А стрелки ходят по кругу (ч.1)

А СТРЕЛКИ ХОДЯТ ПО КРУГУ
ТРОЕ У ПОМОЙНОГО ЯЩИКА
(фрагмент из части первой)
Жизнь на новой холодной земле складывалась скучно: утром – в школу,
уроки до полудня, затем – комната, выполнение домашнего задания; сложив
в сумку тетради и учебники, устраивался на топчане и читал книгу. Если от
заледенелого окна и от щелистого пола наплывала стужа, прижимался
спиной к стене-печке – она была теплой, или даже горячей. Уже в темноте
возвращалась из библиотеки Ната; ужинали вместе с тетей Дорой, и
каждый вечер она что-нибудь рассказывала о сыне, мучаясь
неизвестностью: жив ли?
<…>
В дни, когда за окном искристо блестел снег, тетя Дора обязательно
говорила несколько раз:
– Ну, что ты все читаешь? Погулял бы.
– Ноги мерзнут.
– Катанки у тебя – да-а, исшаркались.
Еще там, дома, мама собиралась отдать их кому-то, чтоб подшил
войлочные подошвы, но не успела. И ничего страшного. Будь он там, в таких
бегал бы, а тут просто неохота.
Илька осторожно оторвал талоны от хлебных карточек и пошел в
магазин; встав в очередь, заметил двух мальчишек; они сидели на корточках
у стены, чумазые, в мешковатой ободранной одежде. Рыжебровый смотрел
исподлобья, неприязненно, а второй, такого же роста, но покрепче, –
смотрел с прищуром, нагло и держа подушечками большого и указательного
пальцев, по-блатному, «бычок»-окурок; он давно потух, а мальчишка кривил
губы так, будто струйкой выпускал дым изо рта.
Когда Илька протянул продавщице талоны и деньги, мальчишки
вышмыгнули из магазина.
За углом они возникли внезапно, словно спрыгнув с крыши, и тот, что
покрепче, в мгновение вырвал у Ильки полбулки хлеба; отскочив к столбу, он
разломил хлеб и меньший кусок отдал напарнику; они жевали быстро,
жадно; рыжебровый давился и, кашляя, краснел.
Илька стоял перед ними, сжав губы. Смотрел прямо.
– Ты чо? – насмешливо спросил тот, который вырвал хлеб. – Орать
хочешь? Ну. Ори! Торопись! Мильтонов зови! Доказательства кончаются.
Илька молчал. Возникшая, было, злоба утихла от мысли, что у этих
двоих вообще никого нет. Шатаются по городу целыми днями, а где
ночуют?
– Каюк! – пацан похлопал себя по животу, усмехаясь. – Доказательства
спрятаны. А ты на чокнутого похож. Пока.
И они куда-то побрели…
Уже замерз Амур, и его ледяной панцирь колотили лошади, волоча сани;
на отрывном календаре у тети Доры осталось листиков двадцать, а снега в
городе было совсем мало. И если раньше он тонко покрывал всю землю, то
теперь и дороги, и тротуары оголились – его сдули порывистые ветры. Они
же переносили снег колючими поземками с огородов и пустырей под заборы
и овраги, и обнажались грядки и бугры, скованно-серые, омертвелые.
– Плохо для хозяйства, – сетовала тетя Дора. – Снег нужон. Ох как
нужон!
И однажды ночью он повалил, и утром падал густо, плавно, до того
красиво, что хотелось смотреть не на доску, на которой что-то писала
учительница, а за окно. А после уроков, когда ворвались из школы,
почувствовали, что потеплело, прямо как весной, и начали бросаться
снежками, и почему-то получалось не по честному: против него и Гришки с
последней парты в первом ряду оказалось слишком много пацанов. Снежки
летели с трех сторон, но лишь некоторые чиркали по одежде; хорошо, что
не было меткачей, а Илька умел кидать точно – еще там, на берегу Ангары,
натренировался с ребятами: галькой попадал в спичечный коробок. И здесь
уже на трех лбах разбились снежки. Противники обозлились и, похоже,
завязалась бы рукопашная, если б не окрик директрисы:
– Прекратить сейчас же!
Гришка дернул Ильку за рукав.
– Бежим!
В проулке, выковыривая снег из-за воротника рубашки, он сказал:
– Мы им не подходим. Они – в теплых домах. У них – куры. Свиньи, аж
коровы. Куркули! Жмоты и задавалы!
Илька уже понял: в классе главарят пятеро мальчишек из соседнего
переулка; около них, рослых и сильных, многие вертятся заискивающе, иные
превратились в «шестерок». У них какие-то свои интересы и дела. К нему
же все безразличны – считают временным. Он и сам сказал им, что немного
поживет тут и уедет или обратно, или еще куда-то. Они похихикали:
дескать, как цыган кочуешь – сегодня сюда пришел, а завтра исчезнешь.
– Бабка как?.. Не ворчит? Спросил Гришка о тете Доре.
– Не-а.
У нее хоть старший сын уцелел. С моим батей вместе призывали.
А батя мой под Сталинградом… Вот.
Гришка дернул носом и посмотрел на Амур, далеко.
Илька ощутил: на душе у Гришки стало больно. И у самого заныло. Он
проговорил:
– Это Димкин отец?
Гришка кивнул. Илька намерился рассказать, как Димка заявился в
выходной, забрал его валенки, а вечером привез плотно подшитые. Ната,
понятно, спросила: «Сколько заплатить?», а Димка надулся: «Нисколько.
Это – раз плюнуть». Посопел, потопался и пробурчал: Дали бы книги
почитать. Про героев. Я верну».
Возле калитки тетидориного дома Гришка сказал:
– Завтра жди. Я крикну тебя. Вот.
С того дня они вместе ходили в школу и обратно. А после трех часов,
когда солнце светило теплее, гуляли с улицы на улицы, до площади. И чем
дольше бродили, тем сильнее хотели есть. Но денег даже на пирожок не
было. А на этот раз шли вдоль ресторана – за потными окнами сидели
офицеры; через открытую форточку переползали беловато-тягучие струи
пара, пахнущие мясом.
– Мы держали двух куриц, – сказал Гришка. – Но до октябрьских
праздников слопали. Вот. Не неслись они и кормить нечем.
Илька сглотнул слюну – случалось, папа приносил или тушенку, или
колбасный фарш. Американский. Разрезали его на тонкие ломтики, и он
вкусно таял во рту. А еще вспомнился круг мороженого молока. Мама
приносила его с базара, клала в чашку; из середины круга торчала палочкаручка, и около нее желтоватым наплывом заледенели сливки. Мама
разрешала сковыривать их ножом и кушать, не торопясь, помаленьку, чтоб
не застудить горло.
Они обогнули длинное здание и оказались на его дворе. Мимо них
насикосок от помойного ящика прошла больная женщина с ведром. И вдруг
пахнуло запахом колбасы. На мгновения. Почудилось, наверное.
Но через несколько шагов снова уловили запах и догадались, откуда он;
среди картофельных очисток и луковой кожуры на серой коробке лежали
смятые в комки кусочки кожицы копченой колбасы и «попки» от нее с
сальными веревочками.
Гришка взял комок, и воздух стал духмяным, туманящим голову, а как
только сухая кожица хрустнула на его зубах, Илька схватил другой комок и
втолкнул в рот.
– Вы чо? – раздался злобно-нервический крик. – Вы чо берете чужое?
Вас звали, хапуги, фраера паршивые?
На той стороне ящика стоял он, пацан, месяца полтора назад съевший
Илькин хлеб. Сейчас он был в солдатской шапке без уха и в телогрейке. Он
смотрел на Ильку удивленно и ненавидяще.
– Я кому сказал? Не трогать! – перевел взгляд на Гришку и, ловко
расстегнув ремень, намотал его на руку; медная бляха с якорем блеснула
ярко.
Илька и Гришка отступили. А пацан все, что осталось на коробке,
матерясь, переложил в карман телогрейки.
В конце февраля, после оттепели, накатилась такая холодина, да с
ветерком, что Илья, только вышел из дома, почувствовал, как прищепило
нос и щеки. Гришка погрел ладонью одно ухо, второе и развязал шапку.
Переходя улицу, они увидели, что люди почему-то собираются левее
магазина, у сараев.
– Наверное, обворовали, – предположил Гришка.
– И, может, поймали, – добавил Илька.
Они пролезли сквозь толпу, прямо к трубе, которая пролегала между
сараями, а дальше, над дорогой, поднималась аркой. По этой трубе из
кочегарки поступала горячая вода в батареи школы и другие кирпичные
дома. И вот – ну и ну! – кто-то выдрал большой клок утеплителя.
К ребятам склонился высокий дядька с грустными глазами.
– Он вам знаком?
– Кто? – спросил Гришка, а Илька в ту же секунду вздрогнул: чуть
поодаль от трубы, у сарая, на брезенте лежал лицом вверх пацанбеспризорник. Лоб, нос, щеки окаменели в бело-синеватой мертвенности,
утончившиеся губы застыли в усмешке, как будто он всех презирал.
– Видели его, – хрипло ответил Илька.
– Как звали?
– Не знаем.
– Да-а-а, – протянул высокий дядька. – Опять, как после гражданской.
– Что значит «как» и «опять»? – по-учительски недовольно и строго
спросила неуклюже-маленькая женщина; взгляд у нее был, как у хищной
птицы.
– Кто пережил, тот знает, – ответил дядька.
Женщина подступила к нему угрожающе.
– Какую ты политику ведешь при детях?
Высокий дядька развернулся и ушел.
Из разговоров они узнали лишь о том, что пацан замерз. А как?
Неужели не мог войти в какой-нибудь подъезд? Предполагали, что он болел,
температурил, ослаб. Или так крепко уснул на этой теплой трубе…
Ильке страшно было смотреть на мертвого пацана. И в то же время
не верилось, что все, больше нигде его не увидит. А может, еще как-то
получится оживить его? Почему ничего не делают?
Он не заметил, как приехали милиционеры; прошли рядом, подняли
пацана и унесли в машину.
На первый урок опоздали; учительница вообще-то разрешала входить в
класс после звонка, но сейчас не хотелось – сели на ступеньку лестницы. И
молчали. И, казалось, всю школу заполнила зябкая тишина.
Но в классах ребята решали задачи, отвечали у доски, писали сочинения,
учителя рассказывали о войнах, полководцах, героях, о том, как в стране
уже восстанавливаются города и деревни, о планах новой сталинской
пятилетки.
А милицейская машина где-то везла замерзшего беспризорника.