Рожденный летать ползать не может

Рожденный летать ползать не может.
Людмила Артемьева.
В жизни всегда есть место подвигам.
В.Суворов.
Нерчинские топазы в краю декабристов.
Артемьев Ильдар.
Село Кайгородское. 1 мая 2008г.
Когда тебе родиться, в какой стране, от каких родителей родиться, и вообще ты можешь не
родиться, от тебя ничего не зависит. А вот если родился, то уж точно для чего-то, для той жизни,
которую только ты должен прожить, сделать только то дело, которое тебе предопределено, кем
предопределено – не знаю. Знаю, что случай главенствует в жизни, и ты уж потом сам, а не кто-то, или
воспользуешься им или нет. Воспользуешься, жизнь пойдет в одном направлении. Не воспользуешься,
все будет по-другому. Мне попала в руки книга без корочек, полистал, картинок нет, вроде не
интересно, на одной из страниц ярко высветилась строчка «На Борщовочном хребте Пермикин добывал
топазы до 30 кг весом». Ну и все, дальше как всегда. Вокзал, холодок в груди, куда пру, куда тащусь,
Сибирь, даль такая, а я дальше Урала пока еще не был. Друзей сумел увлечь, это я умею, разрисовал
красочно про «Дорогие утесы», «Кибиревские ямы», про турмалины Савватеевские. «Пермикианку» дал
почитать. Это тот Пермикин, который пацаном сопровождал изумруд Коковина, которого обвинили в
воровстве этих камней, ну, это было давно, а Коковин был командиром Екатеринбургской гранильной
фабрики, звали его Яков, а годы эти были 1830-е – тогда эти изумруды открыли. Вот Пермикин и попал
в Санкт-Петербург, талантливый был, там с Петергорской фабрики учиться отправили, потом на ней
работал. Ну, а дальше - для украшения дворцов лазурит нужен. Покупать дорого, слышали, что у
Байкала лазурит есть. Отправили, искал и нашел, еще и нефрит в придачу. А потом Забайкалье,
Нерчинский край, Борщовочный хребет, нашел топазы, бериллы да много всего, вот я и еду туда, карт
хороших нет, привязка - 1 км туда, 1 км сюда, попробуй те ямы найти, но ведь хочется. А раз хочется,
что может остановить? А все одно страшновато. Смотрю на ребят, они на меня надеются, верят мне. А я
сам не уверен, виду, правда, не подаю. А едем-то – начало самого мая, у нас еще листья не
распустились, а мы – в Сибирь, царство холода. Правда, я читал, что Забайкалье летом, что Украина. Ну,
это летом. Поезд тронулся, вагоны плавно покатились, и все – отступать некуда, только вперед. Омск
проехали, снег вокруг, Новосибирск в снегу, к Байкалу подъезжаем: вообще зима. Стас меня костерить
начал: ты куда нас везешь, очумел, какие камни, в снегу что ли рыть, в Улан-Удэ на самолет и домой. Я
уверенно опять говорю, на Украину едем, черемуха цвести будет. Все уже на меня, как на психа,
смотрят, а у самого тот самый холодок в груди тоже таять не начал. На станцию Приисковая, это с
ТранСиба отворот на Нерчинск, прибыли ночью. Выгрузились, вокзальчик, как все те, что не в городе, а
так для тех, кому не во Владивосток ехать, а в какой-нибудь городишко местный или села окрестные
пересесть на автобусы, они все коричневые однотипные, вроде барака, но со сквером и белой гипсовой
фигурой железнодорожника, который держит в вытянутой руке фонарь путейца. Само собой, рядом
водокачка для паровозов, теперь, правда, тепловозы возят, а водокачки всегда стоят. Так вот, все знают
запахи железной дороги, а тут еще запах черемухи примешивается, правда, не очень заметный. Да и нам
не до него, спать устроиться в комнату приезжих мечтаем. Все хорошо, устроились: чисто, тепло, что
еще надо. После дороги спишь, а вроде бы и не спишь. Все еще слышится стук колес, которые, мне
казалось, все время выбивали мелодию: ты куда, ты куда, ты куда. Окна в приезжей открыты, и в них
вливается утренний прохладный воздух с запахом черемухи и еще чего-то такого, что заставляло
напрягать слух. Это было как писк комара: однотонный, тягучий. Я выглянул в окно и увидел огромную
реку прямо за железнодорожным полотном. Это была Шилка, она текла величаво, казалось, что вода не
двигается, и только у самого берега было заметно течение. Потом я выяснил, что комариный писк, это
песок и галька струились по дну и создавали такой звук. Значит, где-то рядом и река Нерча, что впадает
в Шилку. От восторга, что я на Шилке, во все горло запел. Шилка и Нерча не страшны теперь. Ребята
повскакивали и, увидев в окно яркое солнце, реку, цветущую черемуху, стояли с выпученными глазами
и открытым ртом. Вадим сумел сказать: «Ну, ты даешь,» - Украина и Днепр, а там зима и снег, вот это
номер. Я с гордостью, как петух, распустил хвост и начал: «А что я вам говорил, что говорил, а вы мне
не верили,» - особенно напирал на слово «мне». Я, правда, в этой радости все еще не мог подавить этот
страх или тот холодок, что подмораживал мои внутренности. Доехать-то пол дела. А дальше, где этот
Балей, где Борщовочный хребет, где копи. Это под Свердловском все понятно, а тут эти тысячи
километров давят на тебя, ты в другом мире, и мир этот еще неизвестно понравится ли тебе, примет ли
тебя. Ну да, здесь, как кто-то мне сказал в вагоне: 100 лет не старуха, 100 километров не расстояние. Из
Нерчинска в Балей автобус ходит не каждый день. Ловим попутку, и все шмотье побросав в кузов,
уселись кто на чем, и вот он мост через Шилку. За Шилкой горы, ну примерно как у нас на станции
Исеть, только между ними лога или, как тут говорят, пади поглубже, и обрывы покруче. Лес такой же:
сосна, береза, только между берез кусты красивые цветущие с человека ростом и все в розовых цветах, и
это среди желто-зеленых листьев берез, что еще не успели потемнеть. Красота, да еще марьин корень,
или пион по-научному, тоже цветет, а вон и медуница. А марьин корень у нас в огородах, в лесу редко
встретишь, а тут ковер из него. Кусты цветущие оказались рододендром или багульником. У нас
багульник – в болотах, пахнет дурно. Этот без запаха, а цветами весь облеплен, листьев не видать.
Чудно, как хорошо, вот так в открытой машине, что взбирается в гору, подставлять лицо ветерку и
ждать за каждым поворотом, что нового откроется.
А у самого еще одна мысль. Это ж надо, еду в край каторжан, ну, вы знаете Акатуй, Зерентуй, это
же где декабристы каторгу отбывали, потом я и в штольне побывал, где прикованные к тачке они руду
серебряную возили. Да и позже, уже в наше время - Нерчинск не курортный город, там в этом городе
после отсидки многие остались без права выезда на вольную землю, это так места называют, которые
после Урала. Да уж, Нерчинская каторга одним могилой стала, другим – дом родной. Много
месторождений и серебра, и золота, уголь, флюорит, агаты, топазы, да это ж второй Урал, край-то
компактный, между месторождениями расстояние не Бог весть какое, но природа не Уральская, правда,
это если южнее Борщовочного края не Уральская, а сам хребет почти Уральский , я уж говорил об этом,
а вот южнее бесконечные сопки с северной стороны покрыты хилыми березами, а дальше до Китайской
границы голо, пусто, тоскливо. Зато еще с древних времен китайцы камнем самоцветным промышляли.
Абагайтуйские агаты, мне кажется лучше них нет: качественные, разноцветные, от сапфирина до
сардера и даже такие, которые по смешению цветов назвать трудно. Кличнинские флюориты: друзы,
кристаллы от зеленого до бесцветных. А жеоды «Мулиной горы» аметистовые, раух-топазовые.
Савватеевские копи прославились своими турмалинами, а главное – розовым бериллом (воробьевитом).
Да не мелочевкой, а до 12 см размером, такие рубеллиты не в каждой копи встречаются. Ну, а на
«Дорогие утесы», которые предстоит найти, где топазы до 30кг по Перминину. А на Кибиревских копях
бериллы размером с черенок лопаты, это вам не обломки с Алабашки. Вот так вот и мечтаешь об этих
копях, а найдем ли их. Мечтать всегда не вредно. Вот машина тормознула – Балей!! Это золотой Балей,
его открытым способом в этих местах добывают и уже не один век. Хорошей карты нет, где взять. А в
рудоуправлении. Приходим, на нас смотрят как на людей с Луны. Приехать с самого Урала, где своих
минералов не перечесть, и куда – за тридевять земель. И все же нам дали карту и разрешили снять
кальку. Вот они и «Дорогие утесы», совсем просто найти, имея такую карту. Все счастливые, что так
хорошо все кончилось, и вожделенное место почти рядом, это ли не счастье. Вперед и с песней, одна
ночевка в лесу, вот и первая копь. «Киберевская». Давно наши лопаты и каелки не взрыхляли древние
отвалы, не ковыряли пегматитовые жилы. Вот и пегматит, он точно такой же, как в Мурзинке, , такой же
четкий рисунок еврейского камня, кажется, что мы не за тысячи километров, а на Алабашских копях.
Как хочется найти первый образец с бериллом, смотришь на ребят: не нашли чего-нибудь, нет, похоже.
Хочется первому. Наконец удача, да какая. Морион и с боку, как прилипший, отличный аквамарин. И
пошло: еще морион и прямо из него торчит головка берилла не побитая. Это же сколько добыто здесь,
если в отвал ушли такие образцы. У каждого уже что-то есть, и вот можно оглядеться, умерит свой пыл,
побродить вокруг. А красота такая от цветов багульника, что кажется ты в каком-то райском саду. А вот
и наша медуница, только крупная, цветки огромные, и, запихнув их в рот, наслаждаешься медовым
вкусом. Удивительно, но все цветет и распускается разом. А теплынь!
Сама копь впечатляет, штольня разрезает гору на две половины, ширина около двух метров, глубина
– трудно сказать, она частично завалена. Самое приятное – со времени, когда добычу забросили, мы
были первыми, кто сдирал дерн и мох с отвалов, а это бывает нечасто. Сколько лет назад была открыта
жила, трудно сказать, видимо, ее начинали и бросили, потом опять разработка и так неоднократно.
Всего вероятнее, начинали китайцы еще в древности. На Руси ходили слухи со времен Ивана Грозного,
что за Байкалом есть самоцветы. Особенно много поступало агата. Да и лазурит с нефритом с Байкала
приносили буряты с незапамятных времен. Первая настоящая ночевка в палатке, а не в приезжих
комнатах, не в Балейской гостинице типа общаги, а вот так под таким незнакомым небом ищу знакомые
ориентиры, Большую медведицу, но все перевернуто, непривычно. В тишине раздается незнакомый рев
какого-то животного. Мы сидим у костра, смотрим друг на друга, не зная, что сказать. Рев то громче, то
тише. Валера, делая вид, что знает, говорит: «Это гон у изюбря». Ну, изюбря кто не знает – это олень. У
нас-то только сохатые, а в этих местах еще и пятнистые олени должны быть. Между сопками – долины
ровные, словно покрыты обоями с одним рисунком, а рисунок этот от голубичника, он почти одного
тона зелено-белого: зеленые – листья, а белые – цветы. Сколько же будет ягод при таком цветении.
Потом, в следующих походах Стас такое вино делал, мы даже осадок ягодный с Валерой съедали.
Удивительный край, стоило сюда забираться, и это в начале мая, где еще в тех местах, что мы
проезжали, лежат снега, да и на Урале не каждый раз тепло бывает. Помню на демонстрацию
первомайскую в костюмчиках шли, жарко было, а после демонстрации по снегу до дома добирались. До
свидания «Киберевские копи». Вперед на «Дорогие утесы. Оказывается 10 км по прямой от
Киберевских, и вот оно чудо. Ну, представьте себе хребет, заросший соснами до середины, а дальше
глыбовый развал, на Приполярном Урале его называют курумник. Дальше из развала стоит идеальная
стена, похожая на китайскую стену, только высота этой стены около 400 метров и выше, а ширина около
10 метров, где-то шире, где-то уже. Впечатляющее зрелище. У нас что-то похожее на «Чертовом
городище, но это, это мне сравнивать придется только с панельками 9-ти этажными: те же голые стены,
только в этой стене вместо окон дыры странные. Что за дыры, одни больше, другие меньше, откуда они
взялись. И вообще место таинственное, необычное. Из дыр вдруг с криком вырываются вороны,
огромные, орут хрипло как-то, им уж точно лет сто, они, говорят, долго живут. Палатку в таком месте
ставить не хочется, надо найти повеселее, да и воды рядом нет. В конце хребта все же ровное место и
родник. Раньше, видимо, стояла хижина, но от нее почти ничего не осталось. Все же лучше, чем там,
веселее, солнце утром встречать будет, а у стены сумрачно, дико. И какое-то тягостное чувство
возникает, когда смотришь на эти дыры в стене. Что за дыры. Каждый выдвигает свою теорию, одну
даже такую, что дыры за 100 лет выдолбили вороны в более мягкой породе, чем основная. От
впечатлений, от новизны этого дикого места как-то забылось, что завтра 9 Мая – День Победы. Ну что
ж, на этот случай у нас есть чем его отметить – то, что мы берем как Н.З., вдруг поранишься, да мало ли
что бывает в походе. Но пока еще не 9, а 8-е. Собираемся, проверяем инструмент. Дежурного у лагеря не
оставляем. Кому тут быть, вроде, хулиганов не ожидается, ни ягодников, ни грибников, а любители
камня, видимо, еще не добрались до этих мест. Берем только инструмент. Как будто что-то
предчувствуя, говорю, чтоб взяли фонарик. Подошли к хребту и, пройдя до середины леса, оказались
около осыпи, глыбы, отваливаясь от основной скалы за тысячи лет, ложились как угодно: одни торчат
перпендикулярно, другие под уклон, и получается полный хаос. Курумники более окатаны, нет острых
углов, а это что-то трудно проходимое, но все же стена ближе и ближе, пробираясь сквозь этот
каменный пояс, я думал: где же копь. Не все глыбы были облеплены мхом и лишайником, часть была
чистой и состояла из гранита, по некоторым плитам четко просматривался рисунок пегматита, и даже в
нем в нем торчали головки морионов, крупные кристаллы полевого шпата. Подойдя ближе к стене, мы
увидели внизу точно вход в пещеру, но в гранитах пещер не бывает. Значит, кто-то так аккуратно
выдолбил жилу пегматита, что от нее осталась пустота. Чтобы проверить свою догадку, мы начали
прямо у начала дыры разгребать мох и среди глыб обнаружили между ними кучу угля, недогорелых
головешек и пегматит черный от копоти. Неужели Перминин таким старинным способом рвал жилу.
Разводил огонь, накалял породу, поливал водой – это же какая работа, а воду таскать почти за километр.
А может, мелькнула догадка, когда стена была толше, и от нее отваливались куски породы вниз, в них
тоже были занорыши. Значит, если отворачивать часть глыб, то среди обломков могут попасть
кристаллы. Но для этого надо ломы, веревки, некоторые плиты и вчетвером не поднять. А если было
много народу, наверное, можно отворотить и такое. Ну, это мои мысли, которые я доложил ребятам. А
они смотрели на меня с вопросом: все это хорошо, но нам то, что делать? Предлагаю залезть в эти ходы
так похожие на норы и посмотреть что там. Включаем фонарики, протискиваемся, и удивляет то, что
стены абсолютно гладкие, но все черные. Под ногами хрустит уголь. Нет, на такой труд способны
только китайцы, проход становится то шире то уже, в некоторых местах чувствуется, что лезть легче и
кое-где можно встать в рост. Всего вероятнее, это бывший занорыш. Не знаю, часть они все же, видимо,
взрывали, они же первые изобрели порох. Если греть породу около занорыша, то и кристаллы
полопаются. Они чувствовали его приближение, да и пегматит у занорышей всегда слабее. Чувствуется
сквозняк. Выключаю фонарик и впереди вижу свет. Боже мой, я на высоте около 10 метров от основания
скалы, выглядываю из норы и вижу внизу верхушки сосен, нагромождение гор, уходящих за горизонт,
огромную птицу, неподвижно висящую в небе. Такого путешествия сквозь скалу я еще в своей жизни не
совершал. А где же ребята, они поначалу ползли за мной, неужели есть отвороты. Пятясь назад, а это не
то, что вперед, с трудом пытаюсь возвратиться, колени ломит от острых обломков, оказывается, не
только мягкий уголь от дров находится на дне лаза. Завтра из бересты надо сделать наколенники, как я
раньше не догадался. Да и креп-шнур прихватить с собой. Видимо, эта стена вся пробита ходами и
напоминает ходы червей в кусках земли на огороде. Как и оказалось, есть разветвления, но ребята
далеко не пролезли: Стас толстоват, Валерка худой и длинный побоялся- сел фонарь. Так что, они
встретили меня диким хохотом. Я был похож на того трубочиста, что однажды показывали в Эстонии,
там это почетное занятие. Я себя не мог видеть, но, взглянув на штормовку и руки, хохотал так, что эхо,
отражаясь от скал, гуляло где-то между сопок, распугивая ворон.
В лагере долго отмывались и потом, сидя у костра, делились впечатлениями. Первое: разочарование
– пока ни одного образца, может быть, где-то рядом с этой стеной есть еще копи. Надо будет поискать.
Второе: место уникальное по своей небычности. Мы привыкли к ямам, штольням, видеть такое нам не
доводилось. Как дышали в этих червячных ходах, когда жгли, нагревая породу, чтоб она лопалась, когда
поливали ее водой. А пар, а дым, а жара в замкнутом пространстве. Тут я вспомнил про сквозняк и
сделал предположение: они пробивали сквозную дыру с противоположной стороны, чтобы был
сквозняк, чтобы проветривалось. Но это же какой труд, и что это были за старатели. Нет, это могли быть
только китайцы. На следующий день решили поискать вокруг копи нормальные, эти не для нас, даже
если остались жилы нетронутые, нам их не взять. Но я уговорил ребят: пока они бегают вокруг, я еще
поползаю в лабиринте, только с веревкой. Утро 9 мая, где-то музыка, застолье, а мы снова у этого
бастиона. Привязал сделанные из бересты наколенники, привязал конец веревки к камню и вперед. Ну,
прямо, спелеолог, только те лезут вниз, а я – вверх. Жутковато, но интересно, ах, этот интерес: в детстве
ради любопытства суешь палец в патрон вместо электролампочки, ныряешь в глубину, чтобы узнать,
сколько можешь не дышать, да мало ли каких глупостей не творишь в детстве. А сейчас, что влечет, что
движет тобой, узнать тайну создания этих ходов? Найти нетронутую жилу? Стоит ли это таких мучений.
Весь в поту, кое-где еле продираешься в щель, видимо, китайцы были помельче. Нашел отворот,
чувствую, что резко поднимаюсь вверх. Фонарь высветил щель, интересно, похоже на ответвление
жилы, видимо, не главная. Главную выбрали. Свечу фонарем, и луч высвечивает головы кристаллов.
Засовываю руку, глажу грани кристаллов. Руки уходят на всю длину, и вдруг пальцы нащупывают чтото мягкое, зажимаю пальцами, осторожно руку вытаскиваю, и в руках оказывается береста, свернутая в
рулон. Не похоже, что это растопка. Медленно, очень уж медленно протискиваюсь обратно, свет солнца
слепит, жду, когда привыкнут глаза. Осторожно раскручиваю рулон бересты, между ее пластинами
вижу пожелтевшую бумагу. Вот это да! Сюрприз. Ору во всю глотку. Ребята еще не отошли далеко, и
вижу, как торопливо карабкаются по камням: «Че орешь, топаз нашел?»- главный вопрос для ребят. Они
смотрят на бересту с недоумением, не понимая, почему из-за этой ерунды я их оторвал от дела.
Осторожно раскручиваю свиток, и в руках бумага с царским гербом. Печатными буквами написано: Его
Императорское географическое общество, г.Санкт-Петербург, попечитель такой-то, фамилия, с ятями
читается с трудом, год 1849, месяц июль. Дальше карандашом. Мы такие-то, четыре фамилии, как и нас
четверо, надо же, дальше старший топограф, младший топограф, двое казаков, они же рабочие. Ого, без
охраны не ходили. Обращаем к тем, кто найдет этот свиток с великим приветом и подтверждением, что
земля эта русская, координаты такие-то, стоят цифры долготы и широты. Дальше читалось плохо, но два
слова еще читались: «будущему» одно и другое «поколению». Парни, открыв рот, с вниманием таким,
словно, я читал им, где находится клад, стояли пораженные. Валерка воскликнул: «Вот, дома покажем,
обалдеют, это надо же. Такие же люди, как мы, приветы передают будущим поколениям. Я тоже на
Конжане в походе записки писал, в консервной банке оставлял тем, кто после меня придет». «Да уж,
дела, вот чего не ожидал, так не ожидал»,- это Стас, он у нас самый умный, кандидат наук, поэтому и
предложение сделал самое умное: «Давайте все перепишем, сфотаем и потом отправим в Академию
наук. И мы к этой бумаге свою напишем, что вот такие-то 9 Мая, в день Победы, в таком-то году были
здесь и передаем привет будущим любителям минералов и путешествий». Вовка сказал: «Не слабо, я
согласен». Я тоже, и только Валерке хотелось взять с собой, но мы его уговорили. Сбегал Стас в лагерь,
принес бумагу, фотик. И мы торжественно вложили свою записку, завернули в новую бересту, и я опять
ползком отнес эту историческую реликвию на старое место, еще раз погладил кристаллы, жалея, что не
взять их пополз дальше. Веревки не хватило, я подумал, не вернуться ли, но желание, что вокруг еще
что-то найду, заставило меня ползти дальше. Один выход опять привел меня на противоположную
сторону, на краю лежала куча веток – воронье гнездо. Я оказался еще выше той дыры, которую нашел
первый раз. Вернулся к ответвлению, что заметил еще раньше, и стал забираться в нее, еле протиснулся,
и через несколько метров оказался в еще более узкой щели. Извиваясь, попытался пролезть, но что-то
держало меня, несколько раз дернулся, но, увы. Ни взад – ни вперед. Ну, это уже не шутки. Лежу,
стараюсь выдохнуть и спятиться назад. Холодок в сердце был такой, что я только что был потный,
моментально покрылся холодной испариной. Дрожь и ужас парализовали меня. Зачем бросил веревку,
найдут ли они отворот. Успокойся, приказал я себе, подумай, что держит, за что зацепился. Начал
ворочаться влево, вправо – бестолку. Заклинило. Господи, опять со мной случилось то, что случается
часто. Один раз в старинную шахту под Мурманском упал, еле достали, месяц в больнице провалялся.
Нет, не должен я тут сгинуть. Да как это так, меня не будет, а все будет. Солнце, небо, лес, люди. Нет
уж, только не это, ребята все одно найдут, вытащат. Это дало уверенность, что не так все плохо, я не
один. Тихо лежу, вслушиваюсь, но тихо, как в гробу, правда, я еще в нем не был, но очень уж похоже.
Сколько же времени прошло, часы я никогда не ношу, так что фонариком на руку светить не надо, и
вообще экономить надо. Батарейки садятся. Без света страшно, но он впереди освещает ту же дыру, в
которой конца не видно. Дернуться сильнее вперед, а там может раздутие, и я смогу развернуться. Не
получается, а лежать на холодном камне, это не на травке под солнышком. Если они нашли в копь, пока
не нароются, их не оторвать, значит, ждать до вечера, да тут загнусь. А, может, забеспокоятся, что меня
долго нет. Ну, что, осталось ждать. А, может, расстегнуть штаны и выползти из них, но как добраться до
ремня, меня приплюснуло, как между двумя губами тисков. Руки вытянуты вперед, под себя не
засунуть. А если одну руку все же под себя. Царапая, выворачивая ее, как только мог, пытаюсь
подсунуть ее под живот. Зря ел макароны с тушенкой больше всех. Все еще смеялись надо мной и
подкладывали. Ну, люблю я е с детства, что тут поделаешь. Ждать, когда похудею, я, конечно, похудею,
но не сегодня. Сколько же времени прошло. Так, пока с берестой возился, пока до вороньего гнезда
дополз, потом обратно до отворота, будь он проклят. Прилично. А ноги-то холодеют, но шевелить ими
чуть-чуть могу. Надо сапоги стащить. Так они скользят, а голыми пальцами упор будет. Начинаю
тихонько шевелить пальцами, тру друг о друга, прижимаю их к стенке и, вроде, поддаются. Устал их
стаскивать, словно шурф вырыл. Господи, может, бросить эти камни, походы. Живут же люди. Ах,
вроде, сдвигаются, хорошо, что у меня ноги потеют, мокрые легче соскальзывают. Вот еще чуть-чуть.
Так, передохну. Неужели мне вместе с запиской оставаться тут для будущих поколений. Вот им будет
находка. Только, наверное, таких дураков не найдется. Опять же я думаю, что в любое время будут
мечтатели и романтики, и сколько их сгинуло, а все равно прут, все что-то влечет. Каждому что-то
доказать хочется, открыть новое. На самую большую гору залезть, океан в одиночку переплыть. Да,
неистребимо это в людях, не во всех, конечно. Но мне-то что делать, ждать. А если у них фонари сели,
как они отворот найдут. Нет, надо самому, они меня, может, и найдут, только потом мне от насмешек не
жить. Так, один спал сапог, теперь голой ногой другой легче пойдет стаскивать. А холодрыга-то, ногу
аж сводит. Ну, да еще немного, ну, еще чуть-чуть. Передохну и снова. Ну, ладно, а что если еще руку
под себя. Смотри-ка, поддается. Видимо, макароны из живота в другое место ушли. Вот и пряжка. Ага,
расстегнул. Теперь надо пальцами ног зацепить материал, слава Богу, второй сапог снялся. Елозю,
елозю. Поддается, выскальзываю из них, как из потной резиновой перчатки. Вроде, все, теперь
упираюсь пальцами о стену и вперед, назад не получается. Ага, подвигаюсь. Все, выполз из штанов, так,
теперь надо ногами все хозяйство сдвигать обратно. Ага, пошел, ох, и холодрыга от камней. Вроде,
надышал, скользкие стали, так, еще назад, еще назад. Выдох. Ну, вот, а ты говорил: будущим
поколениям – фиг вам, я еще попрыгаю, не на того нарвались. Так, буду сдвигать сапоги и штаны, а сам
– за ними. Где пошире будет, над ними проползу, в руки возьму. Да уж, без бересты колени в кровь, да и
зад, видимо, не первой свежести. Вот и отворот. Жаль, нигде развернуться нельзя. Так голым задом и
выползу. Лишь бы ребят не было. Нет, вон кто-то пыхтит, фонарь еле светит. Вот и конец веревки,
значит, половину, или кто его знает сколько, от конца веревки я прополз. «Ты чего там умер», - это
Вовка, он самый беспокойный: «Мы ж все не залезем, один только, от остальных какой толк в этой
трубе. Ну, ладно, я обратно, двигай за мной». Двигай. Я еле шевелюсь, сиплю да чихаю, видать простыл.
Этого еще не хватает: в походе заболеть. Нет, не зря сегодня 9 Мая, я победил. Кого только, эту
бесчувственную трубу в скале?
Парни сначала увидели голые черные ноги, ну, потом, что выше, потом меня ослепшего отсвета.
Но по смеху я видел, что такой картины Леонардо да Винчи (это мой любимый художник) они не
ожидали увидеть. Фотоаппарат у Стаса щелкал без перерыва. Вот гад, потом всем будет показывать.
Вопросы, вопросы и ни одного ответа. Я счастлив. Костер, макароны с тушенкой, чай с брусничным
листом и 100 граммов спирта на золотом корне. Ура, День Победы. Тем более, они нашли отвал, куда
стаскивали породу и разбирали ее. Завтра поковыряемся там. А сейчас вечер одна программа, почему я в
пегматитовой жиле снял штаны, что я там не один был что ли. Я глупо улыбался и поддакивал им.
Любят люди похохотать, пусть хохочут. Мне хорошо с ними: 9 Мая, весна, я жив, что еще надо. Так
думал я, залезая в палатку, и, по-моему, я уже спал.
P.S. На разборке нашли таки топазы, один, лучший из всех, у меня. Его даже сфотографировали. А в
Нерчинский край мы еще ездили не один раз, не без приключений, конечно.
Все.