваброй в туалете закрыли! Ночь Петя провел с Ленкой. Таня его оставила в самый решающий момент! И он сделал свой выбор. Институт Петр и Лена заканчивали уже законными супругами и уехали работать куда-то в Сибирь. Говорят, живут хорошо и растят дочку. А вот Танечка трижды неудачно выходила замуж, ей хронически не везло... Оля, конечно же, совсем не похожа на Танечку. Сейчас она уже не казалась Вере наивной простушкой без всяких задних мыслей. Казалось, что душа Оли была в ее губах, ресницах, волосах, стройных ножках, маленьких быстрых руках – она ежесекундно ощущала каждую клеточку своего тела и несла его как подарок, мечтая, что кто-нибудь такой подарок оценит и Оля станет на всю жизнь необходимой ему. Но пока что она уподоблялась милой вещице, которую дарят на юбилеях по кругу – то есть каждый новый хозяин картины считает ее прекрасным подарком, но не для себя, а для другого. В Москву Оля приехала с Украины всего лишь год назад. Сразу после медучилища она нашла работу в крымском санатории и сначала обрадовалась, что вообще смогла устроиться. Но скоро Оле стало скучно. Большую часть года санаторий пустовал, зарплата была мизерная. Расцветала Олечка только летом, когда приезжали отдыхающие, – тогда и начиналась для нее настоящая жизнь. Прежде всего, открывалась масса возможностей для дополнительных заработков. Но это было не самое главное. Смысл жизни Оля видела в отношениях с мужчинами, и в них у нее не было недостатка – их привлекала ее чувственность и легкость в общении, которую они принимали за доступность. Когда Оля делала мужчине массаж, она быстро возбуждалась и хотела именно этого мужчину. Таким образом, массаж часто превосходил все ожидания пациента. Все молодые сотрудницы санатория жили именно так: перспективы найти мужа практически равнялись нулю, а вот завести роман и вытянуть из партнера как можно больше денег было почти спортивной целью. Но в отличие от подруг Оля искренне привязывалась к каждому герою своего романа, и ее огорчало, что отношения с ними всегда бывают недолговечными. Поэтому когда один москвич предложил ей поехать с ним, Оля легко согласилась. Ее, правда, удивило, когда он сказал, что его жена не будет против. 26 Но оказалось, что она, несмотря на всю свою опытность, была слишком неискушенной – действительно, жена этого высокопоставленного чиновника приняла Олю в семейное гнездо, и некоторое время они жили втроем, что называется шведской семьей. Затем Олю устроили медсестрой в детский сад и поселили в общежитие. Вскоре Оля заметила, что «друзья» все реже приглашают ее в свой гостеприимный дом. Но на долгую связь она и не рассчитывала – она знала, что чиновник не собирается разводиться с женой, а значит, их связь не могла быть длительной. Зато в качестве отступного ей помогли деньгами и устроили на лучшую работу – в психиатрическое отделение НИИ. Правда, психиатрия ее пугала, не говоря уже о самих больных. К ним она испытывала не то чтобы брезгливое, но паническое чувство. И потому была рада, что занимается печатанием эпикризов, которые врачи диктовали на магнитофон. Она делала это в отдельной комнате вдали, от больных, и была рада, что с ними не соприкасается. Однако за контакт с душевнобольными полагалась прибавка к зарплате, и после долгих колебаний Оля восстановила навыки процедурной сестры, тем более что процедурный кабинет тоже был изолирован и даже закрывался. А работать дежурной медсестрой она ни за что не соглашалась. Все обратили внимание на Олину расторопность, ловкость, «легкую руку». И вскоре она получила приглашение от шефа работать по вечерам в его частной клинике «Панацея», где заработки были в два раза выше, чем в НИИ. Возвращаться из клиники приходилось довольно поздно. Однажды вечером Оля стояла на остановке – вызывающе яркая в своей красной куртке, с распущенными черными волосами. Она стояла на самом краю тротуара, и прямо к ней, почти вплотную, подъехала иномарка. Двое парней предложили ее подвезти. Оля заколебалась. На остановке было холодно, ехать далеко. Алкоголем от парней вроде бы не пахло. Ей случалось принимать такие приглашения, хотя она всегда понимала, что это рискованно. Они улыбались, шутили, не давая ей опомниться, и почти затащили ее в машину. Потом привезли на пустырь и по очереди изнасиловали. Замок на куртке одного из насильников больно царапал ей лицо. Оля молчала и только ждала, чтобы все это скорее кончилось, но самое страшное произошло потом. «Такая девчонка должна понравиться боссу, – сказал один. – Давай их познакомим!» Другой усмехнулся: «Давай сначала сами еще разок с ней встретимся. А то босс ее порежет. Он по-другому не может... Ну, куда тебя везти? Где живешь-то?» Оля, у которой зуб на зуб не попадал от ужаса, указала многоэтажку рядом с общежитием, но с этого дня боялась появляться дома. На следующий день она осталась в отделении после работы, чего никогда не случалось, и, рыдая, рассказала свою историю Вере. В Москве у нее не было ни знакомых, ни родных. Вера привела ее к себе домой, где девушка прожила около месяца, а потом сняла комнату. Она испытывала благодарность к Ковалевым, но не могла не удивляться их образу жизни. Когда Вера познакомила ее с Игорем, Оля автоматически сделала стойку – у нее засияли глаза, нежно зарумянилось лицо, появилась особенная легкость движений. Она вовсе не ставила целью соблазнить Игоря, просто это была ее привычная реакция на любого симпатичного мужчину. Он, тоже привычно, занимал ее шутками и разговорами. «Вы очень колоритны. Вас надо писать!» – повторял он то же, что говорил практически всем женщинам, с которыми был знаком. По опыту он знал, что это лучший комплимент. Но Олечка принимала все за чистую монету и краснела от удовольствия. Она всячески подчеркивала культ мужчины в доме, согласно своему экзотическому полувосточному происхождению. Игорю это было приятно, но не более того. Так казалось Вере. Пока Оля жила у Веры, выяснилось, что она – типичная домохозяйка. Обожала готовить, «создавать уют», наряжаться. Казалось бы – идеальная жена. И каждому новому мужчине нравились ее заботливость, кокетство, чувствительность. Сначала все они были очень ласковы. Потом начинали раздражаться, придираться к мелочам, становились не в меру требовательными и даже грубыми. А от этого нежная Олечка увядала на глазах как 27 цветок. Все ее мужчины были властными и деспотичными. Оля им легко подчинялась, и это их притягивало, но в конце концов и отпугивало, так как предполагало ответственность за это всецело зависящую от них женщину. Может быть, думала Вера, Игорю стала необходима именно эта ответственность за кого-то? Может, ее ошибка заключалась в том, что она была подчеркнуто самодостаточной и еще гордилась тем, что никому не вешается на шею? А самое ужасное – что в критический для Игоря момент, в период депрессии и запоя, она устранилась, доверила его Олечке. В ее подъезде на площадке между первым и вторым этажами стояла малиновая крышка гроба. «Тот мальчик», – мгновенно, как при вспышке молнии, увидела Вера фигурку на асфальте. На фоне чужой смерти собственное горе показалось не таким значительным, хотя боль не стала менее острой. Пока она рылась в сумке, отыскивая ключ, дверь напротив распахнулась, и на площадку выглянула соседка, Валерия Васильевна. Это была одинокая пенсионерка, бывший преподаватель английского. Она и теперь давала частные уроки, а кроме того, любила на досуге рисовать с натуры кактусы и подглядывать за соседями. – Верочка! К вам приходил молодой человек! – опасливым шепотом сообщила Валерия Васильевна. – Он долго звонил в дверь, а потом передал мне записку. «Ты, конечно, уже дежурила за своей цепочкой», –подумала Вера. По многозначительному взгляду и замедленному жесту, которым соседка вручила записку, Вере стало ясно, что той уже известно ее содержание. «Вашей жизни угрожает опасность, – было написано размашистым почерком на листке, неровно выдранном из записной книжки. – Найдите любой повод уехать из Москвы». Вера повертела листок в руках и в полном недоумении воззрилась на Валерию Васильевну. – Он очень торопился, – с готовностью пустилась та в объяснения. – Смотрел на часы. Потом сунул мне записку и почему-то побежал вверх по лестнице. Вверх! – подняла Валерия Васильевна указующий перст перед носом Веры. «Саша Ножкин?» – прикинула она. Такие шуточки были вполне в духе этого веселого художника. Не далее как в конце сентября в ординаторской раздался звонок из «скорой помощи». К телефону попросили Веру и сказали, что у ресторана на Мясницкой под машину попал человек и она должна опознать его личность, потому как документов у него при себе нет, а в записной книжке значится ее рабочий телефон. Задыхаясь от волнения и спешки, Вера и Игорь примчались к ресторану. Их встретил смеющийся Ножкин, который заявил, что только так и мог заманить друзей в клуб «Петрович» на выставку его гравюр. Однако, судя по описанию соседки, человек, написавший записку, был вовсе непохож на Сашу Ножкина. Саша был среднего роста, коренастым брюнетом с усами, носил обычно кожаную куртку и вельветовую кепку. Этот же был гораздо моложе и выше, худым, с длинными светлыми волосами. Пока Вера размышляла, кто бы это мог быть, Валерия Васильевна, как автоответчик, продолжала свой отчет. – А попозже еще двое приходили. Тоже звонили в дверь. Такие спортивные, подтянутые, – Валерия Васильевна выразительно стиснула кулак и прижала подбородок к груди. – Эти ничего не оставили, а только спросили, скоро ли придет хозяйка. Ну, я говорю, не знаю... Тогда они убежали, и тоже странно так – один вверх по лестнице, другой вниз. Тут уж Вера по-настоящему испугалась. Она не могла припомнить, чтобы когда-либо к ней приходили незнакомые мужчины в таком количестве. Может, это бандиты, напавшие на Олю? Вычислили, что она тут жила, и явились по следу... Но кто тот первый, который хотел ее предупредить? 28 Вера терялась в догадках. Больше всего ей сейчас хотелось остаться одной, и в то же время она боялась ночевать в пустой квартире. Валерия Васильевна все еще выжидательно смотрела на нее, и глаза ее фосфорически горели от любопытства. Вера постаралась улыбнуться как можно очаровательнее. – Это, скорее всего, друзья Игоря... Я с ним поссорилась, вот они и устраивают мистификации, хотят меня напугать, чтобы я убежала к нему в мастерскую. Соседка понимающе улыбнулась. – Валерия Васильевна, а можно я у вас сегодня переночую? – неожиданно добавила Вера. – Не хочу, чтобы они меня беспокоили. И с Игорем не хочется встречаться, если он домой придет. Пусть поревнует! Цель была поражена безошибочно – любительница заморских сериалов Валерия Васильевна пришла в восторг от такой интриги. Она, правда, предвкушала долгую задушевную беседу на кухне, но Вера сказала, что устала и сразу ляжет. Сон действительно тотчас же ее одолел, но был тяжелым и неспокойным. Ей опять снился кошмар о том, как младенец погибает под копытами лошади. Почему-то было четкое ощущение, что это ее ребенок, и, проснувшись, Вера с облегчением вспомнила, что у нее нет детей, и значит ничего такого случиться не может. Она встала и пошла к себе, досадуя, что приходится беспокоить Валерию Васильевну. Времени оставалось не так уж много, так что душем и завтраком пришлось пренебречь. Она переоделась в считанные секунды и отправилась на работу. Ей нужно было застать Лидию Ивановну у телефона в ординаторской. Подойдя к корпусу НИИ со двора, так, чтобы ее невозможно было заметить из окон, Вера на цыпочках пересекла холл, соединяющий ординаторскую со входом в отделение. Она проскользнула в кабинет и едва успела стать в углу у шкафа, как следом вошла Лидия Ивановна. Медсестра оставила дверь открытой и, освещенная лишь светом из холла, набрала номер, хорошо известный им обеим. – Зачем же звонить? Вы можете сказать мне все сейчас, – Вера выступила в полосу света. Лидия Ивановна испугалась не на шутку и чуть не выронила трубку из рук. – Я... я не вам хотела звонить, Вера Михайловна! – Неправда. Я давно узнала ваш голос. И Оля мне все рассказала, – решила усилить эффект Вера. – Господи!.. Я хотела вам помочь! Вам обеим. Согласитесь, что вы же должны знать... И Олечка беременна, ей надо определиться. – Так. Может быть, и наркоман с запиской – ваших рук дело? – Какой наркоман? Какая записка? – всполошилась Лидия Ивановна. – Вы же сбываете лекарства наркоманам. И они могут отплатить вам услугой за услугу: например, запугать меня... Не только лицо, но и вся круглая фигура Лидии Ивановны выражала искреннее непонимание. – Знаете что? – зловеще прошипела Вера. – Моя бабка была колдуньей. Так что мне достаточно только глянуть, чтобы порчу навести. Ясно? Вот вы, вы, – она постучала пальцем по столу, – вы у меня уже закодированы! И если лекарства еще хоть раз пропадут из отделения или против меня какие-нибудь интриги начнутся – код сразу сработает и на вас обрушатся все несчастья! Лидию Ивановну как ветром сдуло. Она непоколебимо верила в порчу, сглаз, наговор и прочее колдовство. Особенно укрепилась она в этом после того, как некая бабка за один сеанс сняла тик у ее маленького сына. Пьянство мужа Лидия Ивановна также считала вариантом порчи. «Ему сделали!» – говорила она, многозначительно округляя глаза. Поэтому Вера могла быть спокойна на ее счет: Лидия Ивановна ни за что не стала бы открыто враждовать со столь опасным противником, как внучка колдуньи! 29 Однако теперь Вере предстояла еще более неприятная встреча – к восьми часам в отделение должна была прийти Оля. У Веры еще теплилась надежда, что ее связь с Игорем – не более чем очередное увлечение. Ведь все ее прежние отношения с мужчинами заканчивались очень быстро – почему же этот случай должен быть исключением? Вот разве что ребенок... Ребенок действительно может стать преградой, навсегда разделившей ее с Игорем. В отделении уже вовсю шел завтрак. Вера незаметно следила, как больные едят или ждут своей миски с манной кашей, и старалась оценить состояние каждого. В наблюдательной палате санитарка кормила ослабленную больную, уговаривая ее съесть каждую ложку. До конца смены оставалось несколько минут. Вере из холла был хорошо виден вход в отделение, и она все больше волновалась. Тут на нее обратила внимание эпилептичка Настя, которая ходила между столами, наполняя стаканы чаем из большого алюминиевого чайника. Худая, коротко стриженная, похожая на подростка в рубахе и джинсах, Настя прокуренным голосом пригласила ее позавтракать. – Каша отличная! Во! – подняла она большой палец. Вера с вымученной улыбкой отказалась. Больные уже расходились по палатам, когда в отделение вошла Олечка. Момент для разговора с ней был выбран очень удачно: Лидия Ивановна и санитарка уже ушли, а новая смена еще не появилась. Вера решительно толкнула дверь процедурного. Оля была там одна. Она что-то писала в журнале у окна с таким видом, словно кого-то ждала. Быстро взглянула на Веру и опустила глаза, спрятавшись за своими пушистыми ресницами. Вся Верина решимость улетучилась, пока она сделала несколько шагов к Олиному столу, и теперь она стояла, не зная с чего начать. – Отдайте мне его, – вдруг глухо сказала Оля, не поднимая глаз. – Ему со мной лучше! Смелость и требовательность ее интонации, так контрастировавшие с робким видом, поразили Веру. – Он о вас ни разу и не вспомнил! Вы ему не нужны! И вам он тоже не нужен, – в голосе Олечки уже звенел вызов. – У тебя с ним все пойдет по обычному сценарию, – сказала Вера, с удовольствием отмечая в своем тоне злорадство. – Ты обречена на неудачу! Это была та самая болевая точка, которую она инстинктивно искала. Олечка хотела бы зажать уши, выбежать из кабинета, но она не желала выдавать своей слабости и только все больше краснела, упрямо опустив голову. – У вас будет ребенок? – наудачу осведомилась Вера, прекрасно зная, что скорее всего не получит правдивого ответа. Повисла пауза, во время которой Вера вся обратилась в слух, боясь пропустить малейшую интонацию в Олином голосе. – Какая вам разница? – услышала она наконец. Оля не собиралась раскрывать свои козыри. Она закрыла журнал и встала, демонстрируя, что собирается уйти. Вера вышла первой. В ординаторской все были в сборе. Вячеслав задумчиво листал журнал. Эмма Дмитриевна, с чайной чашкой в одной руке и надкусанной конфетой в другой, рассказывала ему свежие сплетни – ведь Сонечки, ее обычной собеседницы, сегодня не было. Увидев Веру, Эмма Дмитриевна с радостью переключилась на нее, так как Вячеслав был слишком молчаливым и невнимательным слушателем. – Уж не ночевали ли вы тут? Да-а, пока защитишься, сколько ночей недоспишь, хуже чем с грудным ребенком. А жизнь-то идет... – сочувствие в голосе Эммы Дмитриевны плавно перешло в ехидство. Вера с досадой уткнулась в истории болезни, но от назойливого, хорошо поставленного голоса трудно было отделаться. 30 – Вот другие все успевают! Слышали – Самойлов чуть ли не одновременно и защитился, и с женой развелся. Так и кончаются ночные дежурства с молоденькими ординаторшами. Скандал был жуткий! – Эмма Дмитриевна удовлетворенно зажмурилась. Вера тем временем строчила заявление – она хотела взять отпуск без содержания и уехать к маме в Рязань. А если главный на даст отпуска, можно и заболеть на пару недель, как Соня. В конце концов, почему ей можно, а Вере нельзя?! – ...И Эдика положили в девятое отделение, – заканчивала Эмма очередную байку. – Какого Эдика? – подняла голову Вера. Ее вопрос прямо-таки вдохновил рассказчицу, которая уже пятнадцать минут не получала никакой реакции на свой монолог. – Эдик! Из вычислительного центра! Представьте – вчера бегал по всему этажу голый. Маниакальный психоз! Чуть не изнасиловал Анну Ивановну, пел во все горло, кричал... Ну, вы знаете, как это бывает. Классическая картина. Кто бы мог подумать! Ах, вы ведь, кажется, отнесли ему свои данные по диссертации? Бедненькая! Теперь вам придется обратиться к кому-нибудь другому... Про диссертацию Вера сейчас думала меньше всего. Ее поразило известие о том, что не оставляющий сомнения диагноз поставлен человеку, которого она видела только вчера и который был тогда вполне здоровым. Возбужденным, словоохотливым, но не более того! Она больше не слушала Эмму и не в состоянии была заниматься историями болезни, за грудой которых, однако, спрятала свое смятение, как за баррикадой. Ее решение уйти в отпуск еще более окрепло. Она даже решила, что уволится, если шеф откажет в отпуске, и удивилась, какой безболезненной оказалась эта мысль. И совсем уж смешной была мысль о незаконченной диссертации. Диссертация казалась ей чем-то настолько бессмысленным и даже неестественным, что никак не могло иметь отношения к ее жизни! Однако шеф не явился даже к обходу – он довольно часто отправлялся с утра в «Панацею». Вера надеялась, что он подъедет к началу общеклинической конференции, и отправилась в конференц-зал со своим заявлением в руке. Она села в последнем ряду и поискала глазами крупную фигуру Косицына. Нет, его нет ни в креслах первого ряда, предназначенных для профессуры, ни в проходах, где еще стоят и беседуют врачи, не спеша занять свои места. Вере не хотелось присутствовать на конференции. Не хотелось слушать доклады, анализировать историю болезни очередного пациента, сравнивать ход своих мыслей с мнениями остальных. А раньше это ее так захватывало! Ни один спектакль, ни один фильм не доставлял ей такого удовольствия, как эти «скучные» конференции, что неимоверно раздражало Игоря. «Вы там анатомируете диагнозы вместо того, чтобы живых людей лечить! Возможно, без этого не обойтись, но пойми – нормальному человеку это не может нравиться!» – сердился он. И вот сегодня она действительно находит эти конференции скучными и вполне согласна со своим мужем. Вера испугалась этой мысли. Настоящая Вера, та Вера, которую она, казалось бы, хорошо знает, не могла так думать! Пытаясь себя же опровергнуть, Вера с паническим вниманием прислушалась к докладчику, который давно уже поднялся на трибуну. Сначала ей удавалось уловить лишь обрывки фраз вроде «Проблема стара как мир...», «Громадный кризис доверия в обществе...», «В советских словарях нет глубокого определения слова «доверие», но мы можем найти его в словаре Брокгауза и Эфрона...» Потом ей удалось сосредоточиться, и тема доклада неожиданно заинтересовала ее. – Доверие – это психологическое состояние, в силу которого мы полагаемся на какоелибо мнение, кажущееся нам авторитетным, и потому отказываемся от собственного исследования вопроса... Доверие – это тоска по личности, потому что именно личность вызывает доверие, – бубнил докладчик. Он долго говорил о механизме формирования этого базового чувства у младенца в зависимости от того, как относится к нему мать, а Вера думала о своем доверии к Игорю, о доверии и недоверии, которое она испытывает к окружающему миру. 31 – Предательство в сокровенном лишает человека его внутренней точки опоры, – цитата из Ясперса больно отозвалась в ней. Да, так и есть, она лишилась точки опоры, она выбита из колеи этим предательством... Поэтому она чувствует себя не такой, как всегда. Это неудивительно! Ведь все изменилось. Она верила Игорю – а теперь не сможет поверить никогда. Она верила, что Сонечка, Эмма Дмитриевна и даже Вячеслав могли организовать анонимные звонки – и снова оказалась обманута, звонила Лидия Ивановна. И значит, придется строить отношения с миром на другой основе. Она больше не может доверять разуму, анализу – слишком часто все эти умозрительные построения ее подводили. Зато чувства, интуиция, ощущения – не лгут, и она вполне может им довериться. Они нашептывают, что ей грозит опасность, пусть не отравление, как она думала раньше, но что-то очень серьезное, и это трудно объяснить логически. Реальное доказательство тому – записка, в которой неизвестный советует ей уехать. Существует ли связь между этой запиской, посещением ее квартиры незнакомыми мужчинами и ее странными состояниями? Или это простое совпадение? Выступление следующего врача, анализировавшего историю болезни пациентки, диагноз которой Вера пропустила мимо ушей, она слушала рассеянно, думая о том, что в родной Рязани легче будет забыть и Игоря, и все прочие неприятности. Она заметила, как в зал вошел опоздавший Косицын, но сейчас, разумеется, к нему нельзя было подойти. Вера заинтересовалась, когда на трибуну поднялся Михаил Евгеньевич. Это был «последний из могикан» старой профессуры. Вернее, один из последних – к ним, кстати, принадлежал и Сергей Петрович. Десять лет назад ученых, которые были не только крупными специалистами в психиатрии, но и красноречивыми ораторами, было гораздо больше, и о конференциях того времени ходили легенды. С тех пор одни отправились в мир иной, другие уехали на Запад, третьи ушли в коммерческие фирмы. Но те, кто остался, блеском своих выступлений, особенностями добротной речи отличались от большинства молодых коллег. – Я благодарю Леонида Владимировича за выступление, – основательно, не торопясь, начал Михаил Евгеньевич своим тихим, мягким голосом, – и хотел бы сосредоточиться на самых частых наших больных – шизофренических. Я не согласен, что в доверии звучит момент слабости, хотя докладчик и ссылается на энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона. Я не думаю, что это слабость. Просто каждый из нас ограничен самим собою, своим собственным опытом. Доверие в психиатрии, доверие больных к своему врачу лежит в основе целого учения, которое называется учением об особом эмоциональном интимном контакте с больными шизофренией. Это учение поистине клиническое, и началось оно со статьи психиатра Якоба Крези. Этот блестящий ассистент Иогена Блейера однажды вывел под руку в сад неряшливую, нечистоплотную душевнобольную, которая во время обхода рвала на себе одежду и цинично бранилась. Он стал гулять с ней вокруг клумбы, говорить о цветах и бабочках, читать стихи. Он сделал все возможное, чтобы она почувствовала, что он относится к ней как к личности, как к живому человеку, испытывает интерес к ее душевным, духовным особенностям, к ее жизненным неприятностям, трудностям, заботам. Больная на следующее утро была уже более опрятно одета, вымыта и явно его ждала. Через какое-то количество таких прогулок ее состояние улучшилось настолько, что оказалось возможным ее выписать. Все знали, что Михаил Евгеньевич знаток истории психиатрии и может любую тему преподнести в историческом контексте, щедро украшая ее любопытными примерами. – Скажу в заключение следующее – это возможно тогда, когда любишь больных больше здоровых. Я не говорю о больных агрессивных и безнравственных. Есть у нас и такие, но они меньше тянутся к психиатру, чем слабые, переживающие чувство собственной неполноценности. Любить больных больше, чем здоровых, думается, мне помогает понимание того, что истинные творческие открытия в истории духовной культуры человечества созданы больными людьми. И творчество, подлинно великое, 32 высокое творчество – это всегда лечение своего страдания. Вспомним Карла Юнга. Он создал учение из своего парафренного психоза, о чем пишет довольно подробно в своей автобиографической книге. Самое прекрасное в мире, самое высокотворческое создано душевнобольными. Не так давно вышла на русском языке книга Кречмера «Гениальные люди», где он об этом подробно пишет, основываясь преимущественно на европейском материале. Он говорит о том, что здоровым людям, конечно, будет печально узнать, что здоровье в творчестве – это часто посредственность. Выступление Михаила Евгеньевича Вера выслушала с таким же вниманием, как остальные, но испытала разочарование, какую-то смутную неудовлетворенность. В нем не было той новизны и оригинальности мысли, на которые она рассчитывала. Поэтому теперь она с интересом ждала, что же скажет ее шеф. Сергей Петрович уже поднимался на сцену. У него была совсем другая манера говорить, чем у Михаила Евгеньевича. Речь его была быстрой и энергичной, артистичной. Он умел делать эффектные паузы, повышать или понижать голос в нужные моменты. – Глубокоуважаемые коллеги! Я благодарен Михаилу Евгеньевичу за то, что он донес до нас смысл понятия доверия в контексте «врач – пациент». Но еще больше за то, что он подвел нас в конечном итоге к проблеме «творчество и гениальность». Это вечная проблема, и заслуга психиатров как раз в том, что они первыми обратили внимание на общность некоторых свойств душевной жизни как у гениальных и творчески одаренных людей, так и у больных психически. Знаменитый труд «Гениальность и помешательство» судебного психиатра и криминалиста итальянца Чезаре Ломброзо, написанный еще в XIX веке, до сих пор не потерял своей актуальности. Человечество всегда пыталось постичь тайну гениальности, вскрыть и овладеть внутренним механизмом творчества, как пыталось оно овладеть и внешними силами природы. Но это пока еще никому не удалось. Я полагаю, всякий младенец наделен гениальными, божественными способностями, если только он не идиот от рождения, но по стечению обстоятельств – внешних, внутренних, исторических, социальных, семейных и прочих, в том числе психологических, – только отдельным счастливцам удалось, и то на грани помешательства, предъявить миру эти способности. В этом смысле я смотрю на психиатрическую лечебницу как на божественную лабораторию, где природа проводит свои эксперименты. Расплата за научный риск велика – получается либо гений, либо сумасшедший, либо гениальный сумасшедший. Если бы у людей была аура в виде свечения, отражающая одаренность, то самое сильное свечение было бы над психиатрическими больницами. Я остановлюсь на чувстве доверия. А вернее, на его противоположности – чувстве недоверия. Если положить доверие и недоверие на чаши весов, то у большинства людей перевесит чаша недоверия – к себе, к миру, к окружающим его людям. Внутренний императив «мир враждебен», страх питает чувство недоверия. Так вот, чувство недоверия, близкое к неверию, закрепляется генетически, передается из поколения в поколение в виде тонких, нейромедиаторных механизмов передачи нервного импульса. Недоверие рождает болезнь. Мы как слепцы пытаемся найти лазейку в этой преграде, а порой просто ломимся в нее с помощью лекарств. Любви, понимания, о которых говорил Михаил Евгеньевич, как раз и не хватает нам, психиатрам. Великий ученый Ухтомский писал по этому поводу о потере души в психологии. То же самое можно отнести и к психиатрии. Однажды в лечебнице Ухтомский задал вопрос параноику, хорошо ли ему тут, и больной ответил: «Все переносимо, за исключением оловянных глаз психиатра, которые упираются в вас с тупой уверенностью, что они все понимают, а сами-то ничего не понимают...» – Сергей Петрович! – раздался возглас из зала. – Вы оскорбляете психиатрию! – Я не оскорбляю, я болею за психиатрию! Более тридцати лет я работаю в области психофармакотерапии. Мы применяем новые лекарства, изучаем их действие на болезненную симптоматику: бред, галлюцинации, психомоторное возбуждение. Сейчас 33 уже синтезировано несколько сотен психоактивных веществ, которые регулируют психическое поведение человека. Но я разочарован. Меня это не радует. Лечение психотропами столь же грубо, как и электрошоковая терапия. Под влиянием лечения исчезают не только сиптомы болезни, но и необычные способности, которые я замечал и замечаю в моих пациентах. Можете ли вы припомнить хоть одного пациента, который бы принимал наши лекарства, за исключением транквилизаторов, «колес», как говорят наркоманы, с удовольствием, с желанием? Наши лекарства противоестественны природе человека, и потому больные лечатся часто с принуждением, обманным путем. При длительном применении лекарств больной становится тихим, спокойным, удобным для общества, но искра божья в нем гаснет. – Сергей Петрович, вы сегодня что-то не в настроении – занимаетесь самобичеванием, – снова послышалось из зала. – Что же вы можете предложить нам взамен? – Я не ставил своей задачей указывать новые пути лечения душевнобольных. Я хотел лишь обрисовать проблему, и если вы ее почувствовали – я своей цели добился. Если же говорить о путях – они остаются прежними еще с древности. Медицина располагает тремя орудиями: трава, нож и слово, как говорил Авиценна. В современной медицине перекос давно идет в сторону лекарственного лечения, и только в последние годы наметился серьезный интерес к другим подходам. Лекарственное лечение останется, но мне думается, исследователям нужно сосредоточить свои усилия на создании принципиально новых препаратов, прием которых не будет восприниматься больными как химическое насилие. Посмотрите, что происходит: бушует наркотическая эпидемия. Синтезируется все больше наркотических средств с привлекательными для человека свойствами. Дело не только в погоне за эйфорией, но и в стимуляции творческих сил, обострении притупленной цивилизацией чувствительности. Открытие принципиально нового препарата, регулирующего психическую деятельность человека, – это событие ближайшего будущего, произойдет ли оно стихийно или запланированно, это неважно. Важно, кто первый достигнет этой цели и в чьих интересах это открытие будет использовано. Однако мое выступление – это всего лишь фантазия, вариация на тему путей развития психиатрии. Я хочу отметить и четвертый путь – путь полевого воздействия на сознание. В научной литературе мы не найдем исследований на эту тему, так как они, вероятно, являются закрытыми. Но искаженная информация все-таки просачивается в прессу – к ней относятся, например, толки о психотронном оружии. Известные физики, геологи вполне серьезно рассуждают о тонких и торсионных полях и прочих полевых явлениях, которые могут оказывать влияние на самочувствие и душевное состояние человека. К этим сообщениям следовало бы относиться весьма скептически, если бы не достижения науки и техники последних десятилетий. Ведь наши коллеги-медики из XIX века вряд ли поверили бы в то, что с помощью томографа можно послойно просматривать все структуры мозга без вскрытия черепной коробки. Почему же мы сомневаемся в реальности дистанционного, полевого воздействия на духовный мир человека?.. Сергей Петрович обвел взглядом молчащий зал и закончил выступление. К нему подошли, заговорили. Вера ждала, пока он освободится, все еще находясь под впечатлением его слов. Ее удивило решительное открещивание шефа от собственных достижений в области психофармакотерапии и публичная переоценка всего того, чем он занимался. Его прогнозы казались фантастическими. Но Вера хорошо изучила Косицына и знала, что, какими бы смелыми и оригинальными ни были его суждения, они всегда имели под собой какую-то реальную аргументацию. Поэтому ее очень заинтересовали слова шефа о новых лекарствах и полевом воздействии. В другое время она попросила бы шефа подробнее рассказать о том, что ее заинтересовало в его выступлении, но не сейчас. 34 Сейчас главным для нее было получить разрешение на двухнедельный отпуск и как можно скорее уехать. Сергей Петрович застал Веру у дверей кабинета и немедленно пригласил войти. Заявление прочитал сразу, но подписывать не стал. – Полагаю, что толкнули тебя на это не твои необычные приступы, а, скорее, семейные неприятности? – Да, – согласилась Вера. Но по ее виду шеф понял, что она не хочет вдаваться в подробности, и не стал расспрашивать. Он неожиданно заговорил о другом. – Ты оказалась права вчера. Тебе удалось заглянуть в мое будущее. Сегодня меня задержали именно домашние неприятности, хотя это еще мягко сказано. Вчера в одиннадцать вечера приехала Елена. По дороге на Елец этот... мерзавец, мой зять, признался ей, что растратил деньги фирмы – проигрался в казино, влез в долги, а накануне отъезда в Липецк деньги потребовали вернуть под угрозой расправы с семьей. Сумма огромная! В последний раз я ее выручил, в последний раз... И то только из-за внучки... Теперь я предпринял кое-какие действия, так что он не сможет повредить Елене. Сергей Петрович спохватился, что слишком разоткровенничался, и обратил к Вере профессионально-сочувственный взгляд: – Я вчера тебе советовал не спешить с выводами. Мужчины нагрешат, а потом каются. С другой стороны, ты, конечно, устала. Эти приступы... они повторялись? Вера коротко рассказала о приступе в мастерской, о том, что ей удалось сохранить частичный контроль над своим сознанием. – Ну вот видишь! Пароксизм стал короче. Тебе удается им управлять... Если будешь дальше следовать моим советам, сможешь в конце концов полностью владеть ситуацией. Были еще видения? Об эпизоде с Лидией Ивановной Вера не стала рассказывать – не хотелось копаться в грязном белье. – Таким образом, – плавно подвел итог Сергей Петрович, – твои необычные состояния затухают сами по себе, без всякого лечения. Даже жаль, честно говоря. Такой интересный случай... Он прошелся по кабинету, возбужденно потирая руки, и, сделав круг, вернулся опять к столу, на котором лежало Верино заявление. – Значит, ты решила отдохнуть, отвлечься от всего... Но после твоего отпуска до предзащиты останется всего неделя. Подумай, сумеешь ли ты подготовиться за столь короткий срок? Может, лучше перенесем предзащиту? – Сергей Петрович, вы же меня знаете! Я справлюсь. Но сейчас мне нужно уехать, просто необходимо... Она быстро прикинула, сказать ли о записке, в которой кто-то предупреждал ее о грозящей опасности, и о посещении ее квартиры незнакомцами, и решила, что не надо. – Все-таки ты излишне драматизируешь свои отношения с Игорем. Надо успокоиться и рассудить с холодной головой... – Косицын уже занес ручку над заявлением, но опять опустил ее. – Кстати, куда ты собираешься ехать? На дачу? Или за пределы Москвы? – В Рязань, к маме. – В Рязань? Далеко же ты решила убежать! Бегство, как известно, не лучший способ... И к тому же ты не сможешь скрыть от мамы свои неприятности, она обязательно заметит, что ты на себя не похожа, разволнуется. Шеф задумался, опершись подбородком на сложенные руки и пристально глядя на Веру. – Знаешь что? Кажется, у меня есть интересная идея. Тебе она должна понравиться. Мне сделали предложение по линии военного ведомства: нужно направить квалифицированного специалиста в области психофармакологии в... ну, в командировку. Работа несложная, но требует определенных знаний и опыта. Можно неплохо заработать. 35 Я хотел рекомендовать Вячеслава, потому что они бы предпочли психиатра-мужчину. Военные, сама понимаешь... Но он сейчас занят. Вера вяло кивнула. Мысль о том, что действительно не сможет скрыть свое состояние от матери и придется все рассказать, охладила ее желание немедленно рвануть в Рязань. Но из Москвы все равно надо было уехать. Возможно, командировка – это именно то, что надо... – Ну вот и хорошо! А маленькое препятствие в виде несоответствующего пола мы преодолеем. Сегодня вечером прием у одного большого человека, там и решим этот вопрос. С твоим обаянием ты возьмешь любые бастионы... Произнося этот шаблонный комплимент, шеф в то же время окинул Веру критическим взглядом. Она и сама чувствовала, что никакие бастионы брать сейчас не в состоянии. – Там будут люди, которых ты видишь только по телевизору. Поэтому одеться нужно соответствующим образом. Ну, ты понимаешь... – Косицын выразительно и немного комично повел плечами. – Словом, все самое лучшее. Имей в виду. Я позвоню тебе примерно в половине шестого и за тобой заеду. Договорились? Вера опять кивнула без всякого энтузиазма. Если бы не предложение шефа, она сразу после работы поехала бы на вокзал и уехала в Рязань, не заходя домой. Теперь же придется провести в пустой квартире несколько часов в ожидании Сергея Петровича. Честно говоря, Вера сейчас боялась оставаться дома одна. Это живо напомнило ей детские страхи, когда мама вот-вот должна была вернуться с работы, но еще целый час приходилось сидеть одной в квартире, забившись в угол дивана и не сводя глаз с закрытых дверей кухни и коридора – не приоткроется ли дверь и не высунется ли из щели мохнатая лапа чудовища... Тогда самым мучительным было чувство неизвестности – никогда нельзя узнать, откуда именно вылезет монстр (в том, что он существует, Вера в шестилетнем возрасте не сомневалась) и какой вид он примет. Сейчас тоже хуже всего было то, что Вера не понимала, о какой опасности идет речь. Но о том, что она реальна, напоминала вполне вещественная смятая записка в левом кармане шубы. Так же, как в детстве Вера была уверена, что ни двери, ни запоры не защитят от чудовищ, теперь она тоже ничуть не доверяла предательской основательности замков и массивности железных дверей. Кому надо, тот войдет. В ее положении лучший выход – скрыться, уехать как можно дальше. «Хорошо, что не рассказала шефу о записке и о парнях у двери, – подумала Вера. – Он бы решил, что это бред преследования, и тогда командировки мне бы не видать как своих ушей». Даже сейчас, по пути домой, она не могла избавиться от ощущения слежки, намеренно задерживалась у киосков, исподтишка озираясь. И когда ключ наконец щелкнул в замке, когда она оказалась в знакомой прихожей, Вера почувствовала облегчение. Нет, все-таки дома гораздо безопаснее, чем на улице! Она прошла на кухню и чуть не споткнулась о табурет. Странно. Он всегда стоял у окна, а теперь сдвинут почти к порогу. Жестяная банка с пробками от марочных вин зачем-то вынута из шкафа и оставлена на столе. Если Игорь искал здесь что-то, то почему надо было обязательно перевернуть все вверх дном? Обычно он такой педант... Вера вошла в комнату и обомлела: нижняя дверца книжного шкафа была приоткрыта, и оттуда высыпался ворох фотографий и стопка старых тетрадок. Оглядевшись, она заметила и другие изменения: выдвинут ящик письменного стола, папки на столе в беспорядке разбросаны. Заглянула в ящик с деньгами и документами – все было цело: двести долларов, паспорта, сберкнижка. В шкафу как не в чем ни бывало висели вещи Игоря: пиджак, куртка, рубашки. На месте были и мольберт, и книги по искусству. Значит, нельзя надеяться на то, что это Игорь приходил за своими вещами. Значит... Вера как сомнамбула направилась в ванную. Там был распахнут навесной шкафчик и валялся на полу пакетик с отбеливателем, которым она уже сто лет не пользовалась. Вот теперь ей стало по-настоящему страшно. Трясущимися руками она набрала номер 36 мастерской, не задумываясь о том, как будет воспринят ее звонок. Игорь ответил раздраженно и холодно. – Не был, не искал, не брал! Ничего мне там не нужно! Живи, пользуйся и успокойся наконец. Пойми, что это глупо, смешно и недостойно тебя. Сначала ты устраиваешь сцену в мастерской, теперь хочешь затащить меня в квартиру под каким-то нелепым предлогом. Кому это вдруг понадобилось за тобой следить? И почему именно сейчас? Не выдумывай! Никогда бы не подумал, что ты на такое способна! Я надеялся, что ты... Вера бросила трубку на рычаг. Игорь действительно не мог помочь ей в этой ситуации. Все, что она сейчас говорила, он воспринимал сквозь призму их разрыва. Ее сообщение о том, что в доме кто-то был и что-то искал, он счел попыткой утвердить права на имущество и квартиру – кстати сказать, его квартиру, в которой он прописал Веру. Главное, что она поняла: Игорь здесь не был, он говорит правду. Тогда кто же? Оля? Нет, ее смена еще не кончилась, да ей и нечего здесь искать. Лидия Ивановна тоже не посмела бы никого прислать после сегодняшнего разговора. А больше у нее вроде бы нет врагов. Может быть, Валерия Васильевна что-нибудь заметила? Вера позвонила в дверь соседки и прислушалась. Но тишина за дверью не ожила с всегдашней готовностью, не пропела «Иду-иду», не разразилась каскадом шагов, и не щелкнул языком замок, не качнулась дверь, посаженная на короткую цепочку. Очевидно, Валерии Васильевны не было дома. Вера вернулась к себе и решила заняться уборкой. Ей казалось, что наведение порядка в квартире как-то упорядочит и ее внутреннее состояние. Поставила на место табуретку, спрятала в шкаф жестянку с винными пробками. Что могли искать в кухонном шкафу? Или в ванной?.. Она стала собирать фотографии, рассыпанные по полу, и вдруг лицо женщины на старом снимке привлекло ее внимание. Знакомое лицо. Родное лицо. То лицо, которое отразилось в витрине в момент ее видения! Молодая женщина смотрела прямо на нее, как и тогда. Прозрачные, очевидно, голубые или серые глаза, затаившие улыбку губы, нос с горбинкой, ямка на подбородке. Рядом стоял мужчина немного выше ее ростом, видимо, муж. Он был в форменном сюртуке или мундире – Вера не очень разбиралась в костюмах позапрошлого века. Волосы зачесаны назад, усы, бородка – строгое лицо, взгляд немного в сторону. Вера перевернула фотографию. На обороте рукой матери было написано: «Екатерина Александровна Смирнова (Смогловская) и Николай Иванович Смирнов. г. Лодзь. 1887 г.» Эта фотография была знакома ей с детства. Она висела в комнате бабушки среди других портретов, к которым Вера обычно не проявляла особого внимания. Однако она знала, что это ее прапрадед и прапрабабушка. После смерти бабушки мама сняла со стены и спрятала старые фотографии, а некоторые копии положила в альбом с детскими снимками Веры. Хотя Вера и помнила лица своих предков, она ничего о них не знала и теперь подумала, что надо бы спросить у матери об истории семьи – вдруг выяснится что-то важное. Она стала набирать длинный междугородный номер, с сомнением поглядывая на часы – мама была учительницей русского и литературы и часто задерживалась в школе допоздна. Но на этот раз Вере повезло. – Вера? – отозвалась мама после первого же гудка. – Что-нибудь случилось? – Нет-нет, мамочка, все хорошо. Как ты там? Наташа передала тебе деньги? – Да, спасибо, Наташа заходила, деньги принесла. Напрасно ты это... Они нужны тебе самой. – С деньгами нет проблем, поверь. – У вас правда все хорошо? Ты здорова? А Игорь? – Конечно, мам! Я тебе вот почему звоню. Я решила заняться своей родословной. Составить генеалогическое древо и все такое... Ты не могла бы мне помочь? 37 – А почему вдруг?.. Ты, кажется, этим никогда не интересовалась. Ведь ты знаешь, бабушка за год до смерти записала все, что помнила о своих предках. Ты читала эту тетрадку? – Нет, не читала. Я тут наткнулась на фотографию прапрабабушки, Екатерины Александровны Смогловской, и решила начать с нее. Ты мне не можешь про нее чтонибудь рассказать? – Что именно? – Все! Где жила, чем болела, сколько у нее было детей – в общем, все, что о ней известно. – Ну, таких подробностей я не помню. Надо перечитать бабушкины записи. Хочешь, я тебе перезвоню? – Да, мамочка, пожалуйста, только поскорее! Ожидание маминого звонка каким-то образом делало пребывание в квартире менее бессмысленным и опасным. Вера решила подстраховаться: закрыла на предохранитель один замок и вставила ключ в другой, хотя и понимала, что для профессионала все эти препоны – просто семечки. Но все-таки ей сразу стало спокойнее. Она вспомнила, что до встречи с Сергеем Петровичем осталось не более полутора часов и пустила воду в душе. Дверь ванной комнаты оставила открытой – во-первых, чтобы не пропустить звонок, а вовторых, чтобы услышать шум у входной двери, если кто-нибудь попытается проникнуть в квартиру. Вера уже вытиралась, когда раздалась трель междугородного звонка. – Верочка, слушай! Цитирую: «Мои родственники, предки по отцу и матери, были интеллигенты, дворяне в 5 – 6-м поколении, если не больше. Они жили на Украине, в Южной России и на территории Польши, которая до первой мировой войны принадлежала царской империи. В школы, гимназии города Лодзи и малых городов Варшавского и Андреевского учебных округов посылали учителей, обученных на Украине и в Южной России. Так был послан на работу в Лодзь мой отец, Владимир Иванович Евцихевич, уроженец города Глухова Черниговской губернии. Родился он в 1873 году...» – Мама! Не надо сейчас все читать. Найди, пожалуйста, о Екатерине Александровне Смогловской, только о ней. А об остальных потом. – Хорошо... Сейчас... Вот. «Екатерина Александровна Смогловская была дочерью польского помещика. У нее было две сестры – Мальвина и Юлия, и братья. Когда пришло время учить сыновей и дочь Юлию, то оказалось, что документы о дворянском происхождении утеряны. Отец добивался их восстановления, иначе младших детей записали бы крестьянами. Он вел судебную тяжбу о восстановлении и разорился на ней...» Как интересно, правда? Какие суды тогда были... – Да, да... Читай дальше. – «Моя бабушка была католичкой и записана дворянкой без недвижимой собственности. Когда она выходила замуж за дедушку, ей пришлось принять в русской церкви православие, чтобы ее повенчали с женихом. Религиозной и набожной она не была. Родилась Екатерина Александровна в 1856 году в имении отца. Замуж за дедушку вышла в возрасте двадцати семи лет и была на три года старше его. До замужества, после окончания гимназии и курсов, она была сестрой милосердия и принимала участие в войне семидесятых годов XIX-го века. Затем работала в госпитале. В Петербурге сошлась с революционерами-террористами, чудом избежала ареста и суда, так как слегла от двусторонней крупозной пневмонии и на некоторое время отстранилась от их деятельности. В 1884 году у нее родилась дочь Елена, затем Неонила и Анна, а в конце века сын Николай». 38 – Подожди, подожди. А есть там еще какие-нибудь сведения об участии в террористической группе? – Нет, все, что об этом написано, я тебе прочла. Тут еще сказано, что две дочери умерли у нее в младенчестве, а второй сын в возрасте двух лет попал под копыта лошади... Что еще?.. Умерла она в возрасте шестидесяти двух лет, в 1918 году, в Киеве, в начале зимы от тяжелого осложнения после гриппа – «испанки». Похоронена в Киеве на Лукьяновском кладбище. Больше в бабушкиных записках о ней ничего нет. Много она пишет о своем отце и его родственниках. Прочитать? – Ой, нет, лучше в другой раз! Сейчас я уже опаздываю. Спасибо, мам! – Ты лучше приезжай, я тебе отдам эту тетрадку. Не собираешься в ближайшее время? – Нет. Работы много, – сказала Вера и почувствовала мимолетный укол совести. Но еще хуже было бы, пожалуй, если бы в Рязани пришлось скрывать от матери свое настроение, тем более что скрыть от нее ничего невозможно. Самое главное она узнала: в состоянии измененного сознания она жила жизнью своей прапрабабки, Екатерины Александровны Смогловской. Повторяющийся во сне кошмар также получил свое объяснение – возможно, Екатерину Александровну тоже преследовал сон, в котором запечатлелся момент гибели ее сына. Это было путешествие в прошлое – в прошлое ее прапрабабки! «Вот так же и сумасшедшие находят очень логичные объяснения своему бреду, – с холодной легкостью подумала Вера. – Я уже свыклась со своим безумием и спокойно живу в нем». Эти мысли даже не вызвали у нее привычного страха – бояться она устала. Зато обычный телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. – Это я, Верочка, – проворковал Сергей Петрович своим неофициальным, «выходным» голосом. – Подъезжаю к твоему дому. Ты готова? Напомни, пожалуйста, какой подъезд... Но Вера и думать забыла о Сергее Петровиче и его светской вечеринке! Она стояла посреди комнаты босиком, в махровом халате Игоря и с полотенцем на шее. Чтобы собраться, у нее было не более десяти минут. Она кинулась в спальню и распахнула дверцы шкафа. Что надеть? На плечиках висят несколько деловых костюмов, маленькое черное платье – она слышала краем уха от Сонечки, что надевать такое в качестве вечернего сегодня уже дурной тон. На миг мелькнула безумная мысль – не подошло бы то синее, что осталось в отделении? Игорь его не любил и называл «платьем для психов», но кто может поручиться, что там, на этом загадочном приеме, собрались нормальные люди? Остальные платья были непоправимо летними, чуть ли не в каких-то ситцевых цветочках. Выдать их за вечерние было абсолютно невозможно. Досадуя, Вера стала натягивать ту одежду, которая была на ней с утра, думая при этом, что хорошо бы по дороге рассказать шефу о своей прапрабабушке и ее связи с видениями. Причесавшись и подкрасившись в два-три взмаха, она критически осмотрела себя в зеркале и решила, что сойдет. У подъезда Вера сразу увидела «Вольво» мышиного цвета. Машина принадлежала Вячеславу. Хотя у самого Сергея Петровича были две иномарки, он предпочитал пользоваться услугами знакомых и сотрудников. Как только Вера забралась на заднее сиденье, Косицын оценивающе окинул ее взглядом. – По-моему, ты забыла переодеться, – заметил он. – Впрочем, я ожидал... чего-то в этом роде. Заедем к Агнессе, на Кутузовский, – обратился он к Вячеславу. Вячеслав кивнул. Вера вдруг подумала – знает ли он, что должен был быть на ее месте, что его заменили в последний момент? Скорее всего нет – иначе не улыбнулся бы ей при встрече. – Агнесса – моя большая приятельница и модельер высокого класса, – объяснял ей тем временем Сергей Петрович. – Она сможет придать тебе блеск, подчеркнет твою индивидуальность. Уж не знаю, как она это делает буквально в считанные минуты, но результат впечатляет. Уверяю, ты выйдешь от нее, как... э-э... Венера из пены. Просто родишься заново. 39 Вера скептически хмыкнула. Сергей Петрович заметил удивленно приподнятую бровь Вячеслава и, чтобы отмести двусмысленные подозрения, уточнил: – Нужно, чтобы Вера произвела впечатление. Мы едем на прием, где будут важные для ее защиты лица. Вячеслав понимающе ухмыльнулся – разумеется, чтобы защита прошла гладко, нужны связи, личные знакомства. А Вера опять подумала, что на ее месте должен был быть Вячеслав. Она вдруг ни с того ни с сего вообразила его почему-то на подиуме, в длинном вечернем платье, с голыми плечами и залысинами на лбу, и безудержно расхохоталась на заднем сиденье, стараясь подавить смех, сгибаясь пополам и уткнувшись в коленки. Агнесса оказалась женщиной лет сорока пяти. Конечно, ее гладкое ухоженное лицо, как говорится, не имело возраста, но Вера прекрасно умела определять количество прожитых лет по еле заметным лишним теням, твердому взгляду, слишком определенному рисунку губ. У молодых черты всегда расплывчаты, акварельны, и этого не вернешь никакими операциями. Неожиданной была прическа – атласные черные волосы на пробор, с тяжелым узлом на затылке – но как раз она делала ее довольно-таки заурядную внешность, что называется, стильной и очень шла к ее узким зеленым глазам. Агнесса нисколько не удивилась их визиту, церемонно расцеловалась с Сергеем Петровичем, поздоровалась с Верой. Косицын извинился, что явились без предупреждения, и попросил подготовить его сотрудницу к выходу в свет. – Видишь ли, милая, – обратился он к Агнессе, которая молча курила и внимательно Веру разглядывала, – она одета как типичный синий чулок из обедневшего дворянского рода, вообразивший, что готов удариться в разгул. Ты согласна? Агнесса никак не реагировала, закуривая новую сигарету от предыдущей. Сергей Петрович продолжал с удовольствием развивать свою мысль, очевидно, чувствуя себя Пигмалионом: – А нам нужно совсем другое! Нужно подчеркнуть, ты понимаешь – максимально подчеркнуть в ней женственность, таинственность и даже что-то роковое. Агнесса усмехнулась углом рта. – Да, да, я знаю, что говорю. Недавно в ней открылись необыкновенные способности – вот именно роковые! К сожалению, подробнее не могу тебе рассказать, но уж поверь. Агнесса недоверчиво посмотрела на Веру, в своем оливковом платье больше всего похожую на учительницу литературы в день Восьмого марта. Впрочем, ни тени удивления не отразилось на ее лощеном лице. Она ткнула в причудливую ониксовую пепельницу недокуренную сигарету и, сунув в руки Сергею Петровичу журнал «Отто», повела Веру в глубь своих апартаментов. Будущую «жертву моды» уже несказанно раздражали и сама Агнесса, и ее претенциозный салон, и то, что о ней постоянно говорили в третьем лице, как будто она неодушевленный предмет – например, комната, которую следует украсить к празднику, или клумба, где нужно высадить цветы. Всю эту суету она считала лишь пустой тратой времени. – Кто вы по знаку Зодиака? – вкрадчиво спросила Агнесса. – Я? Скорпион. – Что-то непохоже. Ну ничего, мы сделаем из вас настоящего Скорпиона. Котик! Котик, иди помоги мне! Вера, уже сидевшая перед зеркалом, инстинктивно обернулась в сторону двери – было любопытно, человек или животное отзовется на столь жеманное имя? В проеме совершенно беззвучно выросла небольшая тонкая фигурка в широком балахоне и джинсах-«трубах». Шпионские черные очки казались частью маскарада. Таинственная беззвучность шагов объяснялась тем, что Котик явилась босиком. Вера далеко не сразу поняла, что это девушка. Остренькие черты лица, бледность, мальчишеская стрижка пепельных волос, босая узкая ступня могли принадлежать и тридцатилетней женщине, и мальчику-подростку. 40 – Котик, это Скорпион, – небрежно представила Агнесса Веру. – Ты лучше меня знаешь, как выглядит Скорпион. Нужно вечернее платье, прическа, белье, косметика. Ну и, конечно, обувь. Котик, двигаясь несколько угловато, как-то рывками, приблизилась к Вере и вдруг стала бесцеремонно и сосредоточенно ощупывать ее лицо, волосы, шею, плечи, грудь. Вера отшатнулась, но тут же поняла, что для Котика это вполне обычный способ знакомства – она была слепа. – Не пугайтесь. Это моя любимая помощница, – впервые голос Агнессы звучал тепло, с какой-то ласковой грустью. – Она все сделает лучше меня. Какой цвет вы предпочитаете? Я имею в виду платье. – Даже не знаю, – повела плечом Вера. – Ну, тогда Котик сама определит. Да, не удивляйтесь. Она поймет, что вам подходит, по состоянию ваших волос, кожи, по вашей энергетике. Не секрет, что и у каждого цвета есть своя энергетика... У Котика безупречные ощущения, и она прекрасно справится с заданием. Я буду лишь слегка контролировать процесс. Котик тем временем вышла из-за ширмы с пустыми руками – видимо, подходящего платья она не нашла. – Там таких нет, – сказала она ломким голосом подростка. – Ты хочешь сказать, что нужно посмотреть новую коллекцию? – по недовольному лицу Агнессы Вера поняла, что это не входило в ее планы. Котик кивнула и, не дожидаясь согласия, исчезла в другой комнате. Она появилась с двумя невесомыми платьями – синим и мерцающим темно-бордовым. Казалось, они не висели на плечиках, а парили, от движений воздуха превращаясь в две тонкие струйки ткани. Вере пришлось примерить оба, и оба были впору. Для примерки Агнесса велела ей снять нижнее белье, объяснив, что оно слишком грубое. – Вам и не нужно нижнее белье, – добавила она. – Ни бюстгальтер, ни даже трусики. С такими платьями белье не носят. – Ну нет, – воспротивилась Вера. – Я не хочу весь вечер думать о том, что будет, если платье случайно задерется! – Хорошо, – сдалась Агнесса. – Вы правы, это требует особого стиля поведения... Тогда трусики, но не ваши. Белье должно сливаться с кожей. Котик, неси... Кстати, вы решили, какое платье вам больше идет? Синий был привычным и любимым цветом, но сегодня Вере хотелось, как змее, полностью сменить шкуру. К тому же во всем этом переодевании она продолжала видеть что-то уморительно смешное, и темно-бордовое, чуть искрящееся платье напоминало ей фрак Чичикова – «брусничного цвета с искрой». Ей хотелось озорничать. – Бордовое, – сказала она. – У вас хороший вкус, – одобрила Агнесса. Котик что-то зашептала ей на ухо, и по тому, как к ней склонилась Агнесса, как прикоснулась к ней Котик, Вера поняла, что, пожалуй, Котик ей больше чем помощница или родственница. «Лесбиянки!» – подумала она, и это ее тоже почему-то рассмешило. – Я вижу, что нужно привести в порядок ваши руки, – заметила Агнесса. – Вы совсем за ними не ухаживаете? – Нет, – не покривила душой Вера. Тем временем Котик быстро и ловко колдовала над ее прической. Затем такими размашистыми и небрежными движениями стала наносить косметику ей на лицо, что Вера даже боялась посмотреть на себя в зеркало. Но когда Котик в последний раз коснулась пальчиками ее лица и сказала «Все!», она все-таки подняла глаза. Из глубины зеркала на нее смотрела совершенно другая женщина. В нежно оттененных глазах дрожал тот драгоценный блеск, который делает лицо притягательным и необычным. Прическа была как-то странно взбита – немного вульгарно, на Верин вкус, но зато это начисто лишало ее облик прежней чопорности. Она 41 робко тронула бриллиантовую сережку в ухе, повела шеей, которой было еще неловко в чужом бриллиантовом колье. А Котик уже занималась ее руками – делала ванночки, массировала, натирала кремом, что-то подрезала, накладывала искусственные ногти. Кажется, даже припудривала руки – Вера не очень следила за процессом, но когда Котик закончила, она поверила, что та действительно умеет творить чудеса. Только сверхъестественные усилия могли превратить Верины «руки прачки» в изнеженные ручки холеной женщины. Правда, основной ущерб ее рукам наносила вовсе не стирка, а работа в саду, на даче, и сейчас, поздней осенью, руки еще не успели отдохнуть от земли. Вера внезапно вспомнила Сашу Ножкина и его замечание о женских руках. У Веры был шуточный тест «руки женщины» – один из тех забавных тестов, которыми она иногда развлекала друзей. Мужчинам она задавала вопрос: «Что для вас руки женщины?» и просила говорить все, что приходит в голову. Ответы иногда были довольно любопытными. «Руки женщины должны быть теплыми, – сказал Ножкин. – Теплыми, как руки матери. Как-то раз я передвигался по Германии автостопом и остановился у одной немки, – он покосился на свою жену, которая сосредоточенно чистила апельсин смуглыми ручками с более светлыми, чем кожа, ногтями. – После выставки она пригласила меня в свой особняк. Ну и богатая же была немка! Особняк огромный, везде кондиционеры, шикарная мебель, всякая бытовая техника. Но когда мы легли в постель, у нее оказались такие лягушачьи лапки! Просто ледяные. Нет ничего на свете страшнее холодных женских рук!» Вера с удовольствием посмотрела на свои новорожденные руки и порадовалась тому, что они у нее всегда горячие. – Остались только туфли, – сказала Котик. – У вас какой размер? – спросила Агнесса, измеряя взглядом Верину ступню. – Тридцать седьмой. – Не знаю, найдется ли именно то, что нужно... – И сумочка еще нужна, – добавила Котик. – Ну, сумочку подберем. А вот туфли... Пожалуй, я сама поищу. Вернулась она с двумя парами обуви, и Вера выбрала изящные туфельки на шпильке. Они были ей впору, но по опыту Вера знала, что стоит поносить их несколько часов, и они будут жать, как «испанский сапожок». – А нельзя ли каблук пониже?... – робко попросила она. – Увы! – отрезала Агнесса. – К этому наряду лапти не идут. – Духи! – спохватилась Котик. Поразмыслив минуту, она принесла матовый флакончик с притертой стеклянной пробкой, открыла его и быстро провела пробкой за ушами, по шее и запястьям. Острая спиртовая примесь через минуту исчезла, и медленно, медленно стал проступать истинный аромат – теплый и немного томный, почему-то напомнивший Вере осенний лес и облитые оранжевым солнцем листья под ногами, их шорох и живой горьковатый запах... – Шарман! – выдохнул Сергей Петрович, когда вышел из столбняка при ее появлении. – В первую минуту я тебя даже не узнал. Ты будешь единственной. Несомненно! Блеск женщины освещает мужчину... Рассчитаемся завтра, Агнесса, хорошо? – Не стоит беспокоиться, – Агнесса в последний раз профессиональным взглядом окинула Веру, словно законченное произведение искусства. – Я вам тоже должна. Удачного вечера! Восхищение Сергея Петровича придавало Вере твердость духа, заставляло ее идти к ожидающей их машине прямо, в то время как на самом деле ей хотелось съежиться и обхватить руками колени – она чувствовала себя в точности как во сне, когда вдруг оказываешься абсолютно голым на улице или в автобусе, среди множества одетых людей. Даже накинув шубу, она чувствовала свою наготу и стыдилась ее. 42 – Нам повезло, – не замечая, к счастью, ее состояния, сообщил Сергей Петрович. – К Агнессе попасть очень трудно, особенно вот так, внезапно. – А кто такая Котик? – с любопытством спросила Вера. – О, это длинная история... И Сергей Петрович стал рассказывать, как Агнесса нашла Котика в доме-интернате, куда та попала после смерти матери, как при первой встрече Котик взяла Агнессу за руку и сказала, что ей нужно пользоваться совсем другими духами... С тех пор они неразлучны. Вера слушала шефа и с удивлением понимала, что хотя чувство наготы не проходит, оно начинает ей нравиться. Она вольнее расположилась на заднем сиденье, взглянула на себя в зеркало. Тающая ткань платья почти не ощущалась. Натянутые как тетива чулки позволяли лучше ощущать эластичность кожи: это было странно – чувствовать форму собственных ног. Но больше всего волновал и возбуждал еле уловимый аромат духов. Голова немного кружилась, и это было приятно. Вера заметила, что ее правая рука поглаживает левую, и вдруг она поняла, чего хочет сейчас больше всего – не сжаться в комок, нет, наоборот, прильнуть к кому-то сильному, гораздо сильнее ее, вытянуться, ощутить грубоватость объятия, жесткую щетину на его щеке... На ЕГО щеке?! Вера пристально посмотрела на двух сидящих впереди мужчин – Вячеслава и Сергея Петровича. Нет, никто из них не подходит. Она попыталась улыбнуться – придет же такое в голову! – и вызвать прежнее смешливое настроение. Но импульсы желания становились все острее. И она уже не видела в этом ничего смешного. Вера задышала чаще, губы ее как будто набухли, кончики пальцев онемели. Ничего, подходящего мужчину она найдет там, на этом приеме... Тут же она одернула себя. Что с ней сделали эти лесбиянки?! Она воспламенялась. Безадресное желание кипело в ней каким-то адовым огнем. Они въехали в лесную зону – на территорию закрытого поселка, огороженную высоким кирпичным забором. У шлагбаума люди в камуфляже проверили документы у водителя и шефа, причем Вера машинально окинула оценивающим взглядом мужские фигуры. Нет. Один – щупленький мальчишка, другой, наоборот, низенький и коренастый. В самом поселке заборов не было – это был сплошной газон, пересеченный широкими асфальтовыми улицами, и на нем, как вазы с цветами, были с продуманной небрежностью расставлены группы деревьев. Вдоль улиц стояли добротные, красивые, но не претенциозные дома, выполненные по типовому проекту. Возле одного из них машина остановилась. Несколько иномарок уже стояли на площадке перед домом. Крепкие парни в строгих костюмах – охранники и привратники в одном лице – открыли двери и пропустили их в холл, где уже стоял легкий праздничный шум от шагов и голосов. Веру поразила не роскошь внутри особняка, а свое резкое несоответствие тому стилю, которого придерживались здесь другие женщины. Рядом с ней, в своих классических вечерних платьях, они выглядели монашками. Одна она была одета практически ни во что, в какой-то лепесток розы. Щеки ее загорелись, опять захотелось съежиться, спрятаться за портьеру. – Сергей Петрович! – сердито зашептала она. – Вы нарочно выставили меня посмешищем?! – Эпатаж – в данном случае средство достижения цели, – раскланиваясь с каким-то загорелым стариком с седой шевелюрой, успокоил ее шеф. – Два-три необычных гостя, таких, как ты, создают особую атмосферу, добавляют пикантности празднику. Ты прекрасно смотришься на фоне этих старых мегер, и тебе нечего опасаться, ведь ты приехала со мной, я твой кавалер... Тут же с обворожительной улыбкой он приложился к ручке одной из «старых мегер» с двумя рядами жемчугов на шее. В какой-то степени его слова вернули Вере чувство защищенности, к тому же на ней неизменно задерживались взгляды всех мужчин. Она решила меньше говорить, больше наблюдать и сосредоточиться на своих ощущениях. 43 Гостям, рассеявшимся по холлу, беседовавшим в креслах и на диванчиках или стоявшим группами, с бокалами в руках, Сергей Петрович представлял Веру как свою лучшую ученицу и талантливую аспирантку. Здесь были довольно-таки известный модельер, популярный режиссер, примелькавшийся на экране телеведущий, медицинское светило, три-четыре политика, ничем не отличающихся от своей телеверсии. Многих она видела впервые, но они были знакомы друг с другом и составляли один круг. Чувство наготы уже ничуть не смущало Веру – напротив, ей доставляли огромное удовольствие откровенные взгляды мужчин, их ответные сигналы, которые она безошибочно улавливала. При этом о сугубо утилитарной цели, с которой они с шефом приехали сюда, она напрочь забыла. Теперь она преследовала совершенно другую цель. Она не знала, чувствует ли Косицын, держа ее за локоть, импульс желания, который все жарче разгорался в ее теле. Он искал глазами кого-то нужного – возможно, хозяина, не забывая любезно здороваться со знакомыми. Когда Вера подходила с Сергеем Петровичем к кому-нибудь из гостей и шеф представлял ей очередного мужчину, она начинала глубже дышать, стараясь уловить тот единственный запах, который был ей нужен, который подходил бы, как ключ к замку. Когда мужчина подносил к губам ее руку, она прислушивалась к своим ощущениям – какие у него губы, какая рука? Она мимоходом открыла в себе удивительную способность и ничуть не удивилась ей – она видела мужчин как бы нагими, моментально оценивала их телосложение, которого не могла скрыть от нее одежда. Рыхлые и мягкие тела, которых здесь было большинство, вызывали у нее антипатию – ей нужен был поджарый и мускулистый мужчина. Видимо, исходящие от нее флюиды порождали ответную реакцию – мужчины целовали ей руку особенно чувственно, задерживая в своих ладонях, и затем медленно поднимали на нее глаза, уже подернутые воспаленным блеском. Но пока ни один не соответствовал тому, что она искала. У известного модельера рука была холодная, влажная, розовые пальцы как сосиски. Пухлый живот и вялые половые органы, которых не мог скрыть от нее хорошо сшитый, хотя и несколько вычурный костюм, не оставляли ему никаких шансов. Режиссер сквозь волну резко пахнущего, какого-то тропического одеколона, издавал свой собственный неприятный запах. Тут она вспомнила об одной пациентке, утверждавшей, что причиной ее развода с мужем стал именно его запах, который она начала вдруг ощущать через несколько лет после свадьбы. Вера обратила внимание, что сама двигается не так, как всегда, – как-то непросто, покошачьи плавно и вкрадчиво. «Даже задом виляю!» – с радостным ужасом подумала она. И вспомнила, что точно так же вела себя в Рязани кошка Муська в период течки. Муська переставала есть, зазывно урчала на всю квартиру, валялась по полу и укладывалась в непристойные позы, оттопыривая хвост и зад. Мучения продолжались дней десять-двенадцать, и Верина мама не могла спокойно смотреть на свою изнывающую любимицу. «Ты же врач! – говорила она дочери. – Сделай что-нибудь! Кажется, у ветеринаров есть такие лекарства...» В конце концов Вера нашла лекарство прямо у себя во дворе – выглядело оно как рыжий, облезлый, но очень мускулистый кот с драным ухом. Как только она опустила этого пирата на пол в прихожей, Муська вылетела из комнаты и повалилась на спину перед котом. Секунду он смотрел на нее, а потом бросился и вцепился в холку, желая тут же овладеть кошкой без всякого предварительного знакомства. Муську это, похоже, устраивало. Вера заперла счастливую пару в комнате на ночь, и вскоре Муська стала матерью шестерых очаровательных, рыжих и пегих котят. Но когда в другой раз Вера принесла Муське домашнего кота, меланхоличного белого увальня, случилась совсем другая история. Муська посмотрела на холеного красавца недоверчиво, пружинисто приблизилась и внезапно бросилась на него, выпустив когти. Кот пулей взлетел на шкаф, где и оконфузился, изгадив свой роскошный белый хвост. 44 Сейчас Вера прекрасно понимала Муську! Все мужчины вокруг казались ей какими-то мягкими, и холодными моллюсками в раковинах из одежд, и не было среди них ни одного пирата. В гостиной тем временем что-то изменилось. Все разом переменили позы, задвигались, гул голосов сначала стих, потом усилился – и Вера увидела, что в комнату входит человек под руку с дамой, очевидно, хозяин дома. Музыканты встретили чету торжественной мелодией, гости стали поздравлять с серебряной свадьбой – только теперь Вере стал ясен повод для торжества. Хозяин пригласил всех к столу. У каждого прибора лежала карточка с именем. Вериным соседом, как и следовало ожидать, оказался Сергей Петрович. Хотя на столе не было разве что птичьего молока, Вера едва притронулась к какому-то экзотическому блюду, которое рекомендовал ей шеф. Лениво жуя листик салата, она продолжала разглядывать гостей, так как еще не нашла то, что искала, и чувствовала раздражение голодной кошки. Ее выводили из себя взгляды женщин, явно осуждающие и ревнивые. «Сплошные уроды, ни одного настоящего мужика, – с досадой думала она. – Как с такой внешностью они вообще могут что-то собой представлять? Я бы на месте этих баб к ним и на пушечный выстрел не подошла. Что же делать? Разве что поискать среди обслуги?» Она окинула оценивающим взглядом спортивного вида мальчика из тех, что незаметно сновали вокруг с блюдами. У мальчика была самодовольная рожа, стеклянный взгляд и прическа, залитая лаком. «Ну нет, это робот какой-то. Где же мне ЕГО найти? Если это не удастся, я просто взорвусь». Она едва высидела до того момента, когда гости, оживленные и разгоряченные спиртным, стали понемногу вставать из-за стола. Некоторые парочки уже танцевали в холле. – Ну вот, – шепнул Косицын. – пробил твой час. Поправь вот эту прядь. Нет, не здесь. Вот так. Идем. Он подвел Веру к хозяину и представил Анатолию Ивановичу и его супруге как лучшую ученицу и опытного врача, обладающего не только знаниями, но и едва ли не сверхъестественной интуицией. – Вы также прекрасная женщина, – улыбнулся Анатолий Иванович, не опасаясь реакции супруги, которая холодно смотрела на Веру бледно-голубыми слегка навыкате глазами. Он приложился к ручке, и Вера напряглась. Да, именно то, что нужно. Сильная рука, немного шершавая, приятный запах хорошего табака, острый взгляд коршуна. Однако жена, мертвой хваткой вцепившаяся в его рукав, вероятно, не отцепится до конца вечера, так что Вера с сожалением отказалась от этого, пока единственного варианта. – Вера не только прекрасный диагност, – разливался соловьем Сергей Петрович, – у нее, к тому же, открылся необычный дар – дар предвидения! «Вот это уж ни к чему», – с досадой подумала Вера. Однако жена хозяина, имя которой Вера не запомнила, вдруг оживилась, подалась к ней и даже отцепилась от мужнина рукава. – Вера, правда? – спросила она, округлив глаза. – Вы мне погадаете? Мы с вами обязательно должны пообщаться. Вера не успела сказать, что речь идет вовсе не о гаданьях и предсказаниях, как к виновникам торжества подкатила новая волна гостей, и Сергей Петрович с Верой отошли. – Твоя судьба решена, – с довольным видом сказал шеф. – Я видел по его реакции, что он не будет против, а это главное. Подробности завтра. Выезд, возможно, тоже завтра, так что будь готова. Дело сделано, теперь можно расслабиться! Ты не возражаешь, если я тебя оставлю? Мне нужно еще кое с кем переговорить. А кавалер у тебя, без сомнения, найдется. 45 – Найдется, найдется! – модельер уже тискал Верин локоть жирненькими пальцами. – Верочка, вы потрясающая женщина! И подумать только, хороните себя в какой-то психбольнице. Зачем вам это? Я вас возьму... к себе... Вы будете моей лучшей моделью. – Я вам по росту не подойду, – насмешливо сказала Вера. – Критерии меняются! – бодро парировал модельер. – Мы давно уже не стремимся к метру девяносто, нас вполне устраивает средний рост. – А меня не устраивает ваш габитус! – прижавшись к его мягкому брюшку, она точно рассчитанным ударом двинула его коленкой пониже живота. Модельер охнул, выкатив глаза и хватая ртом воздух, а потом прошипел: – Сука! Ему, вероятно, было очень больно, но Вера подавила мимолетный укол раскаянья, легко объяснив себе, что такие никудышние мужики вообще не должны существовать на свете. Она решила прогуляться по дому, надеясь найти где-нибудь то, что нужно. В конце коридора со скучающим видом стоял один из охранников. При ее появлении в глазах его вспыхнул интерес, и она поняла, что ей-то уж не удастся проскользнуть мимо него незамеченной. Поэтому она прямо направилась к нему и спросила: «Где здесь туалет?», а затем, следуя его кивку, спустилась вниз по лестнице. Покинув туалет, она решила не возвращаться в гостиную и медленно двинулась вдоль по коридору – здесь не было охраны, путь был свободен, и откуда-то доносилась пульсирующая музыка. Эпицентр музыки оказался в приоткрытой комнате, где в полумраке и клубах дыма двигались неясные тени. Она вошла и по характерному запаху поняла, что здесь курят марихуану. По углам сидела какая-то совсем зеленая молодежь, и она тоже плюхнулась рядом с кем-то на ковер. Чья-то рука легла ей на плечо, слегка прижала. Другая рука уже совала сигарету. Она затянулась, закашлялась. – Первый раз? – сочувственно спросил мужской, явно молодой голос. Его рука потянулась за сигаретой, но она ее задержала, сразу заволновавшись, потому что... потому что это была та самая рука. Сухая, теплая, и к тому же юношески легкая, с выступающими костяшками. Рев тяжелого рока разрывал барабанные перепонки, в центре комнаты ритмично двигались несколько темных фигур. Тело Веры напряглось, потому что рука соскользнула с плеча на талию, затем на бедро, точно следуя всем изгибам. В ухо горячо задышали: – Что-то я тебя не знаю... Ты с кем? Со Стасом? Вера отрицательно замотала головой, подняла палец вверх: – Я оттуда! – Оттуда? Небесное дитя, ты ниспослана специально для меня! Губы, мимоходом тронув мочку уха, соскользнули на шею, потом нашли ее рот, и Вера зажмурилась от наслаждения. Наслаждение, однако, длилось недолго. – Серж! Ты обещал этот вечер подарить мне! – услышала Вера уверенный и капризный женский голос. Она открыла глаза. Перед ними на корточках сидела юная девица, эластичные брючки которой очень выразительно облегали все прелести между ее широко расставленными коленями. Загорелые грудки почти вываливались из выреза джемпера. На лицо свисала длинная кудрявая прядь, девушка сдула ее привычным движением губ, накрашенных очень темной, может быть, черной помадой, и выжидательно уставилась на Сержа. Тот благодушно улыбался, еще не отойдя от поцелуя. Девица перевела взгляд на Веру, бесцеремонно оглядела ее и, затянувшись сигареткой, настойчиво сказала: – Мы же договорились с тобой и с Ленкой, что сегодня ты только со мной. И никаких посторонних, ясно? Эй! Ты сидишь на моем месте! – перешла она в наступление, слегка придвинувшись к Вере. 46 Не было сомнения, что обкурившаяся девчонка способна броситься на нее с кулаками. Серж тоже понял это и забеспокоился, что может потерять свою неожиданную добычу. – Спокойно, Рита, спокойно! – вмешался он. – Знаешь, откуда она? Оттуда! Небесное создание! Спустилась к нам на минутку отдохнуть от своего папашки и скоро опять вернется в гнездышко. Вот и все... А вы с Ленкой всегда со мной, так ведь? Он говорил с ней, как с непослушным ребенком. Рите этот тон явно не нравился, но возразить было нечего. Она посидела еще немного, как бы подтверждая свое право быть рядом, докурила сигарету и растворилась среди танцующих. – Давай смоемся, тут нам не дадут покоя, – шепнул Серж. Вера не вникала в смысл его слов, она следовала за голосом и телом этого мужчины. Он был ей нужен сегодня – вот единственное, что было важно. Тот вел ее какими-то коридорами, которые казались ей бесконечными, а потом они попали в темную комнату. Здесь было неожиданно прохладно, даже свежо – Вера поняла, что окно было открыто, когда Серж стукнул рамой, закрывая его. Но главное – здесь была кровать, и больше им никто не мешал заниматься друг другом. Вера совсем не думала о том, что она делает, она полностью растворилась в своих ощущениях. Инициатива в любовной игре переходила то к ней, то к нему, как в танце, они то ненадолго засыпали, то просыпались и вновь тянулись друг к другу. На рассвете они уснули окончательно, вжимаясь друг в друга, сплетясь руками и ногами. Сергей Петрович не сразу заметил ее отсутствие. Только когда пришло время прощаться с хозяевами, он стал искать Веру среди гостей, но нигде ее не обнаружил. Шеф заволновался. Он знал, что Вера скрытная натура, склонная к неожиданным поступкам, к тому же здесь она чувствовала себя явно не в своей тарелке и была расстроена ссорой с Игорем. Сергей Петрович уже корил себя за то, что оставил ее одну. Может быть, кто-то допустил бестактность по отношению к ней, и она покинула прием? Это было бы крайне неблагоразумно с ее стороны! Это может не только повредить ей самой, но и нарушить его собственные планы. Сергей Петрович схватил за рукав модельера, с которым оставил Веру: – Простите, вы не видели?.. Реакция кутюрье была неожиданно злобной: – Ваша аспирантка очень эксцентричная особа! Пообщаешься с такой – и начинаешь верить народной молве, – он сделал эффектную паузу. – Знаете, как говорят? Сапожник без сапог, а психиатр сам чокнутый! Больше из него не удалось вытянуть ни единого слова. Сергей Петрович понял, что его опасения не напрасны – с Верой действительно творится что-то неладное, ее отсутствие не сулит ничего доброго. Опрос охранников привел его в комнату, где веселилась «золотая молодежь». Рита, нахально пуская дым ему в лицо, злорадно оповестила, что его «дочка или кто она вам там» куда-то слиняла вместе с Сержем. – Если очень надо, посмотрите у него в комнате, – насмешливо добавила она. Сергей Петрович расстроенно махнул рукой, прекратил поиски и вернулся в Москву один. Вера проснулась легко, как обычно не замечая перехода от сна к бодрствованию, и сразу почувствовала его рядом. Руками и ногами он вплелся в ее тело, словно пришпилив ее к кровати. Ей очень хотелось рассмотреть его, но она лежала к нему спиной, он обнимал ее сзади, и она боялась его потревожить. Тут она вспомнила, что впервые за последнее время спала крепко, без кошмаров. По привычке стала анализировать, почему же произошло освобождение от кошмарного сна. Может быть, причиной тому – счастливая ночь, сильные впечатления? Или сработал механизм инсайта, как только она узнала, что ее сон – это сон прапрабабушки? 47 Солнечный луч, пробившись сквозь неплотно прикрытые шторы, прервал ее рассуждения, не вязавшиеся с легким, даже игривым настроением, с которым она сегодня проснулась. Странные события последних дней казались сейчас пустяками, цепью не связанных между собой случайностей. Даже то, что она неминуемо опоздает на работу, Веру ничуть не волновало – все равно предстоит командировка. Правда, с Сергеем Петровичем следовало бы уже связаться... Вера осторожно освободилась от руки и ноги спящего Сержа, повернулась к нему и стала с любопытством разглядывать, по сути дела впервые видя лицо того, с кем провела такую необычную ночь. У него были вьющиеся темно-русые волосы, давно не стриженные, но не слишком длинные. Лицо худое, скуластое, нос прямой, капризно вздернутая верхняя губа и неожиданно волевой подбородок. Она решила, что его лицо ей нравится. Через плечо Сержа Вера заметила в дальнем углу комнаты необычный для спальни предмет – рояль, и хотя играть она не умела, ей очень захотелось потрогать клавиши, она уже как будто чувствовала под пальцами их прохладную гладкость. Вера уже опустила ноги на ковер, как вдруг рука Сержа цепко схватила ее за запястье. – Ты куда, небесное созданье?! Серые глаза смотрели на нее вопросительно и весело. Невозможно было поверить, что еще минуту назад они были плотно сомкнуты сном. Вера молча указала пальцем на рояль. В ответ Серж обнял ее и притянул к себе: – Если мама услышит, то сразу примчится. И помешает нам... – Мама? – Ну да. Моя мать. – Так ты... – О-о, нам, кажется, пора познакомиться! Сын хозяина этого дома, Сергей Анатольевич, в просторечии Серж. А кто ты, небесное дитя? Вере уже больше всего хотелось поскорее одеться и уйти. Сраженная новостью, она ответила не сразу. – Ну... Я здесь случайная птаха. – Случайных здесь не бывает. В этом доме происходят только случайные закономерности. А хочешь, я тебе сыграю? – спросил он без всякого перехода, словно не останавливал ее только что на пути к роялю. – Нет, ни в коем случае! Я не хочу столкнуться тут с твоей матерью. – Не волнуйся, я тебя спрячу под одеяло, – беспечно ответил Серж, и его легкомыслие передалось ей, стало весело и как-то щекотно внутри, как в детстве, когда играешь в прятки и видишь, что тебя вот-вот найдут. Она слушала джаз, который как нельзя лучше соответствовал их общему утреннему настроению, и с удивлением чувствовала, что звуки вибрацией отзываются в ее теле, но главное – имеют цвет. Джаз был оранжевый, с быстрыми синими прожилками. Музыка была прервана коротким стуком в дверь. Затем поднялась и безрезультатно опустилась ручка – предусмотрительный Серж, оказывается, не забыл вчера запереть дверь. – Мама! Это ты? – он оборвал музыку. – Сереженька, ты не забыл, что тебе сегодня в институт? Можно войти? – Мам, я не один. Через пару минут сам выйду. Кофе есть? – Уже готов! Жду тебя, сынок. Серж повернулся к Вере. – Мать – вполне современная женщина, и не в ее привычках рвать моим подружкам волосы. Так что тебе ничто не грозит, даже если вы и встретитесь. Что такого? – Ты не понимаешь, – пока он разговаривал с матерью, Вера успела одеться. – Я приехала сюда с Сергеем Петровичем Косицыным, он мой научный руководитель и заведующий отделением, где я работаю. Он представил меня твоему отцу, потому что по 48 его рекомендации я должна поехать в одну важную командировку. Но из-за любой мелочи дело может сорваться. Поэтому я бы не хотела показаться твоей матери легкомысленной... – О нет, ты ей покажешься строгой и ужасно деловой! – заверил Серж, с улыбкой разглядывая ее паутинное платье, держащееся на двух ниточках. – А ты разве работаешь? Я думал, ты студентка. По крайней мере, тебе не больше двадцати двух. – Двадцать восемь! – гордо заявила Вера. Она знала, что выглядит гораздо моложе, поэтому ей нравилось шокировать окружающих, сообщая свой настоящий возраст. – Старше меня на шесть лет, – констатировал Серж, как ей показалось, с удовольствием. – А я думал, наоборот! Значит, ты не только страстная женщина, но еще и психиатр. Потрясающе! Да еще и аспирантка Косицына. Я его знаю, он психиатр моей матери. Никогда бы не подумал, что ты с ним пришла. – Так вот, если твоя мамочка узнает, что я занимаюсь растлением малолетних, то наверняка запретит папочке брать с собой в командировку такую аморальную особу... – Вряд ли. Но ты не волнуйся, все будет о’кей. Мать тебя здесь не увидит. Он открыл дверь и осторожно выглянул в коридор, потом сделал знак Вере. Они оба выскользнули из комнаты и на цыпочках – Вера несла в руке свои туфли – побежали кудато вглубь дома. Она не успела оглянуться, как оказалась в той самой комнате, где вчера, среди темноты, музыки и запаха марихуаны, встретила Сержа. Здесь, на нескольких матрасах, укрытые разноцветными одеялами, спали мертвым сном человек десять. На полу стояли банки из-под пива, бутылки, тарелки с недоеденными бутербродами, сигаретным пеплом и окурками. Видно было, что здесь веселились до рассвета. – Побудь тут, а потом выходи, – одними губами шепнул Серж. – Как будто ты тут ночевала. Я тебя встречу в коридоре, а потом отвезу в Москву. Все! Иди! Он поспешно скрылся, и Вера услышала приближающийся голос его матери. Она постаралась сделать сонное лицо и через минуту приоткрыла дверь. Серж и его мать – Вера вспомнила, что ее зовут Елена Павловна, – тихо разговаривали в конце коридора. Когда Вера подошла, Серж очень удачно изобразил вежливое безразличие. – Доброе утро! Извините, как отсюда выбраться? – она уже сожалела о том, что приняла безумный план Сержа, потому что не могла точно определить, какое выражение лица у его матери. Странное какое-то – то ли сердитое, то ли удивленное. Брови ее при виде Веры поползли вверх, глаза так и вперились в ее лицо. Казалось, надувается воздушный шарик – и вдруг он лопнул: лицо расцвело улыбкой узнавания. – Ах, это вы... – Вера, – на всякий случай представилась Вера. – Да, я помню! Ночевали здесь? Молодежь у нас часто остается. А Сергей Петрович вас искал. – Да, и теперь мне нужно как можно скорее вернуться в Москву. Елена Павловна жадно схватила ее за руку. – Нет, нет, так просто я вас не отпущу! Выпьете чашку кофе, поговорим... Вы мне обещали! В лице ее Вера ясно прочла боязнь того, что она может отказаться, и, недоумевая, согласилась. Серж пошел завтракать на кухню, а они расположились в столовой. – Сережа – мой младший сын, – рассказывала Елена Павловна. К своему кофе она и не притронулась. – А о старшем я хотела вас спросить. Вы мне поможете, я чувствую это! Женщина смотрела на Веру с такой мольбой, что той стало неловко, и она невольно опустила глаза. Взгляд ее упал на грудь Елены Павловны, где в вырезе халата Вера вдруг увидела серую пластиковую коробочку размером с ладонь, и сразу же ей стало жарко, кровь ударила в виски, голос хозяйки дома исчез, как будто выключили звук и она раскрывала рот в абсолютной тишине. Нейтрализатор! Вера сразу узнала этот прибор – точно такая же серая коробочка лежала у нее дома. Конечно же, именно за ним приходили незваные гости в ее квартиру! Впрочем, нет... Она прекрасно помнит, что отнесла нейтрализатор на работу. А вот 49 другую разновидность этого прибора, активатор, она некоторое время носила на шее, так же как Елена Павловна, снимая перед сном и оставляя его в ванной, на стиральной машинке... Но сегодня его там не было! Значит, активатор украли. Неудивительно, если вспомнить, каким путем досталась ей эта красно-белая коробочка. Вере неприятно было вспоминать эту постыдную историю. Месяц назад она поехала в Рязань навестить маму, и к ней зашла школьная подруга Светка. Светка закончила фармацевтический и работала в аптеке. Ее страстью было выискивать у себя болезни и лечиться самыми разными методами, тем более что запаса знаний в этой области ей хватило бы на десятерых таких любительниц. Перебрав немногочисленные местные сплетни, Светка неожиданно собралась уходить. – Опаздываю, – сообщила она. – Сегодня лекция о новых приборах. Действие – потрясающее! Мне кое-что уточнить нужно... Хочешь, пойдем со мной? Вера сразу решила, что эти приборы – очередные «лохотроны», но пошла за компанию со Светкой, потому что вечер был совсем пустым – мама отправилась в школу, она вела литературный кружок у старшеклассников. Желающие послушать лекцию (а таких оказалось человек тридцать, в основном женщины пенсионного возраста, многие из которых, как потом выяснилось, были профессиональными целительницами) собрались в детском клубе технического творчества, в полуподвальном помещении одной из многоэтажек. Вере бросилось в глаза несоответствие публики и того значения, которое, по всей видимости, организаторы придавали своей лекции. У входа дежурила пара крепких ребят, еще двое подпирали стены внутри комнатки, и один торчал на кухне. Кого и от кого тут было охранять? Главное лицо – лектор – оказался плотным седоватым мужчиной в свитере, с мягкими чертами лица. Представившись Виталием Викторовичем, кандидатом физико-технических наук, бывшим подполковником закрытого НИИ, он начал излагать свою концепцию – не слишком оригинальное «учение» о миропорядке, в котором причудливо сплелись идеи буддизма, парапсихологии, биоэнергетики и физики. В «учении» фигурировали иные миры, пришельцы, тонкие поля, роль Бога исполнял разумный вечный Космос. Вера слушала невнимательно, но по привычке держала включенным диктофон. Две женщины записывали лекцию на видеокамеру, изредка озабоченно перешептываясь. Главной задачей лектора, как потом поняла Вера, было заинтересовать собравшуюся аудиторию, чтобы потом сколотить платную группу обучения. Очевидно, это был уже далеко не первый «поток», так как физик держался уверенно и немного снисходительно, щеголяя повадками мэтра. Его хорошо обкатанная речь текла привычно и гладко. Он плавно перешел от запредельных миров к миру окружающему, в котором, оказывается, людям мешают жить счастливо как «социальные поля» – порча, сглаз, проклятие, так и поля техногенные, создаваемые бытовыми приборами, космическими излучениями и патогенными зонами, исходящими из земной коры. Как выяснилось, кандидат наук лихо расправляется со всеми этими напастями с помощью маленького приборчика в серой коробке, который так и называется – нейтрализатор.– А вот это новая модель – активатор, – лектор сделал многозначительную паузу, во время которой поднял и показал присутствующим красно-белую пластиковую коробочку. – При регулярном использовании позволяет получать дополнительное полевое питание, повышает иммунитет человека, увеличивает работоспособность до шестнадцати часов в сутки. Прошу обратить внимание – некоторые экстрасенсы уже опробовали на себе наш прибор и отметили, что их возможности возросли в несколько раз. У вас, естественно, возникает вопрос – на основе чего действует активатор? Не могу раскрыть всех секретов, но скажу, что в футляр запрессована многоступенчатая спираль из специального сплава, состав которого известен только мне и моим коллегам... Вере было скучно, ее раздражал апломб этого «лохотронщика», как она про себя окрестила лектора, и она жалела о потерянном вечере. Чтобы немного поразвлечься, она 50 задала несколько вопросов, недвусмысленно ставящих под сомнение ряд утверждений физика. Тот сбивался, краснел и не мог скрыть неприязни к придирчивой и ироничной слушательнице. Вере даже жалко его стало, и она моментально остыла. В конце концов, у каждого свой бизнес! Кстати, неплохо было бы завязать деловые отношения с этой «Сигмой». Среди пациентов «Панацеи», где она практикует, немало таких, которые твердо верят и в сглаз, и в порчу, и в проклятие, так что эти пластмассовые коробочки, несомненно, будут иметь у них успех. Но когда в перерыве Вера обратилась к лектору, которого звали Виталий Викторович, с просьбой о приобретении партии приборов, она увидела, как его глаза блеснули мстительной радостью, и он, уставившись в стол, объявил, что это совершенно невозможно. – А активатор вообще существует в единственном экземпляре. Это опытный образец, – отчеканил обиженный кандидат наук, которому даже сейчас казалось, что она над ним смеется. «Ну кто тебя просит лезть? – зашептала Светка, едва Вера села на свое место. – Я уже давно эти нейтрализаторы распространяю, скоро и активаторы обещали. Дам тебе, сколько нужно, только веди ты себя прилично!» Оставшийся час она «вела себя прилично», рассеянно слушая, как народные целители взахлеб рассказывали о чудесном действии нейтрализатора, которое они испытали на себе. А когда Виталий Викторович, наконец, поблагодарил слушателей за внимание, Вера встала и пошла к его столу, как и большинство женщин. Краем глаза она заметила, что в комнате нет сейчас ни одного охранника. Прижавшись бедром к столу, окруженному восторженными почитательницами, она быстро и аккуратно столкнула в раскрытую сумку активатор, лежавший на краю стола, в свою очередь мстительно глядя на лектора. Никто не заметил этой кражи, да и сама Вера едва ли в тот момент осознала, что она сделала. Ей просто хотелось во что бы то ни стало добиться своего и как-то компенсировать погибший вечер. На другой день Светка подарила ей нейтрализатор, и оба приборчика Вера увезла в Москву, и потом они долго валялись в ящике стола, так как вспоминать о той лекции Вере было неприятно. Но однажды, в какую-то шальную минуту, она наткнулась на них. Активатор повесила на шею, насмешливо подумав, что работоспособность в течение шестнадцати часов ей сейчас не помешает, а нейтрализатор отнесла в «Панацею». Дней пять активатор «исследовал» Эдик. Он лежал на рабочем столе у компьютера, и Эдик посмеивался себе под нос: – Посмотрим, посмотрим, как эта штука меня активирует. Лохотронщики! И вот результат! У Эдика психоз. А «штука» так активизировала ее мозги, что в сознании материализовались призраки прошлого? Вот и говори после этого, что нет генетической памяти... Но главное не это! Ведь теперь ясно, что преследует ее именно Виталий Викторович со своей командой, это они устроили обыск в ее квартире, а один из них, видимо, по каким-то своим соображениям решил предупредить ее запиской. С этими ребятами, похоже, шутки плохи... – ...Поэтому мне нужен очень сильный экстрасенс! – закончила Елена Павловна, повысив голос и умоляюще заглянув Вере в глаза. Вера сочувственно кивнула и попросила ее повторить сказанное в сжатой форме, по возможности уложившись в две-три фразы. Елена Павловна вздохнула, убрала руки со стола и, перебирая пояс от халата, начала снова: – Суть в том, что после гибели моего старшего сына, Романа, жизнь потеряла для меня всякий смысл. Я уже говорила вам... Я как будто потерпела фиаско... во всем. Чего бы я ни достигла в жизни – все обесценилось. Я даже хотела покончить с собой... Сережа уже взрослый, пережил бы. Но мне открылось, что Роман вернется в этот мир, и я смогу увидеть его. Он ждет реинкарнации. Когда я поняла это, то почувствовала, что могу смириться с жизнью. Но я постоянно испытываю панический страх за Сережу! Вы знаете, 51 на нашей семье порча... Порча на Анатолии Ивановиче, порча на детях. Один сын уже погиб! Я хочу узнать от вас, скоро ли увижу в этой жизни Романа и какая опасность подстерегает Сережу. Сергей Иванович говорил, что вы умеете видеть будущее... Вера внимательно посмотрела в ее дрожащее лицо, полное слепой надежды. С ней нельзя было объясняться на уровне логики. И отказать в ее невозможной просьбе тоже было нельзя. – Я вам скажу, но не сейчас, – ровным голосом ответила Вера. – Чтобы видеть такие вещи, нужно особое состояние, и я не могу в него войти без подготовки. – Я понимаю, я понимаю... – пробормотала Елена Павловна. – Но про Сергея я могу сказать сейчас. Вы должны быть полностью спокойны за него. В нем много жизненной силы, его ждет и много опасностей, но среди них нет ни одной смертельной. Наблюдая, как разглаживается болезненная складка между бровями несчастной женщины, Вера не чувствовала себя обманщицей. Она действительно была уверена в своих словах и не знала, откуда взялась эта уверенность. Обладатель «жизненной силы» незамеченным стоял в дверях и смотрел на них пристальным, прицельным взглядом – как у коршуна. «Как у отца», – подумала Вера. – Когда же мы снова увидимся? – Елена Павловна улыбалась сквозь слезы дрожащими губами. – Не знаю. Я сегодня уезжаю в командировку на две недели, и даже не имею представления куда. Кстати, командировку организует ваш муж. – Как?! – встрепенулась Елена Павловна. – Вы уезжаете с Анатолием Ивановичем? Вера ощутила легкое беспокойство и тут же вспомнила, как вчера Елена Павловна цепко держала мужа за рукав. Но в следующую минуту выяснилось, что это вовсе не было тревогой ревнивой жены. – Он стал черным энергентом! Не ездите с ним! Он уже погубил моего старшего сына. Он разрушил всю мою жизнь, потому что умеет только разрушать. Все, чего он касается, становится мертвенным. Если вы поедете с ним, то рискуете не вернуться. А мне очень, очень нужно вас видеть! – Мам, наша гостья опоздает на работу! – подал голос Серж, шагнув наконец в комнату. – Давай я подброшу Веру Михайловну? – Ты ведь в институт? – повернулась к нему мать, как подсолнух к солнцу. – Конечно, подвези... Сегодня очень хороший для меня день, Сережа. Вера сказала мне кое-что обнадеживающее про тебя. И мы увидимся еще, правда, Вера? Она одновременно улыбалась и вытирала слезы. После разговора с Еленой Павловной не осталось и следа от эйфории, в которой Вера проснулась утром. Эта коробочка-нейтрализатор на шее собеседницы! Она решила сейчас же поехать домой, посмотреть, там ли ее собственый активатор, затем проверить в клинике и в «Панацее», потому что сейчас уже не могла вспомнить, где именно его оставила. Если его нигде не окажется, значит, охотились люди Виталия Викторовича именно за активатором, а заодно и за ней! Тогда все станет на свои места: штучка, которая якобы должна активировать жизненный тонус людей, вызывает психоз. И бедняга Эдик пострадал от нее так же, как Вера. Выходит, она не только воровка, но еще и свидетельница, и жертва этого приборчика. Отсюда и записка странного человека, который пытался предупредить ее об опасности... Но кто поверит в подобный бред? Уж точно не милиция... И потом, если во время обыска в ее квартире эти люди забрали активатор, может быть, они оставят ее в покое, ведь они получили назад свой прибор? Впрочем, черт его знает... По всему видно, что это серьезные ребята и лишние свидетели им не нужны. Погрузившись в свои мрачные мысли, Вера не заметила, как оказалась в машине Сержа. Они выехали на трассу и давно мчались по дороге, покрытой слюдяным ледком, 52 который был обречен растаять к середине дня. Мимо летели черные деревья, уже без единого листа, похожие на погасшие, закопченные свечи. Профиль Сержа с твердыми скулами и прищуренным глазом показался ей незнакомым – словно увиделись они через десяток лет случайно на улице... – Куда мы едем? – словно отвечая на ее взгляд, спросил Серж. – Вообще-то мне нужно в институт. Сергей Петрович наверняка уже вне себя от ярости, я ведь исчезла без предупреждения. – В институт, так в институт. Только, – он покосился на нее насмешливо, – у вас все в институт ходят в таком виде? Вера смутилась. Действительно, она на аршинных каблуках, а под шубой невесомое, как ночная рубашка, платье. В зеркале машины она увидела свое осунувшееся лицо, растрепанные волосы – в ней ничего не осталось от «роковой женщины». Автомобиль вдруг замедлил движение, свернул с трассы на лесную дорогу и, проехав метров сто, остановился. Вера не удивилась. После беседы с матерью Сержа она предвидела, что разговор с сыном тоже неизбежен. Серж помолчал минуту-другую и проговорил наконец: – Даже не знаю, как сказать... Сейчас ты совсем не похожа на психиатра. У тебя какойто вид такой... Тебя хочется пожалеть... – Я сама знаю, что у меня жалкий вид! – вспыхнула Вера. – Да я не то хочу сказать... Такое лицо у тебя стало именно после разговора с моей матерью. Знаешь, в нашей семье не принято выносить сор из избы, но раз уж ты вошла к нам, услышала... Я хочу тебе кое-что объяснить. Родители всю жизнь жили как кошка с собакой. Но все приличия были соблюдены – вот как вчера на вечере. Мать не хотела вредить карьере отца, это было не в ее интересах. Но когда погиб Роман, у нее поехала крыша. Серьезно... Она стала жаловаться на отца всем подряд, называть его «черным энергентом», ушла в религию, верит в реинкарнацию, во всякую чушь. Конечно, ее можно понять, но выдержать все это... Сергей Петрович по приглашению отца лечит ее около года. Маме стало немного лучше. Она хотя бы перестала плакать целыми днями и на могилу к Роману ездит раз в неделю, а не ежедневно, как раньше. Но по-прежнему винит во всем отца. Да, может быть, он во многом виноват, даже в том, что помешал Ромке стать тем, кем он хотел. Но не в гибели же его! Серж отвернулся, помолчал и продолжал каким-то осевшим голосом: – Почему я тебе все это рассказываю, даже не знаю. Последнее время я не выношу ее разговоров, стараюсь, как только она их заводит, уйти, а если это невозможно – перевожу на другую тему. Я все думаю: почему люди должны мучиться в таком никому не нужном браке? А ведь женились они по любви. Учились в одной школе, только отец был на три года старше матери. Когда он ушел в армию, а потом в военное училище, писали друг другу такие романтичные письма. Они сохранились... Мать за это время окончила музыкальное училище, консерваторию. Ей предрекали прекрасное будущее, карьеру музыканта, но как только отец окончил училище, они зарегистрировались, и с музыкой было покончено. Уехали в Сибирь, в захолустный городок, где у матери не было возможности даже в школе преподавать. Потом в Германию, потом в Москву. К этому времени родились уже и Ромка, и я. Единственной отдушиной у матери были мы. Она мечтала, чтобы Роман окончил консерваторию и стал музыкантом. И я тоже своим музыкальным образованием обязан матери, но Ромка был гораздо талантливее меня... Отец не то чтобы равнодушен к музыке, просто у них с матерью разные вкусы. Он любит народные песни, такие, застольные... Мать из-за каждой мелочи вечно переживала, а отец старался не выражать своих чувств. Жили они в разных комнатах и говорили на разных языках. А потом мать узнала, что у отца есть другая женщина. Ну, наверное, этого следовало ожидать... Она не стала устраивать разборок, но окончательно отдалилась от него, и так они и жили, пока отец не настоял, чтобы Роман стал военным. Ромка пошел в военное училище вопреки своему желанию, а мать не могла с этим смириться, каждый день устраивала отцу сцены. Но он сказал, что музыка – это баловство, это не мужская 53 профессия. Говорил, что Роману нужно пройти все... В общем, сын генерала погиб от фугаса. Вот так. Не хочу об этом рассказывать, это было ужасное время. Он помолчал еще немного, вцепившись в руль одной рукой так, что побелели костяшки пальцев. Бледное ноябрьское солнце, словно разбавленное водой, робко пронизало стекла, забралось в салон. Вера не решалась напомнить Сергею о времени. – Мать, сколько себя помню, всегда твердила, что они так любили друг друга еще с детства, но им «что-то сделали». Ну, типа сглазили... Верила во всю эту ерунду, представляешь? Я пытался ей объяснить: «Мама, дело не в том, что вам «сделали», а в том, что вы совершенно несовместимые люди». Бесполезно. Никакая логика на нее не действовала. А когда погиб Роман, она вообще стала винить во всем отца, кричала, что он под влиянием «черных сил» отправил сына в училище и в Чечню... Пыталась покончить с собой, мы еле ее удержали. Спасибо Сергею Петровичу. До психбольницы, правда, не дошло, лечение проводили на дому, но сама видишь, она продолжает оставаться на грани... Никогда, никогда не женюсь! – неожиданно заключил свою речь Серж. – Слава Богу, наше поколение совсем другое. Если разлюбил, то разлюбил, если завел себе кого-то другого, то и завел, и себя не обманываю, и другим не лгу. Что ты все молчишь? Я не прав? Она смотрела в лобовое стекло и видела в нем что-то вроде второго дна. Там отражался Серж, и она ясно слышала, как он говорил тоненькой блондинке, вцепившейся в его рукав: «Ни тебе, ни мне этот брак ничего не даст. Разругаемся, и все... Разве нам так плохо?» Вера, удивленная этим видением, повернулась к Сержу, но он неправильно истолковал это движение и потянулся к ней, собираясь поцеловать ее. Он сам не понимал, с чего вдруг так разоткровенничался. Эта женщина казалась ему странной, и дело не в том, что она была привлекательной – он даже почти не помнил, как провел с ней ночь, это было как в тумане, мало ли у него бывает таких подружек. Но почему-то он не мог просто расстаться с ней утром, как с другими. Как будто обязан был разгадать какую-то ее тайну... И еще, мать говорила что-то о ее даре предвидеть будущее. – Так что ты там говорила об опасностях, которые меня подстерегают? – спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал небрежно. Вера отстранила его руки. – Не надо, – настойчиво сказала она, – сейчас ничего не надо. Ты меня не знаешь и рассказываешь всю подноготную своей семьи. Зачем? Она прямо посмотрела Сергею в глаза, но он смущенно отвел взгляд. – Ну, отчасти ты права, а с другой стороны, мне на самом деле любопытно знать, что меня ждет впереди. Если что-то хорошее, то только вне нашего дома, это я точно знаю. А если плохое, то, скорее всего, дома. Хотя отец уже давно махнул на меня рукой, понял, что со мной нельзя обойтись так, как с Романом. Военным я все равно никогда не стану. У меня все есть, и мне ни в чем не отказывают. Я могу жить весело, в свое удовольствие, и заниматься тем, чем хочу. Могу даже сам себя содержать, – в голосе его появились горделивые нотки, – и если отец откажет мне в средствах, то на жизнь я всегда заработаю как музыкант. Хочешь, плюнем сейчас на Сергея Петровича, твою командировку и махнем в наш «Артклуб»? Он вопросительно смотрел на нее своими серыми бесшабашными глазами, и Вера заколебалась: может быть, все ему рассказать? Ведь искать помощи все равно больше не у кого, а оставаться наедине со своими страхами, подозрениями и бесконечными версиями, одна другой хлеще, было все тяжелее. – Ты можешь мне помочь? – тихо и как-то сломленно спросила она. Серж приподнял бровь, стараясь скрыть свое удивление. В его сознании не укладывалось, что эта, как ни крути, взрослая женщина, такая победоносная вчера, сегодня растерянно просила его о помощи. И он вдруг подумал, что, должно быть, его никогда никто не воспринимал всерьез. 54 – У тебя облом, нужна доза? – осенило его. – Я не наркоманка! – возмутилась Вера. Она стала по порядку рассказывать ему обо всем, что с ней случилось, впервые облекая в слова все происшедшее, и сама приходила в ужас от того, какими логичными выглядели ее предположения. Но по коротким взглядам, которые бросал на нее Серж, Вера видела, что этот парень ее уверенности не разделял. – Да, с тобой не соскучишься, – сказал он, когда она замолчала. – Ну ладно, поехали. Только я думаю, в наше время, если хотят от кого-то избавиться, то избавляются очень быстро. А за тобой следят целую неделю и не трогают. Предположим, действительно они вычислили, что ты украла у них опытный и единственный экземпляр приборчика, который вызывает сумасшествие у людей. Чего проще – прижать тебя где-нибудь в подъезде и заставить его вернуть? Зачем постоянно следить за тобой и обыскивать твою квартиру? Тут что-то не так. Может, ты все преувеличиваешь? Вера только расстроенно пожала плечами. В молчании они выехали из леса на шоссе, которое было уже влажным от растаявшего льда. К Вериному дому подъехали на удивление быстро – Серж оказался опытным водителем и прекрасно знал Москву. Вера попросила его подняться вместе с ней – одна она боялась входить в квартиру. Серж, подтрунивая над ее страхами, брел за ней следом по лестнице. Но когда Вера попыталась вставить ключ в замочную скважину, дверь от легкого прикосновения отворилась сама. Их глазам предстала опустошенная квартира, как будто жильцы съехали очень быстро, не успев убрать после себя: на полу валялись обрывки бумаги, веревка, пустой пузырек от лекарства, катышки пыли... Вера обомлела, замерев на пороге. – Ты что, живешь в пустой квартире? – по инерции попытался пошутить Серж, уже понимая, что произошло что-то непредвиденное. Вера обошла пустые комнаты. Оборванный телефонный провод путался под ногами. Она машинально подобрала несколько листков, оказавшихся карандашными набросками каких-то пейзажей. – Может, это твой муж вывез вещи? – предположил Серж. – Нет, это не Игорь... Это совсем на него не похоже. И потом, зачем ему мое барахло? – Значит, обычная квартирная кража. Придется заявить в милицию. – Это не кража, – уверенно ответила Вера. – Что угодно, только не кража. Она опять вышла на лестницу – может быть, соседка что-нибудь знает? Даже если и кража – промелькнула досадливая мысль – то почему опять все несчастья рушатся на ее голову. Кража? Но не так просто вывезти из квартиры все до нитки, включая не имеющие никакой ценности громоздкие шкафы, потертый диван, рассохшуюся этажерку, на которой Игорь хранил обломки каких-то булыжников, коряги и оплывшие свечи – якобы его вдохновляли их причудливые формы... Булыжники-то кому могли понадобиться? Дверь в квартиру Валерии Васильевны была чуть приоткрыта. Это сразу насторожило Веру. Как в повторяющемся дурном сне, она толкнула дверь, и та, жалобно скрипнув, медленно открылась. В квартиру можно было не входить: Валерия Васильевна лежала на полу в прихожей. Лежала она как-то неловко, навзничь, в правой руке была зажата телефонная трубка, сам аппарат валялся рядом. Глаза неподвижно смотрели в потолок. У Веры было достаточно опыта, чтобы понять, что помощь соседке уже не нужна, но всетаки она машинально сделала шаг вперед. – Стой! Не двигайся! – резко приказал Серж. В его голосе, сквозь суровость, пробился испуг. – Там мои вещи, – беспомощно сказала Вера. – Позавчера я у нее ночевала, боялась у себя оставаться... – Не ходи, – перешел на шепот Серж. 55 – В милицию надо звонить... И я все-таки должна проверить, может быть, она еще жива. – Но рука Валерии Васильевны оказалась холодной как лед, пульс и зрачковые реакции отсутствовали. Она была мертва уже по крайней мере несколько часов. – В милицию мы звонить не будем, – жестко сказал Серж. – Я не хочу впутываться в эти дела. Отец меня предупреждал об этом. Да и тебе тогда точно не удастся никуда поехать, будут таскать по следователям и судам. А тебе о своих собственных делах подумать надо. Знаешь, что я тебе скажу? – он помедлил, словно прикидывая, говорить ли. – Похоже, все-таки причина всего, что здесь творится, – это ты сама. Он пристально и даже угрюмо смотрел на Веру цепким взглядом своего отца. Пожалуй, от отца в нем больше, чем от матери, – поняла в этот момент Вера. Поэтому, видимо, отцу и не удается полностью его контролировать. – Самое лучшее для тебя – забрать свои вещи, а потом закрыть дверь в свою квартиру. Надо быстрее убираться отсюда. Он посмотрел на мокрые следы от ее туфель и заставил вытереть ноги о соседский коврик. Вера на цыпочках проскользнула в квартиру Валерии Васильевны. Платок, книги, кассеты, коробку из-под лекарств – все схватила в охапку и крадучись вышла из прихожей. Серж аккуратно прикрыл за ней дверь. Из подъезда они вышли незамеченными – во дворе в столь ранний час да еще в такую промозглую погоду никого не было: ни бабусь, ни детей. Некоторое время ехали молча, затем Серж спросил: – Ну что, теперь куда? – И сам же ответил на свой вопрос: – Неизвестно куда. Теперь мы уже не сможем проверить, был ли твой активатор в квартире или он исчез вместе с вещами. Правда, мы можем проверить в «Панацее». Но в таком виде ты там тоже не можешь появиться... Надо найти тебе другую одежду. Вера вспомнила, что платье и сапоги оставила вчера у Агнессы и предложила отправиться за ними. – У меня остались только паспорт и деньги, – Вера нервно теребила в руках свою крошечную сумочку Дюймовочки. – Ну, это уже хорошо: документы у тебя при себе, осталось тебя только одеть и отправить в командировку. – Сергей был уже спокоен и, видимо, имел какой-то план, о котором Вера пока не знала. – Как у тебя все просто... Еще с Косицыным придется объясняться, может, он теперь со мной и разговаривать не захочет, не то что в командировку... – Да ладно! Ты ему скажи, что у нас задержалась. С матерью, мол, подружилась... Ну, типа вошла в семью. Он и успокоится – он как только имя отца слышит, у него такая физиономия делается, – Серж скорчил умильную рожу, показывая, какая у Сергея Петровича бывает физиономия, и Вера узнала выражение лица своего начальника, когда речь заходила о сильных мира сего. Пока ехали к Агнессе, Вера думала о том, что, похоже, Серж хочет от нее побыстрее избавиться – уладить формальности, одеть, привезти в институт и сдать на руки Косицыну. Чтобы выпутаться из этой, как он сказал, истории, пока никто ничего не узнал о его участии в ней. А если удастся услать ее в командировку – тогда вообще все проблемы решены... Кода замка в подъезде Агнессы Вера не знала, так что пришлось полчаса проторчать у двери в ожидании, когда кто-нибудь войдет или выйдет. Когда пожилой собачник в старой летной куртке, с овчаркой на поводке вошел наконец в подъезд, Серж шагнул следом за ним, и Вера была несказанно рада, что ей не пришлось просить его об этом. Агнесса долго не открывала дверь, а когда открыла – молча вытащила откуда-то из-за спины пластиковый пакет и через порог всучила его Вере. Вера растерянно заглянула в пакет – там были ее вещи: платье, сумка, белье. Агнесса намеревалась уже захлопнуть перед Вериным носом дверь, но откуда ни возьмись из-за ее плеча появилось острое, маленькое и любопытное лицо Котика. Она что-то зашептала Агнессе на ухо. Та 56 замешкалась на секунду, а затем скороговоркой, как-то брезгливо и раздосадованно, потребовала: – А наши вещи верните, дорогая, – и в ожидании замерла на пороге, по-видимому не собираясь пропускать Веру в свои апартаменты. – Что же, прикажете мне прямо здесь переодеваться? – пролепетала Вера, пораженная таким приемом. – Как хотите, но только не у меня дома, – на этот раз она уже более решительно дернула на себя дверь. намереваясь ее захлопнуть, но тут вмешался Серж, молчаливо торчавший все это время за спиной Веры. Он вовремя вставил нос ботинка в дверной проем, так что Агнесса закрыться не успела. – Мадам, чем вызван столь недружелюбный прием? Вам придется объясниться, – пока Серж произносил эту фразу, он успел втиснуться в коридор, таща за собой Веру и тесня Агнессу и Котика в глубь квартиры. Затворив за собой дверь, он как ни в чем не бывало уселся здесь же в прихожей в кресло, всем своим видом демонстрируя, что не собирается никуда уходить, пока не получит ответа на свой вопрос. Агнессу, которая, очевидно, до последнего сдерживала накопившиеся в ней возмущение и злобу, наконец прорвало. – Выметайтесь из моей квартиры! – заорала она, мгновенно утратив весь свой великосветский лоск. – Если вы сейчас же не уберетесь, я вызову милицию, тех самых оперов, которые сюда вчера ввалились после ее визита и устроили обыск! – при этом она театральным жестом ткнула пальцем в Веру. – Устроили обыск, – удовлетворенно повторил слова Агнессы Серж. – И что же, интересно, они здесь нашли?.. Да, кстати, вы имеете лицензию на обслуживание клиентов на дому? – Не ваше дело, – огрызнулась Агнесса. – Моими услугами пользуются такие лица, что... Тут она спохватилась, что объясняется с незнакомым нахальным мальчишкой. К ней вернулось самообладание. – Мне нужна репутация чистого заведения, – с достоинством закончила Агнесса. – А с чего вы взяли, что эти люди были из милиции? – нахально осведомился Серж. Агнесса смерила его изучающим взглядом, прикидывая, стоит ли отвечать. Возможно, она решила, что, поговорив с Сержем, быстрее от него отделается. – А с того, что они представились и предъявили «корочки»! Почему, собственно, я должна сомневаться? – «Корочки»? Такие? – Серж с ироническим видом вытащил из внутреннего кармана своего пальто какое-то удостоверение и раскрыл его перед носом у Агнессы. – Вроде бы такие, – упавшим голосом подтвердила Агнесса. – Моих коллег в первую очередь интересовали вещи моей подруги, не так ли? – Да, они потребовали ее вещи, а потом перевернули вверх дном всю квартиру! – Агнесса обиженно поджала губы. – Разрешение на обыск было предъявлено? – спросил Серж. – Да, сунули мне какую-то бумажку... – То есть, все делалось по закону, и теперь, – Серж кивнул в сторону Веры, – Вера Михайловна находится под следствием, ей предъявлено обвинение в совершении тяжких преступлений. Вам ведь вчера сказали, каких? – Да, ее подозревают в торговле наркотиками, – Агнесса еще больше поджала губы. – Ну вот видите, и в интересах следствия нам придется изъять вещи: платье, туфельки, сумочку... Именно в этой одежде, – Серж перешел на доверительный шепот, – Вера Михайловна, которую я вам представил как свою подругу, сегодня ночью совершила одно из своих самых тяжких преступлений. Поэтому переодеваться она сейчас не будет, – Серж встал, бесцеремонно и грубо схватил Веру за локоть, – а вернется назад в следственный изолятор в той самой одежде, в которой вчера покинула ваш дом. 57 Не обращая больше внимания на опешившую Агнессу, Серж буквально вытолкнул Веру из квартиры и потащил вниз по лестнице, толкая время от времени чуть ли не взашей. Захлопнув за ней дверцу машины, он быстро выехал со двора. Вера начала приходить в себя, когда они отъехали уже далеко от дома Агнессы. – Что это все значит? – решилась наконец спросить она. – Ничего, – к ее спутнику вернулось прежнее беззаботное настроение. – За тобой следят, в этом я наконец убедился. У тебя не мания преследования. А кроме того, в этом платье ты мне очень нравишься, поэтому я решил его оставить. – А удостоверение? Ты разве не студент? Ты следователь? – Фальшивка, – беспечно ответил Серж. – Пользуюсь в особых случаях. Опасных для жизни, – с комической многозначительностью подмигнул он Вере. – Современная копировальная техника творит чудеса! А достать оригинал у отца мне не составило труда. Он, наверно, догадывается, но смотрит на это сквозь пальцы. По пейзажу за окном Вера мимоходом отмечала, что они кружатся где-то в центре Москвы. Вот въехали в какой-то узкий переулок, и машина остановилась. Вывеска «Бар» маячила на противоположной стороне, и именно туда повел Веру Серж. В полумраке помещения угадывались отдельные кабинки, вход в которые перегораживали дверки. Серж кому-то кивнул: «Привет», и увлек Веру в самую глубь зала, где они разместились в одной из кабинок. – Теперь можно поговорить, – уже серьезно начал Серж. Судя по тишине, в это время в баре никого не было. – Меня здесь знают. – пояснил Серж, – Раньше подрабатывал у них с ребятами. Играли джаз по ночам, а потом стал завсегдатаем, устраиваем здесь кое-какие акции. Ты слушаешь меня? Он провел рукой перед ее глазами, стараясь привлечь внимание. – Я слышу, я все слышу, – откликнулась Вера, – ты теперь видишь, что я не сумасшедшая? Что у меня не мания преследования? Что все реально? Ре-аль-но. – Да что реально-то? Может быть, реально то, что ты действительно приторговываешь кокаином, героином, экстази или еще чем-нибудь? Попалась ментам. А мне гонишь тут, что ты жертва какого-то приборчика... – Физиономия Сержа выражала язвительное любопытство. Вера разом почувствовала себя всего лишь маленьким развлечением в его скучной богемной жизни и ужаснулась – как много времени она потеряла. – Иди ты к черту! – она бросилась вон из кабинки, к выходу. Сергей настиг ее уже на улице. – Я загадал – если ты пошлешь меня, значит, говоришь правду, – примирительно сообщил он. Видимо, в такой форме он пытался извиниться. – Ты ничего не понимаешь! – Вера резко выдернула свой локоть из его пальцев. – За три дня я потеряла мужа, я узнала, что такое страх смерти, потеря ребенка... которого, заметь, у меня никогда не было... Я схожу с ума. Я чувствую, что за мной следят! Теперь вынесли из дома все вещи... Как тебе объяснить? Я, может быть, вот сейчас сверну за этот угол, и там не станет меня, я исчезну. Меня разбирают по кусочкам, и я не могу понять, кому это нужно! Я уже тебе говорила – я никогда не употребляла наркотиков. Никогда! Понятия не имею, у кого на пути я встала. Кому нужно за мной следить? – Пошли, пошли... Не кричи, – Серж тихонечко вел ее обратно, исподлобья озираясь по сторонам. Только когда они опять оказались в баре, в той же самой кабинке, он спросил: – Скажи, кто знал о том, что ты пойдешь к Агнессе? – Ну... эта идея возникла у Сергея Петровича. Я сама узнала, только когда мы уже ехали... Да, еще Вячеслав. Он вел машину. – Так... Вообще-то за тобой могли следить и без ведома Сергея Петровича. Просто вести наблюдение и идти по твоим следам. И если эта слежка началась... Когда, ты говоришь, почувствовала ее? 58 – Еще раньше, чем вчера. Еще до Агнессы. Сейчас мне трудно вспомнить, в какой момент... – Думаю, за тобой следят постоянно. И пока мы здесь сидим, эта слежка продолжается. Профессионалы умеют вести наблюдение совершенно незаметно. Попробуем, однако, от них уйти. – Серж приподнялся над кабинкой и внимательно осмотрел полутемный зал. – Кажется, никого нет. Пойдем выйдем из бара через черный ход. Они прошли через служебное помещение, кухню, которая в это время пустовала. Серж заглянул в какую-то каморку, с кем-то там переговорил и вышел оттуда со старой курткой в руках. Накинул куртку на плечи Вере. – Взял взаймы до вечера, – пояснил он. – Твоя шуба уже примелькалась. – Свое пальто он тоже снял и остался в джинсовой куртке. Они проскользнули через внутренний дворик, затем через такой же черный ход вбежали в помещение какого-то магазина. Серж долго объяснялся с сотрудниками, а потом через торговый зал они вышли на противоположную улицу. Здесь Серж довольно быстро поймал такси, назвал какой-то адрес... Вера безвольно следовала за ним, поддавшись усталости и приступу фатализма: что будет – то будет. Вышли из машины в районе Кунцево. Ряды пятиэтажек тянулись вдоль трассы. Они долго бродили по дворам, разыскивая, как думала Вера, нужный им дом. Однако, как выяснилось, Серж просто проверял, не продолжается ли слежка. Он явно получал удовольствие от происходящего, как будто они играли в «казаков-разбойников». Наконец остановились у одной из пятиэтажек. – Это здесь, – сказал Серж. – Что «это»? – Место, где мы можем расслабиться и, возможно, получить ответ на интересующий тебя вопрос. Здесь живет один чудак, Павел Игнатьевич, а расследовать всякие преступления – его хобби. Он мне помог в одном деле, потом расскажу. Только есть у него одна слабость: всех тестирует. На Достоевского. Если ты, не дай Бог, скажешь о нем что-нибудь пренебрежительное, Игнатьич потеряет к тебе всякий интерес. И твоим делом заниматься не будет. Так что будь осторожна, когда он заговорит о Достоевском. Самое главное, у него уникальный метод, сама увидишь... Квартира Павла Игнатьевича оказалась на первом этаже. Дверь была не заперта и от первого же толчка Сергея отворилась. – Игнатьич! К тебе гости! – нарочито громко крикнул Сергей. Сквозь приоткрытую дверь виднелся угол комнаты: часть дивана, на котором лежали две босые ноги, зашевилившись в ответ на слова Сержа, и послышалось: – Что кричишь? Проходи, – ноги опять беспокойно зашевелились и опустились на пол. – Я не один, Игнатьич, со мной подруга. Послышалось какое-то кряхтенье, вздох, затем цоканье по полу, и в дверях показалась огромная дворняга, а за ней хозяин, успевший натянуть брюки, но без рубахи. И хозяин, и собака с одинаковым, хмуро-внимательным выражением глаз вперились в гостей. Игнатьич был небрит, под глазами висели мешки, взлохмаченные седоватые волосы в беспорядке возвышались над большим лбом. Черты лица его были правильные, но как-то сразу не запоминались. В нем можно было заподозрить и учителя, и военного, и высококвалифицированного рабочего – словом, такое лицо очень часто встречается у русского мастерового человека либо ученого. Секунду-другую он рассматривал гостей в некотором замешательстве. – Болею я, – извиняющимся тоном сказал он наконец. Сейчас выйду, проходите в кухню. Полкан, на место! – И вместе с собакой скрылся в комнате. – Болезнь у него одна, – шепотом пояснил Серж, щелкнув себя по горлу, – сейчас полечим. Иди в кухню, а я в магазин. В крохотной кухне, на столе, покрытом старой клеенкой, полосатый кот невозмутимо ел из консервной банки кильку в томате. Рядом с банкой стояла пустая бутылка из-под 59 водки и два стакана, валялись куски недоеденного хлеба, картошка в мундирах, полуочищенная и целехонькая. Откуда-то вышмыгнула и стремглав проскочила между Вериных ног другая, небольшая собачонка. Из прихожей раздался ее скулеж. – Замолчи, Жулька, смерти хочешь? – раздался замогильный голос Игнатьича. – Сиди, молчи, терпи, скоро выйдем. Кот продолжал неторопливо облизывать банку, не обращая внимания на на то, что происходит вокруг. Вера увидела рядом с маленьким холодильником ряды полок, забитые книгами, а прямо над холодильником – прикрепленную к стене надпись: «Животных любите: им Бог дал начало мыслей и радость безмятежную. Федор Достоевский». «Что я здесь делаю? – подумала Вера. – Чем этот забулдыга-пенсионер мне может помочь?» Игнатьич неслышно появился за ее спиной. Выглядел он уже иначе: на нем была клетчатая рубашка и видавший виды пиджачок. – Думаете, наверное, куда попали – к алкоголику, бомжу, – он мимоходом столкнул кота на пол. Бутылку из-под водки со вздохом поставил под стол, где уже стоял десяток, а может быть и больше, бутылок из-под спиртного. – Иной раз просто тошно так бывает, что никак без нее не обойдешься. Да и когда выпьешь, разговор с друзьями лучше клеится, – он заглянул в холодильник и радостно крякнул, оттуда показалась «маленькая», в которой оставалось граммов пятьдесят водки. – Садитесь, барышня, – он указал ей на табуретку с противоположной стороны стола. – Ко мне просто так не приходят. Потом достал из шкафа чистый стакан и вылил туда водку. «Ну конечно, алкоголик», – мысленно комментировала его действия Вера. Однако Игнатьич не выпил водку, а пододвинул стакан ей. – Вам, сударыня, принять... Пейте, пейте. Это вам как лекарство. Как на войне, сто грамм для храбрости. Вера, удивляясь себе, подчинилась и выпила. «Отдал последнюю – значит, не алкоголик, – засомневалась она, – или запой закончился, и уже организм не принимает». Как бы там ни было, ей и в самом деле стало легче. Мягкая волна прокатилась по телу, тяжесть в груди стала медленно таять, хотелось просто сидеть и слушать этого деда, не шевелясь. Большая дворняга незаметно и неторопливо вошла в кухню, понюхала Верины ноги и по-хозяйски неторопливо плюхнулась прямо на туфли, придавила ступни гостьи своим весом. – Полкан полюбил вас, не всех он так хорошо встречает, – заметил Игнатьич. – Живут у меня с Жулькой уже месяц, прятал их от облав. По распоряжению мэра отлавливали бездомных бедолаг. А Полкан – дворовый любимец и наш подъездный пес, такой же старый, как и я. В назидание этим сволочам я и повесил эту надпись, чтобы изучали, только не видят они ее, жаль. А так бы каждого заставил читать. И каяться словами Достоевского. Кажется, Игнатьич уже жалел о водке, которую отдал Вере, потому что у него в руках опять оказалась пустая бутылка. Он внимательно изучал сосуд, глядя на свет. – Впрочем, каждому свое, – неожиданно завершил свой монолог Игнатьич и спохватился: – Может, чаю? Вера подумала, что ей нужно проявить себя в роли хозяйки. Она попыталась встать, но Игнатьич остановил ее жестом. – Я сам, сам. Он смахнул со стола хлеб, картошку, зажег газ под старым закопченным чайником, уселся на табуретку напротив Веры и замолчал, глядя в одну точку. «Век бы не уходила отсюда», – неожиданно подумала Вера. Полкан всем телом грел ей ноги, она расслабилась, чайник гудел, мерно тикали ходики. Вся обстановка казалась Вере почему-то знакомой, словно она здесь когда-то была, и все это с ней уже повторяется. И 60 сам Игнатьич, сидевший рядом с ней, понурый и отрешенный, кого-то ей напоминал. Да, пожалуй, так выглядел ее отец, когда ей было лет восемь-девять. Когда вот так же после очередного запоя он испытывал депрессию и подолгу оставался молчаливым и отрешенным. И они с мамой боялись его потревожить. – Я думаю о вас, – вдруг еле слышно произнес Игнатьич. – Что вас могло привести сюда. Вы не похожи на девиц из компании Сергея, я их хорошо знаю. Откуда вы? Теряюсь в догадках. Вот глаза – печальные, а в лице даже мука какая-то. Платьице на вас дорогое, а волосы в беспорядке и косметики маловато. И пальтишко дешевое, все как будто с чужого плеча. Я прав?.. Сергей избалован и развращен своей средой. Он принадлежит вашему поколению, которое берет от жизни все или ничего. Ничего – это значит, нет ни цели, ни средств, ни желания что-либо делать. Поколение ненужных молодых людей. Энергии в нем много и жизненных сил, сострадания не лишен, может быть, еще и не пропадет, – рассуждал вслух Игнатьич. – В твоем случае решил, наверное, сыграть роль благодетеля. От чего вот только он тебя спасает – от жестокого мужа или другого обидчика?.. Просто так он ко мне не придет, тут должны быть какие-то чрезвычайные обстоятельства... Монотонные рассуждения старика прервал Серж, который шумно ввалился в кухню и водрузил на стол пакет со спиртным и едой. Из пакета он извлек бутылки, консервы, сыр, колбасу. Все это быстро и ловко разложил, открыл и по-хозяйски пригласил выпить за знакомство. После рюмки коньяка Игнатьич приободрился и определенно повеселел. С неподдельным интересом он теперь взирал на гостей. – Сам понимаешь, Игнатьич, – выключая чайник, сказал Сергей, – мы сюда не чай пить приехали. С Верой Михайловной случилась беда, с ней происходят странные вещи. За ней следят, ей угрожают, обокрали квартиру, убили соседку, с ней много чего произошло, я сам был сегодня свидетелем. Поначалу я сам думал, что Вера Михайловна – экзальтированная девушка и все это плод ее фантазий. Пусть она сама сейчас тебе все расскажет, и ты поймешь, что она не сумасшедшая. А поскольку я лично убедился в твоих способностях аналитика, мы приехали к тебе. Довериться больше некому. – А почему бы тебе не воспользоваться помощью отца? – с лукавой ухмылкой спросил Игнатьич. Серж заерзал на табуретке. – Тут есть две причины, Игнатьич. Одну из них ты хорошо знаешь. Если хочешь, чтоб я рассказал о ней при Вере, пожалуйста. Со своим отцом, я, как говорится, на ножах – конфликт поколений. Я стараюсь не обременять его никакими своими просьбами, а все потому, что веду недостойный его имени образ жизни: музыкант и бездельник, как он говорит. А вторая причина заключается в том, что Вера Михайловна должна не сегоднязавтра уехать в служебную командировку по ведомству моего отца. Сам понимаешь, туда берут людей с безупречной репутацией и биографией. Не видать ей командировки как своих ушей, если узнают, что она находится под следствием, неважно как кто: свидетель или потерпевшая. Слишком чудные вокруг нее происходят дела. В общем, суть в том, что Вера вдруг стала видеть прошлое и будущее. И весь сыр-бор, как она считает, все эти слежки, угрозы, кража вещей из квартиры происходят из-за этих ее способностей, которые вызвал у нее активатор. Ну знаешь, активатор... – Серж неопределенно покрутил руками в воздухе. – Короче, такой приборчик, который вешают на шею. Якобы он защищает человека от всех напастей: техногенных полей, магнитных полей, порчи, сглаза. Она подумала об этом сегодня, когда увидела у моей матери другой прибор – нейтрализатор. Это, в общем, та же фигня... – Вера Михайловна – друг вашей семьи? – осведомился Игнатьич. Вся его отрешенность прошла, он теперь казался сосредоточенным, взгляд стал острым и блестящим. «Впрочем, это может быть от коньяка», – подумала Вера. – Нет, с Верой мы знакомы со вчерашнего вечера, а нейтрализатор она увидела у матери сегодня утром за чашкой кофе. 61 – А как же Вера Михайловна оказалась у вас дома? – продолжал допрос Игнатьич. – Она тебе все расскажет, – обрадованно сказал Сергей, – я вижу, ты нам поможешь, – и он быстренько смылся из кухни, оставив Веру и Игнатьича вдвоем. Исчезновение Сержа Вере не понравилось. Это означало, что ей нужно было сейчас вернуться к прежним мыслям и тревогам, говорить о них, а ей этого совсем не хотелось. Так приятно было сидеть в этой неприбранной, но теплой кухне и ни о чем не думать. – Пожалуй, я возьмусь за ваше дело, – Игнатьич, довольный полученной информацией, откинулся на спинку стула, вертя в руке чайную ложку и внимательно разглядывая Веру. – У меня свой, особый метод. Сергей о нем знает. Он похож на психоанализ. Вы слышали что-нибудь о психоанализе? Вопросы Игнатьича вызвали у Веры приступ непроизвольного смеха, от которого она не удержалась: – Пф-ф-ф!.. Как я могу о нем не знать? Я же психиатр, психотерапевт... – «Я пьяна», подумала она, с удивлением слушая свой собственный смех. Тут уж Игнатьич, который, кстати, выглядел абсолютно трезвым, без малейших следов похмелья, не смог сдержать изумления: – Вы – психотерапевт? – А разве не похожа? – уже хохотала Вера. Вся ситуация казалась ей предельно комичной: вот она, в своем нелепом наряде, на этой зачуханной кухоньке, где кот спокойно ест со стола, а собака развалилась у ее ног, вот Игнатьич, жалкий пенсионер в застиранной клетчатой рубашке и пиджачишке, строит из себя Шерлока Холмса и с серьезным видом пытается проводить расследование. Время остановилось, застыло, и было ощущение, что эта сцена длится бесконечно... – Знаете, вы первый, кто не поверил... У меня такая особенность: если я оказываюсь в магазине у пустого прилавка, то около меня через пять минут возникает толпа, и все начинают здесь же крутиться, что-то искать и покупать. Я как магнит притягиваю к себе людей. Если я надену платок и какое-нибудь затрапезное пальто, то легко сойду за доярку или почтальона. А однажды в совершенно обычной одежде, старом своем пальто и маминой шапке, я оказалась среди русских и французов. Так меня все принимали за француженку! А вот если я в белом халате сижу в кабинете, никто не сомневается, что я врач-психиатр. Я уже думала о таком своем качестве, и знаете, к какому выводу пришла? У меня универсальное лицо. Средний русский типаж. А мне обидно, обидно, потому что лишена яркой индивидуальности, особой какой-то черточки, за которую ценят мужчины женщин. Знаете, чего мне больше сейчас хочется? Знаете? Не жаловаться на свою судьбу, а пойти за Сержем, туда, в комнату. Знаете, чего хочет женщина от мужчины? Вот и я хочу только этого: остаться с ним наедине. «Господи, что я сделала? Куда меня несет», – мелькали параллельно мысли. Она уже сожалела о своей невесть откуда взявшейся болтливости. Неудержимое желание вновь разгоралось в ней все сильнее и сильнее. Она по-новому взглянула даже на Павла Игнатьича: крепкий мужик лет шестидесяти пяти, строгое, даже суровое лицо, цепкий взгляд, жилистые руки. «А ничего себе», – подумала Вера. Игнатьич тем временем налил ей полстакана коньяка и придвинул: – Выпей – успокоишься. Вера выпила. И вправду, через минуту-другую стало спокойнее, во всяком случае она была в состоянии слушать и отвечать на вопросы Игнатьича. Его метод оказался довольно-таки прост: вначале он просил строго в хронологической последовательности описать события, которые испугали Веру, рассказать о них подробно, без эмоций, как сделал бы это сторонний наблюдатель. Потом попросил повторить еще раз тот же рассказ, но внимание обращать уже не на внешние действия, а на внутреннее состояние, которое сопровождало все эти события, особенно на ощущения, а не домыслы и версии. Игнатьич уверял, что человек подобен животному: в момент опасности именно интуиция указывает ему верный путь к спасению. Поэтому чувства могут быть ключом к тем необъяснимым 62 событиям, которые происходили с Верой. Это было действительно похоже на метод свободных ассоциаций. Игнатьич не прерывал ее, но внимательно слушал, а она говорила все, что приходило ей в голову, что всплывало в памяти. Ее страхи и подозрения, которые могли казаться беспочвенными, теперь, воплощенные в слова, как бы получили обоснование, выстроились в логической последовательности. Обокрали квартиру. Убили Валерию Васильевну. За ней следят, люди принимают за наркоманку. Чем дальше, тем хуже... Казалось, неведомые преследователи уже едва ли не дышат ей в затылок. Вера чувствовала неизъяснимый животный страх. Почти паника охватила ее. Что делает она здесь, у этого чудаковатого пенсионера? Чем он может ей помочь?.. Вера замолчала на полуслове и с беспокойством стала озираться, как будто выискивая в маленькой кухоньке место, где можно было бы спрятаться. Обежав кухню взглядом, она остановилась на руках Игнатьича, спокойно лежавших на столе. Сам Игнатьич долго не прерывал паузы и сидел, опустив глаза, стараясь не смущать свою собеседницу. – Ваше настроение плещется, как вода в полном ведре, когда его несешь домой от колодца, – наконец произнес Игнатьич. – То смеетесь без причины, то впадаете в панику. Возьмите себя в руки, – вдруг твердо и повелительно сказал он. – Я знаю, как вам помочь, не сомневайтесь. Пусть я выгляжу в ваших глазах допотопным пенсионером, но еще раз скажу вам: у меня свой метод. Он поднял глаза на Веру, словно проверяя, какое впечатление произвели на нее его слова. Вера упрямо не отрывала взгляда от стола. – Вернемся к вашим ощущениям, – уже мягче и доброжелательней сказал Игнатьич. – Ведь вашей первой реакцией был страх отравления, не так ли? Опишите подробнее ваши самые первые ощущения, что питало их? Какие мысли, подозрения? – Не знаю... Это было на уровне чувств. Как профессионал, я знаю, что... вернее, я могла оценить свое состояние как атипичный психоз, ближе к интоксикационному. Отсюда и пошли все домыслы об отравлении... А потом... мое окружение на работе... Соня-наркоманка. У нас с ней был конфликт. И я подумала, что она подсыпала мне какойто галлюциноген. Мои видения были столь красочны, столь достоверны, что я подумала именно о галлюциногене. А поскольку я ем и пью только у себя дома, где я бываю практически одна... Тут Вера осеклась. – Но позже я поняла, что в моем доме кто-то был, и, может быть, не один раз. Он мог мне что-нибудь такое подсыпать, но... это маловероятно. Я подумала, что это, возможно, кто-то с работы, но потом эта версия отпала сама собой, поскольку я обследовалась и никакой патологии у меня не нашли. Я уже стала склоняться к тому, что мое недомогание – результат стресса и переутомления. Собственно говоря, так и Сергей Петрович все это оценил и даже не назначил никаких лекарств. Да, именно так... Вера чувствовала, что говорит путано и сбивчиво, потому что страх продолжал пульсировать в ней, забившись в глубину. Игнатьич начал задавать ей вопросы, но она не видела никакой связи между ними и тем, что происходило с ней. Например, как заправский доктор, он стал вдруг расспрашивать ее о болезнях Игоря, Эдика, Валерии Васильевны, о том, чем и как они лечились. Это ей казалось странным. Потом он расспрашивал о живописи Игоря: к какой школе она относится, что он пишет, о его работах и о том, что удивило и поразило ее в его последней работе. Зато вопрос о том, где и как она хранит свои личные вещи, ей не показался странным. Она сказала, что вещи держит в основном у себя дома, часть хранила у Игоря и часть на работе в «Панацее». Дальше Игнатьич поинтересовался, чему посвящена ее диссертация, делает ли она какие-либо записи о самой себе или о своей жизни. Хотя кому нужна была ее диссертация? Ничего принципиально нового она не открывает, только обсасывает старые кости. Ну, есть кое-какая изюминка в том, что параллельно с психофармакологическим исследованием она изучала биополе по Кирлиану. Именно эти 63 данные как раз и обрабатывал Эдик, и она еще не успела их просмотреть. Вслед за тем произошла кража в ее квартире. Может быть, эти данные кого-то заинтересовали, но в них ничего особенного не было. Или ее собственный дневник?.. Да, она записывала интересные случаи из практики, но ни в научном, ни в литературном смысле они не представляли никакой ценности. Строго говоря, особой тайны в этих исповедях ее пациентов не было, вряд ли это могло когонибудь заинтересовать настолько серьезно, чтобы преследовать ее и писать записки о том, что ей грозит смертельная опасность. Хотя... Вера опять замолчала, чувствуя, как холодный пот выступает у нее на лбу. История последней ее пациентки, с которой она встречалась буквально накануне всех этих странных событий, была не совсем обычной. Я ХОЧУ ОТКРЫТЬ ДВЕРЬ Эта пациентка – случайная птица в «Панацее», впорхнула к нам по ошибке. Я это сразу поняла, как только она начала говорить. Ей почти 50, а выглядит лет на 38. Удивительно, как ей это удается? У нее притягательное лицо. Каштановые волосы, аккуратное каре. Я начинаю понимать, почему она так хорошо выглядит: в глазах молодой блеск и вопросительное выражение. Какой-то ищущий взгляд. И маленький чувственный рот. Пожалуй, все. Это самое главное в ее портрете. Она пришла выговориться. И она говорит, говорит... А в глазах вопрос. Глаза живут самостоятельной жизнью, они скользят по моему лицу и что-то выискивают. На меня ее вывела знакомая, которая проходила курс лечения и почему-то назвала меня сильным экстрасенсом. И вот она, Арина, – так ее зовут – приехала из другого города, довольно крупного провинциального центра, специально для того, чтобы получить ответ на свои вопросы. Она сразу взяла высокую планку: заговорила о бытии, о духе, что было не совсем обычно. «По-моему, каждый человек или движется вверх, или его развитие идет вширь. Как правило, люди развиваются преимущественно вширь. То есть они обладают какими-то прекрасными качествами, они хорошие специалисты, способные, и так далее... Но вот людей, которые сосредоточены на своем духовном развитии, на движении вверх – таких людей очень мало. В своем городе я могу их пересчитать по пальцам: за всю жизнь я встречалась всего лишь с двумя-тремя такими, не больше. Получается, я варюсь в собственном соку, не имея возможности сравнивать себя с более совершенными личностями. Я впадаю в гордыню, начинаю заблуждаться относительно себя... А если приезжаю в Москву, мне открывается дверь, я могу увидеть, сравнивая себя с другими, насколько я мала и ничтожна. Я начинаю максимально вкладывать усилия, чтобы добиться более высокого уровня. Цель моей жизни всегда была – развиваться вверх, и многие мои ошибки в молодости совершались именно из-за того, что я была не развита, не развита духовно. Я билась в закрытую дверь, и она мне не открывалась, потому что я не обладала теми знаниями, которые приобрела в дальнейшем, продвигаясь по ступенькам лестницы. Узкая область, в которой я обитаю, – это история искусств, живопись и музыка. Я преподаю много лет живопись в детской художественной школе в нашем городе. У меня двое детей, и как мать я счастлива, мне удается воспитывать из них музыкантов. В нашей семье никогда не было музыкантов. Все это были простые люди, крестьяне «от сохи». И я являюсь основоположницей рода музыкантов, но это как бы отдельный разговор. У меня взрослая дочь, она закончила Московскую консерваторию, вышла замуж за профессора той же консерватории. Живет здесь в Москве, у них ребенок. Все прекрасно. Сюда я сейчас приехала со своим младшим сыном на прослушивание в 64 Центральную музыкальную школу для особо одаренных детей. И все отлично складывается. Но мне нужен Учитель. Мне нужен Помощник, который меня научит, как двигаться дальше. Я всегда интересовалась психологией и религией. Я прошла в религии несколько стадий своего развития, но в конце концов разочаровалась во всех религиях. Разочаровалась в них как в способах влияния на людей. У меня своя религия, свой Покровитель. Я контактирую с ним напрямую. Кто это и что это, я не могу сказать. Я задаю ему вопрос, но он может отвечать мне только «да» или «нет». У каждого есть свой такой Покровитель, называют его Ангелом-хранителем. Или еще как-либо. Ну, он у меня такой – пестренький, черно-белый». Она засмеялась. «-Пять лет назад я видела по телевидению, как биоэнергетики, экстрасенсы работали с помощью такой рамочки, и стала это делать сама. У меня получилось! Я чувствую, что я ему нужна. Он меня любит, он меня оберегает от катастроф. Он отвечает на мои вопросы почти всегда. Но бывает так, что не отвечает. И, к сожалению, он может ответить только «да» или «нет», а я хочу, чтобы это был полный ответ. Я хочу большего, поэтому я к вам пришла. В церкви меня всегда интересовали не сами обряды, а структура влияния. Я поняла: да, управлять людьми – вот цель любой религии. Правда, церковники говорят, что управляют душами, но мы-то живем в физических телах, а значит, управляют нами. И меня всегда интересовало, как же они воздействуют на нас. Я хотела узнать, что собой представляют священники, действительно ли они заботятся о своей пастве. На какомто этапе мне нужен был духовник. Я говорила со многими из них, но не нашла ни внимания, ни любви к себе. Я почувствовала, что никому из них не нужна. Я была уверена и до сих пор уверена, что все священники общаются с так называемым тонким миром. Они пользуются его услугами, но просто не говорят нам об этом. Потом я почувствовала: все они, пастыри, пребывают в страстях. И не знают, как вести себя. Например, со мной. Коль они не тверды и сами порабощены страстями, могут ли они быть моими духовниками? Перед одним православным праздником к нам в школу несколько раз приходили два молодых священника, читали лекцию для детей и родителей в надежде вдохновить их на художественное творчество на христианскую тему. Читали лекции о Крещении Руси, о православии. Один рыжий такой, высокий, молодой. Я сразу обратила внимание, что он подвержен страстям. А второй – неприступный, неподкупный, не сомневающийся – он вел себя как должно и был тверд. На все вопросы отвечал, однако, довольно-таки примитивно: «Молитесь, носите крестик», – и все. А того, первого, рыжего, молодого и красивого, с огромными плечами и ручищами, как у плотника, я вызвала на спор. Спросила его о язычестве и христианстве, о соотношении этих верований. В чем конфликт между язычеством и христианством? Почему язычество как бы хуже, ниже христианства, тем более что христианство на Руси введено насильственно. Результат христианства – это культура, письменность, юриспруденция, сплочение государства, ну и так далее, то есть это насилие как бы оправданно. Но язычество могло бы без христианства добиться тех же успехов, достигнуть определенного уровня культуры, создать свою письменность. И не является ли церковь сейчас как институт власти той самой Вавилонской башней, о которой написано в Библии? Мои вопросы его смутили, он испугался – я это почувствовала. Глаза у него были испуганны, но воля непоколебима. Он был тактичен, этот рыжий. Он мягко сказал, что церковь претерпевает кризис, что есть еще много вопросов, и так далее. По крайней мере, он был честным... Знаете, один писатель сказал: «Чтобы познать человека, надо заглянуть не только вверх, но и вниз». И наконец я решила это сделать. У нас в школе состоялся грандиозный банкет в честь выставки детских работ, посвященных этому православному празднику. Было человек сто. И среди них митрополит. Я села рядом с ним. Вернее, напротив него, сесть рядом было невозможно. 65 Ведь как сажают в таких случаях: обычно вся верхушка садится вверху, а затем по нисходящей. А я взяла и села напротив. Все были потрясены: как я смела?! Кто кидался ему подол целовать, кто руки... А я села и пила с ним водку. Строила ему глазки, и он явно мне отвечал. Я узнала, как его светское имя – оказалось, Андрей Николаевич, ну и так далее, а через некоторое время он уезжал в Иерусалим и сказал, что вот этих вот двух, то есть меня и еще одну преподавательницу, он хоть сейчас с собой мог бы забрать. Для меня этого было достаточно. Через некоторое время я позвонила ему. Позвонила прямо туда, в епархию. Трубку передали Андрею Николаевичу. Он сразу согласился прийти ко мне домой, что меня, с одной стороны, удивило, а с другой – вовсе нет. Конечно же, мы занимались любовью, а потом он показывал свой французский костюм, говорил, что мы могли бы тайно встречаться и дальше... Но когда он получил удовольствие, я попросила его сделать приятное мне, поработать для меня, он отказал – сказал, что это грех. Я больше не звонила ему, потому что мне было ясно, что все одним миром мазаны, и он ничем не отличается от других мужчин. Он больше не был мне интересен, я поняла, что он ничего мне не может дать. Кстати, даже цветы и шампанское он принес с праздничного стола... В тот момент у меня было очень тяжелое душевное состояние: я как раз развелась со вторым мужем, Мишей. Фактически он один обладал даром любить так, как мне это было нужно, хотя у меня было много других мужчин. Причина развода? Пожалуй, их две: во-первых, он пил. Это был настоящий алкоголизм... И еще: он был на девять лет моложе меня. Его родители были против нашего брака. Он и сам чувствовал, что не сможет посвятить мне всю жизнь до старости, а мне нужно было именно это, именно чтобы до старости, как два старичка, которых я однажды видела с балкона. Я живу на пятом этаже и как-то раз увидела, как на балкон четвертого вышел дед лет семидесяти, голый такой, худой, все кости у него торчат. И вешает свои трусики сушить. Потом и бабка мелькнула, тоже голая, и я поняла, что они в свои семьдесят пять лет занимаются любовью. Это удивительно! Сейчас они уже умерли, мои соседи... Мы привыкли, что у стариков секса нет, а есть какие-то застарелые конфликты, ненависть, накопленная за всю жизнь. Но нет, оказывается, возможно и по-другому. И я этого тоже хочу, как в физиологическом, так и в духовном плане. Это часть смысла моей жизни, если хотите. Я стремлюсь к чувственной любви и сама дарю любовь. Миша, мой второй муж, дал мне эту возможность – возможность быть женщиной, абсолютно искренней в своих желаниях. Когда мы развелись, это была трагедия для меня. Для него тоже, я уверена. Через три месяца он женился на первой встречной. А я долго переживала. После Миши были и другие, они помогали мне, содержали меня, моих детей, которых я не смогла бы на свои гроши воспитать и прокормить. Но все мужчины в конце концов от меня бегут как от чумы. Я одна, абсолютно одна, а я ведь домашняя, я хочу семьи, мужа, мне этого не хватает. Недавно я написала список своих желаний, и получилось, что теперь у меня все есть. Я получила то, к чему стремилась: у меня гениальные дети, ко мне все приходит само собой, кроме вот этого... Мне нужен муж, а не любовник! С любовниками невозможно достичь такого качества физических отношений, как с мужем. Куртизанство – самый низкий способ существования в духовном плане и в физическом тоже, это не приносит никакого удовлетворения. Наоборот, одно разрушение... Да, я притягиваю мужчин, я умею это делать. Но потом они пугаются, не выдерживают, исчезают из моего мира. Я представляю себе этот мир как батискаф, который плывет под водой, и там мой дом, мои дети, я. И мы счастливы: я счастлива с детьми, но когда уходит очередной мужчина – пусто, скучно, тоска, так одиноко... 66 Зато у меня есть Он, мой «пестренький». Для меня это большое утешение. Я знаю, он меня любит, но я хочу, чтобы общение с ним было более полным. Вы можете мне помочь?..» Ушла она разочарованная, по-видимому, так и не поверив в то, что я не знаю ответов на ее вопросы. Веру бросило в жар, когда она подумала, что, записывая эти рассказы, полностью, как в истории болезни, написала истинные имена и адреса своих героев, не заменяя их вымышленными. Особенно опасной была эта последняя запись, компрометирующая высокопоставленное духовное лицо. Пожалуй, она могла быть основанием для того, чтобы выкрасть записи... Игнатьич не перебивал ее рассуждений, но когда она замолчала, почти забыв о его существовании, подал голос: – Хотел бы я еще спросить у вас вот что: не показалось ли вам странным вчера, что ваш шеф, Сергей Петрович, вырядил вас как игрушку и повез на банкет к его отцу, – он кивнул в сторону двери, за которой скрылся Серж, – как предмет торговли и соблазна? – Ну... в первый момент, когда мы приехали туда, у меня было неприятное ощущение, что он привез меня именно в таком качестве. Но я слишком хорошо изучила Сергея Петровича: в нем, знаете, есть такое желание любыми способами выделиться среди других, привлечь к себе внимание, пусть хотя бы таким способом – через красивую женщину. Это с одной стороны, а с другой – я знаю его способность убивать двух зайцев сразу. Посылая меня в эту командировку, он как бы делает мне одолжение, ставит меня в психологическую зависимость: я должна быть благодарна ему, хотя на самом деле, может быть, ему это нужнее, чем мне... В психиатрии есть такая закономерность: когда один врач несколько лет помогает пациенту, они в результате начинают друг другу надоедать, и эффект лечения снижается. Тогда, чтобы не потерять врачебный авторитет в глазах пациента, ему рекомендуют какого-нибудь коллегу, который работает в той же области, но владеет, скажем, какими-то другими методиками. В данном случае Сергей Петрович лечил мать Сержа, но, видимо, исчерпал свои возможности и нашел удобный выход: привел меня, да еще с такими способностями... Он как бы перенес огонь на мою персону, прикрепил меня к ней. В моей практике уже было несколько случаев, когда он подбрасывал своих хроников мне, и мне удавалось что-то сдвинуть в их состоянии... Я пытаюсь вам объяснить, что если он меня и «предлагал» там, то не в качестве любовницы... – Вера смутилась. – Я ничего не знаю, ничего не понимаю, Павел Игнатьевич, у меня такое состояние, как будто я белый лист, как будто я сейчас ничего не знаю об этой жизни. Вот я прожила двадцать восемь лет, и я ничего не понимаю. Ничего! – И у меня так бывает. Чем больше живешь, тем меньше понимаешь. А казалось бы, должно было бы быть все наоборот. Но в вашем случае я только сторонний наблюдатель. Я вижу чрезвычайное сгущение событий. Бывает так, живет человек, живет, и событий у него – раз-два и обчелся. И живет он долго и счастливо. А на иного за считанные часы наваливается столько, и это.. это грозит одним, – Павел Игнатьевич невнятно забормотал. – Может произойти разрядка в ближайшее время, в ближайшие часы... – Нам надо спешить, – вдруг громко сказал он, – У меня нехорошее предчувствие, такое, знаете ли, отвратительное чувство, которое я испытал только однажды. В молодости я учился в медицинском, мечтал стать хирургом, кардиологом, имел склонность к науке... И вот на втором курсе выбрал себе кафедру – патологическую физиологию. Я знал, что это экспериментальная работа, преимущественно на мышах, лягушках, словом, тварях низшего животного сословия, самых отвратительных в глазах людей, и этого вроде бы не боялся, был к этому готов. Вечером я пошел на кафедру, студентов уже не было, там было тихо. И вдруг откуда-то из глубин, там, где были лаборатории, раздались ужасные душераздирающие крики, стоны. Кровь в жилах у меня застыла, и я, как лунатик, пошел навстречу этим стонам. Я приоткрыл стеклянную дверь, 67 и там в белоснежной операционной увидел картину: на столе в неестественной для животного позе лежала распятая кошка, животом кверху. Лапы в стороны, фиксированы железками, на морде тоже железный ошейник, брюхо распорото без наркоза. Животное мучилось, а какая-то тетка в белом халате, в марлевой повязке измывалась над ней, делала какую-то операцию. Меня затошнило, и я вышел. У меня было такое чувство, что режут и мучают меня. Когда тетка вышла, я только и мог спросить ее, почему животному делают операцию без наркоза. «Наркотиков нет, – совершенно просто, как какую-то обыденную вещь, сказала она. – Приходится резать на живую, что делать». Эта фашистка, так я ее про себя окрестил, наверняка писала какую-нибудь жалкую диссертацию и мучила при этом десятки кошек, издевалась над ними. Я ушел. А на следующий день написал заявление в деканат об отчислении. Ведь она, кошка, как и собака, как и мышь, чувствует и переживает боль так же, как вы, я и любой другой. А человек мучает ее, и все ради какихто сомнительных достижений. Я такую медицину не мог признать. Потом подался на филологический и позже уже у Достоевского вычитал то, что вы сейчас видите на стене. Если вы не читали Достоевского, не увлеклись им, вы не врач, тем более не психолог и не психиатр. Литературы по эзотерике и психологии сейчас полным-полно. Небось, какого-нибудь Фрица Перлза или Кастанеду, а еще, хуже того, Хаббарда читаете. На прилавках сейчас много всякой мути оккультной. Только ни на один главный вопрос вы у них ответа не получили и не получите. Вот это, это надо читать! Чувствую, что вам нужно это. Игнатьич стал копаться в книгах и наконец вытащил два томика одинакового цвета. – Это Достоевский, «Братья Карамазовы». Возьмите с собой. Когда захотите, откройте любую страницу и почитайте. – Читала я, – беря в руки книги, пробормотала Вера. – В школе «Преступление и наказание», потом сама – «Идиота». Но все как-то уже забылось, а чувства тогда, помню, были сильные. Вы думаете, он мне поможет, вот сейчас, когда я не знаю, как мне поступить и как мне... – Вера не нашла другого слова, какое ей употребить по отношению к себе. –Как мне спастись? В самом этом слове уже была «достоевщина», и Вера вспомнила, что имя этого полузабытого с подростковых времен писателя в последнее время что-то уж слишком часто попадается ей на пути. Недавно в Рязани она случайно зашла в церковь и краем уха слышала проповедь священника – что-то о том, что нужно идти в храм и молиться и тогда будет мир и покой в семье, «как сказал Достоевский». Ее мимолетно удивило то, что священник обращался к стоящим перед ним старушкам, которых там было большинство и которые, может быть, Достоевского никогда и в руки не брали. А потом, тоже совсем недавно, в «Панацее» к Вере пришла на прием молодая женщина... ГРЕХ Она работает воспитательницей в детском саду и зовут ее так же, как меня, – Вера. Миловидная женщина средних лет, лицо которой покрылось красными пятнами, когда она начала говорить, заметно превозмогая себя. В самом начале беседы призналась, что два года назад изменила своему мужу. – Об этом я не говорила даже маме и сестре... В моей жизни было все вроде бы неплохо, но муж сильно пил. Кругом все удивлялись, как я это терплю и мучаюсь, и в конце концов я не выдержала – сама не знаю чего, его пьянства или всех этих разговоров... Я решила его бросить и уехать в другой город, хотя у нас дочь-подросток. Когда муж узнал об этом, он вдруг сам, без всякого лечения, бросил пить. Я ведь никогда не угрожала ему, что уйду от него. А тут он понял, что это серьезное решение, из тех, что принимают только раз в жизни. Он бросил пить совсем, навсегда, только пару недель принимал лекарство, которое назначил ему врач. Казалось бы, все должно наладиться... Но было уже поздно. Я имею в виду, что накануне я изменила ему... Да, два 68 раза переспала с другим. Все это было так противно! Мне было очень плохо, стыдно, я ведь его совсем не любила. А он еще и сказал, что «любит женщин», и тогда я испугалась, что могла заразиться от него, от почти незнакомого мужчины, какой-нибудь венерической болезнью. С того момента я потеряла душевный покой. Я без конца обследовалась у врачей. Никаких венерических заболеваний у меня не находили, но я постоянно жила под гнетом, не смея никому признаться: ни мужу, ни матери, ни сестре, – что совершила грех. И так живу уже два года... Перестала следить за собой, часто плачу. А полгода назад, весной, перенесла цистит, и с того времени у меня постоянная боль внизу живота. И еще такие неприятные ощущения, как будто там сухо... Эти ощущения и заставляют меня думать, что у меня там какая-то болезнь, хотя все анализы нормальные. Врачи убеждают меня, что все хорошо, но я же не могу им признаться, что у меня была связь с каким-то... подозрительным мужчиной. Поэтому они и посоветовали мне сходить к психотерапевту. Вот я вам призналась первой... И надеюсь, что вы никому об этом не расскажете. Она подняла на меня вопросительный, умоляющий взгляд. Очевидно, выражение моего лица ее успокоило, и она продолжала: – А вы знаете, какой я была до этого? Я была веселой, не ходила, а летала. Занималась шейпингом, следила за своим весом, старалась быть красивой, подтянутой. Люблю готовить, убирать, люблю дом и все, что с ним связано. Мне нравится моя работа, работа с детьми... Но теперь я все забросила, разучилась радоваться, как раньше. Меня замучили кошмарные сны. Эти боли внизу живота... Вера опять перешла на шепот и даже оглянулась по сторонам, как бы желая удостовериться, что за спиной никого нет. – И... я еще вам сейчас кое-что скажу. Месяца два назад в нашу многоэтажку, а я живу в большом шестнадцатиэтажном доме, вернулся из заключения один бандитрецидивист и на целую ночь устроил гулянку. Там был такой крик, шум, музыка гремела на всю улицу, на весь дом. Весь дом не мог уснуть. Ему кричали из окон, бросали вниз бутылки, но ничего не помогло. Я была словно на иголках, не спала всю ночь, как и остальные жильцы. На таких, как этот тип, нет никакой управы, они ничего и никого не боятся. Но я... я придумала. Я написала ему угрожающее письмо и бросила эту бумажку в почтовый ящик. Я именем Бога прокляла его и послала ему, даже произнести сейчас не могу, каких только проклятий я ему не написала! Подействовало! Вы не представляете, как он испугался. Он бегал по всему дому разъяренный и кричал, что он все равно узнает, кто это написал. Что он обратится к какой-нибудь бабке-колдунье и она ему скажет, кто это сделал. Я не видела, как он бегал и орал. Все это мне рассказала соседка. Когда она мне рассказывала, я покрылась красными пятнами, вот как сейчас, когда разговариваю с вами, и испугалась, что соседка может догадаться по моему виду, что написала я. Знаете, вот как у Достоевского в «Преступлении и наказании», когда Раскольников приходит в участок, боится, что все догадаются, что он преступник. Так и я себя чувствовала, когда соседка мне рассказывала о бандите. Я выглядела и чувствовала себя, наверное, так же, как Раскольников. И вот после этого случая я пошла в церковь на исповедь. Ведь я именем Бога проклинала его, хотя не должна была этого делать. Я исповедалась, покаялась, причастилась. Легче мне не стало. Рецидивист через месяц уехал из нашего дома, обменял квартиру. Мой страх разоблачения прошел, а вот боли и депрессия – остаются. Что мне делать? Может быть, вы что-то посоветуете? Какие-нибудь лекарства, антидепрессанты. Говорят, есть такие... Я искренне сочувствую Вере. Потому что такие женщины, как она, с таким чувством совести и ощущение греха – очень редки в моем кабинете. Обычно мучаются своим неврозом, но не каются и не стыдятся. И я говорю с ней, разъясняю, успокаиваю. Да, она совершила грех, но главное, что она покаялась и ясно видит причину собственной болезни. Поэтому она на пути к выздоровлению. Все люди ошибаются, но выздоравливают те, кто осознает свой грех. 69 Антидепрессанты в маленьких дозах я, конечно, ей назначаю. Но главное для нее – обратиться любовью своей к другим, к своей дочери, мужу. Погасить злобу. Да, да, именно злобу и гордыню. Ведь злоба, раздражение, обида и гордыня стали причиной ее ошибок и в отношениях с мужем, и в отношении к тому бандиту, которого она спугнула страшной запиской. Пусть родные видят ее веселой, красивой, любящей. А значит, надо вновь заняться собой. Не только душой, но и своей внешностью, своим телом, и это – тоже путь к выздоровлению ее больной души. Вера слушает меня внимательно, и в ее лице уже нет того болезненного смятения, которое так поразило меня при встрече с ней. Кажется, она принимает мои советы охотно. Мы еще встретимся. Но когда она уходит, я не чувствую удовлетворения. Испытываю беспокойство: как мы с ней похожи... – Вы верите в Бога? – спросил Игнатьич. – В том-то и дело, что нет, – помедлив, ответила Вера. – Я бы хотела верить вот так же искренне, естественно, как другие, но не получается. Вера – это ведь как любовь. Она приходит или не приходит. Или, может быть, культивируется воспитанием... Но я воспитывалась в исключительно атеистической семье. – Однако мышление ваше достаточно иррационально, – заметил Игнатьич. – Вы отмечаете некие знаки, важные для вас, например, того же Достоевского. Даже то, что Достоевский так часто попадается вам на глаза, весьма символично. Без сомнения, в вас идет какая-то внутренняя борьба... Вера вдруг почувствовала прилив раздражения. – Я не понимаю, почему мы с вами тут философствуем. Мне нужна конкретная помощь, и Сергей именно поэтому меня к вам привел! – В этом и заключается мой метод, – терпеливо продолжал Игнатьич, не реагируя на Верину вспышку. – Во внимание принимаются любые, казалось бы, не имеющие отношения к вашему делу, впечатления и ассоциации. Ведь вы сами первая заговорили о Достоевском. С чего бы? Вы заговорили о том, что он в последние дни все чаще и чаще появляется в ваших мыслях, попадается вам на пути. Кстати, и ваш рассказ о Достоевском указывает на две темы, тесно связанные с именем этого гения. Искание Бога и Преступление. Я усматриваю непосредственную связь этих явлений – Богоискательства и Преступления – с вашим делом. А знаете, что такое гений? Гений – это личность, которая проявляет в себе все то, что есть в каждом человеке. То, что есть в обычном человеке, но не ведомо ему, гений видит и развивает до такой степени, что это начинает замечать в себе и каждый отдельный человек. Гений показывает... – Не далее, как вчера, – перебила Игнатьича Вера, – я уже слышала обширное выступление на тему «Гениальность». Там говорили, правда, совсем иное. – О гениальности? – встрепенулся Игнатьич. – И что же, кто и что говорил? Верин пересказ доклада Сергея Петровича на врачебной конференции Игнатьич выслушал с неподдельным интересом. По выражению его лица можно было подумать, что это самое любопытное, что он услышал. Когда Вера замолчала, он удовлетворенно хмыкнул и подытожил: – Ну вот! Кажется, все точки расставлены. Этого пока мне достаточно, чтобы действовать. – Чего достаточно? – не поняла Вера. – Ваших слов и ваших чувств. Основные экзистенции, слова, понятия, называйте как хотите, – я их уже выявил: гениальность, Достоевский, отравление, наркотики, теракт. Все незримо связано, – он многозначительно поднял палец, и этот жест показался Вере какимто шутовским, театральным и совершенно неуместным. – Какой-то набор слов... – пожала она плечами. – Проверим, проверим, – Игнатьич, похоже, уже куда-то засобирался, вышел из кухни, и Вера последовала за ним в коридор, раздосадованная бессмысленной беседой. 70 – Мне нужно съездить в два-три места, – пояснил Игнатьич, натягивая видавшую виды куртку. – Если моя версия подтвердится, то вечером я вам все расскажу. В замызганной куртке и старой шапке, с тряпичной сумкой в руках, он был похож на самого настоящего бомжа. На клочке газеты записал адрес Игоря, рязанский телефон Светки, Верин домашний адрес, ее рабочий телефон и телефон Игоря и еще кое-что, для того, чтобы проверить свою «версию». Он попросил Веру связаться с ним вечером, после шести, по телефону некой Марьи Ивановны. – Специально не завожу телефон. Средства связи не сближают, а отдаляют людей, – обосновал Игнатьич отсутствие у себя этих самых средств связи, которые сейчас были бы как нельзя кстати. Сцену проводов Игнатьича «на дело» наблюдал Серж, стоя в дверях и с любопытством слушая, как его приятель напутствовал Веру: – А вам нужно быть очень осторожной со всеми и особенно с Сергеем Петровичем. Вы правильно делали, что не все рассказывали ему. Доверяйте своему сердцу. Но не лгите. Любую ложь этот человек заметит. Пусть это будет полуправда, умолчание... Внешне покоряйтесь, но внутренне будьте осторожны. Я пришел к выводу, что дело заключается в вас самой, в ваших видениях, предсказаниях. И покуда они у вас есть – вы живы, вас не тронут. – Совсем ты нас запугал, Игнатьич, – подал голос Серж. – Ты бы, наоборот, успокоил, разъяснил бы все... – Может быть, вечером... А сейчас мне нужны деньги, чтобы провернуть все быстро. Серж немедленно достал из пальто комок купюр и протянул его Игнатьичу. – Хватит? – Должно хватить, – Игнатьич не глядя стал засовывать деньги во внутренний карман куртки. Внезапно Вера увидела Игнатьича не в полутемной прихожей-закутке, а на улице, у мусорного контейнера. Он засовывал в карман какую-то бумажку и одновременно, нагнувшись над кучей мусора, что-то выковыривал оттуда палкой. Достал какую-то картонку, но, разглядев ее, выбросил. В этот момент к нему сзади подошли двое парней. Один из них сказал, толкнув Игнатьича в плечо: – Эй, дед, что ты здесь крутишься? Сначала весь подъезд обшарил, теперь в этот вонючий бак залез. Другой парень в это время бесцеремонно выворачивал карманы его куртки. Оттуда посыпались грязные бумажки, обрывки газет. Содержимое матерчатой сумки незнакомец вытряхнул прямо на землю. Из нее посыпался такой же мусор. – Не видишь, бомж, – сказал один другому. – А ну, пошел отсюда, чтоб ноги твоей здесь не было. Некогда на тебя время тратить... Пойдем, – сказал он напарнику, – нам нельзя далеко отходить. Напоследок один из парней грубо толкнул Игнатьича, и он упал навзничь на грязную землю. С трудом поднялся, стал подбирать раскиданные бумажки, картонки, снова рассовывать их по карманам. – Пшел отсюда! – нетерпеливо прикрикнул парень. – Чтоб духу твоего здесь не было! Игнатьич, который по-прежнему стоял в темном коридорчике, заметил отрешенный взгляд Веры и оживился. – Вы сейчас что-нибудь видели? – деловито спросил он ее. – Видела. Не ходите сегодня туда, на помойку. Вас встретят двое и побьют. – Сильно побьют? – поинтересовался Игнатьич – Толкнут, вы упадете. Унизят. – Значит, не сильно. Как вы понимаете, предотвратить событие невозможно. Спасибо, однако, что предупредили. Можно предпринять кое-какие меры для смягчения ударов судьбы. В планы мои не входило лазить по помойкам, но кто его знает, вдруг возникнет 71 такая необходимость. Посмотрим. Будете уходить, захлопните за собой дверь, и Жульку с Полканом с улицы загоните домой, – уходя, попросил Игнатьич. Как только дверь за ним захлопнулась, Серж увлек Веру в комнату. – Я устал ждать, когда вы закончите там философствовать. – Ты подслушивал? – Самую малость, – с комически виноватым лицом признался ей Серж. – Слишком скучный у вас был разговор, а так бы можно было послушать и подольше. Правда, о Сергее Петровиче было интересно слушать, все-таки семейный психиатр... Тучки над ним сгущаются, верно? Как ты думаешь, он – главный преступник? – Пока мне не представлены никакие доказательства, он для меня – лишь мой начальник, который ждет меня сейчас в институте. И если мы немедленно туда не отправимся, то я рискую остаться без работы. Серж недвусмысленно потянул Веру на диван, дыша ей в ухо, но она не собиралась предаваться сейчас любовным играм. Только теперь она поняла, как много времени потеряно, и это опоздание беспокоило ее почему-то больше всего остального. Серж, однако, и не думал отпускать свою добычу. Со стороны – а Вера в данный момент чувствовала себя не более чем сторонним наблюдателем – он напоминал разыгравшегося щенка, обаятельного, юного и слегка неуклюжего. Их ребячливая возня окончилась тем, что Серж мягко повалил ее на диван, прильнул губами к шее. Лежать было ужасно неудобно – что-то твердое и колючее вдавилось в спину. Не обращая внимание на Сержа, она с трудом вытащила из-под поясницы предмет, оказавшийся книгой в твердом переплете, с золоченой надписью «Фридрих Ницше. Веселая наука». Вообще книги заполняли всю комнату, лежали в шкафах, на полу стопками, валялись около дивана и на самом диване. Следя за действиями Веры, Серж чуть-чуть ослабил свою хватку и прокомментировал: – Этот Игнатьич настоящий книжный червь. Я тут от скуки посмотрел, что он читает. По-моему, глотает все подряд – от футурологии до психологии. А то, что его особенно интересует, закладывает листочками и подчеркивает карандашом. Вот, полюбуйся. Тут Серж проявил необычайную ловкость. Не отпуская жертву, он изогнулся и достал из-под дивана какой-то журнал. Пока он цитировал подчеркнутые Игнатьичем фразы, Вера прочла на обороте название журнала – «Наш современник». – «Искусство власти заключается в умении виртуозно пользоваться результатами естественного течения событий, лишь иногда, в важнейшие моменты придавая им необходимое направление почти неощутимыми, но точными и выверенными воздействиями». А знаешь, кому эти мысли принадлежат? Не поверишь – лидеру коммунистов, господину Зюганову. Или вот еще, похлеще, у Ницше, – Серж уже листал злосчастный томик: – «Мыслитель, у которого лежит на совести будущее Европы, при всех планах, которые он составляет себе относительно будущего, будет считаться с евреями, – и с русскими, как с наиболее верными и вероятными факторами в великой борьбе и игре сил». А для тебя подойдут вот эти слова философа: «Болезненное состояние само есть вид злобы. Против него есть у больного только одно великое целебное средство, – я называю его русским фатализмом, тем фатализмом, без возмущения, с каким русский солдат, когда ему слишком тяжел военный поход, ложится наконец в снег». Так покорись же судьбе! – ернически воскликнул Серж и набросился на нее с поцелуями. Томик Ницше полетел в угол комнаты. Вера, утомившись чувствовать себя диванной подушкой, перестала беспокоиться об опоздании. В ней вновь неожиданно разгоралось желание. После, уже когда они расслабленно лежали на диване, Серж повернулся к ней, задумчиво взглянул ей в лицо и, вороша волосы, вдруг спросил: – Скажи, сколько мужчин у тебя было? Этот вопрос настолько удивил Веру, что она не сразу нашлась с ответом. – Один, – вышло хрипло, как будто она подавилась, – а если считать еще тебя, то два. – Двое. Твой муж и я? 72 – Да. – Я не верю тебе. Ты такая... – Какая? – она замерла, вытянувшись от любопытства. Что может сказать о ней этот мальчишка, что он может знать о ней? – Ну, какая? – Ты так волнуешь меня, возбуждаешь, как никакая другая женщина. – И что? – И вот... Мой опыт подсказывает, что такой темперамент не может удовлетвориться одним мужчиной. Да, конечно, он ничего не может о ней знать. Мальчишка! – Плохо ты знаешь женщин, – она села на диване и взглянула на него искоса, насмешливо и немного снисходительно. – Твой опыт никуда не годится. Женщина всегда хочет любить одного. Одного мужчину. И если уж она падает в объятия другого, то в этом виновата не она, а тот, кто ее бросает. – При чем тут «виновата»? – фыркнул Серж. – Чувство вины в сексе вообще неуместно. Я просто хотел сказать, что если ты действительно все это время была зациклена на своем муже, то много потеряла! В бар они вернулись так же – на такси. И проникли в него тем же путем – через черный ход. В подсобном помещении Вера переоделась и в своем привычном виде отправилась в институт на машине Сержа. Прощаясь, договорились, что часа через два она позвонит ему на сотовый и они решат, где встретиться вечером. Сергей Петрович нервничал. Рабочий день подходил к концу, а Веры все не было. Он предусмотрительно забрал в канцелярии ее командировочное удостоверение и деньги, необходимые для поездки. Но прошли все мыслимые сроки, Вера опаздывала, и Сергей Петрович терялся в крайне неприятных догадках. Он очень жалел, что вчера на какое-то время упустил Веру из виду и она вышла из-под его опеки и контроля. Психические расстройства, которые он у нее наблюдал в последние дни, не показались ему слишком тяжелыми. Она несомненно контролировала свои поступки. В то же время он видел, что Вера не вполне откровенна с ним. Кроме того, вчерашний вечер показал нарастающую непредсказуемость ее действий, что особенно настораживало Сергея Петровича. Кто знает, что она могла совершить сегодня? Профессора волновало, не скрываются ли за истероподобными расстройствами более глубокие, скрытые пока от глаз нарушения психики, которые в любой момент могут разразиться тяжелым психозом. Он надеялся, что все нарушения, о которых знал он и сама Вера, не будут углубляться. Перемена обстановки, удаление от психотравмирующей ситуации может благотворно повлиять на Верино душевное состояние. Ее новые способности, способности предвидения будущего, которые открылись у нее, должны были сохраниться в чистом, не замутненном психозом виде. Настроение Сергея Петровича сегодня было еще испорчено и разговором с медсестрой Ольгой Ким. Еще утром он пригласил ее к себе в кабинет и потребовал объяснений. Причем ясно дал понять Ольге, что дорожит своими врачами и ординаторами в большей степени, чем медсестрами, дорожит ими как специалистами, а следовательно, их душевным и семейным благополучием. Он не будет держать у себя в отделении медсестер, которые нарушают медицинскую этику и разрушают микроклимат. С сегодняшнего дня он объявил Ольгу уволенной из «Панацеи». В клиническом отделении, здесь в больнице, он пока ее оставляет, но до первого проступка, только потому, что по закону не имеет права ее уволить вот так вот, сразу. Завершая беседу, он потребовал, чтобы Ольга составила отчет о лекарствах, которые она потратила на лечение Игоря. По его расчетам, часть препаратов, особенно дорогостоящий комплекс витаминов и антидепрессантов, были выданы в избыточном количестве из арсенала «Панацеи» и излишки их должны остаться у Игоря. Эти лекарства он потребовал вернуть сегодня же и немедленно, для чего и отправил ее к Игорю домой. 73 Ольга вернулась к обеду расстроенная и заплаканная. Отдала остатки антидепрессанта, а о поливитаминах не смогла ничего толком объяснить. Поливитамины она не нашла. Куда они пропали, выяснить не смогла. Эта влюбчивая дурочка несла какую-то чушь, и вразумительного ответа он от нее так и не добился. И, наконец, только что у Сергея Петровича состоялся очень важный телефонный разговор, из которого следовало, что все тягостные и неприятные события последних дней могут быть сглажены и разрешены с помощью одного человека – Веры. Ее командировка могла оправдать все потери, которые понес Сергей Петрович за последние дни. Вера появилась в кабинете неожиданно. Как всегда постучала, деликатно спросив, можно ли войти. Окинув ее профессиональным взглядом, Сергей Петрович мгновенно оценил ее состояние и почувствовал неимоверное облегчение. Никаких признаков волнения и суетливости, буднична и спокойна, как всегда. Ну, разве что глаза отводит в сторону в предчувствии нагоняя. Сергей Петрович напустил на себя строгость и нарочитое недовольство. – Вера Михайловна, это никуда не годится, ни в какие ворота не лезет! Хорошо, что отъезд завтра, а если бы сегодня? Вы представляете, в какое неудобное положение вы бы меня поставили? Чем вы можете объяснить ваше отсутствие? Вас не было целый рабочий день! Я могу понять смятение вашей души в связи с вашими семейными неурядицами, но не до такой же степени, чтобы забыть о своих обязанностях. От другого сотрудника я потребовал бы письменного объяснения, но, учитывая наши с вами отношения, – Сергей Петрович выдержал многозначительную паузу, – я хочу все же услышать, что задержало вас. Вера понимала, что искренней и естественной она сможет выглядеть, только если будет говорить правду. А вернее, полуправду. Но ничего не выдумывая и не приукрашивая. Она рассказала, как вчера кутила с молодежью, как утром Серж отвез ее домой, а квартиру обокрали, а потом они поехали к Агнессе за одеждой и там узнали, что у нее был обыск и что Веру подозревают в торговле наркотиками... Неподдельное удивление, с которым слушал ее Косицын, ясно показывало, что он не в курсе всех этих событий и уж во всяком случае не имеет к ним никакого отношения. – Я пока не стала сообщать в милицию, потому что боялась, что могут задержать надолго, и я всюду опоздаю. Я и так, конечно, опоздала... – В милицию заявить все же надо, – как-то машинально отвечал Сергей Петрович, думая при этом о чем-то своем. – Да, в милицию сообщить надо, и это может сделать Игорь. Позвони ему... Вряд ли, конечно, эта кража будет раскрыта, но у меня есть знакомые в милиции, я попрошу их помочь. Что, ты говоришь, украли? – Все, Сергей Петрович, все! В том числе и все мои материалы по диссертации... Это сообщение Сергей Петрович, к удивлению Веры, воспринял совершенно спокойно. – Материалы восстановим, – произнес он. – Главное, что ты сама жива и здорова. Кстати, как ты себя чувствуешь, твои пароксизмы продолжаются или прошли? – в его голосе Вере почудилась вкрадчивость, свойственная психиатрам, когда они пытаются выведать у пациента что-нибудь, на их взгляд, особенно опасное для самого же пациента. – Ну... бывают иногда, но очень быстро проходят. Я к этому уже привыкла. – Хорошо... Надеюсь, эта неприятность с ограблением квартиры не помешает тебе поехать в командировку? – в голосе Косицына слышалось напряжение, для него этот вопрос явно был очень важным. – Конечно, я поеду, Сергей Петрович. Ведь все уже давно решено, даже странно, что вы об этом спрашиваете. – Ну вот и прекрасно! Значит, так: вот твое командировочное удостоверение, документы, деньги. Отъезд завтра в десять часов от института Склифосовского. Помимо наших командировочных, Министерство внутренних дел заплатит гонорары... Твоя задача довольно проста. В пансионате в Подмосковье Министерство внутренних дел проводит семинар для военных, медиков и других специалистов по теме «Военно-медицинские 74 аспекты экстремальных ситуаций». Тебе нужно будет сделать пару докладов об актуальных вопросах психофармакотерапии экстремальных состояний и поучаствовать в двух-трех консилиумах в близлежащем военном госпитале. Вот и все. С лекциями ты справишься, а будут или нет консультации, я точно не знаю. В любом случае командировка для тебя обернется неплохим отдыхом. А сейчас нам надо решить самый простой вопрос: где ты сегодня переночуешь? Можешь поехать ко мне, если с Игорем вы еще не помирились. Но этот вариант не устраивал Веру. Во-первых, вечером у нее намечалась встреча с Игнатьичем. А во-вторых, ее вовсе не радовала перспектива провести вечер в обществе Инны Юрьевны – жены Сергея Петровича. Эта дама в каждом случайном госте видела потенциального зрителя для своего собственного шоу: наскоро напоив жертву чаем, она принималась самозабвенно демонстрировать последние сногсшибательные покупки. И чем скромнее в смысле достатка был гость – тем больше дамских туалетов, бытовой техники, элитной мебели, последних наворотов евроремонта приходилось ему лицезреть. Инна Юрьевна наслаждалась своим превосходством, не обращая внимания на слабое сопротивление измученного гостя. Поэтому Вера твердо ответила Сергею Петровичу, что ей было бы удобно остаться здесь, в отделении. Сергей Петрович легко согласился с решением Веры: он мог, таким образом, в любой момент позвонить ей, узнать, как она себя чувствует, а самое главное, он сможет увидеть ее завтра утром перед отъездом. Итак, с предстоящей командировки была снята печать таинственности. Это оказался обычный семинар, на котором нужно было выступить с докладами. Вера сразу потеряла интерес к поездке, но отказываться от нее не собиралась: в конце концов, уехать из города и отдохнуть немного в самом деле необходимо. Она направилась в ординаторскую и в дверях столкнулась с уже одетым Вячеславом. – Шеф весь день тебя искал, был прямо-таки не в себе, – заметил он, глядя на Веру с нескрываемым любопытством. – Где ты пропадала, мы уже все стали волноваться? Видя, что она медлит с ответом, Вячеслав усмехнулся углом рта (мол, правды от тебя все равно не дождешься!) и, натягивая перчатку, добавил уже на ходу: – Там на столе, шеф просил, я оставил лекции о боевых отравляющих веществах и психотропах. Вера кивнула и скрылась в ординаторской. К счастью, там уже не было ни Эммы Ивановны, ни Сони. Можно расслабиться, обо всем забыть и даже поспать. Она закрыла дверь изнутри на второй замок и легла на диван, который служил врачам спальным местом во время ночных дежурств. Было около пяти часов – самый неприятный час, свинцовые ноябрьские сумерки... Улица казалась карандашным рисунком школьника, неряшливо затертым резинкой, но была еще довольно светлой. А в комнате уверенно сгущался полумрак. В мертвой пустоте кабинета Вера вдруг ощутила тоскливую беспомощность. Ей уже не хотелось бежать от неведомых преследователей, скрываться от опасности, которая ей угрожает, разбираться в том, что с ней происходит. Хотелось только, чтобы все скорее кончилось. Чтобы все кончилось как-нибудь быстро и... безболезненно. Все равно как... Ведь что бы с ней ни случилось – это никого, по большому счету, не интересует, она совсем одна. Даже если она умрет, это никому не причинит особой боли, думала Вера, растравляя себя. Ведь это только так считается, что смерть другого человека болезненна для нас сама по себе, что мы жалеем его, умершего. На самом деле ужаснее всего то, что человек, который присутствовал в нашей жизни, грубо вырван из нее смертью и после него осталась безобразная прореха, зияющая черная дыра. А у Веры нет никого, для кого бы ее смерть стала такой черной дырой. Игорь? О, уж он-то быстро утешится! Мама?.. Для нее это было бы ужасным горем, но у нее своя устоявшаяся жизнь, в которой с Вериным исчезновением ничего бы не изменилось. Нет, лучше не думать ни о чем. Она закрыла глаза и, пожалуй, действительно могла бы заснуть, но вдруг в дверь постучали. Она вскочила с бьющимся сердцем. Кто бы это мог 75 быть? Рабочий день уже закончился. Скорее всего, конечно, кто-нибудь из медсестер, но, может быть, и нет, – сегодня такой день, что возможны любые сюрпризы. Вера распахнула дверь и от неожиданности даже слегка попятилась: на пороге стояла Оля. Лицо ее было заплакано, щеки пошли пятнами, глаза красные, веки припухшие. Оля сделала несколько нетвердых шагов и нерешительно остановилась посреди кабинета. Она не знала, как начать разговор. Вера отлично видела это, но не собиралась ей помогать. – Я заметила, как вы зашли в кабинет, и... хотела с вами поговорить. Можно? Вера кивнула и села на диван, чтобы чувствовать себя уверенно. Оля тоже присела на краешек стула напротив. Прошло чуть больше суток с момента последней их встречи, а Вере казалось, что это было давным-давно. У нее не было, как вчера, обиды, раздражения, ненависти к девушке. То, что она испытывала сейчас к Оле, можно было бы сравнить со снисходительной жалостью умудренной жизненным опытом старшей сестры к младшей. Но Оля не знала этого. Она по-прежнему боялась Веры. – Я не беременна, – опустив глаза, очень тихо сказала Оля. – Это Лидия Ивановна придумала. Она меня уговорила, и я согласилась, что она будет звонить вам. Я... сожалею об этом. Вера молча слушала. Осмелев, Оля подняла на Веру глаза и произнесла: – Я люблю Игоря, как и вы, но он любит и меня, и вас тоже. Когда мы с ним вместе, он даже иногда называет меня вашим именем. Часто говорит о вас, хотя, наверное, догадывается, что мне неприятно. А сегодня мы... – голос у Олечки задрожал и прервался, – сегодня мы впервые поссорились, и вы, наверное, в этом виноваты. Вы рассказали все Сергею Петровичу. И он выгнал меня из «Панацеи», потребовал, чтобы я вернула все препараты, которые вы выдали мне для лечения Игоря, и отчиталась о каждой таблетке, как будто я их ворую. Он заставил меня поехать к Игорю и привезти назад оставшиеся лекарства. Я не нашла одной коробки с дорогостоящими витаминами. Последний раз я видела ее в мастерской на полке, а после вашего ухода в тот день коробка исчезла... А когда я искала эти лекарства в мастерской и сказала Игорю, что меня уволили с работы, он закричал, что все женщины одинаковы – у них на первом месте работа, а не мужчина. И обозвал дурой! Тут Олечка зарыдала в голос, кусая губы и размазывая слезы по щекам. – И ты хочешь, чтобы я тебя с ним помирила? Забавно... Жена мирит своего мужа с любовницей, – Вера не смогла удержаться от иронии, хотя с удивлением отметила, что, пожалуй, не испытывает никакого злорадства по поводу ссоры Оли и Игоря. Она даже не против их примирения... А впрочем, ей все равно. Однако Оля не уловила иронии в ее голосе и с надеждой посмотрела на Веру. – Вера Михайловна, может быть, вы забрали эти витамины? Помогите мне их вернуть. Если я их отдам Сергею Петровичу, может быть, он перестанет на меня сердиться. Оставит в отделении, в «Панацее»... – Я выбросила эту коробку, – отрезала Вера и поднялась с дивана, давая понять, что тема закрыта. Она подошла к столу, щелкнула кнопкой настольной лампы. В кабинете сразу стало уютнее. – Что же мне теперь делать?! – всхлипывала Оля. – Ничего. Сергей Петрович уже успокоился, я с ним только что говорила. Он не злопамятен. В «Панацее» работать не будешь, ну а из отделения тебя не выгонят. – А как же Игорь?.. – Игорь? Игорь, как и все мужчины, слаб. Он ищет в женщине не столько нежность и глубокое чувство, сколько понимание и поддержку, а ты, Олечка, сама существо слабое. Тебе надо учиться быть сильной – или выбирать других мужчин... Я тебя ни в чем не виню, – продолжала Вера, – твое появление в его и моей жизни вполне закономерно, потому что я – твоя полная противоположность. Таким, как Игорь, нужен баланс «сила – слабость», а мы его, как правило, не выдерживаем. Во мне слишком много силы и мало слабости, в которой тоже так нуждаются мужчины... 76 Оля уже давно подняла голову и с удивлением смотрела на Веру. Слезы подсыхали на ее воспаленных щеках. – Нужно дать Игорю возможность самому принять решение. Кстати, в твоих интересах не вешаться на него – если ты будешь на него давить, его выбор будет наверняка не в твою пользу... Я вот, например, завтра уезжаю в командировку почти на две недели и не собираюсь видеться с ним перед отъездом. Оля открыла рот, готовясь что-то ответить, но тут дверь распахнулась и в кабинет шагнул не кто иной как Сергей Петрович. Его обе женщины ожидали увидеть сейчас меньше всего. Олечка быстро взглянула на Веру и выпорхнула из ординаторской, как вспугнутая птичка. – Нам нужно поговорить, – невозмутимо закрывая за ней дверь, сказал Сергей Петрович. Лицо его было серьезным и не предвещало ничего хорошего. – Я только что переговорил с Агнессой и Сергеем Анатольевичем, а также с Игорем, – Косицын сделал вескую паузу. Молчала и Вера, не зная, что последует за таким вступлением. – По телефону переговорил, – продолжал Сергей Петрович. – Агнесса была крайне удивлена. Никакого обыска у нее не было, а Сергей Анатольевич ничего не знает о твоей квартирной краже. Он сказал, что не поднимался с тобой в квартиру. – А Игорь? – деревянным голосом спросила Вера. – Игорь только что вернулся оттуда. Ездил за своими вещами. Извини, но он пожаловался на тебя. Сказал, что запустила дом, беспорядок, все вещи разбросаны... Он полагает, что ты таким образом мстишь ему за измену. В мастерской разбила окно, а в квартире учинила погром. Так сказать, вымещаешь свои чувства предметно. И вообще, он считает, что ты ведешь себя неадекватно, мягко говоря. У Веры потемнело в глазах, горло сжало как удавкой. Выходит, все трое – Агнесса, Серж и Игорь – уличали ее во лжи. Квартирной кражи не было, обыска у Агнессы не было, и за ней никто не следил! Нарочно они, что ли, выставляют ее сумасшедшей? – А если они лгут? – она и сама слышала, как жалко и неубедительно звучит ее голос. – Лгут? Все трое? – насмешливо поднял бровь Сергей Петрович. – Зачем им это нужно? – У каждого может быть своя причина, – Вера, волнуясь, рвала на мелкие кусочки какой-то бланк, лежавший на столе, пока не заметила, что Косицын смотрит на ее руки. – Сергей Анатольевич, например, боится быть причастным к какой-нибудь истории, связанной с милицией. Он со мной поднимался в квартиру и видел, что квартира пуста. И сам же меня просил не втягивать его в эту историю. Поэтому он и солгал вам... Агнессе могли пригрозить, чтобы она никому не говорила о том, что у нее был обыск. А Игорь... Он мог просто отомстить мне в такой форме за то, что вам стало все известно про Олю. Вы ведь ее уволили из «Панацеи»... – Что ж, вполне логично и психологически понятно, – согласился с Вериными доводами Сергей Петрович, но ласковая вкрадчивость его голоса ясно давала понять, что он внутренне с ней не согласен. Принимает за сумасшедшую, испугалась Вера. – Давайте снова позвоним Игорю и выясним, когда он был в квартире! Я оттуда уехала, наверное, часов в одиннадцать, в двенадцатом часу... Косицын лишь пожал плечами и с тяжелым вздохом уселся на диванчик. Вера бросилась к телефону. – Пожарная часть! Лейтенант Сидоров слушает, – раздалось в трубке. Вера узнала Сашу Ножкина. – Это Вера. Саш, брось разыгрывать, мне срочно нужен Игорь. – Опоздала, Верунчик, уже улетел! Рад тебя слышать. Я торчу в Москве второй день, а у вас тут что-то, – Саша на секунду замялся, – не ладится, что ли. Игорь вчера вернулся от тебя. Ворчал, в квартире бардак, ничего нельзя найти. Ты у нас, Верунчик, совсем забросила хозяйство. Где пропадаешь-то? – А сегодня, сегодня он ездил домой? 77 – Ну да! Я же говорю, искал какое-то лекарство, забрал подрамники и кисти... Куда сейчас поехал – не знаю, не докладывал. Взбудораженный какой-то, я ж тебе говорю. Вере хотелось встретиться с Сашей и поговорить с ним, но при Сергее Петровиче она не рискнула продолжать этот разговор и повесила трубку. Косицын понял: Вера удостоверилась в том, что Игорь посещал ее квартиру и никакого исчезновения вещей там не обнаружил. Он молчал и испытующе смотрел на нее. – Ничего не понимаю, – наконец устало сказала она, не поднимая глаз. – Я замечала – последние дни за мной кто-то следит. Один человек мне подбросил записку, в которой предупредил об опасности. А в квартире что-то искали в мое отсутствие. И, наконец, эта кража и возвращение вещей на место... Я не знаю, как это объяснить. Но вполне логично, что вам мое поведение кажется ненормальным. О смерти соседки Валерии Васильевны и подозрении, что эта смерть каким-то образом связана с загадочной квартирной кражей, она не стала рассказывать Сергею Петровичу, побоявшись, что такое дополнение еще больше все усложнит. Сергей Петрович некоторое время сидел неподвижно, глядя в угол, вытянув губы трубочкой и барабаня пальцами по подлокотнику. Наконец он сказал: – При таком положении дел, пожалуй, я бы воздержался от завтрашней поездки. Может быть, тебе действительно не стоит ехать, а отдохнешь, во всем разберешься... – Нет уж! – поспешно прервала его Вера. – Я в состоянии прочитать несколько лекций. А отдохнуть я и там смогу. Мне даже будет полезно сменить обстановку. – Ну что ж, поезжай... Так ты не передумала, останешься ночевать здесь? – Да, мне здесь спокойнее... Сергей Петрович попрощался и ушел. Боже мой, завтра утром он закроет меня в одно из отделений нашей же больницы, как Эдика, в панике подумала Вера. Чтобы спастись, нужно действовать вопреки ожиданиям окружающих и прежде всего вопреки ожиданиям Сергея Петровича. Она пообещала ему остаться переночевать здесь, но на самом деле нужно бежать отсюда как можно скорее! Вера вновь позвонила в мастерскую. Саша Ножкин взял трубку и возмущенно начал ее отчитывать: – Только я тебе хотел сказать самое интересное – ты бросаешь трубку! Я сегодня решил пригласить вас с Игорем в «Петрович»... Нет, сегодня там презентации у меня никакой нет, а просто хотел посидеть с вами, так сказать, в интимном семейном кругу. Сегодня намечается одна акция – выступление молодого дарования. Но Игорь куда-то сбежал, а ты бросаешь трубку! – Ему некогда. Он мне изменяет! – без обиняков объяснила Вера. – Брось, Верунчик, ты у него единственная! – Я хочу поговорить с тобой, Саш... Мне нужен твой совет. – Так давай, приезжай к «Петровичу», – обрадовался Ножкин. – Столик заказан на семь часов, может, еще успею и Игоря заманить. Приезжай, я буду ждать... Веселый нрав Саши, его жизнелюбие – это то, что Вере сейчас было необходимо, как глоток свежего воздуха. И кто знает, может быть, он ей действительно чем-то поможет? Выждав еще с полчаса и удостоверившись, что Сергей Петрович покинул отделение, Вера засобиралась. Бросила в пакет «Братьев Карамазовых» и тетрадку с лекциями, взяла сумку с паспортом, документами и командировочными и, выходя из ординаторской, взглянула в зеркало, висящее у дверей. Увидела свое привычное, знакомое лицо в полумраке. На висках дымчато золотились тонкие завитки, освещенные настольной лампой. Под глазами залегли тени. Неожиданно она улыбнулась себе и подумала, что лицо как будто знает про нее что-то, чего не знает она. Чем дальше Вера отходила от институтских корпусов, тем свободнее ей дышалось. Денег на такси она пожалела и добиралась на Мясницкую, к «Петровичу», на метро. В толпе и толчее чувствовала себя спокойно, а в вагоне электропоезда на какое-то время ей удалось забыться и даже задремать. 78 Дорогу к «Петровичу» она знала. Еще свежо было осеннее воспоминание о розыгрыше Ножкина, в результате которого им с Игорем удалось попасть на выставку-презентацию его корабликов. Сашина флотилия была чередой деревянных раскрашенных кораблей, отделанных металлом, которые плавали в съедобных морях. Моря располагались на блюдах. Красное представляло собой блюдо красной икры, черное было сотворено из черной икры, белое – из кубиков льда, и так далее. Вере тогда не удалось в полной мере насладиться веселой компанией и пиршеством из-за институтских дел. Посидев там несколько минут, она вернулась в клинику. Что теперь ее ожидало в «Петровиче»? Какой сюрприз приготовил Саша? Какой-то семейный ужин... Неужели он хочет их помирить? Небольшая вывеска у входа в полуподвальное помещение, на которой было написано «Клуб «Петрович» и изображен профиль самого Петровича, извещала о том, что она прибыла по адресу. Однако попасть в «Петрович» оказалось не так уж легко. Дверь была заперта. После того, как Вера позвонила, дверь открылась, и охранник осведомился, заказывала ли она столик. Пришлось объяснить, что столик заказывал ее друг Саша Ножкин, на троих. Назвала свое имя. Охранник заглянул в какой-то список и пропустил ее. – Ваш столик у фонтана, – заметил он. Вера разделась в маленькой комнатке-гардеробе и пошла по узкому коридору. У входа в зал она остановилась. За круглыми столиками на венских стульях, выкрашенных в разные яркие цвета, сидели люди. Зал был полон. Все ели, пили, разговаривали, здесь шла какая-то своя клубная жизнь. Некоторые вставали, бродили по залу, подходили к другим столикам. Вера заметила стойку бара и сцену, которая пока была пустой. Стены украшали фотографии советских времен – лица Гагарина, Терешковой, дети в пионерских галстуках. «Мило», – подумала Вера. Ее замешательство заметила одна из официанток и подошла к ней. Она была одета, как школьница – в коротенькую темную юбочку и белую блузку, а волосы заплетены в косички. Бейджик на блузке указывал, что ее зовут Лена. Узнав, что Вера – гостья Саши Ножкина, Лена отвела ее к «фонтану» – причудливой металлической фигуре, лишь отдаленно напоминающей фонтан и являющейся скорее его символом. Саши за столиком не оказалось, и мрачное настроение мгновенно вернулось к Вере. Полная смутных подозрений, она дождалась, пока Лена явилась откуда-то с запиской и пачкой открыток размером с журнал. Все это она передала Вере. В том, что это были открытки Саши Ножкина, сомневаться не приходилось. На обложке в лубочном стиле были изображены две полновесные женщины, обложенные фруктами. Позади женщин плавал лебедь. Написано: «Женщины. Александр Ножкин». Вера развернула записку и прочла следующее: «Верунчик, мне представился благодатный случай помирить вас с Игорем. Если ты придешь первая, то тебе передадут эту записку и мои открытки, которые только что вышли из издательства. Если придет Игорь, то ему передадут другую записку и эти же открытки. Если ты пришла первая и читаешь мое письмо, знай – я уже еду в поезде в родной Воронеж и мечтаю о том, как вы с Игорем сейчас миритесь, проклинаете и хвалите меня одновременно. Поверь, нет лучшего способа помирить мужчину и женщину, чем заставить их вместе поесть и выпить. Я надеюсь на народную мудрость: «Сытое брюхо к учению глухо». Выпей и забудь про свою науку! Посмотри на Игоря. Вообще, если честно, я ему всегда завидовал. Он все равно без тебя не сможет... Да, а столик я заказал на троих, потому что Игорь может прийти со своей знакомой, но ты не робей и помни, что ты все равно самая лучшая. А вообще, знаешь, что для художника бабы? Это все равно что рыбалка... Самый класс в том, что когда ты рыбу удишь, чтобы бабы голые рядом плавали. И ни ты им не нужен, ни они тебе не нужны. Вот это и есть счастье!» 79 Опять надул, с грустью подумала Вера. Ей сейчас хотелось услышать его смех, почувствовать его поддержку. Чтобы он все одной шуткой поставил на свои места, как лишь он один может. Пока Вера изучала записку, на столе незаметно появились селедка с лучком, графинчик с водкой, винегрет. Это было то, что нужно! Молодец все-таки Ножкин! Вера взяла вилку и принялась уничтожать закуски. На сцену тем временем вышел подросток с виолончелью в руках, а дама в длинном платье уселась за рояль. Из-за гула голосов в зале Вера не расслышала, как было представлено юное дарование публике. Музыкант, выждав минутудругую, пока зал стихнет, громко произнес название пьесы, которую он собирался сыграть: «Валерий Гаврилин. Холеовлия». Сразу после этого послышались звуки виолончели. Эти живые звуки, извлекаемые смычком, погасили шум в зале и заставили Веру замереть с вилкой в руке. Музыка вызвала в ней какой-то внутренний трепет, а внешне она словно окаменела, боясь пропустить каждый звук. Эта музыка ни в коей мере не могла сравниться с той медитативной, плоской синтетической музыкой, к которой она привыкла за последнее время на своих сеансах психотерапии. И она испытывала от этих звуков не просто удовольствие, это было совсем другое, ни на что не похожее ощущение – музыка, которая звучала в ушах, рождала зрительные образы. Глаза Веры были широко открыты, и она ясно видела, что в пространстве, которое простиралось между нею и виолончелистом, двигалась черная фигура. Черный человек танцевал. Фигура, окутанная темным – то ли плащом, то ли тенью, была расплывчатой. Она то появлялась отчетливо и ясно, обтянутая черным, то исчезала в этом темном плаще, как бесформенная масса. Каждый новый звук побуждал существо, выражать себя движением. И эти движения выдавали существопленника! Он как будто находился в огромном пространстве и в то же время ощущал ограниченность, закрытость этого пространства. Откуда-то сбоку падал свет – рассеянный, бледный, лишенный тепла. Танцующее существо боролось с самим собою или с какой-то внешней силой, оно и стремилось проникнуть за пределы невидимой границы, к свету, и боялось его. Оно словно жаждало воссоединиться с этим светом и в то же время бежало от него, как животное, которое боится огня. Эта мучительная двойственность угадывалась в движениях танцующей фигуры, лица которой Вера не могла различить ясно, но улавливала какое-то страдание и смятение. В последний момент фигура угрожающе приблизилась к невидимой преграде, рванулась, словно желая ее разрушить, но, как будто почуяв невозможное, медленно стала отступать во тьму, сливаясь с тенями. Зал разразился рукоплесканиями. Вера очнулась. Неужели все так же чувствовали эту музыку, как она? Она стала озираться, надеясь увидеть на лицах что-нибудь родственное своим переживаниям, но не заметила ничего особенного. Следующие пьесы Глазунова, Рахманинова совершенно не тронули Веру. Она сидела безучастно, под впечатлением «Холеовлии». Когда выступление закончилось, Вера подошла к исполнителю и спросила его, что значит это название – «Холеовлия». Александр, так звали юношу, сказал, что «Холеовлия» – это закодированное название и никто не знает, что оно означает. Ее автор, Валерий Гаврилин, – это русский, советский композитор, наш современник. Известен своим балетом «Анюта» и рядом других произведений. К сожалению, он уже умер... «Валерий Гаврилин», – повторила про себя Вера и решила при случае постараться побольше узнать об этом композиторе и о «Холеовлии». Она чувствовала, что это имя, так же как имя Достоевского, встретилось ей не просто так и что-то означает – что-то важное, чего она не может пока понять. Она по-прежнему была одна за столиком и уже знала, – Игорь не придет. Винегрет был съеден. Вера поднялась и повесила на плечо сумку, как вдруг увидела, что к ее столику через весь зал идет незнакомый мужчина в джинсах, черной водолазке и сером твидовом пиджаке. Только когда он совсем приблизился, Вера с изумлением узнала Игнатьича. 80 Выглядел он вполне прилично, не хуже какого-нибудь маститого писателя или журналиста. – Как это вы меня нашли? – с некоторым опасением поинтересовалась Вера вместо приветствия. – Это несложно, – усаживаясь за столик, заметил Игнатьич. Он был выбрит, и от него пахло приятным одеколоном. – Хорошо выглядите... – Постаралась моя подруга жизни – Мариванна. Да и не мог я сюда к вам попасть в бомжовском виде, – пояснил Игнатьич. – Вообще-то я никому не говорила, куда пойду... Игнатьич вздохнул, потянулся к графину, налил себе рюмку: – Подумаешь, секрет... Я позвонил вашему мужу, но его не застал, а ваш приятель Ножкин подсказал мне, что вы отправились сюда на встречу с мужем. А вы, похоже, забыли мне позвонить? Ну, ничего, ничего... Значит, муж ваш не явился? Тогда давайте поужинаем. Вел себя Игнатьич весьма непринужденно, как будто каждый день ужинает в ресторанах. С аппетитом принялся за водочку, селедочку и винегрет. Официантка, заметив его рвение, подошла и спросила, подавать ли все остальное. – Подавать, подавать, – кивнул Игнатьич, вытаскивая изо рта селедочный хвост. На столе появились чудовищных размеров порции щей, жареного картофеля с мясом, отбивные, грибочки. – Недурно, недурно, – комментировал Игнатьич, опрокидывая очередную стопку и неутомимо работая челюстями. – Вы тоже ешьте, еще неизвестно, когда представится такая возможность... На халяву-то... Вера хотела сказать, что уже сыта, но Игнатьич с таким увлечением поглощал все эти разносолы, что она невольно заразилась его аппетитом, так же как заражаешься зевотой, и съела тарелку щей и огромную телячью отбивную с картошкой. Остановилась она, только когда стало трудно дышать и пришлось откинуться на спинку стула. Думать ни о чем не хотелось, было тепло, вокруг стоял уютный гул голосов, хотелось закрыть глаза... Она вздрогнула и открыла глаза, когда официантка звякнула, убирая тарелки. Игнатьич не смотрел на нее. Он дымил сигаретой и разглядывал зал, в котором еще прибавилось посетителей. Наконец, ткнув окурок в пепельницу, перевел взгляд на Веру и сказал: – Вам интересно знать, почему я занялся вашим делом? Уж конечно, не из одного любопытства. Не такого рода это дело, чтобы совать в него нос... Но у меня есть свои, глубоко личные причины им заниматься. Чтобы вы это поняли, расскажу вам немного о себе... В юности Павел Игнатьевич долго, что называется, «искал себя». После медицинского института, пробовал силы на филологическом факульте в университете. Наконец, остановился на юридическом. Закончил его и вскоре начал работать следователем в прокуратуре. Карьера его складывалась хорошо – дослужился до высокого чина. Был известен тем, что не брал взяток, зато скрупулезно выискивал доказательства, стараясь не допускать несправедливости. Женился еще в студенческие годы, и хотя вскоре выяснилось, что люди они с женой разные, и, пожалуй, лучше им было бы жить раздельно, разбираться в этом было попросту некогда. Тем более что и дома-то Павел почти не бывал, а когда бывал – мысли его, как правило, были заняты очередным преступлением. Но в семье росла дочь. Когда она была совсем крошкой, с ней было легко: если Павел приходил домой не слишком поздно, девочка обнимала его, забиралась на колени, что-то лепетала, делая вид, что «читает» книжки (читать она еще не умела), а он рассеянно поглаживал ее по головке, и обоим этого было достаточно. Потом Юля пошла в школу и каждый вечер упорно дожидалась отца, чтобы рассказать ему о своих успехах. Но, к сожалению, чаще всего он возвращался, когда дочь уже спала. И постепенно эти 81 ежевечерние отчеты о школьных новостях сошли на нет. А потом ситуация каренным образом изменилась: он приходил домой поздно вечером, а девочки еще не было дома. Павел решил поговорить с женой, но она лишь плечами пожала: – А что ты хочешь? Ей уже пятнадцать лет! Они все в этом возрасте допоздна гуляют. Он вошел в комнату дочери и удивился: это было жилище совершенно незнакомого человека. Стены увешаны снимками каких-то рок-групп, над столом – он узнал – Виктор Цой. На полках – детективы, литература по эзотерике, медитации... Рерих, Блаватская... Тем же вечером он решил дождаться Юли и поговорить. Но разговор этот стал попыткой разом перескочить без малого десять лет, которые они прожили, постепенно отдаляясь друг от друга. Павел отчаянно и нетерпеливо желал сломать преграду, понимая, что сам же ее и выстроил, что не прошли даром долгие вечера, когда девочка выходила на лестничную клетку, прислушиваясь к чьим-то шагам в надежде, что это шаги отца. А Юля теперь уже не нуждалась в задушевных беседах с ним, она явно ему мстила своими надменными, уклончивыми ответами. Он горячился, она сохраняла нарочитое спокойствие. В конце концов он вспылил, накричал на нее, порвал портрет Цоя... Юля схватила куртку и выбежала из квартиры. И он ее не остановил. С тех пор она появлялась дома лишь эпизодически. Теперь уже он искал ее и находил – в каких-то подвалах, в чьих-то квартирах, в компаниях грязных юнцов и девиц сомнамбулического вида. Но было поздно – Юля, видимо, давно уже баловалась наркотиками, пользуясь полным невниманием к ней родителей. В девятнадцать лет она умерла от передозировки... Вскоре Павел и его жена как-то естественным образом разошлись, и он с головой ушел в работу. Занимался исключительно делами, связанными с наркотиками. Рядовые наркоторговцы его не интересовали – он буквально рыл землю, докапываясь до главных фигур. Ему мешали – закрывали дела, намекали и прямо приказывали не лезть. Наконец, под благовидным предлогом уволили – сослали на пенсию. Но он уже близко подобрался к верхушке наркобизнеса, хотя и понимал, что обычными, законными методами с этими людьми ничего поделать нельзя. У него был свой план наказания злых сил, уничтоживших его дочь. – У них даже есть своя философия! – горячился Игнатьич. – Философия естественного отбора. Мол, население на планете растет, брезжит демографическая катастрофа, перенаселение земного шара. Наркотики отсеивают слабых, лишних. А сильным помогают заработать! Юлька моя, значит, лишняя... Эти сволочи сначала законодательство изменили – изъяли из кодекса статьи об уголовной ответственности за хранение и употребление наркотиков. А теперь и дальше пошли. Недавно ночью видел одну передачку, где за «круглым столом» политические деятели спорили, как им бороться с наркотизацией страны. Один депутат Госдумы прямо заявил, что нужно легализовать наркотический бизнес, то есть сделать его государственным, чтобы он был монопольным и принадлежал государству, тогда, как мыслил этот политик, наркобандиты, цыгане и милиция прекратят торговать наркотиками, потому что государство их задавит. Чудесно, правда? Тогда дети смогут пойти в ближайший киоск и купить порцию наркоты, как жвачку или пиво. В общем, я продал квартиру в своем городе и купил эту «хрущевку» здесь в Москве. Зиму провожу здесь, а летом уезжаю к себе на родину на Вологодчину. Я подчинил свою жизнь одному – противостоять их целям любыми средствами. У меня есть банк данных – кто, где и каким образом участвует в этом бизнесе. Я решил приблизиться к этим фигурам через их окружение. К ним самим приблизиться очень сложно, а вот через их жен, детей, обслугу, приятелей и сослуживцев – вполне возможно. Сергей Анатольевич – один из них. Я довольно легко с ним сошелся на музыкальной тусовке, специально подстроив так, как будто это случайное знакомство. И стал выжидать случая. Вот он в вашем лице и явился. – Но какая же связь между мною, Сергеем Анатольевичем и наркобизнесом?! Сразу вас хочу предупредить – я никакого отношения к наркотикам не имею. 82 Игнатьич сделал успокаивающий жест: – Меня интересовал его отец. Анатолий Иванович в моем списке – одна из ключевых фигур. А причину вашего сумасшествия, ваших видений, я как будто выяснил. Это не активатор, как вы думали. – Не активатор?! – Вера осеклась, потому что увидела, как в сопровождении официантки через зал направляется к ним Серж. – Подтвердите девушке, что я тот самый третий, которого вы ждете! – довольный своей находчивостью, воскликнул он, оборачиваясь к официантке. Вера промолчала, но Игнатьич утвердительно кивнул головой. – Спасибо Мариванне, рассказала, где вас найти, – продолжал ворковать Серж, усаживаясь на свободный стул. – Вы не рады меня видеть? – удивился он, обращаясь в основном к Вере. – Кстати, а почему вы тут? – Нас пригласил Верин приятель, – сухо сообщил Игнатьич. – Приятель? – не унимался Серж, принимаясь за бутерброд с селедкой. – Вера Михайловна говорила, что у нее один, нет, два знакомых мужчины. А оказывается, есть еще и третий! А может быть, есть еще и четвертый, и пятый и шестой? Обворожительная женщина! – зажмурился Серж. В его голосе звучала злость. – Я тебя сюда не приглашала и вообще не желаю тебя больше видеть, – отрезала Вера. – Ты предатель. – Я? Предатель? Господи, кого же это я предал? И главное, когда успел? – А кто солгал Сергею Петровичу про квартиру и Агнессу? Благодаря тебе Сергей Петрович теперь считает меня сумасшедшей. – Ну... По-моему, он и так считал тебя не совсем нормальной, так что ты ничего не потеряла. Молчу, молчу! – замахал Серж руками в ответ на Верин угрожающий жест. – Просто я не хотел, чтобы мое имя мелькало в милицейских протоколах. Я же тебе уже говорил об этом! Этот старый черт... я хочу сказать, Сергей Петрович – опытнейший врач. Я не думаю, что моя невинная ложь столь существенно повлияет на его врачебное заключение! – Ты мне мешаешь! Убирайся отсюда немедленно. – Ах, мешаю... Значит, ты предпочитаешь соблазнять Игнатьича без свидетелей? Вера готова была уже вцепиться в эту насмешливую рожу, как разъяренная кошка, но Игнатьич, видя ее раздувающиеся ноздри, пылающие щеки и глаза, из которых сыпались искры, вмешался в разговор. – Послушай, Сергей, тебе лучше уйти, – примирительно сказал он. – Нам нужно с Верой переговорить. – Никуда я не пойду, – совсем как капризный мальчишка, заявил Серж и даже вцепился пальцами в край стола. Игнатьич вздохнул, не торопясь поднялся, обошел стул Сержа и мертвой хваткой взял его за локти. Потом рывком поднял и вывел из зала. Со стороны могло показаться, что рядом, почти в обнимку, идут два добрых товарища. «Как глупо! Может, мне тоже уйти?» – но пока Вера раздумывала, Игнатьич вернулся и опять как ни в чем не бывало мирно уселся за столик. – Самолюбив и спесив по молодости лет, – счел нужным пояснить Игнатьич. – Привык, что ему ни в чем не отказывают. С возрастом это пройдет. Но вас он, боюсь, просто так не оставит. Зацепили вы его, зацепили крепко... Вера смутилась: – Я и не думала. Ерунда какая-то... – Нехорошо получилось. Ссориться с Сережей в мои планы не входило. Есть какая-то связь между Сергеем Петровичем, отцом Сержа и всем тем, что происходит с вами. – Да что же все-таки со мной происходит?! Игнатьич наклонился над столом, чтобы его могла слышать только Вера: 83 – Версия с активатором мне с самого начала показалась сомнительной, но на всякий случай я созвонился с вашей рязанской подругой и по тем адресам, которые она мне дала, проверил «Сигму». Она распространяет нейтрализаторы и активаторы методом сетевого маркетинга, и довольно успешно. Пока ни одного случая психических расстройств под влиянием этого прибора не зарегистрировано. Поэтому я стал отрабатывать другую версию – отравление. Первое, что пришло вам в голову после ваших первых пароксизмов, – интоксикационный психоз, то есть психоз, вызванный отравлением. Я обратил внимание на вашу тревогу по поводу психоза у вашего коллеги Эдика. Вы заметили, что он накануне принимал какие-то ноотропы и витамины. Одновременно ваш муж лечился от алкоголизма, и у него в этот период изменилась манера живописи. Он, как и Эдик, принимал какие-то витамины, коробку которых вы случайно захватили с собой, убегая из его мастерской. Логично предположить, что это же вещество каким-то образом употребляли и вы. Но лекарств вы не принимали. Дома почти не бываете, питаетесь нерегулярно, так что с пищей вам его вряд ли подсунули. Вы говорили, что в последнее время часто по утрам встречались с Сергеем Петровичем. Обсуждали вашу диссертацию за чашкой чая... Эту чашку вы, как правило, вежливо выпивали. Так что, скорее всего, именно так галлюциноген попадал в ваш организм. В случае же с вашим мужем прием этого лекарства контролировала медсестра. Вероятно, и Эдик получил это вещество под видом ноотропа от вашего шефа. Он мог соблазнить Эдика психостимулирующим эффектом нового препарата. Итак: Игорь, Эдик и вы – вот три человека, лечение которых вполне мог контролировать Сергей Петрович, потому что вы были рядом и он хорошо знал вас до эксперимента, мог сравнивать... Эдик – человек аккуратный, математик, принимает лекарства в той дозировке, которую ему рекомендует врач. Тут можно быть уверенным, что если ему говорили принимать по одному порошку в день, то больше он не примет. Вашу дозировку можно было контролировать во время чаепития, а Игорю препарат в нужной дозировке давала медсестра. Все это лишь предположения, но... – Но зачем все это?! – не выдержала Вера. – Научные эксперименты таким образом не проводятся! – О-о... – многозначительно протянул Игнатьич. – Помните, я вам рассказывал про подопытную кошку? А вы говорите, не проводятся... Разве вы согласились бы стать добровольцем в таком испытании? А Игорь? А Эдик? Ну вот, поэтому-то вас и использовали вслепую. Вероятно, сам по себе эксперимент с этими лекарствами опасен. Опасны и малоизучены его последствия. У подопытного может развиться психоз, как у Эдика. У Игоря прошло все гладко – вероятно, он неаккуратно принимал препарат. А у вас эти расстройства на грани, и они интересны, перспективны для тех, кто этим интересуется. За вами стали наблюдать, и тут вы унесли порошки, которые оставались у Игоря в коробке с витаминами. У вас в квартире делают обыск с целью найти эти порошки, но не находят. Коробку с витаминами вы вместе с другими вещами забываете у соседки. А любопытная соседка начинает самодеятельно принимать их и умирает от передозировки. Ну как, логично? Вера промычала что-то невнятное – слишком уж неожиданными оказались для нее выводы Игнатьича. – Я искал коробку от этих порошков у вас на лестничной клетке. Вспомните, вы с Сержем уходили от туда и забрали в квартире у погибшей свои вещи – книги, платок, коробку... Коробка была не нужна, и вы ее бросили где-то у мусоропровода. Но в подъезде я ее не нашел – видимо, ее выбросила уборщица. В квартире у Валерии Васильевны уже работала милиция. Мне пришлось облазить три мусорных контейнера. И, кстати, ко мне действительно подходили два мента. Разговор у нас не получился, один меня ударил, но так как я был к этому готов, удар был не очень болезненным, – тут Игнатьич достал из 84 кармана джинсов и положил на стол перед Верой аккуратно разглаженную картонку изпод «поливитаминов». – Она? – Она, – удивилась Вера. – В этой коробке я нашел только один пакетик. Остальные, скорее всего, выпила Валерия Васильевна и погибла. – А где же этот оставшийся пакетик? – Я отдал порошок на экспертизу в одну биохимическую лабораторию. Там посетовали, что вещества очень мало, но обещали дать мне заключение не позже чем завтра. Предварительное исследование показало, что это не витамины. – Не витамины? – Нет. Что-то другое. А что именно – покажут результаты дальнейшего химического анализа. Пока я ничего не могу сказать. Страх сойти с ума опять охватил Веру. Вспомнились слова Пушкина: «Не дай мне Бог сойти с ума; нет, легче посох и сума». – Вам ни в коем случае нельзя показывать, что вы догадываетесь о причинах своих состояний. Они будут постоянно наблюдать за вами. Скорее всего, и эта командировка нужна им для того, чтобы поместить вас в условия, удобные для наблюдения. – А если я откажусь и не поеду завтра? – Если вы откажетесь, то вас завтра упрячут в психушку и будут делать то же самое под видом лечения вашего сумасшествия. – Что же мне делать? – Набраться терпения и выжидать. – Чего выжидать?! – Имея эту информацию, вы уже не будете чувствовать себя пешкой в руках игроков, и это немаловажно. Вы будете знать, что с вами делают. И, возможно, сумеете контролировать события. Только помните, что от вашего решения будут зависеть миллионы слабых. Миллионы! – пророческим тоном повторил Игнатьич. «Достоевщина какая-то», – подумалось Вере. Уж если Сергей Петрович тайно проводит эксперимент над нею, Игорем и Эдиком, то вряд ли им движет честолюбие ученого, скорее это банальная алчность. За время сотрудничества с Сергеем Петровичем она научилась воспринимать расчетливость и корыстолюбие шефа не как порок, а как достоинство, которое помогало ему и, как следствие, ей самой в научных и практических делах. Порой она даже завидовала тому, как он может извлекать из каждой ситуации, из каждого человека прямую выгоду для себя: будь то деньги, связи, протекция или мелкая услуга – не важно. Наверное, какаянибудь западная фирма посулила ему огромные барыши за этот эксперимент, решила Вера. Вспомнилась весенняя международная конференция. На эту конференцию приехали многие видные ученые, психиатры и фармакологи из европейских стран. В кулуарах какой-то иностранный гость, Вера даже не могла припомнить, какую фирму и страну он представлял, на ломаном русском языке распинался, какой благодатной почвой для этой фирмы стал российский рынок. «Россия – прекрасный полигон для изучения новых лекарств. Реклама нового психотропа обходится довольно дешево, – откровенничал он. – Препарат легко расходится. Врачи за скромные гонорары охотно обобщают результаты клинических испытаний. Все идет прекрасно!» – подытожил иностранный специалист. Фирма даже не рассчитывали на такой успех. Он проговорился, назвав Россию испытательным полигоном. Цинизм иностранца возмутил Веру, но в то же время она испытала стыд, потому что почувствовала себя соучастницей. Ведь она тоже за неплохие деньги участвовала в публикациях, где те или иные новые лекарства представлялись как высокоэффективные средства с новыми возможностями. На самом деле они во многом уступали старым, традиционным и проверенным временем, но рядовые врачи, а вслед за ними и сами пациенты, верившие любому печатному слову, обеспечивали высокий уровень продаж нового, дорогостоящего 85 препарата. Но разве не так же поступала она сама, когда назначала своим больным с депрессией новые и малоэффективные антидепрессанты, и тем самым затягивала лечение? А потом писала статьи, подтверждавшие эффективность этих антидепрессантов у «определенного контингента больных». Сейчас Вера была сама себе противна. Пульсирующая боль билась в висках. Она схватилась руками за голову, ей показалось, что перед ней опять мелькнула расплывчатая фигура черного танцора. – Может быть, вы и правы. Кажется, у меня уже начинаются галлюцинации, – пожаловалась Вера Игнатьичу. Она рассказала о «Холеовлии» Гаврилина и о своем видении. – Любопытно! – протянул Игнатьич. – Валерий Гаврилин – мой земляк и, кстати, один из любимых композиторов. Он создал оригинальный музыкальный язык на основе русского фольклора. В музыке он традиционалист, а традиция – это знание нечеловеческого, неземного происхождения, так считает один мой приятель, бомж. А «Холеовлию» я никогда не слышал... Так значит, вы видели темную фигуру? Черный цвет трактуется, как смерть, кризис, выражение темных сил. Этот посланник темных сил в конце концов, вы говорите, удалился? – Да, как будто растворился... – Это обнадеживает... А свет? – Свет остался. – У вас есть шанс! – Господи! – опять рассердилась Вера. – Да можете вы разговаривать нормальным языком, без всяких намеков! Можете вы мне просто сказать, что мне сейчас делать?! – Тише, тише, – пробормотал Игнатьич, озираясь. – Пожалуй, нам лучше выйти на улицу и освежиться. На улице подмораживало. Холодный резкий воздух уже через несколько минут снял головную боль и вернул Вере самообладание. Они шли вдоль Мясницкой и молчали. Улица в этот час была безлюдной. Порывистый осенний ветер подталкивал их в спину. Ноги скользили по тонкой корке льда, образовавшейся на асфальте, и Игнатьич поддерживал Веру за локоть. Однако его помощь была мнимой, так как не она, а он терял равновесие и на каждом шагу чуть не падал. Странно, весь вечер Игнатьич производил на нее, несмотря на обилие выпитой водки, впечатление совершенно трезвого человека, а сейчас, на свежем воздухе, опьянел – шатался, неуклюже скользил по льду, казался какимто жалким. – Павел Игнатьевич, – обратилась Вера к нему, – вы извините меня за резкость. Раньше такого со мной не случалось, а сейчас не могу держать себя в руках. Вы единственный человек, который мне действительно помогает. Игнатьич остановился, крепко схватил Веру за обе руки и приблизился к ее лицу, так что со стороны могло показаться, что он пытается ее поцеловать. Но он только прошептал ей в самое ухо: – Я не пьян. Посмотрите на ту сторону улицы – за нами наблюдают. Видите, две фигуры остановились у киоска? Они идут за нами от ресторана. Возьмите меня под руку, как пьяного, и повернем назад – к метро. Смотрите, куда пойдут они. В самом деле, как только Вера и Игнатьич повернули назад, эти двое, некоторое время постояв у киоска и делая вид, что разговаривают, неторопливо направились вслед за ними. – Можно было бы сегодня отправить вас на ночевку к Мариванне, – продолжал бормотать Игнатьич, изображая пьяного человека и шатаясь во все стороны, – но я не хочу, чтобы они вычислили еще и ее. Вновь Игнатьич и Вера оказались в маленьком внутреннем дворике на Мясницкой у входа в «Петрович». Порывы ветра не проникали сюда. Здесь было тихо и темно. Игнатьич разглядел в темноте под деревьями скамейку и потянул к ней Веру. 86 – Нам надо кое-что обсудить, – голос его был теперь совершенно трезв. – Что вам известно о командировке, когда и куда вы уезжаете? Каждый день звоните, сообщайте мне через Мариванну, где вы и что с вами. Постарайтесь до отъезда как можно большему числу лиц мужу, маме, подруге передать, куда вы уезжаете. И еще... Того количества порошка, которое я передал своему знакомому, недостаточно, чтобы провести полный анализ. Попытайтесь раздобыть еще. Поищите в кабинете у Эдика... – Попробую, хотя для этого у меня мало времени. Зашуршали чьи-то шаги по мерзлой земле, и вдруг из темноты выросла, невесть откуда взявшись, легкая фигура Сержа. – Вот вы где, – совсем по-детски заулыбался он, всматриваясь в их лица. Видимо, он гордился, что нашел их. – Я, как гончий пес, весь квартал обегал. Серж был настроен миролюбиво, от внезапного приступа злости не осталось и следа. Но Вера и Игнатьич молчали. Серж переводил глаза с одного лица на другое, но они на него не смотрели. Неожиданно он плюхнулся на колени перед Верой, схватил ее руки: – Ну прости, я поступил подло! Я не думал, что это так важно. Не знал, что эта ложь может тебе повредить. Хочешь, поедем сейчас к Сергею Петровичу, прямо сейчас, и я все ему объясню? Скажу, что соврал. Ты не сумасшедшая. Это мы все сумасшедшие! Ты была права – сегодня вечером Ленка подстерегла меня у клуба и устроила сцену. Любыми способами хочет заставить меня жениться на ней. Ты это предвидела... Прости! Поехали к Сергею Петровичу. Или позвоним… – Не надо, – Вера пыталась поднять Сержа, но он крепко удерживал ее колени. – К Сергею Петровичу не надо. Я очень устала. Если хочешь – расскажи ему завтра утром. А сейчас лучше отвези меня в отделение. Я буду ночевать там. С неба давно уже срывались редкие снежинки. Ветер подхватывал их, кружил в воздухе, их становилось все больше, и к тому моменту, когда Серж въехал на плохо освещенную территорию клиники и остановился на одной из аллей, поднялась настоящая метель. Серж видел, в каком состоянии его спутница, и решил подождать, пока она не заговорит сама. А Вера даже не замечала, что машина давно стоит, что окна ее залеплены снегом и она превращается в большой сугроб, в котором они погребены. Вера мучительно пыталась понять, почему же все-таки ее муж солгал насчет квартиры? Допустим, у Агнессы и Сержа есть свои причины, но Игорь?.. Сейчас ей хотелось оказаться в собственной квартире и увидеть, как она выглядит. – Пожалуй, я все-таки не буду здесь ночевать, – глухо сказала Вера подняв наконец, глаза. – И правильно, – радостно подхватил Серж. – В Москве полно мест получше, чем твоя психушка. Поедем к моим друзьям или в гостиницу. – Мне нужно сбегать в отделение, кое-что забрать. Ты со мной не ходи. – Хорошо, – покладисто ответил Серж и включил радио, приготовившись ждать. Прежде всего Вера побежала в свое отделение, в ординаторскую. Там она быстро накинула белый халат и, не застегиваясь, выбежала на улицу. Снежный вихрь охватил ее, забрался под шубу, снежинки таяли на шее, оседали на волосах. Это напоминало детство и вселяло надежду на удачу – без удачи в том деле, которое Вера задумала, было не обойтись. Она хотела во что бы то ни стало достать главную улику – коробочку злосчастного ноотропа, в которой находилось вещество, вызвавшее психоз у Эдика. Проникнуть вечером, тем более глубокой ночью – а была уже половина двенадцатого, – в вычислительный центр, находящийся в административном корпусе, было практически невозможно. Здание на ночь запиралось и сдавалось под охрану старому пациенту клиники эпилептику Жене. Он, как хроник, числился за одним из отделений больницы, но жил в маленькой каморке под лестницей в административном корпусе. Родных и близких у Жени не было – выписывать его было некуда, к тому же он обладал одним талантом, ради которого руководство института держало его при себе. Женя был прирожденным 87 садовником. С ранней весны до поздней осени он возился в цветниках, которые разбил перед корпусом начальства. В земле он копался неспешно, но основательно – что-то удобрял, рыхлил, подрезал, и в результате с мая по октябрь его клумбы поражали воображение всякого проходящего мимо. С рвением цепного пса он следил, чтобы ни один цветок без его ведома не был сорван, но самолично каждую неделю доставлял великолепные букеты секретарше директора. Свежие цветы не переводились у того на столе и в приемной. Глубокой осенью и зимой Женя занимался другим делом – сторожил административный корпус и в качестве курьера разносил почту по отделениям института. Он отличался необыкновенной точностью и аккуратностью. Еще летом во время ночных дежурств врачам–ординаторам аспирантам дозволялось работать в вычислительном центре на компьютерах: кто-то обрабатывал свои материалы, кто-то сидел в Интернете, кто-то просто развлекался. Трения, которые возникали между сотрудниками вычислительного центра и «ночными снайперами», были неизбежны: то зависала программа, то стирались какие-то файлы. Все улаживали здесь же, на месте, – сор из избы не выносили. Но после того как один начинающий аспирант подцепил в Интернете вирус и тот сожрал все данные замдиректора по науке, подготовленные к симпозиуму, директор ввел жесточайший запрет на ночную работу. Первые же попытки обойти этот указ были пресечены непреклонным как кремень Женей – никакие посулы, подкупы и угрозы не действовали. На все увещевания он отвечал односложно: «Не велено!» Вера рассчитывала сыграть на других чувствах – солидарности больного с больным и Жениной сентиментальности. Административный корпус как будто вымер – все окна были темными. Вера нажала на звонок у дверей. Пришлось довольно долго ждать, прежде чем зажегся свет, отодвинулась штора в окне, и она увидела заспанное лицо Жени. Маленькие глазки в глубине глазниц из-под нависших лохматых бровей внимательно всматривались в темноту. Вера специально подошла вплотную к стеклу, чтобы был виден белый халат, и закричала: «Дежурный врач! Откройте!» Женя заметил халат, белевший из-под шубы, и стал отпирать двери. Наконец он открыл наружную и крайне недружелюбно спросил: «Чего надо?» – Впустите же, холодно, – ответила Вера, стараясь растопить угрюмость Жени своей улыбкой. Убедившись, что Вера на улице одна, он неохотно пропустил ее и тут же запер дверь. А она уже отряхивала снег и продолжала щебетать, надеясь своей беззаботностью нейтрализовать подозрительность сторожа. – Вы из какого отделения? – после долгой паузы спросил он. – Из шестого, не помните, что ли? Он наморщил лоб, еще внимательней разглядывая Веру. – Дежурю сегодня, а ночь длинная, не спится, – пожаловалась Вера. – Диссертацию пишу. Вот хотела поработать, а все мои записи остались в вычислительном... Она продолжала следить за Жениным лицом. В нем ничто не дрогнуло, оно было как каменное: тупое и непроницаемое. Да, диссертацией его не прошибешь. – Утром приходите и забирайте. Что ночью-то ходите, – заворчал Женя. – Утром будет не до того, – сказала Вера. – Завтра я уезжаю в командировку. А сейчас самое время посидеть, позаниматься. Да вот жаль, все записи там, наверху. Вы, наверное, знаете сотрудника этого центра – Эдика? Я отдала их ему, а он как на беду заболел. Сейчас лежит в седьмом. Вы ведь слышали? – Как же не слышал, – и голос, и выражение лица Жени смягчились. Разгладилась переносица, и брови разъехались в разные стороны. – При мне его забирали, буянил. – Ну вот, вы же меня понимаете. Он должен был все мои данные обработать на компьютере, а теперь неизвестно, сколько будет лечиться. Да вы не волнуйтесь, – Вера заметила, как брови Жени тут же сошлись при слове «компьютер». – Мне компьютер совершенно не нужен. Я только поднимусь и заберу свои данные, они на бумаге. 88 Женя продолжал молча слушать, не предпринимая никаких попыток помочь. – Пожалуйста, – в голосе Веры уже звучала мольба. – Мы поднимемся вместе с вами, вы откроете мне комнату, я при вас возьму свои бумаги, и мы вместе уйдем. Ну, пожалуйста! Я ведь еду в командировку на десять дней. Представляете, сколько времени у меня без этих данных пропадет впустую? Это все равно, что ваши цветы неделю будут без воды или удобрений – упустишь время, и все. – Ладно, пойдемте, – сжалился Женя. «Он, наверное, представил, как моя диссертация «засыхает» без этих цифр!» – радовалась своей уловке Вера, спеша за Женей. Он отпер дверь комнаты Эдика и застыл в дверях, демонстративно наблюдая за каждым движением Веры. Она выдвигала ящики стола, перебирала папки, а сама глазами шарила по полкам, где стояли коробочки и баночки. – Ох, сколько здесь лекарств. Неужели он все это выпил? – как бы между прочим заметила Вера и небрежно передвинула несколько коробочек с поливитаминами и пищевыми добавками. Нет, той коробки среди них не было. Тогда она взяла чей-то первый попавшийся файл со старыми отчетами о научной работе: – Ну, вот же они! На самом видном месте лежат, а я их не вижу. Женя удовлетворенно хмыкнул: не зря пришли, врачиха нашла свою бумажку – все равно, что цветы полила, да и компьютеры не трогала. Вера же всем видом старалась изобразить почтительную благодарность к Жене, а сама между тем тревожно думала: «Неужели Сергей Петрович уже забрал свои порошки? Или Эдик успел выпить весь препарат?» – Скажите, – скрывая волнение, спросила Вера, – а мой шеф, Сергей Петрович, сегодня не заходил к вам? На лице Жени появилось подобие мыслительной деятельности – он старательно вспоминал и в конце концов сообщил, гордясь своей точностью: – Ваш сегодня был часов в пять или в шесть. «Ну вот, – огорчилась Вера, – последний шанс упущен. Унес». Впрочем, несмотря ни на что, она твердо решила увидеться утром с Эдиком и спросить его, где лекарство. Сейчас идти к нему в палату было бессмысленно. По всем правилам лечения Эдик должен был в данное время крепко спать под воздействием снотворных. Когда Вера покинула машину и скрылась в вихре метели, Серж решил посмотреть, куда же они приехали. Он дошел до первого здания, в котором кое-где горели окна, и по вывеске понял, что это больничный корпус. Второе, темное трехэтажное здание, вероятно, было служебным. Он спрятался среди деревьев и как раз вовремя – к дверям корпуса подошла Вера и начала звонить. Потом он увидел мужчину, отпирающего ей двери. Они поговорили, и Вера вошла внутрь. Через некоторое время зажглось окно на втором этаже – Сержу было безумно интересно, что же там делала Вера. Он надеялся, что потом она ему все расскажет. Он немного подождал и вернулся к машине. Его уже начала угнетать эта странная ситуация, которую он окрестил гонкой за собственной тенью. Он отлично понимал серьезность создавшегося положения, но эта серьезность ему надоела. А что если разыграть Веру? Может быть, это поможет переломить тональность вечера. Когда Вера дернула дверную ручку, она не поддалась – была закрыта изнутри. Она подергала еще раз, постучала ладонью в стекло. Опять никакого ответа. Странно, уснул он, что ли? Все окна машины были залеплены снегом. Смахнув его рукой, Вера прильнула к стеклу и увидела, что Серж раскинулся на водительском кресле. Голову он запрокинул назад, руки спокойно лежали на коленях, было похоже, что он спит. Она вновь застучала в стекло и затеребила ручку: 89 – Серж, Сережа! Тот не шелохнулся. Дурное предчувствие сжало сердце. «А что, если...» Мгновенно ослабли ноги, закружилась голова. Чтобы не упасть, она прислонилась спиной к автомобилю и медленно сползла на снег. Ее затошнило. «Опять?!» Вера пыталась уцепиться взглядом за снежинки, чтобы остаться здесь. Снежинки таяли на ее лице, губах, щекотали нос, но удержать в настоящем уже не могли. Ее сознание втягивалось в прошлое, как песчинки втягиваются в воронку песочных часов. ...Снег шел с самого утра, извещая о начале столь ранней для Киева зимы. Первое декабря 1918 года. Уже давно стемнело, но лампы не зажигали и не топили из экономии. От окна веяло холодом. «Надо утепляться», – подумала она, вглядываясь в ночную темень улицы. Время от времени порывы ветра бросали в оконное стекло горсть сухих снежинок. Пляска снегопада завораживала, и она чуть было не забыла о своей цели. Пора было зажигать свечу. Перед сном она уже привыкла успокаивать себя возвращением в прошлое. Рассматривала семейные фотографии, потом молилась за всех, особенно исступленно за Коленьку. Просила Богородицу заступиться, спасти младшенького. Подсвечник стоял на подоконнике. Зачем она оставила его здесь утром? Пришлось преодолеть расстояние в три метра от кресла до окна, чтобы вернуть его на место, на комод. И это стоило больших усилий. Нелегко было поднять свое грузное тело на ноги. Ноги стали слабыми, отекали, при ходьбе их сводила судорога. Пальто, в которое она куталась от холода, пришлось оставить в кресле, слишком тяжело было идти в нем. Значительные физические усилия вызывали кашель и одышку. А теперь еще почему-то и подташнивало. Можно было бы позвать Анну, но ее раздражают материнские прихоти. Лучше сама. Подсвечник показался пудовой гирей. Кое-как вернулась с ним назад к теплому креслу. Отдышалась. Пошарила рукой по комоду и нашла спички, чиркнула о коробку. Зажгла свечу, снова отдышалась. Фотографии хранились в резной деревянной шкатулке, которая стояла на комоде у зеркала. Она не спешила открывать ее, ждала, когда пройдет приступ тошноты. Равнодушно окинула себя взглядом в зеркале. Ей шел 62-й год. От былой Екатерины Смогловской почти ничего не осталось. Отечность лица сглаживала морщины. Бескровные губы сжались в одну длинную тонкую нить. Седая прядь нависла над щекой. «Как я состарилась за этот год», – равнодушно отметила Вера, она же Екатерина Александровна Смогловская, на этот раз отчетливо сознавая свою раздвоенность. Екатерина Александровна взяла в руки шкатулку. Сверху в стопке фотографий лежала Коленькина. Иногда она весь вечер сидела только с ней. До других очередь не доходила. Она закрыла глаза. В памяти один за другим всплывали эпизоды ее жизни. Это были хорошие, счастливые воспоминания, как и вся ее семейная жизнь, за исключением двух страшных несчастий. Первое – это трагическая гибель ее первенца Сереженьки под копытами лошади. Горькое чувство вины, никогда не покидавшее ее, усиливалось во время снов, которые она видела с определенной регулярностью. Ребенка из ее рук вырывает страшная сила и бросает под копыта взбесившихся коней. Через два года умерли совсем малютками еще две девочки, но их смерть не стала для нее таким потрясением, как гибель Сережи. В дальнейшем она растила Елену, Анну, Неонилу в неутихающей тревоге, словно ее детям все время грозила какая-то опасность. Она не доверяла детей няням до тех пор, пока не родился Николай, ее младший сын. С его рождением она обрела спокойствие. Он как будто заменил ей Сереженьку, и эти кошмарные сны сразу прекратились. Коленька рос развитым ребенком. От отца, Николая Ивановича, надворного статского советника, директора частной школы и преподавателя математики, он унаследовал способности к точным наукам и делал в них большие успехи. А от матери, Екатерины Александровны, Николя (так, на французский манер, звали его дома) перенял любовь к театру, музыке, рисованию. 90 В Лодзи, где они жили, стоял русский полк. На костюмированных вечерах, маскарадах, устраиваемых русским обществом, Николя был первым затейником. Его костюмы и розыгрыши всегда привлекали всеобщее внимание. Именно там, сдружившись с русскими офицерами, он и увлекся идеей стать морским офицером. Родители не препятствовали осуществлению мечты мальчика – стать военным моряком. Если бы тогда (теперь она уже казнила себя за это) Николай Иванович, да и она, были бы более тверды, он бы пошел по стопам отца, окончил бы учительский институт и стал, как и все в его роду, учителем. Но Николай поступил в Одесское мореходное училище. Фотография, которую держала в руках Екатерина Александровна, запечатлела его выпускником этого училища. Он был в морской форме. Офицерская выправка, гордый взгляд, тонкий длинный нос с горбинкой, как у матери. «Мальчик, мой дорогой мальчик...» – она любовно гладила тыльную сторону фирменного картона, на который была приклеена карточка, и, перевернув ее, взглянула на знакомую графику. Символика ателье фотографа Пиотровского, где была сделана эта фотография, включала в себя схему-карту России с указанием четырех основных городов, с которыми, по иронии судьбы, была связана ее жизнь. На картоне пофранцузски было написано: Санкт-Петербург, Варшава, Лодзь, Воронеж. Маленький кусочек карты в виде прямоугольника закрывал тело двуглавого орла, возвышающегося над Петербургом. «Мальчик, мой мальчик...» Слез уже не было. Боль со временем притупилась, и Екатерина Александровна целый день ждала тех минут, когда спокойно могла побыть с ним наедине. Каждый раз, когда она брала в руки его фотографию, ей казалось, что она держит Коленьку на руках и гладит нежную кожу на его ладошке. «Коленька, мой Коленька...» Слово «Петербург», на которое упал ее взгляд, заставило вспомнить другое: революция, страшные слухи – Романовы расстреляны. Она перевернула фотографию. Нет, это ужасно. Как тяжело это осознавать – то, о чем она мечтала когда-то в молодости, светлая мечта сделать человечество счастливее превратилась в убийства, голод, разруху и хаос. Человеческая кровь заливала Россию. Революция разрушила все, в том числе и жизнь ее детей. Связь с Колей прекратилась еще летом. Говорили, эскадра снялась и отправилась в море. А месяц назад один человек рассказал кое-какие подробности. Военные корабли с гражданскими влиятельными персонами из России отправились в Европу, и первым пунктом их назначения должна была стать Мальта. С тех пор никаких вестей от Николая не было. Екатерина Александровна погрузилась в тяжкие раздумья. Что ждет Николая в изгнании? Ушел без средств, а теперь из-за неразберихи и революции нет возможности даже что-либо передать ему, да и куда? Супруг Николай Иванович уже в течение года не получал ни жалования, ни пенсии, положенной ему как инспектору и статскому надворному советнику. Были деньги в Черниговском банке, довольно-таки крупная сумма – десять тысяч рублей золотом. Деньги эти были завещаны Николаю Ивановичу его отцом. Но она не спохватилась вовремя, не уговорила мужа забрать вклад, а теперь это было невозможно. Фактически денег уже не осталось – новые власти закрыли все банки и конфисковали их средства. Оставались личные сбережения Екатерины Александровны – у нее была небольшая сумма, и она была готова послать эти деньги Николеньке, но куда? Куда? – В Лион, во Францию, – вдруг услышала Екатерина Александровна отчетливый женский голос. От неожиданности она выпустила из рук фотографию, и та медленно соскользнула с ее колен на пол. Легкий холодок пробежал по спине. В комнате кто-то есть? Екатерина Александровна даже оглянулась в сторону входной двери, в плохо освещенный угол комнаты, но ничего не заметила. «Показалось», – выдохнула она и наклонилась, чтобы поднять фотографию. Распрямившись не без труда, она опять бросила взгляд в зеркало и 91 от неожиданности чуть не вскрикнула – на нее из зеркальной мглы смотрело лицо незнакомки. Это была молодая женщина. Она тоже удивленно разглядывала Екатерину Александровну. Волосы незнакомки были подстрижены до плеч, челка прикрывала лоб – такую прическу носят или совсем девочки, или богемные художницы да поэтессы. На ее плечах лежал какой-то мех, из-под него виделось белое одеяние на пуговицах, а под ним – еще что-то. Несмотря на свое замешательство, Смогловская подивилась столь странной моде. Она перекрестилась и зажмурилась. «Из-за лихорадки у меня начались уже видения. Господи, помилуй». Она вновь открыла глаза, но женщина не исчезла и так же пристально смотрела на нее. Екатерина Александровна вдруг вспомнила, что в детстве, когда она слушала в людской разговоры о неприкаянных душах, она всегда думала – а что будет, если заговорить с призраком? И давала себе слово: если со мной такое случится, непременно заговорю! Она опять перекрестилась и вымолвила дрожащим голосом: – К худу или к добру? – Екатерина Александровна, здравствуйте! Я ваша праправнучка, Вера, – тотчас же откликнулся призрак в зеркале, вежливо улыбнувшись – словно явился с субботним визитом, и они как ни в чем не бывало ведут светскую беседу в гостиной... Пока Смогловская разглядывала ее да крестилась, Вера лихорадочно припоминала все, что рассказывала ей бабушка, Наталья Владимировна, об истории ее семьи. Первое письмо сестрам пришло из Англии, куда удалось добраться Николаю. Он бедствовал и жаловался на англичан. Так и писал: «Подлее англичан никого в жизни не встречал». Потом жил во Франции, в Лионе. Приходилось браться за любую работу, только чтобы выжить. В какой-то момент ему повезло – подвернулась работа переводчика. Он знал три языка: французский, польский, английский. Наконец-то он с надеждой посмотрел в будущее. Но судьба была неумолима, и через некоторое время не по своей вине он потерял и эту работу. Сестры, Анна и Нила, собрали ему деньги и послали конспиративно в двадцать третьем году в Лион пятьдесят рублей. Позже он писал, что купил на эти деньги себе одежду: белье, штиблеты, костюм и плащ, и это помогло ему устроиться на новую работу. Но в то время гражданам России иметь родных за границей было опасно. Поэтому в двадцать девятом году переписка с Николаем прекратилась. Вера вспомнила, что именно сейчас, в начале зимы восемнадцатого года, судя по записям бабушки, Екатерина Александровна умрет от испанки. Вере очень хотелось утешить свою прапрабабушку, и она не удержалась, ответила: «В Лион, во Францию»... Не совместимое с разумом слово «праправнучка» Екатерина Александровна восприняла совершенно спокойно. Страх почти исчез. – Праправнучка... праправнучка... – тихо повторила она, пытаясь осмыслить услышанное. – Чья же вы?.. – спросила Екатерина Александровна, всматриваясь в лицо Веры. Кажется, губы девушки даже не двинулись, но ответ тем не менее прозвучал: – Я правнучка Елены, вашей старшей дочери. Лицо незнакомки из зеркала растворилось. Да и было ли оно? Екатерина Александровна вновь видела себя, но голос этой девушки продолжал звучать. Вера говорила и сама поражалась тому, что могла объяснить все происходящее какими-то более или менее связными фразами. Возможно, сказывался ее опыт многочасовых бесед с больными, попытки облечь в слова самые необычные случаи, найти логику в необъяснимом: – Это не галлюцинации, и я не видение. Я в самом деле внутри вас, внутри вашего сознания. Я пришла к вам из будущего, а вы ко мне из прошлого. Время находится внутри нас, в нашей природе, в наших генах. Я вижу и чувствую вас, а вы – меня благодаря особым обстоятельствам, в которых я сама пока не разобралась. Я попадаю к вам в третий раз, только первые два раза вы не заметили моего присутствия. В первый раз, когда вы чуть не застрелили предателя, а во второй – когда слегли с крупозной пневмонией. После того, как не смогли выстрелить. 92 Екатерина Александровна задумалась. Она припоминала – действительно, в те мгновения она ощущала какую-то раздвоенность. Голос незнакомки из другого века затих. Екатерина Александровна испугалась, что ее праправнучка исчезла, а она так и не спросила самого главного. – Увижу ли я Николая? – осмелилась выговорить она, едва шевеля губами. В комнате повисла тишина. Екатерина Александровна напряженно вглядывалась в глубину зеркала – мимо собственного отражения, не замечая своих изумленно округленных глаз, растрепанных волос и некрасиво приоткрытого рта. Наконец ответ прозвучал: – Я расскажу вам все, что помню от моей бабушки, Натальи Владимировны. Николая вам не доведется больше увидеть. Граница для русских эмигрантов будет закрыта, – Вера увидела, как тяжело подействовали эти слова на женщину. – Но Николай не пропадет, – поспешила добавить она, – как и многие русские эмигранты, он будет бедствовать, много работать, но не пропадет. Связь с ним потеряется в конце 30-х годов, потому что переписываться с эмигрантами будет опасно. – Ты не лукавишь? Говоришь правду? – Екатерина Александровна вдруг перешла на «ты». – Я не могу вас обманывать. Вы бы сразу почувствовали. – Что станется с Нилой и Анной? – Я помню, бабушка говорила, что они прожили долгую жизнь. Сначала учительствовали, а потом работали вместе на санитарной станции химиками. Они были всегда вместе и всегда помогали друг другу и детям Елены. Губы Екатерины Александровны задрожали, слезы переполнили ее глаза, потекли по лицу: – У них не будет семьи... Не будет детей... Вера почувствовала себя виноватой в том, что причинила ей боль, и отметила про себя – как это все-таки мудро, что мы не знаем будущего. Мысль была, конечно, не нова, но в данном случае получила наглядное подтверждение. -Анечкин жених ушел вместе с Николаем, – вытирая слезы, вздохнула Екатерина Александровна. – Капитан первого ранга Синицкий. Она гордая, любит только его. Значит, и его она больше никогда не увидит. Анне сейчас уже двадцать восемь, а Неониле двадцать шесть. Я успокаивала себя – в нашем роду все женщины выходят замуж поздно, успеют и они. Значит, не успеют... Она помолчала и вдруг спросила Веру: – Сколько тебе лет? У тебя есть дети? – Двадцать восемь. Я замужем, но детей у меня пока нет. Работаю врачом, в наше время все женщины работают наравне с мужчинами, – добавила Вера, как бы оправдываясь. – Я пишу диссертацию, поэтому детей мы с мужем пока откладывали. – Откладывали рождение детей? – удивилась Екатерина Александровна. – Как это возможно? – Ну... Медицина научилась контролировать рождаемость. Детей можно планировать. – Мне всегда казалось, что дети рождаются от любви и от Бога... Хотя, конечно, когда нет средств... Детей содержать тяжело. Ты вынуждена много работать? Разве твой муж не может содержать тебя? – Может, но сейчас женщины ни в чем не уступают мужчинам. Для нас карьера так же важна, как и семья. – Я не могу этого понять. Кто же тогда растит и воспитывает детей, если ты все время работаешь? – Детей сейчас рожают мало – один, редко два ребенка в семье. Можно взять отпуск, пока ребенок подрастет, а потом его отправляют в детский сад, школу. – Мне это трудно понять, – повторила Екатерина Александровна. – До рождения моего первенца я тоже была равнодушна к детям, не понимала, как можно приходить в восторг 93 от младенца. Но вот родился свой, и все изменилось. Это восхитительная радость – растить своего малыша. Как будто сам заново проходишь этот путь: учишься с ним ходить, говорить, удивляться этому миру. С каждым ребенком все было по-новому, и хотелось еще и еще других детей. Николай Иванович каждый раз нанимал няню, а я находила предлог, чтобы уволить ее, потому что хотела все делать сама: пеленать, гулять, кормить, учить и проверять их прилежание, играть вместе с ними. Пока они были маленькие, росли – это было самое счастливое время в моей жизни. Самое счастливое... – А Николая Ивановича вы любили? – Без него ничего бы и не было. Не было бы этих счастливых лет. Я выходила замуж за него без особых чувств. Мне было двадцать восемь лет. По нашим понятиям, старуха. Время пришло выходить замуж. Его предложение не было для меня неожиданностью. Он учительствовал в гимназии, а в нашем доме снимал флигель. Часто заходил к нам на чай. Так мы с ним познакомились. Он на три года младше меня, но я этого не замечала. Он все больше молчал, никак не выказывал своих чувств. Я только догадывалась о них... Он задерживался у нас и любил поговорить со мной о литературе. Мои родители считали его хорошей партией. А я... Мне было интересно с ним, но не более. Первое время я даже боялась его. Боялась остаться с ним в первую ночь после венчания, боялась его тела, его власти над собой. Он чувствовал мой страх, был очень деликатен... И все равно мне казалось, что после Стешинского я никого больше не полюблю. – А кто такой Стешинский? – Владимир Стешинский... Я познакомилась с ним в госпитале, работала там сестрой милосердия. Ухаживала за ним, как и за другими больными. Он увлек меня своими идеями о переустройстве общества. По его рекомендации я вступила в подпольную террористическую группу. Я любила Володю. Это была страсть... – тень улыбки сморщила ее губы, и, словно стесняясь своих чувств, Смогловская провела по лицу рукой – слегка дрожащей, с рельефом старческих вен, с обручальным кольцом на пальце. Свеча встрепенулась от ее вздоха. – Весь мир для меня сошелся на нем и его идеях. Я готова была погибнуть за «правое дело». И погибла бы... Но в решительный момент оказалось, что я не могу убить. Провалила задание, – Екатерина Александровна перекрестилась. – Господь отвел! – А Николай Иванович? – спросила Вера. – Что Николай Иванович? – Он... Волновал вас как мужчина? Вера увидела, что этот простой вопрос, который она задавала множеству пациентов, смутил старую женщину. Вероятно, ее спросили об этом впервые в жизни. – С Николаем Ивановичем началась другая жизнь, другие чувства. Понимаешь, Владимир ослеплял, подчинял своей страстью. В то время меня занимали только две вещи – я думала о том, как бы поскорее оказаться с ним наедине и как осуществить наши революционные планы... – Екатерина Александровна опять улыбнулась и замолчала – казалось, она с удовольствием возвращалась в свое прошлое. – А как же Николай Иванович? – настойчиво повторила Вера. – А Николай Иванович... С ним я постигла другую сторону жизни – научилась радоваться самым простым вещам. С ним никогда не было скучно. Он оказался очень нежным отцом, разделял все мои тревоги за детей, все заботы... – Он любил только вас одну? Никем больше не увлекался? – Ты хочешь спросить, не было ли у него любовниц? – Да. – Может быть, и увлекался. Как любой человек может любоваться красотой природы, так и мужчина может любоваться красотой женщины. Но я знала, что он предан семье и мое место в его сердце никто никогда не займет. А почему ты спрашиваешь об этом? – Екатерина Александровна догадалась, что Вера тоже хочет выговориться. 94 – Мне изменяет муж. Я узнала случайно... Что мне делать?.. Я забрала все вещи и ушла, но сердце болит... – Что делать? Если бы у тебя были дети от него, я бы сказала: «Терпи, оставайся рядом с ним». Елене я тоже так говорила, когда она объявила нам, что любит Савву. А ведь у нее уже было двое детей от Владимира. Но она не послушалась и выбрала Савву. Володя поступил благородно – при разводе всю вину взял на себя. И она венчалась второй раз. И ты, если ты действительно его любишь, останешься с ним и примешь его таким, какой он есть. Простишь, как мать прощает своего ребенка. Когда я выходила замуж за Николая Ивановича, я уже точно знала, что хочу детей – время пришло. Но еще продолжала мечтать о служении высшей цели. Какой, я и сама четко не представляла – то ли учительствовать, то ли работать в госпитале. А простая семейная жизнь казалась такой вульгарной. Тогда многим так казалось. Но со временем Николай Иванович увлек меня чтением Библии. Смысл слов Ветхого Завета открывался мне не сразу. Помнишь, что там написано... – она опустила глаза, пошевелила губами, припоминая. Свеча освещала в основном ее лоб в лепных морщинах и седую прядь вдоль щеки, казавшуюся золотой. Вера вспомнила свое лицо, которое она совсем недавно видела в зеркале ординаторской, золотистый завиток в луче настольной лампы... Мистика какая-то. Смогловская подняла голову и начала монотонным, негромким голосом: – «...И сказал Господь Бог: Не хорошо быть человеку одному, сотворим ему помощника соответственного ему... И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку». И еще дальше: «Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут одна плоть»... «И прилепится к жене своей...» – раздельно и медленно повторила Екатерина Александровна, будто пытаясь по-новому осмыслить эти слова. – Мы не случайно оказались вместе. Это судьба. Жена для мужа становится всем – заменяет ему и родителей, и сестру, и друга, и любовницу. Может быть, ты не смогла стать для своего мужа такой вот разной? В Библии написано: «И вражду положу между тобою и между женою... И к мужу твоему влечение твое. И он будет господствовать над тобою». Эти слова всегда были для меня как закон, и потому наши незначительные размолвки, даже ссоры я воспринимала спокойно, естественно. Я... да, я позволяла ему господствовать над собою и находила в этом радость. – С кем вы здесь разговариваете? От неожиданности Екатерина Александровна вздрогнула. Вера видела, что в комнату неслышно вошла молодая женщина. Это была Анна – Вера обратила внимание на фамильные черты – нос с горбинкой, разрез глаз, ямочка на подбородке. Женщина заметила на комоде раскрытую шкатулку с фотографиями, снимок Николая в руке матери. – Напрасно вы терзаете себя, мама, – она склонилась к Екатерине Александровне, положила ладонь ей на лоб. – Да у вас жар! Вера открыла глаза и увидела склонившееся над собой лицо Сержа. Он прижимал руку к ее лбу, и из-под его ладони стекали струйки воды – зачем-то он тер ей виски снегом. – Да ты вся горишь, у тебя температура. Эти слова прозвучали словно из другого мира. Вера медленно приходила в себя, как будто останавливалась карусель и в поле зрения попадали привычные предметы, уже не размазанные ее бешеной скоростью: стволы деревьев, переплетения кустарника, снежный холм клумбы, кирпичная стена... Она осознала наконец, что сидит на корточках, прислонившись к машине, а над ней склонился Серж. Она чувствовала себя тряпичной куклой, неспособной подняться на ноги. – Ты заболела, – повторил Серж. – Здорово ты меня перепугала. Обморок, что ли? – Я опять отключилась. Ты не заметил, сколько это все продолжалось? – Минуты четыре. – Как долго... Я имею в виду, как долго т а м, – тихо проговорила Вера. – Я опять была там, у своей прапрабабушки. – Ничего не понимаю, – присел рядом Серж, с беспокойством всматриваясь в ее лицо. 95 – Ты думаешь, я сошла с ума? – слабо улыбнулась Вера. – Когда-то бабушка рассказывала мне о моих предках, но я очень многое забыла. А сейчас все увидела, с такими мельчайшими подробностями, как наяву. Только почему-то этот канал в прошлое ведет всегда именно к моей прапрабабушке, Екатерине Александровне. Я живу ее жизнью. Может, в наших судьбах есть что-то общее, какое-то временное пересечение, что ли... Она тоже занималась медициной, была сестрой милосердия, и у нее тоже было всего двое мужчин. – Не понял, – встрепенулся Серж, – так я у тебя какой: первый или второй? Вера ответила неопределенно: – Со временем первый становится вторым, а второй – первым. Серж воспринял ее слова по-своему, как знак к примирению. Ее беспомощность, чудаковатая отстраненность и неуместная философичность возбуждали в нем мужчину. Ему очень хотелось дотронуться до нее. Он протянул руку к ее волосам, медленно провел ладонью по голове, щеке, шее. Она ответила ему чуть заметным движением, прильнув щекой к его ладони. – Ты можешь выполнить мои две просьбы? – шепотом спросила она. Первую он выполнил сразу же. Завел машину и повез ее домой, на ту самую квартиру, в которой они были днем. Он знал сейчас только одно – ему не хотелось ничего предпринимать. Сейчас все эти загадки были ему абсолютно безразличны. Он просто хотел провести эту ночь с Верой. Зажгли свет и увидели то же, что и днем – пустую, осиротевшую квартиру, обрывок телефонного шнура, бумажки, комочки пыли. Вера прошла по комнатам и вдруг остановилась в прихожей. – Игорь был здесь, – уверенно произнесла она. – Помнишь, днем здесь был его карандашный набросок, я тебе еще его показывала? А сейчас его здесь нет. – И она потрясла перед Сержем тощей пачкой бумажек, которые собрала с пола. Среди них он увидел какие-то счета и инструкции. – Я тебе говорил! Он же и вывез все твои вещи, чтобы не делиться с тобой при разводе. Вера поморщилась: – Нет, здесь что-то не так. Мне кажется, он мне мстит за Олю. Решил, что я буду мешать ей, и хочет при случае подставить меня...Ты можешь позвонить ему сейчас? – Сейчас, в час ночи? – удивился Серж. – Да! Именно сейчас. Это моя вторая просьба! Позвони ему и скажи, что ты меня любишь. Что благодаришь судьбу за то, что она свела нас с тобой. Что я необыкновенная женщина... Ну?! Вера подошла к нему вплотную и обняла за шею, прижалась всем телом. Она с удовольствием втянула запах его волос. Это удовольствие было сродни готовности спортсмена перед стартом, который уверен, что выиграет соревнование. Желание отомстить Игорю было равно страстному желанию обладать Сержем. Они опустились на пол, на куртку Сержа, брошенную здесь же. Обескураженный Серж не сопротивлялся. Он ждал этого момента, но не думал, что это произойдет так внезапно. А она отстранилась на минуту, вытащила из кармана его мобильник и повелительно приложила к уху Сержа: – Говори. Серж задыхался. Вера завела его до предела, не давала сосредоточиться. Ему хотелось отшвырнуть трубку, но сонный мужской голос на другом конце провода вдруг отозвался на звонок. – Доброй ночи, – хрипло произнес Серж. – Меня зовут Сергей, а вы, как я понимаю, Игорь. Прошу прощения за поздний звонок. Хочу... хочу поблагодарить вас за Веру. «В таком идиотском положении я еще не бывал», – подумал он, но было уже поздно. – Она потрясающая женщина, – с вызовом продолжал Серж. – Таких вообще не бывает. Не могу поверить, что мне так повезло... Больше я ее никуда не отпущу... Нет, я сам 96 решил вам позвонить. Просто хочу убедиться, что у вас с ней все кончено... Да, она сейчас со мной, здесь, рядом. По паузам Вера могла только догадываться, что отвечает Игорь. Она поняла, что сейчас Серж передаст ей телефонную трубку, и с гримасой отвращения оттолкнула его руку. – Она не хочет с вами говорить, – усмехнулся Серж. Он уже вполне освоился в своей роли. По затянувшейся паузе и удивленно-насмешливому выражению лица Сержа Вера сообразила, что трубка говорит что-то очень интересное, и прильнула к ней. Но ничего интересного не было. Просто Игорь разразился беспомощной бранью. Цель была достигнута – Вера упивалась своим реваншем, каким бы дурацким и банальным он ни казался. Пусть знает, что другой мужчина на следующий же день разглядел в ней такое, что ему, Игорю, оказалось недоступным. Закрывая глаза и ощущая тающие, словно горячий воск, губы Сержа на своей шее, Вера старалась ни о чем больше не думать. Она чувствовала его горящее тело и иногда, локтем или бедром, – холодные доски пола, и этот контраст температур еще больше воспламенял ее. На полу, на куртке Сержа, они оставались очень долго. И когда, прижавшись к Сержу, повторяя контуры его тела, Вера заснула, совершенно изнуренная, она была очень довольна собой, несмотря ни на что. «Настоящая самка», – сказал бы Игорь. Только он никогда не говорил этих слов по отношению к ней. Их разбудил ранний утренний звонок. Как и тогда, у Сержа в квартире, они спали, вжимаясь друг в друга, словно боялись, что их разлучат. А может, просто замерзли на холодном полу – от двери тянуло сквозняком. Серж нехотя высвободил руку и взял трубку. Вера сквозь сон поняла, что он разговаривает с матерью. – Ну что я, в первый раз, что ли? Ты же знаешь, у меня полно в Москве друзей. Я у друга заночевал... Откуда ты знаешь? А-а-а... – его голос изменился. – А он что, следит за мной? Резкий, злой тон голоса окончательно пробудил Веру и заставил ее присмотреться к Сержу, как он ходит по комнате, нахмуренный и недовольный. А ведь она даже не знает фамилии своего нового друга. – Серж, это смешно, но я даже не знаю твоей фамилии... – Стешинский, – как-то механичиески произнес Серж. Стешинский... Сердце Веры на мгновение замерло. Неужели случайное совпадение? Ведь Стешинский – довольно редкая фамилия. Неужели Серж и в самом деле праправнук того самого Володи Стешинского, которым бредила когда-то Екатерина Смогловская? И судьба испытывает ее, Веру, как когда-то испытывала ее прапрабабку, проигрывает все тот же сценарий? Она хотела было поделиться с Сержем своим открытием, но вспомнила, что он-то все равно ничего об этом не знает. Да и его душевное состояние, похоже, не располагало к сентиментальным историям из прошлого. Серж по опыту знал, что осадок от утреннего звонка останется на весь день. И дело даже не в том, что чувствуешь себя под стеклянным колпаком, хотя, конечно, неприятно, когда знаешь, что кому-то известен каждый твой шаг. Но у Сержа были основания думать, что отец гораздо более активно вмешивается в его жизнь, не ограничиваясь тотальной слежкой. Иначе чем объяснить, что именно после того идиотского случая с кокаином удача изменила Сержу? Сначала все складывалось хорошо: их рок-группа заявила о себе дерзко и ярко, ими заинтересовались продюсеры. Выпустили свой первый диск, договорились с TV о записи клипа и даже нашли спонсоров. Собирались на фестиваль в Англию. И вдруг, словно гром среди ясного неба, – у них конфисковали всю партию дисков как контрафактную продукцию. Продюсер страшно горячился и кричал, что разберется, кто перешел им дорогу, но через пару дней сухо сообщил, что больше не будет с ними работать. В Питер, в другую группу, без всяких объяснений уехал бас- 97 гитарист. Ударнику отказали в выездной визе в Англию, а ехать без него не имело смысла. Все рассыпалось, как карточный домик. По обрывочным фразам, уклончивым взглядам, систематическим обломам Серж понимал, что тут не обошлось без его влиятельного родителя, который отчаялся вытащить сына из музыкальной богемы путем категоричных приказов и душеспасительных бесед. Но последний, сокрушительный удар по их группе нанес все-таки рок. Чуть больше месяца назад они похоронили Тимура. Тимур приехал из Ростова, учился в консерватории по классу скрипки и подрабатывал в мюзиклах. В их группе он был кемто вроде музыкального руководителя: сочинял мелодии, занимался аранжировкой. Он был греком по происхождению, кожа его была смуглой, волосы кудрявыми, нос с горбинкой. В тот злополучный день он в очередной раз халтурил в «Норд-Осте». Тимур не задохнулся от газа, как другие заложники, он был убит выстрелом в висок. На похоронах все говорили, что его застрелили наши спецназовцы только потому, что он выглядел «черным». Его приняли за террориста. Родные Тимура собирались судиться с властями. Все это Серж рассказал Вере. Они сидели в еще темной комнате, прижавшись спинами к теплому радиатору. В доме напротив одно за другим зажигались разноцветные окна, как елочные огни. – А ты знаешь своих предков по отцу? – задала наконец Вера мучивший ее вопрос. – Знаю, – неохотно ответил Серж. – Но лучше не вспоминать – я не в их породу. Что это ты стала расспрашивать о Стешинских? Сам Серж о Стешинских думать не любил. Своего прадеда – Дмитрия Владимировича Стешинского – он окрестил сталинским опричником. Об этой знаковой фигуре, по какому-то молчаливому согласию, в их семье не принято было говорить. Но именно тайна, витавшая над его именем, еще с детства обострила интерес Сержа к загадочному прадеду. Дмитрий Владимирович служил военным прокурором. В госаппарате Сталина он занимал очень высокий пост. Своими приговорами Стешинский лишил жизней многих «врагов народа», а позже и сам был осужден и сослан в Сибирь. – Так твоего прадеда звали Дмитрий Владимирович?! – воскликнула Вера, выслушав этот скупой рассказ. – Значит, прапрадеда – Владимиром... Все сходится. Знаешь что? Оказывается, моя прапрабабка любила твоего, соответственно, прапрадеда. И он был до революции террористом-народовольцем. Слушай... На хмурого Сержа ее исторические изыскания не произвели никакого впечатления. Ну, было и было, быльем поросло... Впрочем, и Верина решимость во что бы то ни стало достать у Эдика препарат, который испытывает на ней, как на кролике, Сергей Петрович, тоже не нашла у Сержа поддержки. – Ну и чего ты добьешься своим разоблачением? – мрачно спросил он. – Не знаю. Но не могу же я оставить все так, как есть! Больше всего на свете я не люблю чувствовать себя жертвой. А тут такое... Она посмотрела на его сведенные брови, опущенные уголки губ. Он как будто и не слушал ее, погруженный в свои невеселые мысли. – И ты не опускай лапки, – добавила Вера. – Ты ведь замечательный, у тебя талант. Вчера, когда ты играл у себя на рояле, я это сразу поняла. Серж упрямо дернул плечом. И Вера поняла, что видит профиль Сержа уже совсем иначе освещенным – искусственный свет падал на его лицо от какого-то монитора, а вокруг была другая комната, похожая на рабочий кабинет. Рядом с Сержем стоял его отец – Анатолий Иванович и тоже внимательно смотрел на экран. Вдруг лицо Сержа исказила гримаса ярости. Он резко обернулся и бросился на отца. Двое охранников, которые появились тут же, молниеносно перехватили занесенную руку сына и оттащили его от Анатолия Ивановича. Тот с невозмутимым видом щелкнул дистанционным переключателем. – Ты извращенец! – Серж пытался вырваться из лап охранников. – Ненормальный! Подглядывать в замочную скважину и подслушивать! Вот твоя специальность! 98 Завидуешь, что тебе в твоем положении ничего такого нельзя! – Серж не унимался. – Сволочь, ненавижу! Чего ты добьешься?! Я все равно буду жить, как хочу! – Я тебя предупреждал – остановись, а ты даже сейчас под кайфом, – спокойно возразил Анатолий Иванович. – Ты сам вынуждаешь меня принять жесткие меры. Придется посадить тебя под домашний арест и лечить от наркомании, а записи эти будут при мне, чтобы сдерживать твой пыл. Имей в виду, эта женщина не для тебя. – А для кого, для тебя, что ли?! – еще раз беспомощно трепыхнулся Серж. – Ты так ничего и не понял, – медленно, словно втолковывая урок нерадивому ученику, произнес Анатолий Иванович. – Ее способности нам нужны... И она уже не принадлежит никому, ни тебе, ни мне, ни своему мужу. – Значит, так?! Значит, это вы проводите над ней эксперименты и доводите ее до сумасшествия? – Мы здесь ни при чем. Все, что случилось, случилось не по нашей вине. – Ну конечно! Ты всегда выходишь сухим из воды и находишь себе оправдание. Ты даже о ней говоришь, как о какой-то вещи. «Принадлежит», «не принадлежит»... Ты еще скажи, что теперь она принадлежит государству! – В конечном итоге государству наша работа будет полезна, – с достоинством и уже примирительно заметил Стешинский-старший. – Да? Полезна? Кому полезна? Может, Ромке? Или Тимуру? – Я ничего не знаю ни о каком Тимуре, – опять нахмурившись, отрезал Анатолий Иванович. – Как же, не знаешь! – саркастически усмехнулся Серж. – Ты всех моих знакомых знаешь. И что Тимура убили, знаешь. Убили выстрелом в голову. Просто потому, что у него смуглая кожа. На всякий случай – вдруг террорист. Что, не так? Молчишь... И все вы так – либо молчите, либо лжете. На самом деле, может, никто никогда не узнает, сколько тогда человек погибло... – Я не молчу, – сжимая челюсти, прервал его отец. – Просто ты не по тому ведомству обратился. Я этими вопросами не занимаюсь... Вера тряхнула головой, словно пытаясь избавиться от кошмара. Серж по-прежнему сидел рядом, прижавшись к батарее. – Пошли, – Вера потянула его за рукав. – Сейчас ты отвезешь меня в клинику. Только очень, очень тебя прошу – забудь о кокаине, если тебе дорога свобода. Иначе у твоего отца появится предлог, чтобы тебя запереть и лечить от наркотиков. Я... кое-что видела. И вообще, тебе лучше не ездить сегодня домой. Серж, однако, остался безучастным к ее словам, и она поняла, что все равно он поступит по-своему. Но гораздо важнее было то, что теперь она знала, кто проявляет к ней такой пристальный интерес. У нее сразу будто гора с плеч свалилась. Жить намного легче, когда знаешь, что это не паранойя, не какие-то неведомые силы, а всего лишь Анатолий Иваныч со своими тайными службами! Чувствуя прилив вдохновения, Вера заторопила Сержа. Она хотела поскорее узнать у Эдика, куда исчез препарат, который он принимал накануне. И когда машина затормозила у больничного корпуса, она наскоро чмокнула Сержа в щеку и хлопнула дверцей. Кажется, он никак не ответил на ее поцелуй. Эдик лежал на кровати, укрывшись одеялом с головой. Он давно уже проснулся и осознал свое положение. У него было достаточно времени, чтобы понять, что он в психушке в качестве пациента. Он помнил, что вчера, или нет, может быть, позавчера он испытал необычный прилив сил, беспредельную легкость полета мысли, неудержимую радость жизни. Теперь от всего этого осталась малая толика. И он хотел сохранить ее в себе, удержать под одеялом. Тонкое одеяло отделяло его от всей палаты, создавало некую иллюзию защиты от сумасшедшего мира – врачей, медсестер, больных. Его насильственно, с помощью 99 лекарств, возвращали к обыденности. Он был в тягучей полудреме. Тело не слушалось его, впадало в сон, не хотело подчиняться его воле, было ленивым и неповоротливым. Он слышал, как медсестра заходила в палату и вызывала пациентов в процедурный на уколы. Вслед за этим слышалось шарканье ног, металлический скрип сеток больничных коек. Больные вереницей тянулись в процедурный кабинет. Эдик не вставал. В списке фамилий он не услышал свою. Вдруг он почувствовал, как кто-то теребит его за плечо. «Эдик, Эдик», – голос был знакомым. Но ему было лень откликаться. Кто-то бесцеремонно сдвинул с его головы одеяло. – Эдик! Веки оказались такими тяжелыми, что поднять их стоило ему большого труда. Прилагая неимоверные усилия, он все-таки приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел Веру. Рядом с ней стояла дежурная медсестра. – М-м-м, – вместо приветствия удалось ему выдавить из себя нечленораздельные звуки. – Спит под клопиксолом уже вторые сутки, – услышал он комментарии медсестры. – Кормили полусонного, в кровати. По смене передали... – Я здесь... вторые... сутки? – наконец Эдику удалось произнести слова. Он пошире открыл глаза и даже сделал попытку встать. – Лежи, лежи, – Вера села с ним рядом на койку и подала знак медсестре, чтобы она ушла. Ей хотелось поговорить с Эдиком без свидетелей. – Все. Конец, – выдавливал из себя Эдик. – Что вы со мной делаете? Спать хочу. Осоловевшего от лекарств Эдика Вера могла взять только штурмом, иначе сейчас он опять заснет. Поэтому она громко и четко сказала, как сержант на плацу: – Эдик, где тот ноотроп, что дал тебе Косицын? Мне он срочно нужен. Где он? Полусонный Эдик подчинился властному голосу. Не открывая глаз, он промычал: – В тумбочке, – и даже дернул головой в сторону тумбочки. Действительно, в выдвижном ящике тумбочки, рядом с чьей-то мыльницей и зубной щеткой, Вера увидела заветную коробочку. Она даже не поверила своей удаче. Коробка с порошками мгновенно исчезла в кармане ее халата. Она прикрыла одеялом погрузившегося в спячку Эдика и, торжествуя про себя, покинула отделение. Даже у себя в ординаторской Вера не сразу пришла в себя. Сердце бешено колотилось от радости. Самая главная улика у нее в руках! Оставалось только одно – передать ее Игнатьичу. Вера бросила взгляд на настенные часы – восемь. До отъезда на конференцию оставалось еще два часа. Время есть. Она взяла полотенце, туалетные принадлежности и побежала в душевую для персонала. Какое наслаждение было без всяких мыслей стоять под веером горячей воды, смывать грязь чужих взглядов, которые преследовали ее все эти дни, сдирать кожу грубой мочалкой, на краткий миг чувствуя себя новорожденной и розовой. Уже одевшись, в ординаторской, она вспомнила совет Игнатьича – обзвонить всех знакомых и родных и оповестить всех о своем отъезде. Дозвонилась почти до всех. Переговорила с мамой, Светкой. Только телефон Игоря молчал. Впрочем, она и не собиралась с ним разговаривать. Позвонила, чтобы проверить, дома ли он. В кабинет заглянула санитарка Маша: – Вас там спрашивают. Неприятный холодок пробежал по спине. Кто бы это мог быть? В вестибюле одиноко прогуливалась пожилая женщина. Невысокая, в сером пальто и старомодной меховой шапочке, с хозяйственной сумкой в руке. Вера ее не знала. Или забыла? Она напрягла память, перебирая в уме своих пациентов. Может быть, чья-то родственница? Незнакомка неуверенно приблизилась, улыбнулась: – Вы – Вера Михайловна? А я Мария Ивановна. От Павла Игнатьевича... За лекарством. 100 У нее были удивительно синие для ее возраста глаза и хорошие зубы. Вера оглянулась по сторонам и, увидев, что вокруг никого нет, быстро передала коробку. Загадочная «Мариванна» успокаивающе улыбнулась, бросила коробку в хозяйственную сумку и направилась к выходу. Навстречу ей, любезно придержав тяжелую дверь, в вестибюль вошел Вячеслав. Обычно он приходил точно к началу рабочего дня – по нему можно было сверять часы. А сегодня явился почти на час раньше. – Привет, – подошел он к Вере. – Погодка-то! От него дохнуло свежим морозным воздухом. Его крепкая фигура, уверенные движения и лучезарная улыбка говорили, что утро началось для него хорошо. У Вячеслава были ровные отношения со всем персоналом отделения, не в пример Вере, которая за короткий срок успела нажить себе врагов. Он мог найти подход к каждому. Любил пошутить и посплетничать с медсестрами, закрывал глаза на некоторые их служебные промахи. Подарки, которые он получал от родственников больных, также частенько перекочевывали к медсестрам. Даже Лидия Ивановна, которая ни с кем особо не церемонилась, уважала Вячеслава. Он знал о ее фокусах с лекарствами. Но между ними была негласная договоренность: у одних больных лекарства брать можно, у других – нельзя. Лидия Ивановна табу не нарушала, и это вполне устраивало обоих. Пользуясь своей популярностью, особенно у женской части медицинского персонала, Вячеслав знал практически все, что происходит в институте. Но, в отличие от Эммы Ивановны, он не был сплетником и никогда не показывал своей осведомленности. – Я думал, что ты уже уехала. Ночевала здесь? – в голосе Вячеслава звучало сочувствие и сдержанное любопытство. – Да, – буркнула Вера, – Так получилось. Сейчас уже поеду. Они оба уже повернули к ординаторской, Вячеслав пропускал вперед Веру, когда в дверях появился шеф – Сергей Петрович. Тут только до Веры стало доходить, что-то сегодня слишком рано все собираются в отделении. Вячеслав, а теперь и Косицын... Сергей Петрович, будто уловив ее подозрения, открыл дверь своего кабинета и пригласил Веру тоном, не допускающим возражений. Вячеслав многозначительно хмыкнул – мол, иди на ковер. Когда она ступила на этот самый ковер, шеф в белом халате уже удобно устроился в кресле за своим столом. Перед ним стояли две чайные чашки, сахарница, на тумбочке клокотал чайник. – Проходи, проходи, – приветливо улыбнулся Сергей Петрович, – присядем на дорожку. «Чайком хочешь напоить на дорожку?!» – Вера почувствовала, что начинает закипать, как тот чайник. – Мне сегодня позвонил Сергей Анатольевич, – как ни в чем не бывало, сообщил шеф. – Он признался, что действительно солгал. Ты оказалась права. Более того... Я встретился с Агнессой, и оказалось, что она тоже вчера скрыла правду. Странное совпадение, почти невероятное. Ну... Простим их, Вера! И меня извини. Я ведь действительно за тебя волновался. Как ты сейчас себя чувствуешь? Вид у тебя усталый. – Да, я устала, – процедила сквозь зубы Вера, исподлобья наблюдая, как Сергей Петрович разливает кипяток по чашкам. – Тебе сколько сахара, как всегда, две? – Сергей Петрович выжидательно застыл над чашкой чая с ложкой сахара и сахарницей в руке. Веру вдруг сорвала с места какая-то сила. Она подскочила к Косицыну, выхватила сахарницу и с размаху ударила его по руке, так что ложка с сахаром отлетела в сторону. – Сыпьте себе эту отраву! – завопила она. – Вы-то всегда без сахара пьете! А меня травите! Что?! Не вышло?! Сорвался эксперимент? Из глаз Веры сыпались искры. Оторопевшему Сергею Петровичу даже показалось, что она хочет запустить в него эту сахарницу кузнецовского фарфора. Он инстинктивно отпрянул, и в этот момент в кабинет заглянул Вячеслав. 101 – Вячеслав Григорьевич, Вячеслав Григорьевич, заходите! Вы как раз вовремя, – срывающимся голосом позвал шеф. Руки у него дрожали, лицо побагровело. Вячеслав шагнул в кабинет и застыл в дверях. Он сразу почувствовал наэлектризованную атмосферу скандала, но не мог понять, в чем дело. Однако Сергей Петрович уже взял себя в руки и, суетливо одергивая халат, тяжело дыша, усаживался в кресло. – Вячеслав Григорьевич, Вера считает, что я провожу над ней эксперименты. Подсыпаю в чай яд. Вячеслав недоуменно переводил взгляд то на Сергея Петровича, то на Веру, застывшую с сахарницей в руках, то на стол, по которому был рассыпан сахар. – Вы, Сергей Петрович, наверное, думаете, что вам легко будет представить меня шизофреничкой, – Вера взглянула на Вячеслава и опомнилась – нечего и пытаться заполучить его себе в союзники, он никогда не пойдет против шефа. Теперь она испугалась всерьез. Как же это она не сдержалась? Ведь у нее еще нет доказательств. Надо бежать, иначе они сейчас соберут консилиум и упекут ее в отделение! Не давая никому опомниться, Вера рванулась к двери, которую загораживал Вячеслав. – Пусти! – она замахнулась на него сахарницей и протиснулась в приоткрытую дверь. Скорее в ординаторскую! Здесь еще никого не было. Вера швырнула сахарницу в пакет со своими вещами, схватила шубу и бросилась вон из отделения. Только на улице, уже довольно далеко от больницы, она пошла быстрым шагом, стараясь выровнять дыхание. Сзади кто-то посигналил. Вера шарахнулась в сторону, потом оглянулась, замедляя ход, и увидела, что ее на «Вольво» догнал Вячеслав. Он медленно ехал рядом с ней, опустив стекло. – Вера, остановись. Надо поговорить. – Говорить будем потом, когда у меня будут доказательства, – выпалила Вера и перебежала на другую сторону, чтобы поскорее скрыться в проходном дворе. Страх мобилизовал ее. Откуда-то взялись силы, и она, ни разу не остановившись и не отдышавшись, почти бегом добралась до самой Преображенки и здесь уже поймала такси. Вера боялась, что Косицын захочет поговорить с ней перед ее отъездом в командировку. До самого последнего момента, даже когда входила в автобус и какой-то человек проверил ее паспорт и командировочное удостоверение, она боялась, что ее схватят и потащат в больницу. Только когда «Икарус», заполненный людьми, тронулся и поехал по московским улицам, Веру отпустил страх. И еще, почему-то было такое чувство, что она уезжает отсюда навсегда. Пансионат «Светлый» находился в лесу на территории какой-то воинской части. Вера проспала всю дорогу. Ее разбудили, когда автобусы, их было два, остановились прямо у корпуса пансионата. Пассажиры, человек восемьдесят, преимущественно мужчины, высыпали на улицу и вереницей потянулись к корпусу. Вера обратила внимание, как здесь, вдали от города, тихо и спокойно. Чистый снег покрыл землю и задержался на ветках деревьев. Воздух был свеж, дышалось легко, и ей не хотелось входить в помещение. Она на минуту задержалась у входа, осматривая окрестности. «Вот бы на лыжах...» Ей повезло – достался одноместный номер. Других женщин поселили в основном по две. Обстановка небольшой комнаты была казенной: телевизор, тумбочка, кровать, стол с настольной лампой. Но главное – в номере была ванная и горячая вода. Из программы она поняла, что основные темы две: обсуждение итогов оказания медицинской помощи пострадавшим в теракте на Дубровке и знакомство с разнообразными аспектами медицины в экстремальных условиях. Уже завтра ей предстояло выступить перед слушателями с докладом о психических расстройствах в экстремальной ситуации. Следующее ее сообщение было вынесено аж на шестой день. «Сделаю сообщение и буду отдыхать. Здесь такой чудный лес. На лыжах кататься буду!» 102 – Вера стояла под душем и жмурилась от удовольствия. Теплая вода стекала по телу и опять вызывала ощущение избавления от толстого слоя грязи. Уже после душа Вера сообразила, что десять дней без чистого комплекта белья, сменной одежды, косметики, даже без зубной щетки она здесь не выдержит. Платье Агнессы и туфли на шпильках, которые оказались при ней, положение не спасут. Придется искать магазины и все покупать. Однако дежурный по этажу сказал ей, что в радиусе пяти километров здесь нет никаких населенных пунктов, а соответственно и магазинов. И вообще, зона пансионата – закрытая зона. Автобус ходит один раз в день, да и то не в ближайший поселок, а в другое место, за продуктами. «Попалась!» – ахнула про себя Вера, и вспомнила слова Анатолия Ивановича, что она сейчас не принадлежит никому. Ни мужу, ни Сержу, а только секретному военному ведомству, которым руководил Стешинский-старший. – А в Москву позвонить от вас можно? – осторожно осведомилась Вера. – В виде исключения. Если только по служебным делам, – благодушно ответил дежурный. Успокоенная тем, что ей удастся связаться с Игнатьичем, Вера отправилась в столовую. Организаторы семинара кормили участников бесплатно. На обед был фасолевый суп, отбивная с рисом и салатом и вишневый компот. В огромном зале, пространство которого рассекали колонны, столики, накрытые белыми скатертями, обслуживали солдаты срочной службы. Вера нашла свой столик. Там уже сидели двое. Блондинка средних лет в изящных раскосых очках представилась Людмилой – терапевт одной из московских клиник, и Леонид – токсиколог, тоже из Москвы. Поздоровавшись с Верой, Людмила и Леонид продолжали свою застольную беседу. Видимо, они познакомились раньше. Может быть, даже в автобусе, так как разговор их был непринужденным, они обсуждали какие-то медицинские вопросы. Леонид, широкоплечий и плотный, с твердым подбородком и «умными» залысинами, иногда искоса поглядывал на Веру, и она чувствовала, что ему хочется поговорить с ней, как с более молодой женщиной. Она успела сказать лишь, что она психиатр и что ей предстоит прочитать небольшую лекцию уже завтра. Далекая от политики и в то же время склонная анализировать информацию, она невольно накапливала сведения о последствиях применения наркотического газа на Дубровке. Ведь она тоже стала жертвой какого-то психоактивного вещества, причем без ее ведома, как и эти заложники. Поэтому на первом же заседании она внимательно стала слушать докладчика. Он представил слушателям анализ дефектов оказания медицинской помощи заложникам на всех этапах – от начала эвакуации до лечения в клиниках. В результате для себя она сделала следующие выводы. Во-первых, усыпляющий газ, который применили спецслужбы на Дубровке, являлся, по официальной версии, инертным газом, на молекулы которого были насажены молекулы обыкновенного лекарства наркотической группы, применяемого в анестезиологии для погружения в наркоз. Во-вторых, главный токсиколог страны почему-то оповестил лечебные учреждения, в которые поступили заложники, о противоядии – антидоте – слишком поздно, спустя восемь часов после применения газа. И в результате антидот оказался бесполезным, так как яд уже вызвал необратимые изменения в тканях и органах. В-третьих, многие, особенно самые молодые и старые, погибли сразу от передозировки усыпляющего газа – от угнетения дыхательного центра и сердечно-сосудистых нарушений. В-четвертых, гипнотик в той дозировке, в которой он был использован, вызвал цитолитический эффект в клетках печени, то есть их расплавление и наводнение кровяного русла токсическими веществами. В-пятых, все истории болезней изымались из больничных архивов и исчезали в архивах спецслужб. Собственно психические нарушения оказались довольно простыми – помрачение сознания и явления острой энцефалопатии. 103 Все выступающие начальники из Министерства внутренних дел и медицинского ведомства дружно критиковали именно организацию эвакуации и оказание первой помощи. Как всегда, крайними оказались медики. За ужином Леонид галантно пригласил Веру и Людмилу в бар. Оказывается, в этом пансионате имелся стандартный набор: бар, бильярд и сауна с бассейном. Но Вера от похода в бар отказалась – очень устала, хотелось побыть одной и отдохнуть. А вот в сауну с удовольствием сходила бы. Но выяснилось, что не только она, но и другие женщины купальники с собой не взяли. Поэтому участники конференции договорились устраивать мужские и женские дни. Сегодня мужчины победили. Разочарованный Леонид пошел в бар с Людмилой, а Вера отправилась звонить Игнатьичу. Она приготовилась говорить с Мариванной иносказательно, потому что телефон стоял на столе у дежурного по этажу и он не только слушал, но и внимательно смотрел на Веру в продолжение всего разговора. Однако ей почти ничего и не пришлось говорить – подруга Игнатьича без всяких наводящих вопросов сообщила ей все, что знала. Мариванна говорила очень быстро, взволнованно и сбивчиво. У них случилась беда. У Павла Игнатьевича инфаркт. Не очень сильный, кажется, микроинфаркт, но его все же отвезли «по скорой» в больницу. А Вере он просил передать вот что: анализ порошка показал, что это обычная янтарная кислота, которая продается во всех аптеках и совершенно безвредная. Применяется для повышения иммунитета. Никаких сильнодействующих психоактивных веществ в порошке нет. Собственная ошибка Павла Игнатьевича, конечно, расстроила. Он перенервничал. Его версия, которая казалась такой убедительной, рухнула в одночасье. Но он все равно убежден, что отравление было, только его источник другой. И, кажется, Игнатьич нашел ключ: он скрыт в слове «Холеовлия». Слово это он расшифровал. В нем два корня греческого происхождения. «Холе» – желчь, «ов» – от «овариум» – яичник или «ово» – яйцо. Игнатьич сказал, что Вера сама сможет понять смысл этого слова. Он просил, несмотря на свою болезнь, поддерживать с ним связь и звонить Мариванне. Когда в трубке раздались гудки, Вера не сразу положила ее и застыла у стола, пока не поймала на себе вопросительный взгляд дежурного. Ее самые худшие предположения о том, что Игнатьич не профессиональный следователь, а полусумасшедший пенсионер, – сбылись. Вера была в замешательстве. Теперь ей казалось, что с самого начала все говорило о том, что Игнатьич – просто обезумевший от горя человек, одержимый идеей мщения за свою дочь. Чего стоит одна эта его маниакальная идея борьбы с наркомафией! А патологическое увлечение Достоевским? А дикий, явно какой-то кустарный «метод расследования»? Если бы Игнатьич просто ошибся, пошел по ложному пути, это было бы полбеды, но он подставил ее! Вера даже застонала сквозь стиснутые зубы: перед глазами встала безобразная сцена – она бьет рукой по руке профессора, чайная ложка со звоном летит на стол, осыпая его сахаром... Как она теперь сможет показаться на глаза Косицыну? Скорее всего, она потеряла еще и работу. Только неопровержимые доказательства того, что действительно над ней проводился какой-то эксперимент, могут в глазах коллег служить оправданием ее психической неуравновешенности. А в том, что какое-то воздействие на нее было и, может быть, продолжается, Вера не сомневалась. Ведь сказал же Анатолий Иванович: «Все, что случилось, случилось не по нашей вине». – Какие-то неприятности? – услышала она участливый голос дежурного. – Да. Заболел один очень хороший знакомый. Инфаркт, – пытаясь скрыть волнение, ответила Вера. – А можно, я еще сделаю пару звонков? – Звоните, – посочувствовал дежурный. Вера машинально набрала номер Игоря. Но при первом звуке знакомого голоса оробела и на его: «Алло, алло! Вас не слышно», – так ничего и не смогла сказать. Ей хотелось завопить о помощи, но под внимательным взглядом дежурного она нажала на рычаг, и в 104 трубке раздались короткие гудки. Номер второго абонента – Сержа – молчал. И это ее насторожило. Неужели отец все-таки посадил Сержа под замок? – Никого нет, – как бы извиняясь, прокомментировала Вера. Губы у нее дрожали, в глазах, набухших слезами, переливались цветные пятна, стены и двери перекосились и расползлись. Она уже ничего не видела, кроме горячего тумана, и пришлось приложить большие усилия, чтобы ровным шагом дойти до своего номера в конце коридора, чувствуя спиной пристальный взгляд дежурного. И только захлопнув за собой дверь, она позволила себе рухнуть на застеленную кровать и разразиться рыданиями. Обессилев от слез, она ждала спасительного сна. Раньше во время редких ссор с Игорем так и случалось: выплакавшись, Вера обычно засыпала. А утром наступало облегчение, и она с ясной головой по-новому смотрела на свои отношения с мужем. Исчезала обида, желание настоять на своем, а собственная позиция казалась чрезмерно категоричной. Но сейчас сон не приходил. С назойливостью мухи лезли в голову вопросы, на которые она не могла найти ответа. Каким образом яд мог попасть в ее организм? Если не с пищей и чаем, то как? Может, ее отравили каким-нибудь газом через вентиляционную шахту в доме? Вера вообразила, как она тихо и мирно спит у себя дома, а какой-нибудь наркотический газ поступает через вентиляцию в ее квартиру, квартиру Валерии Васильевны... Валерия Васильевна, пожилая и обремененная множеством недугов, не выдерживает и умирает, а у нее возникают вот эти отклонения... Какая чушь лезет в голову! Кому нужны были жители ее панельной девятиэтажки? Странный вопрос. Да может быть, тем же террористам! Решили не взрывать дома, а травить людей газом. А может, обратиться в спецслужбы? Ведь знают же они что-то. Даже наблюдают за ней. Значит, что-то тут нечисто... Вконец измученная подозрениями, Вера встала с постели и отправилась в душ, в надежде, что горячая вода снимет напряжение. Вопреки ожиданиям, уснуть она так и на смогла. Ворочалась с боку на бок, а стоило закрыть глаза – на сетчатке, как на экране, сразу оживали образы из ее кошмарного сна, хотя на этот раз она не спала. Вот она идет по пыльной мостовой, глядя себе под ноги. Поля шляпы низко опущены. В руке Вера держит крошечную ручку своего сына. Она ясно ощущает увертливую детскую ладошку в своей руке: ребенок тянет ее за собой, что-то привлекло его внимание, и он рвется вперед, через дорогу... Внезапный топот копыт кажется оглушительно близким. Вера знает, что сейчас произойдет, но ничего не может изменить, не может удержать своего сына. «Что же это такое!» – она вскочила с кровати и стиснула голову руками . Затем несколько раз глубоко вздохнула и попыталась сосредоточиться. Пожалуй, ее состояние похоже на последствия применения нейролептиков, которыми длительно лечатся хроники в психиатрических больницах: неудержимое желание все время двигаться, перебегать с одного места на другое – двигательное беспокойство, как будто зуд в ногах. Оставаться больше в этой комнате она не могла, было невыносимо находиться в этих стенах, и лишь здравый смысл удерживал ее от того, чтобы броситься в коридор, помчаться по нему, словно она была сжатой пружиной, которая вот-вот распрямится с огромной скоростью и разрушит то, что ее сдерживает, – в данном случае тело самой Веры. Дрожа от нетерпения, она подошла к зеркалу, хотя и боялась, что из ртутной глубины глянет на нее чужое лицо. Нет, слава Богу, лицо было ее – правда, угрюмое, с настороженным взглядом исподлобья. Она встряхнула волосами, подняла брови, чтобы прогнать это мрачное выражение, внимательно осмотрела свое лицо, оценивая, насколько опухли от слез ее глаза. Они не столько опухли, сколько покраснели. Вера умылась, потом пригладила щеткой волосы, стараясь щеткой же хоть немного завить их концы и придать беспорядочно лежащей копне какое-то подобие прически. Косметики не было, и она 105 ограничилась тем, что слегка покусала губы и похлопала себя по щекам. «А ничего!» – подумала она удивленно. Вид у нее был свежий, как после лыжной прогулки. Она вытащила из пакета Агнессино немнущееся платье. Если даже на фоне вечерних нарядов в доме Стешинских это платье выглядело по меньшей мере легкомысленно, то здесь, в баре, среди деловых пиджаков, строгих юбок и брючных костюмов, Вера привлекла к себе столько же внимания, как если бы появилась совсем голой. Платье мало того что было слишком открытым – оно было не по сезону легким и ярким. Вера притягивала к себе взгляды, но это ее мало беспокоило – двигательное возбуждение все еще не улеглось и придавало ей необычайную раскованность. В глубине зала, у стены, она заметила Леонида и Людмилу. Они сидели друг против друга и о чем-то оживленно беседовали, словно их разговор имел свойство никогда не прерываться. В руках у каждого был широкий бокал с коктейлем. Оба удивились появлению Веры. Леонид откровенно радостно, а Людмила сдержанно. – Не спится на новом месте, – пожаловалась Вера и присела рядом с Людмилой. – Что пьем? – жизнерадостно осведомился Леонид. – То же, что и вы. От алкоголя она, как правило, становилась спокойной и сонной, поэтому надеялась, что после пары-тройки бокалов сможет уснуть мертвым сном. Леонид улетел в бар за бокалом для Веры, а Людмила по-женски ревниво и довольнотаки бесцеремонно стала рассматривать Веру. – Прекрасно выглядите, – заметила Людмила. – А меня дорога так вымотала, да к тому же меня поселили с одной дамой преклонного возраста. Уже улеглась спать, а храпит как медведь! Даже не представляю, как я смогу уснуть с ней в одной комнате. – Лучшее средство от бессонницы – коньяк, – Леонид снова появился у стола. Он принес коктейль, бутылку коньяка и конфеты. Что-то знакомое почудилось Вере во всей этой ситуации. Как будто она участвует в какой-то сцене из спектакля во второй раз, но уже с другими актерами. Те же декорации – бар, темная полировка стола, за которым они сидят. Рядом с ней ее подруга. Напротив – галантный мужчина, который разливает по рюмкам коньяк. Полумрак помещения и слова: «Что будем пить»... Дежа вю – вот как это называется. Только этого ей не хватало! Она уже готова была запаниковать, но тут наконец всплыло спасительное воспоминание. Действительно, четыре года назад случайно, в кафе, приблизительно в такой же обстановке, она познакомилась с Игорем. Впрочем, случайно ли это было? До сих пор она в этом не уверена. После занятий они зашли с Наташей – подругой тех дней – в кафе, недалеко от диспансера, где у них проходил тренинг по арт-терапии. С Наташкой она познакомилась в Санкт-Петербурге, на цикле совершенствования по психоанализу. Это веснушчатое белобрысое существо было прямой противоположностью Веры. Ее эмоции немедленно отражались на лице, как у маленького ребенка, – она не умела ничего скрывать, даже если бы захотела. Привычным выражением лица у нее было удивление – его подчеркивали короткие бровки, высоко поднятые над бледно-голубыми глазами. Всегдашняя веселая откровенность Натальи сочеталась с капризностью и готовностью обидеться на любой пустяк. Она перещеголяла Веру в способности всюду опаздывать. Но если Вера опаздывала на занятия на пять, максимум десять минут, то Наталья – на все двадцать, а то и на полчаса. Соль заключалась в том, чтобы незамеченной пройти в помещение и тихо сесть на свое место. Вера садилась сзади и всегда бронировала Наташе стул рядом с собой, положив на него какую-нибудь вещь. Приоткрыв дверь, Наталья первым делом искала глазами подружку и уж затем тихо как мышка прошмыгивала на свое место. Она была чуть старше Веры и уже работала психиатром в одном из диспансеров СанктПетербурга. Конечно, небольшая зарплата не позволяла ей разъезжать по всевозможным 106 циклам и вести такой свободный образ жизни. Ее содержал друг-бизнесмен, он купил ей квартиру и оплачивал все ее расходы. Наташа любила поговорить о себе, о своих проблемах и о своих отношениях с мужчинами. А Вера была благодарным слушателем. На одних и тех же тренингах или циклах по усовершенствованию они оказывались одновременно по договоренности. Созванивались и оповещали друг друга о самых интересных программах. Предложений было очень много: разнообразных школ, обществ и институтов по психологии, психоанализу и психотерапии и в Москве, и в Питере развелось так много, что их хватило бы на обучение всего населения России. Но Вера с Натальей были разборчивы и, пользуясь своими профессиональными каналами, выбирали только лучшее. Вера в то время заканчивала ординатуру в родном «меде» в Рязани и была буквально больна психотерапией: ненасытно поглощала семинары и тренинги, проводившиеся в Москве и Питере, как губка впитывала всю информацию. На тренинги ее гнало жадное любопытство, желание постичь какую-то тайну. Ей казалось, что на всех этих занятиях она наконец-то сможет понять – что такое человек, что им движет? Что собой представляет, в конце концов, она сама? Чего она хочет от жизни, к чему стремится? Завкафедрой сквозь пальцы смотрел на дисциплину своих ординаторов и совершенно не контролировал их пребывание в клинике. Некоторые вообще в отделении не появлялись, а занимались бизнесом. Скорее всего, диплом об окончании ординатуры им нужен был для удовлетворения собственных амбиций. По слухам, профессор за баксы продавал им зачеты. Вера добросовестно штудировала психиатрию, а деньги на тренинги зарабатывала дежурантом в своей же психбольнице и подработкой на «скорой помощи». От этого последнего тренинга по арт-терапии она ждала многого. И нынешняя сессия ее действительно удивила, помогла ей взглянуть на себя какими-то новыми глазами. На этой встрече они рисовали. Психолог предложил им расслабиться, погрузиться в состояние транса под музыку. И, слившись с музыкой, прочувствовать и осознать себя, свое место в этом мире. А потом – нарисовать свои образы-ощущения. Вера долго сидела, глядя в белый лист бумаги. Музыка отзвучала. Рядом ерзала и вертелась Наташка, терла бумагу резинкой. У кого-то сзади звонко упал карандаш. Вера посмотрела в окно, увидела квадрат голубого неба и золотисто-зеленую, играющую на ветру ветку. Казалось, что ветка танцует под музыку... На листе бумаги у Веры вышла такая картина: в центре она фломастерами нарисовала голубую планету в дымке, сквозь которую просвечивают материки, океаны, зеленые равнины, контуры гор. Вокруг – темно-синий до черноты космос с едва мерцающими звездами. Вера удивилась, насколько другим оказался рисунок Наташи. Она пользовалась карандашами, и ее работа напоминала рисунок девочки-подростка. На картинке был нарисован плоский домик с аккуратным забором, крыльцом и перильцами. За забором виднелись вершины деревьев, наверное, сад. Перед домом пространство – зеленая, прилежно заштрихованная лужайка. А на лужайке сидит она сама, Наталья, как Аленушка, задумчиво склонив голову. Рядом с ней крутится маленькая желтая собачонка. Цвет Наталья практически не использовала. Карандашные штрихи были так слабы, что, лишь присмотревшись как следует, можно было понять, что цвета были разными – зеленый, коричневый, красный. Они сгорали от нетерпения скорее получить ключ к анализу своих рисунков. Оказывается, он заключался в самоощущении, которое испытываешь, воображая себя на месте героя картины. Цветовая насыщенность свидетельствует о глубине переживаний, а недостаточность цвета говорит о легкости чувств. После занятий, в кафе, они снова вытащили свои рисунки и за чашкой кофе принялись обсуждать свои различия. Наталья курила и была возбуждена: 107 – Нет, представляешь, вот я здесь сижу, – она ткнула пальцем в свою фигурку на листе бумаги, – и что я здесь чувствую? У меня есть все – дом, сад, но я сижу и жду. Сижу и жду, когда он придет. Он придет, и тогда моя жизнь наполнится каким-то смыслом, а пока я сижу здесь, у этого дома, у меня ничего нет. Ничего нет! Пустота. Чего я жду?! – здесь Наталья села на свой любимый конек. Ее мужчина имел семью и никак не решался расстаться с ней. В конце концов, когда он был готов уйти к Наталье, заартачилась уже она. Он настаивал на ребенке – Наталья тянула, боялась, что он в любой момент может вернуться в свою семью. – Я хочу определенности, а он мне ее не дает. Вот я и жду, – жаловалась Наталья, – все время живу с ощущением, что мне чего-то не хватает, – она бросила удивленный взгляд на рисунок Веры и придвинула его к себе. – А вот у тебя совсем другое настроение. Как ты сказала сегодня на сессии? Космос – твой мир? Бр-р-р! По-моему, там холодно. – Дело не в этом... Главное, что в моем мире я чувствую какую-то тайну. Как в космосе. Какая эта тайна, я пока не знаю, но могу к ней приблизиться. И я сама – часть этой тайны, так же, как планета в космосе. А во мне живет много, много разных существ – растений, животных, людей... Но среди других планет я не одинока. Вот... такой смысл, – неловко закончила Вера. – Видишь, рисунки наши разные, а переживания почти одни и те же, – подвела итог Наталья. Пока они говорили, к их столику подсел какой-то мужчина. Они не обращали на него внимания, занятые толкованием своих рисунков. А он пил свой кофе и ел бутерброд, уткнувшись носом в журнал. Потом встал, отошел к бару и снова вернулся, уже с бутылкой коньяка и пластмассовыми стаканчиками. И, улучив момент, вклинился в их разговор: – Девушки, давайте познакомимся. Я Игорь, художник. – Они оторвали взгляды от своих картинок и увидели худощавого бородача в джинсовой поношенной куртке. Черты лица, не скрытые бородой, были правильными. Голубые широко расставленные глаза весело улыбались. – «Как ты себя чувствуешь в этой части картины?» – забавно передразнил он наивные интонации Наташи. – Где такому искусству толкования обучают? – Мы – психологи, – кокетливо отозвалась Наталья. Она справедливо решила, что «психолог» прозвучит для художника привлекательнее, чем «психиатр». – Это мы нарисовали на тренинге по арт-терапии. Это такая разновидность психоанализа, где люди, далекие от искусства, с помощью средств живописи учатся лучше понимать и выражать себя. Рисунок становится средством проникновения в подсознание, он помогает лучше осознать психологическую проблему. А осознание проблемы уничтожает саму проблему, – Наталья, как всегда, пользуясь вниманием симпатичного мужчины, да еще художника, разливалась соловьем и демонстрировала свою профессиональную продвинутость. – Я невольно подслушал ваш разговор и понял, что вы осознали одно – свое одиночество. А что, раньше, до этих рисунков, вы его не осознавали? – Игорь смотрел на Наташу и все вопросы адресовал ей, но Вера чувствовала, что этот разговор на самом деле он ведет ради нее, Веры. Ее рисунок он держал в руках и все вертел его, как будто не знал, с какой стороны на него смотреть. – Осознавали, конечно! – быстро парировала Наталья. – Просто рисунок позволил нам увидеть некоторые нюансы. Я, например, поняла, что у меня завышенные ожидания... Когда я не получаю от жизни того, что хочу, то чувствую себя очень разочарованной... и одинокой. – А вот ваша подруга, по-моему, уже ничего не ждет, – он вопросительно посмотрел на Веру и перестал вертеть рисунок в руках. – Ну, почему же не жду, – пожала плечами Вера. – Я же не остывшая звезда, а живая планета. 108 – Давайте выпьем, – предложил Игорь. – У меня сегодня удачный день – продал пару картин. За знакомство! После того, как они прикончили бутылку коньяка и съели по две порции мороженого, разговор пошел веселее. Игорь, как оказалось, верил в вещие сны и рассказал им о том, что часто в своих снах проживает какую-нибудь другую жизнь, а сюжеты снов нередко становятся сюжетами его картин. Он пожаловался, что в последнее время его замучил повторяющийся кошмар: он лезет на скалу (когда-то Игорь занимался альпинизмом) и в связке с ним его сын – мальчишка двенадцати лет. Игорь выбивается из сил. Он чувствует, что не может добраться до вершины. Он оглядывается вниз и видит ужас в глазах сына, которого должен вытянуть наверх, на вершину этой скалы. Тут он обычно просыпается в холодном поту. Наталья решительно взялась за «толкование сновидений» и усмотрела прямую связь сна с недавним разводом Игоря, о котором он успел им обмолвиться. По мнению Натальи, чувство страха во сне – это не что иное, как опасения Игоря за судьбу сына, страх потери отношений с ним. – А сегодня я видел другой сон, – Игорь выразительно посмотрел на Веру. – Я увидел себя на мертвой планете. Планета напоминала поверхность Луны – она была вся в кратерах, и по ней были разбросаны тела убитых воинов в доспехах. Они были убиты мечами и копьями – ну, как на картине Верещагина. И еще тела животных – коней, тигров... А я один стою живой на этом мертвом поле битвы. И вдруг вижу, как по черному небу проплывает очень медленно огромная планета, как Земля. Она проплывает справа налево и постепенно исчезает... «Выдумывает, – скептически хмыкнула про себя Вера. – Придумал сон в тон моему рисунку. И Верещагина еще приплел». – А махнем ко мне в мастерскую, – с деланной небрежностью предложил художник. Видно, давно решался, но боялся нарваться на отказ. – Я вам покажу свои работы, а вы как психологи мне их растолкуете. В мастерской Игоря они пробыли до утра. По дороге он накупил фруктов, вина, конфет. Пока они с Натальей ходили по мастерской, рассматривая картины и безделушки, он ловко соорудил импровизированный стол из табуреток, накрыв его узорчатым куском ткани, и разложил на нем снедь. Потом они сидели за столом. Выпивали, ели и разговаривали об искусстве, психологии. Говорили в основном опять-таки Игорь и Наталья, а Вера ограничилась ролью молчаливой наблюдательницы. Наталья была в ударе. Щеки от выпитого вина раскраснелись, а тонкие, почти белые кудри химической природы живописно растрепались и делали ее личико ангельски хорошеньким. Она изящно держала двумя тоненькими пальчиками сигарету, хотя почти не затягивалась – Наташка плохо переносила табачный дым, но кто-то сказал ей, что она «интересно смотрится» с сигаретой. Покачивая стройной ножкой, обтянутой линялыми джинсами, Наталья пристально смотрела на Игоря, пока он рассказывал о своих поездках и выставках. Ей надо было отдать должное. Наташка умела не только болтать, но и слушать – завораживающе, вампирически, словно втягивая в себя собеседника глазами. Чувствуя себя лишней, Вера опять принялась разглядывать картины Игоря, которые были расставлены здесь же в мастерской на полу. Ей приходилось садиться на корточки или поднимать некоторые до уровня глаз, чтобы рассмотреть их внимательно. Сюжеты картин были в основном фантасмагорические, а цветовая гамма каждый раз казалась новой и неожиданной. Вера медленно прошла по кругу всю мастерскую и оказалась в коридоре, где ее внимание привлекла одна небольшая работа – зимний пейзаж. Какой-то маленький глухой городок – оглохший от тишины, увязший в снегу по пояс. Вид сверху. Вдалеке угадывается силуэт церквушки, небо пасмурное, серо-голубой снег закрывает все пространство, крыши домов и почти сливается с небом. Что-то в этой картине было очень теплое и родное, как будто оказалась дома, под Рязанью, у бабушки и дедушки... 109 – Нравится? – услышала она голос у самого уха. – Это я написал еще в училище. – Нравится. Больше, чем другие, – так же вполголоса призналась Вера. Этот краткий обмен фразами в узком коридоре связал их – как будто у них уже была тайна от Наташки, и когда они после этого встречались друг с другом глазами, сразу вспоминался этот близкий шепот в тесном пространстве. Наталья не жалела восхищения, охала и ахала перед каждой картиной, но Игорь настоял-таки на том, чтобы и Вера высказала свое мнение. Она выделила пять или, кажется, шесть работ, которые ее задели. Критерий был такой – в пространстве этих картин она могла бы существовать, могла вообразить себя их частью. Так она ему и сказала. Он выслушал ее молча, усмехаясь в бородку. Была уже глубокая ночь. О том, чтобы тащиться на другой конец Москвы, где они с Натальей снимали на время тренинга комнату, не могло быть и речи. В конце концов Игорь пошел спать на кухню, а Вера с Наташкой, не раздеваясь, легли на одинокую кровать, стоявшую в углу мастерской, и укрылись какой-то красной драпировкой. Наталья ждала продолжения удивительного ночного приключения, взахлеб делилась с Верой впечатлениями и надеждами, но Игорь ей не звонил. Через месяц он неожиданно появился у Веры дома в Рязани. И с тех пор постоянно звонил ей и приезжал почти каждую неделю. Это было то, о чем мечтала Вера в детстве: чтобы появился некий принц и неотступно следовал за ней, добиваясь ее расположения. Но с тех пор она выросла и успела прийти к выводу, что принцы остались в сказках. Поэтому ее сердце замирало от удивления и недоверчивого восторга, когда, выходя из больницы, в дверях сталкивалась с Игорем, терпеливо ее ожидающим. Ей казалось, что все это скоро кончится. Должно кончиться! К каждой встрече с ним она относилась как к последней, тем более что он никогда не обещал приехать, не сообщал, когда объявится в следующий раз, но вскоре неизменно возникал на пороге больницы по окончании ее рабочего дня. Он познакомил ее со своими друзьями, вытаскивал на какие-то необычные тусовки, поездки в Подмосковье, и даже в самой Рязани они оказывались в таких местах, где раньше она никогда не была или не замечала их прелести. Вера влюбилась. Месяца через три они пошли и зарегистрировались. Буднично, в районном ЗАГСе города Рязани. Ординатура ее завершалась, и Игорь сказал, что жить они будут в Москве. С работой вопрос тоже был решен. Ему удалось устроить ее в НИИ психиатрии к профессору Косицыну. Уже когда они были женаты, в его коллекции появилась картина «Спящие одиночества» – две девушки спиной к спине, свернувшись калачиками, спят на утрированно огромной кровати, укрывшись огромным красным одеялом. Лица их голубоваты и невинны, как у ангелов. У одной – удивленно-лукавое, а у другой – задумчивое и печальное. Кстати, эту картину он потом удачно продал в Кельне на своей очередной выставке. Именно тогда он купил Вере шубу из стриженой чернобурки – ту, в которой она так спешила к нему в мастерскую в тот злополучный день... – По-моему, он не токсиколог, – вдруг вполголоса, слегка наклонившись к ней, заметила Людмила. Сквозь возбужденно поблескивавшие очки она следила за Леонидом, который зачем-то отошел к стойке бара. – А кто же? – Ну, не знаю. Может быть, из министерства... Только не токсиколог. Даже самый заштатный токсиколог должен знать, что такое мафусол. А он не знает. – Да? – удивилась Вера. – Я тоже не знаю, что такое мафусол. – Ну, вы же не токсиколог, а психиатр. Вы можете и не знать. Но токсикологи знают – это последняя разработка Питерской военно-медицинской академии... на основе 110 фумаровой кислоты. Применяется для дезинтоксикации. Ну, и еще я заметила кое-какие непростительные для токсиколога небрежности. Леонид принес бутерброды с красной икрой и какие-то экзотические морепродукты. – Как вам удалось его раскрутить! – успела одобрительно прошептать Людмила, опять наклонившись к Вере. Она сняла очки и сразу изменилась. У нее были печальные глаза – в них было столько влаги, что, казалось, она вот-вот заплачет, и Вера сразу вспомнила себя у телефона в коридоре гостиницы, сочувствующий взгляд дежурного и свои судорожные попытки проглотить комок в горле. У Людмилы тонкий носик и неспокойные губы. Вообще к ее лицу напрашивалось почему-то дурацкое определение «трепетное», а почему – Вера и сама не знала. Непрочное оно было, никакое выражение на нем не закреплялось, и этому как-то способствовало то, что уже много было на этом лице мягких морщинок. «Где-то я видела точно такое же лицо, – подумала Вера. – На кого она похожа?» Ее редко подводила зрительная память, и сейчас Вера настойчиво дергала за ниточки памяти, словно пыталась распустить какую-то вязаную вещь: потянешь за кончик, и дальше все пойдет само собой, легко и быстро. Но нитка застряла, запуталась в упрямом узелке, и все усилия были напрасны, к тому же мешал Леонид: с шутками-прибаутками разливал по стаканчикам коньяк, освобождал коробку с конфетами от слюдяной оболочки, передвигал тарелки с бутербродами. – Ну, за что выпьем? – спросил он наконец. – А пусть каждый скажет свой тост, – предложила Вера. – Тогда за знакомство, – улыбнулся Леонид, поднимая свой стаканчик. – За то, чтобы наша жизнь здесь была содержательной, – продолжила Людмила. – За доверие, – произнесла Вера и поняла, что вспомнила. СУИЦИД Ее глаза переполняет влага, в голосе – безотчетная тоска. Сколько ей лет? Сорок, сорок два? Я даже не спрашиваю, потому что это сейчас не важно. Важно, чтобы она смогла свободно выговориться. В этой тоске Ирина живет уже несколько месяцев. И все это время сидит на антидепрессантах и снотворных. Лекарства не могут прогнать тяжелые мысли, но как бы немного отдаляют их, делают не такими мучительными. Ирина постоянно думает о том, что жить на этой земле не имеет смысла. И не находит этому выводу никакого противовеса. Несколько месяцев назад она перенесла обширную гинекологическую операцию: ей удалили все женские органы. Когда выходила из наркоза, на мгновение оказалась в ином мире. Там все сияло золотом, лучезарным светом. Она не чувствовала своего тела, а парила в горячих струящихся золотых лучах и почти физически ощутимой музыке. В этот момент Ирина испытала необыкновенное, ни с чем не сравнимое счастье. Ей казалось, что она соприкоснулась с абсолютной истиной, проникла в суть бытия. С головокружительной высоты она смотрела вниз, туда – далеко-далеко, где осталось ее тело и ее жизнь, такая маленькая, никчемная, ничтожная с ее повседневными заботами и никому не нужными делами. В конце концов, что бы ты ни делал на земле – ничто не поможет достичь такого совершенства, которое открылось ей в тот краткий миг. И когда она пришла в себя, то подумала, что смерть – это совершенство: ведь сутью жизни является постоянное движение, изменение, и если что-то в своем развитии достигает пика, это означает всего лишь, что теперь наступит спад. Величайший триумф только предшествует поражению, цветущая юность – лишь преддверие 111 старости, вершина власти – первая ступень для спуска с этой вершины. Ничто не вечно! А Ирина полагала, что ей удалось понять, что такое вечность. По сравнению с сияющим миром вечности повседневная жизнь стала невыносимой. Ничто не радовало. Дети казались уже выросшими – они учились в старших классах и не нуждались в ней. Муж был хорошим отцом для детей, но у Ирины с ним давно уже были формальные отношения. У него была любовница, и по молчаливому согласию они много лет сохраняли лишь видимость семьи. Около месяца Ирина лечилась в отделении неврозов. Там благодаря вниманию врачей и групповой психотерапии ей как будто бы стало легче. Но, как только оказалась дома, все симптомы вновь вернулись. Денег на повторное лечение нет, да и сама Ирина скептически относится к этой идее: «Не могу же я жить в больнице». Я в панике, так как осознаю, что заражаюсь от Ирины ее чувством тоски и безысходности. Мне кажется, я ничем не могу ей помочь. Стараюсь не показывать свой испуг, отгоняю от себя гадкие мысли – «случай безнадежный, ей ничто уже не поможет». Возражаю себе: «депрессия средней тяжести... Есть суицидальные мысли, но не намерения же... Печальный опыт наркотической эйфории все несколько осложняет... Плюс эндокринный криз в результате потери женских секреторных органов. Ей, конечно, нужна повторная госпитализация. Сменить антидепрессанты... Может пригодиться психотерапия в группах творческого самовыражения у Михаила Евгеньевича. Если бы она была верующей! Беспрестанная молитва и покаяние, смирение так помогли бы ей! Я делаю все так, как спланировала, – выписываю рецепты на антидепрессанты, рекомендательное письмо к Михаилу Евгеньевичу, даю направление в психиатрическое отделение. Обсуждаю другие варианты терапии на тот случай, если она откажется от лечения у Михаила Евгеньевича и в отделении. Назначаю ей следующую встречу. Почему мне так тяжело после ее ухода? Через месяц я узнала от знакомых – Ирина покончила жизнь самоубийством. Ушла в свой сияющий мир. Выпила горсть таблеток, уснула, а утром везти в токсикологию было уже поздно. Закон парных случаев! Людмила была Ирина номер два – настолько она была похожа на нее, только волосы были другие – осветленные. Теперь, воскресив в памяти Ирину, Вера с любопытством поглядывала на ее двойника и отмечала все новые черты сходства: манеру время от времени втягивать щеки, одним пальцем отводить прядь волос от лица, улыбаться, не разжимая губ. Удивительное сходство! После этого открытия Людмила на некоторое время перестала ее интересовать в качестве новой знакомой – казалось, Вера уже все о ней знает. А вот Леонид... – Вы, Леонид, наверное, преуспеваете в своем деле. Интересно, каким образом? Занимаетесь частной практикой? – завела она светскую беседу, явно немного ерничая. Но Леонид простодушно признался, что никакой он не врач-токсиколог, а бывший военный врач-подводник, служил на Северном флоте. Сейчас вышел на пенсию и временно устроился в Управление, но задерживаться там долго не собирается – бумажная работа не для него. Надеется пройти специализацию по токсикологии и вернуться в госпиталь. Сюда, на конференцию, напросился сам, так как в программе есть ряд интересных лекций по медицине экстремальных ситуаций. – Вот таких крабов, – Леонид подцепил с тарелки малюсенький кусочек розового консервированного мяса, – мы могли наловить в Баренцевом море за час целую гору. Стоишь в бухте, берешь протухшую скумбрию, кладешь ее в сетку и опускаешь на глубину семьдесят метров. Через минуту-другую вытягиваешь – в сетке шевелятся дватри вот таких вот зверя, – Леонид развел руки, как заправский рыбак. – А это разве краб? 112 И он стал с упоением рассказывать об особенностях морской рыбалки. Он оказался мастерским рассказчиком, да еще и с хорошим чувством юмора. Вера с Людмилой и не подозревали, что способны битый час слушать рыбацкие байки, то и дело покатываясь при этом со смеху. После двух рюмок коньяка Вере стало весело и тепло – она и не сознавала, что замерзла в этом плохо отапливаемом зале со своими голыми плечами. Спать ей ничуть не хотелось, наоборот, она могла бы всю ночь просидеть в этой уютной полутьме, оживляемой кое-где яркими световыми пятнами и словно бы клубящейся от негромкой музыки. Людмила и Леонид казались ей милыми и близкими, как будто они все трое были старыми друзьями, у которых есть общее прошлое. – Я отплачу вам за все тестами, – шутливо пообещала Вера и, увидев их заинтересованные улыбки, добавила: – Начнем с руки. Вера взяла руку Людмилы и нахмурилась, делая вид, что внимательно разглядывает линии на ладони. Затем взяла руку Леонида. – А что, хиромантия входит в курс подготовки психиатров? – с иронией осведомился Леонид. – Я интересуюсь всем, что связано с душой, – и хиромантией, и астрологией, и герменевтикой, и многим другим. – С душой... – протянула Людмила. – Значит, у вас нет никаких сомнений в том, что существует такое понятие, как душа?.. Вернее, не понятие, а такая... ну, что ли, реальная физическая субстанция? – Ну, это мы уже переходим в область философии, – поморщился Леонид, который, как видно, отвлеченных разговоров не любил. – А вот меня интересует герменевтика. Что это такое? Первый раз слышу. – Герменевтика – это, увы, как раз направление философии, – со смехом объяснила Вера. – Видите, без философии нам сегодня никак не обойтись! Собственно говоря, в широком смысле – это учение о бытии, которое проявляется через слово, через наш язык. А в узком смысле герменевтика – это искусство истолкования текста, своеобразная методология понимания языка. Вообще-то герменевтика близка психоанализу, который, по сути дела, занимается ничем иным, как истолкованием речи. Тут Вера вернула Леониду его широкую ладонь, и он осторожно положил ее на стол, как предмет, который вдруг приобрел особую ценность. – Знаете, Леонид, как психотерапевт я имею дело в основном с женщинами. Женская рука мне понятнее, чем мужская. Поэтому для вас у меня имеется в запасе другой тест. Между прочим, предметом исследования как раз и станет ваш язык. Леонид наклонил голову в шутливом поклоне – готов, мол, подставить голову под эту секиру. – А ваши линии, Люда, – Вера опять взяла левую руку Людмилы и провела пальцем по ее линии жизни, – говорят, что вы недавно перенесли операцию... У Людмилы разом осунулось лицо, и она сделала судорожное глотательное движение. Вера поспешила добавить: – Но все обошлось хорошо. Правда, после операции вы приуныли. И сюда приехали в надежде развеяться, отдохнуть от быта. В последнее время вы не находите общего языка с детьми – они у вас взрослые, старшеклассники или даже студенты. Муж стал для вас чужим... – Вера вынуждена была остановиться, потому что губы у Людмилы задрожали. Она готова была вот-вот расплакаться. – У нас, наверное, есть общие знакомые? – Нет. Просто вы очень похожи... – тут Вера спохватилась, что зашла слишком далеко, вновь взяла руку Людмилы и склонилась к ней: – Видите, от линии жизни на «равнине Марса» отходят отростки. Это значит, что вас ждут счастливые перемены в личной жизни... Через несколько лет. 113 – Правда? – подняла на нее Людмила свои влажные, блестящие глаза. Они смотрели доверчиво, как у ребенка. – Ну, примерно с той же вероятностью, с какой я рассказала о вашем прошлом до сегодняшнего дня. Вы сами можете оценить погрешность. Людмила в волнении проглотила полную рюмку коньяку и лихо тряхнула волосами: – Нет, честное слово, я не зря сюда приехала! – Ну, а теперь мне – что было, что будет, – вмешался Леонид. – Хорошо, но сначала тест. Будьте, по возможности, точны – здесь имеет значение каждое слово. Вера спросила, какие у него ассоциации на три магических слова – «кофе», «лес» и «море». Леонид из предосторожности решил не болтать лишнего. Он подозрительно взглянул на свою чашку с нетронутым кофе: – Кофе пью обычно только за компанию с женой. Лес... Это для меня все. Я родился в лесу, на Брянщине. Охота, грибы, ягоды, рыбалка... Лес – это мой дом. И это для меня настоящий отдых... А море – это стихия. Грозная стихия. Здесь нужна выдержка и осторожность, сплоченность команды... – Леонид замолчал, то ли подбирая слова, то ли испугавшись, что слишком разговорился, но Вере его ассоциаций для заключения было достаточно. – Теперь я могу вам признаться, Леонид, что рассказывали вы мне не о напитке и явлениях природы, а о сексе, семье и любви, так как «магические» слова символизируют эти понятия. Итак, вы однолюб и преданы своей жене. В семье вы добровольно отдали ей бразды правления. Вам нравится, как она управляет и домом, и вами. Я даже представляю ее себе – симпатичная, про таких говорят – статная женщина. Так ведь? Но настоящий хозяин дома вы. За вами жена как за каменной стеной: краны не текут и утюг починен. Но большой любви вы не знаете или обожглись когда-то в молодости. Женились, скорее всего, по взаимным симпатиям. – Вам бы, Вера, не знаю как вас по батюшке, не психиатром, а гадалкой быть. Отбоя от клиентов не было бы. – Клиентов и так хватает, – тут Вере вспомнилась «Панацея» и ее глава – Сергей Петрович. Вдруг совершенно ясно она поняла, что работать ей там уже не придется. – А может, в конце концов и займусь гаданием. На работе у меня сейчас неприятности. Возможно, уволюсь. – Не расстраивайтесь. Вашим талантам цены нет! – непонятно было, то ли шутит Леонид, то ли говорит серьезно. – Хотите, помогу устроиться в другое место? Там такого специалиста, как вы, на руках носить будут. Люди во все времена хотели знать, что будет с ними завтра, а в наше время тем более. Все хотят спокойствия и предсказуемого будущего. Кстати, расскажите же мне, что ждет меня в будущем, – он протянул Вере ладонь. Но ей больше не хотелось играть в эти игры. Кураж прошел. Она припомнила все свои неприятности, да и здесь они находились не на отдыхе – завтра придется выступать, разбираться в последствиях теракта... – У вас хорошая линия жизни, – нехотя прокомментировала она. – Значит, жизнь у вас будет долгая и благополучная. А подробнее я вам завтра расскажу. Хорошо? Леонид не скрывал разочарования, но Вера сказала, что очень устала и в таком состоянии может нагадать что-нибудь не то. На самом деле она вовсе не ощущала усталости. И когда оказалась в своей комнате, почувствовала, что заснуть не сможет, хотя голова у нее немного кружилась от выпитого коньяка. Какой удачный был вечер, только вот закончился не очень хорошо. Как будто она плутала в тайге: уходила, уходила от всех проблем и тяжелых мыслей, а потом по кругу вышла на ту же поляну. Это Леонид все испортил! Ну, кто за бутылкой коньяка говорит о работе?! К тому же они с Людой слишком серьезно восприняли ее «гадание»... В дверь кто-то тихо постучал. Вера оцепенела под одеялом. Наверное, уже второй час ночи. Кто бы это мог быть, неужели Леонид? Вера на цыпочках подошла к двери и 114 замерла около нее, прислушиваясь. Постучали второй раз, уже более настойчиво и громко. Задергали ручкой. Вера присела на корточки и заглянула в замочную скважину. Она увидела что-то темное, кажется, темно-зеленое. Потом это темное зашевелилось, и Вера подумала, что это, скорее всего, пола пиджака. Нет, Леонид был в коричневом джемпере и черных брюках... Вере пришла в голову забавная мысль, что тот, кто стоит за дверью, тоже может нагнуться и заглянуть в замочную скважину. И тогда они встретятся глазами! Но потом она сообразила, что тот мало что различит – в ее комнате темно, а коридор освещен, хотя и не ярко. В дверь еще раз настойчиво постучали, и она инстинктивно отпрянула от замочной скважины. Потом послышались удаляющиеся шаги. Вере очень хотелось выглянуть и узнать, кто к ней ломился среди ночи, но она не решилась. Перед тем как снова лечь в постель, Вера на всякий случай приставила к двери стул и на край его поставила поднос со стеклянным графином. Если дверь попытаются открыть, когда она уснет, то графин с грохотом полетит на пол. Разобьется, скорее всего, но зато наверняка ее разбудит. Вера подумала, что нужно как-нибудь поскорее заснуть, а то завтра она не сможет проснуться вовремя, но вместо того, чтобы лечь, подошла к окну. Прижавшись носом к стеклу, попыталась рассмотреть, что там внизу, во внутреннем дворике пансионата. Мало ли что – вдруг придется спасаться бегством и прыгать вниз! А там шел снег. Прямо под окном был козырек над входом в подвал, засыпанный снегом, и вокруг было много-много снега – сплошные сугробы. Ярко освещенное окно первого этажа геометрически четко отпечатало на сугробах четырехугольник неправильной формы. Этот теплый желтый свет на снегу несколько успокоил ее. Она сообразила, что не одна в этом огромном доме. Вера дернула форточку, но она не поддавалась. Наверное, после ремонта ее никто никогда не открывал, и краска слиплась так, что открыть было невозможно. «В крайнем случае, разобью окно и буду звать на помощь», – решила Вера. Она включила свет в комнате и опять подошла к окну, чтобы увидеть на снегу свет своего окна. Было ясно, что теперь она уже вряд ли уснет до утра, но и ворочаться с боку на бок в постели было бы сущим мучением. Надо чем-то себя занять. Вера взяла пакет, где лежали лекции и два тома Достоевского. Она полистала лекции и раздраженно зевнула. Ничего себе, подходящее чтиво для двух часов ночи! Уж лучше Достоевский. Вера поудобнее улеглась на кровать, дополнительно к общему свету включила еще и настольную лампу. Почему-то ей, как в детстве, казалось, что яркий свет гарантирует безопасность. Она вспомнила, как дома часто засыпала с книгой под боком, и Игорь, наткнувшись на ее твердый угол, разделяющий их, чертыхался и вышвыривал очередную книжку из постели, не заботясь о том, как она приземлится. Да, это время прошло! Вера вздохнула и открыла книгу, как всегда, с конца. «Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным, если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь се. Мыслю так». Может быть, она была слишком утомлена, читая эти строки за полночь, и именно потому они так сильно на нее подействовали. То, о чем она так часто думала, проявилось в этом тексте с отчетливостью черно-белой фотографии, в которой ненужные оттенки и цвета отсутствуют и остается только главное – сущностное. Вера снова начала перечитывать те же строки, вникая в смысл каждого слова, и когда прочитала: «Что есть Ад? Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить», остановилась и поняла, что нужно читать с начала. Открыла и пробежала глазами первый лист: Федор 115 Михайлович Достоевский, Братья Карамазовы, роман в четырех частях с эпилогом, том первый. Она буквально проглотила первую книгу и оторвалась глазами от страниц, лишь когда ощутила физическую боль в груди и осознала, что сидит на кровати, сжавшись в комок, втянув голову в плечи, и почти не дышит, то есть воздух вдыхает, но выдыхает чуть-чуть, как будто задерживает его в себе. «А ведь прав был Игнатьич, что буду я читать Достоевского! И откуда он знал?..» – подумала она вдруг. Второй том она открывать не стала. Некоторое время сидела на кровати, обняв колени и поеживаясь от предутреннего озноба, а потом встала, натянула на плечи одеяло, села за стол и стала писать. Когда закончила, окна уже стали синеть. И сквозь тонкую дверь она услышала звуки в коридоре. Открывались и хлопали двери, слышались чьи-то голоса. Люди просыпались. Ночной страх казался смешным и бессмысленным, от него осталась лишь тень любопытства: кто это посетил ее среди ночи? Но сейчас больше всего на свете она хотела спать. Голова была тяжелой и гудела, словно трансформаторная будка. Вера заснула сразу же, как только легла на кровать. Проснулась она внезапно, в одно мгновение. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь ледяной узор на оконном стекле, заливали светом всю комнату. Было совершенно ясно, что она проспала. Вера вскочила было с отвратительно колотящимся сердцем, но тут же вспомнила, что ее выступление после обеда. Собственно говоря, поэтому она и позволила себе заснуть. Вера опять рухнула на кровать и сладко потянулась. Взгляд ее упал на стеклянный графин, пристроенный на краю стула, и она рассмеялась. Подумать только, даже в окно была готова выпрыгнуть! А из-за чего? Может быть, просто подвыпивший сосед перепутал ее номер со своим! Во всяком случае, сейчас она чувствовала себя прекрасно. Не вставая, взглянула на стол, где стопкой лежали исписанные ее рукой листы бумаги. Пока она спала, они никуда не исчезли, и их вещественность приятно напоминала ей о принятом решении сказать свое слово о том, что она думает, – свое, а не книжное, академическое. «В конце концов, мы живем для того, чтобы нас услышали», – громко сказала Вера сама себе, смывая под душем всю накипь этой бессонной ночи. Дежурный по этажу недоуменно посмотрел на нее, когда она проходила мимо него одетая в верхнюю одежду – шубу, сапоги. Часы на его столе показывали двенадцать. Вера решила, что у нее достаточно времени, чтобы прогуляться по парку и не опоздать на свое выступление. Яркий солнечный свет, дробящийся на сугробах множеством радужных снежинок, ослепил ее. День после ночной метели стоял удивительно тихий и ясный. Вокруг была такая тишина, которая возможна только в зимнем спящем лесу. Морозный свежий воздух по контрасту с теплым помещением показался ей острым. Чтобы не замерзнуть, Вера быстро пошла по уже кем-то расчищенной с утра дорожке, углубляющейся в лес. Она чувствовала себя, как путешественник, наконец отправившийся в путь после долгих и утомительных сборов. Шла она быстро, не чуя под собой ног. И если бы не скрип снега под сапогами, вообще забыла бы о существовании своего тела. У нее было чувство, что она растворяется в этом прозрачном воздухе, пышном, парадном снегу, в солнце, пригревающем веки, стоит только зажмуриться... Впереди вспорхнула с дерева и яростно застрекотала сорока. Освобожденная ветка закачалась, целый сугроб осыпался с едва уловимым звоном. Белка, увязая в снегу, доскакала до тропинки, пересекла ее и взлетела на сосну. Вера оглянулась назад, желая узнать, далеко ли она зашла. И тут ей показалось, что за елью мелькнула чья-то фигура. Она целую минуту напряженно вглядывалась в переплетения веток и стволов, но никакого нового движения не заметила. «Боюсь собственной тени», – попыталась посмеяться над собой, но все-таки остановилась и решила подождать – вдруг кто-нибудь ее догонит. Нет, никого. Интересно, куда ведет эта тропинка? Как бездарно теряют там, в душном зале, свое время все эти люди! Ничего эта 116 конференция не изменит. Не вернет погибших. Не изменит злобную природу самого человека... Она вернулась в корпус как раз вовремя. Из зала в коридор выходили люди. Первая часть заседания закончилась, и они дружными рядами направлялись в столовую. А Вера, с разгоревшимися от мороза щеками, поднялась к себе в комнату. Есть почему-то совершенно не хотелось, наверное, от волнения. Она прошлась два раза по комнате, повернулась на каблуках и стала переодеваться. Она уже убедилась, что платье Агнессы было одной из составляющих ее успеха. А на этот раз успех ей был просто необходим. Войдя в плохо освещенный зал, Вера обрадовалась, что там почти никого нет. Два-три человека в последних рядах о чем-то тихо разговаривали. Она села в первый ряд и стала просматривать свои листки с записями. Мало-помалу зал наполнялся людьми, возвращавшимися с обеда, но гул голосов и шарканье ног уже не могли помешать Вере. Она углубилась в себя и мысленно репетировала выступление. На ярко освещенной сцене за столами появились председатель и члены президиума конференции. По их благодушным лицам и плавным движениям было видно, что обед их разморил и не исключено, что во второй половине заседания они вздремнут в своих креслах, стараясь делать это по возможности незаметно. Наконец председательствующий посмотрел на часы, откашлялся и объявил в микрофон название Вериного сообщения: «Структура психических расстройств в условиях экстремальных ситуаций». Вера ждала этого и все-таки была застигнута врасплох. Чувствуя, как щеки и шею заливает жаркая волна, она как пружина сорвалась с места и взлетела на сцену. Сверху Вера увидела полутемный зал. Там еще шло какое-то движение: входили люди, искали свои места, стучали сиденьями кресел, кашляли, тихо переговаривались. Вера не различала лиц. Зал казался ей одной живой и неспокойной массой, вроде роя пчел, приземлившегося наугад в чужом и неудобном месте. Минуту она выждала в надежде, что уляжется дрожь в теле и стихнет гул голосов. – К жизнеопасным ситуациям, бедствиям, катастрофам, терактам можно подходить с различных позиций... Вышло слишком тихо и даже хрипловато. Она проглотила вязкий комок в горле, поглубже вдохнула и продолжала уже громче, с удовольствием чувствуя, как ясно ложатся слова в еще непрочную тишину зала: – Можно ограничиться описанием страданий человека в диагностических понятиях, таких, как «острая реакция на стресс» или «посттравматическое стрессовое расстройство». Эти диагнозы укоренились в международной классификации болезней и стали реальностью нашей профессиональной жизни – такой же повседневной реальностью, как понятия «локальные войны» и «теракты». Не все, однако, согласны с правомерностью называть естественную человеческую реакцию на горе и страдание болезнью, с правомерностью укладывать ее в рамки медицинских диагнозов. С неизбежностью встают вопросы нравственные, вопросы философского, бытийного характера. Можно ли излечить горе и страдание, порожденные человеческой жестокостью, с помощью таблеток и разнообразных видов психотерапевтической техники? Само слово «техника» – широко употребляемое в психологической и психотерапевтической литературе. Оно отражает представление современной психологии и психотерапии о человеке как о бездуховном, механическом существе, психические поломки которого можно устранять с помощью технических приемов или пилюль. Сотни и сотни техник предлагают нам европейские и американские школы психотерапии. С одной из них я познакомилась летом на международной конференции психиатров в Зальцбурге. Профессор из Нью-Йоркского университета, доктор психологии и психиатрии Мейсон 117 Закс провел для нас, слушателей, семинар с названием «Личные впечатления и профессиональный взгляд на события 11 сентября». Мейсон Закс рассказал, как в первые дни после трагедии волонтеры из рядов психологов университета поспешили на помощь людям в окрестностях зоны теракта – в кафе, бары, казино, офисы. Они ожидали увидеть обеспокоенных и подавленных горожан, а столкнулись с противоположной картиной. Люди во всех увеселительных точках безмятежно отдыхали – «яростно отдыхали», как выразился Закс. Как будто и не было этой катастрофы на расстоянии всего несколких сотен метров от них. Психологи пытались брать у них интервью, вовлечь в обсуждение случившегося, предлагали свою помощь, но люди говорили, что они не нуждаются в ней и отрицали свои проблемы. Сформировать ЗАПРОС на психологическую помощь у ньюйоркцев волонтерам не удалось. Люди не ощущали себя травмированными. Американская бронированная маска в стиле «о’кей» оказалась надежной защитой от чужих несчастий. Мне показалось любопытным, как Мейсон Закс смягчал и затушевывал с помощью психологических терминов человеческие пороки. То, что обычный человек назвал бы равнодушием, жестокостью, эгоизмом, у профессора психологии именуется «отрицанием проблемы», «защитной психологической реакцией». Эта тенденция – отказ от нравственного аспекта– свойственна всей современной психологии. Все же через месяц-полтора был отмечен всплеск поступлений в нью-йоркские психиатрические больницы, увеличилось количество обращений к психотерапевтам. Ужас и страх перед непредсказуемым бытием погнал американца на кресло к психоаналитику. ЗАПРОС все-таки сформировался, и не без усилий самих психиатров, психоаналитиков и государственного аппарата. Именно психологи и психиатры в «цивилизованной» стране становятся той силой, которая позволяет государству управлять и сдерживать эмоции нации, эмоции, которые подрывают веру во всесилие и добродетельность институтов власти. Мейсон Закс нам показал видеокассету с записью психотерапевтического сеанса, проводимого с одной из жертв теракта. Мы видели, как человека сажают перед монитором, надевают на голову специальный шлем со стереоочками и прокручивают кадры крушения небоскребов. Пациент повторно переживает весь ужас катастрофы. Он вздрагивает, мечется, рыдает. Повторные переживания обсуждаются с психоаналитиком. На семинаре в Зальцбурге после просмотра видеофильма специалисты из разных стран серьезно обсуждали достоинства методики, ее полезность, механизм лечебного эффекта. Затронуты были и проблемы самого психотерапевта: как работать с пациентом и сохранить нейтральность? Уместно ли вовлекаться «личностно» в эмоциональную проблему жертвы? В этот момент мне показалось, что я нахожусь не в кругу цивилизованных, приличных, гуманных и добрых людей, а в кругу монстров, духовных мертвецов. Биороботы какие-то! Почему не дают несчастному побыть наедине со своим горем? Не дают испить ему чашу своего страдания? Мне хотелось ответить им словами Пушкина: «Но не хочу, о други, умирать, я жить хочу, чтоб МЫСЛИТЬ И СТРАДАТЬ!» Но я сдержалась. Испугалась – навесят садомазохистский ярлык. Я поняла, что они намеренно избегают библейской антропологии, объясняющей смысл страдания как искупление за грех, как путь познания. За меня ответила Надя – молодая девушка, психиатр из Боснии, когда Мейсон Закс пригласил поделиться всех своими чувствами и впечатлениями от событий 11 сентября. Мы все были там благодаря эффекту присутствия, которое обеспечивает современное телевидение. Миллионы людей на планете стали свидетелями трагедии в Нью-Йорке. Почти все специалисты на семинаре говорили о страхе, ужасе, чувстве изумления: «Этого не может быть», – кроме двух или трех, и среди них была Надя. Она без смущения сказала: «Я ликовала, когда видела крушение небоскребов». А сколько еще миллионов, может быть, миллиардов людей ликовало у экранов телевизоров? Отсроченный акт мести – вот чем была катастрофа 11 сентября для этих миллионов. Акт мести державе за ее насилие в Хиросиме, во Вьетнаме, на Ближнем Востоке, в Ираке, Югославии. Теракт 11 сентября вскрыл мировой гнойник, разделил мир 118 на две части – тех, кто «против», и тех, кто «за» террористов в душе своей. И в конфликте этом психологи и психиатры не могут выступать в роли спасателей, буферов, так как сами – жертвы нравственного вырождения. Коль уж полмира радуется терактам, давайте ему поставим диагноз – «синдром террориста» и будем его лечить. Существует же такой диагноз, как «стокгольмский синдром» – феномен сочувствия жертвы террористу. Но прежде чем однозначно трактовать такой феномен как ненормальность, следует обратить внимание на то, чем он порожден... В экстремальной ситуации человек начинает думать и чувствовать совершенно не так, как в привычных условиях. Страх смерти пробивает броню равнодушия цивилизованного человека, и многие вещи он начинает видеть иначе. «Чтобы спасти человека, его нужно сначала разрушить», – так сказал один мой знакомый философ по фамилии Варава. Может быть, это вам покажется странным, но моя прапрабабушка была террористкой. То есть, я думаю, не совсем уместно сейчас углубляться в историю моего рода... Но я хочу объяснить, почему я переживаю эту проблему по-своему. Я смотрю на горе и страдания человека в условиях экстремальной ситуации не с позиции врача-психиатра, а с позиции женщины и праправнучки террористки. У нас в России терроризм всегда имел женское лицо. Вспомним – Софья Перовская, Вера Засулич, Фанни Каплан. Женщина у нас всегда была «на передовых рубежах». Она пользовалась многими свободами. Образованные женщины, такие, как моя прапрабабушка, студентки, вступали в подпольные группы заговорщиков. Женщина в России становилась активным действующим началом террористической группы. Она шла на смерть осознанно и фанатично. Еще более фанатично, чем мужчина. Что ею двигало? Идея, обостренное чувство справедливости, месть?.. Мало кто исследовал этот вопрос. Мои собственные выводы, основанные на историях тех же Перовской, Каплан, моей прапрабабки Смогловской, говорят о том, что психологические корни женского терроризма, независимо от его национальной принадлежности, питаются от двух инстинктов – слепой, страстной любви к кому-то из членов группы или ее руководителю, и извращенного материнского инстинкта. Смерть за любимого или его идею, что в сущности одно и то же, оправданна. Смерть за детей оправданна вдвойне. Она даже естественна. Стоны страстной любви, стоны тела пробуждают в женщине мать. И она переносит любовь свою, которую могла бы отдать своим неродившимся детям, она переносит ее вначале на свое ближайшее окружение, на свой клан, а потом на социальную группу, на свой народ. Это все ее дети. И погибнуть за них она готова. Весь ужас в том, что мужчина, заразивший женщину идеей теракта, борьбы, сам есть существо слабое, истерическое. Вспомним, что когда шестнадцатилетняя Фанни Каплан готовила первый в своей жизни взрыв, ее руководитель, в которого она была влюблена, сбежал, а она была контужена и почти ослепла. Страстность подруги, ее материнское начало укрепляют террориста в его истерической решимости убить и быть убитым. Террористическая группа становится подобием семьи, только страсти там кипят «адовым огнем», на краю смерти. Вот почему меня так поразили глаза юных чеченок на Дубровке, которых нам показали по телевизору. В них не было жизни. В них была уже бездна смерти. Если глубину страданий жертв теракта на Дубровке мы можем исследовать на наших психиатрических сеансах и даже выразить степень страдания в виде диагнозов – «легкая», «средняя», «тяжелая» депрессия, то террористы унесли свою тайну в могилу. Для них не существует диагнозов. Но я знаю, что чувствовала моя прапрабабка, когда шла убивать провокатора по заданию своей террористической группы. Через три поколения тайна ее судьбы раскрылась мне. Раскрылась недавно, накануне этой конференции. Она, слава Богу, не совершила греха, не убила, потому что оказалась женщиной слабой. Слабой женщиной, созданной Господом Богом для рождения детей, а не для убийства. Она смогла разглядеть в провокаторе, которого должна была убить, не зло, а черты брата своего. И это удержало ее. Эта слабость спасла ей жизнь, но сами помыслы, с которыми она шла на задание, стали душевной травмой на всю ее последующую жизнь. Через три поколения в самой себе я обнаружила отголоски судьбы 119 Екатерины Александровны. Я нахожу в себе ее черты. Я вижу кошмарные сны, которые видела моя прапрабабушка. И я живу ее муками. Ее переживания приходят ко мне насильственным путем, помимо моего желания. В этот момент я не могу контролировать себя. Это болезнь. Возникла она внезапно, и я нашла ее причину – отравление. Надо мной проводится какой-то эксперимент! Вера замолчала, тяжело дыша, и физически ощутила нависшую тишину в зале. Она сознавала, что речь ее становится бессвязной, нелогичной и малопонятной для слушателей, но уже не могла себя контролировать, ей неудержимо хотелось высказаться. – Пользуясь предоставленной мне возможностью, я хочу заявить, что на мне испытывают какое-то психоактивное вещество. Вещество, которое обострило мою генную память, которое отправляет меня в прошлое, которое заставляет меня видеть будущее. Название этому воздействию одно – химический террор. Я не знаю, кто вы, но я чувствую ваше присутствие в зале! Чего вы добиваетесь? Хотите использовать мои способности предвидеть будущее? Их уже нет! Действие психотропа закончилось! Зато я хочу вам сказать спасибо за свои путешествия в прошлое. Если бы не ваше вещество, я никогда не смогла бы встретиться со своей прапрабабкой. И никогда бы не узнала правду ее жизни и правду о самой себе. Кто-нибудь в зале знает свою родословную? Как звали ваших прапрадедов? Мелочи и подробности их жизни? Чего они хотели, к чему стремились? Судьбы повторяются... Недавно я слышала, что в Швейцарии в скором времени пройдет международный экономический форум с символичным названием – «Процветание и безопасность» с участием глав правительств мировых держав. Лексика названия форума открывает нам тайну болезней владык мира сего – жажду процветания (читай – обогащения) и фобии. Фобии после серии терактов выросли до уровня болезни. Процветать вредно для здоровья – вот какой вывод они могли бы сделать на своем форуме, если серьезно хотят, чтобы наша планета выжила! Вера вынужденно замолчала, потому что председательствующий постучал в микрофон и потребовал не отклоняться от темы доклада и завершать его, так как время истекает. – Я заканчиваю. В новый век мы вступили с изощренными средствами управления и насилия над человеком – психологией и химическим оружием. Напомню присутствующим, как появился диагноз «посттравматическое стрессовое расстройство». Родился он в США в восьмидесятых годах из нужды утихомирить ветеранов вьетнамской войны. Покалеченные и ожесточенные, они клеймили позором войну, которую развязала их страна. Опасные волнения нейтрализовали психиатры и «подачки» государства в виде социальных программ образования. Социально полезный диагноз был поставлен восьмидесяти пяти процентам ветеранов. Разбушевавшиеся эмоции лечились психотропами и психотерапией. Диагноз, собственно, и появился из необходимости обосновать применение терапии. Социальную выгодность некоторых диагнозов подтверждает и тот факт, что нашему народу – солдатам и мирному населению, пострадавшему в справедливой Великой Отечественной войне, – такой диагноз не потребовался. Лечением стала сама жизнь, выживание ВСЕГО народа. Медицина, тем не менее, все больше вмешивается в духовную жизнь людей. И особенно в самых передовых – цивилизованных странах. Масштабы употребления, например, американцами психотропов поражают. Из специальной литературы я узнала, что две трети населения США лечатся психоактивными препаратами – антидепрессантами, транквилизаторами. Критически настроенные американские психиатры задают вопрос: не формируем ли мы поколения химически зависимых людей, не станет ли Америка «прозак-империей»? Прозак – это популярный антидепрессант нового поколения. Все, что мы видим в Америке, мы наблюдаем и у себя. Ветераны Афгана, Чечни – у них все те же проблемы, рынок наводнен разнообразными психотропами. МИР ОТРАВЛЕН. 120 Председательствующий с силой постучал по столу. Вера удивленно обернулась – она совсем забыла и о нем, и о регламенте. – Впереди у нас еще три выступления, – услышала она его несколько раздраженный голос. – А также «круглый стол», на котором вы сможете развить свои мысли... – Пусть закончит! – послышалось из зала. Вера заторопилась. Она понимала, что ей не дадут сказать все, что она хочет, и потому старалась высказаться сразу обо всем, что ее волнует. – Врачи не должны быть марионетками в руках злых сил! Мы можем объединиться и выступить с протестом. Мы должны осудить применение наркотического газа на Дубровке. И вообще такие ситуации должны решаться ненасильственным путем. Вернее, не должно быть таких ситуаций. Все спрашивают что делать с терроризмом, как бороться, и никто не говорит о самом естественном решении. Надо просто поставить границу между Россией и Чечней, так же как у нас с иностранными государствами... И все, и пусть они там живут, как хотят. Но только не так, как сейчас это все... Да, и вот что еще – мы должны выступить против использования химического оружия и химических спецсредств государством. Этот вывод должен стать главным на нашей конференции. Мы можем оформить его резолюцией и отправить в правительство. И еще мы должны отказаться от программ Всемирной организации здравоохранения, так как в них за эталон берутся достижения психиатрии процветающих индустриальных стран, таких как США, а это тупиковый путь. Мы должны выступить против необоснованного широкого применения психотропных препаратов. «Таблетки счастья» не могут быть регуляторами эмоций человека, даже в таких ситуациях, как экстремальные. Мы должны закрыть границу для западных фармацевтических компаний, которые надеются нажиться на нашем горе, и перекрыть путь химической экспансии как изнутри, так и снаружи. А также прекратить собственные поиски новых высокоэффективных психотропов. Здоровый врачебный консерватизм должен победить. Вера так боялась, что ее опять прервут, что не стала тратить время на вдох, и в конце своей речи почувствовала, что воздух у нее кончился. Когда она вновь вдохнула, то приобрела способность видеть и чувствовать зал, который только в эту минуту опять ожил, зашевелился и загудел. Вера поняла, что теперь она свободна, быстро сбежала по ступенькам и заняла свое место в ряду. И сразу почувствовала на себе любопытные взгляды и какое-то роящееся движение вокруг. Председательствующий недовольным голосом объявил нового докладчика. Зал постепенно умолк, и Вера почувствовала себя частью этого роя. Всю остальную часть заседания она просидела ни жива ни мертва, не воспринимая того, что происходило вокруг нее. Только после того, как выступил последний докладчик и Вера услышала, что из-за дефицита времени «круглый стол» переносится на завтра, она пришла в себя. Участники конференции уже оставляли свои места и по широкому проходу, разделявшему зал на две части, направлялись вниз, к сцене, где была дверь в коридор. Людской поток завихрился, застопорился у первого ряда, там, где сидела Вера. Ее окружили плотным полукольцом. С ней хотели познакомиться поближе, задавали вопросы, протягивали визитки, приглашали продолжить общение в неформальной обстановке. Веру поразило то, что каждый находил какой-то свой интерес в ее сообщении. Высокий, статный старик с белой головой и чеканным громовым голосом пробился вперед: – Вы, девушка, правильно подметили! Политики сейчас не те. Слабаки! Вот я на Нюрнбергском процессе охранял Германа Геринга. Казалось бы, чего там, фашист... А ведь умер как настоящий солдат: не дал себя повесить, разгрыз ампулу с ядом. И перед смертью сказал: «Я не боюсь потерять голову, боюсь потерять лицо». А нынче наши политики не боятся потерять лицо. Боятся голову потерять. Да и не голову даже, а просто... Шкурные свои интересы соблюдают... 121 Дама-социолог из Питера очень заинтересовалась тем, как Вера поставила проблему «Теракт и психопатология». Она предлагала прочитать лекции у них в институте. Какойто скромный психолог, покусывая ноготь и уставившись куда-то ниже Вериного лица, на ее обнаженные плечи, спросил, насколько она глубоко знакома с психоанализом и подвергалась ли психоанализу сама. Кажется, он напрашивался к ней в личные психоаналитики. – Спасибо, не надо... – поморщилась Вера. – А вы знаете, что у Фрейда была своя трактовка навязчивой идеи отравления? По его мнению, отравление символизирует желание быть беременной. – У меня не навязчивая идея, у меня действительно отравление... Один мужчина, то ли биолог, то ли социолог, настойчиво приглашал ее в свою психофизиологическую лабораторию при каком-то университете. – Наша лаборатория исследует паранормальные явления психики. Вы могли бы оказать нам неоценимую услугу. Вернее, наоборот, эта услуга была бы оценена по достоинству. – А это правда, что у вас какие-то способности предвидеть будущее? Вы сказали так вскользь... Нельзя ли подробнее? – через головы кричала какая-то женщина. Да, она хотела привлечь к себе внимание, поэтому намеренно бросила вызов своим преследователям и публично объявила об отравлении. Ей казалось, что внимание людей, как яркий свет лампы, создает эффект защищенности. Они не посмеют что-нибудь сделать с ней у всех на виду. Однако эффект превзошел все ее ожидания. Кто-то легко прикоснулся к ее плечу. Вера оглянулась – Люда. Она ободряюще улыбалась и кивала головой. – Как вы здорово сказали... – Новая знаковая бросила взгляд вокруг и перешла на шепот, – об истеричности современных мужиков. Вера уже слегка запаниковала, лихорадочно соображая, как ей отделаться от каскада вопросов и скрыться от любопытных взглядов. Но тут, раздвинув плечом толпу, к ней протиснулся Леонид. Он, оказывается, тоже стоял сзади, рядом с Людмилой, и все время молчал. И лишь когда в ее голосе зазвенело волнение, Леонид вмешался и попросил народ разойтись: впереди еще несколько дней конференции, «круглый стол», наговориться времени будет вдоволь. Жаждущие общения люди стали неохотно расходиться, и сам Леонид тоже исчез, хотя Вера готова была наградить его благодарным взглядом. У выхода из зала стоял какой-то мужчина. Она прошла мимо, не обратив на него внимания. Ее остановил знакомый голос: – Вера... Вера Михайловна! Она оглянулась. – Вячеслав? Появление Вячеслава на конференции было для нее полной неожиданностью. Людмила и Леонид, заметив, что встретились двое старых знакомых, не стали дожидаться Веру и ушли вперед. – Что ты здесь делаешь? – И сама же поняла, что ответ был ясен обоим, так что можно было не задавать бессмысленный вопрос. – Шеф послал, – Вячеслав сделал шаг навстречу Вере из темного закутка. Он добродушно улыбался и разводил руками – мол, я здесь ни при чем. – И давно ты здесь? – Со вчерашнего вечера. Слышал твое выступление – произвела фурор. Шеф зря беспокоился... Только вот насчет отравления – это ты что, серьезно, или гипербола такая, ораторский прием? Если так – можно сказать, подействовал безотказно. Мужиков вокруг себя собрала кучу, – хамоватая ухмылка Вячеслава взбесила Веру. – А ты что, завидуешь? – Напротив, горжусь. Давно тебя такой не видел. Кажется... год назад на юбилее у Гольдмана, помнишь? 122 Настороженность Веры сразу схлынула – конечно, Вячеслава, верного служаку, сюда прислал Сергей Петрович. И ей было понятно беспокойство шефа. После скандала, который она устроила ему перед отъездом, любой принял бы ее за сумасшедшую. «Это хорошо, что Вячеслав слышал мое выступление, – подумала Вера. – Кажется, он не считает мое поведение неадекватным, раз вспомнил о юбилее у Гольдмана». Тогда, год назад, на юбилей старейшины института профессора Гольдмана Вера идти не собиралась, хотя были приглашены все сотрудники отделения. Игорь был в запое, пил беспрерывно две недели. Вера отчаялась уговорить его лечиться. Каждый день начинался одним и тем же: утром он клятвенно обещал «завязать», пить лекарства, которые приносила ему Вера, но когда она уходила из дома, вскоре тоже исчезал. Возвращался поздно вечером с компанией сомнительного вида приятелей и девиц, с которыми знакомился на улице. Остановить этот разгул было невозможно. В опьянении Игорь становился агрессивным. Гуляли до утра, шумели, били стекла, ругались с охранниками соседней фирмы. Пропивались последние деньги. Вера боялась, что дело дойдет до милиции и поэтому оставалась в мастерской с Игорем. На работу приходила больная, разбитая, с тупой головой, из рук все падало. Вконец измотанная, сбегала из мастерской в однокомнатную квартиру панельного дома, где утешалась мыслью, что запой кончится сам собой. Поэтому, когда все сотрудники отделения предвкушали предстоящее веселье на праздновании юбилея, которое должно было состояться в институтской столовой, Вера о нем и не помышляла. Ей было не до юбилея, и она так и сказала Эмме Ивановне, которая собирала деньги на роскошный букет для юбиляра. Но отделаться от Эммы было не так-то просто. Она привела уйму аргументов в пользу вечеринки: молодость проходит, надо уметь развлекаться, там соберется весь цвет нашей профессуры, пообщаемся в непринужденной обстановке, нельзя так зацикливаться на работе, у тебя уже круги под глазами... Вяло отбиваясь от настойчивой дамы, Вера вдруг подумала: а почему ему можно развлекаться, а мне нельзя? Пойду и забуду обо всем, как и он. Она надела свое самое легкомысленное короткое платье, в цветочек и с большим вырезом, туфли на каблуках, трогательный жемчуг на шею и отправилась на праздник с твердым решением – на один вечер все забыть. Несколько длинных столов в столовой института были накрыты «а-ля фуршет» порусски. Был «главный» стол, у которого по чину собрались руководители института и профессура, и столы «второстепенные», для всех остальных. По мере того как зачитывались поздравления от разных отделов и разных лиц, вручались подарки, произносились тосты, у «шведских» столов стали появляться стулья, люди рассаживались и перемешивались так, как им хотелось. Официальная часть быстренько перешла в неофициальную, в зале стоял шум, на импровизированной сцене состоялся «капустник», а потом начались танцы. Вера, как будто экспериментируя, не ограничивала себя в спиртном. Вначале пила шампанское, потом какое-то вино, потом коньяк... Она повеселела и порозовела, болтала с ординаторами из соседнего отделения, с кем-то танцевала... Из цветного тумана выплыло лицо Эммы Ивановны, с нетрезво блестящими глазами и полустершейся помадой на губах. Она улыбнулась Вере одобрительно, видимо, довольная результатом своих уговоров. Вера непроизвольно засмеялась Эмме в ответ. Она в этот момент танцевала с Вячеславом, который явно к ней клеился. Так противно прижимал ее к себе, и свою мягкую пухлую руку опустил ниже поясницы. Шептал на ухо что-то совершенно бессмысленное, шаблонное, вроде – ты обворожительная, ты, оказывается, такая необыкновенная, что ты нашла в своем художнике, он тебя выжал как лимон, ты достойна лучшего... И закончил весьма банально: поехали ко мне? – А как же жена? – спросила Вера, кокетливо наклонив голову. – Так я же тебя не домой приглашаю, – деловито успокоил ее Вячеслав. От его глупых приставаний ей еле удалось отделаться. Правда, она на него не сердилась – подумала, что просто выпил мужик лишнего, вот и все. На следующий день он извинился перед ней. И они оба забыли об этом неприятном случае. 123 Впрочем, когда Вячеслав вспомнил юбилей Гольдмана, он, скорее всего, имел в виду не это недоразумение, а совсем другое. История о том, как Вера проверяла интуицию у профессуры, уже успела превратиться в бородатый анекдот, но тогда это был центральный эпизод вечера. В разгар веселья Сергей Петрович разыскал Веру в толпе танцующих и пригласил ее к себе за стол, туда, где сидели доктора наук и академики. Он подвел ее и представил друзьям: – Верочка, мой аспирант. Она объездила все мыслимые и немыслимые психологические тренинги, она, наверное, нам поможет. У нас тут, Вера, возникла дискуссия, небольшой спор о творчестве и интуиции. Кстати, коллеги, муж Веры – известный художник. Так что ей эта тема понятна и близка. Итак, все мы признаем, что интуиция, наитие – основа любого творческого процесса, будь то наука или искусство. И вот мы тут заспорили – можно ли интуицию измерить? Мнения разделились. Одни утверждают, что это невозможно, а другие, – Сергей Петрович показал в сторону двух улыбающихся профессоров, – утверждают, что интуицию можно измерить, но косвенно – через батарею специальных тестов. Что думает по этому поводу молодое поколение и женщина? Вера села рядом с Сергеем Петровичем и почувствовала себя центром всеобщего внимания, к тому же хмель еще не совсем прошел, и ее словно щекотал какой-то бесенок. – Сергей Петрович, я, конечно, согласна, что интуиция присуща людям творческим, но ею наделен и самый простой человек. Женщины, с которыми я имею дело как психотерапевт, иногда более интуитивны, чем мужчины. Но сначала определимся: что такое интуиция? Интуиция – это способ мгновенного познания мира, минуя этап логического осмысления. Не так ли? Она, по моим понятиям, бывает двух видов: интуиция женская, я ее еще называю «звериная», и интуиция мужская, интеллектуальная. «Звериная» есть у всех, но у личностей художественного типа и у женщин проявляется ярче. Она срабатывает в минуты опасности. Однажды мы ехали с мужем на машине, это было путешествие по Вологодской области, дорога была узкая, пустынная, мы едем, и вдруг, как бывает летом, в одно мгновение небо затянуло тучами, полило. Такой ливень, что на расстоянии метра ничего не было видно – сплошной белый поток. В это время мы уже въезжали в какую-то деревню. И вдруг Игорь говорит: «Все. Не поеду», – и остановился как вкопанный. Я удивилась: ну что такого, едем себе и едем, тихонечко, никого вокруг нет, ни одной машины, ничего... Но он остановился. Через несколько минут дождь кончился, и мы увидели, что впереди нас на расстоянии двадцати-тридцати метров было повалено дерево. Оно зацепило электрические провода, повалило столб, и все это совсем рядом! «Звериная» интуиция моего мужа спасла нас от гибели, а у меня в этот момент не сработало ничего... Интеллектуальная интуиция встречается у людей с мужским складом ума, у людей, занятых умственным трудом, когда трудно решаемая задача осмысляется мгновенно, как озарение, или ответ приходит во сне. Это интуиция высшего порядка, но и она, как и «звериная», питается из основного инстинкта – инстинкта самосохранения. Третий, самый мощный вид интуиции присущ людям гениальным, у которых оба вида интуиции сливаются в один. Таким образом, чтобы ее измерить, необходимо создать в эксперименте условия – жизнеопасную ситуацию или ситуацию творческого напряжения. Давайте попробуем? Практически за пять минут я сейчас смогу проверить интуицию у каждого. Профессора поглядывали на нее не без иронии, но в то же время с некоторой опаской, явно не собираясь покидать насиженные места. – Пожалуйста, Лев Николаевич, Вениамин Владимирович, – приглашала их Вера, – это совершенно безопасно! Нужно только выйти из-за столов. Подвыпившие, но не потерявшие бдительность мэтры, однако, сидели как приклеенные. Посматривали друг на друга, посмеивались и... оставались на своих стульях, как будто ждали какого то-подвоха. 124 – Верочка, а это не больно? – Не больно и не страшно, – веселилась Вера. В тот момент она еще не понимала, чем рисковали академики. Наконец, потеряв терпение, силком потянула из-за стола профессуру помоложе и помельче. Ей удалось вытащить Вячеслава и еще трех молодых сотрудников. Смельчака, решившегося проверить свою интуицию, поставила спиной к остальным. По ее команде он зажмурился и левой рукой прикрыл правое ухо ладонью наружу. Остальные участники должны были прикасаться или бить по ладони, а перед испытуемым стояла задача – обернуться и угадать, кто его ударил. Старая, незатейливая игра, любимое развлечение детей и зэков. Результаты оказались плачевными, у всех психиатров с интуицией было плоховато. Не угадывали ни с первого, ни со второго, ни... с шестого раза. Зрители насладились вдоволь, но участвовать в следующем эксперименте оставшиеся профессора отказались. Зато наперебой стали приглашать ее на танец. Сергей Петрович еще месяца два при случае вспоминал, как Вера проверяла интуицию у академиков и докторов. – Никто, Вера Михайловна, не хочет прослыть человеком без интуиции, – журил он ее, посмеиваясь. Было забавно вспоминать об этом приключении, поэтому Вячеслав, который тоже в нем участвовал, сейчас не раздражал Веру. Она даже положила ладонь на рукав его пиджака из мягкой, слегка ворсистой темно-болотной шерсти. По правде говоря, в этом был глубокий практический смысл: она порядком озябла в своем невесомом платьице, и шерсть пиджака приятно согревала бок. «Может, рассказать ему все?» – подумала Вера, искоса поглядывая на своего спутника. Возможно, он сможет ее понять лучше, чем Сергей Петрович. В конце концов, она давно знает Вячеслава. Он, кажется, не склонен расценивать ее поведение как сумасшествие – скорее как эксцентричность. Сейчас, в своем добротном костюме, галстуке, белой рубашке он меньше всего походил на врача. Круглое розовощекое лицо, залысины, уверенная тяжелая походка. Не врач, а бизнесмен средней руки. «Торговец унитазами» – так когда-то она окрестила его про себя, зная, что у него есть свой собственный довольнотаки крупный магазин, в котором продавалась сантехника и мебельная фурнитура. Управляла магазином жена, но серым кардиналом и стратегом был Вячеслав. Он разрывался между психиатрической клиникой и своим бизнесом. К тому же его услуги постоянно требовались Сергею Петровичу. И только необыкновенная организованность и пунктуальность, энергия и расчетливость позволяли ему успевать везде. В больницу он прибывал ровно в девять, в двенадцать уезжал на своем «Вольво» по делам бизнеса, на работе появлялся за час до ее окончания. Раньше он еще работал и в «Панацее» наркологом, но постепенно ему удалось избавиться от этого малодоходного по сравнению с торговлей дела. В последнее время в «Панацее» он появлялся изредка – только на консультации очень важных лиц. Докторская Вячеславу была нужна лишь для того, чтобы получить еще большую степень свободы. Ему необходимо было окончательно освободиться от унизительной зависимости от Косицына. Таким образом, докторская была для него важной стратегической целью, но защитить ее он мог только при поддержке Сергея Петровича и его связей. Нужные люди за баксы и услуги шлифовали его диссертацию, и Вячеслав знал, что затраты на докторскую окупятся сторицей. Руководить отделением или кафедрой не так уж и сложно, главное – подобрать трудолюбивых и зависимых исполнителей, которые как муравьи будут выполнять указания новоиспеченного шефа, рутинную, повседневную работу. Свою же основную энергию Вячеслав сосредоточит в бизнесе, который требует постоянного расширения и связей, связей, связей. Нужные связи легче всего заполучать в медицине – все ведь болеют, все – смертные. С ума сходят и дети великих мира сего, и их жены, да и сами они иногда впадают в депрессию или маразм. А в бизнесе даже и «невеликие» могут пригодиться. 125 О том, что за маской малоразговорчивого, добродушного доктора прячется предприимчивый делец, Вера узнала случайно. Как-то вечером в «Панацее» к ней на прием напросился мужчина лет тридцати – тридцати пяти. Выяснилось, что он шел к наркологам, но они в этот день почему-то окончили прием раньше обычного – у кого-то был день рождения. И тогда он направился к психотерапевту. Вид у него был какой-то потерянный, лицо бледное, одет он был неряшливо, к Вере прорвался без записи, обманув медсестру, что ему только на минуточку, проконсультироваться насчет лечения. Лечение, как оказалось, ему требовалось серьезное. Он был токсикоманом, вводил себе реланиум до восьми ампул в сутки. Лекарство у него кончилось, и знакомый, продававший реланиум целыми партиями, тоже исчез – его задержала милиция. А он пришел в «Панацею», надеясь увидеть Вячеслава Григорьевича, который раньше препарат ему выписывал. Пациент, Вера даже забыла его имя, по ее просьбе засучил рукава и показал руки: вены на руках уже все исчезли – сжег. Последнее время колет в бедро, занес инфекцию, вены воспалились... Он закатал штанину и показал правую ногу, стопу и голень – багровую, распухшую, в язвах. «Если сегодня не уколюсь – не выдержу, брошусь с девятого этажа», – в его глухом голосе была обреченность, так что Вера для себя решила – этот бросится. Почему же он искал именно Вячеслава Григорьевича? Этот вопрос не удивил посетителя, он спокойно рассказал свою историю: занимался бизнесом, торговлей, но дефолт его обанкротил. Кое-какие деньги удалось спасти. На нервной почве подскочило давление. Гипертонию подлечил, но появился страх смерти. Невроз взялся лечить Вячеслав Григорьевич, на дому. Лечил за доллары, долго – месяца два: ставил иголочки, проводил сеансы гипноза под музыку, давал какие-то таблетки. Эффект был нулевой. Помогли только инъекции реланиума, которые Вячеслав Григорьевич назначил ему под конец. В процессе лечения врач пригласил молодого человека в партнеры, ссудил ему крупную сумму денег для того, чтобы он занимался бизнесом по плану Вячеслава – продавал мебельную фурнитуру в провинцию. Дело оказалось выгодным, пошла хорошая прибыль, большей частью в карман Вячеславу Григорьевичу. И, как всегда в таких случаях, разошлись из-за денег – не поделили их. Парня вновь стали бить приступы гипертонии, измучил страх смерти. Усвоив от Вячеслава Григорьевича, что реланиум самое лучшее средство от фобий, пациент сел на иглу. С тех пор Вера старалась ограничивать общение с Вячеславом. В душе она презирала его. Но сейчас, когда шла с ним под руку по коридору, думать об этом не хотелось. Она даже испытывала к нему какие-то теплые чувства, ведь он был здесь единственный давний знакомый, можно сказать, «свой». Во всяком случае, он должен понимать ее лучше, чем все остальные здесь. Он даже может стать ее союзником, если как следует ему все растолковать... В ее комнате Вячеслав немедленно развалился на стуле и огляделся. – Достоевского читаешь? – заметил он томик на столе. В его голосе Вера почувствовала любопытство и иронию. – Ты у нас всегда была интеллектуалкой! – А что, это теперь ругательство? – съязвила Вера в ответ. Она достала его лекции и протянула ему. Вячеслав взял тетрадку, постаравшись задержать ее руку в своих ладонях. – Может быть, отметим твое удачное выступление? Вера обрадовалась, что он сам предлагает ей встречу. Договорились увидеться после ужина. Уже в дверях Вячеслав заметил графин на полу: – Это что, святая вода? Защита от нечистого духа? Он поднял графин за горлышко и с усмешкой уставился на Веру. А она смотрела на его костюм болотного цвета. При неоновом освещении в коридоре он выглядел темнозеленым... – Это защита, – медленно произнесла она, – от тех, кто ломится ночью... Это ты был? – Я, – сознался Вячеслав, – хотел отметиться. 126 – А в лесу тоже был ты? – И в лесу был я – на всякий случай. – На какой случай? – Ну мало ли что... Лес все-таки, глушь. А ты у нас – большая ценность... – Ох, ты меня и напугал, – выдохнула Вера, – я уж невесть что подумала. Вячеслав снисходительно усмехнулся и погладил ее по волосам, как напуганную маленькую девочку. Как только за ним захлопнулась дверь, Вера не раздеваясь бросилась на кровать и блаженно закуталась в одеяло с головой. Спасительная, уютная тьма окружила ее, и она улыбнулась, закрывая глаза... Пустой сон без сновидений был прерван стуком, таким близким и грубым, словно стучали по ее собственной голове. Вера оторвалась от подушки и замерла. Стук повторился. Был он на самом деле очень деликатным, – в дверь скорее скреблись, чем стучали – просто Вере показался громким спросонья. Она даже не сразу поняла, где находится – то ли в своей квартире, то ли в ординаторской, то ли в мастерской у Игоря... Но тут Вера увидела графин с водой, который все еще стоял на полу. Кроме того, она почувствовала голод и с сожалением поняла, что, скорее всего, проспала пансионатский ужин. За дверью оказалась Людмила в спортивном костюме и с пакетом в руках. Она с извиняющейся улыбкой бочком протиснулась в дверь: – Вы спали? Мы с Леонидом за ужином ждали вас. Так хотелось поговорить... А за нашим столиком теперь будет сидеть ваш коллега, Вячеслав... кажется, Григорьевич. – Да? Я его как раз жду. Мне нужно с ним поговорить... в общем, насчет программы выступления. Вера хотела добавить, что ей очень приятно общество Людмилы и Леонида и что если бы не этот важный разговор, она бы с удовольствием посидела с ними в баре, тем более что голодна как волк, но вдруг заметила, что лицо гостьи омрачилось как-то несоответственно ситуации. – Пожалуйста, Верочка, не тратьте время на этого человека! – с какой-то даже мольбой выговорила она. – Поверьте, он не входит в число ваших друзей. Он распускает про вас сплетни! – Какие сплетни? – Ну, во всяком случае, я это не могу расценивать иначе как сплетни... Он сказал, что вы выступили интересно, но не в свойственной вам манере. Обычно, он сказал, вы другая. И ваши заявления об отравлении и о моментах предвидения, помните, – так вот он сказал, что это всего лишь истерический фасад нервного расстройства. Что у вас, мол, произошел разрыв с мужем и это все просто реакция на личные неприятности... Людмила выжидательно замолчала. – Ну да, я действительно развожусь, – неохотно призналась Вера. – И еще у меня неприятности на работе. Вот потому-то мне и нужно объясниться с Вячеславом – от его позиции многое зависит. – Я вас очень хорошо понимаю, – медленно и проникновенно произнесла Людмила, глядя ей в глаза сквозь очки, которые она привычным движением указательного пальца пригвоздила к переносице. – Но все-таки будьте с ним осторожнее. А мы с Леонидом будем ждать, приходите потом, после вашей встречи. Как только Людмила ушла, Вера с отвращением стащила через голову Агнессино платье. Вот оно-то было и в самом деле истерическое, действовало на всех как красная тряпка на быка. А разве не этого она добивалась?.. Да, но теперь дурацкое платье сыграло свою роль. Вера мстительно швырнула его под кровать, но потом подумала, подобрала платье и, волоча его по полу, как охотничий трофей, отправилась в ванную. Там она встала под лейку душа, бросила платье под ноги и включила горячую воду. Опять 127 остервенело драила себя мочалкой, как будто хотела протереть дыру на животе, и все-таки чувствовала себя какой-то не до конца отмытой, когда, завернувшись в полотенце, вышла из облаков пара в прохладную комнату. Но как только она влезла в свое старое шерстяное платье, неприятные ощущения отступили – ей стало привычно, уютно, словно вернулась домой. Отступили даже тревожные мысли о том, что Вячеслав ведет какую-то двойную игру, что он в курсе ее личных дел и действительно считает, что у нее душевное расстройство. Конечно, он достаточно тесно общается с Косицыным, и неудивительно, если... Тут раздался стук в дверь, на этот раз и в самом деле резкий и громкий. Вера от неожиданности чуть не выронила щетку для волос. Потом, без малейшей паузы, дверь толкнули плечом, но она была предусмотрительно заперта на ключ. Разумеется, это был Вячеслав. Он водрузил на стол бутылку шампанского, положил рядом коробку конфет и расположился на стуле, наблюдая, как Вера расчесывает еще влажные волосы. Было впечатление, что комната от его присутствия уменьшилась втрое. Его взгляд Вере совсем не понравился, как и его молчание. Она взяла коробку с конфетами и устроилась с ней на кровати – уселась по-турецки, укрыв колени платьем, и принялась не без труда сдирать неприятно хрустевшую пленку. Пока она возилась с оболочкой, Вячеслав, усмехнувшись, поднял с пола графин и поставил его на стол, потом ловко открыл бутылку с шампанским. Вид у него был какой-то унылый, может быть, даже виноватый. Он протянул Вере, уже вовсю уплетавшей конфеты, стакан с шипящим вином и вдруг спросил: – Неужели я так плох? Вера замерла с полным шоколада ртом. – Так плох, что для меня годится только вот это? – серьезно продолжал Вячеслав, прикоснувшись к ее колену, обтянутому плотной шерстяной тканью. – Что «вот это»? – осторожно спросила Вера, невольно отодвигаясь. – Это платье... Я как будто вернулся в нашу ординаторскую. Может, наденешь то, другое? – Не могу. Я его постирала. – Ну да, ты всегда меня игнорировала... Почему? Я что, прокаженный? Вера положила в рот еще одну конфету: она понимала, что нужно резко изменить разговор, направить в нужное ей русло, но ничего не могла придумать. – Как все-таки платье способно изменить женщину, – мечтательно прикрыл глаза Вячеслав. – Может, все же наденешь? – Да ты что, пьян? – Ничего я не пьян... Просто сегодня многое могло бы измениться. Ну ладно, выпьем за твой успех. Ты была восхитительна! – он залпом выпил шампанское, не глядя на Веру, и опустил голову. «Точно, пьян!» – решила она и чуть пригубила свой стакан, настороженно следя за Вячеславом. Он поднял голову. – Как ты похожа на мою мать! – услышала Вера. – Я что, так старо выгляжу? – попыталась она разрядить обстановку. – Особенно верхняя часть лица... – задумчиво продолжал Вячеслав. – Глаза, лоб... Как только ты пришла в отделение, я сразу это заметил. Просто копия – когда ей было двадцать два года... А старой я ее никогда не видел. Она меня бросила почти сразу после рождения. Вернее, я считал, что она бросила отца, но от этого было не легче. Воспитывали меня бабушка, отец и его пассии. Они появлялись в нашем доме достаточно регулярно. Но надолго не задерживались – уходили. Кто через месяц, кто через полгода. Одна даже два с половиной года прожила – рекордный срок! От меня долго скрывали, что мать меня бросила. Отец уничтожил все ее фотографии, но бабушка одну сохранила. Ту самую, где ей двадцать два года. Я прятал ее под матрасом и смотрел тайком, потому что отец запретил даже упоминать о матери. Один раз, когда мне было лет десять (бабушка к 128 тому времени уже умерла), он пришел пьяный и вот тогда-то рассказал, что она сбежала и меня бросила. Это был единственный разговор о матери, и тогда же он еще раз запретил мне о ней вспоминать. А я вспоминал... Я придумал, что она сбежала, потому что он над ней издевался, а меня взять с собой не смогла. Но обязательно вернется за мной, я в это верил. И в то же время не верил... Я ее любил и ненавидел одновременно. Даже обращался в адресный стол, чтобы ее найти, но не знал, что скажу ей, если она все-таки найдется. Однажды порвал ее фотографию, а потом опять склеил. Не понимал, как она могла так поступить... Думаю, что я все-таки больше пошел в отца. Он был врач-рентгенолог и классический бабник. У меня тоже было много женщин. Все они были чем-то похожи на мою мать... Мой последний брак – четвертый. Ты знала?.. Все они почему-то от меня сбегают и очень быстро находят замену. Вот к тебе на прием ходят в основном женщины, ты их хорошо изучила – скажи, чем я не мужик? Учти, обеспечивал я их полностью, да и в постели неплох. Если объективно... «Ну вот, вместо того, чтобы о деле говорить, разыгрываем тут психотерапевтический сеанс, – с раздражением подумала Вера. – Все-таки он выпил. Какой-то он не такой...» Действительно, Вячеслав сейчас больше всего напоминал полуспущенный воздушный шарик. Он сидел, безвольно уронив руки на колени, подавшись вперед, опустив голову и плечи, и продолжал бубнить, видимо, не заботясь о том, как она воспринимает его излияния. – Я наблюдал за тобой с первого дня. Думаешь, я писал истории болезни, беседовал с больными, слушал Эмму Ивановну?.. Не-ет! Я изучал тебя. И изучил! Хотя ты скрытная. Очень скрытная! По телефону о своих личных делах не говоришь. И вообще на работе ни с кем не откровенничаешь. Думаю, что и не только на работе... Это плохо, знаешь ли. Вредно для здоровья – все держать в себе. Как врач ты должна это знать. Сергей Петрович про тебя говорит: шкатулка с двойным дном. Я потратил много времени, чтобы вскрыть это... двойное дно. Да... Ты никогда не интересовалась, насколько форма соответствует содержанию? Нет? А меня всегда волновал этот вопрос. Еще с тех пор, как я разглядывал фотографию своей матери... Вот ты с виду – исполнительная, трудолюбивая серая мышка. Вкалываешь на двух работах, хотя деньги для тебя не главное. Если разглядеть повнимательнее – оказывается, что ты умна и красива... Мышление у тебя оригинальное... Не сочти за комплимент, это я просто анализирую. Умеешь устанавливать контакт с больными, они тебя любят. Но с мужчинами ты холодна и напрочь лишена кокетства. Это твой минус. Большой минус! Тут он значительно поднял указательный палец, и этот жест его немного оживил. Он опять разлил вино по стаканам и мягко сказал: – Иногда у тебя такое детское выражение лица... Когда ты читаешь или задумалась о чем-то... И ручку ты грызешь, как школьница. В конце концов я пришел к выводу, что как женщина ты одинока и несчастна. Муж твой, может быть, хороший художник, но как мужчина он – бездарь! А если женщина не во власти мужа, то она попадает во власть других мужчин. Вот ты, например, марионетка в руках Косицына. Что, не так? Он тебя использует на сто двадцать процентов. За научные публикации он тебе платит гроши, а сам валюту гребет от фармацевтических компаний. На твоих данных уже два его кандидата защитились. А? Можешь возразить? Такой поворот Веру удивил еще больше. – А сам-то ты разве не в такой же ситуации? – Я совсем другое дело. Через полгода защищу докторскую, открою свое дело и буду абсолютно независим. А ты? Защитишь кандидатскую, зарплата повысится аж на тысячу рублей! С мужем разведешься. Будешь писать докторскую, и к тому времени как защитишься, совсем усохнешь и выйдешь в тираж. Мало ты видела таких «жертв науки»? Ну? Устраивает тебя такая жизнь? Он пересел на кровать и вдруг обнял ее за плечи. Дружеское, как бы сочувственное объятие. 129 – Разве ты можешь предложить что-то другое? – поинтересовалась она, пытаясь освободиться. – Да и стоит ли связываться с истеричкой? По-моему, именно так ты обо мне отозвался за ужином? Он ее отпустил, и она тут же вскочила, отошла к окну. Вячеслав снова наполнил свой стакан и приблизился к ней осторожно, словно боясь спугнуть чуткую дичь: – Мне действительно есть что предложить тебе. Если ты обиделась, то ты просто неправильно меня поняла. Подумай сама, там собрались твои коллеги, врачи. А ты несешь какую-то околесицу об отравлении. Со стороны это воспринимается как классическая паранойя. Я рассказал о твоих проблемах в личной жизни и отчасти смягчил это впечатление... – Значит, защищал меня таким образом? – Ну разумеется! – Я могу еще раз повторить, что отравление – было! Но виноват в этом не Сергей Петрович... И она на одном дыхании, чтобы не передумать, рассказала все с самого начала – о своем недомогании, странных путешествиях в прошлое и будущее, слежке, записке, предупреждающей об опасности, гибели пожилой соседки, знакомстве с Игнатьичем и его «расследовании». Закончила чисто психиатрическим анализом своих расстройств, которые, по ее мнению, свидетельствовали об интоксикации. Когда она замолчала, Вячеслав раскатисто рассмеялся, сгибаясь пополам и хлопая себя ладонями по коленям. – Нет, я все-таки прав! Самая настоящая махровая истерия! Или знаешь что... знаешь... – он захлебывался от смеха. – Это бешенство матки! Древние именно так называли это расстройство. Это тебя сексуальное воздержание подвело! Как говорится, зрело, зрело и прорвалось. Смотри, сколько теперь мужиков вокруг тебя крутится. И Косицын, и Игнатьич, и Анатолий Петрович, и сынок его. Да и здесь ты имеешь большой успех... Пока Вячеслав смеялся, Вера вдруг вспомнила, с чем ассоциируются у нее слова «бешенство матки». Да! Совсем недавно у нее была пациентка, которая сама себе поставила этот диагноз. БЕШЕНСТВО МАТКИ На прием ее привел лично шеф и предупредительно усадил в кресло. Она была женой его приятеля, директора крупного молочного комбината. Директор жаловался, что супруга стала совершенно невыносима, у нее бред ревности, она кидается на него с кулаками, и урезонить ее нет никакой возможности. Эта метаморфоза произошла с ней после того, как одна знакомая сообщила ей, что у мужа по месту работы есть любовница, о которой знает весь комбинат, и только жена, как водится, не в курсе. Разъяренная супруга, давно озабоченная тем, что директор сутками пропадает на работе, устроила допрос с пристрастием. В ход пошла даже соковыжималка для цитрусовых, которая с реактивной скоростью полетела в голову изрядно побледневшего мужа. Директор, однако, твердо стоял на своем: ничего не было. Но это ему не помогло: с того дня семейная жизнь стала представлять собой череду нескончаемых скандалов, доходящих до мордобоя. Теперь он уповал только на медицину. Жена директора оказалась ухоженной дамой лет пятидясети, немного, пожалуй, злоупотребляющей косметикой. На прием она явилась в черных, слегка расклешенных брюках и не по возрасту декольтированной кофточке. Она ничуть не смущалась, понимая, что раз она платит, здесь ее обязаны обслужить. Непринужденно уселась на диван, уперлась локтями в колени и начала говорить, не ожидая приглашения. Речь ее лилась водопадом, и было ясно, что меня эта дама воспринимает как прокурора, который должен вынести приговор ее негодяю-мужу. 130 – Я его всегда подозревала, только доказательств не было! Я за него вышла невинной девочкой, по любви, а он через два дня после свадьбы пришел с исцарапанной спиной. Его всегда тянуло на всяких шалав... А я ему хранила верность. Для меня семья – это святое! А теперь и дочери против меня, считают, что я их отца затравила. Затравила! Надо же такое слово придумать. У обеих девочек сколиоз, перенесли операции, у старшей так и осталась горбатость. Замуж она не вышла. Опять я виновата? Нет, если бы он признался, мне было бы легче. Но он молчит! В постели лежит, как труп. Руки сложит на груди... Видите ли, он устал, он болен. То аденома у него, то остеохондроз. А я... Вы не поверите, но такого невероятного возбуждения у меня не было за все годы брака. Бешенство матки какое-то! Я тридцать лет хранила ему верность, моя женская жизнь прошла, и вот теперь мне нужен мужчина, а где я его найду? Муж отворачивается, любовника у меня нет, большого круга знакомых тоже... Честно говоря, я даже однажды решила познакомиться на улице. И познакомилась. Симпатичный, интеллигентный мужчина, он гулял с собакой, а я спросила, что это за порода, так и разговорились. Он меня пригласил к себе, и я даже вошла в подъезд, но вдруг подумала... Знаете что? Что мой муж все это подстроил. Чтобы я была виновата, а он вышел сухим из воды! И я убежала, даже без объяснений... Конечно, лучший выход – развод, но он из дома уходить не желает, а мне уходить некуда. Материально я полностью от него завишу... Что мне делать?.. Я не могу себя сдержать, сегодня я опять его ударила. Странные сеансы принудительной психотерапии, на которую Татьяну Николаевну привозил личный шофер ее мужа, продолжались месяца два. «Бешенство матки» не стихало, несмотря даже на то, что она по моим рекомендациям принимала лекарства. Напор обвинений и обид от сеанса к сеансу только креп, и я догадывалась, почему: я не взяла на себя роль прокурора, не выражала возмущения ее мужем и воздерживалась от сочувствия в ее адрес. Я видела, что Татьяна Николаевна не хочет ничего менять в своей жизни, а вину за неудавшуюся женскую судьбу пытается возложить на неверного мужа. Впрочем, ей удалось втянуть меня в свою игру: по ее просьбе на один из сеансов я пригласила ее мужа и попыталась в доступной форме объяснить, что причиной невроза его жены стало его собственное поведение. К моменту этой кульминационной встречи у Татьяны Николаевны, правда, поубавилось пыла – она переключилась на другое, записалась на курсы вождения и со страстью отдалась новому увлечению. Но встреча все же состоялась, и муж на ней держался стойко: он был похож одновременно и на провинившегося школьника, и на партизана на допросе в гестапо, но только не на директора крупного перерабатывающего предприятия. Было заметно, что он еще до женитьбы крепко усвоил сермяжную истину: не признаваться ни при каких обстоятельствах. Даже пустил слезу, когда жена стала допытываться, что это у него за болезнь, которая и названия-то вроде бы не имеет, но мешает ему выполнять свои супружеские обязанности. В конце концов, махнув на все рукой, супруг выскочил из кабинета. Вряд ли его это спасет: разборки наверняка продолжатся дома. Но в тот момент Татьяна Николаевна, кажется, была удовлетворена. Она заулыбалась, размякла, как сытое животное после удачной охоты. После этого сеанса она больше у меня не появлялась. Даже сквозь плотную шерстяную ткань Вера чувствовала у себя на талии липкую ладонь Вячеслава. Может быть, ладонь только казалась липкой, потому что все в нем вызывало отвращение: пухлые губы, мягкое, не ведающее физического труда тело, а главное запах – запах чужого пота и чужого одеколона. Вячеслав вдруг опустился на колени, обхватил ее ноги и с дрожащей улыбкой стал просить: – Умоляю тебя, сними этот мешок. Надень то... волшебное... «Кошмар какой-то!» – Вера ерзала, пытаясь оттолкнуть Вячеслава коленом, и наконец ей это удалось. – Это и есть та альтернатива, которую ты мне предлагаешь? 131 – Прошу тебя, оденься! – в голосе Вячеслава уже звучала угроза, глаза покраснели, как будто налились кровью. Она метнулась к двери, но Вячеслав успел схватить ее за руку, тяжело поднялся с колен, резко толкнул, буквально швырнул ее на кровать и прижал сверху всем своим рыхлым телом. – Ты ведь хочешь меня! Ты должна меня хотеть. Тебе нужен мужчина, я знаю, – прошипел он и залепил ее рот своими мокрыми, пьяными губами. Вера чувствовала себя так, словно на нее навалили груду мешков с песком и заклеили рот горячей резиной. Она не могла пошевелиться от отвращения. И ее неподвижность сразу охладила Вячеслава. Он ослабил хватку, Вера вывернулась, но он все-таки ее удерживал. Лицо его приняло прежнее просительное выражение. – Переоденься, – вновь стал он канючить, как капризный ребенок. – Я так не могу... Все должно быть как тогда... с Сержем. – А ты-то откуда знаешь про Сержа?! – вспыхнула Вера. – Я знаю больше, чем ты думаешь, – ухмыльнулся Вячеслав и даже прикрыл глаза от удовольствия. – Видел эти незабываемые кадры... Ты там прямо секс-бомба, кто бы мог подумать. Если будешь хорошо себя вести, расскажу еще кое-что интересное. Ну что, переоденешься? – Еще не высохло, – буркнула Вера. – Ничего, на тебе высохнет. Он понял, что уже зацепил ее своим обещанием рассказать нечто важное и любопытство не даст ей соскользнуть с крючка. Дверь в ванную была такой же хлипкой, как и ее надежда на то, что она может спрятаться за этой дверью. Тем не менее Вера закрылась на задвижку, которая держалась на одном шурупе. Платье уже высохло и багровой мерцающей паутиной висело на радиаторе. Она взяла его и с минуту держала перед собой, как бы взвешивая. Потом зло дернула тоненькую лямочку. После третьего рывка лямочка осталась у нее в руке. Но разорвать все платье оказалось не так-то просто. Ткань была хотя и полупрозрачной, но очень прочной. Максимум, чего достигла Вера, – надорвала подол, прикусив его зубами. Наконец она догадалась пошарить в жестяном шкафчике, вроде настенной аптечки. Там оказалось запасное мыло, полпузырька зеленки и – о счастье – упаковка сменных лезвий для бритвенного станка. С лезвием дело пошло веселее. Невесомые клочья так и летели во все стороны, словно темно-бордовые лепестки розы. Вскоре уже весь пол был усыпан этими лепестками. – Ты скоро? – услышала она сдавленный шепот Вячеслава. Видимо, он стоял под самой дверью. – Не дождешься, – злобно прошептала Вера и включила воду, чтобы заглушить его голос, казавшийся ей каким-то темным, жирным, как сапожный крем, выползающий из тюбика. Вячеслав стоял, прижавшись лбом к косяку, закрыв глаза, и воображал, как откроется дверь, и Вера выйдет к нему, свежая и сияющая, настоящая богиня в искрящемся и почти несуществующем наряде. Этот наряд ничему не способен помешать, наоборот, он-то и есть самое главное, потому что... Шум воды прекратился. Вячеслав сглотнул и посмотрел на дверь. – Что за кассета с Сержем? – донеслось из-за двери. Он утомленно вздохнул и прижался к двери спиной, откинув голову. Сколько можно тянуть эту резину! – На его месте должен был быть я! Но этот проныра оказался в нужное время в нужном месте. Сопляк! Отец следит за каждым его шагом. И в его спальне тоже установлена скрытая камера... Молчание за дверью встревожило Вячеслава, и он поспешил добавить: 132 – Поверь, я к этому не причастен. Косицын тебя так рекламировал направо и налево, что твоими сверхъестественными способностями заинтересовалось не только ведомство Стешинского, но и другие люди, очень и очень влиятельные... Ты меня слышишь? Твоя жизнь может измениться кардинально. Свою теперешнюю работу, однокомнатную конуру и мужа-пьяницу ты будешь вспоминать как страшный сон... Щелкнула задвижка, и дверь резко распахнулась. Вячеслав, который практически на ней лежал, не удержал равновесия и ввалился в ванную, в последний момент ухватившись за Веру, чтобы не упасть. И тут же начал озираться в недоумении: на полу, на крышке унитаза, в ванне была целая россыпь легких клочьев, по цвету напоминавших загустевшую кровь... – Значит, ты решил взлететь наверх с моей помощью? – слегка толкнув его в плечо, спросила Вера. Но он не обратил на нее никакого внимания. Опустившись на колени, он с каким-то благоговением стал подбирать клочки пляшущими пальцами. Он сгреб их в пригоршню, а потом вдруг уткнулся в них лицом и зарыдал. – Ты все испортила! Зачем ты это сделала? Вера ничего не понимала. – Я... я мечтал о тебе в этом платье, – всхлипывал Вячеслав. – Никто так тебя не любит, как я... Серж твой просто сосунок, ты для него одна из многих. Игорю ты нужна, только когда он в запое... А я – я могу тебя сделать счастливой! Что ты так на меня смотришь? Тут он заметил, что она пятится, собираясь удрать, проворно метнулся к двери и захлопнул ее. – Чем я тебя не устраиваю? Думаешь, я хуже Сержа? Так ты сравни! Имеешь возможность... А, ты, наверно, хочешь, чтобы я взял тебя силой. Тебе нужно, чтобы тебя покоряли, да? Я знаю... Он прижал Веру к стене, тяжело дыша и глядя безумными глазами в ямку между ее ключицами. Она уперлась локтем ему в грудь: – Я буду кричать. – Кричи. Это входит в правила игры. Да тебе и не поверит никто. Ты же сумасшедшая... Вячеслав схватил ее за ворот платья и что было сил рванул на себя. Добротная шерсть затрещала, но не поддалась. Вера исподлобья смотрела на него, но не сопротивлялась. – Не смотри на меня так! – голос Вячеслава сорвался на петушиный фальцет. – Я надеялся увидеть тебя веселой, как у Гольдмана, помнишь? Когда я вез тебя с шефом на банкет, – он поддел ногой темно-бордовый клочок на полу, – я понял – началось! Я просто не успел вмешаться, и ты досталась этому недоумку Сержу... Вячеслав перестал терзать ворот и сжал лицо Веры в своих ладонях. – Это я! Понимаешь, я раскрепостил тебя! Я сделал тебя такой, что тебя все заметили! – Он засмеялся. – Тогда в институте, помнишь, на юбилее? Ты бесстыдно заигрывала со всеми! Мы танцевали, и ты... ты таяла в моих руках. Ты хотела... да, хотела, но испугалась, тебя что-то сдерживало, и ты отшила меня. Ты помнишь, что ты сказала? Ты сказала: «Славик, от тебя и не пахнет мужчиной». Мужчины такого не прощают! Я тогда же задумал показать тебе, как я пахну, чтобы ты сама желала меня, бегала за мной... Но я понял, что завоевать тебя естественным путем невозможно. К тебе нужно было подобрать какой-то особый ключик, нужно было что-то исключительное. Я выжидал, и случай сам подвернулся, полгода назад. Помнишь, я проводил выездной цикл усовершенствования в Белгороде? Это было сказано для вас, а на самом деле я ездил за Урал в составе группы МЧС. Там на одном химическом комбинате произошла авария. Нарушилась вся технологическая цепочка, образовалось токсическое летучее вещество, в результате – массовое отравление работников комбината. Главными симптомами были расстройства психики. Поэтому срочно потребовались эксперты из столицы. В основном они занимались тяжелыми случаями, теми, кто был в эпицентре зоны отравления, а мне пришлось обследовать вместе с еще одним психологом здоровых людей и тех, кто 133 получил минимальную дозу яда. Этот лох, психолог, прошляпил, а я обратил внимание, что у многих женщин появились необычные способности. Сексуальная расторможенность... Неумеренная болтливость... Некоторые говорили, что после аварии стали ясновидящими. Я убедился, что они не блефуют, что это не фантазии. Все, что они предсказывали мне, сбывалось в течение суток! Кстати, две из них скрасили мое унылое существование в этом городишке... – Вячеслав испытующе посмотрел Вере в лицо, стараясь определить, как на нее подействовали его слова. – В отчете спецслужбам я не стал распространяться о своем открытии, написал расплывчато о временном неврозоподобном расстройстве. А пробирочку с новым психотропом добыл не без помощи своих подружек... Договорился с технологом, и он загнал джинна в масляный раствор: в виде эмульсии он почти теряет свою летучесть... Полгода эта пробирка пролежала у меня в холодильнике. Мне не приходило на ум, как подсунуть тебе это вещество. Пока у тебя не заболел зуб. Помнишь, месяц назад Игорь запил, и ты ходила по отделению с унылым видом, держалась за щеку... К институтскому стоматологу идти боялась, все знают, какой он костолом! И тогда я порекомендовал тебе своего знакомого. Помнишь? Ты мучилась, но пойти к нему решилась только на следующий день. А я за это время успел встретиться с Семеном и договориться обо всем. Он старый мой приятель и должник. Я представил тебя как строптивую фригидную любовницу и попросил добавить в пломбу чуточку, всего лишь каплю моего психотропа. Намекнул ему, что это новый, еще не внедренный в практику психостимулятор с возбуждающими свойствами. Дело было сделано, мне осталось только ждать. – Я тебе не верю, врешь ты все! – возмутилась Вера и снова попыталась вырваться из рук Вячеслава. – Если ты хочешь знать – твоя пломба выскочила на следующий же день, и я ходила к другому врачу! – Я тебе удивляюсь, – как ни в чем не бывало, продолжал Вячеслав, – куда делась твоя проницательность? Ты ведь сама твердишь об отравлении, о том, что за тобой следят. Неужели истина так похожа на ложь? Ну-ка вспомни, как выглядел тот человек, который предупредил тебя запиской. Ну, кого он тебе напоминает? – Вера на секунду задумалась и вспомнила, как его описывала Валерия Васильевна. Парень был высокий, худощавый с длинной светло-русой шевелюрой. Правильно! Описание совпадало с внешностью Семена: у того из-под врачебной шапочки торчал тощий хвостик светлых волос, завязанных резинкой, и был он худым и долговязым. Вере он напомнил, скорее, какогонибудь барда-неформала, чем стоматолога. – Ну вспомнила? Этот болван, конечно, мне все усложнил. Накапал мою эмульсию в духи своей подружке. Захотел, видите ли, возродить охладевшие чувства! У девицы – психоз, галлюцинации, она прыгает в окно – и насмерть. Он примчался ко мне с обвинениями, угрожал, хотел встретиться с тобой, требовал твой адрес. Хорошо, что тебя в это время в отделении не оказалось. Он был абсолютно невменяемым. Жаль, я не сумел его удержать: он успел за несколько часов так напакостить! Настрочил на Лубянку заявление с чистосердечным признанием в убийстве. Там его заявление восприняли как чистый бред сумасшедшего. Но он не успокоился, погнал к тебе домой, оставил записку с предупреждением об опасности. Слава Богу, его теперь образумили! В результате мне изза этого идиота приходится выбирать, кому продаться – спецслужбам или олигархам. А может быть, работать на два фронта? Выбор за тобой, Верочка. Кому скажешь, тому и продамся. Пусть я не заслуживаю твоей любви, но как друг и партнер по бизнесу я надежен. Прими мой совет – спецслужбам служить невыгодно, работают по-старому, выезжают на чистом патриотизме, требуют много, а платят мало. Кстати, эти двое за столиком, Леонид и Людмила, – оттуда. Не смотри на меня так, оттуда, оттуда. Они изучают тебя. Их задача – войти в доверие и завербовать. И правильно, что ты сегодня заявила во всеуслышание об исчезновении своих способностей. Это верный способ отвязаться от них. Держись на этом, и я поддержу тебя... 134 – Тебе что, не хватает твоих одаренных подружек из Сибири? – съязвила Вера, еле сдерживая негодование. – Э-э... – Вячеслав поморщился. – Это не тот уровень. У одной все самопроизвольно исчезло, а другая... оказалась на больничной койке, – Вячеслав опустил глаза, и Вера поняла, что он что-то скрывает. – А ты, как утверждает Сергей Петрович, научилась управлять своими видениями... Вера отвела глаза в сторону. Кажется, она уже оправилась от шока и способна не наделать ошибок. По возможности, нужно вытянуть из Вячеслава все. – Предположим, твое предложение меня заинтересовало. Но как ты можешь объяснить квартирную кражу, смерть соседки? Это кража или... – Или! Умница! Я знал, ты примешь правила игры. Потому что ты честолюбива и не хочешь прозябать на задворках, – Вячеслав схватил ее руку и стал осыпать поцелуями. Она терпеливо ждала. – А с квартирой все просто – я предвидел, что ты согласишься и тебе будет больно возвращаться к старому, к прошлой жизни. Я объяснил нашим спонсорам, что ты существо тонкое, ранимое и адаптация будет непростой. Сама знаешь, если взрослое растение пересадить из одной почвы в другую, то оно будет болеть. Все твои дорогие и любимые вещи в надежном месте. Тебе не нужно будет возвращаться к Игорю в старую квартиру, в любой момент ты можешь взять все, что тебе нужно, не вспоминая о прошлом. А соседка, Валерия... как ее там, пострадала из-за своего любопытства. Никто ее не убивал. Она ведь сердечница, ну, увидела, как наши люди выносят вещи. Решила, что кража, за телефон схватилась. Пришлось пугнуть ее слегка, а у нее приступ. От сердечного приступа ведь никто не застрахован! Я интересовался, в заключении о смерти так и значится – острая сердечная недостаточность. Ты разве не знала? – Да, ты далеко пойдешь! – Надеюсь, надеюсь, с твоей помощью. Так ты согласна? Вера вдруг ощутила знакомую дурноту, закружилась голова, подкосились ноги. – Мне плохо... Пусти, не сейчас... – Сейчас, именно сейчас! – заорал Вячеслав. – Времени на раздумья нет! Он тряс ее за плечи, пытался удержать сползающее по стене тело. Локтем задел стеклянную полку, она слетела со стены и вдребезги разбилась о кафельный пол. Вера уже не слышала ни звона бьющегося стекла, ни выкриков Вячеслава. Он продолжал трясти ее за плечи, пытаясь привести в чувство. Она не видела, как распахнулась дверь ванной и в нее ворвались Леонид, Людмила, за их спинами маячили еще какие-то люди. Не слышала она и объяснений Вячеслава, будто он хотел удержать ее, пытавшуюся в истерическом припадке порезать себе вены. Ее обмякшее тело неловко согнулось на полу у стены среди разбитого стекла и клочков ткани цвета крови. Людмила деловито и быстро осматривала Веру: щупала пульс, слушала сердце, проверяла зрачки. Вера была без сознания. В тот самый момент, когда Вячеслав тряс ее за плечи, она почувствовала мягкий толчок в спину и ощутила, как со стены что-то черное метнулось к ней, словно призрачный человек накрыл ее своим плащом. Мгновенно она оказалась в кромешной тьме. Кроме звуков, здесь она ничего не различала. Это были мягкие обволакивающие звуки виолончели. Она почувствовала в них что-то знакомое, напряглась, и словно в сознании прорвалась пленка: она узнала «Холеовлию». Каждый звук изменял восприятие пространства, оно стало наполняться оттенками, полутонами, светлыми зонами. Каждый оттенок был звуком, звучало все. Почему-то ей думалось, что она находится внутри этого черного танцора и парит вместе с ним, летит куда-то ввысь. Тела своего Вера не ощущала, его просто не было. Она взглянула, и вместо него увидела легкий светящийся, расплывающийся контур. Еще через мгновение она сделала удивительное открытие: оказывается, она может двигаться легко и плавно, под звуки виолончели, в любом направлении – вверх, вниз, вправо, влево, как пушинка. В этом темном пространстве чтото двигалось, пульсировало, оно было живым. Вдруг звуки стихли, и она ощутила, как 135 кто-то подхватил ее за руки и с силой вытолкнул на поверхность. У нее было в этот момент ощущение ныряльщика, всплывающего из глубины. Она вынырнула из тьмы – и оказалась в светящемся мире. Яркий свет ослеплял. Было тихо, только слабый шелест и еле заметные блики намекали на чье-то присутствие. Чувство времени исчезло, ей показалось, что она находится здесь миллионы и миллионы лет и сама она является частью какого-то светящегося потока. Не галлюцинация ли это, прошелестела мысль? Свечение исчезло, и Вера увидела саму себя откуда-то сверху. Посередине больничной палаты стояла кровать, и на ней, на спине, лежало ее тело. Лицо устремлено вверх, глаза закрыты, руки, как плети, вытянуты вдоль тела поверх одеяла. К подключичной вене от флакона с жидкостью на стойке у кровати тянется, как прозрачный червяк, пластиковая трубка одноразовой системы для переливания крови. Какой-то человек в белом халате сидит, сгорбившись, у ее тела. Он, кажется, уснул – его голова лежит у нее на руке. В палате больше никого нет. «Реамберин», – прочитала Вера на флаконе с лекарством. Человек вдруг вздохнул и поднял голову, он смотрел на капельницу. Это был Игорь. Он не чувствовал ее невидимого присутствия. Лицо его было усталым, серым, под глазами темнели круги. Убедившись, что флакон еще полон, он вновь опустил голову на ее руку. В коридоре послышался шум, дверь открылась, и в палату вошла целая делегация белых халатов. Среди вошедших Вера увидела Сергея Петровича, Анатолия Ивановича. За спиной Сергея Петровича торчал Вячеслав. Другие лица ей не были знакомы. Игорь встал и уступил место у кровати врачебному консилиуму. Пожилой врач доложил: – Состояние больной без динамики, температура нормальная, водно-солевой и белковый гомеостаз поддерживаем с помощью внутривенных вливаний, кормление искусственное через зонд. Пациентка речевому контакту недоступна, находится в бессознательном состоянии. Отмечается негативизм и симптомы восковидной гибкости, – он поднял ее руку, и она застыла в том положении, в каком он ее оставил. – Онероидная кататония, – таково было заключение лечащего врача. – Необходимо подключать нейролептики. Без нейролептиков вывести ее из психоза нам не удается, она уже месяц без лечения. Больная тает, искусственное кормление травматично. – Я не дам лечить ее нейролептиками! Вера сама врач, она много раз мне говорила, что применять их надо только в крайнем случае. У живого организма колоссальные ресурсы, возможно самоизлечение. Я лучше напишу расписку и заберу ее домой! – вступился вдруг Игорь. – Ну-ну, дружище, не волнуйтесь так. Может быть, именно сейчас наступил тот самый крайний случай. Давайте обсудим лечение не у кровати больной, а в спокойной обстановке в ординаторской, – миролюбиво предложил Сергей Петрович. Делегация двинулась к выходу. Вместе с ними пошел и Игорь. У стойки с капельницей задержалась только медсестра. В дверях шеф, наклонившись к Анатолию Ивановичу, доверительно зашептал: – Приступ тяжелый, сейчас трудно предугадать, какими будут последствия. Будем надеяться, что никаких или минимальные, – Сергей Петрович вздохнул и продолжил: – Но могут быть и серьезные изменения личности. Время покажет. – Нельзя ли как-нибудь ускорить весь процесс? – недовольно осведомился Анатолий Иванович. – Я должен знать, можем ли мы на нее рассчитывать? Задействованы колоссальные ресурсы, подготовлена программа, а время идет. Мне отчитываться нужно... Может, мы зря ждем и она для нас никакой ценности не имеет? Косицын только развел руками. Медсестра тем временем отсоединяла систему от подключичного катетера. Как только она вставила заглушку, Веру накрыл темный вал и опять унес ее в светящийся мир. Унылая земная жизнь с ее бесконечными проблемами, где нужно было бороться, что-то доказывать и отстаивать, растворилась в этой волне. Здесь было легко. Здесь не отвергали, а любили ее. 136 – Вам надо вернуться, – услышала она чей-то мягкий голос, он как будто уговаривал ее, как малое дитя. – Я не хочу назад! Не хочу! – Вера с удивлением поняла, что сама отвечает этому голосу, но как-то странно – слова рождались в сознании и тут же начинали существовать в этом лучистом пространстве, не нуждаясь в том, чтобы их произносили. – Вы избавлены от необходимости выбирать, – продолжал голос. – Болезнь есть ваше спасение, ваш путь... Яд вызвал необратимую молекулярную перестройку в нейронах, ваш организм борется. К вам вернется душевное здоровье. У вас открылся канал памяти, и этот дар сохранится после выздоровления. В будущем этими способностями будут наделены все люди, но пока доступ к каналам памяти у подавляющего большинства закрыт. Вам, чтобы выжить после выздоровления, нужно утаивать свои способности предвидения, не раскрывать их людям и предупредить об этом своих детей. Один из них унаследует ваш дар, и будет он мощнее вашего в несколько раз. Этому ребенку предстоят серьезные испытания. – У меня будут дети?... Кто вы? С кем я говорю? – В земном языке есть архаическое словосочетание – Ангел-Хранитель, оно ближе всего к сути того, чем я являюсь... Я – посланник. Моя цель поддержать, просветить и оградить вас от злых сил. Вас любят, вы не одиноки. Вас любят на земле... – А почему я не вижу вас? – К полевой реальности человеческое зрение не приспособлено. Необходимо время и опыт, чтобы овладеть здесь «видением», подобно человеческому глазу. Вселенная это движение полей и только на три процента – вещество. Человеческая жизнь – уникальное создание творца, соединение духа с веществом. Мы находимся за пределами вещества, в секторе полей. Человеческая душа, чувства, разум – явления полевые, но связаны они с веществом, с клетками мозга. Наше бытие иное, неподвластное вашему разумению, оно не связано с веществом. Вы доступны нашему наблюдению в определенные моменты своей жизни, при рождении и в минуты смерти, при сильных потрясениях и катастрофах. В этих состояниях мозг испускает особые волновые сгустки. Душа человека в такие моменты проникает в наше пространство. Душевнобольные люди наделены особыми качествами – их души врываются в мир полей, но хаос мыслей и чувств искажает наш контакт, поэтому среди безумцев много пророков: осколки информации, которые приходят к ним в чистом виде, передаются человечеству. Вы также сейчас можете уловить только ту долю наших знаний, какую может вместить ваше сознание. Вы вернетесь, и многое забудется, но главные наставления останутся. Вы занимаетесь врачеванием. Целительство души и тела опирается на заповедь древних «не навреди». Ваша медицина давно отступила от этого правила, смешались понятия добра и зла, болезни и здоровья. Человек в белом халате возомнил себя Богом. Клонирование, пересадка органов, продление жизни, управление эмоциями и душой человека с помощью лекарств – есть деяния не божественные, а дьявольские. Служат они не добрым намерениям человека, а злой разрушительной силе его, жажде бессмертия за счет ближнего своего. Вы инстинктивно почувствовали противоестественность чрезмерного лекарственного воздействия на душу человека. Ваш протест знаменателен. Он сливается с голосами людей, выступающих против отравления промышленностью околоземного пространства, земли, вод, воздуха. Вы уловили опасную тенденцию – замораживать чувства людей с помощью психоактивных веществ. Последствия массового применения лекарств могут проявиться через несколько поколений... Психоактивные вещества меняют биологию и генетику нервной клетки, экспрессия гена закрепляется. Человек принимает антидепрессанты или транквилизаторы и временно избавляется от душевного страдания, но его потомки могут потерять душевную тонкость, трепетность и остроту чувств. Человек может превратиться в чистый холодный разум. Гений человечества Федор Достоевский уже сказал свое слово об искупляющей и 137 исцеляющей силе страдания, но не все его слова приняли... Чистый разум стремится к познанию, к познанию мира и самого себя, и стремление это саморазрушительно. Самый разумный человек часто оказывается и самым жестоким. История человечества вершилась владыками, прославившимися как своей жестокостью, так и достижениями разума. И только чувства, любовь, сострадание есть таинства, которые сдерживали разрушительную волю разума. Разум принуждает человека признать себя одиноким, ощутить бездну своего сиротства, толкает его на путь убийства и самоубийства. Человек любящий и страдающий способен превозмочь свое сиротство в служении другому, способен обуздать алчность разума. Человек может измениться и обновиться в любой момент, в любой момент может простить и принять другую личность, если он наделен чувствами. Вы способны чувствовать другого и принимать его страдания, и вы придерживаетесь правила «не навреди», но вы ограничены пространством. Вы должны преодолеть пространство, и тогда вам откроется: можно обойтись без синтетических химических лекарств. Человек и мир совершенны. Травы, минералы, вода, слово, любовь – все есть лекарство. Женщина по природе своей сотворена для любви, ибо она продолжает род человеческий. Истинное творчество свое проявляет она в материнстве, в воспитании детей – будущего человечества. Древний человек поклонялся прародительнице своей. Фигурки «баб», кормилиц почитались во многих племенах. Сильное полное тело женщины внушало веру в вечность и обновляемость жизни на земле. Женщина наделена иными душевными качествами, чем мужчина. Своей любовью и тонкостью чувств она пестует детей, смягчает агрессивность мужа. Если женщина – любовь, то мужчина – разум. Ваша цивилизация все больше отдаляется от дуализма человека. Идолом становится существо гомосексуальное. Любовь отрывается от своей сущности, от своей цели – рождения детей. Любовь замещается понятием «секс». Секс, как плотское наслаждение ради наслаждения, убивает в человеке божественное, убивает тайну. Если мужчина не видит Вселенной в душе женщины, а женщина не видит того же в мужчине, их союз становится разрушительным, и дети переносят пороки родителей в собственные семьи. Каждый человек несет в себе тень прародителей своих. Всмотритесь в нее! Простите ошибки и слабости своих родителей, и тень растает. В прощении душа исцеляется, прощение – это любовь, всетерпение, возрождение души. Научитесь прощать и любить друг друга! Вы вернетесь... Вы только в начале своего пути... Слова Ангела умиротворяющим потоком вливались в душу Веры, этот поток казался бесконечным, каждое слово отзывалось эхом: «Да!» Но вот она услышала: «Смотрите!» – и голос исчез. Она смотрела сверху на землю, запорошенную снегом. Между голыми деревьями, у зияющей могильной ямы, выделяющейся темным прямоугольником среди тонкого снежного покрова, стояли люди. Это было кладбище, так как вокруг виднелись холмики с крестами и памятниками. Люди, мужчины и женщины, окружили гроб, две маленькие девочки прижимались к одной из дам. Женщины были в длинных пальто и шляпах. Лиц их сверху Вера не видела, головы были опущены, кто-то всхлипывал, время от времени прорывались глухие, сдерживаемые рыдания, одна из женщин вытирала платком слезы. В гробу лежала Екатерина Александровна Смогловская. Только крест в руках отличал положение ее тела от позы Веры в больничной палате. Болезненная одутловатость лица, которую Вера отметила в прошлый раз, исчезла, черты лица Екатерины Александровны заострились, и сейчас она больше напоминала себя в молодости, какой ее запечатлел фотограф, только лицо было землисто-серым. По-видимому, все прощальные слова были уже сказаны, так как могильщики, стоящие с лопатами поодаль, вдруг оставили их и подошли с крышкой к гробу. – Прощай, Катенька, пусть земля тебе будет пухом, скоро увидимся... – голос пожилого мужчины с бородкой, стоявшего в изголовье гроба, был осипшим, срывающимся. Наклонившись, он поцеловал Екатерину Александровну и перекрестил ее. Вслед за ним по очереди подходили и целовали покойницу молодые женщины, они беззвучно плакали. 138 Вера наконец узнала их: дочери – Неонила, Анна, Елена. Пока Елена целовала мать, испуганные девочки лет восьми – десяти отошли и прижались к молодому мужчине. Это был их отчим, Савва Евдокимович. В старшей из девочек, розовощекой и кудрявой, Вера угадала черты своей бабушки – Натальи. Девочка избегала смотреть на гроб и заглядывала в лицо отчиму. Тот тихо говорил ей что-то ободряющее. Церемония закончилась быстро – прощавшихся было немного. Крышка гроба скрыла лицо Екатерины Александровны. Сноровистые могильщики опустили гроб в могильную пасть и стали забрасывать яму землей. Родственники молча смотрели на их работу. Все закончилось. Пошел снег, и первые снежинки таяли на новом холмике, на деревянном кресте и цветах. Поддерживая друг друга, парами – Елена под руку с отцом, Неонила с Анной, Савва Евдокимович с детьми – стали расходиться. – Смотрите, запоминайте, – снова услышала Вера мягкий голос. – Здесь все дочери вашей прапрабабушки, но только у одной из них, Елены, сложилась женская судьба, только у одной из троих родились дети. У Николая потомства тоже нет. Ваша прапрабабушка родила семерых, четверо остались в живых и только один ребенок, Елена, продолжил род, а за ней Наталья, ваша бабушка. И то же предназначено вам... Игорь вернулся в палату взъерошенный и обеспокоенный – врачебная комиссия приняла-таки решение начать лечение нейролептиками. Он метнулся к тумбочке, вытащил из нее вещи Веры – пакет, книги и стал суетливо засовывать их в саквояж, как будто всем своим видом зло отвечал каким-то невидимым противникам: «Не имеете права, сволочи! Я не дам...» Но тут же, спохватившись, он бросил все пожитки на пол, сообразив, что жену в саквояж не спрячешь. Подбежал к окну, стал что-то высматривать на улице. Затем похлопал себя по груди и извлек из нагрудного кармана записную книжку. Быстро и нервно перелистал ее страницы, досадливо поморщился – нужный телефонный номер никак не находился. Наконец нашел и выскочил из палаты в коридор. В состоянии Веры ничего не изменилось. Ее тело мертвенно лежало на койке. Отрешенное лицо, еле заметное дыхание, болезненная бледность – все говорило о том, что внешний мир она не воспринимает. Она не почувствовала появления в палате Вячеслава, который вошел сразу после того, как выбежал Игорь, и вплотную приблизился к кровати, сложив руки на груди. Минуту-другую Вячеслав молча смотрел на Веру, слегка покачиваясь с носков на пятки и что-то сосредоточенно обдумывая. Какое-то решение в нем наконец созрело. – Ну-с, будем лечиться, Вера Михайловна? – пробормотал он себе под нос, придвинул табурет и поудобнее уселся у кровати. Затем достал из кармана халата шприц с лекарством. – Жаль, жаль, что ты ничего сейчас не чувствуешь и не слышишь меня. Или слышишь, но не можешь ответить? Некоторые ученые считают, что даже в бессознательном состоянии человеческий мозг воспринимает внешний мир... В любом случае ты уже не сможешь помешать мне. Н-да-а... Решение принял не я – консилиум. От нас теперь ничего не зависит... А ведь все могло быть по-другому, если бы ты чуть-чуть постаралась. Между тем он освободил от одежды локтевой сгиб, поднял Верину руку вверх и, когда отпустил ее, рука безвольно упала на мягкую поверхность. – Странно, симптом восковидной гибкости куда-то исчез. Возможно, ты пошла на поправку... Стволовые симптомы пропали. Все равно, поздно, дорогая. Ты не должна сюда возвращаться. Ты не представляешь, что это за мука будет – видеть тебя каждый день перед своим носом... Несбывшаяся мечта! И потом, ты же будешь всем рассказывать, какой я подлец. Ну, разве не так, радость моя? Тебе, конечно, никто не поверит, но все эти сплетни, фу, к чему они? Каждый идет своим путем. Тебе дали шанс, а ты отказалась. Теперь имеешь то, что имеешь... Но тебе будет хорошо, ты даже не почувствуешь... Видишь, как тебя ценят – здесь новейшее лекарство! – Вячеслав затянул жгут на ее руке и нацелился иглой в появившуюся голубую жилку на локтевом сгибе. – Плюс еще 139 полкубика абсолютно безвредного сердечного средства, и никто не подкопается... Скажут – сердце не выдержало. Вячеслав не сразу сообразил, какая сила отшвырнула его от больной. В одно мгновение он оказался на полу. – Я же сказал, не дам ее залечить! – Игорь занес кулак над головой Вячеслава. Тот инстинктивно дернулся в сторону и закрылся рукой. Игорь вырвал у него шприц и с ненавистью стал топтать его. – Что вы себе позволяете – да вас обоих надо лечить! – отползая от него подальше, взвизгнул Вячеслав. – Для вас сделали исключение, позволили здесь, в военном госпитале, дежурить у постели круглые сутки... Ей назначили новейшее лекарство – тысяча рублей одна ампула! – Будем считать, что вы его ввели. Я забираю ее домой под расписку! – Вы берете на себя большую ответственность, – Вячеслав отряхнул брюки и с оскорбленным видом ретировался. Игорь проводил его глазами и только тогда перевел взгляд на кровать, где лежала Вера. Она смотрела на него. И он понял, что она смотрит на него уже давно, что он потому и обернулся, что почувствовал ее взгляд. – Игорь, – позвал слабый родной голос. – Я здесь, здесь, – бросился он к ней. – Что ты хочешь? Говори, говори, я слышу. – Я все видела... Все... Консилиум... Сергея Петровича. Мне лучше... – Вот и хорошо, мы едем домой. Я знал, знал, ты вернешься. Прости меня. Ты у меня единственная. Прости. Через несколько минут с шумом распахнулись двери, и в палату въехала кроватькаталка, управляемая двумя веселыми молодыми солдатами, облаченными в мятые халаты. Втроем с Игорем они бережно переложили Веру на каталку и покатили ее по больничным коридорам. Дальше все происходило так стремительно, что в памяти ее остались только какие-то обрывки воспоминаний об обратной дороге домой. Вера помнила, как полулежала на заднем сиденье автомобиля, закутанная в шубу и одеяло. Теплые руки мужа обнимали ее и удерживали от толчков. Игорь о чем-то переговаривался с водителем, тот иногда оборачивался, и тогда его плечо в черной кожаной куртке закрывало кусочек лобового стекла между передними сиденьями. Только это плечо она и запомнила, хотя водитель попался общительный, всю дорогу что-то рассказывал, обращаясь к Игорю. Вера помнила прикосновение ко лбу большой шершавой ладони мужа. Ладонь ласково гладила ее по голове. У какого-то переезда они остановились и долго стояли, пропуская длинный железнодорожный состав. Водитель несколько раз выходил, и в салон врывался холодный зимний воздух с запахами машинного масла и мазута. Вера слышала стук колес, гудки электровозов. Потом ее перенесли в другую машину, и остальную часть дороги до Москвы она дремала. Уже после она узнала, что подвозил их знакомый Игоря, которого он вызвал по телефону. Госпиталь, оказывается, находился в Подмосковье, неподалеку от пансионата, где проходила конференция. Первые дни Вера не вставала с кровати, сильная слабость и головокружение швыряли ее обратно на постель. Игорь не отходил от нее ни на шаг. Кормил с ложечки собственноручно приготовленным бульоном и овсянкой, поил соками, выбегал из мастерской на считанные минуты за продуктами и тут же возвращался. Вера впервые видела его в роли терпеливой, умелой няньки-сторожа. Он забросил все свои дела, коротко отвечал на телефонные звонки, и Вера догадывалась, что он отказывал кому-то в каких-то встречах и переговорах, так как часто, приглушая голос, отвечал: «Потом», «Созвонимся позже», «Я сейчас не могу». Ее он тоже ни о чем не спрашивал, с тревогой заглядывал в глаза, словно боялся, что она его не узнает. Оба как будто откладывали какое-то важное объяснение. Его беспокоило, что она плохо ест. Перед кроватью он 140 соорудил из огромной картонной коробки подобие тумбочки и на нее выставил фрукты и соки. «Для соблазна, – говорил он. – Пусть маячат у тебя перед глазами, чтобы вызывать аппетит». Все медицинские формальности, так же как и факт отсутствия ее на работе, разрешились на удивление легко. Уже на следующий день после бегства из госпиталя в мастерскую явился шеф с молоденькой девушкой, которую представил новой медсестрой, принятой на место Ольги Ким. Шеф слегка пожурил Игоря за самоуправство и минут пятнадцать посидел у постели Веры, развлекая ее какими-то веселыми историями и анекдотами. Вера слабо кивала головой и делала попытку улыбнуться, но чувствовала, что улыбка получается кислая и натянутая, говорить с ним не хотелось. В конце своего визита Сергей Петрович, имевший целью, как поняла Вера, составить заключение о состоянии ее здоровья, пообещал взять на себя все хлопоты по оформлению больничного листа. Он также сказал, вздохнув, что медицине известно немало случаев, когда причины заболевания так и остаются невыясненными. Он ждал, вероятно, хоть какой-то реакции на свои слова. Но Вера теперь знала – надо хранить молчание, и потому лишь неопределенно кивнула в ответ на предположение Сергея Петровича: «Может быть, это даже нейроинфекция, вирус... Но такое стремительное, критическое выздоровление – это чудо! Я не-ска-зан-но рад этому, Верочка!» Пока он говорил, над Верой колдовали ловкие руки медсестры. Она попросила глубоко вдохнуть и резким движением удалила подключичный катетер. Уходя, Сергей Петрович предложил: Алеся, новенькая медсестра, может каждый день приходить и делать инъекции витаминов. Он не стал настаивать, как только услышал решительное «нет» Игоря, но наведываться пообещал каждую неделю. Уже в дверях, спохватившись, добавил нарочито бодрым голосом: «Мы все ждем вашего скорейшего выздоровления и возвращения на работу». Но на работу Вера вышла не скоро, только через два месяца. Эти два месяца, что провела она с Игорем в мастерской, несмотря на недомогание, показались ей одними из самых счастливых в жизни. Что-то неуловимо менялось в их отношениях. По мере возвращения сил она потихонечку стала заниматься домом. Игорь во всем помогал ей: переставил кровать ближе к окну, перетащил второй стол из кухни в мастерскую, убрал жалюзи с окон и заставил подоконники цветами, которые купил по ее просьбе. Но большую часть времени они говорили, глаза в глаза, о себе, о своих желаниях и чувствах. Игорь каялся – рассказал, как после ночного звонка Сержа стал сам не свой, как понял, что теряет вместе с ней самого себя, свою жизнь. Он поехал в их девятиэтажку и увидел, что квартира обворована, убедился, что Вера не лгала, не играла с ним. Тогда же он почувствовал, насколько реальна опасность, о которой она говорила. Через Сергея Петровича Игорь не без труда узнал адрес пансионата и помчался на конференцию. Его тревога еще усилилась после звонка Павла Игнатьевича, предупреждавшего о заболевании Веры и о ее отравлении. – Мы должны жить по-другому, вместе, одним домом, – Игорь, который раньше ревностно следил за разделением дома и мастерской, и неизменно сердился, если мастерская начинала напоминать дом, теперь радовался, что его убежище под влиянием Веры «одомашнивается». Вернее, половина огромной комнаты приобретала «домашние» черты, а другая часть, с подрамниками, полками, красками оставалась мастерской. Вера рассказывала Игорю о своих видениях, о разговоре с Ангелом, о путешествиях в прошлое своей прапрабабки, об ошибочной идее Павла Игнатьевича, но ни словом не обмолвилась о зловещей роли Вячеслава и о своих способностях предвидения, ибо помнила предупреждение Ангела хранить опасную тайну. Она попросила мужа достать диктофон, чтобы надиктовать по горячим следам все, что ей привиделось в бессознательном состоянии, все, что она слышала от Ангела. Она боялась, и не без оснований, что все забудет, – ведь забывают же люди сны. 141 Игорь подал-таки заявление о квартирной краже, и через месяц милиция нашла воров, ограбивших их квартиру. Удивительно, но почти все было цело, кроме магнитофона и диссертации. От нее осталась только одна папка с заключениями и выводами. Вера, даже не раскрывая, засунула ее на дно какого-то ящика. В мастерскую они решили взять необходимый минимум: компьютер, книги, кое-какие личные вещи, посуду. Всю мебель Игорь продал за бесценок. Чудом вернувшийся скарб незаметно рассосался по мастерской, не сузив ее пространства. Самое необходимое разместили в комнате, другие вещи в картонных ящиках уложили в кладовке и в коридоре. Опустошенную квартиру на проспекте Авиастроителей закрыли на ключ и на некоторое время забыли о ее существовании. Время потекло неспешно, растягиваясь между простыми житейскими делами и разговорами с Игорем. Вера стала замечать, что эти нехитрые дела – мытье посуды, приготовление обеда или размышления, какого цвета занавески она хочет себе в кухню, доставляли ей странное удовольствие. Впервые в жизни она радовалась, что не надо вскакивать чуть свет и бежать в НИИ, думать о диссертации, о больных, поток которых никогда не кончается... С Игорем, который на время забыл об обязательствах перед галерейщиками и прочих делах, она чувствовала себя спокойно, не задумываясь, почему стало так, почему раньше этого не было и надолго ли это. Сергей Петрович, как и обещал, наведывался в мастерскую каждую неделю. Заранее предупредив о своем визите, он появлялся точно в назначенное время с каким-нибудь милым подарком – то букетиком цветов, то жестяной банкой изысканного китайского чая, то новым альбомом по искусству для Игоря. Говорили вроде бы о каких-то пустяках – о погоде, о щенках, которых принесла любимая такса Сергея Петровича, потом он в анекдотической форме передавал последние институтские сплетни, расспрашивал Игоря о его творческих планах, откровенничал о своих семейных делах. Сергей Петрович надеялся, что Вера сама созреет и поделится с ним, как раньше, своими душевными переживаниями. Но она молчала, как будто ничего и не было. Выбрав подходящий момент, когда Игорь ушел готовить кофе, шеф, наконец, решился прямо спросить ее. Поскучнев, Вера вяло ответила: – Все прошло, не хочу вспоминать. За последний месяц не было никаких приступов, никаких путешествий ни в прошлое, ни в будущее. Только усталость и никакого желания работать, – в последнем она была совершенно искренна. Сергей Петрович больше не возвращался к этой теме, но истощенность нервной системы, которую он определил у Веры, стала основанием для продления ей больничного листа. Когда он уходил, Вера наблюдала из окна, как выходивший из их дома шеф садился в припаркованный под окнами автомобиль, вишневую «десятку». Она поймала себя на мысли, что каждый раз ожидает увидеть «Вольво» Вячеслава, но он куда-то исчез. Дверь в салон Сергею Петровичу открывал незнакомый коренастый парень, правда, чем-то похожий на Вячеслава. В один прекрасный день объявился Игнатьич – свалился как снег на голову. Он пришел в гости без звонка, зато не один, а с Марьей Ивановной. Поначалу Вера даже не узнала его – то ли он похудел после больницы, то ли серый, поношенный и узкий костюм скрадывал и уменьшал его фигуру. Но главное – изменилось выражение его лица, черты как будто разгладились, смягчились. Пока Игорь показывал Игнатьичу свои работы в мастерской, Марья Ивановна на кухне вытаскивала из хозяйственной сумки припасы – банки с вареньем и грибами, бутылку с вином, прозрачный целлофановый пакет с сухими травами. – Все свое, домашнее... Я этим Павла Игнатьевича на ноги поставила. Кагор – по столовой ложке до еды – восстанавливает гемоглобин, – наставляла Марья Ивановна. – А это варенье из морошки и черники, собирали с Пашенькой на болотах у него на Вологодчине. Вот эту травку заваривайте как чай и пейте с вареньем – первое средство при упадке сил, рецепт еще моей бабушки... 142 – Что за травы? – заинтересовалась Вера. Она открыла пакет и сунула нос прямо в сухие растения, наслаждаясь пряным ароматом. – Семитравник, – хитро улыбнулась Марья Ивановна. – Секрет не таю. Тонизирует лучше, чем женьшень, только женьшеня у нас нет, а вот наши травы растут. Здесь всем известные – зверобой, репешок, таволга, а еще – плакун иволистный, вербейник, лист брусничный... – Плакун иволистный – название какое красивое, – перебила Вера. – И давно вы травами занимаетесь? – Да как на пенсию вышла, болезни свои все почувствовала, вот и стала заниматься. Себя лечу и Павла Игнатьевича. Лекарства теперь ведь какие дорогие! Да и толку от них мало. Вам интересно? У меня книги есть. Хотите, принесу? Потом они пили чай, заваренный на семитравнике, и разговор как-то сам собой крутился вокруг болезней и народных методов лечения. Павел Игнатьевич приглашал Веру с Игорем летом к себе в деревню на Вологодчину. – Вот где душа исцеляется! Уходить нам нужно из городов... Знаете, я ведь продаю свою квартиру. Решил туда вернуться. Марьюшка со мной... – И он неловко, словно стесняясь, приобнял ее, но тут же убрал руку, приложил ладонь к сердцу: – Мотор предупредил – менять что-то нужно, не так я жил... Прощаясь в прихожей и ненадолго оказавшись с Верой наедине, Игнатьич стал извиняться. – Бес тогда попутал... И сам я в горе-мстителя превратился, и вас в это втянул. В себе причины искать надо, а я других наказывать собирался. А у вас, Вера, тоже лицо изменилось – что-то вам открылось, я вижу, спрашивать не буду... Муж вам поддержка, любит вас, вот и живите в мире... А те люди сами получат то, что заслужили. Все повторяется... Про Сержа знаете? Отец его отправил в закрытую лечебницу, а почему – не знаю, какие-то у них свои счеты. Ведь наркотиками Серж последнее время не баловался, зато отцовскими делами интересоваться стал и, видно, глубоко копнул... Произнесенное вслух имя Сержа кольнуло укором совести. Но сердечная боль смягчилась, как только она почувствовала на плечах руки Игоря, подошедшего проводить гостей. Душистый, с горчинкой, чай Марьи Ивановны Вера пила с удовольствием несколько раз в день, как будто это было именно то, чего не хватало ее организму. Первое время не могла читать книги: после нескольких строчек ускользал смысл прочитанного, начинало стучать в висках; не могла работать за компьютером – путала клавиши, экран слепил глаза. Но в конце второго месяца домашнего лечения она ощутила, что совершенно здорова. Ей захотелось читать, и первой прочитанной книгой, которую она разыскала в одном из ящиков в кладовке, стала книга о лекарственных растениях и способах их применения в народе, написанная отцом и сыном Носалями. Потом она вытащила другие, тоже о лекарственных растениях, но написанные современными авторами, и приступила к конспектированию. В толстую тетрадку выписывала названия трав и рецепты, пригодные для лечения психических заболеваний. Вера удивлялась, что заставило ее еще студенткой как будто про запас покупать книги о лекарственных растениях, которые, однако, до последнего момента она ни разу не открывала. Правда, книга Носалей досталась ей от отца, и это тоже казалось ей знаменательным. Игорь по ее просьбе прикупил еще несколько книг и ботанический атлас. В дневные часы он тоже начал работать в своем углу мастерской. Зато вечером ему нравилось наблюдать, как она, обложенная книгами, под теплым светом настольной лампы в полной тишине читает и что-то пишет. На работу в институт Вера вышла в марте. За столом Вячеслава сидел новый сотрудник, тот самый коренастый молодой человек, которого она видела в окно. Эмма Ивановна горела нетерпением как следует порасспросить Веру о ее таинственном недуге, но пока воздерживалась. Она представила нового сотрудника, Романа Владимировича, и выложила все последние новости, главной из которой, конечно же, был отъезд Вячеслава 143 в провинцию, где в одном институте освободилось место завкафедрой. Сонечку ее папа устроил работать в частную фирму, а Ольга Ким уволилась. Последнее имя Эмма Ивановна произнесла с особыми интонациями, приподняв домиком брови, и уставилась немигающим взглядом на Веру, которая невозмутимо выдержала его. Она уже поняла по некоторым признакам, что в отделении о ней ходят самые невероятные слухи, но ей было все равно. Работала она без прежнего рвения, дозы лекарств своим пациентам назначала умышленно заниженные, от дополнительных клинических исследований медикаментов отказывалась, диссертацию полностью забросила и уволилась из «Панацеи». Шеф замечал в ней эти перемены и не настаивал, видимо, делал скидку на остатки ее недомогания. Он пригласил ее к себе в кабинет и сам предложил перенести защиту на осень. После работы она с радостью мчалась домой, к Игорю. Она перестала бояться, что он запьет, просто забыла, что такое может случиться. Когда они заходили в магазины, он равнодушно окидывал взглядом витрины с бутылками, а знакомым художникам, навещавшим его в мастерской, неизменно отказывался составить компанию. Весна была ранняя, снег сошел быстро. В конце марта солнце припекало по-апрельски. В их дворике, на старых тополях, ликующе звенели птичьи голоса, а валявшиеся на земле ветки были усеяны набухшими почками. Нагнувшись за такой веткой, которую она хотела поставить в бутылку с водой, чтобы, как в детстве, увидеть первые липкие листочки раньше, чем они появятся на деревьях, Вера почувствовала легкую тошноту. – Неужели опять? – испугалась она. Но за тошнотой ничего не последовало. Эта едва ощутимая тошнота всю неделю пугала ее по утрам, пока она не поняла с чувством удивления и какой-то странной новизны – беременна. Это было совершенно невероятное чувство. Как будто с ней случилось что-то такое, чего быть не может – ну, например, она научилась летать. Или дышать под водой... Она с изумлением открыла в себе какие-то новые возможности, не присущие ранее не только ей, но и всем остальным людям. И к тому времени, как смогла справиться с этим изумлением, тошнота почти перестала ее беспокоить. Врачебный осмотр подтвердил беременность, и тогда она осмелилась поделиться радостью с Игорем. Однажды в мастерскую, как всегда без предупреждения, заявился Саша Ножкин. Он был искренне рад переменам в жизни супругов и ходил по комнате, надувшись от важности как индюк. – Если бы не я, не видать бы вам вашего счастья, – уверял он, уплетая за обе щеки Верины щи и многозначительно поглядывал на ее живот. Ножкин был убежден, что его хитрая уловка – свести Игоря с Верой в «Петровиче» – примирила их. Вера не собиралась разуверять его. И как-то так вышло, что она рассказала ему о своем неожиданном желании – уехать в деревню, вынашивать и рожать ребенка там, хотя бы – под Вологду, к Игнатьичу. Большой город с его толчеей и духотой вызывал в ней почти физическое отвращение. Ей казалось, что для жизни необходима совсем другая среда – огромные зеленые просторы вокруг, земля, не покрытая асфальтом, чистая линия горизонта, не изгрызенная силуэтами высотных зданий... Саша моментально воодушевился ее робкой идеей и тут же начал расписывать, как у его Приваловки юг России сходится с севером, степь – с лесом. Село окружено девственным заповедным бором, а в нем ягод и грибов тьма, олени водятся, в реке Усманке – бобры. Рядом бывшая усадьба писателя Эртеля, любимца Бунина и Толстого. Поблизости есть женский монастырь. Да и люди неплохие. «Вороватые, не без этого, как и везде в России сейчас, от бедности, – защищал Ножкин односельчан, – но если в деревне жить будете, вы для них своими станете, не то что дачники. А своих соседи в обиду не дадут». В Сашином рассказе факты сливались с необузданной фантазией его художественной натуры. Вера улыбалась, но заочно уже влюблялась в Приваловку все больше и больше. 144 Она представлялась ей чуть ли не восьмым чудом света. Из Сашиного повествования выходило, что названием село обязано Петру I. Якобы государь останавливался здесь на пути следования в Воронеж, где собирался строить первые верфи. А еще раньше, по словам Ножкина, там проходил оборонительный рубеж – славянские крепости сдерживали набеги татарских племен. Округлив глаза, Саша переходил на шепот: – В округе полно нетронутых курганов, захоронений знатных татар. Займемся, Верунчик, раскопками, а? Говорят, древних золотых украшений там немеряно! Тут он заметил на столе у Веры стопку книг о лекарственных травах, ботанический атлас и продолжил: – А трав там – море! И лесных, и степных, и реликтовых... К тому же тебе в твоем положении не Вологда нужна, а юг, где витамины, фрукты и овощи. Ножкин уже не скрывал, насколько он увлекся идеей заманить друзей к себе поближе. И в начале лета Игорь и Вера уехали из Москвы. Однокомнатная квартира и дача были проданы, мастерская закрыта. Необходимые для жизни вещи уместились в микроавтобус, на котором они добрались до Приваловки. И место, и дом понравились сразу. Почему-то казалось, что они жили здесь всегда. Место и впрямь напоминало север – Вологодчину – холмистостью своей, что ли? Улица была односторонней и тянулась по невысокому косогору. Вдоль улицы, прямо перед домами, лежал зеленый пойменный луг. По нему протекал ручей в окружении старых ветел, за ручьем крутой берег поднимался вверх. Раньше, как узнала потом Вера, на том берегу был барский дом. От старого времени в памяти народа осталось только имя барыни – Холютиха, да кусты сирени и несколько старых яблонь. Вечером Вера спустилась по тропинке до середины луга. Ноги сразу промокли от росы, голову вскружили запахи, тишина... Вдруг из этой тишины родился глухой и напористый топот. Прямо на нее по волнистому туману, как по воде, фыркая и взбрыкивая, несся вольный конь. Заметил ее, смело взглянул раскосыми глазами и бросился назад в туман. Лучи заходящего солнца окатили бронзой мощный лошадиный круп. Дом был старый, деревянный, выкрашенный голубой краской. Перед крыльцом рос огромный старый куст сирени, как на их даче. Такие дома здесь называли пятистенкой: внутренняя перегородка делила одну большую комнату на две. Зато были большие сени и веранда. Игорь сразу определил: «Веранду снесем, слишком маленькая, построим большую. В ней будет мастерская». После продажи квартиры и дачи денег у них было достаточно, чтобы осуществить реконструкцию. А жизнь здесь была дешевая по сравнению с Москвой. Вера пила парное молоко, прямо из-под коровы, грызла первую редиску и зеленый лук. Все, что успевало рождаться на грядках у местных жителей, покупалось вдоволь. Игорь тщательно изучил и обмерил весь дом, составил чертежи, сделал расчеты и приступил к работе. – Да, не зря я все-таки закончил архитектурный, пригодилось же! – говорил он с оттенком шутливой гордости. Печку отремонтировал сам. Местные мужики, которых он нанял и с которыми советовался, перестраивали веранду. Вера готовила им щи и жарила картошку. С самого начала она взяла за правило не платить работникам местной валютой – самогоном. Подспудно она боялась за Игоря – как бы не запил, но Бог миловал. Огород в июне сажать было уже поздно, и Вера проводила время то у плиты, то в прогулках по окрестностям. Изучала и собирала травы. Сухие пучки покачивались под навесом летней кухни и на крыше. Она сделала открытие – большинство трав, применяемых в народе от нервных расстройств, растут по сырым лугам, болотам и ручьям. Почти все, что ее интересовало, росло здесь же на лугу вдоль ручья, но она ходила дальше, в Эртелевку, на пруды, подходила к топям в заповеднике. Травы поражали ее своей красотой, совершенством, таили в себе загадочную силу, и силу эту она хотела разгадать. Букеты свежих полевых и лесных цветов стояли и в комнатах, и под навесом в 145 крынке в летней кухне. Плакун иволистный оказался сиреневым красавцем, а пушистое кремовое соцветие таволги вязолистной издавало нежный аромат... По селу быстро распространился слух о новых хозяевах дома, художнике и враче. Никто не вдавался в такие тонкости, что Вера психиатр, в глазах соседей она была просто врачом, поэтому к ней обращались по поводу любой болячки. Чаще всего приходили старики, потому что на их не очень длинной улице в основном одни только старики и остались. Дети были лишь в двух домах: у фермера Василия – подростки, сын и дочь, и у шофера Николая – дочь только что закончила школу. У стариков жалобы были обычные – суставы ломит, сердце колет, голова болит, бессонница мучает. Лекарства у всех есть, годами пьют их, а не помогают. Вера терпеливо выслушивала своих пациентов, меряла давление, слушала сердце, а потом стала предлагать травы и рассказывать об их целебных свойствах. Старикам за травами ходить тяжело, а молодым, работающим, – некогда. Все удивлялись, что у них под ногами прямо у дома растет зеленая аптека, и сборы трав, составленные Верой, брали. А когда Вера вылечила от бессонницы свою соседку Марию Федоровну, ее стали называть «травницей». Благодарные пациенты приносили то ведро огурцов, то помидоров, а осенью подарили три мешка картошки. Кое-какие травы она помнила с детства – те, что показала ей когда-то бабушка. Но в основном изучала лекарственные растения по книгам. Как бы ей сейчас пригодились советы какой-нибудь деревенской знахарки, которой известны все травы до последней былинки! Однако в Приваловке, да и в окрестных селах, такой не было. Местные жители знали только самые простые растения: ромашку, пустырник, зверобой, тысячелистник. Зато Вера иногда слышала от них народные названия знакомых ей растений и повторяла их про себя, как стихи. Из своих лесных походов Вера возвращалась мимо дома бабы Нюси – старушки, которая жила на окраине деревни. Она давно овдовела, детей у нее не было, но баба Нюся отличалась общительным нравом и, увидев Веру, бредущую с охапками трав, зазывала к себе. Дворик у нее всегда благоухал цветами, грядки на огороде – без единого сорняка, хотя бабе Нюсе, с ее больными ногами, было тяжело копаться в земле. А когда-то она работала в заповеднике и прошла его с егерями вдоль и поперек. – Вот эту травку я знаю, – брала она в руки пучок таволги и улыбалась ему, как старому знакомому. – Лабазник. Мы за ним по Усманке плавали, заготавливали бобрам на корм. Это для них было как лакомство... Вера потом посмотрела в книге – действительно, витамина С в таволге больше, чем в смородине. Как-то раз она наткнулась на целую поляну лиловых цветочков. Это была герань луговая, известная своими противовоспалительными и дезинфицирующими свойствами. Вера нарезала полную сумку и, когда шла домой, встретила своего соседа, деда Матвея. – Трутовник тебе для чего? – кивнул дед на сумку. Видно было, что вопрос этот он задал, только чтобы завязать разговор. – Мать моя из него примочки на суставы делала. Помогало... Дед Матвей был одним из ее пациентов. Пожаловался на плохую память, на то, что сердце барахлит, и Вера сделала ему на самогоне настойку из чистеца болотного. Дед пил настойку месяц по двадцать капель в день и всем рассказывал, что его хвори «как рукой сняло». То ли лекарство помогло, то ли неторопливые разговоры с Верой, которая с удовольствием слушала его подробные воспоминания «про старину». В хозяйстве у Матвея было несколько кур и кошка. На выходные приезжали сын с невесткой, хлопотали в огороде. Внуки качались на больших, крепких качелях, которые дед Матвей соорудил еще для своего сына. Качели высоко взлетали над лугом и дикой грушей, а дед сидел на лавочке и смотрел на детвору, щурясь от дыма своей цигарки и от заходящего солнца... 146 – Тебя тут приезжие какие-то спрашивали, – неожиданно добавил дед Матвей. – Мужик и баба. У обоих торбы на спине. Может, грибники или что... Здесь, говорят, живет гадалка из Москвы? – А вы что? – замирая, спросила Вера. – А что я... Никакая она, говорю, не гадалка. Так, травами лечит, и все. Ну, они вокруг дома покрутились и ушли. Эти загадочные туристы долго не выходили у Веры из головы. Она снова почувствовала себя под колпаком, ей было неприятно, что кто-то из прошлой жизни, из того, другого мира знает дорогу сюда, в ее заповедник. Но дни стояли длинные, жаркие, полные солнца и запаха цветущих растений, и постепенно она забыла о нежелательных посетителях. Ножкин напрасно стращал Веру и Игоря воровством. За все лето в Приваловке случилась только одна кража: у местного фермера украли золотую цепочку и кольцо его дочери, которые она по беспечности оставила на столе в незапертом доме. Грешили на цыган – они жили в соседних селах, иногда заходили и в Приваловку. Сам Ножкин частенько появлялся у себя на даче и обязательно заваливался к Ковалевым, обычно в компании друзей. – Ну, мать, изуродовала ты мужика! – добродушно ворчал он. – В мастерового превратила. Искусство забросил... Трезвенником стал... Саша любил водить Веру по окрестностям, которые знал очень хорошо. На этих экскурсиях их всегда сопровождал эрдельтерьер Филимон. Обезумевший от лесной свободы пес носился кругами, вынюхивал какую-то дичь в кустах, гонялся за бабочками, весело оборачивал к хозяину курчавую морду, словно желая поделиться своим восторгом. Саша, в широкополой шляпе, в сандалиях, просторных хлопчатобумажных шортах и болтающейся на нем футболке, да еще с посохом в руке, был похож одновременно на свободного художника и на западного туриста. – Язычник я! – трубным голосом выводил Саша, забравшись на холм. – Поклоняюсь земле, воде и солнцу! Здесь предки мои, духи их витают в воздухе и обитают в воде... Потом он падал ниц и целовал землю. – А ты, Верунчик, можешь не кланяться, – разрешал он. – Тебе живот мешает! Однажды Ножкин пришел с длинным как жердь иностранцем и представил его: – Скотт Райс. Американец. – Американский скотина, – широко улыбнулся гость, очень довольный немудреной шуткой, которую он произнес явно не в первый раз. – Обещает устроить выставку в Нью-Йорке, – похвастался Саша. – Нашей глубинкой интересуется. Смотрит, как мы тут живем... Скотт сразу стал разглядывать пучки трав, которые висели у Веры повсюду. Нюхал, зажмурившись от наслаждения, спрашивал, как называются, и пытался повторить имена растений. Работы Игоря он посмотрел мимоходом, зато долго восхищался старым деревянным туалетом, который Вера расписала красками в лубочном стиле, чтобы скучное строение не слишком портило пейзаж. Туалет, а также соседку, копавшуюся в огороде, Скотт снял на видео, приговаривая: – Very nice! Когда Скотт узнал, что в доме нет ни телефона, ни компьютера, он был непритворно удивлен. Он сказал, что без этих вещей не мог бы жить даже в туристической палатке, и продемонстрировал Игорю и Вере удобный ноутбук. Он искренне не понимал, чем тут можно вообще заниматься целый день. Без компьютера-то! А когда к вечеру с луга, тонко звеня, потянулись комары, Скотт с криком: «Инсекты!» – убежал с веранды, смешно размахивая длинными руками. К сентябрю строительство веранды закончили. На веранде пахло яблоками. Вера складывала их горами на стеллажах – яблоневый сад у дома уродил столько плодов, что 147 девать их было некуда. Игорь вернулся к живописи. Он писал по утрам, а Вера молча наблюдала, как на холсте появляются знакомые приваловские пейзажи. Манера живописи у Игоря изменилась – он явно склонялся к реализму. Неожиданно директриса местной школы, в которой училось всего-то десятка два детей, предложила ему вести уроки рисования, а заодно и черчения. Она навестила их в тот момент, когда Игорь работал на веранде, обошла весь дом, с любопытством осматриваясь, рассказала кое-что о жизни прежних хозяев и, наверное, для того, чтобы увлечь Игоря предложением, заметила: «А зимой здесь у вас будет холодно, рисовать не сможете. А мы вам под мастерскую дадим целый класс, и детишек наших будете учить, и сами работать сможете». Игорь легко согласился, и ему скоро понравилось чувствовать себя в роли учителя нескольких сельских детишек. Вера пополнела, она чувствовала, что уже не может так легко двигаться, а во время сна живот мешал ей. Она испытывала страх за будущего ребенка: вдруг нездоровым родится, мало ли что... Навязчиво, с коварными подробностями, вспоминались события минувшей зимы, особенно история с отравлением, и Вера холодела от ужаса, думая, что это могло повредить ребенку. Тем не менее она ни разу не обратилась в женскую консультацию после того, как был подтвержден факт беременности, и вплоть до родов идти туда не собиралась, никаких обследований делать не хотела, положившись на судьбу. «Чему быть, того не миновать», – думала она, помня историю одной своей пациентки. Молодая женщина, ее ровесница, беременная на шестом месяце, пришла к ней на прием в «Панацею», полная тревоги. Она сделала рекомендованный для всех беременных анализ «на уродство» (так назвала этот анализ на генетические аномалии ее акушергинеколог), и результат оказался сомнительным. В диагностическом центре ей настойчиво порекомендовали сделать дополнительно пункцию околоплодной жидкости, чтобы исключить болезнь Дауна – врожденное слабоумие. Бедная женщина дала проткнуть свой живот иглой, но ребенок оказался здоровым. Однако будущая мать после этих процедур потеряла душевный покой – до самых родов ее мучили страхи и бессонница. Вера украдкой молилась на икону Пресвятой Богородицы, прося ее о здоровье своему ребенку. Вначале украдкой, а потом открыто, не стесняясь Игоря. В доме уже была икона Спасителя, она осталась по традиции от прежних хозяев. А икону Богородицы она принесла из женского монастыря. Летом в воскресные дни они с Игорем несколько раз ходили пешком в храм, на службу, исповедовались и причащались, а в сентябре обвенчались. В долгие осенние вечера они разговаривали. Вера вспомнила про свои кассеты, на которых был записан ее рассказ об Ангеле, слушала их вновь и вновь, стараясь понять, что значили его слова, его наставление «преодолевать пространство». Однажды она спросила, что думает об этом Игорь. – Наверное, ты сама должна найти смысл этих слов... – уклончиво ответил он. – Коечто мы уже преодолели... в себе. И оказались в Приваловке. Здесь настоящая жизнь, здесь мы вместе. – Все так, но в этих словах скрыто еще что-то. Больше, чем совет переменить место и образ жизни. Может быть, Ангел говорил о пространстве души, ее границах? – Разгадка может быть самой простой. Помнишь детскую загадку из сказки: что мягче всего на свете? Рука. Что слаще всего на свете? Сон. Что быстрее всего на свете? – Мысль? – Ну да, мы любим друг друга, и границы для мыслей и чувств исчезают. – Границы исчезают... И мы передаем свои сокровенные мысли и чувства друг другу, детям, а те – своим детям и дальше. Живой неиссякаемый поток. В какой-то из вечеров после раздумий и разговоров Вера достала толстую общую тетрадь. На первой странице написала «Детям своим посвящаю. Преодоление пространства». Каждый вечер в жарко натопленной кухне, под тихий треск поленьев, она, 148 склонившись над тетрадкой, что-то писала. За перегородкой в темной половине дома спал Игорь. 7 декабря 2003 года в 4 часа утра, в день Святой Великомученицы Екатерины, в районной больнице у Веры родилась здоровая девочка весом 3.400... Когда акушерка показала ей этот маленький сизый комочек, беспомощно раскрывающий ротик, словно птенец, Вера неожиданно почувствовала, что к ней вернулся ее дар. На мгновение все исчезло, и она увидела лицо юной девушки, очень похожей на Екатерину Александровну: это был ее тонкий нос, ямка на подбородке, высокий лоб... «Моя дочка в будущем?» – подумала Вера, почти не сомневаясь в этом. И сразу опять услышала голос акушерки: «А теперь положите лед на живот. Держите, держите»... ...Вера оторвала взгляд от своей тетради и, по привычке грызя кончик ручки, посмотрела в окно, на длинный ряд мартовских сосулек вдоль крыши. Надо бы их сбить, а то коляску приходится возить прямо под этой ледяной бахромой. Вера даже встала, чтобы сказать об этом Игорю, но услышала за перегородкой кряхтение просыпающейся девочки. Она отложила ручку и прислушалась к набирающему силу крику трехмесячной Катеньки: что-то неуловимо знакомое, что-то из прошлой жизни было в этих звуках. Вера подошла к кроватке, взяла плачущую малышку, и вдруг ее озарило: Холеовлия! Плач ребенка напоминал звуки виолончели, извлекаемые смычком неумелого музыканта. Внезапно она поняла и значение этого необычного слова: ЗАЧАТАЯ В ГОРЕЧИ. Но запоздалое открытие лишь мимолетно коснулось ее чувств. Вера опустила взгляд на розовое личико малышки, ее радость, ее счастье. Катенька уже затихла на теплых руках матери и деятельно вертела головкой, ища грудь: девочку пора было кормить.
