Тимофеев Виктор, отделение русского языка и литературы, 5 английская группа Эссе на тему «Что такое филолог? – На пути к профессиональной идентичности» Очень трудно оценивать все pro et contra современного филологического образования, когда за плечами всего лишь полтора года… Полтора года поисков смысла, блужданий по страницам книг и вопросов «зачем?» Не каждый смог ответить на эти вопросы для себя, но многие почувствовали, что это – то, что… Ночью у яркой лампочки мельтешат книжные жуки, лоб медленно тянется к книге, а в голове мерно, иногда поскрипывая, идут шестерёнки языка и тянут за собой строки Мандельштама: И глагольных окончаний колокол Мне вдали указывает путь… Эти шестерёнки крутятся в головах всех людей, увлекая за собой всех мысли, слова, чувства – язык моделирует нашу жизнь. Наша задача – научиться чувствовать механизмы языка и – высший пилотаж – через проникновение в глубины текстов приблизиться к пониманию себя. Настоящая власть не там, где она очевидна, а там, где её как бы нет. В XX веке язык всё больше и больше осознаётся как грозное оружие, которому подчинено сознание миллионов. Оно у нас в руках, и как им пользоваться – дело совести каждого, но, так или иначе, массированному вербальному воздействию на сознание мы, надеюсь, способны противостоять. Вот глупости, скажете вы. Какое, к чёрту, дело совести? Кому как не нам нести свет языка людям, кто, кроме нас, сумеет сделать русский язык ближе русскому народу?! Исправить ошибки в речи соседа (и умудриться не стать при этом занудой), собственным примером показать образец красивой и чистой речи, речи, достойной своего языка. Чувство ответственности за то, что происходит с нашим языком, медленно, но верно пробирается в душу. И это тоже крайне важная сторона филологического образования. Не обойтись, конечно, и без ложки дёгтя: не хватает практики анализа текстов. Хочется сделать шаг от экстенсивности к интенсивности, от количества к качеству. Филология – это море, это стихия, пребывание в которой только начинается в стенах университета. Филологическое образование – это не только парты, отсутствующий мел и незакрывающиеся окна (театр лишь начинается с вешалки), это вся жизнь филолога, весёлая, играющая всеми гранями слова. Аналитическое эссе по новелле Ф. Кафки «В исправительной колонии» Иду из библиотеки с кирпичиком Кафки в руках. Небрежно перелистываю страницы. Взгляд скользит по строкам: «особого рода аппарат – предстоявшая экзекуция – зубья расположены, как у бороны – два типа разнообразно расположенных зубьев – кровавая вода». Останавливаюсь на ступеньках и уже не могу оторваться, хотя никогда не причислял себя к поклонникам творчества Кафки. К книге меня приковал страх. Тот страх, который заставляет телезрителей досматривать до конца триллеры, фильмы ужасов, передачи про грабежи и изнасилования… «Больше всего человек боится того, чего не знает», - сказал А. Хичкок. Вот и читателю не дают покоя вопросы: что это за изуверский аппарат, как он действует, свершится ли казнь? Так «аппарат» получает власть над читателем… Сразу бросается в глаза образ осуждённого, во всём облике которого «была такая собачья покорность, что казалось, его можно отпустить прогуляться по косогорам, а стоит только свистнуть перед началом экзекуции, и он явится». Осуждённый гипертрофированный образ беспомощного человека в руках власти. Отношения путешественника – человека со стороны (традиционная фигура в произведениях Кафки) – и власти легко проследить по авторским ремаркам. Власть «аппарата» над путешественником, пусть в зачатке, пусть неосознанная, была изначально. На это указывает брошенное как бы невзначай вводное слово: «Путешественник, казалось, только из вежливости принял приглашение присутствовать при исполнении приговора». Да и в следующем предложении читаем: «предстоявшая экзекуция большого интереса, по-видимому, не вызывала». И всё-таки это ещё не власть как таковая: герой «не проявлял к аппарату интереса и прохаживался позади осуждённого явно безучастно». Это интерес, это, может быть, всё тот же страх перед неизвестным. По мере развития сюжета офицер рассказывает путешественнику о механизме наказания, тот обретает знание, но вместе с тем… оказывается под властью «аппарата»: герой «уже немного заинтересовался аппаратом», «смотрел на аппарат снизу вверх» (как подчинённый на начальника); если раньше он «не очень внимательно слушал», то некоторое время спустя «склонив ухо к офицеру… путешественник следил за работой машины». Для него «очень уж соблазнительна здешняя обстановка». Вообще полученное знание, казалось бы, должно наоборот освобождать путешественника из-под власти изощрённого механизма казни. Нет ли здесь противоречия? Как мне кажется, посвящение путешественника в секрет работы машины (механизма власти, о чём будет сказано ниже) приобщает его к этому механизму, к власти, он сам становится на время её частью и попадает от неё в зависимость. Но путешественник чужой на этом острове, и он легко скидывает с себя бремя власти, лишь только лодка отчаливает от берега. Наибольшую власть «аппарат» имеет над офицером. Механизм – смысл, содержание жизни этого героя. «Это зрелище так соблазнительно, - говорит офицер, - что ты готов сам лечь рядом под борону». Читая Кафку, важно учитывать слова его друга М. Брода: «С Кафкой почти невозможно было разговаривать об абстрактных вещах; он мыслил и высказывался образами». Поэтому не следует буквально понимать образы машины для пыток или, скажем, превратившегося в страшное насекомое коммивояжёра Грегора Замзы в новелле «Превращение». Изуверский аппарат – гипертрофированный образ властных механизмов. Кафка вскрывает их, выворачивает наизнанку так, что они на наших глазах приходят в движение и начинают скрежетать, мы слышим их лязг. Для нормального функционирования властного аппарата нужна обслуга (офицер, который чинит неполадки и настраивает машину) и жертвы (осуждённый, затем и офицер, убитый машиной, рабом которой он был). Как и в других произведениях Кафки (например, в «Превращении»), нелепого никто не замечает. Ни у кого ужасная казнь не вызывает ожидаемой нами бури негодования: офицер с любовью описывает устройство «аппарата»; осуждённый ничего не понимает, его вид – «самый мирный»; путешественник пытается трезво оценить ситуацию, по его мысли, «несправедливость судопроизводства и бесчеловечность наказания не подлежали сомнению». Эта протокольная фраза (путешественник словно галочку ставит) никак не может быть расценена как активное проявление позиции. Самая сильная власть, действительно, - та, которая не осознаётся людьми. Она безлика, почти не осязаема и вместе с тем вездесуща. Обратимся к М. Фуко. Согласно его концепции, во второй половине XVIII века происходит смена дискурсных практик власти. Исчезает тело как главная мишень судебно – уголовной репрессии. «Наказание, - пишет Фуко в своей книге «Надзирать и наказывать», - перестаёт быть зрелищем, театром: заключённых перестают использовать на общественных работах, публично казнить, водить по улицам». Наблюдения Фуко позволяют взглянуть на текст Кафки под иным углом зрения. В новелле демонстрируется переход от старой системы наказания к новой. Офицер не может вместе с приходом новой власти приспособиться к ней, отвлечься от дела, завещанного ему покойным комендантом, и в этом состоит внутренний конфликт героя. Не в силах решить его, герой ложится под борону. Итак, офицер вместе с прежним комендантом - приверженцы старой системы. Если с конца XVIII века, по словам Фуко, «публичность смещается к судебному разбирательству и приговору», офицер остаётся сторонником старых порядков. Судебному процессу герой не придаёт большого значения, да и с вынесением приговора не церемонится: «час назад, говорит он, - капитан пришёл ко мне, я записал его показания и сразу же вынес приговор». При этом офицер всегда исходит из правила: «Виновность всегда несомненна». Схожие мотивы находим и у Фуко: «следователь единолично и полновластно устанавливал истину, которая опутывала обвиняемого». Всё внимание офицера сосредоточено на процессе пытки, казни. Фуко отмечает, что пытка характеризовалась зрелищностью: присутствие огромного скопления народа, ритуальные крики и страдания, драматические повороты были неотъемлемыми атрибутами старой системы наказания. С каким упоением офицер рассказывает путешественнику о том, как торжественно (даже, пожалуй, празднично) проходила экзекуция в былые времена, сколько народу желало поглазеть на казнь (и теперь, на закате старой системы, осуждённый воспринимает приказ удалиться с казни офицера как наказание). По мысли Фуко, одним из главных критериев признания наказания пыткой было упорядоченное причинение страдания. Вот и в новелле офицер рассказывает, насколько точно спланированы последние двенадцать часов жизни преступника, двенадцать часов, в течение которых он телом узнаёт приговор, а затем насаживается на зубья. Тело долго было объектом репрессии, ведь оно, как мы читаем в книге «Надзирать и наказывать», «непосредственно погружено в область политического. Отношения власти держат его мёртвой хваткой. Они захватывают его, клеймят, муштруют, пытают» (борона). Крушение старой системы власти представлено, прежде всего, в поломке «аппарата: «машина явно разваливалась». Но не это главное. Дело в том, что, в соответствии с новыми дискурсивными практиками власти, судить и наказывать нужно не преступления, а душу преступника. «Недостаточно, чтобы злоумышленники были справедливо наказаны, - пишет Фуко, - по возможности, они должны судить и осудить себя сами». Так и поступает офицер, который постепенно понимает, что все ценности, которыми он жил, оказались ложными, они больше никому не нужны. То, что считалось справедливостью («некоторые и вовсе не глядели на машину, а лежали с закрытыми глазами на песке; все знали: сейчас торжествует справедливость»), таковой на самом деле не является. Осуждая себя и свою власть на казнь, офицер делает шаг к новой системе. Более того, он совершает самоубийство, «самоубийство, читаем в другой книге Фуко «История сексуальности. Том первый», - прежде считалось преступлением, поскольку оно было способом присвоить себе право на жизнь», принадлежащее суверену. Кафка очень точно и тонко наметил тенденции в развитии системы наказаний. Вместе с тем в образе «аппарата» можно увидеть черты безликой, бездушной властной машины. В двадцатые годы в воздухе витали уже идеи фашизма, готовые вот-вот взорвать мир. Кафка предчувствовал их и облёк в слово. Более того, чему, как не проблеме власти посвящены его знаменитые романы «Процесс» и «Замок». Э. Канетти называл его «величайшим экспертом по вопросам власти» среди всех поэтов.