Жизнь провинции: материалы и исследования.
реклама
МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ НИЖЕГОРОДСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМ. Н.И. ЛОБАЧЕВСКОГО ЛАБОРАТОРИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО КРАЕВЕДЕНИЯ НИЖЕГОРОДСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ ОБЛАСТНАЯ УНИВЕРСАЛЬНАЯ НАУЧНАЯ БИБЛИОТЕКА ИМ. В.И.ЛЕНИНА Жизнь провинции: материалы и исследования. Нижний Новгород 2013 УДК 80 (082) ББК 80 я431 Ж71 Редакционная коллегия: Уртминцева М.Г. (отв.ред.), Таланова А.Н, Тулякова А.А., Янина П.Е. Ж71 ЖИЗНЬ ПРОВИНЦИИ: Материалы и исследования. Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции с международным участием «Жизнь провинции как феномен духовности» 15-17 ноября 2012 г. – Нижний Новгород: издательство «Дятловы горы», 2013. – 320 с. Цель нашего сборника – представить обобщенную картину движения научной мысли к новым знаниям о провинции, осознаваемой не как другой полюс отечественной культуры, противоположный столице, а как ее неотъемлемая часть. Заглавие сборника содержит значимый с точки зрения смысла и повторяющийся во всех публикациях мотив движения – поиск и осмысление новых исторических фактов, вводимых в научный оборот, исследование творчества провинциальных писателей-беллетристов, незаслуженно вычеркнутых из отечественной литературы, опыт дальнейшего развития уже сложившейся концепции, результаты исследований архивных материалов, вносящих коррективы в характеристику особенностей литературного мышления нижегородской провинции. Надеемся, что сборник «Жизнь провинции» сыграет свою роль в установлении контакта между читателем и авторами, пробудит интерес к духовной и материальной истории провинциальной России. ISBN 978 5 90522 658 8 © Нижегородский государственный университет имени Н.И. Лобачевского, 2013 © Издательство «Дятловы горы», 2013 Сборник «Жизнь провинции: материалы и исследования» посвящается светлой памяти замечательных нижегородцев Ю.Г. Галая и Н.А. Кузнецовой, ушедших недавно из жизни. Это были наши единомышленники, принимавшие активное участие Центра литературного краеведения ННГУ им. Н.И Лобачевского. Мы уверены в том, что память об этих патриотах Нижегородской земли будет сохранена благодарными потомками. 3 СОДЕРЖАНИЕ «Хранить истории следы». Памяти Ю.Г. Галая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8 Памяти Н.А. Кузнецовой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10 Провинция и провинциальное: объект изображения и художественные смыслы Артемьева Л.С. Провинциальное и столичное в «театральных» рассказах А.П. Чехова 1880-х гг. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 Белукова В.Б. Фольклорные традиции в романе Е.Н. Чирикова «Отчий дом». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 15 Букаты Е.М. Сибирское пространство в «Царь-рыбе» В.П. Астафьева. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 19 Дзюба Е.М. На границах империи: частное и общее в прозе писателей последней трети XVIII века (П.З. Хомяков, П.И. Сумароков, Н.П. Рычков). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23 Захарова В.Т. Импрессионистический урбанизм Дон-Аминадо («Поезд на третьем пути»). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 31 Зыховская Н.Л. Провинциальный ольфакторий М.Е. СалтыковаЩедрина. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 38 Козлов А.Е. Организация повествовательных пространств в «Губернских очерках» М.Е. Салтыкова-Щедрина. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 40 Крюкова О.С. Образ Тулы в «Воспоминаниях» В.В. Вересаева. . . . 44 Мотеюнайте И.В. Проблемы коммуникации в рассказах В.М. Шукшина: историко-культурный и социальный аспекты жизни советской провинции. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 49 Никандрова М.А. Провинциальные типы в «Невинных рассказах» М.Е. Салтыкова-Щедрина. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 54 Ноева С.Е. Образы центра и периферии в романах якутского писателя В.С. Яковлева-Далана. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 58 Осьмухина О.Ю. Специфика изображения образа провинции в новеллистике Евг. Попова 1970-80-х гг. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 61 Пяткин С.Н. Об одном провинциальном анекдоте Б.А. Садовского … . 64 Санникова Т.О. Воткинск в романе Е. Пермяка «Горбатый медведь». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70 Спиридонова Г.С. Оценка сибирской колонизации в литературе Сибири (XVII-XIX вв.) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 72 Толмачева Н.Ю. Образ чиновника в рассказах Н.А. Добролюбова 50-х годов. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 77 Тулякова А.А. Образ Италии в творчестве Л. Граве. . . . . . . . . . . . . . . . 82 Уртминцева М.Г. Идиллическое пространство Нижегородской провинции в мемуарах П.Д. Боборыкина «За полвека». . . . . . . . . . . . . . . 87 Шахова М.В. Москва как провинция в статье А.И. Герцена «Москва и Петербург» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93 Юхнова И.С. Нижний Новгород в русской прозе 1820-1840-x гг. (Н.А. Полевой, М.Н. Загоскин, В.А. Соллогуб). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 95 4 Языковой образ провинции Беглова Е.И. Словарный портрет регионима как проблема современной лексикографии в системе подготовки филолога-русиста (курс «Б. Пильняк и Коломна»). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 99 Костякова Л.Н. Литературное и лингвистическое краеведение . . . 102 Метликина Л.C. Эстетическая функция окказиональных образований в прозе Б.А. Пильняка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 105 Мочалова Т.И. Фразеологические единицы с компонентомантропонимом в русских говорах республики Мордовия. . . . . . . . . . 110 Палешева В.А. Литературные и языковые процессы в зеркале топографической метафоры в книге стихов В. Сосноры «Хутор потерянный». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 113 Самсонова Е.Н. Семантика сравнений в создании образа провинции (на материале комедии Н.В. Гоголя «Ревизор»). . . . . . . . . . . . . . . . . . 123 Сандакова М.В. Функционирование словосочетаний «относительное прилагательное + существительное» в языке современных газет (на материале московской и кировской прессы) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 128 Шарипова О.А. Разговорная речь жителей г. Стерлитамак: особенности взаимодействия русского и тюркских языков. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 132 Щеникова Е.В. Использование прецедентных феноменов для наименования кондитерских изделий (на материале каталогов продукции региональных фабрик России). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 135 Региональная культура в фольклорных, религиозных и этнографических источниках Бойко Е.С. Сказка-апокриф о причине раскола Русской Православной Церкви. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 139 Быкова Е.В. Традиции паломничества в старообрядческой среде: история и современность. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 142 Лебедева Е.В. Образ «ходячего» покойника в Нижегородских мифологических рассказах. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 148 Михайлов С.С. Старообрядчество Гуслиц и других микрорегионов Западной Мещёры на рубеже XX-XXI вв. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 150 Синяев А.Р., Фатеев Д.Н. Синкретизм футбольной кричалки как жанра современного городского фольклора. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 155 Тростина М.А. «Жестокий» романс как традиционный жанр фольклора провинциального города. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 161 Устинов А.В. Краеведческий феномен села Старые Зятцы (Удмуртия) в контексте православного просвещения рубежа XIX-XX веков. . . 165 Швецова Т.В., Горбунова К.А. Пародии на колыбельные песни в современном фольклоре. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 171 Литературная критика, публицистика, издательское дело: региональный аспект Бугаев Д.С. Проект «Губернских ведомостей» (1838-1917 гг.) как инструмент унификации пространства. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 176 Горенинцева В.Н. Западноевропейская драма в Томской театральной критике конца XIX-начала XX вв. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 178 5 Ершова А.А. Пьеса А. П. Чехова «Чайка» на страницах газеты «Казанский телеграф» конца ХIХ-начала ХХ веков. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 183 Комарова Е.В. Всероссийская выставка 1896 года в Нижнем Новгороде в публикациях журнала «Вокруг света». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 189 Курбакова Е.В. Нижегородская газета «Родина Минина» (1913 г.) о путях преодоления кризиса в России. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 193 Масальцева Т.Н. Пермские журналисты конца XIX-начала ХХ вв. о польской литературе: публикации Уриэля Ульриха. . . . . . . . . . . . . . . 196 Попова М.А. Нижегородская периодика XIX века в рамках российской цензуры. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 201 Пугачев В.И. Нижегородская корпоративная пресса на современном этапе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 204 Самсонова Н.А. Провинциальный читатель как объект издательской политики журнала А.Ф. Смирдина «Библиотека для чтения». . . . . . 206 Ситникова Т.В. Культурная жизнь Царицына в освещении местной периодической печати рубежа XIX-XX веков. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 211 Строева А.А. Развитие провинциальной прессы в марте-октябре 1917 г. (по материалам Центрально-Черноземного региона). . . . . . . . . . . . 215 Социокультурные исследования феномена провинции Акимов С.С. О структуре и содержании художественно-исторического процесса в русском провинциальном искусстве XVIII-середины XIX в. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 219 Асмолова Е.В. «Путешествие по Атлантиде»: разработка модели идентичности города. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 223 Варенцов С.Ю. Из истории Семеновского уездного тюремного отделения в XIX-начале XX вв. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 225 Варенцова Л.Ю. Владения Троице-Сергиева монастыря в дворцовом городе Балахне в XVI-XVII веках. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 227 Вдовина А.А. Академик Николай Николаевич Блохин: начало деятельности. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 231 Волкоморова О.Б. Книжные магазины в культурном пространстве Сибирской провинции. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 235 Граматчикова Н.Б. Образ Уральской «глубинки» в «книге для чтения» краеведа В.Г Хлопина «История Чернушинского района». . . . . . . . 238 Десяткова О.В. Образы Российской провинции (на материале творчества современных вятских художников). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 241 Долгушина М.Г. Музыкальные спектакли в Вологде 1850-1870-х годов. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 246 Логинов А.Л. Концепт «The american dream» как объект исследования нижегородских ученых. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 250 Матвеева Г.В. История православного миссионерства в Казанском регионе: основные вехи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 253 Наговицына М.П. Некоторые особенности развлекательного комплекса Алексеевской ярмарки в г. Котельниче. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 259 Поджидаева И.Е., Прокофьева С.В. Истоки творческого мышления жителей села Пурех (некоторые аспекты). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 262 Тараканова C.В. Из истории народных мер веса. . . . . . . . . . . . . . . . . . 265 Терехов М.В. О Нижегородском союзе литераторов. . . . . . . . . . . . . . 268 6 Музейное, библиотечное и архивное дело: региональный аспект Булюлина Е.В. «Берегите архивы!»: деятельность архивистов по спасению культурного наследия Царицынской губернии. 1920-е гг . 272 Загидуллина М.В. Провинциальная библиотека в центре культурных трендов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 275 Комарова М.И. Музей ученого-просветителя Ф.И. Каратыгина в музейно-библиотечном пространстве Уренского муниципального района Нижегородской области . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 278 Коткова А.В. Роль музея в формировании культурной среды региона: (на примере историко-ландшафтного музея-заповедника «Аркаим») . . . . 280 Митрофанов В.В. Некоторые оценки краеведческих исследований Н.А. Абрамова о Березовском крае XIX в. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 283 Мочалов Д.С. Провинциальные архиереи Поволжья в первой половине XIX века (на примере Нижегородской епархии) . . . . . . . . . . . . . . . . . 289 Николаева Е.А., Николаев А.И. «Я иду по родному городу»: провинциальный город как текст культуротворческой личности. . . . . . . . . . . 291 Тюхалкина А.Ф. Российская писательница Галина Николаева на Уренской земле. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 295 Пакшина Н.А. Из родословной математика А.М. Ляпунова. . . . . . . 297 Петряев С.В. Материалы к родословной Патриарха Московского и Всея Руси Кирилла . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 303 Рогозина Н.М. К литературному портрету П.Д. Боборыкина (по неопубликованным материалам очерка А.М. Федорова «О юбилярах. П.Д. Боборыкин») . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 304 Тихонов М.Н. Из истории Нижегородского естественно-исторического музея (1910-е годы). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 308 Шиян Л.И. Календарь памятных дат Нижегородской области – уникальная энциклопедическая база данных региона. . . . . . . . . . . . . . . . 312 7 Л.И. Шиян, вед. библиограф отдела краеведения НГОУНБ им. В.И. Ленина, действительный член общества «Нижегородский краевед» «ХРАНИТЬ ИСТОРИИ СЛЕДЫ». ПАМЯТИ Ю.Г. ГАЛАЯ В ноябре 2012 года ушел из жизни замечательный человек, талантливый разносторонний ученый, патриот родного края Юрий Григорьевич Галай, широко известный историк, краевед, библиофил. Без преувеличения можно сказать, что слова, вынесенные в заголовок, выражают и его жизненное убеждение, больше того, являются девизом его деятельности. Выпускник историко-филологического факультета Горьковского государственного университета (1974), кандидат исторических наук (1980), доктор юридических наук (1997) Ю.Г. Галай всю свою жизнь посвятил сохранению культурной памяти России, воспитанию молодежи в духе патриотизма и уважения к истории страны и родного края. Его докторская диссертация «Деятельность государственных органов власти Российской Федерации по охране памятников истории и культуры.1917-1929 годы. Историко-правовой аспект» по теме диссертации он издал две монографии. Одна из них, «Хранить истории следы», вышла в 1989 г. И посвящена охране памятников истории и культуры на Нижегородской земле в 1917-1941 гг. и вторая – «Власть и историко-культурные ценности в Российской Федерации. 1917-1929 гг.» (1997). Таким образом определилось одно из основных направлений исследовательской историко-краеведческой работы Юрия Григорьевича. Последовали десятки статей в научных и научно-популярных сборниках, журналах, отражающих разные аспекты истории культурных ценностей, их современного состояния и охранной деятельности. Поэтому правомерным было избрание его председателем Нижегородского отделения ВООПИК, членом правления Нижегородского фонда культуры. Напрямую связано с этим его увлечение коллекционированием средств печати: книг, брошюр, периодики, листовок, программ. Трудно перечислить все виды собираемых им печатных и рукописных памятников истории. Едва ли он не единственный в нашем городе член Организации российских библиофилов и редакционного совета альманаха «Библиофилы России». Он был страстным, высокоэрудированным собирателем, хорошо знавшим настоящую цену тому, что сохранила наша трудная история и попало к нему в руки. Тут уместно вспомнить, почему одну из публикаций о нем назвали «Этот странный Галай». Дело в том, что он понимал, что держать под спудом разрастающуюся библиотеку сложно. Человек, обладающий значительной долей честолюбия, понимал и значение того, что собирал десятки лет. Тогда появляется в Российской государственной библиотеке фонд под № 865 Галая, куда он передает безвозмездно приобретенные им 30 рукописных книг XVI-XIX веков, а в Нижегородской областной библиотеке создается личный фонд Ю.Г. Галая, куда он отдает редкие издания, книги с автографами, журналы. Подобный же фонд имеется в Нижегородском государственном архиве. Получается, что, с одной стороны, он жадно и трепетно собирал свою коллекцию, с другой – щедро 8 дарил порой с трудом и затратами добытые им книги не только библиотекам, но и просто друзьям, коллегам, если чувствует, что они им важны. Поэтому в областной библиотеке о нем говорят: «На редкость щедрый, открытый и увлеченный человек, большой наш друг и помощник». Сказать об этой стороне коллекционирования Юрия Григорьевича – это сказать лишь половину того, что он заслуживает. Не менее важным является то, что его библиофильство – база для осуществления второго направления его исследовательской деятельности – история печати нашего края. Это публикации о первых нижегородских газетах и журналах, о первых издателях нашего города, об уникальных книгах, о книжниках. В 1999 г. Вышел справочник при его преимущественном участии «Нижегородская периодическая печать (1838-1917)», а в 2007 г. краеведы-историки получили его прекрасно изданный сборник «Книжный Нижний», где рассказывается о книжной культуре земли нижегородской от Лаврентьевской летописи до советских изданий. В 2010 году к 65летию Ю.Г. Галая областная библиотека подготовила второе издание библиографического указателя его работ. Насколько профессионален и ответственен Ю. Галай как историк, свидетельствует его многолетняя работа над картотекой нижегородских персоналий, о которой знают многие краеведы, а библиографы областной библиотеки часто прибегают к его помощи в поисках уточнений. За последние 25 лет он опубликовал не меньше сотни очерков о выдающихся нижегородцах, оставивших в разной степени след в истории нашего края. Взять хотя бы его работу над изучением судьбы потомков нашего знаменитого земляка механика И.П. Кулибина, работу, потребовавшую долгих поисков в архивах и библиотеках не только Нижнего Новгорода. Результаты исследования начали публиковаться с 1981 года и завершились выходом в свет его книги «Потомки Кулибина». Кстати сказать, работая над своей галереей нижегородцев, он написал несколько очерков в соавторстве с поэтом Ю.А. Адриановым, таким же увлеченным, я бы сказала, «персоналистом». Юрий Андреевич высоко ценил историка Галая и в своем предисловии к предыдущему выпуску библиографии трудов ученого он написал: «Перед нами одна из тех примечательных личностей, без которых нельзя представить нынешнюю культурную и научную жизнь волжской столицы». Значительна его роль в изучении истории краеведения в нашем регионе и освещении ее на страницах печати. Начиная с 1985 года, он публикуется в каждом выпуске сборника «Записки краеведов», а с 1999 года становится и членом его общественной редколлегии. Его обстоятельные документально обоснованные очерки о выдающихся нижегородских краеведах А.С. Гациском, В.И. Снежневском, И.И. Вишневском, А.И. Звездине трудно переоценить. Ю. Галая как историка-профессионала отличала неистощимая любознательность, исключительная памятливость и необыкновенная работоспособность. Он автор более 400 журнальных и газетных публикаций, 8 монографий и 13 учебников и учебных пособий. Юрий Григорьевич был постоянным автором и членом редакционного совета журнала «Нижегородская старина», активно публиковался в журнале «Нижегородский музей» и в ряде других краеведческих изданий. Несомненно, ему был присущ талант собирать людейединомышленников. Об этом говорят «Краеведческие чтения», где он 9 был бессменным председателем, его высокопрофессиональное руководство обществом «Нижегородский краевед. В 90-х годах была модной формула три «П» для определения успешности – профессионализм, порядочность, престиж. Всего этого у Юрия Григорьевича было в избытке. Я бы еще прибавила привлекательность, популярность и полезность. «Краеведение, библиофильство – моя страсть и отдушина», говорил Ю.Г. Галай. Признанием его заслуг стала премия города Нижнего Новгорода в области краеведения. М.Г. Уртминцева, профессор кафедры русской литературы ННГУ им. Н.И. Лобачевского ПАМЯТИ Н.А. КУЗНЕЦОВОЙ В марте 2013 года ушла из жизни Заслуженный работник культуры Российской Федерации, директор Нижегородской государственной областной универсальной научной библиотеки им. В.И. Ленина Наталья Анатольевна Кузнецова. Трудовая деятельность Н.А. Кузнецовой в сфере культуры началась в 1972 г. С ноября 1990 г. она возглавила Нижегородское отделение российского фонда культуры, а в 1993 г. стала начальником Управления культуры г. Нижнего Новгорода. При ее активном участии были: сохранены многие учреждения культуры города, приумножено количество библиотек. В ноябре 1998 г. Кузнецова Н.А. возглавила Нижегородскую государственную областную универсальную научную библиотеку им. В.И. Ленина. За период ее деятельности в должности директора, в библиотеке была широко развернута работа по автоматизации библиотечных процессов. На современном уровне выстроена работа с пользователями. Библиотека стала играть значимую роль в культурной жизни города, тесно взаимодействуя со многими научными и культурными организациями города и области. В 2008 году Наталья Александровна активно включилась в подготовку и проведение конференции «Жизнь провинции как феномен духовности», организованной филологическим факультетом Нижегородского государственного университета. Благодаря поддержке Кузнецовой Н.А., сотрудникам Центра литературного краеведения ННГУ удалось провести плодотворную научную работу в области исследования особенностей развития региональной литературы. Н.А. Кузнецова за свою трудовую деятельность награждена: медалью ордена «За заслуги перед Отечеством II степени», знаком «За достижения в культуре», медалью «За доблестный труд в ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина», орденом русской православной церкви «Святой равноапостольной княгини Ольги», орденом Среднего Креста Венгерской Республики, знаком ВЦСПС «За достижения в самодеятельном искусстве», большим количеством почетных грамот различного уровня. В 2004 г. Н.А.Кузнецова стала победителем конкурса «Менеджер года» в номинации «Культура». Вклад Н.А. Кузнецовой, талантливого человека и организатора, в отечественную культуру надолго останется в благодарной памяти потомков. 10 Провинция и провинциальное:объект изображения и художественные смыслы Л.С. Артемьева ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ И СТОЛИЧНОЕ В «ТЕАТРАЛЬНЫХ» РАССКАЗАХ А.П. ЧЕХОВА 1880-Х ГГ. В исследованиях, посвященных творчеству Чехова, не раз затрагивалась проблема соотношения провинциального и столичного в произведениях писателя: одни исследователи полагают, что столица представлена в них как средоточие культуры и одухотворенности [1], другие, наоборот, отмечают, что провинция противопоставляется Чеховым античеловечной столичной природе, поэтому только в ней возможно духовное перерождение человека [2]. Третьи считают, что оппозиция «провинция-столица» не играет ключевой роли в художественном пространстве Чехова [3], поскольку писателю важно изобразить общее состояние мира, и она в принципе может существовать лишь в сознании персонажа [4]. Следует отметить, что все вышеприведенные точки зрения имеют право на существование, так как они являются следствием работы исследователей с разными текстами писателя. Данное исследование посвящено «театральным» рассказам Чехова 80-х годов: в их художественной структуре и поэтике это противопоставление зафиксировано автором. В рассказе «Критик» (1887) Чехов отмечает, что провинциальные актеры более искренни, талантливы, в них нет сухости и равнодушия, присущих актерам столичным, именно на провинциальный театр критик возлагает надежды на возрождение искусства. Кроме того, именно на его сцене идут постановки великих трагедий, в то время как в репертуаре столичных театров идут популярные, востребованные публикой мелодрамы (в рассказе «После бенефиса» (1885) упоминаются «Блуждающие огни» Антропова и «крыловские пьесы»). Следует признать, что в театральных рассказах Чехов часто не дает четких ориентиров, где происходит действие – в столице или в провинции (мы можем догадываться об этом по описываемым счетам из гостиниц и их названиям), что свидетельствует о непреходящей и не зависящей от топоса важности затронутых тем. Так, в рассказах «После бенефиса» и «Юбилей» (1886), обращаясь к шекспировскому контексту, Чехов затрагивает важные вопросы не только театральной жизни, но поднимается на уровень постановки и решения общечеловеческих проблем. Рассказ «После бенефиса» проникнут тоской по утраченному дому. Благородный отец Тигров просит трагика Унылова одолжить ему денег на поездку в Елец – на похороны единственного родственника, дяди. Мысль эта гложет Тигрова, и он раз за разом повторяет свою просьбу, поминутно отвлекаясь от подсчетов бенефисной выручки и предстоящих трат. Трижды Унылов предлагает товарищу перестать думать о покойном: «Наплюй на дядьку! Пусть бедный Йорик остается без наследников!» [5, с.146]. Аллюзия на Шекспира, по всей видимости, не несущая смысловой и эмоциональной нагрузки для самого актера, выявляет скрытый идейный уровень, важный подтекстовый 11 смысл фразы. Принц Гамлет произносит знаменитое «Alas, poor Yorick!» (V, 1) [6,с.707], наблюдая за работой могильщиков и поражаясь их равнодушию по отношению как к мертвым, так и к живым. Для него воспоминание о бедном шуте – это светлое воспоминание детства, того времени, когда «сустав века еще не был вывихнут» (Шекспир), когда все шло правильно. Выброшенный могильщиками череп Йорика, как и необходимость отомстить за смерть отца, напоминают об этой утрате, свидетельствуют о нарушенном ходе времени. Призыв Унылова («Наплюй на дядьку!») – это призыв позабыть все, что некогда было родным, любимым, важным и теперь безвозвратно ушло. С другой стороны, этот смысл, привносимый шекспировским контекстом, едва различим в тексте чеховского повествования: о покойном дяде заговаривают только в связи с наследством: «Наверное после него осталось что-нибудь» [5, с.145]. Само воспоминание о дяде возникает в ситуации подсчета выручки, будущих расходов, обсуждения покупки реквизитов для популярных в то время мелодрам («Блуждающие огни» Антропова), чрезмерного празднования бенефиса и пустых разговоров об «актерских идеалах» (паях, коллективных началах и т.д.), которые на самом деле имеют мало общего с миром идей. Унылов не чувствует тоски товарища и обещает купить ему новые сапоги, но не хочет одолжить денег: новая одежда, револьвер для «Блуждающих огней», плата по счетам представляются трагику чем-то более существенным, чем поездка на похороны, ведь она не принесет никакой выгоды, кроме, возможно, пенковой трубки и тетушкиного портрета. Покупка заведомо нетрагических реквизитов (револьвер, пикейные жилетки для крыловских пьес) почти полностью занимает Унылова, создание достоверного мелодраматического антуража для него значительно важнее случайно оброненной цитаты из трагедии Шекспира. И хотя он, казалось бы, воплощает на сцене разные трагические амплуа, само трагическое ему чуждо и им не ощущается. Этот постоянный, но еле уловимый контраст подлинно трагического и бытового, лишь внешне важного, достигает своей кульминации в реплике Унылова: «Едем, Максим! Наплюй на дядьку! Пусть бедный Йорик остается без наследников! Давай сюда двадцать рублей! Завтра поедешь!» [5, с.146] – и аллюзия на Шекспира подчеркивает его. Продолжить празднование важнее не только поездки в Елец, но даже и актерских идеалов, покупки новых реквизитов и т.д. Таким образом, становится очевидно, что трагическое не может быть не только воплощено, но и даже понято. Актеры – и, в частности, трагик – остаются глухи к настоящей жизни, они не могут ощутить разлад в мироустройстве, и цитата из шекспировской пьесы для них не более, чем сто раз повторенная, заученная до автоматизма фраза из текста роли, лишившаяся смысла. В рассказе «Юбилей» также возникает едва уловимый, смутно ощутимый конфликт утраченного должного, правильного и неправильного. Отмечающий юбилей служения на артистическом поприще, трагик Тигров выступает в роли борца за правду, желая разоблачить антрепренера, его корыстолюбие, плохое отношение к актерам. Стремление героя быть глашатаем правды, в контексте других произведений Чехова («Палата № 6» (1892), «Иванов» (1889), может быть названо гамлетовской чертой. Один из актеров отзывается о юбиляре: «Чёрт тебя знает, везде ты лезешь в драку и в ссору, суешься со своей чест12 ностью куда и не нужно» [7, с.453]. С другой стороны, готовясь произнести свою обличительную речь, Тигров, обращаясь к актерам, предваряет ее следующими словами: «Пусть волосы ваши станут дыбом, пусть кровь замерзнет в жилах и дрогнут стены, но истина пусть идет наружу!» [7, с.454] – подобно призраку отца Гамлета, явившегося, чтобы открыть принцу страшную тайну своей смерти: «I could a tale unfold whose lightest word // Would harrow up thy soul, freeze thy young blood, // Make thy two eyes, like stars, start from their spheres…» (I, 5) [6, с.677-678] («…я бы мог поведать // Такую повесть, что малейший звук // Тебе бы душу взрыл, кровь обдал стужей, // Глаза, как звезды, вырвал из орбит…– пер. М. Лозинского [8, с. 33]). Таким образом, реминисценция шекспировской пьесы объединяет в одном персонаже, в пределах одного речевого потока, черты как принца датского, так и покойного короля. Призрак отца Гамлета – это свидетельство ушедшей эпохи доблести, последний отголосок прекрасного прошлого. Принц – единственный, кто еще связан с этим прошлым, кто помнит о нем, хотя сам уже ему не принадлежит: ведь даже и его попытки исправить ход времени оборачиваются еще большим злом. Так, «актерская память» еще подсказывает трагику возможные модели поведения, фиксируемые в речевых оборотах высказывания, но воплотить их он уже не может. Он припоминает некоторый трагический контекст – но действовать в нем не умеет. Да и сам по себе он далеко не герой и не трагический персонаж: он говорил «дрожащим голосом» «с вдохновенным, плачущим лицом, моргая глазами и терзая в руках носовой платок» [7, с.453], а оказавшись лицом к лицу со своим противником, он и вовсе беспомощен: «Отчего вы меня не поддержали? Я хотел этого собаку вдрызг разбить…» [7, с.455]. В сущности, конфликт между Тигровым и антрепренером так и не зарождается, так же, как и назревающий внутренний конфликт бытия – внутренняя тоска по правде, истине остается невоспринятой, незамеченной. Да и сама истина, о который хотел, но так и не смог сказать актер, касается лишь бытовых и материальных сторон жизни. Более того, едва наметившееся трагедийное противоречие грубо и иронично нейтрализуется самим развитием сюжета: антрепренер просит вернуть кресло, на котором сидит юбиляр, так как это кресло Клавдия, и Тигров оказывается вдруг помещенным на место того, кому он себя противопоставил, словно бы убитый король оказался на месте узурпатора, того, чье преступление обнаружило разлад в мироустройстве. Насмешкой над трагиком звучат последние слова антрепренера: «– А креслице-то вы из театра взяли! – сказал он, подойдя к двери и указывая на кресло, на котором сидел юбиляр. – Не забудьте назад принести, а то «Гамлета» придется играть, и Клавдию не на чем сидеть будет. Доброго здоровья!» [7, с.455]. Таким образом, становится очевидно, что претензии Тигрова на обличение зла не могут быть реализованы. Он пытается следовать трагическому сюжету, но воплотить его он не может. Голос повествователя также постоянно напоминает о несерьезности и несущественности всех этих разговоров об интригах и идеалах: «Русский актер бесконечно симпатичен, когда бывает искренен и вместо того, чтобы говорить вздор об интригах, падении искусства, пристрастии печати и проч.» [7, с.456]. Театральная среда – среда актеров, людей, наделенных даром творчества, способностью посредством творческого акта преобразовы13 вать действительность, они «напоминают былых богатырей» [7, с.456], вечных странников, скитальцев, искателей истины, но они уже не помнят, где ее искать. Они утратили способность творить и еще поневоле говорят или пытаются поступать в соответствии с канонами жанра, с привычными им амплуа, и их трагедийное предощущение проявляется в невольных цитатах из Шекспира, реминисценциях его пьес и аллюзий к ним, но оно остается нереализованным и невоплощенным. Творческая среда здесь – это сугубо бытовая, материальная, измельчавшая среда, в которой не осталось места, а у актеров не осталось сил для настоящих чувств, эмоций. Тем не менее, в самой действительности, в рамках этой провинциальной актерской среды, еще сохранились отголоски утраченной истины, иногда проявляющиеся невольными, давно заученными, фразами и жестами, но уже неосознаваемыми и почти неуловимыми. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Горячева, М.О. Проблема пространства в художественном мире А.П. Чехова: Автореф. дис. канд. филол. наук. – М., 1992. 2. Доманский, Ю. Оппозиция «столица – провинция» в рассказе А.П. Чехова «Дама с собачкой» // Молодые исследователи Чехова: Материалы Междунар. конф. – М., 1998. С. 165-171. 3. Жеребцова, Е.Е. Оппозиция «столица – провинция» в творчестве А.П.Чехова // Вестник Челябинского ун-та. Сер. 2 (филология). – 2004. – № 1. – С. 42-47. 4. Абрамова, В. С. Проблема соотношения провинциального и столичного топосов в прозе А. П. Чехова 1890-1900-х гг. // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. – 2012. – № 3(1). – С. 381-387. 5. Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти тт. Сочинения в 18-ти тт. Т. 4. – М.: «Наука», 1976. 6. Shakespeare, W. The Complete Works of William Shakespeare. Wordsworth Library Collection, 2007. 7. Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти тт. Сочинения в 18-ти тт., Т. 5. – М.: «Наука», 1976. 8. Шекспир, У. Полное собрание сочинений в 8-ми тт. Т. 6. М.: Гос. Изд-во «Наука», 1960. 9. Виноградова, Е.Ю. Шекспир в художественном мире А. П. Чехова. – М.: РГГУ, 2004. 10. Левин, Ю.Д. Шекспир и русская литература XIX века. – Л.: Изд-во «Наука», 1988. 11. Левкович, О. В. Оппозиция «провинция - столица» в творческом мире А.П. Чехова // Жизнь провинции: материалы и исследования. Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции с международным участием «Жизнь провинции» 17-19 ноября 2011 г. – Нижний Новгород: Издво «Книги», 2012. С. 150-154. 12. Пинский, Л.Е. Шекспир. Основные начала драматургии. – М.: Изд-во «Художественная литература», 1971. 13. Фортунатов, Н.М. Архитектоника Чеховской новеллы. – Горький, 1975. 14. Фортунатов, Н.М. Тайны Чехонте: о раннем творчестве А. П. Чехова. – Нижний Новгород: Изд-во ННГУ, 1996. 15. 14 В.Б. Белукова ФОЛЬКЛОРНЫЕ ТРАДИЦИИ В РОМАНЕ Е.Н. ЧИРИКОВА «ОТЧИЙ ДОМ» В романе «Отчий дом» Е.Н. Чириков дал развернутую картину общественно-политического развития России конца XIX-начала XX века, осветив причины, приведшие нашу страну к трагическим событиям 1917 года; автор выступил глубоким знатоком русского национального характера, художественно воплотив его глубокую связь с фольклорной, в частности, сказочной традицией. Как известно, сказочная традиция в литературе может проявляться на трех уровнях: на уровне события (взаимодействие сюжетов), на уровне стиля (взаимодействие средств выражения), на уровне непосредственных словесных вкраплений (взаимопроникновение текстов) [1, с.17]. В романе отражена «устойчивая модель претворения представлений о России в женский образ» [2;1]: хотя главной героиней романа является «старая барыня» Анна Михайловна Кудышева. Женских образов – и очень разных! – в романе предостаточно, чтобы понять, насколько разные варианты выбора жизненного пути были у России на рубеже веков. Кроме старой бабушки в романе широко показаны образы её невесток, как «законной» – Елены, жены сына Павла, так и «незаконных»: «подруги жизни» сына Григория Ларисы Петровны, сектантки, «духоборки», простой деревенской бабы; Марьи Ивановны, акушерки, сожительницы сына Дмитрия. Образ Анны Михайловны олицетворяет Русь уходящую, которой нет места на политической арене, тем не менее, именно она хранит традиции, которые будут долго ещё живыми в русской жизни. Рухнув, «монархия отчего дома с царившей в нём Анной Михайловной», расколола отчий дом «на четыре стана, на четыре племени» [3, с.334]; предводительницы возникших «никудышевских соединённых штатов» (отчего дома, стана, отделения и хутора) превратили отчий дом в «зверинец», вследствие чего «дом совсем состарился» и пришёл в упадок. Это старое дворянское «гнездо» ветшает и разваливается, как и вся Россия. Кто же станет хозяйкой в отчем доме? Похоже, никто: придёт некая другая сила, чтобы железной рукой навести порядок, потому что Елена – существо декоративное, способное лишь украшать общество искусной беседой на французском языке; Мария Ивановна нарисована достаточно карикатурно, хотя судьба революционерки сложна; красавица Лариса Петровна вроде бы могла увести Россию в «Незримый Град», «на Светлое озеро», «в град Китеж», да откровенный блуд, жажда денег, страсть наживы есть не тот путь, который, по мнению автора, должна выбрать для себя Россия. Когда собственный хутор сгорел по вине самой Ларисы и ей вроде бы ничего не мешало сделаться хозяйкой в вожделенном отчем доме, судьба не дала ей этого: как в сказке, в последний момент корысть наказана – ушёл из дома, никому ничего не говоря, Григорий, приняв монашество, никем стала в Никудышевке его невенчанная жена! Несколько необычен среди них образ Наташи, старшей внучки Анны Михайловны: с одной стороны, она выходит замуж за политического деятеля, поляка, который борется за освобождение своей Польши, что указывает на самостоятельность и прогрессивность её суждений и поступков, с другой – она в итоге расстанется с мужем, потому что и Польша не стала ей родиной, и католичество не заменило ей правосла15 вия, и европейские красоты не затмили любимой Никудышевки! Поэтическая натура Наташи выбирает путь актрисы Художественного театра – это путь художника, одиночки – явно не хозяйки! Фольклорное начало являет сам отчий дом, олицетворявший в славянской традиции безопасность, постоянство, семейное гнездо, место упорядоченной и защищенной жизни. На протяжении романа отчий дом выступает в различных ипостасях: при жизни Анны Михайловны – «сказочный чертог», «волшебный замок, полный всяких чудес», после её смерти – «воздушный призрак зимних сказок». Как в сказке, у Анны Михайловны было три сына; третий сын (всегда сначала дурак!) по законам жанра должен быть в итоге самым награждённым: ему причиталось полцарства и прекрасная царевна! Григорий пострадал безвинно, в тюрьму заключен бездоказательно, в ссылку отправлен беззаконно – есть и награда: писаная красавица Лариса, претерпевшая превращения (баба простая, необразованная, не православная, сектантка, «духоборка» превращается в барыню – жену княжича!), и «хутор» возле отчего дома. Но уход Григория в монастырь – символ поражения героя. Согласно сказочному сюжету, три сына ушли, каждый в своё время, из отчего дома искать счастья, все трое – каждый в своё же время – в отчий дом возвратились, но отчий дом уже перестал быть им кровом и защитой: Дмитрий принял смерть на пороге отчего дома, так и не повидав мать, Григорий вынужден уйти из отчего дома в никуда, не вернётся и Павел, по сути, предавший отчий дом. Своеобразно трансформируются в романе сказочные сестрица Алёнушка и братец Иванушка – Наташа и Петя Кудышевы: как непослушен был в сказках братец Иванушка, так не признавал никакой морали в жизни Петя; как добра и сострадательна была сестрица Алёнушка, так светла и близка окружающим Наташа, для которой близость с матерью и бабушкой оказались благом. Очень рано познавший тайну жизни, Петя вырос циничным, наглым, жестоким молодым человеком. Не обладая нравственным императивом, вырос Петя человеком «новой породы»: для него нет никаких обязанностей: «ни перед Богом, ни перед отчеством, ни даже перед своей совестью»; мораль его ужасна: «человек – раб желудка и полового инстинкта», «дураки пускай поступают по совести – это выгодно умным» [3, с.598]. Так из Петра Павловича вырос человек «с опустошённой душой, моральный и социальный нигилист, эгоист высшей пробы, стремящийся к одному: урвать из лап жизни как можно больше всяких личных благ и наслаждений» [3, с.598]. И отец, и сын будут наказаны: Пётр погибнет во время восстания, а отец не разрешит своей жене носить траур по сыну… Так своевольный Петя («братец Иванушка») не смог одолеть морока морального нигилизма – и был забыт собственными родителями! Разрыв «отцов» и «детей» налицо! Разумеется, полная противоположность «сестрица Алёнушка» (Наташа). С глубокой любовью воплотил в ней писатель всё лучшее, что хотелось ему видеть в русской девушке: скромна, воспитана в вере, образована и культурна. Наташа нарисована не схематически, так, по мере взросления она, будучи бабушкиной любимицей, начала скрывать от неё начинающийся роман с Адамом Пенхержевским… Но, тем не менее, Наташа, в отличие от Петра, «старой породы», она «полна добродетелей»: «нет в ее душе ни хитрости, ни ревности, ни зависти» [3, с.363]. Как в сказке сестрица Алёнушка не смогла удержать братца 16 Иванушку от губительного поступка, так и в жизни Наташа в не смогла уберечь Петра от падения в пропасть безнравственности. Значим в романе образ кукушки, которая выполняет практически все функции, обозначенные в фольклорной традиции: по поверью, в облике кукушки душа как бы слетает на землю побеседовать с родными – торгует купец Ананькин у Павла Кудышева старый березовый лес больше всего по одной причине: «по веснам больно грустно кукушки куковали. А Яков Иванович до смерти любил кукушек слушать! Очень жалостливо поет кукушка. Всю жизнь вспомнишь, всех покойников, слушая, помянешь, свою молодость тоже и всё грешное и святое, что в жизни случалось…» [3, с.72]. Кукушка символизирует философское раздумье русского человека – неважно, какого образования и просвещения – о смысле жизни, о назначении человека на земле, т.е. о вечных «проклятых» вопросах, что наглядно видно в образе купца Ананькина. Хорошо знает народные традиции Е.Н. Чириков, подробно рисует народные обряды, происходящие в Никудышевке: на Троицу «к вечеру девки в лес пошли – «с кукушкой кумиться»: выбрали берёзку, разукрасили её лентами, бусами, веночками, стали под песенку яичницу готовить, поели яичницы и кукушке немного оставили, попрятались и стали ждать, когда кукушка петь начнёт, а запела кукушка – спрашивать стали… [3, с.366]). Английское слово «кукушка» имеет также значение «не в своем уме, сумасшедший»: богиня, представлявшаяся в обличье кукушки, считалась безумной (ср.: роман Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки»). Последнее упоминание кукушки в романе связано с трагической судьбою Дмитрия, настолько разочаровавшегося в своей революционной деятельности, что мелькнувшая мысль о самоубийстве вдруг принесла облегчение: хотелось только попрощаться с матерью. По дороге в Никудышевку он останавливается в сосновом бору около родника с часовенкой, где в последний, как оказалось, раз «слушал кукушку и сам удивился, почувствовавши скатившуюся на щеку горячую слезинку…» [3, с.613]. Мать, опознавшая в убитом сына, «стала проявлять все признаки тихого помешательства…» [3, с.619]. Находим также сказочное начало в изображении исторических героев в романе: сказочным героем предстает в романе царь Александр III: «Подобно былинному богатырю, новый царь попридержал на перекрестке дорог своего коня, всмотрелся в туманные дали и, повернувши коня, медленно поехал назад» [3, с.168]. Описывая внешность, характер и деятельность Александра III, писатель полностью переходит на сказовый характер повествования. Народный строй речи достигается благодаря использованию инверсии. Диаметрально противоположен русскому царю-батюшке в романе образ Владимира Ульянова, который также выстроен в произведении по фольклорному канону, предполагающему бесспорность и однозначность оценки героя. Эти оценки – бесспорно и однозначно! – отрицательные. Возможно, В.И. Ульянов в жизни не был таким, как описывает его Е.Н. Чириков в романе, как не были такими однозначными в жизни ни Наполеон, ни Кутузов, какими они представлены в романе Л.Н. Толстого «Война и мир», как не был похож на настоящего реального Пугачёва герой «Капитанской дочки» А.С. Пушкина – всё дело в той задаче, которую ставил перед собой художник. Е.Н. Чириков прямо называет Ленина «великим провокатором», Иудой, дьяволом: «Великого провокатора пустили в Россию и дали ему возможность повести за собой слепой 17 народ и предать его, как Иуда Христа, на пропятие во славу III Интернационала» [3, с.722]. В сказочных традициях автор часто описывает народ, предметы его верований, повседневной культуры: так, в Никудышевке был пруд, «и среди крестьян шла молва, что каждый год в ночь под Иванов день (здесь и далее при цитировании курсив мой – В.Б.) на кочке средь пруда видят голую девку: сидит и расчесывает гребнем свои долгие волосы…» [3, с.133]. Мужики видят Никиту, наряженного старой барыней в шляпу с пером для поездки в Симбирск, и сравнивают его с героем сказок: «Микита! Ты ровно Иван Царевич!» [3, с.191]. Анна Михайловна, выезжающая на старой карете в церковь на Троицу, тоже вызывает у народа фольклорные ассоциации: «Ровно баба-яга в ступе, – шепотком подсмеиваются никудышевские варвары» [3, с.362]. Таким образом, Е.Н. Чириков стремится показать, что сказка – неотъемлемая часть души русского народа. Но в то же время она, сказка, является и частью дворянской культуры. После разговора с революционно-настроенным приезжим поэтом восклицает Павел Николаевич: «Это нам, в глуши, в медвежьих углах кажется, что всю Русь они мертвой водой спрыснули …» [3, с.160]. С большим удовольствием слушает рассказы Никиты о Лешем и кикиморе и любимая внучка Анны Михайловны: «Разве можно верить в Бога и не верить в чудеса?» [3, с.411]. В природе, в образе мыслей русского человека видит Е.Н. Чириков причины революционной эпидемии. «Наш простой народ, пребывая в нужде и рабстве, творил сказки, в которых он жил прекрасной жизнью с волшебными превращениями из «Иванушкидурочка, этого любимого народного героя, в короля заморских стран» [3, с.61]. Тем же путем, по мнению писателя, идет интеллигенция, которая уходит от неприглядной действительности «в мир отвлечений, в мир чистой идеологии, в мир социальных утопий, таких же сказок со всеми их чудесами. <…> Именно отсюда наша сказочная мечтательность и наш крайний радикализм» [3, с.61]. Сны, сказки, повести, легенды, притчи, довольно часто включаются в литературное повествование. Как правило, они во многом раскрывают суть самого произведения, отвечают на его основные вопросы, потому что «сказки, мифы, легенды, включенные в сюжет тех или иных произведений, являются наиболее яркими, кульминационными моментами повествования» [4]. В романе «Отчий дом» Е.Н. Чирикова сказочная традиция проявляется как на уровне взаимодействия образов, мотивов, так и на стилевом уровне и уровне взаимопроникновения текстов. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Медриш, Д. Литература и фольклорная традиция. Вопросы поэтики // Электронный ресурс, код доступа: readr.ru/d-medrish-literatura-i-folklornayatradiciya-voprosi-poetiki. 2. Забияко, А.П. Архетипы культурные // Культурология ХХ век. Энциклопедия. – М.,1998. 3. Чириков, Е.Н. Отчий дом. Семейная хроника / Вступ. статья, подгот. текста, коммент. М. Михайловой, А. Назаровой. – М.: Эллис Лак, 2010. 4. Гурулева, И. Сказка, притча, легенда как отражение идей времени в произведениях русской литературы XIX-начала XX веков // Электронный ресурс, код доступа: http://www.repetitor.org/materials/pritcha.html 18 Е.М. Букаты СИБИРСКОЕ ПРОСТРАНСТВО В «ЦАРЬ-РЫБЕ» В.П. АСТАФЬЕВА Художественное пространство повествования в рассказах «Царьрыба» (1975) В.П. Астафьева можно рассмотреть в следующих ракурсах: географическое пространство, в котором, в свою очередь, актуальны пространства: социальное и природное. Географическое пространство «Царь-рыбы» семантизирует координаты реальности, становится основой художественной модели мира. При этом важна также социальная характеристика пространственного положения и пространственного поведения персонажей. Непосредственный географический центр изображаемого сибирского пространства – река Енисей, ее притоки, хотя повествование насыщено отсылками к самым разным точкам России (Кама, Иртыш, Таймыр, Норильск, украинский город Ровно, Фрунзе, Москва и т.д.) и создает образ пространственной незавершенности, безграничности территории, на которой расположены социумы и на которой для персонажей нет малой родины. В географическом пространстве возникает оппозиция: Россия – Сибирь. Это противопоставление не означает противопоставления «цивилизация – природа», это два разных типа цивилизации: Россия как центр и Сибирь как провинция. Сибирь привлекательна экзотической дикой природой, ее щедростью, что способствует бездумному отношению к природе; при этом Россия выступает как цивилизация и как культурный центр: автор-персонаж едет в Москву на Литературные курсы. Путешествие автора-персонажа из России в Сибирь в первой главе «Бойе» и обратный путь в последней главе «Нет мне ответа» придает композиции книги законченность, кольцевую замкнутость. Здесь автор-персонаж (как и автобиографический герой «Последнего поклона» В.П. Астафьева) приезжает в родное приенисевье, чтобы хоронить близких, чтобы вернуть себе полноту мироощущения. Это не мешает ему всматриваться в настоящее, погружаться в поток социальной жизни и строго анализировать его; после чего он вновь возвращается в центр. Пространство России – отделённое и чужое: «...казалось: там, за Енисеем совсем другая планета, и люди там другие, и ходят они подругому, и едят другую пищу, и говорят на другом языке» [1, с.262]. Связь между этими сферами осуществляет вертолет, самолет, тогда как в Сибири путём, дорогой для персонажей становится река; сообщение между Россией и Сибирью по земле кажется персонажам невозможным. В главе «Не хватает сердца» город Норильск, который строят заключенные в Сибири, становится знаком вторжения Центра в естественное пространство; это вторжение не является торжеством организованности. Во-первых, чудовищна, но бессильна, сама организованность (зеки бегут из лагеря в мир природы), ведь закон лагеря – истребление людей. Во-вторых, природа безразлично беспощадна к людям, мороз и пространство тайги для них так же смертоносны, как пространство лагеря. Между социумом (поселок, город) и природой существуют либо враждебные, либо гармоничные отношения (которые изображены только в главе «Уха на Боганиде»). 19 С одной стороны, природа в тексте выступает как нечто родное человеку, а с другой – природа хорошо знакома человеку, но отделена от его дома, куда он вернется, побывав в природном пространстве ради добычи рыбы или зверя, леса или полезных ископаемых. Даже будучи близко знакомым с природой (как Коля, Игнатьич и др.), человек не всегда осознает свою кровную связь с ней, либо обладает ложным знанием природы (как Гога Герцев). Изображаемый социальный мир современности отмечен суетой, потерей смысла жизни, ложью, обманом, театральностью; в нем можно затеряться, потерять себя, этот мир покрывает душу «окалиной грубости». Сообщество людей может преобразовывать тело (но не душу) природы, что выражается в строительстве дорог, ГЭС и т.п.: « <...> реке хочется остановиться, успокоиться, покрыться льдом. Нет и никогда уже не будет покоя реке» [1, с.295], потому что «ГЭСа правит рекой» [1, с.294], но «природу не переиграть» [1, с.295]: из реки уходит рыба, а значит жизнь («Туруханская лилия»). Из противопоставления пространств рождается противостояние: «лесные люди» – «туристы». «Лесные люди» – сибирские аборигены, с «душой нараспашку» (Аким, Коля), которые природой питаются, лечатся; они несут в себе загадку природной жизни – «вечную печаль глаз». Им противопоставлены «туристы» – приезжие (чужие) люди, которые ради своего удовольствия калечат природу (главы «Летит черное перо», «Туруханская лилия»). Между ними находится переходный тип –браконьеры, которые ушли от меры бережливого промысла и используют природу для обогащения. Однако руссоистское противопоставление окультуренности и природности снимается В.П. Астафьевым: эти разные группы объединяются в браконьерстве и по отношению к природе, и по отношению к социуму («без царя» в голове). Жители Сибири: аборигены (эвенки, долганы и др.) и русские, давно или недавно приехавшие в Сибирь, равно не укоренены в пространстве. Неукоренённость объясняет их устойчивое желание переселения из холодных (не ставших родными) в теплые края. В.Н. Топоров писал, что в традиционной русской модели мира пространство связывается с волей (экстенсивной идеей направленности вовне) [2, c.239]. Однако у В.П. Астафьева персонажи хотят не воли, а облегчения жизни, комфорта, то есть духовный повод к бегству от центра редуцировался, потому что переселение в Сибирь стало насильственным (главы «Не хватает сердца», «Туруханская лилия»). Россия и Сибирь даны как оппозиция: юг – север, теплые края – холодные края, с точки зрения героев, легкая жизнь в теплых краях – тяжелая жизнь на севере. Но между ними существует взаимное притяжение: «южане» стремятся на север «за романтикой», а сибиряки – на юг, «в тепло <...> к вину дешевому, к телевизору поближе, от морозов, от рыбнадзоров, от ахового снабжения, от бродяг – головорезов, от рвачей подальше» [1, с.148]. Так, в «Царь-рыбе» возникает общее состояние неукоренённости, подвижности современных людей, которое выражается в мотиве переселения и образах опустошённого пространства. Переселение – это всегда гибельное путешествие. Переселение отличается от просто путешествия тем, что после путешествия следует возвращение в исходную точку; при переселении человек меняет место проживания надолго, навсегда. Переселения в «Царь-рыбе» делят20 ся на два вида: 1) добровольное переселение под давлением изменившихся обстоятельств, условий, в поисках лучшей жизни («Мачеха, выйдя снова замуж, выехала с новой семьей на магистраль» [1, с.1920]); 2) переселение массовое, насильственное, по приказу из «центра»: например, раскулаченных крестьян переселяют на Север. 1930-е годы оказываются временем перелома, когда «время стронуло» людей с места. За определением «время» скрывается разрушительная воля «центра». Бабушка из Сисима (вместе со всей семьей) была сослана в Игарку (глава «Бойе»); папа (отец автора-персонажа) был арестован и послан строить Беломорканал; в главе «Не хватает сердца» переселённые в Заполярье зеки строят железную дорогу, город Норильск. Сталин, в прошлом ссыльный и беглец («Я должен <...> дойти до самого главного <...> человека <...> он поймет меня, он сам в этих краях бедовал в ссылке, сам бежал отсюда и всего натерпелся» [1, с.105]), заставляет народ пройти тот же путь с ещё большей жестокостью. Массовые переселения имеют, якобы, благую цель: благосостояние страны и обживание этого дикого пространства (строительство городов, дорог, добыча богатств недр), но суровое пространство Севера становится наказанием, насилием. Во время войны коренные сибирские жители, даже старообрядцы, уходят к Енисею, собираются вместе, чтобы выжить. Первыми уходят самые осёдлые – крестьяне, за ними уходят промысловики, которые держатся только возле жилых мест. Старообрядцы готовы уйти еще дальше от «нечистых», от «центра», в котором они видят для себя угрозу: «Коли нечистые двинут <...> Сымемся. Уйдем. Бог милостив!..» [1, с.208] («Летит черное перо»). Но всегда смысл переселения заключается в лишении человека привычных условий, привычного окружения: дома, укоренённости в пространстве, иногда это и лишение семьи (в лагере), иногда человеку (ссыльному) предоставляется возможность создать новый дом в суровом пространстве, то есть обжить, очеловечить дикое пространство, что и проделывают переселенцы, построившие поселок Кривляк, но чаще персонажи становятся бродягами, охотниками (даже в Боганиде ссыльные не укореняются). Власти («центр») берут на себя функции Бога: в Библии многочисленны эпизоды, рассказывающие о том, что Бог велел праведнику или пророку взять свою семью или народ и перевести их на новое место, чтобы спасти от нечистых, грешников или чтобы дать им наилучшее место для жизни. Так и «центр» строит новую жизнь на земле, для этого людей переселяют на другое место, как правило, голое и не обустроенное, чтобы начать жизнь заново и по-новому. То, что людей переселяют на малоосвоенные земли, говорит об экспансивных устремлениях «центра», стремлении расширить свое влияние. Но Север – это не обетованная земля, напротив, это место гибели, ада. Хотя после мучительного путешествия на баржах, по реке эта земля кажется героям спасением. По мнению Хромого, происходит подмена истинного ложным, а Сталин кажется спасителем, «богом» на земле: «Весной в Красноярске погрузили нас на баржи, без нар, на голом дощатом настиле, под которым плескалась вода, и повезли на Север <...> мы спали тогда стоя <...> Кормили раз в сутки <...> На палубу нас не пускали <...> Почти месяц шли мы до Дудинки. Наконец прибыли по колено в крови, в блевотине, в мясной каше, и голый берег Заполярья показался нам землей обетованной, поселок и пристань Дудинка с 21 вихлястыми, мерзлотой искореженными домишками – чуть ли не раем Господним» [1, с.90]. После 1930-х годов (времени великого переселения) разрушительное воздействие «центра», источника «волны» жизни, снимающей человека с «насиженного места», не прекращается. Перестали строить (опять же по указанию «центра») железную дорогу в Норильске, количество норильцев сокращается (закончилось время массовых сталинских репрессий), и отпадает надобность в таком временном поселке, как Боганида, где временно работают тоже «временные», случайные люди, невольники (большей частью), добывающие рыбу для строителей железной дороги, то есть для норильцев, тоже невольников. Боганида «умирает», а люди вновь вынужденно переселяются, коренные сибирские жители (Киряга, Аким, Касьянка) разъезжаются по Сибири (Игарка, Чуш), «касьяшки» попадают в детдом – казенный дом взамен боганидинской родной избушки. Остальные либо «застревают» в Сибири (как Афимья, которая переезжает в Чуш), либо переселяются на юг, в Россию. «Волна жизни» толкает теперь людей вон из этого мира, делая его покинутым, заброшенным и порождая новое, следующее поколение неукоренённых людей – бродяг. Север постепенно пустеет, и люди (неоседлые, ставшие после переселения бродягами) стремятся покинуть его. Так пространство Севера заполняют «мертвые» поселки и селения, уже исчезнувшие с лица земли, возникают топосы пустого, опустошенного пространства (опустошенного центром, волной жизни, стремлением людей к легкой жизни на юге): Вымерла Боганида, умирают деревни у Казачинского порога: «По ту сторону реки пустоглазая деревушка желтеет скелетами стропил, зевает провалами дверей, крыш и окон – отработала свое, отжила деревушка, сплошь в ней бакенщики вековали, обслуга «Ангары», спасатели-речники и прочий нужный судоходству народ» [1, с.290]. «Осиротела, задичала, деревушка на правом берегу, пустеет и Подпорожная, на левом. Подались отсюда кто помоложе, но, родившиеся под шум порога, до последнего часа будут они слышать его в себе, и, пока видят их глаза, все будет катить порог перед взором...» [1, с.293]. Память о месте рождения неистребима – это «якорь» в сознании родившихся здесь. Пусты селения и на реке Курейке: « <...> размышлял вслух Аким. – <...> Пусть где бережком <...> прошли мы по Курейке до станка Графитного. Живут там люди? Вопрос! Давно я не ходил по Курейке <...> Переть в Усть-Курейку? Но и там народу небось нету» [1, с.379]. В пустом и пустынном «царстве смерти», каким предстает пространство в главе «Сон о белых горах», героиню преследуют видения вымерших городов, исчезнувших культур, покинутых людей. Рядом с Элей находится тоже «последний из могикан» – представитель такой исчезнувшей культуры – Аким, который в финале и сам исчезает. Надежда не возникает и в финале главы, когда Акима и Элю вертолет доставляет в воскресший поселок, так как воскресает он ради той пользы, которую может принести – на Курейке строится гидроэлектростанция. Но если планы строителей изменятся, то жизнь здесь вновь остановится, а пространство опустеет. Город Игарка не покинут, и возник он не в 1930-е годы, но его покидают многие переселенцы (например, уезжает бабушка из Сисима). 22 В главе «Туруханская лилия» автор-персонаж посещает Казачинские пороги и видит разрушение, запустение деревень у порога, в которых жили люди, ранее работавшие на реке (образ бакенщика). Это тоже мир переселенцев, тоже опустошенное пространство. Оставшиеся поселки и города (Туруханск, Игарка, Кривляк) всецело зависят от той «пользы», которую они могут дать «центру», стране (туруханские жители надеются, что геологи найдут у них какие-либо богатства, и тогда город будет жить и развиваться, а не хиреть и приходить в упадок). Подобным образом живет и развивается город Норильск (добыча руды и т.п.), в нём живет новый тип людей – потребителей (сатирический образ управленца, «советского барина», не желающего помнить прошлое, изображен в главе «Не хватает сердца»). Таким образом, освоение сурового мира природы Сибири не создает новое окультуренное пространство, а оставляет после себя точки пустоты, мертвого мира. Так как это освоение Сибири, начатое русскими в XVI веке, продолженное в ХХ веке, при новом социальном устройстве насильственное, бесчеловечное: человека лишают дома, вытесняют в суровый, холодный мир. Если раньше это освоение Сибири (кочевниками - аборигенами, вытесненными сюда другими народами) шло постепенно, народы при этом не лишались своего традиционного уклада, а переносили его на новое место, то теперь человека заставляют изменить свое поведение (осёдлое или кочевое), что губительно сказывается на человеке (мать Акима живет теперь оседло, среди русских, не помнит обычаев, языка и традиций своего народа и почти не усваивает чужие традиции) и окружающей его природе. Таким образом, в пространственной картине мира «Царь-рыбы» открываются социальные, онтологические противоречия, фиксирующие губительную неукоренённость современного человека и дисгармоничное состояние бытия. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Астафьев, В.П. Собрание сочинений: В 15-ти. Т.6. Царь-рыба. – Красноярск: ПИК «Офсет», 1997. 2. Топоров, В.Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. – М.: Наука, 1983. С.227-285. Е.М. Дзюба НА ГРАНИЦАХ ИМПЕРИИ: ЧАСТНОЕ И ОБЩЕЕ В ПРОЗЕ ПИСАТЕЛЕЙ ПОСЛЕДНЕЙ ТРЕТИ XVIII ВЕКА (П.З. ХОМЯКОВ, П.И. СУМАРОКОВ, Н.П. РЫЧКОВ). Движение литературного процесса от центра к периферии в отечественной литературе последней трети XVIII века отмечено на всех уровнях его существования. Смещение приоритетов – вектор литературного развития этого периода. Существенно обновляется жанровая парадигма (романы, травелоги, лирические жанры), облик авторасочинителя (демократическая литература порождает новую «физиономию» сочинителя). Обращение к внутреннему миру персонажа, центростремительная динамика в поэтике образа сосуществует с экспансией новых возможностей для автора. Пейзаж души в русской литературе конкурирует с пейзажем новых территорий (центробежной дина23 микой), осмыслением и воспроизведением мифопоэтического и архетипического уровней образной системы. В последней трети XVIII века провинциальный, в данном случае окраинный имперский текст, оказывается на виду, приобретает черты литературного факта. Анализ был сосредоточен на тех текстах и жанрах, которые не осмысливались изначально как собственно художественные, но оказались значимыми для литературы, поскольку сохраняют и транслируют константные образы и идеи времени. Для исследования были избраны произведения разнородные по авторскому мироощущению, содержательной наполненности, жанровой природе, но сохраняющие лишь одну, объединяющую их характеристику – провинциальный имперский текст. Кроме того, эти произведения дают уникальную возможность рассмотреть образ частного человека – автора и героя, волею судеб призванного освещать/ воспроизводить / создавать провинциальный имперский текст. Сочинения П.И. Сумарокова, Н.П. Рычкова и П.З. Хомякова обозначили значимую оппозицию частное – общее, которая реализована в мере и способе освоения провинциального имперского текста. Во всех трех сочинениях авторы – русские офицеры, или офицеры в недавнем прошлом, находятся на границах империи, выполняя воинский долг или государственное поручение: П.И. Сумароков («Путешествие по Крыму и всей Бессарабии в 1799 году»), Н.П. Рычков («Журнал, или Дневные записки путешествия капитана Рычкова по разным провинциям российскаго государства в 1769 и 1770 году»), наконец, П.З. Хомяков («Похождения некоторого россиянина. Истинная повесть, самим писанная», 1790). Провинциальный/пограничный имперский текст, возникающий как итог авторского сочинения, должен воспроизвести не только черты исторического самосознания нации, народа, но в то же время быть проявителем эстетической (поэтической), литературной ситуации – шире – художественного сознания. Сочинения Н.П. Рычкова, А.П. Сумарокова и П.З. Хомякова предоставляют возможность оценить этот «пограничный» (провинциальный имперский) текст на своеобразных полюсах его существования: от западных до южных границ и восточных территорий России. В наибольшей степени имперское самосознание оказало влияние на «Путешествие по Крыму и всей Бессарабии» П.И. Сумарокова. Это сочинение входит в состав так называемого Крымского текста русской культуры, над выявлением типологических особенностей которого в современной литературоведческой науке плодотворно работает ряд исследователей (А.П. Люсый, О.М. Гончарова, М.Н. Виролайнен, Е.Е. Дмитриева и др.) [1]. Но для читателя XVIII века, так же, как и для самого сочинителя, Крым воспринимается не только с точки зрения идеологемы возвращения/присоединения (Таврида=Константинополь), но и как отдаленная провинция, куда отправляется получить новые впечатления просвещенный путешественник, «в намерении употребить праздные часы свои себе на пользу» [2]. Идеологема возвращения и мифологема райского сада/ «едемского сада» («Не нашел ли бы человек в сем Едемском краю прямых услаждений в своей жизни?... Он видел бы нивы, обе24 щающие богатую жатву, деревья, обремененные плодами; все дышало бы вокруг его изобилием, весельем и свободою [2, с.92]) поддерживается проступающим в тексте мотивом побега. Во вступлении герой замечает, что цель его путешествия, в том числе, состоит в том, чтобы «чрез беседу с самим собой найти в странствовании и посреди уединения своего себе украшение» [2, с.1]. В экзотическом уголке Крыма (Кучук Юзень) автор пытается найти идеальное обиталище для цивилизованного героя. «Книги и милый сердцу человек разделяли бы его уединение, и он огражденной от света, им оставленного, неприступными горами <…> обрел бы здесь следы златого века, и все часы его текли бы в беспрерывных удовольствиях» [2, с.93]. Признаки оппозиции цивилизованное – варварское, контрапунктом присутствующей в тексте в вариантах имперское – провинциальное; европейское/российское – восточное, обнаруживаются в нравоописательных зарисовках (Ахмечеть), описании живописных пейзажей или остатков восточных древностей (Бахчисарай, Кафа, Ахтияр – «Херсонис»), мест, связанных с недавней героической историей (Очаков, Кинбурн). Кроме того, достаточно часто личное, сугубо частное восприятие окружающего мира вторгается в высокие рассуждения о встрече цивилизаций (1). Так, путешественник не может смириться с восточным обычаем вкушения пищи во время посещения Карасубазара: «Восточный обычай есть по-братски из одной чашки мне очень не понравился, а когда по снятии Чорбы, их супа, появились другие блюда, то способ брать всякое кушанье голыми руками мне также показался отвратительным. Я межевался со своими товарищами черезполосно, отгораживал свою долю в уголок, и ел вилкою по Европейски» (28 мая) [2, с.50]. В то же время Одесса (бывший Гаджибей) дает ему повод вспомнить уже не о прошлом, а о том самом цивилизационном начале, которое принесли на юг россияне: «Возможно ль, рассуждал я сам с собою, что когда у всех прочих народов для построения и приведения в цветущее состояние города потребно целое столетие, а чтоб у россов только три или четыре года на то было достаточно? Не Цирцея ли силою волшебства его произвела?»; « <…> и в стране оной до того пустынной толпы народа. Успехами торговли ободренные, воспели свое блаженство» [2, c.212, 221]. Цивилизующее присутствие просвещенной империи – едва ли не лейтмотив «Журнала, или Дневных записок путешествия капитана Рычкова…». Наблюдения Н.П. Рычкова мотивированы серьезным академическим заданием, связанным с экспедицией П.С. Палласа. Однако автора занимают не только важные фактографические детали (характеристика земных недр, качество железа, выплавляемого на восточных заводах в Вятской, Пермской, Оренбургской губерниях), но увлекает эмоциональная оценка увиденного. Рациональное (исследовательское задание) сочетается с эмоциональным восприятием увиденного, социальный заказ – с личным, частным переживанием. Н.П. Рычков – человек эпохи Просвещения, адъюнкт Академии наук – с восторгом наблюдает, как в столь отдаленных от политического центра империи территориях кипит работа на медных и железных заводах. Перечисление многочисленных медных заводов и рудников невольно начинает осмысливаться как специфический прием: медный завод Ивана Осокина на речке Кидаш, «в 25 пяти верстах еще завод Нижним называемый»; «в вершинах реки Усеня, в шестидесяти верстах от сих заводов, есть еще медный завод его же Осокина и есть лучший изо всех вышеописанных» [3]; «в пятнадцати верстах от Мензелинска, в верх по реке Мензели, находится медный рудник, принадлежащий заводчику Масалову»; «в пятнадцати верстах от Нагайбак находится медный завод Казанского купца Еремеева, которого название Иштеряк, по имени реки тут текущей»; «проехав пятьдесят верст от Нагайбацкой крепости находился медный завод, принадлежащий Тульскому купцу Григорию Красильникову <…>»; Халуницкий железный завод, заводчик Савва Сабакин, «стоящий в сороке верстах от города Слободской» [3,ч. I,с.52,72,58 ]; «в десяти верстах от рудной горы, по пути, лежащему к реке Вятке, находится Ташевский медный завод, принадлежащий <…> Казанскому купцу Иоасафу Еремееву» [3,ч. II, с.9]. Автор записок, исследуя и оценивая потенциал восточных земель как возможность мощной основы для развития России, рассматривает реку Каму как весьма относительный водораздел между Европой и Азией (май 28 дня, 1769): «разделение частей света есть ни что иное как пустое воображение, склоняющее верить каждого особливо, и нудящее полагать границами те места, кому которыя угодно» [3, с.29]. Культуролог О.А. Лавренова указывает на сложившееся в науке восприятие российского геопространства как «иконического»: «Иконографическое представление о мире сохраняется во внутренней организации культурного ландшафта. Так, проведенные исследования отражения географического пространства в русской поэзии XVIII – начала XX в. показывают, что культура России имеет территориальную организацию, сходную с иконической. Горизонтальные оси пространства – основные реки европейской России (Волга, Днепр, Дон). Вертикальная ось, соединяющая землю с небом, проходит через Москву, являющуюся сердцем дореволюционной культуры России. Голова России – столичный Петербург, одновременно являющийся ее инфернальным полюсом. Урал в религиозно-мифологическом контексте представляет собой рубеж, отделяющий цивилизованный мир от территорий относительно дикой природы, Космос от Хаоса. За ним существует хаотичное (с точки зрения европейской России) пространство потенциальной мощи страны – Сибирь» [4]. Путешествие Рычкова в известной степени подтверждает эту мифологию. Во второй части записок автор участвует в военной экспедиции отряда генерал-майора М.-И. фон Траубенберга, направленного для пресечения побега волжских калмыков за Урал. Столкновение гармонии и хаоса при приближении к Уральским горам очевидно в тексте Рычкова: «чрезмерная буря и мраз», отсутствие провианта, тяжелые болезни препятствуют походу войск. «Мы испытывали собственные наши силы и силу наших коней, несколько раз пытались вступить на наш путь; но находили бурю столь необычайну, что 10 сажен проехав противу ея стремления не было ни малейшей возможности» [3,ч. II, с.85]. Причину же этих резких изменений погоды автор предполагает в находящихся «к Западу и полунощи от сих мест <…> » хребтов «тех великих гор, на коих обитает почти вечная зима, каковы суть Уральские и Алтайские горы» [3, ч.II, с.86]. Думается, что точка зрения путешественника формируется здесь не только исследовательским заданием, но в значительной степени мировоззренческой 26 установкой. Однако русские восточные провинции, являющие собой последний рубеж перед территорией хаоса, век Просвещения включает в собственную «иконографию», в системе координат которой Рифейские горы (Урал) перестают обозначать лишь водораздел между Космосом и Хаосом, а восточные земли органически вписываются в российский (читай – просвещенный, европейский) организм (стоит вспомнить поэтический образ Ломоносова из оды 1747 года). Иконический мифологический пейзаж России в этом смысле дополняется новыми осями пространства – артериями рек – Камой и Вяткой. Н.П. Рычков замечает изобилие природных характеристик, живоносность речных вод: «Река Вятка есть так же из числа лучших рек, впадающих в Каму. Она тем больше полезна, что в рассуждении великого множества по ней растущего лесу делают жители сей страны различной величины суда. Суда, делаемые на реке Вятке почитаются за лучшие как в рассуждении твердости растущего там лесу, так и в рассуждении хорошего мастерства делающих оныя. В протчем река Кама изобилует множеством различных рыб, которые суть осетры, белая и красная рыбица, стреляди, сомы, сазаны, судаки, лещи и тому подобныя. Вкус сих рыб гораздо Волжских превосходит, а особливо Камския стерляди от всех за лучшия признаваются» [3, ч.I, с.42]. Вообще же в этом вновь осваиваемом цивилизацией провинциальном пространстве черты слияния нового мифологического мышления и архаической мифопоэтики представлены достаточно выпукло. Так, мифологема страна-завод и образ страны, сохранившей языческие архаические черты, сосуществуют в тексте Рычкова. Автор пристально вглядывается в нравы населения, подмечая в жизни, например, «вятчан» архетипические черты: «Во нравах, в житии и в самом языке обитателей Вятской провинции примечается все, что слышим мы по преданиям о нравах древних Славян, обитавших в Новгородских пределах. Остатки простоты того времени, изображающей нам приятное добронравие отцов наших, сохранены между вятчанами более всех других потомков сего народа» [3, ч. I, с.51]. Заводчик Семен Красильников знаком с легендарными (мифопоэтическими) и историческими сведениями о жизни древних народов, населявших территории вблизи от Елабуги: он знает о храме древних язычников, обитавших в этой «стране» и их волхве – «Оракуле». Традиционный для ментального уровня осмысления родного края образ райского сада, «едемского края» уживается в журнале путешественника с описанием причудливых экспериментов русских дворян – ботанического сада Александра Демидова и сада титулярного советника, заводчика Тургенинова (2). Оренбургская, Вятская, Пермская провинции становятся местом пересечения истории и современности, причем субъектами этой истории являются и повествователь, и его герои, обычные люди: заводчик, крестьянин, сам путешественник – русский офицер. Престарелый крестьянин, живущий недалеко от Елабуги, помнит народное предание о разорительном походе на эти земли Темир-Аксака [3,ч.I, с.47], а сам герой ощущает себя свидетелем мучений опального Михаила Никитича Романова, «брата светлейшего патриарха Филарета», который находился в селе Нароб в заключении во времена Бориса Годунова. Таким образом, в объективное повествование адъюнкта Рычкова вмешиваются чувства частного человека (2 сентября 1770 года): «Я с 27 ужасом смотрел на тяжкие оковы, которыми обременен был сей нещастный, и кои поныне еще хранятся во храме того села. Тягость их почти невместна носить силе человеческой <…> По сему можно вообразить, сколь жалко было состояние заключенного, и сколь велика была злоба сего царя противу истинного царского племени» [3,ч. I, с.123. – Курсив мой – Е. Д.]. «Похождение некоторого россиянина» – «истинная повесть» П.З. Хомякова прокомментирована в отечественном литературоведении достаточно подробно (исследования М.П. Петровского, В.В. Сиповского, В.П. Царевой, А.Ю. Веселовой) [5]. Причем предметом критики текст стал уже для современников автора. Требовательным исследователем «компиляции авантюрного романа и мемуарно-исторического повествования» был современник автора А.Т. Болотов [6]. Соглашаясь с характеристиками жанровой эклектики текста, обратимся лишь к интересующему нас вопросу мироощущения героя на границах империи. П.З. Хомяков – автор и автобиографический персонаж «Похождений некоторого россиянина» – по происхождению, воспитанию и образу жизни – тип провинциального героя. Герой и его окружение представляют тот тип провинциальной жизни, который в русской литературе XVIII века нашел отражение, например, в романе А. Назарьева «Нещастный Никанор, или Приключения жизни Российского дворянина Н ***» (1775), а также в драматургических зарисовках Д.И. Фонвизина в пьесе «Бригадир» (бригадир и его супруга) Сын военного, герой вел кочевую жизнь в отдаленных от центра гарнизонах, и с детских лет сам проводил дни на марше по дорогам русской провинции: «<…> Путь наш мы начали чрез Владимир, Муром, на паромах, поелику в то время была уже глубокая осень, и льдяныя икры грозили нам опасною гибелью, переправляясь через реку, продолжали мы свой путь далее через Курмыш, потом вступили в пределы Чуваш и Татар, а напоследок в Свияжск, стоящий над рекою Волгою. Сия река более угрожала нам смертию, нежели обнадеживала безопасною переправою: поелику она уже от жестоких морозов покрыта была беспорядочным льдом <…>» (1756 год, в месяце феврале) [7]. Автобиографический герой «Похождений» – участник Семилетней войны 1756-1763 гг., а также похода к южным границам России во время военной кампании против Турции (Хотинская операция, Яссы). Большая часть его сознательной жизни и военной службы проходила за западных границах Российской империи: Псков, Печеры, Лифляндия, Рига, а также на территории Европы, где стояли или участвовали в сражениях русские войска – Мемель, Кенигсберг, Варшава. Однако будучи свидетелем важных исторических событий, рассказчик не торопится говорить о них. Он сосредоточен на событиях личной жизни: знакомствах с прелестными немками и польками (Элеонора, Элиза, девица А., ставшая впоследствии женой героя); женитьбе, рождении дочери, эпизоде со сломавшейся каретой и сбежавшим кучером. Превратности судьбы и попытки преодолеть их (встречи, длительные разлуки, потеря близких) – суть и смысл книги П.З. Хомякова. Об этой черте повествования в «Похождении некоторого Россиянина» очень точно написал М.П. Петровский: «<…> По своей служебной деятельности Хомяков представляет образец сотни тысяч подоб28 ных тружеников, ходивших взад и вперед по широкому полю русской земли и за границами русского государства, не задавая себе тревожного вопроса – зачем сие вершится» [8]. Действительно, рассказчика, как следует из текста « Похождений», не слишком занимают политические судьбы Европы, война за прусское наследство. Давно покинув те места, где когда-то родился, оказавшись далеко на западных рубежах, в инородной среде, герой окончательно доверился судьбе и плывет по течению. В сюжете «похождений» это движение персонажа к периферии, на окраины империи (центробежная динамика), структурно оформляется в архетипическую схему: жизнь выстраивается в своеобразный цикл, соответствующий жизни природы. Наступление зимы и перевод полка из Мемеля прекращают романтические свидания с Элизой. Новая весна в Мариен-Вердере сулит новые удовольствия и развлечения, влюбленностью в другую девицу (Элеонора). Немецкое местечко: «зеленеющая долина, распещренная цветами и окруженная селениями, составленными из каменных господских хорошей Архитектуры домов, около коих находились сады с аллеями, фонтанами, а в некоторых были и пруды с выкраденными из дикаго камня берегами, т. е. бассейны. В некоторых же расставлены были различных видов удивительной работы статуи, кои я видел еще в первой раз от начала моей жизни» [7,ч. I, с.38,39] – являет собой своеобразный идиллический пейзаж и некоторое подобие пристанища. Несмотря на будничные занятия по обучению солдат, жизнь рассказчика протекает «весьма приятно» и «жить весело» [7, ч. I, с.40]. Более того, «естественный» цикл героя не совпадает с ритмом, заданным государственными политическими интересами. Повествование здесь организовано контрастными сцеплениями фрагментов: «Могу подтвердительно сказать, что в Мариен-Вердере весьма приятно и весело было жить <…>» [7,ч. I, с.40]. «Между тем армия, находящаяся за рекою Вислою мужественно действовала противу неприятеля. И столь сильно на оного нападала, что совершенно ожидала в скором времени победы. Но все мужественные действия нашей армии прервала суровая осень, по наступлении которой наслано было повеление из Мариен-Вердера выступить на винтер-квартиры» [7, ч.I, с.40-41]. Вторая часть повествования, связанная с семейной жизнью героя (встреча в Торуни), повторяет ритмический рисунок первой части: теперь эпицентр существования – жена героя, «душа души моей» [7, ч.II, c. 48]. Сады Мариен-Вердера (идеальный пейзаж, вертоград европейской жизни) во второй части заменяются театром, который «устроили» русские» офицеры, чтобы «прогонять скучное зимнее время» [7,ч.II, с.58]. Встреча с будущей женой знаменует очередную новую весну в судьбе героя и дальнейшее свершение цикла: женитьба, рождение ребенка, расставание, долгая разлука, известие о смерти отца, новая встреча после разлуки. Как и в первой части, большая политика на границах империи в гораздо меньшей степени занимает помыслы рассказчика: ни Хотин, ни Рябые Могилы не вызывают эмоционального отклика у героя. Автобиографический герой Хомякова, среднестатистический россиянинслужака исповедует иные ценности – семейный очаг, которого он был лишен еще с юности, собственный дом и чин. 29 Окончание «похождения» знаменует установление гармонии и благорасположение судьбы. Мифопоэтика похождения, в семантике XVIII столетия – жизни героя, исчисляется цифрой тридцать три, что соотносит окончание истории героя с архетипической схемой всего текста – цикличностью жизни персонажа. Рассказчик у Хомякова замечает: «И так, в заключение всего моего похождения скажу вам, любезные читатели, что всей моей службы состоит тридцать три года: и в таковое довольное течение времяни случились со мною многие трудности и препятствия, кои здесь описаны. Напоследок преодолев оные своим мужеством и твердостию духа, теперь наслаждаюсь обще с супругою спокойною и отчасти уединенною жизнию, имея главным утешением сына» [7, ч. II, с.271]. Цикл замкнулся и готов к воспроизведению: сын повторяет военную судьбу отца. Три проанализированных нами текста, созданных под впечатлением и на основе опыта жизни персонажей на границах империи, позволяют сделать следующие выводы: 1) все три персонажа, пребывая на границах империи, активно воспроизводят в повествовании архетипические, ментальные схемы, однако эти схемы оказываются разного свойства. 2) Провинциальный текст на южных и восточных границах империи осмысливается авторами как свой (возвращение Тавриды – Сумароков; страна-завод – Рычков; «едемский край», сад – Сумароков, Рычков), поэтому он соотносится с основными имперскими идеологемами и мифологемами. Оппозиция свое-чужое включает в сферу своего новые, отдаленные территории и отмечает их причастность актуализацией обозначенных образов. 3) Частный человек Хомякова, наделенный всеми признаками провинциального происхождения и воспитания, находясь на границах империи, оказывается также в ситуации, которая диктует необходимость границу своего и чужого обозначить. Но в данном случае оппозиция проявляется и актуализируется в ином плане. «Своим» оказывается архетипическая структура: дом, семья как реализация дома. «Чужим» – их отсутствие. Мифологемы и идеологемы имперского сознания не воспроизводятся или стерты. Внешняя по отношению к частному персонажу реальность, чужая по географическому или национальному признаку не столь важна для рассказчика. Внимание к миру частного человека – стержень текста Хомякова – стирает имперский текст в сознании провинциального героя. Но это не значит, что «Похождение некоторого Россиянина» выламывается из общей схемы доказательств. Вариант архетипической структуры дом – внутренний круг, семья – оказывается одной из дублирующих структур провинциального имперского текста с мифологемой идеального места и идеологемой возвращения. 4) Во всех трех случаях структуры, воспроизводимые провинциальным сознанием или внутри провинциально текста, стремятся гармонизировать сознание, чувство персонажа, мир вокруг него. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. См.: Люсый, А.П. Крымский текст в русской литературе. – СПб., 2003; Крымский текст в русской культуре: Материалы международн. конф-ии. – СПб., 2008. 30 2. Сумароков, П.И. Посвящение В. Голицыной // Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 году. – М., 1800. С.1. Орфография XVIII века сохраняется. 3. Рычков, Н.П. Журнал, или Дневные записки путешествия капитана Рычкова по разным провинциям российскаго государства в 1769 и 1770 году: В 2-х ч. – СПб. 1770. Ч. I. С.102,103. Орфография XVIII века сохраняется. 4. Лавренова, О.А. Образ места и его значение в культуре провинции // Геопанорама русской культуры: провинция и ее локальные тексты. – М.: Языки славянской культуры, 2004. С.413–426. // Электронный ресурс, код доступа: lib.rus.ec. 5. См.: Сиповский, В.В. Очерки из истории русского романа. – СПб., 1909. Т. I. Вып. 1.; Царева, В.П. Становление романа в русской литературе 6090-х годов XVIII века: Автореф. Дис. … канд. филол. наук. – Л, 1978. 6. Веселова, А.Ю. А.Т. Болотов и П.З. Хомяков. Роман или мемуары? // XVIII век. – СПб., 2002. Сб.22. С.193. 7. Хомяков, П.З. Похождение некоторого россиянина, истинная повесть им самим написанная. Содержащая в себе историю его службы и походов, с привлечениями и слышанными им повестями: В 2-х ч. – М., 1790. Ч.I с.7–8. Орфография XVIII века сохраняется. 8. Петровский, М.П. Забытые мемуары П.З. Хомякова // Извлечение из журнала Министерства народного просвещения. – СПб., 1901. С.61. ПРИМЕЧАНИЯ 1. Например, таких: «Я часто выходил на морской берег, где взор мой пребывал неподвижным, и мысль погружалась в глубокую, но приятную задумчивость. … Волны, катясь как будто по ступеням рассекаются с шумом у берегов, и постепенно от них отступают. Чернеющиеся струи влекут за собою до Анатолийских берегов, до стен Византийских, и разставшись потом с обольщенным зрением теряются в отдалении» [2, с.65]. 2. «На другой день довольствовался я зрением ботанического сада <…> находящегося в двух верстах от города при селе Красном. В нем можно было найти собрание большой части трав, растущих в Африке, в Америке, в Сибири и самых Камчатских пределах. Сад разделен на множество оранжерей и цветников, из которых каждый особливо заключает в себе растение других стран. Из овощей родятся там ананасы, лимоны, апельсины, померанцы, фиги, дули, груши и различных родов вишни и яблоки. Такой же сад разводят и в городском доме Тургенинова» [3, ч. I, с.100]. В.Т. Захарова ИМПРЕССИОНИСТИЧЕСКИЙ УРБАНИЗМ ДОНАМИНАДО («ПОЕЗД НА ТРЕТЬЕМ ПУТИ») Имя Дон-Аминадо, к сожалению, еще недостаточно хорошо известно современному читателю, его творчество недостаточно изучено. Между тем, это был не просто известный, а для многих – любимый писатель в кругах русской литературной эмиграции первой волны. Настоящее имя писателя – Аминад Петрович Шполянский (1888-1957 гг.). Это был поэт, прозаик, драматург, журналист, литературный и театральный критик, мемуарист. Испанская приставка «Дон», очевидно, восходит к знаменитому гидальго, – не случайно в первые годы эмиграции писатель подписывался именно так: «Гидальго». Дон-Аминадо – прежде всего, поэт, широко известный еще до революции. В эмиграции его «визитной карточкой» стало стихотворение «Уездная сирень» со словами, заключающими в себе 31 всю горечь осознания «утерянного рая»: «Была весна, которой не вернуть…» [1]. Книга Дон-Аминадо «Поезд на третьем пути» – это оригинальное автобиографическое повествование. К. Паустовский назвал «Жизнь Арсеньева» Ив. Бунина произведением «еще не названного жанра» [2]. Можно с уверенностью сказать, что под это определение подходят все ставшие теперь знаменитыми автобиографические произведения, принадлежащие перу представителей русской литературной эмиграции: И.С. Шмелева, Б.К. Зайцева, В.В. Набокова, М.А. Осоргина, Г. Газданова. Жанровая форма в каждом случае отличалась яркой индивидуально-авторской новизной. В этом же ряду находится и книга, о которой нами ведется речь. Ф. Медведев в послесловии к первому переизданию книги в России в 1991 году назвал ее одной из «замечательнейших русских книг-воспоминаний ХХ века» [3]. «<…> это как бы фельетон вместо мемуаров, – замечает критик, – <…> Дон-Аминадо сумел передать настроение трагической эпохи. Его мемуары как бы импрессионистичны, события, лица, комедии и трагедии человеческого существования обозначены только пунктиром, но в этом аллюзионном использовании материала автор дает волю читательскому воображению и памяти» [3, с.329-330]. Верно схваченные Ф. Кузнецовым приметы художественного мышления Дон-Аминадо, указывают на сущность жанрового синтеза произведения. Полагаем, его мемуары именно импрессионистичны, и в то же время, фельетонно ироничны и порой сакрастичны, к тому же, несомненно, лиричны. Добавим к этому уже обозначенную богатейшую аллюзионность книги, ее «литературность» и «театральность», – и мы обнаружим совершенно уникальное жанровое мемуарно-автобиографическое повествование. Предметом наших размышлений является урбанизм Дон-Аминадо. Здесь следует обозначить определенные методологические ориентиры. За последнее десятилетие внимание к проблеме «урбанистического текста русской словесности», – так можно ее обозначить, – заметно активизировалось благодаря проводимым в различных городах научных конференциях такой направленности. Не ставя задачей анализ различных концепций этих научных форумов, что, конечно, является специальным вопросом, укажем на оправданно актуализировавшийся в последние годы интерес к трудам Н.П. Анциферова [4]. Его фундаментальные труды по урбанистике, – в том числе и только недавно опубликованные, – являются, по нашему мнению, авторитетным теоретико- и историко-литературным обоснованием в исследованиях этого направления, равно как и труды В.Н. Топорова по мифопоэтике урбанистического пространства [5]. В ограниченных рамках нашей небольшой работы выделим наиболее лишь приоритетные для исследуемого нами художественного текста положения Н.П. Анциферова. Так, ученый справедливо полагал, что среди работ по урбанистике совершенно особый вид представляют труды, связанные с «изучением образа города, отраженного в творчестве поэта или прозаика [курсив автора]. Такого рода работы преследуют двойную цель. С одной стороны, урбанистическая литература дает возможность через писателя и художника изучать город, с другой стороны, через 32 созданный образ открывается особый путь к изучению творческой индивидуальности самого автора» [6]. Внимание самого Н.П. Анциферова, как известно, было приковано к новой российской столице – Петербургу; ученый поставил и решил задачу дать цельный образ города у Достоевского в сопоставлении с цельными же образами города в творчестве западноевропейских классиков. Дон-Аминадо принадлежал уже к другому поколению писателей, к «другой» литературе, рожденной в другом, разорванном невиданными социально-историческими катаклизмами мире. Здесь цельности в образе мира, в образе города, не может быть «по определению». Отсюда – заданная фрагментарность в организации его текста, где порой рядом сосуществуют образы из различных эпох. И все же рискнем, – пока априори – утверждать, что цельность образа города, создаваемого художником ХХ века, рождается под его пером, рождается на уровне неомифологизма. Автобиографическое повествование, ставшее объектом нашего анализа – «Поезд на третьем пути» (1954) начинается со строк, звучащих поэтически: «Есть блаженное слово – провинция, есть чудесное слово – уезд» [7]. Эта прозаически построенная фраза звучит поэтически ритмично и возвышенно. Откровенно заявленное в первой, экспозиционной главке мифологизированное отношение автора к провинции: «Потерянный, невозвращенный рай!» – определяет основную интонацию и – концепцию книги воспоминаний [7, c.5]. У Дон-Аминадо мы обнаружим много ярких составляющих этой уездной «мифологемы счастья», но главная заявлена сразу же. Противопоставляя столичных посетителей симфонических концертов, аплодирующих великим артистам, писатель иронически-эпатажно утверждает: «Но в Царствие небесное будут допущены только те, кто не стыдился невольно набежавших слез, когда под окном играла шарманка, в лиловом бреду изнемогала сирень, а любимейший автор – его читали запоем – был не Жан-Поль Сартр, а Всеволод Гаршин» [7, c.5]. Как видим, для писателя важно было подчеркнуть способность своих героев жить наполненной эмоциональной жизнью, искренне и чутко откликаться на красоту – природы, искусства, души человеческой. Прототипом уездного рая стал для писателя город его детства – Елизаветград Херсонской губернии, названный в тексте Новоградом. Действие книги разворачивается в хроникально-автобиографическом порядке: Новоград, Одесса, Москва, Петербург, потом – эмиграция, Париж. Однако манера подачи материала здесь весьма своеобразна: сюжетные ситуации, это импрессионистически-колоритные портретные наброски, зарисовки, эссеистские странички. Везде – оригинальный субъективно-личностный взгляд автора, скрепляющий фрагментарность текста (отчасти это схоже с «Опавшими листьями» В.В. Розанова, – конечно, сравнение весьма условное, – но все же, тип медиумичной мысли-импрессии, подобной розановской, думается, был не чужд писателю). При этом отметим огромный временной диапазон воспоминаний, – это вся первая половина ХХ века с ее насыщенной мировыми катаклизмами драматичностью. И оригинальность художественного 33 решения проблемы времени при всей хроникальности изображаемых событий – в импрессионистически-фрагментарных вставках: то автор дает лаконично-емкую проспекцию будущей жизни представляемого персонажа, то, наоборот, дает кинематографическую «вспышку назад» из далека прожитых лет. Вот один из примеров подобного рода. Автор с теплым юмором вспоминает о любимце одесской театральной публики карикатуристе, журналисте Михаиле Линском. И тут же быстрой и скупой скороговоркой говорит о том, как «спустя несколько быстро промчавшихся десятилетий», в оккупированном Париже его как еврея выдал немцам новоградский же земляк. Линский был расстрелян в числе ста заложников: «Большое, окаймленное черной рамкой объявление о расстреле ста было расклеено по всей Франции. Мы его прочитали в Aix-les-Bains, сойдя с поезда. В двух шагах от вокзала, в нарядном курортном парке, оркестр играл марш из «Нормы». Была вещая правда в стихах Анны Ахматовой: Звучала музыка в саду Таким невыразимым горем…» [7, c.65]. Книга названа «Поезд на третьем пути». Мифологемы поезда, железной дороги, вокзала – здесь важнейшие в художественном оформлении авторского представления о бытии. С этих образов, собственно, и начинается повествование у Дон-Аминадо: «Держался город на трех китах: Вокзал. Тюрьма. Женская гимназия. Шестое чувство, которым обладал только уезд, было чувство железной дороги. В названиях станций и полустанков была своя неизъяснимая поэзия, какой-то особенный ритм, тайна первого колдовства и великого очарования. Можно пережить три войны и три революции, переплыть моря и океаны, пройти, считая время по десятилетиям, долгий и нелегкий путь изгнания, усвоить все существующие на свете Avenues и Street’ы, – и чудом сохранить в благодарной памяти татарские, ногайские, российские слова. – Первый звонок на Фастов – Казатин! Поезд на первом пути! – Знаменка. Треповка. Корыстовка. Лозовая. Синельниково. Бирзула. Раздельная. Каромыш. – «Разлука, ты разлука, чужая сторона»…». [7, c.5,6]. Провинциальные названия маленьких русских станций звучат музыкой в душе изгнанника, – это понятно. Но музыкой они звучали и в юности, поскольку для уездного города жизнь вокзала всегда была волнующей темой, она символизировала связь с миром, другими городами. И этот рефрен: «Поезд на первом пути!» – лейтмотивен в книге, он к тому же знаменует и этапы судьбы героя. Так, передавая свое чувство после окончания одесского университета: «Жизнь начинается завтра!» – автор так усиливает интонацию перемен, надежды: «Снова вокзал. Снова звонок. И зычно провозглашает бородатый швейцар, веселый архангел: – Поезд на первом пути!» [7, c.71]. Поезд как символ движения мягко противопоставлен у Аминадо покою и гармоничному ладу провинциальной жизни. Даже извозчики не пользовались популярностью в городе: «Торопиться некуда было, 34 все под боком, из одного конца в другой рукой подать, и весь от Бога положенный путь, от рождения и до смерти, проделать не спеша, в развалку, по образу пешего хождения» [7, c.10]. Спокойная целесообразность быта ощущалась благотворной: «И ощущение уверенности, незыблемости, прочности и покоя безраздельно овладевало душой» [7, c.11]. Как говорилось выше, уже в экспозиционной главке была маркирована способность уездной жизни быть эмоционально насыщенной и полной. Это особенно касалось театральной жизни. Автор смело утверждает: «Только в провинции любили театр понастоящему. Преувеличенно, трогательно, почти самопожертвенно, и до настоящего, восторженного одурения» [7, c.17]. Отличительной чертой импрессионистического стиля ДонАминадо является обилие перечислений, назывных предложений. Вот характерный пример: «А актеры! Актрисы! Служители Мельпомены! Жрецы, «хранители священного огня!» И прочая, и прочая, и прочая. И разве мыслимо, разве возможно было равнодушно произносить слова и сочетания, в которых жил, дышал весь аромат и дух эпохи?! Актер Судьбинин. Актер Орлов-Чужбинин. Черман-Запольская, на роли гран-кокет. <…> Любимов. Любич. Любин. Любозаров. Михайлов-Дольский. И Строева-Сокольская. И первая меж всех, – никакая Сарра Бернар не могла ее заменить и с ней сравниться, – Вера Леонидовна Юрьева» [7, c.18]. Перечислений в книге множество: имен, событий, – больших и маленьких, – особенно имен. Думается, если бы кто-то взялся составить именной указатель или примечания к книге Дон-Аминадо, то эти страницы намного превысили бы объем книги! Обилие назывных предложений создают удивительный эффект насыщенности именами, событиями – при относительно небольшом объеме произведения. Писатель как будто старается увековечить в имени, оставить потомкам свою память о многих и многих уже ушедших людях и связанных с ними страниц его жизни, жизни его поколения, его России. И одновременно рождается представление о необычайном богатстве – богатстве жизни страны, ее богатстве людьми. Размышляя об этом, мы имеем в виду, разумеется, книгу писателя в целом, охватывающую не только этап его провинциальной юности. Но сфера нашего внимания – провинция, а к провинциальному периоду жизни героя, несомненно, следует отнести и одесский, – студенческие годы в Новороссийском университете на юридическом факультете. «Одесские страницы» романа искрят особым «одесским юмором». Очарование этого колоритного города в восприятии Дон-Аминадо – вновь прежде всего – очарование людьми. Вновь бесчисленное количество имен: адвокатов, общественных деятелей, артистов театра, цирка и журналистов, – поистине пресса в то время была властителем умов. Но театр – это буквально эпицентр одесской жизни в восприятии автора: «А наверху, над портом, над красными пароходными трубами, 35 рыбачьими судами, парусными яхтами, зернохранилищами и элеваторами, лебедками и кранами, над всем этим копошившимся внизу муравейником, увенчанным осьмиугольной зелено-бронзовой главой, возвышался городской театр, гордость Одессы, а в театре, во все времена года, пели итальянские залетные соловьи, и звали их, как в либретто, – Сантарелли, Джиральдони, Тито Руффо, Ансельми, и еще Марио Самарко, которого студенты окрестили Марусенькой…» [7, c.44]. Выше мы упоминали, что текст Дон-Аминадо очень «литературен»: аллюзии и реминисценции искрометно пересекают его пространство, бесконечно углубляя и расширяя хронотоп «настоящего времени». Так и в приведенном примере об одесском театре: далее автор упоминает, что любовь к итальянской опере считалась одной из самых прочных традиций в городе, и при нападках на это пристрастие меломаны неизменно апеллировали к авторитету Пушкина: «Ссылка Пушкина, ссылка на Пушкина, – после этой литературной цитаты, столь изысканной и красноречивой, умолкали даже самые строптивые староверы, требовавшие «Князя Игоря», «Рогнеды» и половецких танцев, а не слабосильных герцогов в напудренных париках и каких-то плебейских цирюльников, хотя бы и севильских…» [7, c.44]. Заметно, что Пушкин в пестроте литературных «импрессий» ДонАминадо занимает самое заметное место: его «присутствие» ощутимо с самых первых глав, когда гимназическую первую любовь автор передает исключительно в романтическом ореоле строк: «Вся жизнь моя была залогом»… – и ностальгически утверждает: «…самое прекрасное было то, что мы так умилительно друг другу верили, – мы им, они нам, а все вместе – Пушкину» [7, c.31]. Обратим внимание на это «все вместе» у писателя. Это примечательнейшая черта художественного мышления автора: воспоминаемое дается сквозь призму некоей родственной общности: гимназической, студенческой, затем литературно-цеховой. Но главное – провинциальной. Явственно возникает эффект некоей свойственны черты провинциальной соборности, которой идилличности. «Надо сказать и то, – признается автор, – что все вокруг, – обстановка, эпоха, провинция, самый уклад жизни, – все нам улыбалось, все было задумано и исполнено в этом блаженном мире в самом романтическом вкусе» [7, c.31]. Или строки об Одессе: «Надо полагать в Одессе, как и в Тарасконе, была манера преувеличивать, но, преувеличивая, делать жизнь краше и соблазнительнее» [7, c.48]. Произошедшее со страной Дон-Аминадо, подобно многим русским писателям-эмигрантам, осмысляет не в масштабах конкретноисторических, – ибо «вблизи» все выглядело непостижимо трагифарсово, – а в масштабах вечности, библейских масштабах. Так, вспоминая названия книг и гимназических учебников, автор завершает свой, как всегда, внушительный свод имен и названий сентенцией: «Что и говорить, крепкая была постройка, основательная. …А вот поди же ты! Пришел ветер с пустыни, и развеял в прах» [7, c.12]. Книга Дон-Аминадо завершается на «оборванной ноте»: эпизоде смерти Шаляпина, воспринятой многотысячной русской эмигрантской средой как последним прощанием с былой Россией. А затем автор 36 обрывает свое повествование: «Хронику одного поколения можно было бы еще продолжать и продолжать. Ведь были еще страшные годы 1939-1945! И вслед за ними – сумасшедшее послесловие, бредовый эпилог, которому и поныне конца не видно. Но… соблазну продолжения есть великий противовес: – Не в с е сказать. Не договорить. Вовремя опустить занавес» [7, c.325]. А самые финальные строки книги – строки поэтические: Бури. Дерзанья. Тревоги Смысла искать – не найти. Чувство железной дороги… Поезд на т р е т ь е м пути! [7, c.325]. Так символически «окольцовывает» свое повествование автор. Примечательно, что наименование пути выделено в тексте. Как известно, в традиции распорядка движения поездов на российских железных дорогах, первый путь всегда был приоритетным, на который принимались преимущественно поезда, направляющиеся в столицы. У Дон-Аминадо поезда всегда прибывают на первый путь: и провинциальные, когда названия станций звучат в его душе ностальгической музыкой, и столичные, призывно зовущие молодежь в новую жизнь. Эта объединяющая мифологема, рожденная «чувством железной дороги», с которым всегда жила русская провинция, так много значит в этом тексте: она как бы снимает некую иерархичность в привычном восприятии железнодорожного пути и демонстрирует органичность, естественную возможность связи российских пространств, городов, больших и маленьких, столичных и провинциальных: поезд на первом пути для того, кто собрался в дорогу. А другой город – это тоже свой город, свое пространство, своя страна. Для человека же, потерявшего свою родину, поезд на третьем пути воспринимается как в отдаленном пространстве меркнущей надежды. Полагаем, затронутая нами тема лишь обозначает некоторые возможные подходы к изучению творчества этого незаурядного художника русской литературной эмиграции. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Дон-Аминадо. Уездная сирень // Ковчег: Поэзия первой эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Политиздат, 1991. 2. Паустовский, К.Г. Иван Бунин // К.Г. Паустовский. Наедине с осенью: портреты, воспоминания, очерки. – М.: СП, 1972. 3. Медведев, Ф. Была весна, которой не вернуть // Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути. – М.: «Книга», 1991. 4. Анциферов, Н.П. Проблемы урбанизма в русской художественной литературе. Опыт построения образа города - Петербурга Достоевского – на основе анализа литературных традиций. Сост., подг. текста, послесл. Д.С. Московской. – М.: ИМЛИ им. А.М. Горького РАН, 2009. 5. Топоров, В.Н. Петербург и «петербургский текст русской литературы». (Введение в тему) // В.Н. Топоров. Миф. Символ. Образ: исследования в области мифопоэтического: Избранное. – М.: «Прогресс – культура», 1995. С. 259-367. 6. Анциферов. Указ соч. С. 26. 7. Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути. – М.: «Книга», 1991. 37 Н.Л. Зыховская ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ОЛЬФАКТОРИЙ М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА Жизнь провинции в литературных текстах можно представить, если обратиться к такому аспекту поэтики произведений, как поэтика запахов [1]. Внимание М.Е. Салтыкова-Щедрина к обонятельной сфере выше, чем у других его современников, а ольфакторная картина его художественного мира – полна и разнообразна. Салтыков-Щедрин показывает возможности как ольфакторной образности, так и ольфакторной «оптики», когда провинциальный мир изображается сквозь обонятельные ощущения. Граница между ольфакторием природным и городским у Салтыкова-Щедрина довольно резкая; нередко автор включает в один фрагмент оба ольфакторных впечатления, чтобы контраст был более явным: «Я уже в самом начале этой хроники описал местность, окружавшую Малиновец. Невеселое было это место, даже мрачное; но все-таки, когда мы проехали несколько верст, мне показалось, что я вырвался из заключения на простор. Ядреный воздух, напоенный запахом хвойных деревьев, охватывал со всех сторон; дышалось легко и свободно; коляска на старинных круглых рессорах тихо укачивала… В воздухе чувствовался наступающий вечер с его прохладой; липа далеко распространяла сладкое благоухание. Меня сразу обняло чувство отрады и покоя, особливо после продолжительного пути и душного города, который только что обдал нас вонью и пылью» [2, т.17, с.284] («Пошехонская старина»). «Сладкое благоухание» противостоит «вони» города, подобно как «прохлада» – «пыли». Душный город остался позади, а природное пространство несет герою «покой» (тем самым по умолчанию задается тема суетливости городской жизни). Для провинциального пространства источник вони не уточняется – это общее впечатление душности, спертости, несвежести воздуха. Для природного пространства, напротив, выбирается точный ольфакторный источник – липа символизирует здесь «отраду и покой», хвоя создает ощущение «ядрености» воздуха. Но для Салтыкова-Щедрина любое «скопление людей» в рамках города уже оказывается негативным с ольфакторной точки зрения, поэтому дает не столько противопоставление именно города и природы, сколько человеческих поселений и мира нетронутой природы. Именно поэтому деревня тоже никак не идеализирована в ольфакторном плане: «Но чуть дело коснется Мансанареса, последует неизбежный тупик, ибо Мансанарес речка маленькая и, должно полагать, очень вонючая, если ни в одном русском романсе об ней не упоминается» [2, т.3, с.67] («Сатиры в прозе»). Тот же контраст наблюдаем и в следующем фрагменте «Губернских очерков»: «Оттепель – воздух наполнен благоуханьем весны, ароматами всех злаков земных, весело восстающих к жизни от полугодового оцепенения; оттепель же – все миазмы, все гнилые испаренья, поднимающиеся от помойных ям... И все это и миазмы, и благоухания – все это стремится вверх к одному и тому же небу!» [2, т.2, с.306]. Пространство провинциального города, с точки зрения скопления людей, имеет свою особую вонь, которая не только маркирует место 38 обитания, но и помечает самих обитателей. Неоднократно СалтыковЩедрин использует выражение «пропитан запахами города» применительно к описанию персонажей, которые несут на себе эти устойчивые «миазмы», и нет силы, способной избавить от этого «клейма». Салтыков-Щедрин предлагает размышление, связанное с запахом провинциального города, «въедающимся» не только в одежду, но и в само поведение, образ жизни своих обитателей («За рубежом»). Запах провинциального города превращается в своеобразную эмблему в «Сатирах в прозе»: «Но не могу, однако ж, умолчать, что я, с своей стороны, признаю мой Глупов всецело, со всеми его особенностями и даже с его собственным запахом» [2, т.3, с.509]. «Даже» здесь указывает на неприятность запаха, «всецело» приемлемого героем, однако этот запах включает и аромат хлеба: «Вот и опять я в Глупове; вот и опять потянулись заборы да пустыри; вот и опять широкой лентой блеснула в глаза река Большая Глуповица и узенькой – река Малая Глуповица; вот и опять пахнуло на меня ароматами свежеиспеченного хлеба... Детство! Родина! вы ли это? Сердце мое замирает; в желудке начинается невыразимо сладостная тревога...» [2, т.3, с.510 ] («Сатиры в прозе»). Ностальгическое переживание запаха хлеба вполне ожидаемо – детство и родина сплетаются воедино, в одно переживание, согретое этим запахом. Здесь «вонь» уступает запаху свежей, «полноценной» еды. Но чаще провинциальный город полон миазмов: «Потом, спереди разведет палисадник, в котором не то что гулять, а повернуться негде, а сзади и по бокам настроит людских, да застольных, да амбарушек, да клетушек – и пойдет этот нескладный сброд строений чернеть и ветшать под влиянием времени и непогод, да наполняться грязью, навозом и вонью» [2, т.10, с.76] («Господа ташкентцы»). Грязь, навоз и вонь – градация неприятных «фактов» существования, неизбежно превращающих любое жилье в «сброд» строений. Это тот самый запах, которым пропитывается обитатель. В «Дневнике провинциала в Петербурге» героя приобщают к театральной жизни, только чтобы избавить от запаха провинциализма: «<…> но для тебя, pour te desinfecter de ta chere ville natale... [Чтобы тебя дезинфицировать от запаха твоего милого родного города.] мы потеснимся» [2, т.10, с.160]. В том же романе находим обобщающее и далекое от восторгов описание провинциального города: «И Нагибин так свирепо погрозил кому-то в воздухе, что в воображении моем вдруг совершенно отчетливо нарисовалась целая картина: почтовая дорога с березовой аллеей, бегущей по сторонам, тройка, увлекающая двоих пассажиров (одного – везущего, другого – везомого) в безвестную даль, и наконец тихое пристанище, в виде уединенного городка, в котором нет ни настоящего приюта, ни настоящей еды, а есть сырость, угар, слякоть и вонь...» [2, т.10, с.340] («Дневник провинциала в Петербурге»). Даже привычное противопоставление больших и малых городов как камней и садов у Салтыкова-Щедрина не содержит «умиления» провинцией: «Есть что-то удручающее в физиономии уездного города, оканчивающего свой день. Сумерки еще прозрачны, дневной зной только что улегся; из садов несутся благоухания; воздух мало-помалу наполняется свежестью, а движение уже покончено»; «И виду нет, и скотным двором воняет, и дом на казарму похож, и река далеко» [2, т.11, с.88] («Благонамеренные речи»). 39 Провинциальный город, где вонь символизирует благополучие, не радует автора: «– Помилуй, здесь жить нельзя! Грязь <...> вонь, ах, зачем ты меня в Москву вез! Теперь у нас дома так весело <...> у соседей сбираются, в городе танцевальные вечера устраивают <...>» [2, т.17, с.230] («Пошехонская старина»). Все это «благополучие» изображается довольно иронично: «Мы шли молча, как бы подавленные бакалейными запахами, которыми, казалось, даже складки наших пальто внезапно пропахли» [2, т.15, с.112] («Современная идиллия»). Именно запахи становятся «визитной карточкой» провинциального пространства: «В настоящее время Кашин представляет собой выморочный город, еще более унылый, нежели Корчева. Ибо Корчева и прежде не отличалась щеголеватостью – в ней только убоиной пахло, – а в Кашине пахло бакалеей, бонбоном и женскими атурами. Так что к нынешнему корчевскому запустению в современном Кашине присовокупляется еще паутина времен, которая, как известно, распространяет от себя острый запах затхлости, свойственной упраздненному зданию» [2, т.15, с.118] («Современная идиллия»). Переходы от запахов гнилого мяса к запахам кондитерской и парфюмерной лавок, а от них вновь к негативному запаху затхлости превращают сопоставление двух городов в образ, поднимают запах до символа провинции вообще. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Зыховская, Н. Л. Ольфакторная поэтика: запахи в художественных текстах. –Челябинск: Энциклопедия, 2011. 2. Салтыков-Щедрин, М.Е.. Собрание сочинений в 20-ти т. – М. : Худож. лит., 1965-1977. А.Е. Козлов ОРГАНИЗАЦИЯ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫХ ПРОСТРАНСТВ В «ГУБЕРНСКИХ ОЧЕРКАХ» М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА В «Губернских очерках» М.Е. Салтыков-Щедрин осуществляет оригинальный художественный эксперимент, связанный с деконструкцией вятского локального текста и формированием пространства, по своим свойствам приближающегося к топосу мифа [1]. В отличие от провинциального топоса Н.В. Гоголя, который, по замечанию В.Ш. Кривоноса, отличается однородностью составляющих его частей [2], мир Крутогорска (1) «Губернских очерков» оказывается пестрым и разнообразным, что при известном свойстве изоморфизма уровней художественного произведения сказывается на его нарративе. «Губернские очерки» представляют разнообразный материал, отличающийся по манере изложения, позиции говорящего, жанрам и родам произведений, входящих в цикл. Повествовательный план («Прошлые времена», «Мои знакомцы», «Богомольцы, странники и проезжие») сменяется описательным («Общая картина», «Скука», «Дорога»); повествование включает в себя черты диалогичности (драмы) (2), где авторское слово приближается к ремарке. Отличаются от прочих «Драматические сцены и монологи», в которых реплики персонажей обращены в драматический текст (3). 40 Характерной чертою очерков, создающей орнаментальность целого, является постоянная смена типа повествования. На «переключение» точки зрения может указывать подзаголовок, прямая отсылка к «автору монолога», косвенная/имплицитная отсылка, смена дискурса. Заглавие каждого очерка выполняет разные функции. Например, «Отставной солдат Пименов», «Первый рассказ подьячего», «Горехвастов» – указывает на рассказчика; «Пахомовна», «Княжна Анна Львовна», «Аринушка» – сообщает, о ком идет в тексте речь. Заглавие очерка может быть предельно обобщенным и не указывать на повествователя. Так, в «Надорванных» Марк Ардалионович Филоверитов представляется по ходу рассказывания, а в очерке «Матушка Мавра Кузьмовна» приводится некоторый фрагмент из тетради Филоверитова, при том, что речь самой Мавры Кузьмовны занимает сравнительно малую часть текста. В очерке «Пахомовна» автор переходит от традиционной манеры повествования к сказовой, что придает очерку апокрифический характер. В зависимости от субъекта и объекта наррации меняются стилевые регистры. Сигнальную функцию выполняют слова определенных тематических групп, а также фразеологические сочетания. Разные лексические пласты: старославянизмы, диалектизмы, просторечия, – служат для маркировки социальной, религиозной и национальной принадлежности героев. Каждая обозначенная группа внутренне неоднородна: богомольцы говорят более просто и искренне, нежели старцы и подражатели Христовы, богатые чиновники более напыщенны, чем бедные и т.д. Для речи некоторых чиновников характерно употребление старославянизмов, а также глаголов в форме аориста. С.А. Макашин, замечая неустойчивость речевых форм и подвижность языка, считал это характерной чертой сатиры Щедрина, называя «совокупность семантических, синтаксических и ряда других приемов, придающих произведению или его отдельным элементам двузначность» [3, с.16] эзоповым языком. Исследователь усматривал в этом прагматическую задачу соперничества с цензурой. На наш взгляд, «эзопов язык» как своеобразный тип семантической кодировки способствует созданию отдельных речевых пространств. В условиях провинциального пространства, где каждый ищет свое место и чувствует неустроенность жизни, язык составляет одно из предельных оснований, утверждающих подлинность существования (4). Неустойчивость онтологического статуса компенсируется устойчивостью речевых форм (5). Поскольку внутри отдельного очерка несколько голосов могут сливаться, создается ощущение динамического, подвижного образа рассказчика, обладающего разными сведениями, разным опытом и представлением о морали. Однако в отличие от полифонического целого, множество чужих и меняющихся голосов, при своей самобытности, определяется голосом автора (6). Кажется, что автор дирижирует целым [4], определяет композицию, ход повествования и движение мысли своих собеседников. Однообразие «внешнего мира» провинции [5] компенсируется разнообразием звучащих голосов, что, по мнению В.И. Кирпотина, лишает композицию произведения «логической обязательности» [6, с.124]. Однако позиция повествователя обусловливает динамику действия и, по мнению, Е.Ю. Афониной, «выполняет функцию скрепы 41 текстов в единое повествование» [7, с.15]. Повествователь многомерен; с одной стороны, демонстрируется наивное провинциальное сознание со своей индивидуальной системой ценностей, с другой – сознание обличительное и критическое. А.С. Бушмин считал эту мимикрию осознанной, полагая, что Щедрин решает сатирическую задачу, «прикидываясь как бы единомышленником обличаемой стороны…» [8, с.301]. По нашему мнению, определенная изменчивость повествователя обусловлена провинциальным пространством, заставляющим человека изменяться и изменять свои взгляды. Смена статуса определяет развитие сознания: от этого неподвижное и статическое пространство приходит в движение. Если в первой части рассказчик предстает как частное лицо и большинство рассказов связаны с сюжетами частной жизни, то во второй актуализируется служебный сюжет. Здесь повествователь Щедрин уже не просто чиновник, а следователь, и его поездки – не праздные бытования, а служба, хоть и противная его естеству, но необходимая. Провинция в «Очерках» выполняет роль рамки. От «Введения» и до последней главы «Дорога» читатель оказывается внутри провинциального пространства, внутри особого типа ментальности. Это пограничный тип ментальности: с одной стороны, порожденной окружающим пространством, с другой – противостоящей ему. Автор называет себя «коренным крутогорцем», несмотря на статус «приезжего». Адаптация внутри пространства происходит по мере приятия общего «своего» в противовес чьему-то чужому: «Мы, коренные крутогорцы, до такой степени привыкли к нашему безмятежному захолустью, что появление проезжего кажется нам оскорблением и посягательством на наше спокойствие» [9, c.54]. «Расщепление» повествователя становится явным в его внутреннем диалоге с провинцией. В очерке «Скука» рефлексируется столкновение надежды, юношеской мечты с обывательской пошлостью. Конфликт разрешается водкой и сном, причём, поставленные в один ряд, два этих средства отождествляются. В очерке «Первый шаг» сопоставляются и сталкиваются два типа сознания: добродушное, провинциальное и критическое (7): « <…> и я остаюсь один на один с своею совестью, один на один с некоторым знакомым мне господином, носящим имя Щедрина и забывающим даже о чине надворного советника, украшающем его безукоризненный формуляр» [9, c.447]. Здесь в роли подсудимого выступает уже не подозреваемый чиновник, а сам Щедрин. Двойственность позиции рассказчика связана с взаимопроникновением двух сущностей: нравственной (совести) и телесной (физической, связанной с осознанием присутствия в мире). Монолог, прерывающий повествование, играет роль исповеди и обвинительной речи, знаменуя собой преодоление кризиса. В последнем очерке главный герой покидает провинциальное пространство, возвращая себе ощущение экзистенциальной целостности. Это бегство лишено торжествующего пафоса «Мёртвых душ», хотя и окружено ореолом надежды: «Я оставляю Крутогорск окончательно: предо мною растворяются двери новой жизни, той полной жизни, о которой я мечтал, к которой устремлялся всеми силами души своей... И между тем внутри меня совершается странное явление! Я слышу, я 42 чувствую, что какое-то неизъяснимое, тайное горе сосет мое сердце; я чувствую это и припадаю головой к кибитке, а слезы, невольные слезы, так и бегут, так и льются из глаз»[9, c.466]. Несмотря на своё отвращение к провинциальному пространству, рассказчик ощущает, как теряет, оставляет часть самого себя. Эту часть он далее называет «крутогорским сердцем», которое становится пространственным маркером. «Крутогорское сердце» означает приверженность к глубоко ненавистной, но консервативной среде, преданность которой постигается вне разума на чувственном уровне. Таким образом, обозначаются противоречия двух сознаний, терпящих последовательное крушение: сознание мечтательного гостяпровинциала, сознание беспощадного критика и сатирика. Можно сказать, что композиция очерков обусловлена логикой развития повествовательных структур и основывается на трех ключевых текстах: «Введение», «Скука», «Дорога». «Введение» в буквальном смысле этого слова содержит не только вступление к очеркам, но и введение рассказчика в новую повествовательную среду, «Скука» отражает борьбу рассказчика со средой, которая стала не только предметом описания, но и типом ментальности, «Дорога» способствует бегству героя и его возвращению к исходному, обретению своей целостности и осознанию своей единичности. При известном схематизме сюжета такая организация действия соответствует архетипическому инварианту «потеря-поиски-обретение» [10], что превращает «Губернские очерки» в историю о схождении души в загробный мир. Таким образом, можно констатировать, что повествовательные пространства «Губернских очерков», маркируя внутреннюю рассогласованность чувств героя, демонстрируют один из способов мифологизации губернского пространства. В этом контексте авторский метод заключается в деконструкции биографических и локальных текстов и позволяет отделить эмпирическую действительность от топосов художественного вымысла. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Назаренко, М.И. Мифопоэтика М.Е. Салтыкова-Щедрина. – Киев, 1999. 2. Кривонос, В.Ш. Гоголь: миф провинциального города // Провинция как реальность и объект осмысления. – Тверь: ТвГУ, 2001. 3. Макашин, С.А. «Сатиры смелый властелин» // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: в 10 т. Т.1. – М.: Правда, 1988. 4. Ауэр, А.П., Борисов, Ю.Н. Поэтика символических и музыкальных образов М.Е. Салтыкова-Щедрина. – Саратов, 1988. 5. Кочетова, Н.С. Провинция в творчестве Салтыкова-Щедрина. – Рязань, 1975. 6. Кирпотин, В.Я. М.Е. Салтыков-Щедрин. – М., 1955. 7. Афонина, Е.Ю. Поэтика авторского прозаического цикла. Автореф. дис... канд. филол. наук. – Тверь, 2005. 8. Бушмин, А.С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры. – М., 1976. 9. Салтыков-Щедрин, М.Е. Губернские очерки // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: в 20 т. Т.2. – М.: Художественная литература, 1977. 10. Бройтман, С.Н. Историческая поэтика. – М.: Академия, 2004. 43 ПРИМЕЧАНИЯ 1. Губернский Крутогорск Салтыкова-Щедрина включает в себя ряд локусов: Черноборск, Свиногорск, Срывный и т.д. 2. В очерке «Неприятное посещение» повествовательный план перемежается многочисленными репликами персонажей. В середине текст приобретает характер драматического, после чего рассказчик снова возвращается к повествовательному типу. Границей между двумя сосуществующими системами является авторская ремарка: «минут с пять стоит в некотором отупении, come una statue, просыпаясь». 3. Подобную технику повествования можно найти в произведениях предшественников Щедрина («Москва и москвичи» М.Н. Загоскина, «Невеста на ярмарке» М.П. Погодина, «Один день в уголовной палате» И.С. Аксакова). 4. Потеря ощущения этой подлинности продемонстрирована Щедриным в его повести «Запутанное дело». 5. «Губернские очерки» предлагают богатый материал для анализа разных дискурсов как определенных типов, так и отдельных героев. Можно сказать, что каждый персонаж владеет собственным лексическим запасом, не совпадающим с глоссарием других персонажей. Это находит свое отражение на синтаксическом и пунктуационном уровне. Салтыков-Щедрин использует разные дискурсы для указания границ отдельных тем и микротем, однако голос автора иногда прячется в инородных голосах. Интерференция дискурсов в данном случае скрепляет распадающееся пространство. Очевидно, что речь и язык играют в очерках существенное значение. Постоянно меняющееся пространство противопоставлено устойчивому дискурсу персонажей, таким образом, речь скрепляет отдельные части. 6. Здесь и далее под автором разумеется повествователь, носящий фамилию Щедрина. 7. Заметим, что тема двойничества не была чужда Салтыкову. Поиск места, как и поиск инобытия, формирует основной конфликт, ведущий к потере личности в повести «Запутанное дело». О.С.Крюкова ОБРАЗ ТУЛЫ В «ВОСПОМИНАНИЯХ» В.В. ВЕРЕСАЕВА «Я родился в Туле, 4/16 января 1867 года»,– напишет В. Вересаев в самом начале своих «Воспоминаний»[1, с.3]. Черты Тулы легко узнаваемы в таких повестях писателя, как «Без дороги» и «На повороте», «К жизни». Тула прямо указана как место действия в рассказах «К спеху», «В сухом тумане», «Об одном доме», в ряде «Невыдуманных рассказов о прошлом». В ряде произведений Тула фигурирует под названием Пожарск [2]. Однако наиболее развернутый и географически, и биографически образ Тулы представлен в «Воспоминаниях» В. Вересаева. Эта книга включает три части, к которым также примыкают заметки, условно названные «Из книги “Записи для себя”». Автор в самом начале своей книги намеренно создает дистанцию между собой и «мальчиком Витей Смидовичем», ориентируясь на традиции мемуарного жанра или его стилизацию (достаточно вспомнить подобный прием в «Капитанской дочке» А.С. Пушкина) и как бы отстраняясь от беллетристичности: «Но то, что я тут описываю, было пятьдесят лет назад и больше. Совсем уже почти как на чужого смотрю я на маленького мальчика Витю Смидовича, мне нечего тщеславиться его добродетелями, нечего стыдиться его пороков. И не из тщеславного желания оставить «потомкам» описание своей жизни пишу я эту автобиографию. Меня просто интересовала душа мальчика, которую я имел воз44 можность наблюдать ближе, чем чью-либо иную; интересовала не совсем средняя и не совсем обычная обстановка, в которой он рос, тот своеобразный отпечаток, который наложила на его душу эта обстановка. Буду стремиться только к одному: передавать совершенно искренне все, что я когда-то переживал, – и настолько точно, насколько все это сохранилось в моей памяти. Встретится немало противоречий. Если бы я писал художественное произведение, их следовало бы устранить или согласовать. Но здесь, – пусть остаются! Помню я так, как описываю, а присочинять не хочу» [1, с.3].Тем не менее, две первых части «Воспоминаний» В. Вересаева вписываются в контекст автобиографической прозы первой половины ХХ века, представленный, в частности, такими произведениями, как автобиографическая трилогия М. Горького и первая книга автобиографической эпопеи «Повесть о жизни» К.Г. Паустовского – «Далекие годы». Стремление к документальности, заявленное В. Вересаевым, парадоксально сочетается с установкой на психологизм, что свидетельствует о явном расширении границ мемуарного жанра в авторском сознании. Образ Тулы развертывается в первой части «Воспоминаний» В. Вересаева – «В юные годы», однако Тула и ее окрестности упоминаются и во второй части, посвященной студенческим годам автора. Кроме того, в третьей части – «Литературные воспоминания» – подробно описано посещение Ясной Поляны автором уже состоявшимся писателем и встреча его с Л.Н. Толстым. В мемуарах В. Вересаева представлена подробная, социально маркированная топография Тулы. Упоминаются, с одной стороны, СтароДворянская, Верхне-Дворянская, Ново-Дворянская, Старо-Никитская, Киевская – главная улица города, Посольская, Площадная, Калужская, Съезженская, Георгиевская (впоследствии Петропавловская), Барановая улицы, Красноглазовский переулок и, с другой стороны, «бедняцкие улицы – Серебрянка, Мотякинская и подобные» [1, с.6]. Домик бабушки писателя «стоял на границе культурной части города. Около домика кончалась на Старо-Дворянской мостовая, кончалось освещение. Дальше улица была немощеная, заросшая гусиной гречей, пересекалась большим оврагом <…> А за оврагом было поле» [1, с.82-83]. Панорама города также социально маркирована: «Тихая ВерхнеДворянская улица (теперь Гоголевская), одноэтажные особнячки и вокруг них сады. Улица почти на краю города, через два квартала уже поле. Туда гоняют пастись обывательских коров, по вечерам они возвращаются в облаке пыли, распространяя вокруг себя запах молока, останавливаются каждая у своих ворот и мычат протяжно. Внизу, в котловине – город. Вечером он весь в лиловой мгле, и только сверкают под заходящим солнцем кресты колоколен. Там дома друг на друге, пыль, вонь сточных канав, болотные испарения и вечная малярия. У нас наверху – почти полевой воздух, море садов и весною в них – сирень, гулкие раскаты соловьиных трелей и щелканий» [1, с.12]. Из контекста, однако, не всегда можно вычленить «социальную характеристику» той или иной улицы. Упоминание достопримечательных, по мнению автора, мест Тулы следует автобиографической логике. К числу этих мест относится, например, Белоколонный зал Дворянского собрания, где «нередко выступал с концертами «народный певец» Д.А. Славянский со своею “капеллою”» [1, c.60], Кремль, недалеко от которого находилась муж45 ская гимназия, и церковь Петра и Павла, куда ходило ко всенощной семейство Конопацких и где автобиографический герой мог изредка видеть предмет своей платонической любви и поэтических восторгов. В мемуарном контексте упоминаются также Миллионная улица, Тульский оружейный завод, кондитерская Вальтера, епархиальное училище, читальня при клубе и другие памятные автору места Тулы. Мемуарист обращает внимание читателя на свой недостаточно развитый в детстве эстетический вкус: «Я (сознательно) совершенно не воспринимал красоты наших городских и деревенских церквей, дворянских усадеб и вещей в них» [1, с.146] Этой причиной, по-видимому, объясняется почти полное отсутствие описания архитектурных памятников Тулы в тексте «Воспоминаний». Образ Тулы в «Воспоминаниях» В. Вересаева встроен в систему географических представлений русского человека определенной эпохи, причем, как правило, с учетом возраста и образования не столько мемуариста, сколько автобиографического героя в тот или иной период его жизни. Так, в тексте мемуаров возникают оппозиции «Тула – Москва», «Тула – Петербург», «Тула – Калуга», «Тула – Орел», «Тула – деревня», «Тула – Киев», «Тула – Крым», «Тула – Сибирь», «Тула – Париж», «Тула-заграница» и «Тула – деревня». Оппозиция «Тула – Москва» реализуется в тексте «Воспоминаний», прежде всего, как противопоставление провинции и ближней, хотя и не основной столицы. Именно в Москву ездила Витина мама с целью пройти «курс фребелевских наук», т.е. дошкольной педагогики. Результатом было содержание ею в течение нескольких лет детского сада, который воспринимался как «совершеннейшая тогда новинка, в Туле небывалая» [1, с.19]. Тула также соотнесена с Москвой в части орфоэпической нормы: «Я родился и вырос в Туле, – она входит в район московского говора, в район образцового русского языка» [1, с.99]. Тем не менее «мальчик Витя Смидович» приходит в недоумение от географической логики своего товарища по детским играм: «Пришел Володя Плещееев. Он стал высокомернее, все говорил о Москве и о своей радости, что уезжает из этой дыры (Тулы. Почему дыра? Где в ней дыра?)» [1, с.64]. Однако маленькая Тула стремится хоть в чем-то, в представлении автобиографического героя, походить на столичный Петербург: в ней даже есть свой Невский проспект: «Главная наша улица, тульский Невский проспект, называлась «Киевская». Она начиналась внизу у Кремля, шла вверх и за заставою переходила в киевское шоссе (орфография В. Вересаева – О.К.), и по нему, правда, можно было дойти до Киева. Самая бойкая часть Киевской была между Посольской и Площадной улицами. Тут были самые лучшие магазины. Тут по вечерам гуляла публика. Офицеры, гимназисты, молодые чиновники, приказчики, барышни. Смех, гул голосов, остроты. Особенный этот искусственный смех, каким барышни смеются при кавалерах, и особенный молодецки-развязный тон кавалерских острот» [1, с.138]. В приведенном отрывке возникает легко узнаваемая аллюзия на повесть «Невский проспект» Н.В. Гоголя («Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем») [3, c.7]. Оппозиция «Тула-Киев», в свою очередь, вызывает культурно-исторические ассоциации: и с пословицей «Язык до Киева доведет», и с исторической ролью Киева. 46 В конце первой части «Воспоминаний» обучение в Московском университете противопоставлено обучению в Петербургском университете, причем выбор именно Московского университета для большинства выпускников тульской гимназии определялся географическим фактором: «В гимназии мы без стеснения курили на дворе, и надзиратели не протестовали. Сообщали, на какой кто поступает факультет. Все товарищи шли в Московский университет, только я один – в петербургский: в Петербурге, в горном институте, уже два года учился мой старший брат Миша, – вместе жить дешевле. Но главная, тайная причина была другая: папа очень боялся за мой увлекающийся характер и надеялся, что Миша будет меня сдерживать» [1, с.189]. Противопоставление Тулы и Петербурга становится особенно резким во второй части «Воспоминаний». Различие климата, как природного, так и общественного, рождает в сознании юного студента противоречивые представления о столичной жизни: «В Петербурге все шло както совсем не так, как мне хотелось и о чем я мечтал. Было серо, очень мало было ярких переживаний, мало кипения жизни. Товарищи студенты были совсем не такие, каких я ждал. <…> Но когда я приезжал в Тулу, когда сестры <…> жадно слушали мои рассказы, – все, что было в Петербурге, начинало и в собственном моем представлении кипеть и сверкать, делаться красивым и завлекательным» [1, с.259-260]. Представляется, что кажущаяся «серость» петербургской жизни может быть истолкована и в системе литературных противопоставлений севера и юга (наиболее яркий пример – рассказ А.И. Куприна «Черный туман (Петербургский случай)»). Во второй части «Воспоминаний» также возникает противопоставление принципов городской застройки Петербурга и Москвы, которым, в свою очередь, противопоставлена природа Тульского края: «19 декабря выехали мы с Мишей в Тулу. <…> Поезд от Петербурга до Москвы идет сутки. В Москве на извозчике с Николаевского вокзала на Курский. Необычные после Петербурга кривые улицы, ухабы, смешнокрасивые на каждом шагу церковки, отрепанные извозчики. И потом от Москвы к Туле. Знакомые московские студенты-туляки в вагонах тоже едут на праздники в Тулу; стемнело, под луной мелькают уже родные места, Шульгино, Лаптево. В десять часов будем в Туле. На станции Бараново стоял на площадке вагона: полянка за рельсами, кругом лес, над ним полный месяц и легкий морозец. Вдруг такая жадная любовь охватила к этой родной, нашей, русской природе. Как хорошо! И какая радость – жить!» [1, с.213-214] В конце концов, противопоставление Тулы и Петербурга находит свою наивысшую реализацию в том, что в Тулу, под надзор родителей, из Петербурга в разное время были высланы, по политическим причинам, как автобиографический герой, так и его троюродная сестра Инна. Оппозиция «Тула-Калуга» находит свое выражение в религиозной («На большие праздники в Тулу приезжал из Калуги ксендз») и образовательной областях: «Белоруссов! Учитель латинского языка в классической гимназии и русского – в женской. Я уже много слышал о нем. Ученики и ученицы говорили о нем с трепетом, родители – с ненавистью, не одному учащемуся пришлось перевестись в Орел или Калугу, спасаясь от садической строгости и беспощадной требовательности этого щупленького молодого человека с незначительным ли47 цом» [1, с.316]. В цитированном выше отрывке прослеживается также оппозиция «Тула – Орел». Оппозиция «Тула – Сибирь» представлена в монологе начинающего автора, впервые увидевшего опубликованным свое стихотворение: «Вот. Напечатано. У меня в руках. И совсем так же напечатано это самое мое стихотворение (мое!) – и в Москве, и в Туле, и в Сибири, и даже, может быть, в Париже» [1, с.241]. Наивная, на первый взгляд оппозиция «Тула – Париж» вписывается в контекст пушкинского послания Кипренскому: «Так Риму, Дрездену, Парижу // Известен впредь мой будет вид» [4, с.480] Оппозиция «Тула – заграница» реализуется также и в детском воображаемом путешествии с отцом по Австралии, и в блестящем французском языке тульского полицмейстера Тришатного, и в изучении немецкого языка, и в уроках английского языка, которые автобиографический герой, уже окончивший Санкт-Петербургский университет, брал у англичанки, жившей в богатом тульском семействе. Оппозиция «Тула – деревня» вписывается в общий контекст противопоставления города и деревни, но с некоторыми коннотациями автобиографического плана. Лето будущий писатель, чьи многочисленные родственники были рассеяны по Тульскому краю, часто проводил в имении «черных Смидовичей» [1, c.229] Зыбино, но впоследствии «родители <…> купили имение Владычня, за версту от станции Лаптево, Московско-Курской железной дороги, в тридцати верстах от Тулы. Сто десятин» [1, c.129]. В сознании мемуариста Зыбино и Владычня контрастно противопоставлены: «Когда вспоминаю Зыбино: сладкое безделье в солнечном блеске, вкусная еда, зеленые чащи сада, сверкающая прохлада реки Вашаны, просторные комнаты барского дома с огромными окнами. Когда вспоминаю Владычню: маленький, тесный домик с бревенчатыми стенами, плач за стеною грудной сестренки Ани, простая еда, цветущий пруд с черною водою и пиявками, тяжелая работа с утренней зари до вечерней, крепкое ощущение мускульной силы в теле»[1, с.130]. Итак, образ Тулы находится в центре географических представлений автобиографического героя в первой части «Воспоминаний», со второй части он постепенно смещается в систему провинциальных локаций, представленную в мемуарах. Представляется, что «Воспоминания» и другие произведения В. Вересаева еще раз подтверждают существование особого, «тульского» текста русской словесности. Исследования по литературному краеведению в Туле рассматривают эту тему преимущественно как «Русские писатели и Тульский край» [5], но, на наш взгляд, можно говорить и о «тульском тексте» как о самостоятельном тексте и в тоже время составной части провинциального текста русской словесности. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Вересаев, В. Воспоминания // В. Вересаев. Собр. Соч. в 5-ти тт. Т.5 – М.: Правда, 1961. См.: Милонов, Н.А. В.В. Вересаев и Тула. – Тула: Приокское книжное изд-во, 1987. 2. Гоголь, Н.В. Невский проспект // Н.В. Гоголь. Собрание художественных произведений в 5-ти тт. Т.3. – М.: Изд-во АН СССР, 1952. С. 7–57. 3. Пушкин, А.С. Кипренскому // А.С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 6-ти тт. Т.1 – М.: Academia, 1936. 4. Милонов, Н.А. Русские писатели и Тульский край: Очерки по литературному краеведению. – Тула: Приокское книжное изд-во, 1971. 48 И.В. Мотеюнайте ПРОБЛЕМЫ КОММУНИКАЦИИ В РАССКАЗАХ В.М. ШУКШИНА: ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫЙ И СОЦИАЛЬНЫЙ АСПЕКТЫ ЖИЗНИ СОВЕТСКОЙ ПРОВИНЦИИ Одной из главных проблем при изучении творчества Василия Шукшина стало определение его места в литературном процессе. Указания на связи с проблематикой Достоевского и поэтикой Чехова, а также упоминания имен Лескова, Гоголя, Салтыкова-Щедрина в критических статьях о Шукшине призваны вписать его в большую историю русской литературы. Однако не менее актуальным кажется понимание связей Шукшина с его и нашей современностью. Многие критики относили его к «деревенской» прозе, при этом обязательно оговаривая специфичность писателя, сказавшуюся, прежде всего, в создании им очень характерного героя, самобытность которого отражена в наименовании: «шукшинский герой», «чудик». Этим определением в литературоведении констатируется тот факт, что шукшинские чудики не вмещаются ни в один из традиционных литературных типов. Подводя итог критическим наблюдениям, В. Сердюченко справедливо утверждает: «<…> наиболее настойчивая и внешне обоснованная попытка увидеть в Шукшине одного из зачинателей деревенской темы в конце концов предстала малосостоятельной. Слишком неожиданными, литературно нетипичными явились его сельские характеры, слишком многое в них противилось расхожим представлениям о герое “деревенской прозы„» [1] Продолжая сложившуюся в критике традицию осмысления Шукшина, хотелось бы рассмотреть отдельный аспект его творчества: трудности коммуникации между персонажами, – момент частый в сюжетах и обусловленный социально-историческими характеристиками шукшинского чудика. Представляется, что этот элемент творчества, отражая своеобразие описанного Шукшиным человеческого типа, объясняет его актуальность, не уменьшившуюся за полвека. В соответствии со спецификой поэтики Шукшина, вытекающей из «сценарного мышления» автора, наиболее активной формой выражения сознания героя стал диалог. Композиционный архетип его рассказа (близкий чеховскому) – это краткая экспозиция, эпизод(ы) с диалогами и лаконичный финал, часто пейзажный. Суть сюжетного конфликта, как правило, раскрывается в диалоге, при котором участники часто не понимают друг друга. Во многих случаях мы становимся свидетелями ситуации, когда герои, даже при внешне состоявшейся коммуникации, не приближаются к диалогу в глубоком (бахтинском) смысле слова. Эмблемным в этом отношении стал рассказ «Срезал», где невозможность диалога – парадоксальная суть общения; в «Охоте жить» различие мировосприятия молодого героя и Никитича обусловило трагедию в финале; но и в самом популярном «Чудике», а также в «Раскасе», «Саньке», «Сапожках» и целом ряде других рассказов показаны провалы коммуникации. Непонимание окружающих причиняет герою боль и вынуждает его уйти («Чудик», «Раскас», «Критики»), но автор указывает и на его способность виртуозно выйти из сложной ситуации, восхищаясь изобретательностью героя («Сапожки», «Верую», «Ораторский прием»). Такое умение делает его особенно обая49 тельным, проясняя для читателя особенность натуры: непосредственность, творческий потенциал, широту души; однако это не отменяет грустного смысла: глубокое и результативное общение между людьми невозможно, что и определяет их психологический дискомфорт. Именно этой, психологической, проблематикой Шукшин отличается от других авторов, обращавшихся к современности 1950-х-1960-х годов: он сосредоточен не на истории русской / советской деревни и не на социальных проблемах ее настоящего, а на психологической драме ее жителя. «Разговор о Шукшине – «деревенщике» и Шукшине – «почвеннике» шел своим чередом, но с появлением новых его произведений стал обнаруживаться в критике уже и другой «крен»: главные герои Шукшина – «промежуточные». Те, которые от деревни отошли, а к городу не пристали, не вросли в него корнями, – потому-то страдают, скандалят и мучаются», – писал В.И. Коробов [2]. В связи со сказанным представляется важным, что оппозиция город-деревня, традиционно применяемая к творчеству Шукшина, требует уточнения, поскольку социально-историческая ситуации второй половины XX века в Советском Союзе внесла существенные коррективы в архетипическое наполнение обоих понятий. Сначала о «деревне». Архетипические смыслы этого культурного топоса вызваны, как известно, спецификой крестьянского труда как труда на земле, который определяет сознание, мифологию, идеологию – культуру в целом – человека-выразителя «деревенского». Шукшин же описывает собственно крестьянский труд (посевная и уборка урожая) очень редко – в рассказах о детстве («Жатва», «Бык») или в ретроспективе, в воспоминаниях героев («Два письма»). Примеры скудости и тяжести жизни в деревне автор обычно связывает не с самой трудовой деятельностью (воспоминания о ней как раз окрашены в ностальгические тона), а с устройством колхозов. Сравним публицистический и художественный тексты, отражающие эту мысль. В статье «Нравственность есть Правда» автор приводит эпизод из тридцатых годов: «Был у нас в селе (в тридцатые годы) Вася-дурачок… Не боялся ни буранов, ни морозов (зимой мог босиком ходить), не боялся строгого председателя сельсовета, не боялся даже нас, мальчишек, но… до поры. <…> Кто-нибудь доставал из кармана лист бумаги, карандаш и вдруг кричал: – Вася, в коммуну запишу! Тут – все мы – дай бог ноги! Вася хватал что ни попадя и гнался за нами. Камни свистели над нашими головами. Могла быть беда. А когда Вася оставался один, он садился на дорогу и горько плакал [3, с.402]. И тут же комментирует его: «Вот лет уже семь-восемь, как была коллективизация (а попытки с коммунами еще раньше), крестьянство претерпело невиданные изменения в своей жизни: была вера, был фанатизм, был страх, были радость и горе, и все это – на доверчивую душу мужика, и душа эта содрогнулась. И это болезненное движение народной души, этот крутой излом в его судьбе печальным образом навсегда остался жить в одном человеке» [3, с.402-403]. 50 В художественном тексте (рассказе «Космос, нервная система и шмат сала») описанный выше душевный надлом Шукшин отражает в реплике диалога, апеллируя к читателю, способному достроить образ, и опираясь на общий с ним опыт: – У тебя какой-то кулацкий уклон, дед, – сказал однажды Юрка в сердцах. Старик долго молчал на это. Потом сказал непонятно: – Ставай, проклятый заклеменный!.. – И высморкался смачно сперва из одной ноздри, потом из другой. Вытер нос подолом рубахи и заключил: – Ты ба, наверно, комиссаром у их был. Тогда молодые были комиссарами. Юрке это польстило. – Не проклятый, а – проклятьем, – поправил он. – Насчет уклона-то... смотри не вякни где. А то придут, огород урежут. У меня там сотки четыре лишка есть. – Нужно мне» [4, с.71]. При достижении согласия в этом диалоге очевидна разница политической позиции собеседников и непонятость Юркой внутренних мотивов старика, в цитировании «Интернационала» которым раскрывается память о коллективизации и никуда не ушедший за двадцать лет страх. В рассказах Шукшина упоминаются все значимые явления в истории советского сельского хозяйства, начиная с коллективизации и заканчивая укрупнением колхозов и распространением промышленных заготовок в совхозах; все «повороты» в истории советской деревни оцениваются героями, их пережившими, отрицательно; автор же фиксирует их искажающее влияние на характеры. Второй момент, отражающий социальное своеобразие шукшинского героя, – это отличие его профессиональных характеристик от типично «деревенских», ведь в большинстве случаев это живущий в поселке или селе рабочий: механик, шофер, бухгалтер, киномеханик, плотник, кузнец и т.п. «Моделирующие возможности профессии направлены на описание как устройства социума, так и индивидуальных особенностей личности, избравшей ту или иную профессиональную стезю, а также многочисленных коллизий, возникающих при взаимодействии человека и общества» [5, с.19]. При этом лишь некоторые профессии (кузнеца, плотника, актера) обнаруживают у Шукшина свою символическую природу, обычно они используются автором лишь для фиксации социальных связей. Разнообразие профессий в художественном мире рассказов призвано отразить многосоставность социума, в котором живут «чудики», и это профессиональное многообразие – черта, отличающая художественный мир писателя от традиционного деревенского мира и приближающая его хронотоп к городскому. Таким образом, место жизни человека и тип его деятельности в художественном мире Шукшина вступают в сложные и часто конфликтные взаимодействия; исторические изменения, разрушая сложившиеся культурные стереотипы, определяют дисгармоничность складывающегося социального сознания: не только освобождают в человеке творческий потенциал, но и дезориентируют его. 51 Особенно явно подобное несоответствие, вызывающее психологический дискомфорт, обнаруживается и при анализе восприятия шукшинскими героями города. Наследуя литературной традиции, Шукшин использует криптонимы в его обозначении («город Б», «город Н») или более типичное для эпохи «район». Наиболее распространенная характеристика: «ближайший от нас, весь почти деревянный, бывший купеческий, ровный и грязный» [4, с.7]. Из многочисленных и разнообразных смыслов архетипа города – цивилизационный центр, отвоеванное человеком у природы пространство, сложные формы социальности, – смыслов, порождающих представление об определенной культуре, для героя Шукшина не актуален ни один. Персонажи выделяют внешние, негативные характеристики, не складывающиеся в культурный образ. Характерен в этом отношении рассказ «Критики» (1964), который Шукшин считал началом своей настоящей литературной деятельности. Конфликт в нем возникает между жителями села и их московскими родственниками (в дальнейшем творчестве писатель постоянно возвращается к этой теме и к этому конфликту). От москвичей читатель узнает о столице лишь одно: «У нас в Москве знаешь, сколько водят в отрезвитель?..» [4, с.43]. Высказывания персонажей о городе в целом выдают отсутствие реальных представлений, сформированных опытом. Например, в рассказе «Охота жить» характеристика молодого человека явно абсурдна и пародийна: – Ты кем работал до этого? – поинтересовался Никитич. – Я? Агентом по снабжению. По культурным связям с зарубежными странами. Вообще я был ученый. Я был доцентом на тему: "Что такое колорадский жук и как с ним бороться"» [4, с.103]. Очевидный в данном герое хлестаковский комплекс – неудовлетворенность своим социальным положением – объясняет мифологизированность образа города для многих чудиков. В целом город для них представляет собой пространство, наделенное характеристиками чужого мира. Так, в раннем рассказе «Первое знакомство с городом» ребенок по прибытии в город видит в нем почти инфернальное пространство. Оно характеризуется величиной («большие дома», «проехали пять таких деревень, как наша», «в большой комнате»), темнотой («приехали затемно», «темные переулки», «по бокам темных улиц и переулков») и чуждостью («Страшно здесь, все чужое можно легко заблудиться», «чуждо гудели под окнами провода» [4, с.8-11]). В позднейших рассказах локализованные автором в городе происшествия относятся, как правило, к сфере обыденных забот: торговля (продажа или покупка), посещение государственных служб, визит к родственникам или друзьям. Однако повседневность выступает не стабилизирующим началом жизни, а, наоборот, связана со сферой случайного, конфликтного, неожиданного. Поэтому городской хронотоп представлен локусами рынка, больницы, тюрьмы, общежития, вокзала, пивного ларька, автобусной станции, «передающими идею случайного, вынужденного, а потому искусственного объединения людей» [5, с.17]. Однако исторически обусловленная возможность решения в городе (и только в городе) повседневных проблем, отчуждающая человека от властных социальных институтов и превращающая сельского жителя в маргинала, определяет и другой аспект мифологизации города: из 52 обывательского опыта рождается представление о своеобразной земле обетованной. Наиболее общее представление о городском существовании, – абстрактная «красивая жизнь» с женщинами и шампанским, более легкая, чем в деревне. Обобщение автор дает в рассказе «Выбираю деревню на жительство»: «Когда-то, в начале тридцатых годов, великая сила, которая тогда передвигала народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти котлованы рыть, можно прожить легче» (выделено мною – И.М.) [4, с.346]. В целом можно сказать, что город у Шукшина предстает лишь со стороны сложных и неблагополучных социальных отношений, и человек оказывается не готов к этой сложности. Между тем, она во многом определяется одним простым обстоятельством: подавляющее большинство героев-горожан у Шукшина – это даже не вчерашние, а сегодняшние выходцы из той же деревни, осознающие свой высший, по сравнению с деревенскими жителями, социальный статус. Поэтому практически всегда герой, приехавший из деревни в город, оказывается обиженным его жителями, чувствует себя непонятым и несчастным. В этом странном феномене отражено влияние идеологии, утверждавшей диктатуру пролетариата, но не только оно. В раннем «Самолете», вошедшим в мини-цикл «Из детских лет Ивана Попова», герой-подросток сформулировал проблему прямо: «Городские ребята не любили нас, деревенских, смеялись над нами, презирали. Называли ″чертями″ и ″рогалями″» [4, с.28] и задал, кажется, основной вопрос Шукшина: «Откуда она бралась, эта злость, – такая осмысленная, не четырнадцатилетняя, обидная? Что, они не знали, что в деревне голодно?» [Там же]. Более тонко эта коллизия отражена в «Сапожках»: «Продавщица все глядела на него; в глазах ее, когда Сергей повнимательней посмотрел, действительно стояла белая ненависть. Сергей струсил... Молча поставил сапожок и пошел к кассе. "Что она?! Сдурела, что ли, – так злиться? Так же засохнуть можно, не доживя веку". Оказалось, шестьдесят пять рублей ровно. Без копеек. Сергей подал чек продавщице. В глаза ей не решался посмотреть, глядел выше тощей груди. "Больная, наверно", – пожалел Сергей. А продавщица чек не брала. Сергей поднял глаза... Теперь в глазах продавщицы была и ненависть, и какое-то еще странное удовольствие. – Я прошу сапожки. – На контроль, – негромко сказала она. – Где это? – тоже негромко спросил Сергей, чувствуя, что и сам начинает ненавидеть сухопарую продавщицу. Продавщица молчала. Смотрела. – Где контроль-то? – Сергей улыбнулся прямо в глаза ей. – А? Да не гляди ты на меня, не гляди, милая, – женатый я. Я понимаю, что в меня сразу можно влюбиться, но... что я сделаю? Терпи уж, что сделаешь? Так где, говоришь, контроль-то?» [4, с.195-196]. Герой преодолевает свой страх и выходит из сложной коммуникативной ситуации, переводя общение в иной регистр: из социального, объясняющего зависть и злость продавщицы, в биологический, если можно так сказать. Общение по каналу «горожанин – сельский жи53 тель» выстраивается трудно и вызывает дискомфорт, но обращение к природному, родовому (канал «мужчина – женщина») спасает ситуацию. Этот и целый ряд других примеров убеждает, что более актуальной у Шукшина является оппозиция природа – цивилизация, она глубоко осмыслена автором, является структурообразующей в его художественном мире и отражает глубинные процессы истории XX века, не только в СССР. Например, приведенный выше фрагмент общения деда с подростком проявляет существенную тенденцию: дед, вынужденный демонстрировать внуку (по возрасту) свою политическую лояльность (и находящий для этого весьма виртуозный способ), – ситуация необычная для традиционной культуры и свидетельствующая о нарастании педократии в идеологии XX века. Можно сказать, что исторические процессы, направленные на разрушение деревни и урбанизацию, отразились в сознании людей отсутствием реальных представлений о той и другой культуре и страх перед обоими. Этот психологический феномен и запечатлел Шукшин; это и делает актуальным созданный им социально-психологический тип и ставит писателя в первый ряд в литературном процессе. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Сердюченко, В. Алтайский контекст русской классики / Сибирские огни. – 2004. – № 7 // Электронный ресурс, код доступа: http://www.hrono.ru/text/2004/serd0704.html 2. Коробов, В.И. Василий Шукшин: Вещее слово. – М., 2009 // Электронный ресурс, код доступа: http://www.e-readinglib.org/book.php?book=1004625 3. Шукшин, В.М. Нравственность есть Правда // Шукшин В.М. Собр. соч. в 5 тт. Т. 5. Рассказы, публицистика. – Екатеринбург: «Уральский рабочий». С. 401-413. 4. Шукшин, В.М. Рассказы. – Л.: Лениздат, 1983. 5. Тевс, О.В. Семиотический аспект моделирования природы и социума в художественном мире В.М. Шукшина. Автореф… к.ф.н. – Барнаул, 1999. М.А. Никандрова ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ТИПЫ В «НЕВИННЫХ РАССКАЗАХ» М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА Провинция и ее обитатели являются основным предметом изображения в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина. Об этом говорят как классики щедриноведения [1-4], так и современные исследователи [57]. Важным этапом в исследовании провинциальных типов стали произведения, вошедшие в сборник «Невинные рассказы», опубликованный в 1863 году. Проблематика данного сборника обусловлена стремлением писателя обозначить социально-психологические истоки одного из основных конфликтов предреформенной России – конфликта помещика и крестьянина, в изображении которого Щедрин находит свои, неповторимые краски. Наиболее показательны в этом отношении рассказы «Развеселое житье» и «Деревенская тишь». Рассказ «Развеселое житье» был опубликован в 1859 году. Его герой – крестьянин Иван – предстает перед читателем и как обобщенный образ русского крестьянина, и как яркая индивидуальность. Повествование ведется от первого лица, поэтому основным средством характе54 ристики персонажа становится его речь. Автор наделяет героя особой манерой высказывания, в которой прямое обращение к читателю за сочувствием соединено с непосредственной констатацией того или иного факта. Иван, обращаясь к читателю, сам рассказывает историю своей жизни: сначала крепостной, а затем разбойничьей. Прибегая к открытой форме психологизма, уже опробованной в «Противоречиях» (письма главного героя Нагибина, дневник Тани), «Губернских очерках» («Первый и второй рассказы подьячего»), писатель развивает возможности приема самораскрытия персонажа, дополняя описание персонажем своих настроений, чувств, мыслей фольклорными элементами, что придает повествованию о личных невзгодах Ивана эпический характер. Рассказ написан «сказово-ритмической прозой» [8, с.581], в основу которой положены «разбойничье-удалые» [там же] песни. Обращение к фольклорному жанру разбойничьей песни в известной степени корректирует восприятие образа Ивана как существа беззащитного и слабого, так как в народном сознании разбойники – люди удалые, свободные, бесстрашные, сильные. Уход Ивана от своего барина Ивана Кондратьича Семерикова в разбойники рассматривается исследователями как своеобразная форма протеста против зависимости, угнетения и подчинения [1]. Однако, с нашей точки зрения, чувство собственного достоинства в Иване пробуждается не вдруг, а вызревает в результате обстоятельств, которые и вызывают к жизни до сих пор дремавшие в нем силы протеста. Иван терпит издевательства помещика Семерикова до тех пор, пока любовь к экономке барина Марье Сергеевне не побуждает его к активным действиям. Именно невозможность личного счастья, а не нравственное угнетение, не телесные наказания, является стимулом для неосознанного еще протеста героя. Однако, узнав о том, что Марью Сергеевну отдали замуж за вдовца, Иван не борется за свою любовь. Он выслушивает упрек Трофима Петровича, мужа Маши, в его адрес: «тот зверь, кто ее до настоящего довел… Ты <…> рукой махнул да в леса бежал, а ей весь век со мной в голоде да в нужде горе мыкать приходится» [8, с.172], и остается к нему равнодушным. В рассказе Ивана отсутствуют выражения, передающие горечь отчаяния, боль и сострадание Маше. Писатель лишает героя слова не потому, что он не способен сказать о своих чувствах, а потому, что его нравственный мир еще не сформировался. Подтверждением становятся слова, произнесенные Иваном позднее, когда он рассказывает о поджоге постоялого двора: «Так и сгорел со всеми пожитками; даже немая, по глупости своей, выбежать не успела...» [8, с.182] Поразительно зафиксированное Щедриным равнодушие Ивана к жизни таких же, как он, крепостных (немая была работницей на постоялом дворе). Несмотря на присущие Ивану терпение, гордость, свободолюбие, доминантой в характере героя является покорность обстоятельствам, и именно поэтому герой, овладевший словом, вызывает скорее не сочувствие, а горькое разочарование читателя. Важная роль в создании образа героя принадлежит его сновидениям. В рассказе их три, и в последовательности их сюжетов заключена важная авторская идея. В первом сне Иван видит помещика Семерикова в образе сказочного Змея Горыныча, который хочет раздавить Ивана, но внезапно упавшего наземь и съеденного зверьми. Важно то, что гибель Змея происходит не от рук Ивана, нет в нем богатырского 55 начала. Второй и третий сны – предвозвещенье финала разбойничьей жизни, которая рано или поздно приведет героя к «палатам пространным», где «солдатушки» его «за белы руки» возьмут и в острог каменный посадят. Прощение, которое просит Иван у людей, пришедших посмотреть на разбойника, вряд ли можно воспринимать как угрызения совести героя или его покаяние. Скорее это грозное предупреждение автора Ивану о той страшной цене, которую платит человек за «развеселое житье». В рассказе «Деревенская тишь» (опубликованном в 1863 году) повествование ведется в третьем лице, субъект сознания – геройпомещик, все события даются через призму его восприятия. Кондратий Трифоныч Сидоров показан в первую очередь в поступке, действии, которые автор оставляет без комментария. Создавая образ типичного помещика-крепостника, Салтыков-Щедрин рисует его в типичных же ситуациях общения со своим слугой Ванькой и батюшкой. Прочитав в журнале о существовании «классового антагонизма», барин, сопоставляя печатное слово с реальной жизнью, начинает замечать в поведении своего слуги пренебрежение и грубость. Сам же Ванька ведет себя, как и прежде, ему ничего не известно об этом самом «антагонизме», он и читать-то вряд ли умеет. Кондратий Трифоныч решает терпеть все выходки слуги до приезда станового, которому намеревается все рассказать, хотя не уверен, поверит ли ему становой. Он каждый день подсчитывает Ванькины грехи: «тогда-то пыли не стер, тогда-то рожу состроил, тогда-то прыснул в самое лицо барину, тогда-то без чаю намеревался оставить» [8, с.133] . Но действий сам никаких не предпринимает. «Ладно!» – отвечает он на любой проступок крепостных. Никаких авторских комментариев об интонации или чувстве, с которыми произносится это «ладно», в рассказе нет. Но создается впечатление, что за этими словами стоит жестокая обида и желание отомстить за попранное дворянское достоинство. Не имея возможность «исправить» Ивана, Кондратий Трифоныч погружается в праздные и злобные мечтания, захватывающие разум героя с каждым днем все больше и больше. В этих мечтаниях достаточно отчетливо проявляется характер героя. Он то рисует в своем воображении картину внезапного обогащения, которое может произойти в результате мгновенного превращения его паршивого кустарника в хороший лес, за который он получит огромные деньги, то видит себя во сне превратившимся в медведя, который торжествующе сминает непокорного слугу Ваньку, то грезит о машине, которая совсем освободит его от работников и будет одна выполнять любую работу. Живя своими фантазиями, домыслами и ожиданиями, Кондратий Трифоныч не замечал главного: его имение разорилось. Он не предпринимал никаких усилий для спасения своего состояния. Становой, которого так долго ждал Кондратий Сидоров, в итоге действительно приезжает. Но не для того, чтобы разрешить конфликт помещика с крепостным Ванькой, а чтобы описать имение. Склонность к мечтательству как способу уйти от решения важнейших жизненных вопросов, является одним из важнейших способов характеристики персонажа. В художественной системе СалтыковаЩедрина – это признак «выморочности», бессмысленной активности, проявление которых автор обнаруживает в характере своих героев – 56 Ивана («Развеселое житье») и Кондратия Трифоныча («Деревенская тишь»). Изображение подобных мечтаний деградирующего сознания помещика-крепостника впоследствии найдет продолжение и развитие в сказке «Дикий помещик» (1869). Создавая образ главного герояпомещика, Салтыков-Щедрин наделяет его особым родом мечтанияфантазии, связанной с его желанием избавиться от мужика. Сюжет сказки представляет собой рассказ о реализации мечты помещика, одичавшего, потерявшего человеческий облик именно потому, что сбившиеся в рой мужики улетели в неизвестном направлении. Таким образом, мотив превращения помещика в медведя, появляясь в начале 1860-х годов, развертывается в законченный самостоятельный сюжет сказки, затем вошедшей в сборник «Сказок для детей изрядного возраста». Позднее, работая над созданием романа-хроники «Господа Головлевы» (1875-1880), Щедрин представит читателю «выморочные» фантазии Иудушки, в которых также можно обнаружить целый ряд тематически родственных мотивов «мечты» Порфирия Головлева и Кондратия Сидорова. Исследование типов разоряющегося помещика, изображенного в рассказе «Деревенская тишь», и крестьянина, ставшего разбойником («Развесёлое житьё»), позволяет сделать вывод о том, что в мировоззрении двух, обычно противопоставляемых социальных типов, Щедрин обнаруживает ряд общих психологических мотивов поведения. Помещика и крестьянина роднит отказ от сопротивления обстоятельствам. Личностное начало и у того, и у другого героя редуцировано, поэтому вполне закономерным является неуклонное приближение их к гибели – физической или нравственной. И если крепостному Ивану М.Е. Салтыков-Щедрин только еще предрекает трагический конец, то Кондратий Трифоныч уже разорен, что для него равносильно физической смерти. Провинциальная действительность Вятской, Пензенской, Тульской губерний давала писателю богатый материал для исследования социальной психологии различных слоев русского общества. СалтыковЩедрин создает галерею портретов провинциальных обывателей, сосредоточиваясь не столько на их внешних отличиях, сколько обнаруживая общие черты рабской психологии, носителями которой было и провинциальное дворянство, и чиновничество, и крестьянство. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Бушмин, А.С. Художественный мир Салтыкова-Щедрина. – Л.: Наука, 1987. 2. Иванов-Разумник, Р.В. М.Е.Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество. Часть 1. 1826-1868. – «Федерация», 1930. 3. Николаев, Д.П. Сатира Салтыкова-Щедрина и реалистический гротеск. – М.: Художественная литература, 1977. 4. Прозоров, В.В. Салтыков-Щедрин. – М.: Просвещение, 1988. 5. Данилова, О.Л. Типология раннего творчества М.Е. СалтыковаЩедрина и Д.И. Стахеева: автореферат дис. ... кандидата филологических наук: 10.01.01. – Казань, 2005. 6. Павлова, И Б. Проблема русской национальной судьбы в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина: художественный, общественно-исторический, ду- 57 ховный аспекты: автореферат дис. ... доктора филологических наук: 10.01.01. – Москва, 2012. 7. Пересыпкин, Е.П. Повесть М.Е. Салтыкова-Щедрина: поэтика жанра : диссертация ... кандидата филологических наук : 10.01.01 – Ставрополь, 2002. 8. Салтыков-Щедрин, М.Е. Собрание сочинений в 20 т. Т.3. – М.: Художественная литература, 1965. С.Е. Ноева ОБРАЗЫ ЦЕНТРА И ПЕРИФЕРИИ В РОМАНАХ ЯКУТСКОГО ПИСАТЕЛЯ В.С. ЯКОВЛЕВА-ДАЛАНА В творчестве якутского романиста В.С. Яковлева-Далана, поставившего целью раскрытие широкого панорамного обзора истории, воссоздание культурно-этнографических, религиозных аспектов жизни народа, получает функционирование особый хронотопический комплекс, который основан на мифопоэтических представлениях народа саха. Символизация пространства достигнута актуализацией архетипов, участвующих в идентификации психо-ментального пласта культуры народа саха. Архетипы, такие, как река Лена, великая долина Туймаада, Чочур Мыраан, представлены в качестве пространственных ориентиров. Данные объекты, заполняющие пространство романа, выстраивают особое семантическое поле произведения. Пространство в романе предельно заполнено: предметами быта, праздниками, ритуальными обрядами, воинскими походами, часто сменяющимся природным ландшафтом, людьми, и мифологизированными образами – божествами, духами (иччи), занимающими особое место в пространстве романа и рассматриваемыми как части целого. Новая модель освоения пространства, использованная В.С. Яковлевым-Даланом, отчетливо прослеживается в пути-переходе главной героини Ньырбачаан от романа «Глухой Вилюй» к роману «Тыгын Дархан». Девочку Ньырбачаан, героиню закрытого пространства (сироту из Глухого Вилюя), ведет путь, горизонтальная ось, представленная архетипом реки Лены, связывающая периферийное пространство Глухого Вилюя и центральное (открытое) великой Туймаады. Однако если Ньырбачаан представляется персонажем, освоившим лишь географическое пространство, то еще наибольшей способностью преодоления пространственно-временных границ обладает другая героиня романа «Тыгын Дархан» удаганка Тыасааны, которая имеет возможность видеть и прошлое, и будущее время. Вызов души с Небытия-Кыраман, разговор с духом умершего брата и пр. [1], вознесение в джабын [1] показаны наиболее колоритно. Ньырбачаан и Тыасааны воспринимаются нами как одни из первых героев, освоивших время и пространство, и в процессе этого пути получивших духовное обновление, самоутверждение. По отношению к ним применимо замечание В.Н. Топорова, что «<...> достижение цели субъектом пути всегда влечет за собой повышение ранга в социальномифологическом или сакральном статусе» [2, с.258]. Ньырбачаан, Даганча, Туога Баатыр – герои пути, линеарного пространства. Динамичность – основное качество героя Далана. Пространственный ареал главного героя значительно расширен: его путь является основной проекцией в воссоздании хронотопической модели 58 романа. В появлении желания жить, стимула к динамике (пути), поиска своего «Я», самоидентификации отчетливо отражается эволюция героя. При воссоздании сгущенной, тяжелой атмосферы века кыргыса в историческом романе выбран особый темпоритм, передающий своеобразие мировоззрения, дух эпохи. При обозначении этого идеализированного мира, сокрытого в генетической памяти народа, можно употребить термин «эпическая эпоха» [3, с.532]. Мир, утративший целостность, представлен локализованными, отчужденными и противостоящими друг от друга хронотопами. Это хронотопы туматов, тоң биисов, саха и т.д., образующих отдельные по своей временной и пространственной перспективе модели мира. Так, при воссоздании картины жизни туматов автор прибегает к поэтическим средствам, которые раскрывают неравномерный временной ход, неориентированные пространственные перемещения объектов пространства. Напротив, совершенно полярный образ мира выстроен при воссоздании пространства биис уус саха – рода Туога Батыра. Свойственные данному миру признаки (собранность людей, последовательность событий, структурированность социальной иерархии, укорененность в одном топосе) свидетельствуют о геоцентрализованном порядке жизни, что позволяет охарактеризовать данный вид хронотопа как организованное пространство. Пространственные пределы первого романа пролегают в конкретном пространстве, что присуще жанровой специфике исторического романа. Глухой Вилюй, в пределах которого разворачиваются все действия романа, представлен в качестве периферии, отдаленной от центра (миропорядка). Образы родного микромира – Туманнаах тюбэ, Вилюя, Великой Туймаады представлены в качестве жизнеутверждающих начал человеческой экзистенции. Особое значение обретает в романе гносеологический принцип освоения пространства, то есть способ познания природного внешнего мира и своего внутреннего мира. В связи с этим писателем в контексте всей идейной концепции романа правомерно использован мотив освоения земли, нового пространства, а значит, раскрытие новых горизонтов в познании человека (например, путь Ньырбачаан, Даганча, Туога Батыр). Хронотопическая проекция наделена особой панорамностью. Так, в романе названия природных объектов, ландшафтов обозначены с большой буквы: Чачыгыр Таас Дьаангы, Муус Кудулу Далай, Улуу Маган Дуол, Баай Хара Тыа, Орто Аан Ийэ дойду, Айгыр Силик Айылга, Аламай Маган Кюн, что подчеркивает особое отношение к природному миру. Центральное место в романном топосе занимает долина Туймаада. С самого начала романного повествования обращается внимание на сакральное значение земли Туймаады. Традиционно дано развернутое описание сторон света. Такие географические топосы, как Чагылыма Чагылытта, Кыыс Тыганы, Кыыс Ханга, Кийиит Бэйдингэ, Маган Тюеллюмэн, Таргылдьыма Эбэ, наделяются особыми сакральными свойствами. Основным локусом, центральной географической реалией в романе является алаас – обжитое пространство якута, обитаемый мир, олицетворяющий микромир героя. Особым значением наделен архетип дивной, желанной земли, каким представляется Глухой Вилюй (Бютэй Бюлюю, Сыа Бюлюю, Хоргун Бюлюю) для осваивающих его людей. 59 Для поэтики данных произведений характерно построение специфического хронотопа, рассматриваемого на новом гносеологическом уровне. Обживание новой святой территории можно интерпретировать не только как средство создания новой реальности для жизни. Переселение в Глухой Вилюй клана Туога Батыра, вступление людей в совершенно новый для них тип устройства жизни означает включение их сознания на качественно другой уровень. И в свою очередь логически обусловлено появление героя познающего, каким является Туога Батыр. Абсолютным критерием в миропонимании данного героя является отношение к земле. Земля понимается им не только как пространство обживания, но и как центр человеческой экзистенции, модель олицетворенного космоса, сущности человека. В связи с переселением происходит пересмотр мировоззренческой основы нового пространства, «пространства жизни» Остро ставится проблема потери традиционных ориентиров в старой территории, большое место занимают размышления о мире, утратившем свою целостность, судьбе человека, племени, народа в целом. Автором высказывается мысль, что отчуждение от корней, потеря своей идентичности приводит к оторванности человека от всего мира, тотальному одиночеству. Таким образом, если в романе «Глухой Вилюй» в качестве маркера пространства можно выделить такие концепты как хаотичность, узость, страх, динамичность, агрессию, то основными характеристиками романа «Тыгын Дархан» является упорядоченность, организованность, обширность, централизованность, социализация. Сюжетная канва данного романа развертывается в основном в культурном, социально-семейном пространстве: ысыах, свадьбы, спортивные состязания, любовные интриги, материальный мир, быт Мархи бая, Тыгын Дархана. Центральное место в романе занимает воссоздание семейной модели мира, как компонента, несущего регулятивную функцию для всего общества. Отображение данного аспекта социальных отношений обнаруживает зарождение в якутском обществе патриархально-феодального уклада жизни. Потеря ориентира как признак негармоничности мира особо отчетливо выражается в некоординированности, хаотичности перемещения биис уусов по просторам Вилюя. В кочевом мире (тоң биис, майаат, тумат и т.д.) время игнорируется, и если доминантой в северном кочевом бытии является ориентация в пространстве, движение в пространстве, то у скотоводов саха время есть важная константа, хронотоп якутского мира характеризуется прикрепленностью к определенной местности, земле. И не случайно Тыгын Дархан видит основу мира в централизованности, создании государства Ил. Из этого следует, что различные модификации хронотопа в произведениях явились способом выражения авторской позиции. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Яковлев, В.С.-Далан. Тыгын Дархан. – Якутск: Бичик, 1993. 2. Топоров, В.Н. Пространство и текст // Из работ московского семиотического круга. – М.: Языки русской культуры, 1997. С. 455-515. 3. Лихачев, Д.С. Историческая поэтика русской литературы: Смех как мировоззрение и другие работы. – СПб.: Алетейя, 2001. 60 О.Ю. Осьмухина СПЕЦИФИКА ИЗОБРАЖЕНИЯ ОБРАЗА ПРОВИНЦИИ В НОВЕЛЛИСТИКЕ ЕВГ. ПОПОВА 1970-80-Х ГГ.1 Тема российской провинции (в самом широком ее понимании) является в настоящее время весьма актуальной не столько потому, что осмысление существования России как совокупности культурных (литературных, в том числе) сообществ в их взаимодействии в русле национально-культурных традиций оказывается ключом к пониманию ее «культурного» мифа, сколько обусловлена необходимостью идентификации современной российской словесности с ее новейшими трансформациями, превращением периферийных явлений в мейнстрим. Периферия и провинция, претендующие на дискурсивную отчетливость, становятся в творчестве многих прозаиков (от «деревенщиков» до А. Слаповского), поэтов (Т. Кибиров) и драматургов (Н. Коляда, А. Вампилов) второй половины ХХ в. не просто творческим принципом, но органическим свойством художественного мышления, своеобразным фокусом преломления реальности. Особое место в этом ряду занимает наследие прозаика, драматурга, сценариста, активного участника альманаха «Метрополь» Евг. Попова – бывшего красноярца, ныне жителя столицы, – оказывающееся причастным не только к национально-почвеннической традиции 1960-70-х гг., в первую очередь, прозе В. Шукшина (не случайно, кстати, именно шукшинским «напутственным словом» сопровождалась первая заметная публикация Попова в 1976 году в «Новом мире»), но и к «масочноигровой» традиции русской литературы, – в частности, прозаик использует характерную для новеллистики М. Зощенко 1920-х гг. сказовую маску. Сразу оговоримся, что сказовая маска Евг. Попова, писателя-постмодерниста, обыгрывающего достижения предшественников, – это прежде всего маска провинциала, отрефлектированная при помощи «кривого зеркала» художественного текста и позволяющая писателю, ведущему диалог с самим собой и всем социокультурным контекстом эпохи, занять позицию «вненаходимости» по отношению к собственному сочинению, предстать в роли «возможного Другого». Маска провинциала, на наш взгляд, явилась для прозаика одним из способов эстетического освоения реальности, средством создания не просто игрового модуса повествования, но и иронической авторской самоидентификации провинциальности как сущностной части собственного внутреннего мира. Последнее представляется наиболее значимым, учитывая известные – весьма проблематичные – личные «отношения» Попова со столицей (дважды неудачное поступление в Литературный институт им. А.М. Горького и во ВГИК, безуспешные попытки опубликоваться в столичных изданиях, исключение из Союза Писателей в связи с участием в «Метрополе»). В первом же сборнике рассказов «Веселие Руси» прозаик выступает создателем провинциального (красноярского) метатекста, конструируя «случаи из жизни», выполняющие функции лирико-гротескного осмысления реалий 1970-х гг. и иронического философствования. При 1 Статья выполнена в рамках подготовки проекта гранта МД-2013 Президента РФ «Автоинтерпретация русской прозы ХХ столетия: жанровые формы, авторские стратегии». 61 этом провинция, несмотря на авторскую иронию, становится категорией эстетической и бытийной, тем дискурсивным пространством, на котором не просто разворачиваются сюжетные коллизии, но и осмысливается собственный писательский опыт и пародируется соц-арт. Заметим, что провинциальной жизнью как конкретным эстетическим объектом будет организовано в 1990-е гг. идейно-образное пространство прозы А. Слаповского (достаточно вспомнить «День денег», «Первое второе пришествие» и т.д.). Действие всех рассказов Евг. Попова разворачивается в «родном», как для автора реального, так и для автора фиктивного (нарратора), сибирском городе К., «который, как известно, протяженно раскинулся по двум берегам могучей сибирской реки Е.» [3, с.180], причем указание места действия превращается в навязчивую повторяющуюся подробность не только большинства рассказов («Восхождение», «В тумане», «Глаз божий», «Тихоходная барка «Надежда», «Реализм» и др.), но романов писателя («Мастер Хаос», «Прекрасность жизни», «Подлинная история «Зеленых музыкантов»). Реальность Евг. Попова ограничена рамками Красноярска и его пригорода с обязательным упоминанием архитектурных и промышленных сооружений (Суриковский мост, Политехнический институт), перечислением улиц, на которых разворачивается происходящее (Достоевского, Маркса, Дубровского, Засухина, проспект Мира), фрагментарным описанием бытового уклада, что, на наш взгляд, оказывается сознательным писательским ходом, посредством которого нарратор иронически подчеркивает свое провинциальное, не-столичное, происхождение. Рассказы Попова показывают провинцию, в которой реальность социальная и реальность «внутренняя» каждого из героев все-таки составляют неразрывное целое, взаимно отражаются и подчас вступают в противоречия, являя мир в «двойном аспекте» – официальном и внеофициальном, карнавальном, что подчеркивается уже названием сборника – «Веселие Руси». Каждый из рассказов проникнут карнавальной атмосферой всепоглощающего веселья и выстраивает карнавальный образ провинциального мира, в его подчеркнуто неофициальном аспекте, стоящим «по ту сторону всего официального, второй мир и вторую жизнь» [1, с.10]. Карнавальный мир провинции у Евг. Попова, к которому, кстати, принадлежит и нарратор как носитель авторской маски, противостоит официальной культуре и идеологии, которым все советские люди были причастны, в которых они существовали, в связи с чем возникает «двумирность», двойной аспект восприятия мира и человеческой жизни (кстати, даже «вечные» проблемы советских людей – национальный, квартирный вопрос и т.д. – подаются в пародийном, смеховом освещении). При этом у Попова провинциальный мир – мир «неофициальный», смеховой, построенный по законам карнавальной свободы. Персонажи дерутся («Как съели петуха», «Раззор»), скандалят («Мыслящий тростник», «Сила печатного слова», «Веселие Руси»), страстно влюбляются («Палисадничек», «Единственное желание»), пьянствуют («Реализм», «Зеленый массив», «Как все исчезло начисто»), веселятся, и веселие это всенародно, оно не знает запретов и границ, проникнуто, по Бахтину, сознанием относительности всего – в первую очередь, господствующих «правд и властей». Это истинный «мир наизнанку», подчиненный логике «обратности» в противовес господствующим социальным и идеологическим установкам, в кото62 ром все «внешние» положения человека обесцениваются, превращаются в роли, сам повествователь, стоящий «на грани между жизнью и литературной условностью», демонстрирует «свободную симулятивность «правды» и «вымысла» [2, с.285]. В рассказах Попова все провинциальные герои – милиционеры, представители городских властей, слесари, пьяницы, студенты, одинокие женщины и т.д. – равны, между ними господствует «особая форма вольного фамильярного контакта» [1, с.15], все они существуют в едином «смеховом» поле, и смех этот, помимо всенародности и универсальности (направлен на все и на всех, в том числе и на повествователя, который при всей иронической демонстрации собственной ограниченности «переживает» карнавальную свободу), амбивалентен – он выражает позицию всего карнавального мира, куда входит и сам смеющийся автор-повествователь, не противостоящий осмеиваемому, не нарушающий целостности изображаемого, но являющий себя его частью. Созданию «смехового» образа провинциального мира способствуют комические диалоги, бранные слова, ругательства, активно используемые как самим нарратором, так и его героями, причем нередко смеховой тон повествованию задают именно характеристики «фиктивного автора». Так, рассказ «Статистик и мы, братья-славяне» открывается подобной характеристикой нарратора одного из героев: «Тут некоторое время назад один сукин сын крутился у нас на улице Достоевского по субботам и воскресеньям. <…> – Да кто же ты всетаки есть такой? – интересовались мы. <…> – Я? Вы спрашиваете, кто я? Я – обыкновенный статистик. Но я его для ясности все же буду называть сукиным сыном, а не статистиком. Так оно вернее, да и впоследствии подтвердилось» [3, с.119-120]. Нередко повествователь использует карнавальные «развенчания», посредством пародийного снижения описываемого («Райская жизнь и вечное блаженство»). Примечательно, что посредством авторской маски Евг. Попов не только создает в рамках смехового пространства своеобразный образ российской провинции. Он пародийно обыгрывает и профанирует идею противопоставления провинции столице, а также традиционно доминирующие представления о провинциальной идентичности и «комплексе провинциальности», включающие в себя низкий культурный уровень провинциальных жителей, ограниченность поведенческих девиаций, единообразие во всем как атрибут «правильного» поведения и отсутствие экстравагантности, локальный монополизм носителя нового знания, вызывающий повышенную зависимость провинциального сообщества от интерпретации этого знания его носителем, вследствие чего часто возникают мифы и заблуждения. В рассказах прозаика провинциалы несколько настороженно воспринимают москвичей, а герои «творческие» преувеличивают их возможности и попросту завидуют: «О эти москвичи! – хотел прошептать поэт. – У них там все свои. Совсем не дают ходу провинциалам, несмотря на то, что мы ведь ближе к русской земле! Какие бессовестные! Ездят в собственных автомобилях по асфальту!» [3, с.76]. Все «столичные» герои в рассказах прозаика 1970-80-х гг., противостоя миру провинциальному, отнюдь не являются носителями «высших» ценностей; в отличие от жителей периферии, демонстрируют ограниченность сознания, отсутствие нравственных ориентиров, нежелание считаться с провинциальным укладом, в который они втор63 гаются («Статистик и мы, братья славяне», «Портрет Тюрьморезова Ф.Л.», «Реализм»). Так, в рассказе «Статистик и мы, братья славяне» москвич вторгается в быт сибиряков, надоедает, расспрашивая о «генетических» связях, «корнях», задавая вопросы оскорбительные для малообразованных жителей, а затем наносит им «прямую обиду», объявляя по радио о «результатах» своего исследования: «А на улице Достоевского, например, процент неславян достигает 100% <…>. Всех нас, достоевцев, обвиняют, что мы нерусские. А кто ж мы тогда такие?» [3, с.124]. Таким образом, вопрос москвича для провинциалов становится прямым посягательством на национальную идентичность. Наиболее же показателен в этом отношении рассказ «Реализм», посвященный описанию все в том же «городе К.» торжественного приема «вальяжного писателя» из «Центра», организованного провинциалами в шикарном «ресторанчике на берегу реки Енисей» [3, с.39]. Провинциалы пытаются в процессе «общения» с московским гостем, в котором видят не просто жителя столицы, но истинного носителя культурных ценностей, беседовать с ним о литературе, «русском патриархальном патриотизме» и реализме, однако нарратор профанирует, посредством описания поведения и воспроизведения речи «важного гостя», не только образ «культурного жителя» столицы, но и само понятие «реализм»: «А на сердце у меня одна забота: как бы мне занять лучший номер в гостинице и как бы мне за короткий промежуток времени сделать побольше выступлений, за каждое из которых я получу по пятнадцать рублей наличными из кассы бюро пропаганды художественной литературы. <…> Это – реализм, друзья <…> Ведь чем больше я якобы забочусь о себе, тем лучше я выступлю и тем больше народу услышит, как я правдиво и интересно обо всем рассказываю!» [3, с.40-41]. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Бахтин, М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М.М. Бахтин. – М., 1990. 2. Липовецкий, М.Н. Русский постмодернизм. (Очерки исторической поэтики): Монография / М.Н. Липовецкий. – Екатеринбург, 1997. 3. Попов, Е.А. Веселие Руси / Е.А. Попов. – СПб., 2002. С.Н. Пяткин ОБ ОДНОМ ПРОВИНЦИАЛЬНОМ АНЕКДОТЕ Б.А. САДОВСКОГО Во вступительном очерке к сборнику литературно-критических статей «Озимь» Б.А. Садовской особо подчеркнет: «Эти строки я пишу в деревенском глухом затишьи, среди занесенных снегом полей, в глубинах чистейшей тишины и легкого одиночества. Старорусская культура и здравый смысл, – единственные ценности, принесенные мной в родные дебри» [3, с.4]. Опоэтизированный образ русской провинции, что возникает в этом небольшом фрагменте, не является чемто исключительным, рожденным сиюминутным эмоциональным порывом, в творческом мире писателя «серебряного века», сподвижника Блока, Белого, Ходасевича, Брюсова. Войдя в большую литературу «явным и убежденным декадентом» [4, с.149], он вскоре становится одним из самых бескомпромиссных критиков модернизма. Студентом64 недоучкой покоривший столичный литературный бомонд и поддавшись его либеральным настроениям, совсем скоро он будет шокировать окружающих нарочито подчеркнутыми консервативномонархическими взглядами. Ему, грезившему, как и многие в начале XX века, новой эрой в историческом развитии страны, представлялось, что подлинные творцы будущего национальной культуры находятся не в столицах, а в «городках уездных». Там, в провинции, страстно убеждал Садовской, «сидят те, кому дано двинуться, обновить Россию и освободить ее искусство и язык» [5, с.30]. Публицистические императивы Садовского весомо подкрепляются художественно-эстетическим решением образа провинциального мира в прозе писателя. Этот мир, кажущийся сонным и ничем не приметным, становится у Садовского ареной ярких, неожиданных событий, рассказанных языком пушкинской эпохи, с которой и связаны многие прозаические сюжеты. У Садовского мы не найдем провинции в известном собирательном смысле, она всегда топонимически маркирована, а её локус чаще всего располагается в географических границах Нижегородской губернии – родины писателя. При всей явной симпатии автора к патриархальному быту и бытию «городков уездных», он совершенно далек от попыток идеализации как своих героев, так и провинциальных нравов. Ставкой в ничтожном пари уставших от монотонной жизни помещиков становится крепостная девушка («Яблочный царек»); не справляется с ролью жестокого барина и погибает вчерашний гренадер Преображенского полка («Невольник чести»); обречена на страдания уездная барышня, столкнувшаяся с двуличием опального поэта («Погибший пловец»). И в прямом соседстве с этими драмами и трагедиями находится свое вполне законное место ироническим эскападам и счастливым развязкам. Но главное – читателя не покидает стойкое ощущение, что герои у Садовского – в Арзамасе и Ардатове, Мухтолове и Макарьеве, Ужовке и Личадееве – живут настоящей, а не придуманной жизнью, проживают свои, а не заданные автором судьбы. Убедительная реалистичность изображенных ситуаций и персонажей во многом обусловлена тем, что одним из ключевых жанрово образующих факторов в малой прозе Садовского является анекдот – «рассказ, который притворяется реальным происшествием, подлинным случаем» [2, с.161]. В рассказе «Натали Пушкина и почтмейстер», которому и посвящен наш доклад, анекдот выступает, по большому счету, «в роли демиурга» (Е. Курганов). Собственно, на этом и акцентирует внимание автор в предварении повествования: «Появление на сцене порицаемой единодушно пьесы “Натали Пушкина” напомнило мне никем не записанный случай из жизни Натальи Николаевны Пушкиной-Ланской. Сам по себе анекдот не особо важен, но, помимо несомненной его достоверности, заслуживает внимания, и потому, что показывает, какую значительную роль даже захолустные обыватели сороковых годов отводили Наталье Николаевне в роковой гибели ее первого мужа» [6, с.323]. Для начала поясним, о какой пьесе идет речь. 8 октября 1912 года в Петербурге в Панаевском театре состоялось премьерное представление драмы Владимира Феофиловича Боцяновского «Натали Пушкина, (Жрица Солнца)», вызвавшее огромное количество критических отзывов. Такое внимание к пьесе объясняется тем, 65 что Наталья Николаевна Пушкина впервые явилась заглавной героиней сценического произведения с позиции осмысления ее роли в трагической гибели поэта. Только вот эта позиция оказалась в итоге совершенно не акцентированной, словно растворившейся в приторном тумане мелодраматических пассажей о божественном даре Пушкина. А принадлежат они преимущественно Александрине Гончаровой, которая, в отличие от своей сестры, наделена автором исключительными способностями чувствовать и понимать величие поэтического гения Пушкина и его значение для России. Проще говоря, в «Жрице Солнца» она явно предстает как та женщина, которая единственно достойна великого поэта. На её фоне совершенно блеклыми и невыразительными явлены в финальных сценах пьесы друзья поэта: Карамзина, Тургенев, Жуковский, Даль… Кстати, и сам Пушкин лишь мельком появляется в первом акте на балу, не произнося ни слова. Боцяновский, видимо, стремясь отчетливей и резче показать всю пошлость светского окружения Пушкина и вводя в пьесу множество беспрестанно сплетничающих (причем, даже у постели умирающего поэта) безымянных лиц, фактически не дает цельного и завершенного характера своей героини. В то же время, автор драмы, желая ярче передать прозрение Натальи Николаевны, случившееся после дуэли Пушкина, явно сбивается на театральные (в плохом смысле) штампы, изображая её поведение. Так, Тургенев, к примеру, становится очевидцем, как она «все время бьется по полу перед образами, в истерике». Фальшивыми кажутся и помыслы Натальи Николаевны покончить с собой, если умрет Пушкин. Это обещание почему-то отчетливо напоминает сцену с угрозой Дантеса застрелиться в доме Идалии Полетики на глазах жены поэта, из-за её отказа бросить мужа и стать его женой. Пресыщенность действия мелодраматическими эффектами, отсутствие четко выстроенной идеи в решении образа главной героини, безжизненность внутреннего мира главных действующих лиц и послужили в основном причиной «единодушного порицания» пьесы «Натали Пушкина, (Жрица Солнца)» [8]. К тому же зритель – вольно и невольно – хотел от этой постановки получить ответ на самый главный вопрос: виновна или не виновна жена Пушкина? А вместо внятного ответа получал что-то вроде крылатой фразы героя советской кинокомедии: «Она, конечно, виновата, но – не виновата. Пожалейте её!». Рассказ-анекдот Бориса Садовского «Натали Пушкина и почтмейстер», написанный в том же 1912 году, и даёт этот желаемый внятный ответ. А суть рассказа такова. В конце 40-х годов Наталья Николаевна, будучи женой генерала Петра Петровича Ланского, по дороге в поместье своего супруга оказывается в уездном Макарьеве Нижегородской губернии. Единственным городским чиновником, узнавшим о приезде генеральши Ланской и посчитавшим священным долгом представиться ей, оказался макарьевский почтмейстер Иван Савич. В завязавшейся беседе между ним и генеральшей чиновник обнаруживает себя настоящим знатоком и ревностным любителем русской литературы, а особо – Пушкина. «Вот уж поэт так поэт! <…> Одно жалко: из-за бабы погиб, изза жены… Разорвал бы её, кажется, своими руками». 66 Только после отъезда генеральши Иван Савич узнает, с кем он был так неосторожно откровенен. «Целый год почтмейстер ждал отставки, всяческого позора и взысканий за дерзость. Опасения его не сбылись. Надо думать, что Наталья Николаевна Ланская не рассказывала никому о литературной беседе своей с макарьевским почтмейстером». Вся эта история, безусловно, чистой воды вымысел; явление, впрочем, вполне характерное для Б. Садовского с его известной склонностью к литературным мистификациям. Факт пребывания Н.Н. Ланской в Макарьеве и Нижнем Новгороде её биографами не отмечен, равно как и этот сюжет не зафиксирован ни фольклористами, ни краеведами. На наш взгляд, своим рассказом Садовской, полемически отталкиваясь от пьесы Боцяновского, априори принадлежащей к высокому жанру, дает иронично сниженную версию темы «жена Пушкина», где героиня трагедии становится героиней провинциального анекдота, а суждения светского общества о ней, исполненные приторной высокопарности, сменяются простым словом захолустного обывателя. Между тем Садовской не только аттестует случай в Макарьеве как, несомненно, достоверный, но и подает его в качестве семейного предания: единственным очевидцем случившегося, который к ужасу почтмейстера сообщает ему, с кем он на самом деле вел литературную беседу, является дед рассказчика. Таким образом, анекдот, положенный в основу сюжета рассказа «Натали Пушкина и почтмейстер», не лишаясь своих основных жанровых черт, получает вполне реалистическую родовую принадлежность. Все это вкупе выдает стремление автора как бы вывести пересказываемую им историю из пространства литературы, т.е. чего-то придуманного, сочиненного, как пьеса «Натали Пушкина», а значит, и не совпадающего с реальностью. И наоборот, объявить «никем не записанный случай» в Макарьеве реально произошедшим. Однако такое стремление есть ничто иное как осмысленный литературный прием, являющийся в свою очередь у Садовского объектом эстетической игры. Несложно заметить, что «макарьевский анекдот» – это своего рода «перелицовка» нижегородской легенды о Пушкинеревизоре. Не случайно Садовской наделяет своего героя чертами обоих гоголевских почтмейстеров – из «Ревизора» и «Мертвых душ», сюжеты которых, опять же согласно легенде, подсказаны Гоголю Пушкиным. Почтмейстер из Нижегородской губернии и служит неким связующим звеном в игровом пространстве повествования Садовского, размыкающим границы между двумя этими анекдотичными происшествиями. Иван Савич узнал «о приезде Натальи Николаевны из частного письма, которое он, подобно коллеге своему, гоголевскому Шпекину, полюбопытствовал прочитать». Вряд ли в этом письме отсутствовала информация о главной ипостаси генеральши Ланской. Можно предположить, что Иван Савич, узнав из письма о приезде в Макарьев «важной дамы» и не дочитав его, посчитал, что более значительного в нем ничего не содержится, и поспешил выполнять «священный долг» должностного лица. Получается, что на Нижегородской земле в одном случае в Пушкине не захотели видеть поэта, но только чиновника «с тайным предписанием», в другом – в Ланской не пожелали видеть вдову Пушкина, но только генеральшу, «важную даму». 67 Игра с анекдотом, или, если угодно, игра в анекдот, не уничтожает у Садовского самой сути анекдота, где главный интерес переносится с фактической стороны на психологическую достоверность события [9, с.223]. Авторитетнейший исследователь анекдота как жанра Ефим Курганов, называя его, «показателем нравов», «барометрическим указанием на температуру общества», «особым историческим документом», который соединяет в себе локальность и значительность, отмечает: «Анекдот прежде всего должен повергнуть в изумление, но при этом он не столько забавен, сколько вводит в подспудные, внутренние катакомбы того или иного времени, обнажает то, что скрыто от поверхностного взгляда, позволяет заново увидеть <…> показательный бытовой тип, а через них и эпоху» [1, с.26]. В конце концов, не важно, была ли на самом деле «литературная беседа» макарьевского почтмейстера с вдовой Пушкина, важно то, что могла быть. И психологическая достоверность этого случая во многом обусловливается прочно укрепившейся в общественном сознании 4050-х годов идеей «преступной виновности Н.Н. Пушкиной» в гибели мужа, о чем прямо свидетельствуют документы из семейных архивов (воспоминания, переписка, дневники) многих современников Пушкина. Немаловажным в данном отношении видится и то, что изображенное событие у Садовского органично передает быт, нравы и обычаи русской провинции, в пространстве которой случившийся курьез отнюдь не выглядит исключением из общих правил, каковым бы он наверняка стал в столичном локусе. В.Г. Короленко в речи, произнесенной, кстати, в Нижнем Новгороде, сопоставляя столицу и провинцию как социокультурные феномены в истории России, отмечал: «… то, что в столице является по большей части идеей, формулой, отвлеченностью», в провинции «мы видим в лицах, осязаем, чувствуем, воспринимаем на себе. <...> то …, что в столице является борьбой идей, здесь принимает форму реальной борьбы живых лиц и явлений» [10, с.18-19]. Макарьевский почтмейстер, несмотря на свой «профессиональный грех», не выглядит пародией или карикатурой на гоголевского Шпекина. Не из страха, а провинциального радушия и уважения он спешит поприветствовать проезжающую генеральшу. Он совершенно искренне радуется возможности побеседовать с ней и блеснуть своими литературными познаниями. Наконец, он также искренен и естественен в своем убеждении о жене Пушкина как виновнице гибели поэта. К тому же и выговаривает почтмейстер нечто очевидное, общеизвестное, аксиоматичное для провинциального мира, что подтверждается и другим «голосом» повествования – деда рассказчика: «Красавица-то какая! Из-за неё и убили его…». Живая мимика, жестовая пластика, речевая экспрессия Ивана Савича контрастирует с подчеркнутой неестественностью в изображении вдовы Пушкина. Вот она еще до появления почтмейстера, «приняв позу обычно изображаемых в великосветских романах героинь, раскрыла французский томик». Этой позы она не поменяет на протяжении всей беседы с почтмейстером, разве что закроет книгу. Примечательна и характеристика её речи в тексте: «обронила», «еле цедила», «продолжала все так же монотонно». Насколько богатыми и живыми на этом 68 фоне кажутся речевые действия Ивана Савича: «разошелся и осмелел совсем», «прибавил с чувством», «отвечал шутливо». Невозмутимое спокойствие, с которым генеральша выслушивает гневную тираду почтмейстера, может говорить о недюжинном самообладании героини, научившейся не давать воли своим чувствам: «Наталья Николаевна все с тем же полувнимательным благоволением дослушала горячую речь любителя поэзии, потом опустила ресницы и гибко-величавым движением поднялась с кресла». Но вместе с тем читатель вправе ожидать совсем иной реакции героини на обвинительную речь незадачливого ревнителя Пушкина, где открыто проступали бы живые движения уязвленной человеческой души. Собственно, то, что мы видим на примере почтмейстера, внезапно узнавшего, что его слова были услышаны той, кому они, в общем-то, и предназначались: «Иван Савич, охнув, сел едва живой на песчаный бугор и помутневшими глазами, не дыша, всматривался в струистую гладь Волги». Иронический подтекст в повествовании Б. Садовского, отзывающийся в особенностях речевого портретирования героев, несколько сглаживает контрастное изображение красавицы-генеральши и уездного чиновника. И все-таки насколько соприроден, органичен образ любителя Пушкина провинциальному миру, настолько и выпадает из него, кажется чужеродным телом в нем, вдова Пушкина с томиком Альфреда Мюссе. Провинциальный анекдот, рассказанный Садовским, нисколько не преуменьшает всей серьезности стоящей за ним проблемы, где авторская позиция скрывается в лукавом любовании резким, но честным словом своего героя: «…из-за бабы погиб, из-за жены». Пройдет несколько лет, и Садовскому, выброшенному на обочину большой литературы, многое будет видеться по-другому: и драма Натальи Николаевны, и судьба Пушкина, и сама русская провинция. Она у прикованного к инвалидному креслу писателя, еле владеющего руками, будет существовать в ореоле светлых воспоминаний о детстве и юности, прошедших на Нижегородской земле. А воспоминания эти, как запишет Садовской в своем дневнике, с каждым днем «блекнут» и «делаются … нелюбопытными» [7, с.191]. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Курганов, Е. Анекдот как жанр. – СПб, 1997. 2. Лотман, Ю.М. Письма. – М., 1997. 3. Садовской, Б. «Озимь». Статьи о русской поэзии. – Пгр, 1915. 4. Садовской, Б. Записки (1881-1916) / Публ. [вступ. ст. и примеч.] С. В. Шумихина // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв.: Альманах. – М., 1994. 5. Садовской, Б. «Озимь», Статьи о русской поэзии. – Пгр, 1915. 6. Садовской, Б.А. Натали Пушкина и почтмейстер // Садовской Б.А. Лебединые клики. М., 1990. С. 323. Далее текст рассказа приводится в статье по этому изданию; границы цитируемых отрезков не обозначаются. 7. Садовской, Б. Заметки. Дневник (1931-1934) // Знамя. 1992. № 7. Публикация И. Андреевой. 8. См. критические отклики о пьесе: П., Гр. [Полонский Г.]. «Натали Пушкина (Жрица солнца)». Драматические сцены в 4-х действиях В. Боцяновского. Русский драматический театр, 8 окт. 1912 г. // Запросы жизни, 1912, № 41, 12 окт., Театр. Стб. 2343-2346; Пушкин на сцене // Биржевые ведомости, 1912, № 13117, 30 авг., У рампы. С. 4; Solus [Арабажин К. И.]. «Натали Пуш- 69 кина». Драматические сцены в 4-х действиях В. Боцяновского // Биржевые ведомости, 1912, № 13186, 9 окт., У рампы. С. 5; Щеголев П. и В. А. [Щеголева В. А.]. «Натали Пушкина» [Пьеса В. Ф. Боцяновского] (Русский драматический театр) // День, 1912, № 9, 10 окт. С. 5; [Постановка на сцене пьесы В. Ф. Боцяновского «Натали Пушкина»] // Новое время, 1912, № 13133, 3 окт., Театр и музыка. С. 6; Зритель. Жена поэта (Письмо в редакцию) // Новое время, 1912, № 13140, 10 окт., Театр и музыка. С. 6; Измайлов А. «Натали Пушкина» [В. Ф. Боцяновского] в Русском драматическом театре (По телефону от нашего петербургского корреспондента) // Русское слово, 1912, № 232, 9 окт., Театр и музыка. С. 7. Гуревич Л. Петербургские театры. [Две новые пьесы (О пьесе Натали Пушкина В. Боцяновского)] // Русские Ведомости, 1912, 21 окт., № 243. С. 6. См. также обзор драматургической пушкинианы 1870-1950 гг.: Грин А.А. Образ А. С. Пушкина в драматургии и на сцене // Пушкин на юге. Кишинёв, 1961. Т. 2. С. 465-502. 9. См.: Вацуро, В.Э. Последняя повесть Лермонтова // М.Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. – Л., 1979. 10. Цит. по кн.: Ласунский О.Г. Литературно-общественное движение в русской провинции. – Воронеж, 1985. Т.О. Санникова ВОТКИНСК В РОМАНЕ Е. ПЕРМЯКА «ГОРБАТЫЙ МЕДВЕДЬ» Воткинский завод – место рождения писателя Е.А. Пермяка (19021982). Здесь прошли его детские годы и юность. Роман «Горбатый медведь» стал своеобразной поэмой о малой родине. Что касается воспоминаний, то мемуары писателя не были закончены, но и отдельные отрывки из них являются ценным источником по истории Воткинска. В сопоставлении документальных фактов и художественных образов романа, «лицо» и лица Воткинска начала ХХ века вырисовываются еще более зримо. Сам Е.Пермяк говорил, что «Воткинск просматривается в каждом из моих романов» [1, с.4]. В разные годы Женя Виссов (настоящая фамилия писателя по отцу) непродолжительное время жил в Перми, большая же часть детских лет (более 15) прошла в Воткинске. С родной матерью часто приходилось жить в разлуке. Дом деда и бабушки стал для него настоящим домом, а тетка (сестра матери) относилась к нему с материнским вниманием и теплом. «Знакомые и родные места во все годы жизни зовут к себе человека. Какая-то мелочь, деталь, скамья, калитка, камень или что-то самое неожиданное вдруг возвращает в прошлое, и оно, переживаясь, воскресает хотя бы на минуту», – замечал Е. Пермяк в романе «Горбатый медведь» [2, с.203]. Такие мелочи цепко ухватывались художественно одаренной, впечатлительной натурой Жени Виссова, а затем в точных характеристиках рисовали бытование литературных героев писателя Евгения Пермяка. Но особенно много таких мелочей и эмоционально окрашенных образов было связано с Воткинским заводом. В романе «Горбатый медведь» в каждой строчке о Мильве, Мильвенском заводе сквозит тепло и любовь к родному поселку. Особенно остро трепетное отношение к Мильве у главного героя романа – Маврикия (Маврика) – ощущается, когда происходит расставание с родными местами: «Маврикий не знал, что так невыразимо велика его любовь к Мильвенскому заводу, где мила и дорога ему каждая улица, каждый переулок, одно70 сторонок, пустырь, набережная… Все отчаянно дорого его сердцу, и даже этот паршивый горбатый медведь, которого невозможно теперь переплавить в печи, потому что он прошлое Мильвы» [2, с.386]. «Нет спора, Петроград, Москва – великие города», – рассуждает в романе Маврик, – «но Мильва больше их, потому что она сгущенно уместила в себе огромный край. Пусть этого очень простого и очень сложного кто-то не понимает и не поймет, зато это ясно ему. Живя в Мильве, он жил сразу во множестве заводов Урала и Прикамья. Мильва – это живой заповедник, в котором жизнь так богато собрала все присущее людям, населяющим Урал и Прикамье» [2, с.389390]. Воткинский завод появился в середине XVIII столетия как один из уральских заводов, в связи с этим вместив в себя их схожие черты, начиная от планировочной структуры поселения, заканчивая общим жизненным порядком. И в романе «Горбатый медведь» мы видим эту подмеченную писателем черту: «Побывавший в Мильве житель Тагила, Невьянска, Туринска, Златоуста, Кушвы и других подобных им найдет много родного, схожего, своего, начиная от пруда, плотины, архитектуры домов и улиц и кончая бытовым укладом. Все большие и малые призаводские уральские поселки не города и не села, но их собратья» [2, с.28]. «Но ведь Мильва не только дома, улицы и пруд. Мильва – это самая родная из всех родных тетечка Катечка. Это, конечно, и мама, и некоторые товарищи…» [2, с.386]. Екатерина Матвеевна – тетка Маврика, является одним из основных персонажей романа, она живет жизнью мальчика, стремясь облегчить его тягостное положение в Перми, наладить быт и общение со сверстниками в Мильвенской школе, разделить радости детских игр и знакомства Маврика с интересными людьми. Она сама на протяжении романа проходит путь духовного роста и, наконец, обретения личного счастья, что воспринимается как закономерный итог в жизни человека, самозабвенно любящего своего племянника как сына, как самого близкого человека. В рассуждениях о матери Маврика больше рационального, при всем том, что он любит и жалеет ее. Семья деда Е. Пермяка носила фамилию Затылковы. Явно перекликается с ней фамилия Зашеиных (деда, бабушки и тетки) в романе «Горбатый медведь». Также, как и фамилия генерала Тихомирова – с основателем воткинской мужской гимназии – генералом В.Н. Смирновым. Безусловно, при всех воткинских прототипах, роман «Горбатый медведь» является художественным произведением, где писателем не ставилась цель исторически точно, документально описать воткинские и уральские события начала ХХ века. Неслучайна ситуация, когда, благодаря настойчивости воткинского краеведа А.З. Воротова, Пермяк приступил к написанию мемуаров, включающих воспоминания о жизни дореволюционного Воткинска, хотя сам признавался: «К мемуарной литературе я не склонен по своей творческой природе» [3, с.10]. Однако настойчивость исследователя в выявлении точных исторических фактов и лиц в романе «Горбатый медведь» привела к обратному результату, задетое творческое самолюбие Е. Пермяка сократило переписку. 71 Тем не менее, роман остается действительно литературным памятником Воткинску, и не только за точную обрисовку жизни и быта завода, но и за сочный «мильвенский», такой милый сердцу воткинцев язык. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Пермяк, Е. Воспоминания и письма. – Воткинск: б.и., 1992. 2. Пермяк, Е.А. Горбатый медведь. – Пермь: Кн.изд-во, 1981. 3. Витиль: краеведческий альманах (посвящен 100-летию со дня рождения Е.А. Пермяка). – Воткинск: б.и., 2002. Г.С. Спиридонова ОЦЕНКА СИБИРСКОЙ КОЛОНИЗАЦИИ В ЛИТЕРАТУРЕ СИБИРИ (XVII-XIX ВВ.) С самого своего основания официальная сибирская письменность пропагандировала идею о том, что суть русской миссии в Сибири заключалась в утверждении православия, в христианизации языческой страны. Есиповская летопись расценивала значение сибирского похода русских казаков во главе с Ермаком именно так: их «посла Бог очистити место и победити бусорманского царя Кучума и разорити богомерзкие и их нечистивая капища», чтобы водворить на Сибирской земле «истиную веру» [1, с.122]. В сибирской романтической беллетристике начала XIX века эта идея получила развитие. Писатели данного периода по-прежнему отмечают, что «свет христов слабо просиявает среди гор и лесов сибирских, и кочующие племена блуждают между христианскими обрядами и старинными своими поверьями» [2, с.64]. Русские персонажи называют инородцев «некрестями», «бусурманами», «окаянными», а духов, которым покоряются туземцы, – «гадинами», «чертями», «образинами». Благородных христиан коробит дикость языческих ритуалов. Наблюдая бурятский обряд жертвоприношения, сопровождающийся убийством и пролитием крови, Алексей Кремнев, герой романа И.Т. Калашникова «Дочь купца Жолобова», думает: «Какая ложная и зверская идея о боге». Подобные же мысли вызывает у Алексея вид разгневанного бурята, избивающего прутом своего деревянного божка за то, что тот якобы плохо стерег стадо. Герой смотрит на это с сожалением, «как на следствие печальной потери истинных понятий о Боге, как на картину заблуждения и уничижения рода человеческого» [3, с.72, 60]. Персонажем, призванным искоренить эти заблуждения и внушить наивным дикарям «истинные понятия о Боге», в сюжетах сибирских авторов является миссионер-проповедник (первый тип герояколонизатора). К этому типу относятся: протопоп Верещагин, «насадивший семена христианства на Камчатке» и заслуживший всеобщую любовь камчадал, как ревностнейший пастырь и добродетельнейший человек (роман И.Т. Калашникова «Камчадалка»); безымянный дьячок, выучивший русской грамоте девушку-бурятку и крестивший ее (роман И.Т. Калашникова «Дочь купца Жолобова»), главный герой повести Н.С. Щукина «Посельщик», обративший в свою веру бурятку Сайхан [3, c.2]. Главными орудиями миссионера-проповедника в лю72 бых обстоятельствах остаются личный пример и пламенная речьвнушение. У этого литературного персонажа достаточно много прототипов: Стефан Пермский, Филофей Лещинский, Г. Новицкий и др. Наряду с совершенно не воинственным миссионеромпроповедником в сибирской беллетристике п.п. XIX века представлен и другой тип героя-колонизатора – завоеватель. Он подчиняет себе «чужую среду» не словом, а силой, «огнем и мечом», имея в руках своих такое серьезное оружие, против которого туземцы со своими луками беспомощны, как дети. В роли героев-завоевателей обычно выступают казаки: отец и сын Хабаровы («Дочь купца Жолобова» И.Т. Калашникова), Бесшабашный, Пронька Трунин, Паршин («Камчадалка» И.Т. Калашникова), Хорунжий, Тюменцов («Ангарские пороги» Н.С. Щукина [4]). Здесь сибирская литература отражает реальную историческую картину, поскольку в деле покорения Сибири решающая роль принадлежала именно казачеству. Типичная ситуация в системе отношений «завоеватели – инородцы» –вооруженный конфликт, борьба. Интересно, что в подобных столкновениях, с точки зрения сибирских беллетристов, нет правых и виноватых. Завоеватели изображаются «как добрые люди», как герои, которые, исполнившись силы и отваги, «бились насмерть, не жалея жизни для блага и славы отечества». «Бесстрашно сражаясь с целыми народами и с лютостью самой природы и погибая в безвестности посреди дремучих лесов и диких пустынь», они «покорили России в восемьдесят лет осьмую часть целого земного шара» [3, с.147]. Основной пафос в изображении завоевателей – героико-романтический, и отношение к ним со стороны автора не только не осуждающее, а, напротив, уважительное и даже восхищенное. Инородцы, как сторона страдающая, описываются сибирскими авторами с жалостью и сочувствием. Заметно также уважение к отдельным представителям малых народностей, героически защищающим свои права и территории (например, пафос героики отчетливо ощущается в изображении богатыря Гатальчи – героя романа И.Т. Калашникова «Камчадалка»). Однако в подавляющем большинстве «батальных» сцен сибирские аборигены проигрывают русским в храбрости, быстро «теряют дух» и сдаются или обращаются в бегство. И в таких случаях авторская сентиментальность сочетается, как правило, с комизмом и иронией. Общее положение вооруженных столкновений – малое число русских сражается с огромным количеством туземцев. По словам И.Т. Калашникова, «так завоевывалась вся Сибирь: везде горстка русских сражалась с тысячами и побеждала» [3, с.352]. Во время строительства Ачанска, рассказывает в романе И.Т. Калашникова «Дочь купца Жолобова» Еремей Хабаров «вдруг нахлынуло под стены дучеров и ачанцев человек более тысячи, а у нас, слышь, было только сто шесть человек. Я чай, всякий бы оробел, а отец был, уж подлинно, десятка неробкого! Он оставил тридцать шесть человек в крепости, а с остальными семьюдесятью так нагрянул на бусурманов, что разом положил на месте сто семнадцать человек, а прочие как приударят бежать! мы чуть со смеху не померли. <...> Мы воткнули в ножны сабли да давай их вслед пинками, а они-то, они-то! Бегут без оглядки, только пятки сверкают!» [3, с.163]. 73 Подобным же образом (но без комизма по отношению к местным племенам) описывается борьба русских с аборигенами в летописях XVII века, в частности, в Есиповской летописи, где огромная армия могущественного сибирского царя Кучума, некогда покорившего многочисленные народы, противопоставляется небольшому отряду Ермака, состоящему из простых людей, не имеющих ни власти, ни силы, ни значительных войск. По словам Е.К. Ромодановской, именно такая ситуация «должна была способствовать посрамлению «гордого царя» и прославлению победы русских: кроме того, она наглядно доказывала «божественность» миссии Ермака – недаром Есипов несколько раз в своем сочинении говорит о том, что «не от многих вой победа бывает», но от Бога» [5, с.104]. Несколько иной смысл приобретает данное противопоставление в художественных текстах первой половины XIX века. Здесь оно призвано проиллюстрировать не «божественное» происхождение силы казаков, а превосходство воинственного «русского духа» над кротостью и забитостью аборигенов и – что самое главное – преимущества цивилизованного образа жизни над диким, первобытным. Небольшой отряд русских побеждает огромную армию туземцев потому, что первые имеют в своем распоряжении «плоды цивилизации» – огнестрельное оружие, которого смертельно боятся инородцы-дикари. Бывалый казак Еремей Хабаров рассказывает Алексею Кремневу о завоевании даурской крепости: «<...> даурцы, брат, целую тучу пустили в нас из крепости: стрелы торчали на поле, словно колосья; только все без пути, и вреда нам делали мало. <...> Вот лишь настала глухая полночь, мы встали да и давай жарить из пушек. Сделали в стене пролом и на рассвете ворвались в крепость. Мигом все стало наше. Даурцы иные разбежались со страху; других мы положили на месте» [3, с.161]. В то же время сибирские беллетристы далеки от абсолютной и безоговорочной идеализации казачества. Ими отмечаются трагические последствия столкновений туземцев с цивилизацией: разрушение инородческих поселений, истребление целых племен. Например, в романе И.Т. Калашникова «Камчадалка» взбунтовавшиеся аборигены, окруженные со всех сторон казаками, отказываются сдаваться и совершают коллективное убийство и самоубийство: мужчины сначала закалывают жен и детей, а потом сами сбрасываются с утеса. [3, с.359-360]. Здесь героический пафос перемещается в сторону местных жителей. Особенно часто к трагедиям приводят поступки коммерсантамошенника (третий тип героя-колонизатора). Он действует не столько силой, сколько хитростью и обманом, делая ставку на темноту и забитость аборигенов. Спаивание местного населения, непосильные поборы и нечестные коммерческие сделки, приводящие к обнищанию и полному истребелению целых племен – вот результат его «цивилизаторских» усилий. (Таков, например, ученый-изыскатель Савва Полуэктович Шихтмейстер из «Ангарских порогов» Н.С. Щукина; таков продавец водки в романе «Камчадалка» И.Т. Калашникова). Несколько позже, во второй половине XIX века, одним из самых распространенных сюжетов сибирской прозы становится сюжет о «разрушении идиллии». В замкнутое, удаленное от больших городов пространство (условно назовем его «сибирский топос») вторгается пришелец. Он не только не желает приспосабливаться к здешним порядкам, но, напротив, предъявляет свои требования к чужой среде, 74 заставляет подчиняться себе тех, в чьи владения он вторгся. Если в романтических сюжетах завоеватель оценивается двойственно (он и герой, совершающий великий подвиг покорения, и виновник трагедий), то в более поздних сюжетах он – антигерой, «мнимый цивилизатор» и только (см. рассказы неизвестного автора «Червонец» [6], В. Серошевского «Хайлак» [7], М.В. Загоскина «Яблоко и яблочко» [8], Г.А. Мачтета «Мы победили» [9]). Например, в «Мы победили» Г.А. Мачтета повествуется о староверческой деревне, которая существует вне закона: «без денег, без паспортов, без «управ», без законных властей» [9, с.115]. Ее обитатели все делают сообща, живут дружно, сытно, у них «всего вдоволь». И вот староверы приютили у себя бродягу (их много тогда ходило по сибирской тайге), с тем условием, что он останется у них навсегда. Бродяга не выдерживает их аскетического образа жизни («<...> ни тебе веселья, цигарки там чтоб али вина <...> Тоска!» [9, с.115]), убегает и выдает незаконную деревню властям. Собирается наезжее чиновничество, обдумывается план вооруженного наступления, и в результате неравной схватки, в которой абсолютно безоружные люди должны были противостоять саблям и ружьям завоевателей, деревня оказывается покорена. Результатом этого «подвига» становится полный упадок некогда богатой староверческой общины: бедность, разруха, пьянство и т.п. Естественным образом напрашивается сравнение этого сюжета с летописным сюжетом «о покорении язычников и обращении их в святую христианскую веру». В основе обоих лежит одна и та же схема: замкнутое культурное сообщество подвергается активному воздействию со стороны и перестраивается на новый лад. Однако в летописях эта схема используется для передачи смыслов, кардинально противоположных тем, которые вычитываются из рассказа Г.А. Мачтета. В летописном тексте пришелец-завоеватель изображен как проводник Божьей воли, мученик, проливающий кровь за веру, за христианизацию дикой страны. Те же, кого покоряет завоеватель, выступают в летописи как слуги дьявола, «погании» нехристи [1, с.163-164]. В трактовке автора второй половины XIX века «мучениками» представлены члены замкнутого сообщества, а пришельцы выступают в роли мучителей и погубителей. Знаки изменились на противоположные. Тот, кого считали Спасителем, теперь играет роль Антихриста, и, наоборот, тот, кто ранее был олицетворением хаоса, теперь олицетворяет идею порядка и гармонии. Конкретная обрисовка образов пришельца и аборигена определяется авторской позицией по отношению к сибирскому пространству. Различаются позиции «внешняя» и «внутренняя» [10, с.23-58]. «Внешней» называется такая позиция, когда автор рассматривает описываемое пространство как «чужое» (этот взгляд соответствует точке зрения пришельца). Текст, созданный на основе такой точки зрения, назовем «внешним». В свете «внешней» (централистской) позиции Сибирь мыслится как «чужая» территория, которую необходимо сделать «своей», подчинить, облагородить, цивилизовать; во «внешнем» тексте сибирское обычно оценивается как отрицательное, а «несибирское» как положительное, поэтому пришелец описывается с симпатией и сочувствием и его деяния оцениваются как правильные и желательные, а туземец – как существо, достойное порицания. Именно 75 такую расстановку акцентов мы наблюдаем в летописном сюжете «о заваевании язычников» (пришельцы – святые мученики, абригены – погании нечистивцы). «Внутренней» называется такая позиция, когда автор расценивает описываемое пространство как «свое», когда он сам ощущает себя его непосредственным представителем (по сути дела, это есть точка зрения аборигена). На базе этой авторской позиции создается так называемый «внутренний» текст (в качестве синонимов употребляются слова «областнический», «региональный»). В перспективе «внутреннего» (областнического) взгляда все сибирское оценивается как «свое», «родное», а потому требующее защиты от всякого рода притязаний извне. «Внутренней» позиции соответствует также положительное отношение к своему (сибирскому) и отрицательное отношение к «чужому», «навозному». Поэтому в «областническом» тексте сочувствие и симпатия перемещаются в сторону аборигена, а изображение пришельца сопровождается противоположными оценками, что мы и наблюдаем в сюжете о «разрушении идиллии» (пришелец олицетворяет собой злое, разрушительное начало, аборигены, напротив, – гармоническое, созидательное). В ранней сибирской беллетристике (период романтизма, первая половина XIX века) «внешняя» и «внутренняя» точки зрения как бы совмещались, накладывались друг на друга, отчего возникала явная двойственность оценок (завоеватели – и мученики, и мучители одновременно). Более поздние сибирские тексты (60-70-х гг. XIX в.) большинстве своем предъявляют читателю «внутренний» взгляд на Сибирь, поскольку они созданы людьми, придерживающимися областнических взглядов, убежденных в том, что интересы Сибири как целого противостоят интересам метрополии, и Сибирь должна отделиться от России и существовать автономно, как самостоятельная политическая, экономическая и культурная область. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Сибирские летописи. – Спб., 1907. 2. Щукин, Н.С. Посельщик: Сибирская повесть // Восточная Сибирь в ранней художественной прозе: сборник произведений писателей Сибири 3040-х гг. XIX века / Сост. А.В. Гуревич. – Иркутск, 1938. С.40-68. 3. Калашников, И.Т. Дочь купца Жолобова: Романы, повесть. – Иркутск, 1985. 4. Щукин, Н.С. Ангарские пороги: Сибирская быль. – СПб., 1835. 5. Ромодановская, Е.К. Русская литература Сибири первой половины XVII века. (Истоки русской сибирской литературы). – Новосибирск, 1973. 6. -в. Червонец (Рассказ доктора) // Сибирь. – 1881. – №5. С.3-4. 7. Серошевский, В. Якутские рассказы. – СПб., 1895. С.64-130. 8. Загоскин, М.В. Магистр: Роман, рассказы, очерки, статьи. – Иркутск, 1981. С.189-197. 9. Мачтет, Г.А. Избранное. – М., 1938. С.115-134. 10. Анисимов, К.В. Круг идей и эволюция сибирской прозы начала ХХ века. Дисс. ... канд. филол. наук. – Томск, 1998. 76 Н.Ю. Толмачева ОБРАЗ ЧИНОВНИКА В РАССКАЗАХ Н.А. ДОБРОЛЮБОВА 1850-Х ГОДОВ Литературная деятельность и судьба Н.А. Добролюбова вот уже на протяжении полутора веков, начиная с Н.Г. Чернышевского, вызывает большой интерес у исследователей его жизни и творчества [1]. К изучению фактов биографии, творчества Н. Добролюбова обращались в разное время С.А. Рейсер [2], В.С. Кружков [3], В.В. Жданов [4], С.А. Орлов [5], Г.Г. Елизаветина [6], А.С. Митропольский [7] и др. Как правило, в работах исследователей внимание сосредотачивалось либо на фактах биографии Н. Добролюбова, либо на деятельности Добролюбова-критика, воплотившей образ гражданского идеала революционной демократии. А между тем, безусловный интерес представляют рассказы, в которых автор обращается к изображению жизни русского провинциального чиновничества середины ХIХ века. Это рассказы, написанные молодым Добролюбовым в 1850-х годах, – «Большой каменный дом» (1852), «Провинциальная холера» (1853), «Донос» (1857) и «Делец» (1858). Чем же вызвано желание Н.А. Добролюбова изобразить мир чиновничества? Каковы истоки этих образов? Возможные варианты ответа можно обнаружить в «Реэстре книг, читанных мною …», своеобразном дневнике читателя, который вел юноша Добролюбов. Первые записи в нем датированы 1849 годом. В этом году, как свидетельствует список, юноша-семинарист познакомился не только с художественными творениями русских классиков (Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский), но и с другими произведениями современных Добролюбову авторов (Павлов, Марлинский, Загоскин, Булгарин, Даль, Бутков). Журнал «Современник» ввел его в мир отечественной литературы и общественной жизни Петербурга 30-40-х годов ХIХ века. Жители петербургских углов, бедные люди, мелкие чиновники стали главными героями писателей «натуральной школы». Однако уже гоголевские «Шинель», «Ревизор», «Мертвые души» раздвигали горизонты чиновничьей «физиологии», представляя чиновничество как социальнопсихологическое явление, выросшее на ниве русской жизни, как губернской, так и столичной. Вторым источником, пробудившим потребность в литературных занятиях, стала жизнь родного города – Нижнего Новгорода. Она, безусловно, подсказывала ему сюжеты его первых литературных опытов. Прототипом губернского города Древлянска в рассказе «Большой каменный дом» послужил Нижний Новгород. В этом неоконченном рассказе Добролюбов изобразил Зеленский съезд, большой каменный дом на горе, расположенный рядом флигель. Это доходный дом отца, священника одной из нижегородских церквей (Никольской), сохранившийся до настоящего времени. Сейчас там располагается музей Н.А. Добролюбова. Прототипом чиновника Андрея Тихоныча послужил Александр Иванович Щепотьев – чиновник особых поручений при нижегородском губернаторе, вместе с семьей некоторое время проживавший в доме Добролюбовых. Однако в рассказе владельцем дома оказывается не священник, а чиновник Андрей Тихоныч, вызывающий у горожан удивление и зависть, потому что постройка такого 77 большого дома при малых доходах его, дело удивительное и похвальное. Положительную характеристику дает своему чиновнику губернатор, для которого он «дорогой, деятельный, неусыпный и благородный помощник и сотрудник» [8, с.373]. Намеченная в характеристике деятельного чиновника ирония получит дальнейшее воплощение в других рассказах, посвященных российской бюрократии. В 1852 году Добролюбов делает попытку написать еще один рассказ обличительного жанра, что отразилось в наброске «О люди, жалкий род, достойный слез и смеха», действие которого происходит в одном из губернских городов. Сюжет рассказа выстраивался вокруг размышлений юного писателя о взаимоотношениях между людьми в среде чиновников. Главный герой Белицкий – казначей, у которого его начальник Фоминский занимает 500 рублей казенных денег, а затем приходит к нему с ревизией. Созданная Добролюбовым психологическая коллизия, лишь намеченная в этом наброске, спустя год будет развернута в рассказе «Провинциальная холера». Рассказ «Провинциальная холера», как и «Большой каменный дом», нижегородского происхождения. Рассказ написан по свежим впечатлениям (в 1852 году в Нижнем Новгороде была эпидемия холеры) и подписан псевдонимом «Очевидец». Автор показывает Кремль, Гостиный двор, Кладбищенскую улицу и городское кладбище на конце ее (ныне ул. Максима Горького и парк Кулибина, разбитый на месте бывшего Петропавловского кладбища). Главные герои – чиновник из Петербурга Тропов и семья провинциального чиновника гражданской палаты Быстрицкого. Добролюбов воспроизводит патриархальный, полный суеверий и предрассудков, быт семьи Быстрицких. Муж и жена Быстрицкие не захотели отдать замуж дочь Наденьку, так как случайно встреченная ими старуха предсказала смерть дочери, сказав, что «захворает она, когда все будут хворать» [8, с.240]. Веря предсказанию, родители не стали противиться судьбе, невольно став косвенными виновниками смерти Наденьки. Жених Наденьки, петербургский чиновник Тропов – типичный чиновник-карьерист. Цель его – жениться на богатой невесте, чтобы улучшить свое положение в обществе. Автор пишет, что когда-то Тропов имел «приличное состояние», но в настоящее время «от родительского имения у него осталась деревня в десять дворов» [8, с.227]. Желание во что бы то ни стало жениться на богатой невесте подтолкнуло Тропова на обман, в который он вовлек и свою избранницу. Но цельная натура Наденьки не выдержала этого испытания. Мнимая болезнь Надежды становится реальностью, и она умирает. Чиновник Тропов также становится невольным виновником ее смерти. По всей видимости, в этом рассказе автор хотел показать губительность предрассудков и обмана для жизни человека. Тема чиновничества воплотилась и в рассказах петербургского периода жизни и творчества Добролюбова. Как известно, в 1856 году он становится сотрудником журнала «Современник», в котором ведет отдел критики и библиографии. Но интересы молодого критика не ограничивались рамками «Современника». В 1856-57 годах СалтыковЩедрин опубликовал в «Русском вестнике» «Губернские очерки». Перед читателями предстала суровая картина чиновничьего произвола, творимого повсеместно над бесправными крестьянами. Писатель показал всю оборотную сторону чиновничьего быта: казнокрадство, мо78 шенничество, взяточничество. Возможно, знакомство с этим произведением, написанным от лица надворного советника Н. Щедрина, повлияло на публикацию в «Современнике» рассказов Добролюбова «Донос» и «Делец». По свидетельству Чернышевского, эти рассказы написаны Добролюбовым во время пребывания его в Главном педагогическом институте. Но напечатал он их, «лишь уступая желанию Некрасова, который справедливо нашел, что когда они уже написаны, то следует воспользоваться ими для пополнения беллетристической части журнала» [8, с.641]. Рассказы, изображавшие провинциальный чиновничий быт, примыкали к распространенному в те годы жанру обличительной литературы и были, по утверждению Чернышевского, «не ниже тех ее произведений, которые считались очень хорошими» [8, с.641]. Летом 1857 года «Современник» опубликовал рассказ Добролюбова «Донос», подписанный одним из псевдонимов писателя – «Н. Александрович». Рассказ этот также нижегородского происхождения. Нижний Новгород предстал в образе города Покорска. «Покорск» – название символическое. «Покорил» всех жителей губернского города чиновник, секретарь гражданской палаты Петр Спиридонович Ошарский. Он же – главный герой рассказа. Ошарский – фамилия «говорящая». В Нижнем Новгороде до сих пор существуют Ошарская площадь и одноименная улица. «Ошара», по словарю В.И. Даля, – «вор, пьяница». Пьяницей Ошарский не был, зато имел ряд других отрицательных качеств, в том числе склонность к присвоению чужих денег. В самом начале произведения следует авторская характеристика персонажа: «Ошарский ‹…› еще молодой человек, всего лет тридцати с небольшим, но уже носил пряжку за пятнадцатилетнюю беспорочную службу. Лет пятнадцати исключенный из семинарии, поступил он писцом в духовную консисторию, оттуда перешел в полицию, затем в уездный суд и, наконец, втерся в гражданскую палату» [8, с.255]. Казалось, можно только приветствовать головокружительную карьеру молодого человека, но настораживает меткое авторское слово «втерся». Ошарский всеми силами стремился угодить вышестоящему начальству, благодаря чему через десять лет он стал секретарем гражданской палаты. По словам повествователя, «в пять лет своего секретарства он успел выстроить себе два дома, выгодно жениться, купить на имя жены деревеньку и еще положить порядочный капитал ‹…› в ломбард» [8, с.255]. Создавая образ Ошарского, Добролюбов показал отношение к нему горожан. Автор отметил, что по понятиям покорских жителей, всякий достаточный человек непременно должен иметь деньги в ломбарде и что именно с этой стороны и оценивался Ошарский своими согражданами. Отношение городского населения к этому чиновнику было не однозначным: «многие отзывались о нем с завистливым негодованием, другие с почтительной завистью, а третьи, с бескорыстным сознанием его превосходства, ставили его в пример своим детям и племянникам» [8, с.256]. Автор поведал историю о том, как стал Ошарский секретарем гражданской палаты. Оказывается, чиновник занял это место, подсидев всеми уважаемого пожилого секретаря, Петра Христорождественского, путем подлога и доноса. Мошенник славился мастерством запутывать дела, пугая тем самым вышестоящее начальство. Привычку эту чиновник выработал еще в юности. Будучи семинаристом, он любил задавать каверзные вопросы преподавателям, 79 многие из которых терялись в поисках нужного ответа. «Что такое честность? Чего ради должен я о себе заботиться меньше, чем о других, и своей выгоде предпочитать чужую?» – вопрошал Ошарский своих учителей. Поступив в гражданскую палату, молодой чиновник воплотил свои идеи в жизнь. Ошарский провернул аферу с расписками по делу наследства, не забыв при этом две тысячи положить себе в карман. После того, как ловко запутанный им в сути дела секретарь подписал незаконную расписку в получении тысячи рублей для начала ведения дела, Ошарский, прихватив с собой в качестве свидетеля молодого чиновника Аменского, отправился доносить на Петра Кирилловича товарищу председателя. В результате Христорождественский был вынужден подать в отставку, и его место занял Ошарский. Как же отнеслись окружающие к этому инциденту? Как выяснилось, неоднозначно. Когда весь город узнал о проделке Ошарского, то «на всех перекрестках раздавались проклятия его подлости. О нем сочиняли легенды ‹…›. Против него составляли заговор, как против человека, вредного для общественного спокойствия. В палате на него никто смотреть не хотел, и даже писцы ‹…› толковали о том, что надо грубить Ошарскому и выгнать его наконец из службы» [8, с.272]. Страсти накалялись и в среде крупных чиновников, которые тоже первоначально посчитали поступок Ошарского подлостью. Но очень быстро предприимчивый аферист сумел расположить к себе чиновников гражданской палаты, умело подкупив их взяткой. К тому же Ошарский организовал для своих сослуживцев вечеринку по поводу вступления его в новую должность. Мнение чиновников о его поступке изменилось. Действие его они расценили не как подлость, а как расчет с целью получения секретарского места. Изо всех изображенных в этом рассказе чиновников особо выделяется образ товарища председателя, Николая Владимировича. В нем Добролюбов выразил идею добросовестного, честного чиновничества, которая, увы, оказалась неосуществимой. Несколько лет трудился Николай Владимирович над проектом «о немедленном искоренении взяточничества в целой России» [8, с.266]. Молодой чиновник предпринимает попытку создать систему честного чиновничества, где нет места взяточничеству и подлости. Для этого он предлагает организовать службу «ценсоров» и создать особое министерство «ценсуры нравов». Но сам автор этого смелого проекта прекрасно понимает, что в высших инстанциях его проект остановят, не пропустят. Проблемы чиновничества освещаются и в рассказе «Делец», который также написан на нижегородском материале. Прототипом главного героя Александра Григорьевича Щекоткина, старшего чиновника по особым поручениям при губернаторе, послужил, как и в рассказе «Большой каменный дом», Александр Иванович Щепотьев, в свое время занимающий аналогичную должность при нижегородском губернаторе и являющийся редактором неофициальной части «Нижегородских губернских ведомостей». Рассказ опубликован в 1858 году в журнале «Современник» под псевдонимом «Николай Александрович». Эпиграфом рассказа являются слова Чацкого из комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума»: «И вот общественное мненье». Действие также развертывается в Покорске, а в основе рассказа – события, происшедшие в Нижнем Новгороде. В письме от 6 февраля 1854 года мать писала Добролюбову об ограбле80 нии почты, ехавшей из Казани до Нижнего, с деньгами в количестве более четырехсот тысяч рублей. Зинаида Васильевна сообщила также, что на поимку преступников и отыскание денег были откомандированы чиновники, в том числе и А.И. Щепотьев. Чиновники были направлены в село Воротынец, где и произошла кража. Содержание рассказа выходит за пределы описания уголовного случая. В нем отразились многие впечатления Добролюбова от Нижнего Новгорода 1854-57 годов. В рассказе угадываются некоторые должностные лица той поры: губернатор – князь М.А. Урусов, губернский предводитель дворянства – Н.Н. Котлубицкий и другие. Начинается рассказ с рассуждения о благодушии, которое автор тщетно искал в среде чиновников. Он видел лишь их «безжизненные физиономии». Что касается главного героя, то и в его глазах, по словам автора, никто не мог поймать хоть какой-то «отпечаток состояния души». В самом начале произведения повествователь указал, что «делишки его обрабатывались отлично» [8, с.279]. «Делишки» – эмоционально окрашенное слово с явно отрицательным значением. Слово «делец», вынесенное в название рассказа, такого же оттенка. Одним из средств авторской характеристики персонажа является портрет: «Черты лица его были неподвижны, как у восковой куклы. Его черные глаза смотрели прямо на вас, без всякого выражения, и потом не опускались вниз, а просто – на минуту закрывались веками; на лице не появлялось никакого чувства, никакой мысли. Когда он говорил, голос его напоминал звук обуха, вбивающего долото в дерево ‹…›. Но физиономия всегда оставалась безжизненной, что бы ни говорил он» [8, с.280]. Автор констатирует, что вид Щекоткин имел внушительный. Было что-то устрашающее в его облике. Всех покорских жителей приводили в отчаяние глаза Александра Григорьевича. Они всегда были тусклы и холодны, взгляда его никто не мог выдержать. И говорил он тоном, не допускающим возражений, твердо и решительно. За свою манеру держаться и внешний вид Щекоткин получил прозвища «азият» и «сфинкс». Автор показывает, как, используя свое служебное положение, Щекоткин «штурмует» очередное повышение по службе. Чиновник обошел всех людей, имевших какое-нибудь влияние на выборах, и заручился их поддержкой. Общественное мнение сводилось к тому, что, как может этот «безродный азият», этот выскочка, «палач», у которого напрочь отсутствуют гуманные чувства, баллотироваться вместе с родовитыми дворянами на должность председателя уголовной палаты? Но Щекоткину это удается. Все его ненавистники спешат поздравить вновь избранного чиновника с новой должностью. Чинопочитание, лицемерие, карьеризм – те черты, которые присуще всем чиновникам, изображенным в рассказе. Авторская ирония пронизывает все повествование. В этом произведении, как и в упомянутых выше рассказах, образ чиновника раскрывается в традициях обличительной литературы. Добролюбов, в отличие от большинства писателей-натуралистов, проецирует свой собственный взгляд на персонажей, используя различные художественные средства (авторская характеристика, портрет, говорящие фамилии, прозвища). Отстаивая реалистические принципы изображения, он творит из готового, данного действительностью материала, но не по принципу «дагерротипа». Не «слепок», точная копия фрагмента происходящего, а творческое воспроизведение действи81 тельности характерно для Добролюбова-повествователя. Не «физиологический очерк», ставший программным жанром писателей «натуральной школы», а рассказы нравственно-бытового плана стали основным повествовательным жанром Добролюбова. Разрабатывая тему русского чиновничества, Добролюбов не столько сосредоточен на изобличении пороков среды, развращающей любого, попавшего в тиски бюрократической машины, сколько раскрывает губительные последствия влияния порочной системы русской жизни на современное ему общество в целом. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Чернышевский, Н.Г. ПСС в 16-и томах. Т. 10. Материалы для биографии Н.А. Добролюбова (1862). – М: Гослитиздат, 1958. С. 246-278. 2. Рейсер, С.А. Летопись жизни и деятельности Н.А. Добролюбова. – М: Госкультпросветиздат, 1953. 3. Кружков, В.С. Н.А. Добролюбов: Жизнь, деятельность, мировоззрение. – М: 1976. 4. Жданов, В.В. Николай Александрович Добролюбов. Изд-е 3-е. – М: Молодая гвардия («Жизнь замечательных людей»), 1961. 5. Орлов, С.А. Н. Добролюбов в Нижнем Новгороде. – Горький: ВВКИ, 1985. 6. Елизаветина, Г.Г. Н.А. Добролюбов и русская литературная критика. – М: Наука, 1988. 7. Митропольский, А.С. «Реэстр книг, читанных мною …» Круг чтения Н.А. Добролюбова 1849-1853 гг. и первые литературные опыты. – Нижний Новгород, 1991. 8. Добролюбов, Н.А. Собр. Соч. в 9 томах. Т. 8. Стихотворения. Проза. Дневники. – М: Художественная литература, 1964. А.А. Тулякова ОБРАЗ ИТАЛИИ В ТВОРЧЕСТВЕ Л. ГРАВЕ Леонид Григорьевич Граве (1839-1891 гг.), известный нижегородский поэт, переводчик, публицист, большую часть своей жизни проведший в Нижнем Новгороде. Талант Граве, по общему мнению исследователей, формировался в тяжелые для России времена. Известно, что единственный сборник его стихов вышел в Москве в 1892 году уже после смерти автора по инициативе близких и друзей Граве. Самые ранние стихи поэта, помеченные 1852 годом, написаны уже в Нижнем Новгороде. Любовь к литературе и языкам была воспитана матерью поэта, Екатериной Петровной (урожденной Стремоуховой). Еще в юности Граве в совершенстве знал французский, немецкий и итальянский языки. Самостоятельно подготовившись к экзаменам, будущий поэт в 1860 году поступает в Казанский университет на юридический факультет, а уже 2 февраля 1859 года состоялся литературный дебют Граве. На заседании общества любителей российской словесности М.Н. Лонгинов читает стихотворение Граве «Голландские плотины». В протоколе заседания значится, что члены собрания (среди которых были Л.Толстой, А. Хомяков, С. Шевырев, К. Аксаков и др.) «с удовольствием выслушав сие чтение, делали свои замечания на означенную пиесу, обличающую в стихотворце дарование, подающее надежду на дальнейшее развитие» [9, с.7]. Однако вскоре происходят события, резко меняющие судьбу Граве. 16 апреля 1861 года он при82 нимает участие в демонстрации-панихиде по убитым с. Бездна, после чего 1 января 1861 года его объявляют отчисленным из университета. После этого, во второй половине 60-х годов Л. Граве возвращается в Нижний Новгород, не покидая его до конца своих дней. В историю нижегородской литературы Граве вошел не только как оригинальный поэт, чьи стихи появлялись на страницах нижегородских периодических изданий, но и как переводчик стихотворений итальянского поэта Джакомо Леопарди, получившего известность в России в 40-50-е гг. XIX века. Вопрос о пребывании поэта в Италии остается открытым. Дочь поэта, Наталья Граве в письме к А.А. Богодурову отмечает: «Относительно Италии. Мать и мы все можем сказать одно, что с 70-ого года и до конца жизни отец в Италию не ездил. С 16 лет он и мать его не имели никаких средств, т.е. если он был в Италии, то разве только действительно как вы говорите в юности или даже детстве. Знаю, что итальянский язык знал прекрасно, что он ведь вообще обладал колоссальной памятью и языки ему давались очень легко. Вы утверждаете, что если бы он не был в Италии, то так бы не писал о ней. Да, мне кажется тоже, что это трудно. Одним воображением писать, но как мы можем сказать, что он был там, когда и до женитьбы и после женитьбы он не имел возможности быть там? Что было в детстве и в юности – не знаем. Тогда возможно…» [3, 26п.]. А.А. Богодуров же допускает возможность посещения Граве Италии и как доказательство приводит отрывок из стихотворения поэта: И на севере далеком /Полон тягостного горя /Буду с грустью вспоминать я/ Этот взор и это море! «Если бы Л.Г. Граве не был в Италии,- пишет Богодуров, – он не мог бы так писать о ней» [2, с.22]. Между тем в Центральном архиве Нижегородской области нами не было обнаружено никаких документальных подтверждений о визите Граве в Италию, об этом же говорил и В.Е. Чешихин-Ветринский, составитель «Краткого словаря писателейнижегородцев» (1915). Но как бы то ни было, творчество Л. Граве насквозь пронизано итальянскими реалиями: будь то природа или отсылки к античному пространству древнего Рима. Колоссальное влияние на творчество Граве оказали произведения итальянского мыслителя Джакомо Леопарди. Дочь Граве вспоминает: «Увлекаясь Леопарди, читал его на память целыми страницами. Книжку эту он в долгие бессонные ночи перечитывал не раз» [2, с.18]. Возможно, что имеется в виду сборник произведений Леопарди под названием «Стихи», первое издание которых относится к 1831 году, а последующие переиздания – к 1835 и 1845 годам. Отсюда, вероятно, Граве и черпал поэтические тексты для своих переводов, впервые опубликованных в конце 70-х годов XIX века в различных изданиях того времени. Тема обреченности мира, его разрушения имеет первостепенное значение для поэзии Леопарди. В пламенных красноречивых образах его поэзии запечатлены несчастья и страданья людей, лишенных щедрых даров фортуны. Леопарди поэтически утверждает экзистенциальный характер конфликта между враждебной человеку капиталистической действительностью и его естественным природным началом. Основная мысль позднего творчества Леопарди – «мысль о страдании, как неизбежном элементе человеческой жизни; представление о смерти как избавительнице страданий» [2, с.41] – был близок и Л.Граве. 83 Однако пессимизм Граве и Леопарди различен. В поэзии Граве мотив неизбежного страдания человека, заканчивающегося смертью, сопряжен с мотивами протеста против непреложного закона жизни и верой в бесконечность и бессмертие природы, а значит и человека, как ее части. Природа является для него источником красоты и радости, мощным импульсом к свету, бессмертию и вечности. Именно в природе, считает Граве, человек черпает уверенность в необходимости борьбы за идеалы. Убеждение Граве в закономерности эволюционных преобразований действительности позволили сделать вывод о таком важном качестве творчества Граве, как отсутствие в его произведении образов отчаяния и обреченности как таковых, что было отмечено еще А.Н. Свободовым (В Н.Н. на заре 20 века – Нижег.краеведч.сборник, 1925, т.1. стр. 265). «Несмотря на мрачные слова стихов Граве, – писал А.Н. Свободов, – отчаянья-то у него и нет. У него есть задушевнее «грезы», которые он любит сопоставлять и «со слезами» и «с розами» [6]. Вот эти-то грезы и придают особый оттенок его пессимизму (меланхолический), они как-то разряжают сгущающийся мрак, отчаяние. Сюда относятся выраженные в его творчестве «чувство любви и чувство красоты, человеческая мысль и благородные гражданские чувства». В этом принципиальное отличие философских систем Граве и Леопарди Для Леопарди природа – сосуд, сохраняющий мир, но он все равно обречен на гибель, поскольку в природе заключены две стихи: возникновение и разрушение, которые сосуществуют. Леопарди не сомневался в том, что придет время, когда стихия рождения уничтожится, обрекая мир на упадок и страдание. Материальность мира, по Леопарди, это источник его гибели, о чем свидетельствуют каверзы природы. У Граве же материя и ее движение в природе – это основа жизни, ее добро, проявляющееся в постоянной смене форм и идей, которая символизирует саму жизнь. Свою систему философии Граве использует и в переводах стихов Лепарди. Особенно ярко она проявляется в интерпретации любовной лирики итальянского поэта. Так, трактуя тему погубленной женской красоты в переводе песни Д. Леопарди «К изображению красавицы, изваянному на ее надгробном памятнике», Граве делает акцент на выражении чувства сожаления о преходящей, кратковременной красоте, когда: Еще недавно этот взор прелестный Как солнце луч нам в душу проникал, Из этих уст гармонией небесной Нам голос нежный сладостно звучал, Вливая в нас любви очарованье. Жизнь красоты – мгновение, и даже природа, породившая ее, не в силах сохранить ее. Сила природы представлена в переводе в образе «жестокого рока», «тайной силой дуновенья», уничтожающего земную красоту, когда …херувима лик Становится предметом отвращенья И ужаса; и мысль, вдохновенье, Вся наша жизнь, в единый гибнет миг. 84 Натурализм, с которым Граве описывает церемонию погребения, сводит на нет поэтическое изображение скорби по ушедшей красоте. На первый план выходит изображение печального обряда погребения. Мгновение красоты запечатлено в статуарности надгробия, памятника, т.е. в камне, который, как часть неживой природы, становится единственным средством увековечить женскую живую красоту. В исследованиях, посвященных творчеству Граве, отмечалось стремление поэта акцентировать именно материальную красоту, исчезающую после смерти. В неопубликованных «Материалах к биографии поэта» А.А. Богодуров пишет: «Оказывается, что в отношении к женщине Граве слишком усиленное внимание придавал внешности, и, захваченный красотою, в любовном экстазе игнорировал все остальное» [2, с.22]. Помимо собственных ранних стихотворений на эту тему (например, «К Д.Л.») впоследствии в русле созданной им концепций смерти и красоты, поэт переводит кроме уже названной песни Леопарди «К изображению красавицы» и стихотворение «Сильвии». Оба стихотворения соответствуют заявленной Леопарди схеме: красота-смерть-рок, при этом красота девушки существует либо на фоне природы, либо отождествляется с ней. Затем природа отступает на второй план, и актуализируется мотив смерти, сопровождаемый скорбью о потере невозвратимой юности и красоты. В финале инвектива героя направлена на «жестокий рок», судьбу, которые, следуя романтической традиции, соединяют два мира: «роскошный рой Эдема дивных снов» и «сцену мировую». Пространство земного полно страданий, ирреальный мир – идилличен. С идейно-художественной точки зрения Граве ничем оригинальным не дополнил давно сформировавшуюся эстетику романтиков. Однако нарастающий тон отчаяния, переход от лирического «Я» героя к местоимению «Мы» переносит значимость трагедии с одного на многих, на весь мир, тем самым соединяя людей в их боли и тревоге, и в этом проявляется частичная удаленность Граве-поэта от чисто романтической традиции. Вторым важным аспектом проявления «итальянского» у Граве становится актуализация социально-политической темы, в связи с чем в поэтических текстах нередко фигурирует пространство Древнего Рима как наиболее яркий пример жизненного величия и трагического крушения империи. Мотив упадка действительности контрастирует с силой и мощью античного государства, с его славной историей, когда «Покорившись мечу и судьбе, / Риму служат рабами народы». В этом отношении Граве можно назвать наследником традиции Леопарди. Возвышение и незыблемость Древних Рима и Греции в стихотворениях последнего символизируют прежде всего независимость и противостояние государства мелочным интересам буржуазии, усиление авторитета которой привело к трагическому концу обоих государств. Особенно отчетливо эта тенденция прослеживается в ряде переводов Граве, где он, по собственному признанию (в журнале Гусляр за 1890 г. № 19), «употребил все старания сохранить в точности мысли подлинника и по возможности его форму». В таких текстах как «К Италии», «На свадьбу сестры Паолины» и др. тема независимости родины тесно сопрягается с темой рабства. Последняя становится кульминационным сосредоточением идеи Граве об угнетенных людях, лишенных свободы. Дом – это беззаботное пространство, за пределами которого царят «рабство иль страданье». Переходя порог дома герой (героиня), оказы85 вается игрушкой в руках рока, который волен направить человека к «суете обманчивой и ложной», «праздному тщеславью», «пустым надеждам иль робости ничтожной». Наслаждения и соблазны завладевают умами героев, и они уже не в состоянии защищать родину, бороться за ее свободу. Роль женщины – не лелеять мужчину, а наставлять его на военный подвиг и путь подвижничества, путь спасения государства. Вместе с Леопарди поэт переживает трагедию незащищенности раздираемого междоусобицами государства. В этом, повидимому, и заключается основная причина обращения Граве к известным песням итальянского поэта и мыслителя, подоплека которой коренится в социально-политическом устройстве как России, так и Италии. Показательно, что время активного творчества Леопарди приходится на эпоху Рисорджименто, именно по этой причине практически все его произведения имеют острый политический характер. Граве переводит тексты в 80-90-е годы, когда экономическое развитие России сопровождается усилением капиталистических и буржуазных отношений, поэтому в этом контексте «манифесты» Леопарди были созвучны эпохе, воспринимались как чрезвычайно актуальные. В оригинальных стихотворениях поэт с грустью пишет о порабощенных народах и странах, но эти положения не несут на себе отпечатков скорби и отчаяния. Великолепие и мощь военного Рима, его метонимическое отождествление с Цезарем актуализируют презумпцию невиновности города по отношению к страждущим национальностям. И это становится своего рода отклонением от прямого следования заявленной концепции Леопарди, которая исключает какое бы то ни было примирение с захватнической политикой Рима: Пред ним войска. Из их рядов Несется громко гимн победный: Под сенью копий и орлов Они идут стеною медной. То дети славы боевой, Его седые легионы, Пред кем покорной головой Склонялся мир порабощенный…. Вечный город! О, слава тебе… Побежденные в грозной борьбе, Покорившись мечу и судьбе, Риму служат рабами народы. Прекрасно ориентируясь в истории, Граве, конечно, хорошо понимал, что величие Рима как империи основано на угнетении слабых, рабстве, на власти жестоких и алчных правителей. Восхваление владычества Рима обусловлено, по-видимому, стремлением поэта охарактеризовать политику государства с двух противоположных точек зрения: с одной стороны, показать сосуществование мощи и рабства, когда первое оказывается возможным за счет второго, т.е. подчинение силе невозможно без страха передней. С другой стороны, Граве акцентирует внимание на том, что были в истории примеры, когда рабство лишь усиливало военное и экономическое процветание империи, следовательно, косвенные причины упадка России, по Граве, коренятся не только в крепостном праве, но и во внешней и внутренней политике страны в целом. 86 Становится очевидным, что интерпретация Граве итальянских культурных и исторических реалий частично унаследованная от Леопарди, оказывается во многом оригинальной. Итальянские образы и мотивы часто используются им для выражения собственной философской концепции природы и общества. Италия предстает в его оригинальной поэзии и переводах пространством, в котором аккумулируются жизненные идеалы русского поэта, сопряженные с его представлением о красоте в самом широком смысле. С этой точки зрения уместно говорить о самобытности трактовки образа Италии провинциальным поэтом, который через обращение к Леопарди и его родине, попытался сформулировать свое отношение к России и той общественнополитической ситуации, современником которой он был. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Граве, Л.Г. Стихотворения. – М., 1892. 2. ГБУК НО «Государственный музей А.М. Горького». КП 20012б ед.хр.2. Богодуров А.А. Материалы к биографии Л. Г. Граве. Р.п. 46 с. – Н. Новгород, 1946. 3. ГБУК НО «Государственный музей А.М. Горького». КП 20007 (1-27). Граве Н.Л. Письма Богодурову А.А. – Смоленск 1929-1941. 4. ГБУК НО «Государственный музей А.М. Горького». КП 20014. Л.Г. Граве. Полное собрание стихотворений с предисловием Балики и Богодуровой. Машинопись с рукописной правкой в переплете. – Н.Новгород, 1941. 5. Муредду, Д.Д. Судьба Леопарди в России. – М., 1999. 6. Свободов, А.Н. Нижегородский Краеведческий Сборник. – Н. Новгород, 1825. 7. Уманьский, А. Нижегородский поэт Л.Г. Граве// Нижегородский альманах. – Н. Новгород, 1916. 8. Хитровский, Ф. П. Поэт Леонид Граве и его время// Натиск. – Н. Новгород, 1935. 9. Чешихин-Ветринский, В.Е. Поэт-нижегородец Л.Г. Граве. 12 января 1891 года. – 12 января 1916 года. – Н. Новгород, 1916. М.Г. Уртминцева ИДИЛЛИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО НИЖЕГОРОДСКОЙ ПРОВИНЦИИ В МЕМУАРАХ П.Д. БОБОРЫКИНА «ЗА ПОЛВЕКА» П.Д. Боборыкин, автор произведений, из которых можно составить целую библиотеку, родился и вырос в Нижнем Новгороде. Его перу принадлежат произведения самых разных жанров – романы, повести, пьесы, исследования историко-литературного характера, публицистические статьи, фельетоны. Это был человек всесторонне образованный, обладавший живым умом и искренним стремлением быть полезным своему Отечеству. В одном из писем весны 1917 года, опубликованном в России уже после октября 1917, Боборыкин признается, что «когда грянул «великий переворот» Февраля <…> никогда я еще во всю мою жизнь не болел так родиной» [1, с.15]. Несмотря на то, что вторая половина жизни П. Боборыкина прошла за границей, местом действия его произведений была Россия, проблемы, поднятые им в статьях, театральных рецензиях, обзорах литературы, касались насущных вопросов современной ему России. Так, в Лондоне П. Боборыкин 87 пишет в газету Дж. Морлея «Fortnighly Review» (1868, № 8) статью «Нигилизм в России», затем переводит ее и печатает во французском журнале «Revue Britannique» (1868, № 10); обращаясь к теме русского буржуазного хищничества, в один год с очерками Салтыкова-Щедрина «Дневник провинциала в Петербурге» публикует свой роман «Дельцы» (1872); в романе «Василий Теркин» (1892) мысленно возвращается на родину, в Нижегородскую губернию, где разворачиваются основные события произведении. Его обширное мемуарное повествование также посвящено России, русским воспоминаниям (курсив – П.Б.), доведенным автором до 1872 года. Книга мемуаров П.Д. Боборыкина «За полвека. Мои воспоминания» создавалась писателем в 90-е годы Х1Х столетия. Во вступлении П. Боборыкин писал, что рассматривает свои записки как подведение итогов, как «род авторской исповеди», которую «под заглавием «Итоги писателя» набросал уже в начале 90-х годов, в Ницце» и не «назначал для печати» [2, с.39-40]. Книга воспоминаний «За полвека», созданная писателем за границей, стала известна русскому читателю лишь 1929 году, затем она появилась в серии «Литературные мемуары» (1965), в известной степени дополняя вышедшее двумя годами ранее 30-ти томное собрание сочинений писателя (1953), а затем в издательстве «Захаров» (2003). Читая мемуары, современный читатель постигает русскую жизнь середины Х1Х века, получает представление о быте, нравах русской столичной и провинциальной действительности, воспроизведенной с мельчайшими, почти фотографическими подробностями [3, с.9]. И все же не только этими картинами различных уголков русской действительности интересны для нас мемуары П. Боборыкина. Для самого автора они стали важнейшим этапом жизни, «итогами писателя по преимуществу» [2, с.39]. Свои мемуары Боборыкин задумывает как документальную историю русской интеллигенции [4, c.6]. Справедливо замечая, что многочисленные мемуары – предательское дело для самих авторов и для публики» потому, что «слишком велик соблазн говорить обо всем, что для читателей вовсе не интересно, он определяет основную тему своих воспоминаний, называя ее ядром, вокруг которого должно кристаллизоваться» его повествование – рассказ о русском писательском мире и вообще о жизни русской интеллигенции [2, с.40]. Воспоминания П. Боборыкина доведены автором до 1872 года, они прекрасно демонстрируют сильные стороны его литературного стиля – блестящее и дышащее правдой изображение не отдельных лиц, а целых организмов, коллективные стороны которых оставляют целостное впечатление, по определению А.Ф. Кони [3]. Одним из таких организмов в «Воспоминаниях» Боборыкина стал образ провинции и родного города писателя – Нижнего Новгорода. Европеец Боборыкин остается приверженцем русской провинции николаевской эпохи до конца жизни. В Нижнем Новгороде, по его собственному признанию, его корни, истоки любви к России. Даже европейскую жизнь Боборыкин меряет «провинциальным» масштабом, и очень часто единицей измерения становится Нижний Новгород детских и юношеских воспоминаний писателя. Так, описывая свои первые впечатления от Мадрида, Боборыкин замечает, что стоящий в самом центре столицы Palace de governaries (Дворец правительства) поразил его «красно-кирпичной обшивкой и всем своим пошибом 88 напомнил мне до смешного трактиры моего родного города Нижнего <…> [2, т.2, с.58]. Встречи в Вене с зоологом У., соучеником Боборыкина по гимназии, «возвращали меня на мою ближайшую родину, в Нижний <…>» [2, т.2, с.98], писал автор, потому что У. говорил на немецком с чисто нижегородским прононсом, на «он». Нижний предстает в воспоминаниях как покровитель Боборыкина, не оставляющий его своей заботой в дальних странствиях. Случайная встреча на улице Вены с нижегородским акцизным управляющим П.П. Ивановым и генералом М.И. Цейдлером, бывшим нижегородским полицеймейстером и просьба Иванова оказать поддержку молодой актрисе С.А. Зборжевской, возвращавшейся на родину после дебюта в Париже, положила начало знакомству молодых людей. Через год С.А. Зборжевская стала женой писателя, с которой он прожил всю жизнь. Знакомя читателя с Нижним Новгородом периода своего детства и гимназической юности, пришедшихся на 1843-1852 годы, П. Боборыкин в мемуарах создает образ идеального пространства губернского города, в котором существовали благоприятные условия для формирования молодого поколения будущей интеллигенции, как провинциальной, так и столичной. Описывая реальных людей, обращаясь к комментированию фактов, связанных с Нижним Новгородом и его историей, воспроизводя особенности ландшафта города, Боборыкин, при ярко выраженном стремлении опираться на факт, создает образ не столько реального, сколько «вымышленного» города. Нижний Новгород представлен на страницах воспоминаний как некий идиллический мир, где свято чтут связь с местом рождения и воспитания, от старшего поколения перенимают нравственный опыт, где на деле осуществляется принцип социального равенства, и где переход за пределы границы патриархального провинциального существования (выход писателя в «большой мир» сначала России, а потом и Западной Европы) не становится поводом для его критики. Уже в первой главе воспоминаний Боборыкин признается, что в романе «В путь-дорогу» (1862-1864) он еще «близко стоял ко времени моей юности», поэтому «краски наложены, быть может, гуще, чем бы я это сделал теперь» [2, с.45], а затем повторяет эту же мысль более определенно: «Каюсь, и в романе «В путь дорогу» губернский город начала 50-х годов все-таки трактован с некоторым обличительным оттенком <…>»[2, с.58]. Однако он настаивает на том, что для людей его поколения «тогдашний николаевский Нижний» был колыбелью скорее положительного, чем отрицательного в русской жизни. Отдавая себе отчет в том, что многим могут и не понравиться его выводы, он еще и еще повторяет мысль о благоприятных условиях Нижнего для нарождения будущего писателя (курсив – П.Б.). Создавая образ Нижнего Новгорода периода его гимназического учения, Боборыкин отбирает те факты, которые помогают ему воспроизвести «умственный воздух», характерный для дома, где он воспитывался, общую атмосферу культурной жизни города, сформировавших в нем задатки писателя. Однако сам принцип подачи факта в «Воспоминаниях» весьма своеобразен: Боборыкин решительно дистанцируется от обличения темных сторон николаевской эпохи, стремясь, как он пишет, быть объективнее [2, c.55] не только потому, что не хочет подпасть под общий обличающий эпоху «как бы обязательный тон», принятый с 60-х годов. Предвидя возможные упреки будущих читателей в 89 идеализации провинциального Нижнего, Боборыкин пишет и о «помещичьей карательной расправе» в доме деда, когда троим дворовым забрили лбы, и об экзекуции псаря на конюшне, и крутом помещике С.В. Шереметеве, и князе Грузинском, жившем в Лыскове, известным в нижегородской губернии своей жестокостью …но одновременно напоминает читателю, что «кн. Гр-ский неоднократно уличался в том, что принимал к себе беглых, которые у него в приволжском селе Л-ве в скором времени и богатели» [2, c.55]. Возвращаясь в прошлое, Боборыкин гораздо подробнее останавливается на том влиянии, которое оказала на него «типичнейшая фигура» старика Меледина, из балахнинских мещан, страстного любителя книги, державшего книжный абонемент в Нижнем, снабжавшего гимназистов беллетристикой и журнальными статьями. Подробно останавливается на описании «типичнейшей личности» старой девицы Лизаветы, вольноотпущенной его прабабки с материнской стороны, «которая стоила целой энциклопедии», «читавшей все, что могла: романы, газеты, многотомные сочинения, всю историю Карамзина <…>» [2, c.53] Боборыкин отмечает огромное воспитывающее влияние дворовых людей, называя среди них выездного Сашку, учившего его играть на скрипке, рассказы «няньки, горничных, буфетчика, столяров, старого повара и подростков-поварят, псарей, музыкантов», обогативших его знанием быта и приблизивших его к народу. Такая идеализация действительности определялась самим Боборыкиным как «необходимость объективнее относиться к тогдашней жизни» [2, c.55]. Этот призыв к объективности обращен Боборыкиным к современным ему писателям и публицистам (1), но в нем заключен явный упрек литературе 60-х годов, сосредоточившейся на изображении негативных результатов правления Николая Первого, которое началось расправой с декабристами, продолжилось подавлением польского восстания и завершилось поражением России в Крымской войне. Для Боборыкина лично, как для будущего писателя, спустя пятьдесят лет гораздо важнее было напомнить своим современникам о том, что именно в русской жизни 40-х-начала 50-х годов сформировалась «вся дальнейшая русская культура», вершинные явления которой представлены не только именами Тургенева и Григоровича, познакомивших читателя «с миром мужика, с его душой и бытом» [2, c.57]. Быт среднего барскочиновничьего мира, складывающийся в николаевскую эпоху, по мнению Боборыкина, мог сложиться «в летопись русского общества и вне тех сюжетов, которые подлежали запрету» [2, c.57], как сложились в «драгоценный документ» предшествующей эпохи «Евгений Онегин», «Горе от ума», «Семейная хроника» Аксакова. Упрек в отсутствии объективности был сделан писателем Боборыкиным тогда, когда писатель уже имел право сказать, что и он внес свой вклад в дело изображения характерных черт быта, «психии» представителей всех сословий губернского города, создав романы «В путь-дорогу», «Дельцы», «Василий Теркин», заплатив дань критическому пафосу изображения, но не ограничиваясь им (2). Однако понятие объективности, использованное Боборыкиным в определенном контексте, дает основание и для другой его интерпретации. Не следует забывать, что Боборыкин ведет рассказ о годах своего детства и юности, когда его мало занимали события «большой» истории, а круг общения был ограничен домом деда, гимназией и подго90 родной Анкудиновкой. Для Боборыкина объективность – прежде всего интерес к самому себе, воспроизведение внутренних и внешних закономерностей формирования в нем личности писателя. Работая над мемуарами в 1900 годы, спустя полвека после кончины Николая Первого, Боборыкин пытается в известной степени «гармонизировать» эпоху, обнаруживая в ней целый ряд положительных инициатив по обустройству общественной жизни, в числе важнейших назвав практическое осуществление идеи открытого и всесословного гимназического образования (курсив – П.Б.), создание казеннокоштных мест в университетах. Даже гнет правительственных порядков, крепостного права – «николаевщина, по выражению Боборыкина, скорее способствовала «нарождению в нас освободительных чувств и настроений» [2, c.91]. Развивая мысль о формах сопротивления различным негативным обстоятельствам жизни, Боборыкин очерчивает свой круг чтения, включавший произведения как русской (Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев. Писемский, Гончаров, Вельтман), так и зарубежной литературы (романы Э. Сю, Дюма, Вальтер Скотта, Диккенса, Бульвера, Теккерея, Бальзака), сформированный нижегородской библиотекой Меледина и «воздухом словесной любознательности», которым была проникнута атмосфера дома. По-видимому, именно здесь читали формально запрещенные в гимназии журналы «Отечественные записки» и «Современник», вызывавшие «сочувствие всех порядочных людей» наравне со всяким «штрафным», попавшим на подневольное житье в провинцию» [2, c.61]. Называя три литературные известности Нижнего (П.И. Мельников-Печерский, М.В. Авдеев и В.И. Даль), Боборыкин более подробно останавливается на личности М. Авдеева, интересного не только тем, что его повесть «Варенька» (первая часть трилогии «Тамарин») была создана на нижегородском материале и все персонажи повести были «расписаны» [2, c.63]. «Варенька», написанная в «жорж-зандовском» духе, стала значительным явлением в провинциальном Нижнем с его патриархальным укладом жизни. «Варенькой» Нижний Новгород приветствовал героинь романов Жорж Санд – Авроры Дюпен, обнаруживая свою близость к миру западноевропейской литературы. Другой формой воспитания и развития будущего писателя, по его признанию, был театр, несмотря на то, что сценическое искусство в провинции, как утверждает Боборыкин, «прямой продукт помещичьего дилетантства на крепостной почве», а «происхождение театра в Нижнем Новгороде уже прямо барски-крепостное» [2, c.58]. Ссылаясь на действительный факт нижегородской истории (3), Боборыкин опять ставит акцент на патриархальной семейственности, царившей в отношениях между «старыми господами» и актерами, которая уже в следующем поколении, родителях автора, перешла на новую ступень – добродушного одобрения самого факта существования провинциального сценического искусства. Воспоминания о поездке в Москву зимой 1852-1853 года органично вписываются Боборыкиным в его рассуждения о развивающем и бодрящем воздействии театра на художественные настроения юноши из провинции, из нижегородской провинции, что очень важно. Интересно, что столичные театральные впечатления оказываются во многом обусловлены тем образом Москвы, который сложился у Боборыкина во время его первого приезда. В до91 мах московских знакомых и родственников, вспоминает Боборыкин, «слышались такие же толки. И моды соблюдались те же», «ухабы, грязные и узкие тротуары, бесконечные переулки, маленькие дома – все это было, как и у нас» [2, c.81-82]. Москва представала перед ним как столица только в театральных залах. Здесь Боборыкин впервые увидел игру своей землячки, Любови Косицкой, исполнявшей роль Авдотьи Максимовны в пьесе А. Островского «Не в свои сани не садись». Отдавая дань памяти Л. Косицкой, актрисе большого таланта и необычайной искренности, Боборыкин начинает небольшую зарисовку ее личности, напоминая читателю о том, что она, нижегородка, бывшая крепостная. Уже будучи знаменитой, подчеркивает автор, приезжая в Нижний на гастроли, она сохраняла в своем обращении с господами дворянами «тот же жаргон бывшей «девушки» <…> не говорила: «публика» или «зрители», а «господа дворяне», разумея публику кресел и бельэтажа. <…> Много довольна приемом господ дворян» [2, c.72]. Трудно сказать, что имел в виду Боборыкин этим замечанием, но думается, что и здесь, представляя Косицкую как «продукт» нижегородской земли, он еще раз убеждает читателя в существовании некоей патриархальной идиллии среды, взрастившей ее талант. Вполне возможно, что кроме устных рассказов о Косицкой, услышанных дома, Боборыкин позднее мог пользоваться и теми биографическими материалами о ее жизни, которые были обработаны А.С. Гациским в «Людях нижегородского Поволжья», вышедших в 1887 году в Нижнем [5]. Завершая первую главу воспоминаний, Боборыкин признавался, что «Волга и Нижегородская историческая старина <…> заложили в душу будущего писателя чувство связи с родиной <…> оно сложилось само собою <…> без всяких особых «развиваний» [2, c.88]. Нижегородский кремль, Печерский монастырь, имена Минина и Пожарского, Строгановская церковь, домик Петра Великого на Почайне, Гребешок – места детства и юности писателя, которые оживают в романах писателя, сопровождают его в заграничных странствиях... Боборыкин был убежден, что черты его личности, особенности восприятия мира, «общепсихический», по выражению Боборыкина, и писательский склад обусловлен местом его рождения – нагорной местностью, исключительностью Нижнего как самого высоко расположенного среди всех приречных городов Европы. Он «весь изрыт балками, ущельями, крутыми подъемами и спусками» [2, c.89], замечает автор, как бы проводя незримую параллель с родным его сердцу Нижним и собственной такой непростой, заполненной вечным трудом жизнью писателяпатриота и гражданина. Боборыкин возвращается в Россию, пусть медленно и трудно, но знаменательной вехой этого возвращения стала публикация его мемуаров в издательстве «Захаров» уже в начале нового века. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. 2. 1965. «Вестник литературы». – 1919. – № 6. Боборыкин, П.Д. Воспоминания. В 2-х тт. – М.: Худож. литература, 3. Кони, А.Ф. П.Д. Боборыкин / А.Ф. Кони. Воспоминания о писателях. Сост., вступ. ст. и комм. Г. М. Миронова и Л. Г. Миронова. – М.: «Правда», 1989 // Электронный ресурс, код доступа: az.lib.ru˃k/koni_a_f/text_0410.shtml 92 4. Виленская, Э., Ройтберг, Л. П.Д. Боборыкин и его воспоминания // П.Д. Боборыкин. Воспоминания. В 2-х тт. – М.: Худож. литература, 1965. С.5-36. 5. Гациский, А.С. Люди нижегородского Поволжья. – Н. Новгород: Тип. Нижегород. Губ правления,1887. ПРИМЕЧАНИЯ 1. Народоволец Вл. Кранихфельд вспоминал: «<…> политическая ссылка получала «о сменах столичных настроений и течений» больше из новых произведений Боборыкина, нежели из текущей прессы. См.: «Мир божий». – 1906. – № 3. – С. 84. 2. М. Горький в «Беседах о ремесле» выражал несогласие с устоявшимся мнением о Боборыкине как недобросовестном, наспех сочиняющим свои романы писателе: «<…>было принято не верить Боборыкину. Я – верил ему, находя в его книгах богатый бытовой материал» // А.М. Горький. Собр. соч. в 30 тт. Т. 25. – М., 1953. С. 346. 3. Первый публичный театр в Нижнем Новгороде открылся 7 февраля 1798 года. Труппа его состояла из крепостных князя Н.Шаховского. 4. М.К. Куприна-Иорданская приводит в своих воспоминаниях мнение А.П. Чехова, видевшего в Боборыкине «добросовестного труженика, его романы дают большой материал для изучения эпохи» // Куприна-Иорданская, М.К. Годы молодости. – М., 1960. М.В. Шахова МОСКВА КАК ПРОВИНЦИЯ В СТАТЬЕ А.И.ГЕРЦЕНА «МОСКВА И ПЕТЕРБУРГ» В 1842 году, находясь в ссылке в Новгороде, Герцен пишет «небольшую статейку о Москве и Петербурге» [1]. Эта статья представляет для нас особый интерес в силу того, что, подобно Пушкину, ставит рядом две столицы, но название показывает, что Москва для него – главный герой размышлений. В статье Герцена Москва и Петербург предстают перед читателем как знаковые этапы в истории России, олицетворяя собой, по мнению автора, прошлое и настоящее страны. «Говорить о настоящем России – значит говорить о Петербурге, об этом городе без истории…». На первый взгляд, может показаться, что «отсутствие истории» Петербурга Герцен связывает с тем, что по сравнению с Москвой, имеющей 695-летнюю историю, Петербургу всего 139 лет и его связь с историей русского народа и российского государства имеет не такую уж большую временную дистанцию. Не случаен в этом отношении образ конкретного времени в создании образов Москвы и Петербурга, который приобретает статус характерологический. Противопоставляя Москву и Петербург по временному принципу «прошлое» и «настоящее», Герцен не забывает добавить в характеристику «настоящего» Петербурга еще одно напоминание о его временности. Герцен пишет, что каждую минуту водная стихия может разрушить город. Таким образом, будущее города тоже очень сомнительно, как сомнительна и связь его с историей страны. Москва же, обладая 695-летней историей, имеет право считаться городом, в котором свершались основные исторические события России. Однако эту мысль Герцен тоже окрашивает иронически. «Москва же, – пишет Герцен, – напротив имеет притязания на прошедший быт, на мни93 мую связь с ним». Обратим внимание на форму высказывания, в которую Герцен облекает характеристику Москвы. Использовав слово «притязания», Герцен тем самым подчеркнул внешний характер сохранения в Москве лучших традиций национального менталитета, который дает ей право противопоставлять себя Петербургу. Это противопоставление носит внешний характер, что выражено определением связи Москвы с прошедшим бытом, как «мнимой» Именно поэтому несмотря на укорененность Москвы в истории России образ ее подан иронически, хотя и создан в статье Герцена на фоне холодного Петербурга. Создавая образ Петербурга Герцен опирается на существующую в литературе традицию представления северной столицы. А. Радищев, рассуждая об особенностях Петербурга, отмечает «оторванность» Санкт-Петербурга от России. В «Путешествии из Петербурга в Москву» он пишет, что это «более просвещенный город», однако призывает петербуржца задуматься над тем, как добывается хлеб, который он ест [4]. Петербург, вторит Радищеву Герцен, живет «своеземными» потребностями, он оторван от «планеты России», в то время, как «москвичи плачут о том, что в Рязани голод, а петербуржцы не плачут об этом, потому что они и не подозревают о существовании Рязани, а если и имеют темное понятие о внутренних губерниях, то наверное не знают, что там хлеб едят» [2]. Другая традиция, которую можно обнаружить в статье Герцена, восходит к «Медному всаднику» Пушкина, в котором запечатлено одновременно и величие Петербурга, и мощь его грозной разрушительной силы, равнодушной к судьбе человека. У Герцена судьба города также ассоциируется с чем-то «трагическим, мрачным и величественным». В. Белинский во «Вступлении к «Физиологии Петербурга», написанном в 40-е годы Х1Х века, отмечал административный, бюрократический и официальный характер города, душу которого составляет «едва ли не целая треть…военных, и число штатских чиновников едва ли еще не превышает собою числа военных офицеров»[1]. Гораздо позднее, уже в конце ХХ века образ Петербурга будет переосмыслен, и он предстанет перед нами не только как «центр зла и преступления, где страдание превысило меру и необратимо отложилось в народном сознании; Петербург – бездна, «иное» царство, смерть, но Петербург и то место, где национальное самосознание и самопознание достигло того предела, за которым открываются новые горизонты жизни, где русская культура справляла лучшие из своих триумфов, так же необратимо изменившие русского человека» [5]. Герцен провидчески соединяет в своей статье эти суждения своих предшественников и тех, кто будет писать о Петербурге после него. Для Герцена Петербург и бюрократичный, и бездушный, но в то же время гораздо более привлекательный для жизни, чем Москва. Заметим, что Герцен все же не акцентирует внимание на монументальности и величавой красоте этого города, подчеркивая его «деловой», динамичный облик и характер, используя образ «ходячей монеты», монеты, приносящей прибыль, с которой он ассоциирует Петербург. Обращаясь к образу «ходячей монеты», Герцен, вероятно, хочет подчеркнуть исключительный меркантилизм города. Здесь ничего не будет делаться «просто так», «по дружбе». Москва же, несмотря на свою глубокую связь со страной, ее историей, уже в первую треть ХIХ века из-за этого становится «гигантским 94 развитием русского богатого села» [2], находящимся на периферии, в провинции. Более того, Герцен сравнивает Москву с омутом, поглотившим лучшие силы России. Герцен обращает наше внимание на странный парадокс: несмотря на то, что в Петербурге «прескверные» люди, там хочется жить, а в Москве люди добрые и милые, только там скучно. Провинциальность Москвы, по мнению Герцена, в том, что именно в ней уже давно идет процесс разрушения нравов, именно в Москве задолго до появления Петербурга зародилось «богатое, но грязное» барство. Герцен не называет Д. Фонвизина, создавшего галерею «просвещенных» Москвой поместных самодуров, «фамусовскую Москву» Грибоедова, погубившую Чацкого, однако мотив замедленного, ленивого существования пронизывает характеристику Москвы Герценом. Это место, где «люди систематически ничего не делают», но также, как было замечено Фонвизиным и Грибоедовым, много говорят. Мотив дороги как один из главных мотивов русской литературы – завершает статью. Если, утверждает автор, хочешь жить «и телом и духом», невозможно жить ни в одном из этих городов, однако, по мнению Герцена, железная дорога, соединившая Москву и Петербург, могла бы «уровнять» эти города. Несмотря на то, что в характеристике Москвы Герцен подчеркивает ее «провинциальность», которая выражается в ее приверженности к патриархальному быту, следовании традициям, уже изжившим себя, Герцен в качестве положительного начала провинциальной жизни отмечает присущие именно москвичам радушие, ориентацию их на семейно-бытовые ценности, стремление сохранить живое начало русской культуры, что позволяет рассматривать провинциальность Москвы как феномен особого порядка. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Белинский, В.Г. Физиология Петербурга //В.Г. Белинский. Собр. соч.: В 3-х тт. Т. II ОГИЗ, ГИХЛ. – М., 1948. 2. Герцен, И.А. Москва и Петербург // А.И. Герцен. Собр. соч.: В 30-и тт. Т.2. – М: Изд-во АН СССР, 1954. 3. Пушкин, А.С. Медный всадник. – М.: Художественная литература,1972 4. Радищев, А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву- М, Просвещение, 1994. 5. Топоров, В.Н. Петербург и «Петербургский текст». Электронный ресурс, код доступа: http://philologos.narod.ru/ling/topor_piter.htm. И.С.Юхнова НИЖНИЙ НОВГОРОД В РУССКОЙ ПРОЗЕ 1820-1840-x гг. (Н.А. ПОЛЕВОЙ, М.Н. ЗАГОСКИН, В.А. СОЛЛОГУБ) Нижний Новгород стал местом действия в ряде произведений русской литературы 20-40-х годов XIX века. Чаще всего это произведения, написанные на материале русской истории: Н.А. Полевой в «Повести о Симеоне Суздальском князе» (1828) (первоначальное название «Симеон Кирдяпа») рассказывает о захвате Великим московским князем Василием Дмитриевичем Нижнего Новгорода; роман М.Н. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1829) воссозда95 вал эпоху Смутного времени. В повести В.А. Соллогуба «Тарантас» (1845) показана современная действительность, герои на пути из Москвы в Казань останавливаются во Владимире, Нижнем Новгороде, задерживаются на небольших станциях. Их путешествие из столицы в провинцию превращается в движение по тем русским городам, где когда-то творилась история, протекала динамичная, полная конфликтов жизнь. Но к какой бы эпохе (к прошлому или современности) ни обращались писатели, они рисовали город, имеющий свой облик, свою судьбу, свои черты. Нижний Новгород изображается ими по-разному и через разные контексты. Так, например, в повести Н.А. Полевого нет запоминающихся и достоверных картин города, его панорамного изображения, как это будет сделано в произведениях М.Н. Загоскина или В.А. Соллогуба. Он упоминает топографические и архитектурные реалии: Волгу и Оку, Михайло-Архангельский собор (Архангельский храм), Спасскую площадь. Но это лишь упоминания, а не изображения. Поэтому внешние черты города в повести Н.А. Полевого условны, не конкретны. Здесь достоверность города иного рода – писатель опирается на нижегородские легенды, предания, пословицы (1), которые глубинно связаны с сюжетом произведения, мотивируют его, а также позволяют показать «дух» города, характер нижегородцев. Какие это легенды? О том, как нижегородцы прображничали город (она упоминается как историческая аналогия в диалоге Истомы Захарова и Некомата, которым начинается повесть.) О том, как «смиренный пустынножитель Сергий <…> затворил храмы Божии в Нижнем Новгороде и грозил проклятием» [1, с.252] из-за распрей между двумя братьями-князьми. Обе легенды, как уже было сказано, прогнозируют развитие действия, предсказывают будущие события, а вместе с тем, мотивируют их, так как утрата нижегородцами самостоятельности кроется в системе их ценностей, в их отношении друг к другу. Прошлое, однажды совершенные ошибки не учат; нижегородцы не делают выводов, не избавляются от пороков, а потому оказываются в подчинении у Москвы, которая достигает своей цели, используя слабости и недостатки горожан. Однажды «проспав» город, они по-прежнему пьянствуют. Как замечает один из купцов, «на охоту у нас рано встают, а дела так просыпают!» [1, с. 238]. Князь проводит время в забавах: на охоте и пирах – и отказывает в помощи ближайшим соседям – вятичам. Горожане же достоинства князя оценивают не по делам, а по дородности («Какой он дородный <…> то-то настоящий князь, то-то добрый князь Нижнего» – таково мнение толпы [1, с. 227]). Н.А. Полевой показывает, что важным фактором является пограничное положение Нижнего Новгорода. Город расположен на перекрестке исторических дорог. Здесь определяется ход «большой» истории. Как замечает автор по поводу происходящих событий, «на Волге должна была решиться вражда, горевшая между двумя страшилищами народов» [1, с. 251] Тахтамышем и Тимуром. Поэтому то, что, на первый взгляд, представляет собой княжескую междоусобицу, на самом деле имеет более глубокие причины и последствия. Эти размышления автора обусловлены позицией Полевого-историка, который заложил основы научной концепции единства мирового процесса (2). 96 Н.А. Полевой намечает одну существенную черту в складе нижегородцев, которая определит роль города в последующей русской истории – их можно победить, подчинить только хитростью. Как замечает один из москвичей, «с твоей храбростью ничего не сделал бы против ретивых нижегородцев»; «если бы московские бояре не были дальновидны и не отправили заранее в Нижний Белевута, боярина московского, хитрого и опытного в делах, покорение Нижнего было бы невозможно» [1, с. 253]. Однако и сами нижегородцы быстро осваивают новый стиль отношений и приходят к выводу, что «в нынешнем свете и правду делать можно только через неправду» [1. с. 236]. Вот только все обходные пути как раз и приведут их к краху. Только целеустремленность, цельность, открытость, способность действовать сообща, жертвовать личным во имя всеобщего позволит им подчинить ход истории, переломить ее разрушительное движение, как это случится несколько веков спустя – в эпоху Смутного времени. В романе М.Н. Загоскина Нижний Новгород изображен точнее и фактографичнее. Город в этом произведении – это и площади, и соборы, и дома за высокими заборами, утопающие в зелени садов и расположенные по склонам Дятловых гор. Здесь дается та панорамная картина города, которая станет постоянной во всех «нижегородских» произведениях. В этом романе появится еще одна важная деталь – попасть в город можно, только преодолев водное пространство. Нижний Новгород, расположенный «на горах», сначала открывается путнику во всей своей красоте. Он недоступный (его надо достичь, преодолев природные препятствия) и вместе с тем открытый. Уникальная черта города – расположенный в глубине страны, он вместе с тем населен разноплеменным народом, здесь слышна разноязыкая речь (не только азиатская, но и европейская), нижегородцы быстро воспринимают новшества (осваивают пушкарное дело, ремесла). Это не типичный провинциальный, замкнутый в своих границах мир. Шум, движение, многолюдье – приметы Нижнего. Характерна звуковая огласовка города – чаще всего слышны звуки труда, звон церковных колоколов и споры людей на площадях. Сквозным во всех исторических произведениях, связанных с Нижним Новгородом, является «голос» набатного колокола. В романе М.Н. Загоскина впервые появляется городское «дно». Этот пласт городской жизни впоследствии получит свое яркое воплощение в творчестве М. Горького. Но именно в «Юрии Милославском» рядом с трудовым, «благочестивым» Нижним Новгородом обозначится его изнанка, его темные стороны. Несмотря на то, что в повести В.А. Соллогуба «Тарантас» действие происходит в современной автору действительности, в «нижегородской» главе, которая называется «Печорский монастырь», дается историческая перспектива. Нижний Новгород автор воспринимает через это тихое, как бы уходящее в вечность место. Через антитезы «ярмарка – монастырь», «шум, движение – безмолвие, тишина» Соллогуб намечает контраст «вечное, святое – и сиюминутное, суетное». Как замечает В.Ю. Белоногова: «Глава эта центральна и по местоположению своему в повести, и по значению ее в содержании. Она <…> выражение авторской позиции в споре о том, в чем суть российской самобытности. Она в диалектическом единстве двух основных векторов жизни – торговли, предприимчивости как основы общего благоден97 ствия и богатства державы и православия как духовной основы существования, воплощенной памяти и совести нации» [2, с. 144]. Не случайно такой вывод В.А. Соллогуб делает именно в Нижнем. Здесь «Европа сталкивается у нас с Азией» [3, с. 279], сходятся прошлое и настоящее, верность традициям и открытость ко всему новому. Но самое главное – способность к активному действию, умение добиваться своей цели и обостренное чувство истории. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Полевой, Н.А. Повесть о Симеоне Суздальском князе // Полевой Н.А. Избранная историческая проза. М., 1990. 2. Белоногова, В.Ю. «Что вам нужно в этом Нижнем?..»: Город в зеркале литературы. Нижний Новгород, 2011. 3. Соллогуб, В.А. Тарантас // Соллогуб В.А. Повести и рассказы. М., 1988. 4. Горбатов, М.А. Фольклоризм русского исторического романа рубежа 1820-1830-х годов: М.Н. Загоскин и Н.А. Полевой. Саратов, 2009. 5. Казаровицкая, З.Н. Историческая беллетристика Н.А. Полевого. Автореферат диссертации… канд. филол. наук. Харьков, 1992. ПРИМЕЧАНИЯ 1. Об онтологической функции пословиц и поговорок пишет Горбатов М.А. в диссертации «Фольклоризм русского исторического романа рубежа 1820-1830-х годов: М.Н. Загоскин и Н.А. Полевой» (Саратов, 2009). Он также указывает, что они выступают важным способом построения образов. 2. Подробнее об этом: Казаровицкая, З.Н. Историческая беллетристика Н.А. Полевого. Автореферат диссертации… канд. филол. наук. – Харьков, 1992. 98 Языковой образ провинции Е.И. Беглова СЛОВАРНЫЙ ПОРТРЕТ РЕГИОНИМА КАК ПРОБЛЕМА СОВРЕМЕННОЙ ЛЕКСИКОГРАФИИ Термин «словарный портрет» ввел в обиход Ю.Д. Апресян. Информационный объем словарного портрета больше, нежели объем словарной статьи. Необходимость издания словарей живой разговорной речи, языка города диктуется традицией, заложенной В.И. Далем, который включал в свой «Толковый словарь живого великорусского языка» диалектизмы, жаргонизмы, неологизмы (по подсчетам М.Н. Эпштейна, 14 тыс. слов словаря Даля, то есть 7% словаря, образована самим В.И. Далем.) [1, с.199]. Регионимы включают в свой состав не только онимы, но и номинации других явлений (жаргонные, сленговые, диалектные). С конца XX века издаются словари живого слова, языка города, жаргонов, арго, регионимов, словари региональной разговорной речи [2;3], в которых фиксируются слова, фразеологические единицы, устойчивые выражения, современные паремии, арготизмы, региональные топонимы и пр. Однако в них нет полной информации о речевых единицах, так как одни словари довольствуются только толкованием слов или выражений, другие содержат неполную информацию, если исходить из следующих аспектов изучения языковых единиц: толкование слова, характер словарных дефиниций, наличие грамматических, стилистических помет, этимология, употребление слова и др. По нашему мнению, отслеживая живые лексические и фразеологические явления, следует стремиться описывать их подробно, так как собранный материал послужит словарной базой для лексикографии будущего, основой определения тенденций, закономерностей и частностей развития русского словарного состава. В связи с этим выдвигается проблема представления речевой /языковой единицы в словарях нового типа. Заметим, что к словарям нового типа принадлежат издания, посвященные единицам, которые впервые подвергаются лексикографической обработке. Материал этих словарей обусловлен новым типом носителя русского языка, то есть он ориентирован на современного человека. В.В. Леденева относит к словарям нового типа полипараметрические, комплексные словари, стремящиеся к универсальному описанию языкового явления с развитой системой зон [4, с.6], с чем нельзя не согласиться. В данной статье мы остановимся на репрезентации речевых единиц в словарях живой русской речи, предложив аспекты их описания и проанализировав словарные статьи в некоторых словарях языка города и словарях некодифицированных лексических единиц. Известно, что в лексикографии словарная статья определяется как минимальная часть словаря, которая содержит все сведения о заголовочной единице. Она обычно включает: толкование значения; иллюстрации – речения и цитаты, которые демонстрируют употребление заголовочного слова. Введенный Ю.Д. Апресяном термин «словарный портрет», по нашему мнению, должен стать 99 основным понятием для словарей языка города, которые можно считать словарями нового типа. Понятие «словарный портрет» отличается от понятия «словарная статья» тем, что оно представляет языковую/речевую единицу гораздо объемнее, шире. И.И. Заваруева, анализируя принципы и приемы репрезентации языковых единиц в электронных словарях, справедливо отмечает, что словарный портрет отличается многокомпонентностью, многогранностью, его можно считать гипертекстом [5]. Обратимся к лексикографическому портрету языковых единиц в некоторых словарях нового типа. Так, в «Словаре современного русского города» [6] слово или выражение представлено с разных точек зрения, авторы стремились к многопрофильной словарной статье. Использован алфавитный принцип подачи слов и выражений, даны грамматические и стилистические пометы, иллюстрации употребления языковых единиц, по возможности отмечается их фиксация в словаре В.И. Даля (для диалектов), МАС, БАС и др. Преобладают синонимичные и отсылочные дефиниции толкования значения. Например: бурчать- -у, -ишь, -ат, глагол 2 спр., несов. в., неперех., -фамильярное, общеупотребительное; БАС, МАС, СТБЛРЖ. (не бурчи, а слушай, што говорят. 1993); буфер - -а, -ов, сущ. 2 скл., муж. р., неодуш., фамильрное, молодежное.– СТБЛЖ. – Синяк. См. багровик (Тонька нидавна з-буфирами пришла…). Итак, отмечаются грамматические, стилистические, функциональные параметры, фиксация слов ранее в других словарях, носитель слова. Однако практически не представлена этимология слов и выражений. В «Большом словаре молодёжного сленга» С.И. Левиковой (БСМС; содержит 10 тыс. слов и 3 тыс. выражений) [7] словарная статья отражает в основном толкование значения слов: Арык – вена. Чем наркоман бывалее, тем арыки у него хуже. Этимология отмечается лишь у слов, образованных от иноязычных, например: Аска (от англ. to ask) – милостыня, подаяние / За день на улице столько аска можно насобирать, что окажется больше любой зарплаты за день. Или образованных от аббревиатур: ГОП-СТОП (от аббревиатуры ГОП – Городской Отдел Призрения): 1) уличный грабёж на испуг; 2) кража; Они на гоп-стоп отправились; 3) мягкая просьба одолжить денег; 4) грабитель. В этом словаре большое количество языковых единиц, часть из которых описана кратко (толкование значения), другая часть более полно (значение, этимология, иллюстрация). Часть словаря посвящена языковым единицам литературного языка, получившим жаргонные значения в результате семантической производности (метафорического переноса значения). По сути, дана этимология жаргонных слов, созвучных литературным словам. Словарь имеет разные цели: дать значения, показать актуальный и продуктивный способы образования молодежных сленгизмов. Безусловно, каждый тип словаря, имея свою цель и задачи, поразному представляет информацию о новых, в частности некодифицированных, словах. Мы считаем, что словари современных непонятных слов, то есть агнонимов, жаргонизмов, диалектизмов и т.п., особенно слов и выражений, являющихся принадлежностью региональной русской речи, следует представлять полипараметрично, уделяя внимание этимологии, которая, как показал наш анализ 100 современных словарей, в большинстве словарей отсутствует или представлена частично. В словаре «Некодифицированная лексика в печатных СМИ 1990-х-2000-х годов» [8], в котором мы классифицировали словарный материал по идеографическому принципу, нам также не удалось охватить все аспекты языковых единиц, но мы отметили приблизительное время вхождения некодифицированной единицы в общее употребление, функционирования его в тексте и максимально пытались отразить этимологию, так как это важно для истории слова, выражения в его перспективе, в чем и убедились. Через семь лет часть жаргонных слов перешла в просторечие, а часть – вошла в литературный лексикон, например: косить (от армии) – проф. военных; ныне – просторечное; нал, черный нал в речи бизнесменов; ныне – просторечие; крыша – в речи бизнесменов, торговцев: покровительство; ныне – литер. и др. Этот факт свидетельствует о важности фиксации и необходимости многопрофильного описания языковых единиц, употребляющихся в профессиональной речи, в речи людей, объединенных общими интересами, родом занятий, хобби, в разговорной речи. В связи с этим актуализируется проблема изучения региональных особенностей русской разговорной речи как части общерусского просторечия и издания словарей, атласов регионимов. Мы предлагаем такой опыт словаря, в котором нашли отражение языковые особенности русской разговорной речи на материале русской разговорной речи г. Стерлитамак, второго по величине и численности города Республики Башкортостан РФ после её столицы Уфы. Язык многих российских городов активно изучается и региональные особенности репрезентируются в словарях языка города, жаргонов и пр. [9;10;11]. Работа Шариповой О.А., выполненная на материале разговорной речи Стерлитамака, представляет фактический материал в виде «Словаря языка города (региональный аспект: г. Стерлитамак, Республика Башкортостан)», стремящегося полипараметрично репрезентировать словарный портрет зафиксированных языковых единиц, свойственных речи жителей города и Башкортостана [12]. Словарный портрет языковых единиц составляют: токование значения, грамматические пометы, стилистические пометы: фонетическая транскрипция слов-тюркизмов (тюркских элементов): сфера употребления, социальный слой, функционирование слова, этимология. Такое представление словарных единиц требует не только много времени, но и лексикографических знаний, опыта работы со словарным материалом. Таким образом, «словарный портрет» регионального слова, являющегося элементом языка города, – это гипертекст, репрезентирующий статус слова в русском литературном и русском национальном языке, культуру языка, фрагмент окружающего мира (культурологическая и когнитивная информация). СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Эпштейн, М.Н. Русский язык в свете творческой филологии // Знамя. – №1. – 2006. – С.192-207. 2. Белянин, В.П., Бутенко, И.А. Живая речь: Словарь разговорных выражений. – М., 1994. 101 3. Химик, В.В. Большой словарь русской разговорной экспрессивной речи. – СПб., 2004. 4. Леденёва, В.В. Лексикография современного русского языка. Практикум. – М.: Высшая школа, 2008. 5. Заваруева, И.И. Словарная статья как лексикографический портрет слова в электронных словарях // Лексико-грамматические инновации в современных славянских языках: V Международная научная конференция. Днепропетровск, ДНУ им. Олеся Гончара, 7-8 апреля 2011 г. / Отв. ред. Т.С. Пристайко. – Днепропетровск: «Нова iдеологiя», 2011. С.139-141. 6. Словарь современного русского города / Отв. ред. Б.И. Осипов. – М.: Русские словари, Астрель, Транзиткнига, 2003. (11 тыс. слов, 1 тыс. выражений из речи жителей Омска и омской области); сокр. ССРГ. 7. Левикова, С.И. Большой словарь молодежного сленга. – М., 2003. 8. Беглова, Е.И. Некодифицированная лексика в печатных СМИ 19902000-х годов: Словарь. – Уфа: Гилем, 2006. 9. Вахитов, С.В. Словарь устойчивых выражений уфимского сленга. – Уфа, 2000. 10. Грачев, М.А., Романова, Т.В. Лингвистический ландшафт Нижнего Новгорода: Язык молодежи. – Нижний Новгород, 2008. 11. Елистратов, В.С. Словарь московского арго. (Материалы 1980-1994 г.г.) – М.: Русские словари, 1994. 12. Шарипова, О.А. Словарь языка города (региональный аспект: г. Стерлитамак, Республика Башкортостан) / Научн. ред. Е.И. Беглова. – Стерлитамак: Фобос, 2012. Л.Н. Костякова ЛИТЕРАТУРНОЕ И ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ КРАЕВЕДЕНИЕ В СИСТЕМЕ ПОДГОТОВКИ ФИЛОЛОГА-РУСИСТА (КУРС «Б. ПИЛЬНЯК И КОЛОМНА») В системе подготовки филолога-русиста важную роль играет такое направление, как литературное и лингвистическое краеведение, которое имеет как познавательно-практическое, так и воспитательное значение. Коломна и ее окрестности тесно связаны с именами многих литературных деятелей разных эпох, но в первую очередь – с именами Ивана Лажечникова и Бориса Пильняка, которые жили и работали в нашем городе достаточно длительное время. Коломенская жизнь Бориса Пильняка началась в гимназические годы, когда отец писателя, переехав в 1912 году из Богородска, стал работать врачом в коломенской ветеринарной лечебнице. Свои первые впечатления о городе гимназист Борис описал в письме к матери: «Город – скорее похож на губернский, чем уездный. Все улицы мощены. Бросается в глаза архитектура домов. Дома все – старые, каменные, большие, в духе пятидесятых годов. Встретишь колонны и бельведеры. На главной улице поразительно мало магазинов. <...> Кремль, 23 штуки церквей. Монастырь. <...> Гуляют в садике, по Почтовой улице и на «блюдечке». Ходят гулять – в шляпках, как в больших городах» [1, c.383]. В Коломне в 1916 году писатель познакомился со своей первой женой, Марией Алексеевной Соколовой, работавшей хирургом в ко102 ломенской земской больнице. Летом 1917 года Борис Андреевич и Мария Алексеевна венчались в Старках, что находятся недалеко от Коломны и считаются «литературным местом» нашего края, поскольку в этом дачном месте в летнее время жили многие известные художники и писатели. После свадьбы молодые жили сначала в доме отца писателя, а затем сняли дом у священника возле церкви Николы-на-Посадьях, где писатель прожил до 1924 года, однако и позднее, после развода с женой, он часто приезжал сюда один или со своими друзьями, среди которых были писатели Е. Зозуля, Н. Никитин, Н. Огнев, И. Эренбург, Е. Пастернак и др. В 1936 году в Коломне побывала А. Ахматова. После поездки в Японию в 1932 году писатель привез в Коломну в гости Фумико-сан, сестру своего друга, профессора Енекава, известную в Японии музыкантшу-сямисэнщицу, находившуюся (также по инициативе Пильняка) в России на гастролях. Приезд иностранной гостьи в провинциальную Коломну вызвал живейший интерес жителей. «Эта миниатюрная женщина носила яркие кимоно, японскую обувь. С трудом шла по нашим коломенским булыжникам, когда гости пошли на базар. Толпа зевак следовала за ними. Подобной заморской птицы в Коломне не видывали» [1, с.389]. Как отмечает дочь писателя, Пильняк очень любил коломенскую тишину, уединенность, сосредоточенность, так необходимые для работы. Она цитирует строки его письма: «Мне очень трудно рассказать что-нибудь о себе, ибо моя жизнь, как всякая, очень однообразна, бестолкова, иногда шумна, как Лондон или как «цыганская» ночь, – а чаще похожа на монастырскую, в книгах, в бумагах, рукописях и письмах. И эту-то коломенскую тихую жизнь в моей полуразвалившейся избенке, в книжной пыли, где я встаю по утрам, чтоб сидеть за столом с книгами и бумагами до тех пор, пока не ползут перед глазами кольца, пока не валишься на диван, чтоб снова за книги, где я никого не вижу, в тишине и одиночестве, – эту мою жизнь я люблю больше всего. Это самое большое счастье, которое мне выпало в жизни, – любить свой труд. – Вот и все, Москва, Питер, литература, политика, споры, мои книжки и то, что пишут обо мне, – то, что другим часто кажется главным в моей жизни, мне только тяжесть, шум, чертовщина и возня, – последнее самое неприятное» [1, с.392]. Жизнь Коломны начала прошлого века нашла широкое отражение в творчестве писателя. Отметим здесь хотя бы один из первых рассказов писателя – «Земское дело» и повесть «Волга впадает в Каспийское море». Рассказ «Земское дело», сюжет которого писатель позже повторил в «Рассказах из повести» и «Заштате», посвящен описанию жизни земских врачей. Замысел написать такой рассказ появился в сознании писателя именно в Коломне, где он тесно общался с друзьями и коллегами отца-врача и где из уст отца услышал историю, которая затем и легла в основу сюжета [2]. Повесть «Волга впадает в Каспийское море» посвящена строительству плотины. Местом действия выбрана Коломна. Писатель использует в повести многие реалии коломенской жизни, легко узнаваемые современными жителями города. Исследователи выделяют целый «коломенский цикл» в творчестве писателя, включающий произведения, написанные на коломенском 103 материале. Сюда относят также рассказы и повести с вымышленной и безымянной топографией, поскольку, как верно отмечает О.Ю. Шилов, «города Бориса Пильняка, иногда кажущиеся нам абстрактным фоном его произведений, представляют собой причудливый сплав воспоминаний и впечатлений о вполне реальных городах» [3, с.129]. Данный тезис автор убедительно раскрывает на примере анализа одного из последних романов писателя – «Соляной амбар», где он устанавливает тесную связь места действия романа с Коломной начала прошлого века. Таким образом, жизнь и творчество Бориса Пильняка в Коломне дают богатую возможность для изучения ее в рамках курса литературного и лингвистического краеведения. Приступая к изучению коломенской жизни писателя, мы прежде всего останавливаемся на изучении Коломны и ее окрестностей в начале ХХ века, социально-экономических условиях жизни населения, политической обстановке того времени. Далее уделяем внимание семье писателя, работе его отца в земской больнице, взаимоотношениям с жителями города, которые хорошо знали Андрея Вогау (настоящая фамилия писателя), близких, доверительных отношениях отца и сына. Особому рассмотрению подвергается творческая деятельность писателя в Коломне, благотворное влияние провинциального города на вдохновение художника слова. При рассмотрении трудов писателя останавливаемся на материалах, имеющих прямое или косвенное отношение к нашему городу, проводим исследовательскую работу, связанную со сбором и обобщением такого материала, который становится источником научных докладов и сообщений на студенческих научных конференциях. Изучение продолжается анализом лингвистических особенностей творческого наследия писателя. Уже при жизни Пильняка критиками было отмечено особое стилевое оформление произведений и особая писательская манера. «Трудно исчислить многообразие стилистических категорий, использованных Пильняком, – немного иронично писал Гофман. – Словарь и стиль Петровского времени, знак стилистической манеры древней летописи, стиль поваренной книги, официальных реляций, свод законов, отчетов, ведомостей, протоколов, отношений, писем, записок, дневников, объявлений, научных наблюдений. И, кроме того, стиль фельетонный, статейный и ораторский, наконец – стиль И. Бунина, А. Ремизова, Вс. Иванова» [4, с.9]. «Эмоционально взволнован язык Пильняка, – добавлял Горбачев, – и довольно примитивными, но действенными приемами заражает он своей взволнованностью и читателя» [5, с.52]. Сам писатель неоднократно указывал на свою тщательную работу со словом, он замечал: «Но слова – и материальны. Если автор захочет описать красивую женщину, наделив ее фамилией Широконосова, – сколько б ни старался автор, читатель не поверит в ее красоту, фамилия погубит красавицу на бумаге. Если автор будет описывать лесной пейзаж нашими протокольными словами – «установка леса», «встречный план перелеска», – то получится портной, который на ситцевом платье делал заплаты из сукна. Нельзя описывать феодала капиталистическим лексиконом, – феодал окажется наряженным во фрак и в кольчугу одновременно, причем кольчуга будет служить жилеткой. Не надо описывать телегу автомобильной терминологией, – телега старше 104 автомобиля, у нее есть слова ее возраста» [6, с.156]. Обращая внимание на различные аспекты лингвистического анализа, мы особо останавливаемся на диалектных особенностях речи персонажей, фразеологизмах, пословицах и поговорках, отражающих русские и, в частности, коломенские реалии (например, «Коломнагородок – Москвы уголок»), сопоставляем разговорный язык начала века, на котором говорят герои Пильняка, с современным разговорным языком, выявляем сходства и различия, динамику изменений, определяем круг устаревших слов, работаем с лингвистическими словарями. Студенты выполняют также творческие задания, связанные, например, с разработкой экскурсий по литературным местам города и района, составлением литературной карты региона, диалектных и разговорных карт и таблиц. Таким образом, рассмотренный курс, основанный на материале, во многом близком, знакомом слушателям, позволяет значительно расширить их краеведческие, литературные, лингвистические знания, углубить их коммуникативную компетенцию, сформировать дополнительные умения и навыки, а также оказать важное воспитательное воздействие на подрастающее поколение. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Соколова, Н.В. Пильняк в Коломне // Коломенский альманах. Вып.8. – Коломна, 2004. 2. Петросов, К.Г. Возвращение к истории в предчувствии трагической развязки (от «Земского дела» к «Заштату») // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып.2. – Коломна, 1997. С. 39-58. 3. Шилов, О.Ю. Коломенские реалии в романе Б.А. Пильняка «Соляной амбар» // Б. А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 2. – Коломна, 1997. 4. Гофман, М. Место Пильняка // Борис Пильняк: Статьи и материалы. – Л.: Академия, 1928. 5. Горбачев, Г. Творческие пути Б. Пильняка // Борис Пильняк: Исследования и материалы. – Л.: Академия, 1928. 6. Пильняк, Б. Соляной амбар // Собрание сочинений. В 3-х т. Т.3. – М., 1994. Л C. Метликина ЭСТЕТИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ ОККАЗИОНАЛЬНЫХ ОБРАЗОВАНИЙ В ПРОЗЕ Б.А. ПИЛЬНЯКА Индивидуальность каждого писателя проявляется в системе его художественно-изобразительных средств, с помощью которых раскрываются особенности художественного метода и стиля. Б.А. Пильняк – представитель русской орнаментальной прозы, которая, по словам Л.А. Новикова [1, с.414], является своеобразной «гибридной» формой художественной речи, совмещающей в себе характерные черты прозы и поэзии, вся пронизана тропами и фигурами. И.Е. Карпенко выделяет главные признаки орнаментального идиолекта Б.А. Пильняка – лейтмотивность и метафоричность, которые в тексте его произведений выполняют поэтическую функцию. Она реализуется на уровне контекстуальном и микротекстовом при помощи метафор, метонимий, метаморфоз, сравнений, различных видов повтора и других средств [2, с.14-15]. 105 Особенностью стиля Б.А. Пильняка являются окказиональные образования, которые расширяют пространство действующих в языке словообразовательных типов и создают целый арсенал художественных изобразительных средств. Доминирующее свойство окказионального слова, отклоняющегося от нормы и потому подчеркнуто экспрессивного, заключается в его неразрывной связи с контекстом, образовании с ним единого эстетического целого [3, с.104-105]. Являясь ключевыми художественными словами высказывания, окказиональные образования становятся каким-либо тропом, фигурой или входят на правах ключевого компонента в структуру развернутого тропа. Мы рассмотрим наиболее частотные для творчества писателя изобразительные средства: метафору, сравнение, эпитет и повтор. В прозе Б.А. Пильняка широко распространены окказиональные метафоры, особенность которых заключается в их взаимодействии с другими тропами. Например: – метафорические эпитеты: «От неба до земли худоребрый ветер» (Чертополох) [4]; – метафоры-сравнения: «толпа влезала на хребты слоноподобных автобусов <...> (Заволочье); И все это через заборы собакообразных никтошек» (Корни японского солнца); – метафоры-олицетворения: «<...> вопросом трепещуще-живым и учащенно-пульсирующим, вопросом наиактуальнейшим (Корни японского солнца); <...> на полу под кроватью чуть заметно обывательствовал ночной горшок» (Волга впадает в Каспийское море). Б.А. Пильняк тяготеет к развернутой метафоре, которая за счет расширения метафорического контекста позволяет привлечь внимание читателя к описываемому явлению. Сравните, например, в повести «Иван Москва» писатель использует наглядное сопоставление «физиологии» женщины и государства. В данном примере окказиональный диминутив «людинки» является образной метафорой: «<...> женщина исчезла в его (Ивана Москвы) сознании, сознание помутнело – он увидел, как на стул село некое громаднейшее государство. Он увидел миллионы нечеловекоподобных людинок. которые бежали, катились, текли по этому закупоренному кожей сложнейшему государству – от perpetuum mobile сердца к кухням кишок, к озонаторам легких, к лабораториям мозга. <...> За эпидермисом, мальпигиевыми слоями и марками кожи – поистине сложнейшее жило государство красных и белых кровяных людинок. лилового человеческого мяса, белых костей и нервов, страданий, радостей, соображений, сознательного и бессознательного, такого, что не познано еще корою большого головного мозга». Писатель нарочито подробно описывает человеческое тело. Повторное введение окказионализма «людинки» заставляет читателя обратить внимание на противопоставление громаднейшего государства (большого, сильного) и миллиона «людинок» (маленьких, незначительных). Красные и белые клетки (эритроциты и лейкоциты) играют важную роль, т. к. повышение их концентрации приводит к смерти человека. Так и в «государстве красных и белых кровяных людинок» должны быть гармония и равновесие, чтобы оно смогло избежать гибели. 106 Таким образом, окказиональные метафоры в прозе Б.А. Пильняка основаны на субъективных ассоциациях писателя и отражают его художественно-эстетическую оценку действительности. Эстетический потенциал окказионализмов демонстрируют сравнения, которые по частотности употребления занимают одно из ведущих мест в системе средств художественной выразительности Б.А. Пильняка. Их структура в произведениях писателя разнообразна. Окказиональная лексема может входить в состав сравнительного оборота: «<...> и ветер дует, как злой старичишко в колкой поземке» (Чертополох). Употребляются и «творительные сравнения»: «<...> корабль мечется в волнах овощинкою в кипятке <...>» (Speranza). В художественной речи Б.А. Пильняка используется общеязыковая возможность выражения сравнения окказиональными наречиями с суффиксом -и, образованными от притяжательных прилагательных: «<...> все деревянное в доме было сожжено для утепления, ворота ощерились сучьи, и даже крапива в засухе не буйничала» (Матьмачеха). В данном примере окказиональное сравнение актуализирует олицетворение (ворота ощерились). Возвратным глагольным образованиям в прозе писателя также присуща яркая образность, основанная на скрытом сравнении. Например: «Не хочется думать, что никогда она (Наташа) меня и не любила, а содержанилась из-за моего положения» (Повесть непогашенной луны). Содержанилась – т. е. жила как содержанка. С помощью глагольно-префиксальных образований писатель «освежает ставшее уже стертым в разговорном языке» [5, с.50]: «<...> люди оволчились и стали друг другу зверем, человек был страшен» (Машины и волки). В данном примере глагол оволчились употребляется вместо привычного выражения «стали злыми, как волки». Привлекают внимание сложные окказиональные образования – сравнения. Они оригинальны в плане новизны и индивидуальности. Как средство выражения сравнения Б.А. Пильняк использует сложные окказиональные прилагательные, существительные и наречия, которые выполняют изобразительно-конкретизирующую и эмоциональнооценочную функцию: «<...> у Лидии Евграфьевны карие глаза, тонок горбатый нос, и она хищно-красива» (Голый год); «В дикой колонии, имя которой Россия, все же были прекрасные женщины, европейскишикарные и азиатски-необузданные» (Мать-мачеха). Такие окказиональные сравнения интересны тем, что писатель дает читателю возможность самостоятельно сформировать индивидуальное представление об образе. Важное место в художественной системе Б.А. Пильняка занимают окказиональные эпитеты, являющиеся одним из излюбленных видов эпитетов писателя. В прозе Б.А. Пильняка представлено несколько разновидностей окказиональных композит, выделенных нами в зависимости от их структурно-семантической характеристики. Компоненты сложных прилагательных объединяют близкие, синонимичные признаки: «Парни ушли на злую-лихую войну <...>» (Тысяча лет). 107 В прозаической речи Б.А. Пильняка нередки соединения разнородных признаков: «<...> и все слилось в гулкий, весеннее-дождевой шелест» (Лесная дача). Следует отметить парадоксальные, оксюморонные сочетания основ в сложных прилагательных. Несовместимые, казалось бы, признаки приписываются одному и тому же денотату, рождая новое сложное понятие или представление: «<...> гибкостанные, высокие, медлительноловкие потомки хозар» (Рассказ о ключах и глине). Встречаются случаи не полной антонимии, а ограниченной, когда сохраняются лишь фоновые (либо контекстуальные) противопоставления, что создает эффект сочетаемости несовместимых денотатов, например, жестокость, бесчеловечность сочетается с человечностью: «<...> а мы только двое в этом человеческо-волчьем бреду были одинаковы по происхождению и культуре» (Расплеснутое время). Сложные окказиональные прилагательные могут отражать синестезию ощущений (обычно зрительных и осязательных): «поднималось большое солнце на влажно-синее небо» (Год их жизни). Такая палитра цветовых номинаций «отражает цветовидение автора и тональность восприятия им окружающей среды» [6, с.100]. Сложные окказиональные прилагательные с зависимым компонентом, определяющим свойства, качества опорного, используются Б.А. Пильняком для создания художественного эффекта повествования. Например: «<...> сидели старики <...> с коробочками тфилинов на головах с кожанопереплетными книгами» (Рассказ о ключах и глине). В данном случае возможность появления окказионального композита может быть связана с окказиональной контракцией смысла: кожанопереплетные книги – книги в кожаном переплете. Б.А. Пильняк раздвигает рамки использования сложных прилагательных с нулевым суффиксом, которые в литературном языке образуются от названий частей тела человека или животного. Особенностью художественной речи писателя является распространение данного словообразовательного типа на другие виды основ: «<...> стоят прокопченные, приземистые, широкопазые избенки рабочего поселка» (Иван Москва). Б.А. Пильняк в поисках подходящего эпитета экспериментирует на уровне коннотации производящих слов. Например, окказиональный эпитет «добродушнорожий» (паренек) объединяет противоречивые по коннотации компоненты: добродушный – плюсовая, мелиоративная коннотация; рожа – пейоративная, минусовая коннотация. Таким образом, Б.А. Пильняк расширяет традиционные пути создания эпитета, используя причудливые сочетания основ (от традиционных цветовых, эмоционально-оценочных до сочетаний разнородных по смыслу основ и даже оксюморонных). Создавая окказиональные прилагательные, писатель стремится сконденсировать в одном слове сложные значения, передающие оттенки смысловой ассоциации, подчеркнуть свое отношение к предмету речи, дать ему характеристику и оценку. Приметой стиля Б.А. Пильняка являются повторы, среди которых можно выделить следующие типы. Эстетически выразительной может быть звуковая форма слова: писатель образует окказионализмы от звукоподражаний, что создает своеобразный звуковой рисунок текста: «<...> от немцев та-та-такнул пулемет...» (Мать сыра земля). 108 Повтор одноструктурных слов в одном предложении – яркий пример использования изоструктурных лексических окказионализмов. Такие окказиональные образования, носители концептуальной информации, являются мощным средством текстообразвания, поскольку обеспечивают внутритекстовые связи «и по линии лексической семантики, с одной стороны, и по линии более обобщенного деривационного значения – с другой. При этом актуализируются различного вида связи между производными (антонимические, синонимические, градуальные)» [7, с.17]. Например: «<...> она (Ольга) занеистовствовала, залюбила, засумасшедствовала любовью» (Машины и волки). От узуальных глаголов с помощью префикса за- писатель создает окказионализмы с общей ведущей семой «доведение действия до излишества». Избранная автором грамматическая форма глаголов подчеркивает интенсивность действия, степень безумия героини. Выразительным приемом, который характерен для индивидуального словообразования писателя, является также корневой повтор, позволяющий акцентировать внимание на концептуально значимом понятии. Например, сопоставление существительных с уменьшительным суффиксом и без него: «Нет, в жизни есть большие трагедии и маленькие трагедийки» (Снега). Существительное «трагедийки» имеет пейоративное значение, указывающее на нечто незначительное, несущественное (ср. трагедии – трагедийки). Выполняя эстетическую функцию в составе обычного высказывания, окказиональные образования в прозе Б.А. Пильняка становятся тропами, среди которых ведущую роль играют эпитеты, сравнения или метафоры. Однако эстетический эффект окказионализма создается не только за счет использования художественных тропов, но и за счет конструирования самого неузуального слова. Таким образом, писатель указывает на цель словотворчества, что позволяет выявить семантикостилистическую сущность окказиональных образований. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Новиков, Л.А. Избранные труды. Т. 2: Эстетический аспект языка. – М.: Изд-во РУДН, 2001. 2. Карпенко, И.Е. Система языковых изобразительных средств орнаментальной прозы Б. Пильняка: автореф. дис.... канд. филол. наук. – М., 1993. 3. Харченко В.К., Озерова Е.Г. Сложные слова в детской речи: монография. Белгород: Изд-во Белгор. гос. ун-та, 1999. 4. Пильняк, Б. Собрание сочинений: в 8 т. – М-Л, 1930 (в дальнейшем все цитаты приводятся по этому изданию). 5. Львова, Э.Л. Новообразования в прозе Ю.М. Нагибина // Рус. речь. – 1980. – №1. 6. Павлюченкова, Т.А. Цветообозначения в поэзии И.А. Бунина // Филол. науки. – 2008. – №2. 7. Земская, Е.А Словообразование и текст // Вопр. языкознания. – 1990. – №6. 109 Т.И. Мочалова ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКИЕ ЕДИНИЦЫ С КОМПОНЕНТОМАНТРОПОНИМОМ В РУССКИХ ГОВОРАХ РЕСПУБЛИКИ МОРДОВИЯ1 Антропонимы составляют особую группу в лексическом фонде любого языка, поскольку выбор имени всегда обусловлен этническими, культурно-историческими факторами, зависит от аксиологических представлений человека [1; 2; 3; 4 и др.]. Уникальна судьба антропонимов, употребляющихся в качестве фразеообразующего компонента, поскольку в этом случае происходит проецирование свойств отдельного человека, выделяющегося по какому-либо признаку среди других членов социума, на других людей. Е.В. Брысина, анализируя употребление имен собственных в роли фразеолексы, отмечает, что антропонимы при этом утрачивают свои категориальные свойства и обретают новые функционально-семантические характеристики: «Так, включаясь в состав диалектных фразеологических единиц, имя собственное утрачивает признак индивидуального номинирования, четкую денотативную соотнесенность и в соответствии с этнокультурными установками данного языкового социума становится символом этнически маркированного понятия» [4, с.163]. Во фразеологическом фонде любого языка представлено небольшое количество фразеологических единиц с компонентом-именем собственным [5, с.81]. Интересно в этом отношении рассмотреть фразеологизмы с компонентом-антропонимом, функционирующие в русских говорах Республики Мордовия [6]. Заметим, что доля таких фразеосочетаний в исследуемых говорах также невелика. Было выявлено 30 фразеологических единиц с антропонимическим компонентом, что составляет примерно 1 % от числа всех зафиксированных в словаре фразеологизмов. Как показывает проведенное исследование, антропонимы в диалектном социуме могут употребляться в отвлечении от конкретного человека и выступать как наименования нарицательные: Акуля употребляется для обозначения неумелой женщины или называет рассеянного человека безотносительно к его полу, Емеля – для номинации недалекого, несообразительного человека, Вавила – для характеристики мужчины высокого роста и т.п. Кроме того, не всегда можно дать объяснение тому, почему носителями языка выбирается то или иное имя и за ним закрепляются óñòîãî, ëåãêîìûñëåííîãî ÷åëопределенные признаки. В составе фразеосочетаний имена собственные также утрачивают индивидуальное значение и начиняют употребляться для наименования человека по каким-то качествам и свойствам, чаще негативного 1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ и Правительства Республики Мордовия в рамках научно-исследовательского проекта «Типологические, этнолингвистические и лингвокультурологические аспекты диалектной картины мира (на материале фразеологии русских говоров Республики Мордовия)» (проект № 11-14-13003а/В). 110 характера. В качестве фразеообразующих компонентов при этом употребляются такие имена, как Акуля, Андрон, Иван (Ванька), Вавила, Микола, Петр, Миша, Макар, Февронья и др. При этом наиболее частотными в исследуемых говорах оказались фразеосочетания с мужскими именами. В диалектной речи подобные образования служат для качественной характеристики внешнего облика мужчины, его умственных способностей, особенностей поведения. В крестьянской среде всегда высоко ценились выносливость, физическое здоровье человека, что связано с его обязанностью трудиться, обеспечивать семью, продолжать род. Эти основополагающие жизненные установки находят отражение и во фразеологии: ♦ как вавила варнаков – о физически крепком человеке, ♦ полтора ивана – о человеке очень высокого роста: Длинный он у нас – пълтора иванъ. Вон ещё идёт пълтора иванъ (Мичурино, Чамзинский район). Имя Иван в его обиходноразговорном варианте Ванька употребляется в составе фразеосочетания, характеризующего повека: ♦ как вáнька вéтров. Например: Што ты ума-тъ ни нъбирёсси, как ванькъ ветръф ходиш (Лаврентьево, Темниковский район). Устойчивое сочетание ♦ как ми′ша пуёткин, построенное на основе сравнения, также используется для оценки умственных способностей человека и номинирует умственно ограниченного человека: Што ты как мишъ пуёткин, ни пънимаш ничаво (Лаврентьево, Темниковский район). Имя Ермошка – уменьшительная форма канонического мужского имени Ермолай – зафиксировано в составе оборота ♦ как на ермóшке, употребляющегося для характеристики некрасиво сидящей на человеке одежды. В данном случае утрачивается гендерная маркированность фразеологической единицы, а на первый план выступает негативная характеристика не соответствующего традиционным представлениям внешнего вида человека: Нъ тибе этът кастюм как нъ ярмошки (Лаврентьево, Темниковский район). Аналогично обстоит дело и с фразеосочетаниями, имеющими компонент-антропоним Андрон (♦ андрон сел, ♦ андроны наехали, ♦ андроны приехали) и передающими плохое настроение у кого-либо: Што ты ръзаралъсь? Андроны нъ тибя наехъли што ли? (Кушки, Темниковский район). Незначительно число фразем, включающих в свой состав женские имена. При этом доминантным в оценке женщины становится ее внешний вид: ♦ матрёна гузы'нская – о неряшливой женщине, ♦ как аку'ля (аку'лька) одеться, повязаться, собраться и т. п. – некрасиво, неряшливо, ♦ как окшáнка в 1 знач. – о неопрятной женщине, во 2 знач. – о грубой женщине. В говорах дается негативная оценка таких качеств женщины, которые не соответствуют общепринятой норме, нарушают ее. Так, отрицательно характеризуются такие черты характера, как неряшливость, неумение одеваться со вкусом, грубость. Единичными оказались фразеологические единицы, в состав которых входят мужское и женское имена. Они могут употребляться для обозначения супругов, живущих дружно, согласно (♦ как казéпа с парáшей), называть неумных или пьяных людей, при этом нивелируется гендерная маркированность (♦ киря с марей). В некоторых случаях фразеологические единицы с именем собственным, приобретая обстоятельственное значение, служат для передачи характера осуществляемого действия: ♦ манне-маней – еле-еле, с 111 трудом, ♦ таким макаром – так, таким образом. Например: Вот таким макаръм и выхлъпътъл пенсию (Летки, Старошайговский район). Особую группу составляют фразеологические единицы с именем собственным, употребляемые для наименования народнотрадиционных и религиозных событий и праздников: ♦ вёшняя микола – весенний религиозный праздник, Николин день, ♦ зимняя микола – зимний религиозный праздник, Николин день. Фразеологические единицы этой группы, как правило, не несут какого-либо эмоциональнооценочного компонента значения, а служат для характеристики временных отрезков, близки к наименованиям терминологического характера: У нас две Миколы: зимния Миколъ и вёшния Миколъ, празники этъ (Никольское, Торбеевский район). Зафиксированы фразеосочетания с производными от имени Петр, которые также называют временные отрезки, связанные с определенными религиозными праздниками, обрядовыми событиями. Так, например, устойчивее сочетание ♦ как на Петровки варежки (нужен, нужна) служит для указания на кого- или что-либо совершенно ненужное. Например: Гъварит мне Андрей Минишкин: «Прадай мне карову, а у миня вазьми казу». А мне яво каза как нъ Пятрофки варишки нужна (Усыскино, Инсарский район). В исследуемых говорах употребляется диалектизм Петровка – пост перед Петровым днем, объясняющий формирование семантики фразеологизма, так как в это время обычно стоит жаркая погода: Нъ Пятрофку фсягда жара стаит. Етът цвяток ф Пятрофку цвитёт (Алексеевка, Темниковский район). С Петровым днем связан и фразеологизм с темпоральной семантикой ♦ с петровá до одновá – очень редко, иногда: Как Анютка-тъ жывёт? – Ни знаю, я зъхажу к ним с питрава дъ аднава (Атемар, Лямбирский район). В русских говорах Мордовии употребляется устойчивое сочетание > миколáшкин сарафáн – сарафан из парчи, обшитый кружевом, гарусом, тесьмой (такие сарафаны носили до Октябрьской революции при Николае II): Аставайтись на Троицу, будит што глидеть. Фсе бабы в микалашкиных сърафанъх придут. Я и то када микалашкин сърафан нъдяваю (Надеждино, Ельниковский район). Как видим, данный антропоним связан с реальным историческим деятелем – императором Николаем II, во время правления которого женщины носили подобную одежду. Производные на базе имен собственных также включаются в состав фразеологических единиц, употребляющихся в говорах для номинации самого человека (♦ а ты кто, да от кого, да от киреева лаптя – о человеке несамостоятельном, неумелом), его сознательных или непроизвольных действий (♦ за прóнюшку отправля'ться – умирать, ♦ ходить как аникина корова в 1 знач. – передвигаться очень медленно, с трудом, во 2 знач. – ходить из дома в дом (обычно без дела)), особенностей речи (♦ кузькина речь – пустая болтовня), реалий окружающего мира (♦ как на февроньем дворе – ничего нет, пусто). Таким образом, функционирующие в диалектной среде фразеологизмы с компонентами-антропонимами сохраняют неразрывную связь с историческими традициями и обычаями народа, особенностями его материальной и духовной культуры. 112 СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Алефиренко, Н.Ф. О природе ономастической семантики // Ономастика Поволжья: Тезисы 8 междунар. конф. – Волгоград, 1998. С. 165-168. 2. Артемова, А.Ф., Леонович, О.А. Имена собственные в составе фразеологических единиц // Иностранные языки в школе. – 2003. – N 4. С. 73-78. 3. Брысина, Е.В. Имена собственные в составе диалектных фразеологических единиц // Ономастика Поволжья: Матер. IX Всерос. науч. конф. – Волгоград, 2002. С. 194-197. 4. Брысина, Е.В. Антропонимы в составе диалектных фразеологических единиц. Лексический атлас русских народных говоров: Материалы и исследования 2000. – СПб.: Наука, 2003. С. 162 -169. 5. Кучешева, И. Л. Лексико-семантический анализ имен собственных в составе английских и русских фразеологических единиц: лингвокультурологический подход // Иностранные языки в школе. – 2008. – № 5. С. 81-84. 6. Фразеологический словарь русских говоров Республики Мордовия / Р.В. Семенкова. – Саранск: Изд-во Мордов. ун-та, 2007. В.А. Палешева ЛИТЕРАТУРНЫЕ И ЯЗЫКОВЫЕ ПРОЦЕССЫ В ЗЕРКАЛЕ ТОПОГРАФИЧЕСКОЙ МЕТАФОРЫ В КНИГЕ СТИХОВ В. СОСНОРЫ «ХУТОР ПОТЕРЯННЫЙ» Книга стихов В. Сосноры «Хутор потерянный» (1976-1978) имеет явную апелляцию к значимым для автора историко-культурным и литературным объектам, событиям, персоналиям. Обращение к культурным объектам происходит как прямо, так и косвенно, метафорически. В большинстве текстов отсутствует прямая апелляция к определенному объекту, в ряде случаев мы имеем дело лишь с косвенными, аллюзивными системами обращений, которые, тем не менее, достаточно легко выделяются в тексте. Уровни обращения к различным объектам варьируются от собственно литературных и лингвистических до биографических, исторических и уровней литературных мифов и мистификаций. В данной статье анализируется реализация топографической метафоры «хутор» в книге стихов В. Сосноры «Хутор потерянный» в литературоведческом и лингвистическом аспекте. Доминантный художественный образ всей книги – хутор – имеет топографическую заданность. Основное отличие хутора от иной системы ведения хозяйства состоит в том, что это обособленный участок земли, наименее подверженный внешнему вмешательству и минимально «коммуницирующий» с внешним миром. В большинстве текстов Сосноры изображается одиночество героя («С кем мне клясться в космос» [1, с.597]; «Тут хутор потерян...» [1, с.602]; «Дом – день одиночеств, как аист в аду» [1, с.602]; «Я достаточно стар, / чтоб с крысами в креслах читая смеяться»[1, с. 603]. Кроме того, акцентируется внимание на пейзажных мотивах: «Сюда бы дракона. Но за неименьем / жевали шашлык три-четыре овцы, / закатные пчелы летали, как змеи.» [1, с.603]; «На Закате на заре / солнце с глазками как зверь / два кузнечика в саду / декламируют беду» [1, с.614]; «На хуторах окрестных крыш / камыш» [1, с.615]; «Озеро Голубое, вода – гобелен, и нет волн и в ливни» [1, с.616] Тем не менее, провинциальные пейзажи, изображающие уединение лирического субъекта, в книге оказываются не единственными. В 113 собрание стихотворений под общим заглавием «Хутор потерянный» В. Соснора встречаются «столичные компоненты» фрагменты пейзажей самых различных столиц. Чаще всего встречается культурная столица России – Санкт-Петербург (Петербург, Ленинград): «СанктПетербург просыпается» [1, с.598]; «над Ленинградом водоросли небес» [1, с.598]; «Над Петербургом турецкое небо» [1, с.606]; «автопортрет мой – Петербург» [1, с.633]. Наряду с Санкт-Петербургом в текстах упоминаются другие столицы: Москва: «как от веча – Новград, как от чуда – Москву» [1, с.601] (1); «Ну Марфа Посадница – но не Москва!» [1, с.602]; «не лгал бы – была бы твоя Московия» [1, с.602]; «Москва не родила капель» [1, с.631]; «Москва! как много... в говорильне / в бинтах кровавых – фонарей!» [1, с.633]; Рим: «Как играется в Риме?» [1, с.605]; «теперь его адрес: – Рим» [1, с. 626]; Париж: «Он отправился в Париж» [1, с.629]. Кроме того, в сборнике стихов «Хутор потерянный» автор «не избегает» и самой лексемы «столица», причем контекст ее употребления не предполагает топографической оппозиции, конфликта с провинцией, оба топоса существуют на равных правах: «Пульт Петра, стальстолица – теперь!»[1, с.601]; «Чье сердце столиц?» [1, с.603]; «Это – солнечность, это – столичность (2). Ты будешь – быть!» [1, с.636]. Несмотря на то, что название книги стихов Сосноры указывает на провинциальный локус, автор, как мы видим, не избегает обращений к столичным пейзажам. Таким образом, понятие хутора, вынесенное в заглавие всей книги, связано в авторском сознании не только с прямым словарным значением лексемы, в данном контексте хутор является метафорой. Вполне закономерен вопрос о том, каково содержание метафоры хутора. Даже поверхностное прочтение книги стихов В. Сосноры позволяет говорить о том, что метафора хутора напрямую соотносится с литературными и языковыми процессами. Обычно пейзажные зарисовки «соседствуют» со строками, апеллирующими к литературе и языку. Соснора как бы дает установку на логоцентричность художественного мира всей книги: «С кем мне клясться в космос, / ворон-демон-ГОЛОС?» (3) [1, с.597]; «Так в призмах Заката язык мой – зола» [1, с.602]; «закатные пчелы летали, как змеи <…> Опять «о поэзии»... Не соловьи» [1, с.603]; «Немость не мне. Но я нем, я смотрю, окошко в окошко... / Ясен язык мой. Но он одинок» [1, с.607]. Последний пример наиболее полно раскрывает авторскую интенцию сближения понятий «хутор» и «язык»: перед нами как бы два локуса – языковой и топографический, объединенные признаком обособленности, одиночества. Неудивительно, что сознание героя является отражением внешнего мира, отражением того, на что он смотрит: «я смотрю, окошко в окошко» [1, с.607]. Это подобно «взгляду» поэта – человека, напрямую работающего с языком, – на язык. Таким образом, можно говорить о зеркальности, об их взаимном отображении друг в друге: поэта в языке и языка в поэте. Все вышесказанное доказывает, что ключевой образ книги – хутор – метафоризирован; под хутором понимается язык. Важно осознавать, что здесь автор говорит о двух языковых аспектах. С одной стороны, непременное одиночество и отдаленность героя от социума символизирует одиночество поэтическо114 го языка автора в культурном пространстве, с другой – хутор представляет собой фигуративное отображение важных для автора, но, в сущности, периферийных языковых процессов. Перед нами не основные законы, повлиявшие на язык (закон открытого слога или закона слогового сингармонизма и т.д.), – автор обращается к «периферийным» процессам формирования языка, к влиянию литературы и истории на языковые нормы. Наиболее важные процессы, повлиявшие на язык, в книге стихов В. Сосноры «Хутор потерянный» персонифицированы. Как уже было отмечено в примечании, праязыковое начало, прообраз языка представлен семантическим сближением ворона и голоса в первом стихотворении книги. Второе стихотворение – «Мой монгол» – вводит сразу два значимых языковых образа. Если следовать общей хронологии и последовательности развития событий в стихотворении, то в первую очередь следует обратить внимание на образ Евы: «Ева твоя в целомудренных травках волос» [1, с.598]. Образ Евы отсылает читателя к ветхозаветному сюжету искушения, грехопадения и связанному с ним мотиву познания. Кроме того, данный образ выступает репрезентантом библейских мотивов в принципе. Предельное внимание автора книги к слову как бы подталкивает читателя к тому, чтобы замечать в тексте и новозаветные реминисценции. В первую очередь, это касается первых строк Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово» (Ин. 1:1). Связь образа Евы с начальными, первыми человеческими словами очевидна. Именно появление в тексте ее образа провоцирует использование славянизмов: «целомудренных травках волос», «проспиртованными устами», «осмотреться окрест», «грешным своим языком я сказал»; «сей плод» и т.д. Таким образом, можно говорить, что сам объект повествования диктует выбор определенных лексических единиц. Сходный подход к лексическому моделированию текста наблюдается при введении в стихотворения образа Чингиз-хана: в тексте появляются лексемы, заимствованные из тюркских языков, например «халат», «кумыс», «кувшин». При этом важным оказывается не тот факт, что данные лексемы были заимствованы именно в этот период времени (как известно, лексема «халат» принадлежит к более поздним заимствованиям, относящимся примерно к XVII в. [4, с.329-330.], а лексема «кувшин» представляет собой ложное тюркское заимствование), а то, что именно фонетический компонент указанных слов в той или иной степени «подключает» культурное осознание и видение, пусть и ложное, языковых заимствований, которые создают атмосферу всего текста, способствуют раскрытию образа Монгола. Специфика образа Чингиз-хана заключается не только в активном введении в текст тюркизмов, заимствованию которых в разговорную речь способствовала историческая обстановка XIII-XIV вв., но и в особой ситуации, возникшей в литературном языке, сохранявшем консерватизм древнерусской книжности [5]. Процесс исправления церковнорелигиозных текстов в конце XIV в. (обозначающийся как «второе южнославянское влияние»), приведший к архаизации книжного языка, представлен в следующих строках: Как по утрам, осмотреться окрест — кто там справа? И обнаружить, что справа лежит Чингиз-хан. — А, ты молчишь, и уста в судорогах от страха! [1, с.598] 115 Как известно, второе южнославянское влияние способствовало активизации словообразовательных процессов в языке. Проблема расширения лексики решалась за счет введения в нее огромного количества сложных слов [5]. Отражением этого процесса в стихотворении В. Сосноры становится употребление таких лексем, как «ластокрыл», «красномясы», «грехопаденье» и др. Симультанность обоих процессов (архаизации книжного языка и активного заимствования иноязычной лексики) находит отражение в обращении героя лирического текста к Еве: Грешным своим языком я сказал: — Сей плод — девиз грехопаденья. Вы девственница? [1, с.600] Образ Чингисхана, таким образом, становится репрезентантом языковых процессов. Можно сказать, что перед нами метонимический перенос, желание отобразить всю многоаспектность влияния татаромонгольского ига на язык при помощи одного имени – имени первого завоевателя. Что интересно, именно метонимический перенос в этом стихотворении отсылает к словесному искусству: «Рифмы я произносил о любви и о боли» [1, с.599] (буквально – читал стихи). В данном контексте становится ясна общая тактика всей книги стихов, представленная интенцией прямой репрезентации посредством метонимического переноса. Равно как «прозрачная» метонимия «рифмы» апеллирует к понятию «стихи», так и образ Чингисхана должен вызвать в памяти все языковые процессы XII – XIV вв. Конфликтная направленность данных языковых процессов снимает оппозицию образов Евы и Чингиз-хана: «верхозаветная» Ева способствует раскрытию тенденции к архаизации языка, Чингиз-хан – тенденции к активным заимствованиям. Важно, что оба эти процесса происходят в один и тот же период времени, именно поэтому два столь разноплановых образа встречаются в одном тексте. Еще один аспект семантики образа Чингиз-хана заключается в том, что он как бы предваряет дальнейшее появление в книге стихов «Хутор потерянный» образа Анны Ахматовой. Само появление А. Ахматовой в русской литературе XX в. невозможно без существования истории татаро-монгольского ига (4). Следующим значимым образом для стихотворения «Мой монгол» и для реализации центральной идеи книги «Хутор потерянный» становится образ Пушкина. Важно понимать, что и в данном случае происходит персонификация эпохи, персонификация языковых процессов, характерных для «золотого века», процессов, происходивших в это время и значительно повлиявших на современный язык и литературу. Изначально образ Пушкина представлен неатрибутированной и неточной цитатой хрестоматийного текста Пушкина – «Узник»: Я, за решеткой вскормленный (темница, клоповник!) Ох и орел в неволе, юный, как Ной! В иго играли вы, вурдалак, теперь я — ваше иго. С миской кумыса смотрим в окно (окаянство!) А за окном — заокеанье, зов! Улей наш утренний, не умоляй — «улетим!» [1, с.600]. На данном фрагменте текста показано влияние Пушкина на литературный язык: с одной стороны, заметно помещение в текст в смежной позиции лексем, исконно принадлежащим к разным стилям речи (темница – клоповник), включение в текст «разговорного» синтаксиса 116 («Ох и орел в неволе» [1, с.600]), употреблено слово, привнесенное в русский литературный язык А. С. Пушкиным – «вурдалак», присутствует указание на открытость поэта к лексическим заимствованиям из старославянского и тюркских языков. То, что образ Пушкина в данном случае является символом всей литературы XIX в., становится очевидным после включения в текст вслед за цитатой из Пушкина цитатного поля Тургенева: О великий, могучий, правдивый, свободный... заик!.. Отучили [1, с.601]. В данном случае важно, что цитата прерывается. Финальное слово в стихе – «заик» – указывает на принадлежность «великого, могучего» определенной группе людей. Причем важно, что эту группу объединяет не столько «отнесенность» к определенному языку, сколько дефект речи – заикание. Таким образом, Соснора как бы показывает неуместность переложения панегириков языку XIX в. на современную почву. Кроме того, отточие, следующее за лексемой «заик» и предваряющее ее, можно считать свидетельством того, что перед нами лексема, относящаяся по частеречной принадлежности к междометию. Как известно, герой просыпается с похмелья, ср. его оправдание Чингисхану: «Утром желтеет с похмелья русская раса. Пухнет чуть-чуть» [1, с.599]. В этом случае вполне естественным для него будет процесс икания, периодически прерывающий речь. Комментарий к цитате – «Отучили» – указывает на актуальное состояние отношения общества к языку, далекое от тургеневского пафоса. Именно поэтому далее вновь следует цитата из Пушкина, который, как известно, стремился к упрощению языка художественной прозы, его стиль стал образцом лаконичного и ясного повествования. Кроме того, выбранная В. Соснорой фраза из пушкинского текста указывает на периферийность влияния писателя на язык: перед нами уже цитата из нехрестоматийного и незавершенного текста А.С. Пушкина: «Гости съезжались на дачу» [1, с.601]. Важно понимать, что в данном случае тенденция к упрощению делает саму цитату непрозрачной, почти лишенной узнаваемости: она могла принадлежать практически любому прозаику, работающему в рамках литературного реализма XIX-XX вв. Здесь заметно ироническое отношение автора к подобному банальному текстовому вступлению. Именно этим можно объяснить последующий вульгаризм – «киваю башкой», а также синтаксические периоды, состоящие сначала из несистемного перечня имен персонажей текстов XIX в., затем – из нарицательной и собирательной номинации остальных собравшихся: Простаков, Хлестаков, Смердяков да Обломов, т. п. — татарва да пся крев, жидовня да чухонцы ... Слава Вам, кино-Конь! Пульт Петра, сталь-столица — теперь! [1, с.601]. Персонажи, представленные в этом тексте, олицетворяют собой весь спектр находок в области литературного героя XIX века. Следующие за ними Простаковыми и Хлестаковыми «гости» – «татарва да пся крев, жидовня да чухонцы» – очевидно указывают на источники обновления лексического состава русского языка. Именно открытость к восприятию новых лексических и грамматических конструкций, по мнению В. Сосноры, меняет язык. Предшествующая этим строкам фраза: «Если ваше похмелье будет длиться века, / вы пожелтеете сплошь» [1, с.599] – в равной степени может иметь отношение и к язы117 ковым процессам, к тенденции активно перенимать у иных народов все, что возможно, отбрасывая свое, меняя свой облик и язык. Пушкинский текст пронизывает всю книгу стихов В. Сосноры «Хутор потерянный». Полемика с Пушкиным, память о Пушкине характерны для данного автора. Так, например, в стихотворении «Традиционное» автор полемизирует с пушкинским отношением к смерти («И если я, не "если" – я умру» [1, с.605]). Для Сосноры смерть – естественный и неотвратимый финал жизненного пути. Важно, что он признает заслуги Пушкина в формировании литературного языка, однако не готов с той же легкостью принять его идейные принципы. В раскрытии темы поэта и поэзии, поэта и толпы поэтическая тенденция Сосноры скорее близка лермонтовскому «Пророку», удаляющемуся от людей, или футуристическим установкам, противопоставляющим поэта толпе: Люблю зверей и не люблю людей. Не соплеменник им я, не собрат <...> Я варев с вами — не варил (о рвот!) Не рвал серпом трахеи (для таблиц!) Не я клеймил ваш безглагольный скот. Не воровал я ваших варвариц [1, с.604]. Фоника четверостишия явно указывает на футуристический подход в раскрытии центральной темы. В этом нет ничего удивительного, т.к. футуристы достаточно активно апеллировали к творчеству Пушкина, вступая с ним в диалог, полемику. В стихотворении «Бессмертье в тумане» Пушкин также присутствует, но скорее на уровне пародирования. Интерес представляет тот факт, что у Сосноры мы видим пародию на пародию. Он высмеивает массовое представление «высоких чувств» в поэзии при помощи банальной рифмы: Или надеется, знает (незнаемый!) все про любовь... и кровь?.. И... — вновь? [1, с.612]. Эти стихи явно перекликаются с пушкинским «Евгением Онегиным» («Читатель ждет уж рифмы розы; / На, вот возьми ее скорей!» [7, с.81]), высмеивающим банальные рифмы и связанное с ними читательское ожидание. Образ Пушкина также появляется в стихотворении «Об Анне Ахматовой», когда в нем упоминается переводчик Гитовича – друг поэта: «Бой бокалов и Пушкин». Пушкин, таким образом, появляется у Сосноры каждый раз, когда речь заходит о поэтическом творчестве. Отметим, что для Сосноры в равной степени важно и новаторство пушкинских идей в литературе, и его огромный вклад в развитие литературного языка. Автор в равной степени указывает и на языковые процессы, на которые Пушкин оказал существенное влияние, и на его литературные находки, связанные с представлением и раскрытием образов, тем и идей. Для Сосноры оказывается важным и сам образ, «олитературенный» миф о Пушкине. Не случайно он изображается сквозь призму языка, но и с точки зрения Гитовича-Ахматовой, а также других поэтов, работавших над текстами Пушкина. Кроме того, если ряд стихотворений имеет строгую атрибуцию или апелляцию к какой-либо персоне (стихи «Об Анне Ахматовой», «Мой монгол», явно отсылающий к образу Чингиз-хана, «Терцины (Памяти Лилии Брик)»), то Пушкину 118 Соснора отказывается посвящать отдельный текст. При этом обращения к текстам Пушкина и к его литературному мифу многочисленны. Таким образом, Пушкин оказывается «растворен» в ткани литературных текстов Сосноры, все его образы имеют тенденцию к переходу из сугубо литературной области в область литературного поэтического языка. Неудивительно, что в текстах Сосноры Пушкин сам становится языком, семиотически усложненным, но все же языком. Его образ репрезентирует привычное описание языковой хронологии современного литературного языка – «от Пушкина до наших дней». Еще одним образом, сконструированным подобно образу Пушкина, становится образ Маяковского. Маяковский также не становится героем или адресатом какоголибо текста, однако он представлен опосредованно. В первую очередь это касается стихотворения, посвященного к Л.Ю. Брик, – «Терцины». Заметим, что, с одной стороны, образ Л. Брик самостоятелен, прочно связанный с памятью самого автора (Соснора был знаком с Л. Брик). С другой стороны, Л.Ю. Брик для многих современников Сосноры была своего рода посредником и проводником к текстам Маяковского и других авангардистов Серебряного века. Однако кроме введения образа Маяковского через образпосредник (Л. Брик) в текстах Сосноры также обнаруживается ряд непрямых обращений к поэту. В стихотворении «У озера у пруда» наблюдается перекличка текстов Сосноры и Маяковского. Ср.: (Мой позвоночник – только тыл, я жив ли нет ли – пробуй пульс. Ты перепонки уст закрыл (прости, ушей!) – писатель пуль?) [1, с.617]. У Маяковского: Все чаще думаю – не поставить ли лучше точку пули в своем конце. Я сегодня буду играть на флейте. На собственном позвоночнике. [8, с.199]. Таким образом, образ Маяковского оказывается значимым, в первую очередь, для поэтики В. Сосноры. Если обратить внимание на классические труды, посвященные творчеству Маяковского, нетрудно заметить, что ряд тезисов о нем применим и к поэтике В. Сосноры. Соснора принципиально «нацелен» на русский авангард XX в., его поэтические установки близки футуристам (ср. известное высказывание М.Л. Гаспарова о языке поэзии Маяковского: «<…> для Маяковского существен образ языка как такового. Расшатанные рифмы – потому что за этим напором безударные слоги стушевываются и неточность их созвучий не слышна. Нововыдуманные слова, перекошенные склонения и спряжения, рваные фразы – как крушат старый мир, так взламывают и язык старого мира. Все черты поэтики Маяковского возникли в литературе русского модернизма до него, но только у него получили единую мотивировку, которая сделала их из экспериментальных общезначимыми» [9, с.364]). В. Соснора многое наследует из 119 поэтики Маяковского. Именно через призму его поэтики автор осваивает общезначимые для литературы идеи и «вечные» темы. Однако футуристическое осмысление языка в русской литературе тесно связано с архаическими языковыми процессами. Футуристы предлагали расширить словарный запас посредством создания принципиально новых продуктивных корневых морфем. Абсолютно естественным образом этот процесс у них согласовался со словарной работой и обращением к древнерусским и старославянским морфемам и лексемам. Практически все футуристические новообразования соотносились с древнейшими языковыми законами. Расширение лексического состава языка у футуристов проходило именно за счет внедрения древнейших морфем и основ в язык художественных текстов, за счет таких процессов, как переразложение и опрощенье [10]. Все это органично наследуется в языке Сосноры. Кроме того, В. Соснора расширяет границы ряда лексем посредством вторичной семантизации и реэтимологизации слов. Столкновение ряда созвучных лексем в текстах Сосноры, очевидно, направлено на напоминание о внутренней форме слова, на напоминание об историческом родстве. В ряде случаев языковые процессы, к которым обращается Соснора, оказываются «ложными», не все созвучные лексемы имеют общий корень или общее историческое значение, однако сам факт предельного внимания Сосноры и авангардистов XX века к языку и лингвистическим процессам бесспорен. В приведенном ниже примере из стихотворения «У озера у пруда» сталкиваются в пределах одной стихотворной строки две лексемы – уши и уста Ты перепонки уст закрыл (прости, ушей!) – писатель пуль?) [1, с. 617]. Оговорка – уст/ушей – возникает «благодаря» одному из исторических процессов – влиянию j на группы согласных. При сочетании st+j появлялся шипящий звук. Таким образом, Соснора псевдоэтимологизирует форму уши через форму уста. Родство данных лексем подчеркивается наличием у них формы двойственного числа. Соснора, кроме того, обращает внимание и на то, что лексемы, номинирующие артикуляционный и акустический аппарат, возможно, имеют общее историческое обоснование. Все это согласуется с рядом лингвистических аспектов поэзии. В первую очередь, это касается «постулата» об автокоммуникативности лирики [11]. В случае Сосноры он очевиден: автор отказывается представлять хоть какого-нибудь реципиента своих текстов, он «зван в язык, но не в народ» [1, с.633]. Вполне закономерно заключение о том, что и субъектом и объектом текстов Сосноры, вошедших в книгу «Хутор потерянный», становится язык. Именно языку автор адресует тексты, именно историю языка, этот потерянный многими поколениями хутор, репрезентирует книга стихов Сосноры. С этой точки зрения понятна коммуникативная направленность его лирики. Автор нацелен не столько на читателя, сколько на осмысление языка. Отсюда в текстах автора обилие синтагм, апеллирующих к его поэтическому языку и к языку других поэтов: «язык мой – зола» [1, с.602]; «Немость не мне. Но я нем, я смотрю, окошко в окошко.../ Ясен язык мой. Но он одинок». [1, с.607]; «Лжив язык мой, – не клялся, лишь кровь зализал» [1, с.616]; «Я собственной не стал на горло» (5) [1, с.633]; «умрет язык — народ умрет» (6) [1, с.633]. 120 Еще один важный языковой аспект художественной речи – доминирование поэтической функции. В случае Сосноры это можно понимать буквально: он напрямую обращается к языкам поэтов, конструируя из их языкового материала принципиально новые тексты. У Сосноры персонифицируются практически все основные идиостили. Однако при этом необходимо понимать, что упоминание о Пушкине не является строгой апелляцией только к творчеству данного автора, Пушкин – символ эпохи и ее языковых процессов, равно как упоминание об Ахматовой или Маяковском не указывает только на этих поэтов, а обращает внимание на два основных и конфликтных стиля русской поэзии Серебряного века [12]. Таким образом, можно говорить о том, что основная коммуникативная направленность книги стихов В. Сосноры «Хутор потерянный» заключается в обращении к литературе и языку, в осознании языка посредством литературы, осознании себя в литературе. Неслучайно последний текст сборника представляет собой обращение к себе же, к своему поэтическому языку, к языку настоящего и будущего времени, симультанно сочетающему в себе древнегреческие мифы, биологическую терминологию, старославянские заимствования и словообразование по моделям древнерусского и старославянского языков: Не прощайся, друг-дрозофила. Еще не гудел ген. Это – солнечность, это – столичность. Ты будешь – быть! Это — ночь Нарцисса и Эха. И день – дан!.. Ты еще несчастья не счел, ты еще досчитайся – до дня! [1, с.636]. В заключение можно сказать, что книга стихов В. Сосноры «Хутор потерянный» – своего рода авторская история языка, история авторского идиолекта, запечатление важных для него исторических и литературных персоналий, а также фундаментальных для его стиля лингвистических процессов. Хутор становится метафорой системы «периферийных» языковых процессов. Их влияние на развитие языка, по мнению автора, не «столично», а «провинциально». Они не формируют напрямую законы языка, но отражают языковую потенцию. Метафоризация лингвистических процессов посредством локальных характеристик создает ощутимый, зримый образ лингвопоэтического пространства и в некотором плане устанавливает тождество «топографических» отношений реальности, литературы и языка. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Соснора, В. Стихотворения. – СПб., 2006. 2. Гаспаров, М.Л. Очерк истории русского стиха. – М. 2000. 3. Гиренок, Ф. Абсурд и речь. Антропология воображаемого. – М. 2012. 4. Черных, П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: в 2 т. Т. 2: Панцирь – Ящур. – М. 1999. 5. Федорова, И.Р. История русского литературного языка. – Калининград, 2008. 6. Ахматова, А.А. Сочинения: В 2 т. Т.2. Проза. Переводы. – М. 1986. 7. Пушкин, А. С. Евгений Онегин // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 5. Евгений Онегин. Драматические произведения. - Л., 1978. С. 5-184. 8. Маяковский, В.В. Флейта-позвоночник // Маяковский В. В. Полное собрание сочинений: В 13 т. Т. 1. Стихотворения, трагедия, поэмы и статьи 1912-1917 годов. – М., 1955. С. 197-208. 121 9. Гаспаров, М.Л. Владимир Маяковский // Очерки истории языка русской поэзии ХХ века: Опыты описания идиостилей. – М., 1995. 10. Кустова, Г.И. Языковые проекты Вячеслава Иванова и Велимира Хлебникова // Электронный ресурс, код доступа: http://losevaf.narod.ru/KUSTOVA.htm 11. Левин, Ю.И. Лирика с коммуникативной точки зрения // Избранные труды: Поэтика. Семиотика. – М., 1998. С.464 - 482. 12. Чуковский, К.И. Ахматова и Маяковский // А.А. Ахматова: Pro et contra. – СПб., 2001. C. 208- 235. ПРИМЕЧАНИЯ 1. В данном случае присутствует игра с историческими контекстами и апелляция сразу к двум столицам – Великому Новгороду, который, согласно летописям, был столицей Древнерусского государства в 862 – 882 гг., и к актуальной столице – Москве. 2. В данном случае обращает на себя внимание на игра слов: лексемы «столичность» / «столица», обычно употребляющиеся в книге в своем современном значении, возвращают себе этимологическую семантику (столица - сто лиц), метафоризируются и отсылают к многоликости лирического героя. 3. В данном случае стоит обратить внимание на то, что лексема «голос» выделена графически (при ее написании используются только прописные буквы), а также на то, что для первой и последней лексемы финального стиха характерно полногласие (-оро-/-оло-): ворон – голос. В то же время заметна связь образа ворона и голоса: ворон как бы репрезентирует голосовые возможности, голосовой потенциал. Рассмотрение соположения данных лексем с точки зрения истории языка наводит на мысль, что в первом стихотворении книги представлен некий прообраз слова (голос, тем более голос ворона, не может прочитываться как слово, как язык, однако уже в нем заложена авторская установка на звучание, на языковую интенцию). Тогда становится понятной «заглавная» позиция всего стихотворения: В. Соснора выстраивает хронологию языка от его звуковых прообразов до литературности. Таким образом, в «Вороне» внимание концентрируется на архаических моделях: для стихотворения характерна архаическая метрика (говорной стих) [2, С. 28]; присутствует апелляция к старославянским и древнерусским языковым рефлексам (основных лексем); имеет место обращение к словам древнегреческого происхождения. Образ ворона является знаковым практически для любых архаических текстов, именно поэтому «промежуточным» звеном между начальной лексемой «ворон» и конечными «дух», «правда», «голос» становится вполне классический для фольклорной традиции образ демона. Общее звучание первого стихотворение сборника прообраз первого произнесенного слова, которое, по словам Ф. Гиренока, «не социальное, а эмоциональное. Это не знак понятия, это симулякр воображаемого» [3, с. 94]. Прерывистость звучания стихотворения, обилие номинативных восклицательных предложений, а также синтагм, внутренне разорванных посредством знаков препинания, например тире, указывают на практически дословную и исключительно голосовую фактуру прообраза речи. Кроме того, центральный объект повествования становится еще и объектом обращения: именно ворон оказывается «созвучен» поэту, к нему он обращается фразой: «С кем мне клясться в космос?». 4. Как известно из записных книжек Анны Ахматовой, ее предок по женской линии, хан Ахмат, был «чингизидом». С его убийством на Руси заканчивается татаро-монгольское иго [6, с.239-240]. Эта «кровная» связь, спустя многие поколения, проявляется через многие поколения и оказывает свое бесспорное влияние на язык. Существенным, конечно, оказывается коренное различие этих процессов: татаро-монгольское иго привносит огромное количество заимствований именно в разговорный язык и влияет исключительно на него, Ахматова же работает с поэтическим, литературным языком, и ее влияние распространяется в первую очередь в рамках литературы, книжной поэти- 122 ческой стилистики. Однако и связь обоих этих процессов несомненна т.к. в ряде текстов Ахматова представляет вниманию читателя отрефлексированные и отчасти ассимилировавшиеся фрагменты татарской культуры. 5. В этом фрагменте очевидно обращение к Маяковскому, вставшему «на горло собственной песни». 6. Здесь равновероятна как апелляция к Маяковскому, так и к Пушкину. Оба автора обращали предельное внимание на язык, на непосредственную работу с языком. Оба автора утверждали необходимость и значимость своего дела (ср., «и славен буду я доколь в подлунном мире/ жив будет хоть один пиит»). Е.Н. Самсонова СЕМАНТИКА СРАВНЕНИЙ В СОЗДАНИИ ОБРАЗА ПРОВИНЦИИ (НА МАТЕРИАЛЕ КОМЕДИИ Н.В. ГОГОЛЯ «РЕВИЗОР»). По мнению исследователей творчества Н.В. Гоголя, единственным местом, где писатель своими глазами мог увидеть русскую провинцию и постичь ее суть, был Курск. Например, В.В. Вересаев в своей книге «Как работал Гоголь» утверждает: «Мы имеем реальное доказательство, что в «Ревизоре» Гоголь описывает как раз Курск и курский трактир – единственный, который он имел возможность наблюдать» [1, с.164]. А известный историк и краевед В.Б. Степанов в статье «Гоголь в Курске» отмечает: « <…> волею злосчастного приключения с экипажем [Гоголю] представился уникальный случай в вечной спешке путешественника понаблюдать русскую глубинку, увидеть воочию провинциальную жизнь далекого от столицы губернского города» [2, с.6]. Так, по словам самого Н.В. Гоголя, возникает «сборный город всей темной стороны». Благодаря подсказанному А.С. Пушкиным, простому на первый взгляд сюжетному ходу автору удается в полной мере раскрыть быт и нравы не только одного провинциального городка, но и всей России времен Николая I. А одним из средств языковой выразительности, которое помогает решить данную художественную задачу, является сравнение. Как известно, обилие тропов, особенно метафор и сравнений, является одной из характерных черт идиостиля писателя. Н.В. Гоголя заслуженно считают мастером в их использовании: «Метафоры и сравнения Гоголя поражают своей яркой живописностью» [3, с.273]; «<…> cравнение <…> прием, который особенно бросается в глаза <…>, который придает особую живописность произведению и в разработке которого Гоголь не знает себе соперников» [4, с.66]. В данной статье объектом исследования стали разноуровневые средства выражения сравнения (лексические, морфологические, синтаксические), а также функционирование данных единиц в тексте, их участие в создании провинциальных образов комедии «Ревизор». В результате сплошной выборки нами было выявлено 82 различных сравнения, каждое из которых представляет определенную ценность для исследователя, потому что «сознательно или бессознательно (интуитивно) помогает читателю задуматься, понять, проникнуться тем внутренним смыслом, который автор вкладывает [в него]» [5, с.45]. В рамках данной работы сконцентрируем свое внимание лишь на 123 некоторых сравнениях, которые, на наш взгляд, служат наиболее яркой характеристикой того или иного персонажа, создают неповторимый художественный образ, а также отражают быт и нравы провинциальной России первой половины XIX века. Большая часть компаративных единиц (27 %), использованных в комедии, участвует в создании образа городничего, который, по мнению Н.Л. Степанова, «необычайно полнокровен, жизнен» [6, с.355]. В «Замечаниях для господ актеров» Н.В. Гоголь, описывая его, использует следующие сравнения: «Черты лица его грубы и жестки, как у всякого, начавшего службу с низших чинов. Переход от страха к радости, от грубости к высокомерию довольно быстр, как у человека с грубо развитыми склонностями души» [7, с.8]. Данная сравнительносопоставительная конструкция помогает драматургу настроить читателей на размышления о судьбе героя: перед нами провинциальный чиновник, который «начал службу по-старинному и выслужился из чиновничьей мелкоты в городничество» [8, с.321]. Но долгие годы службы не способствовали «развитию души», потому что «чиновничья наука» требовала совсем другого: чинопочитания и неуважения к низшим по рангу, взяточничества и обмана, казнокрадства и беззакония. Для более яркой, точной, выразительной характеристики Н.В. Гоголь вводит компаративные конструкции в речь персонажа. Сравните: «…умный человек либо пьяница или рожу такую состроит, что хоть святых выноси » (смотрителю училищ) [7, с.14]; «Эк как каркнула ворона! <…> Как из бочки, так рычит» (начальнику полиции) [7, с.52] и в разговоре с мнимым ревизором: «…нарочно зашли в гостиницу, чтобы осведомиться, хорошо ли содержатся проезжающие, потому что я не так, как иной городничий, которому ни до чего дела нет <…> и вот, как будто в награду, случай доставил такое приятное знакомство» [7, с.33]. На наш взгляд, прием совмещения грубо-просторечной лексики с «фальшивым казенным красноречием» [4, с.357] акцентирует внимание читателя на отсутствии у городничего нравственных ориентиров, подчеркивает двуличность Сквозника-Дмухановского и готовность из любой ситуации извлечь выгоду. В своей комедии Н.В. Гоголь изображает целую галерею провинциальных чиновников, и каждый из них, на наш взгляд, заслуживает отдельного внимания. Например, для характеристики Земляники автор использует 12,1 % компаративных единиц. Рассмотрим следующий эпизод: на вопрос «ревизора», куда исчезли все больные, попечитель богоугодных заведений отвечает: «С тех пор, как я принял начальство, – может быть, вам покажется даже невероятным, – все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком» [7, с.42]. Использованное в данном примере сравнение «все как мухи выздоравливают» является окказиональным и образовано «в результате структурно-семантической аналогии по контрасту» [9, с.28] от устойчивого сравнения «умирать/умереть как мухи» [10, с.414]. Введение в речь персонажа данного оксюморонного выражения, на наш взгляд, не только усиливает неправдоподобность описываемой ситуации, но и выражает авторскую иронию. Одной из художественных задач, стоявших перед Н.В. Гоголем, стало изображение человеческих пороков, в своей «Авторской испове124 ди» позже он написал: «В «Ревизоре» я решился собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, <…> и за одним разом посмеяться над всем» [11, с.428]. Именно поэтому, на наш взгляд, в тексте комедии весьма широко представлены (17,9 %) сравнения, раскрывающие отрицательные качества того или иного персонажа, а также негативные явления, характерные для каждого губернского города: взяточничество: «Господи боже! Не знаю, где сижу. Точно горячие угли под тобою» (Тяпкин-Ляпкин) [7, с.55]; притеснения, поборы: «…не знаем, как быть: просто хоть в петлю полезай» [7, с.67] (жалоба купцов); чинопочитание: «Я, признаюсь, так воспитан, что, заговори со мною одним чином кто-нибудь повыше, у меня просто и души нет и язык как в грязь завязнул» [7, с.54]; лесть: «У вас что ни слово, то Цицерон с языка слетел» [7, с.54] (Хлопов); зависть: «Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло!» [7, с.85] (судья о городничем); пьянство: «…он, конечно, человек сведущий, но от него такой запах, как будто бы он сейчас вышел из винокуренного завода» (городничий о судье) [7, с.12]; безответственность, халатность: «…сделайте так, чтобы все было прилично: колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему» (городничий отдает указания Землянике) [7, с.12]. На наш взгляд, данные компаративные конструкции функционируют комплексно: они формируют у читателя общее негативное впечатление. Особого внимания заслуживают и провинциальные дамы, изображенные в комедии (для создания данных образов автором использовано 12, 1 % сравнений). Они воспитаны на местных сплетнях и столичных журналах, поэтому неудивительно, что их речь наполнена «светской» лексикой, заимствованной из печатных изданий, все мысли только о Петербурге и далекой столичной жизни, представляемой как некий идеал, к которому необходимо стремиться. На первый план выходит именно внешнее, видимое (манеры, поведение, умение держаться в обществе, костюм и т.д.). Неслучайно Н.В. Гоголь с помощью компаративных единиц изображает, например, обеспокоенность Анны Андреевны по поводу отсутствия хороших манер у собственного мужа: «Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь» [7, с.78-79] или недовольство поведением дочери: «…когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице» [7, с.72]. Но наиболее интересными, по нашему мнению, являются сравнения, в которых проявляется авторская модальность, в частности ироничное отношение к персонажу. Например, Н.В. Гоголь вводит в речь героини, поверившей в то, что скоро ее дом станет «первым в столице», следующую компаративную единицу: «…и чтоб в комнате было такое амбре, что нельзя было войти и нужно было только этак зажмурить глаза» [7, с.79]. Это амбре и ослепительное, и ослепляющее: оно словно символ далекой роскошной жизни в столице, символ воплощения мечты любого провинциального жителя. Еще одним примером, показательным с точки зрения изображения рутинной, небогатой на события провинциальной жизни, может послужить образ почтмейстера. Иван Кузьмич Шпекин как будто проживает другую, далекую от уездного городка жизнь, когда читает чужие письма. Чиновник, с одной стороны, отлично понимает незаконность 125 своих действий: «Эй, не распечатывай! пропадешь как курица» [7, с.86], а с другой, не находит душевных сил для того, чтобы справиться с любопытством: «…но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал, <…> словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» [7, с.86]. Ему необходимы письма, чтобы вновь и вновь «переживать» вместе с адресантом те или иные чувства, заполняя таким образом реальность: этот образ «<…> прекрасно передает ту скудость интересов, ту убогую атмосферу провинциальной жизни, в которой возвышенной поэзией кажутся пошлые и цветистые фразы из писем поручиков пироговых» [6, с.359]. Центральное место в комедии занимает образ Хлестакова. Н.В. Гоголь, характеризуя героя, пишет: «<…> один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими» [7, с.8], но «сила всеобщего страха» превращает «фитюльку», «трактирного денди» в грозного ревизора, таинственного «инкогнито». В первой же сцене в гостинице, когда Хлестаков отказывается платить за обед трактирному слуге, автор использует сравнение, обнажающее «паразитическую» сущность персонажа: «Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно есть <…> Он думает, что, как ему, мужику, ничего, если не поесть, так и другим тоже. Вот новости!» [7, с.28] Хлестакова не устаивает и жилье: «Скверная комната, и клопы такие, каких я нигде не видывал: как собаки кусают» [7, с.34]. Наконец, обед подан, но барин снова недоволен: «Черт знает что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины <…> Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя, и зубы почернеют после этих блюд» [7, с.30]; «Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем» [7, с.31]. С помощью данных экспрессивных сравнений явно преувеличивается недовольство персонажа, сгущаются краски, хотя истинной мотивацией такого сильного возмущения становится банальное отсутствие денег. Интересно отметить, что большая часть компаративных конструкций, использованных Н.В. Гоголем для речевой характеристики Хлестакова (а именно 19,5 % от общего числа), выполняет функцию введения в текст комедии неправдоподобных, не соответствующих действительности ситуаций. Например, Хлестаков так описывает свою «обычную» жизнь: «Суп <…> приехал из Парижа; откроют крышку – пар, которому подобного нельзя отыскать в природе» [7, с.46]; «А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, <…> графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж…ж…ж…» [7, с.46]; «…как прохожу через департамент, – просто землетрясенье, все дрожит и трясется как лист» [7, с.47]. Эти примеры иллюстрируют честолюбивые мечты героя, раскрывают его стремление произвести впечатление на невзыскательных жителей уездного городка. Как замечает Н.Л. Степанов, «ложь Хлестакова при всей гиперболической нелепости принимается на веру только в силу наивности провинциальных чиновников, ослепленных представлением о значительности лица, принимаемого ими за ревизора» [6, с.461]. Единственным, кто выражает сомнение по поводу «значительности» Хлестакова, становится городничий, который искренне недоумевает: «Чудно все завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький – как его узнаешь, кто он? Еще военный все-таки кажет из себя, а как наденет фрачишку – ну точно муха с подрезанными крыльями» [7, с.50]. Городничий неслучайно 126 сравнивает героя с «мухой с подрезанными крыльями». По мнению современного исследователя творчества писателя И.Г. Шесткова, «<…> этой беспокойной мухе подрезал крылышки не кто иной, как сам естествонаблюдатель Гоголь» [12, с.217]. В данном примере мы сталкиваемся с индивидуально-авторским экспрессивным сравнением, которое, с одной стороны, актуализирует наше внимание на несоответствии внешнего облика Хлестакова должности ревизора, а с другой, усиливает «ассоциации и представления, которые происходят в сознании читателя» [13], Образ мухи, который писатель связывает с героем, можно считать «символом слабости, незначительности» [14, с.437], а в контексте всей комедии (учитывая и «миражную» интригу, на которой она строится) «назначение мухи – служить просто «обманкой» [14, с.437]. И действительно, в финале комедии обман раскрывается: из письма Хлестакова все узнают, что «…городничий глуп как сивый мерин» [7, с.84]; «Земляника – совершенная свинья в ермолке» [7, с.88]; «Почтмейстер точь-в-точь департаментский сторож Михеев; должно быть также, подлец, пьет горькую» [7, с.87], а «Судья Тяпкин-Ляпкин в сильнейшей степени моветон» [7, с.89]. В заключение хотелось бы отметить, что «<…> специфика языка художественных произведений заключена в резко очерченной индивидуальности языка и слога каждого писателя» [15, с.239]. Язык Н.В. Гоголя насыщен сравнениями, все они отличаются экспрессивностью, яркостью, многообразием способов выражения и, безусловно, обогащают художественное впечатление. Дальнейшее изучение сравнений поможет глубже проникнуть в художественный мир писателя, лучше понять природу образности языка и причины неугасаемого интереса исследователей к творчеству писателя. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Вересаев, В.В. Как работал Гоголь. – М.: Мир, 1932. 2. Степанов, В.Б. Курские исторические миниатюры. Книга вторая. – Курск, 2009. 3. Машинский, С.И. Художественный мир Гоголя: Пособие для учителей. 2-е изд. – М.: Просвещение, 1979. 4. Боголепов, П.К. Язык поэмы Н.В. Гоголя «Мертвые души». – М.: УЧПЕДГИЗ, 1952. 5. Боднар, И.Е. Сравнение в языковой картине мира Н.В. Гоголя // Язык произведений Н.В. Гоголя. Гоголевские чтения в Полтаве. – Полтава, 2009. С.44-49 6. Степанов, Н.Л. Н.В. Гоголь. Творческий путь. – М.: Государств. издательство худож. литературы, 1959. 7. Гоголь, Н.В. Собрание сочинений. В 7-ми томах. Под общ. ред. С.И. Машинского и М.Б. Храпченко. Т. IV. Драматические произведения. Примеч. Ю.В. Манна. – М.: Худож. лит., 1977. 8. Белинский, В.Г. Горе от ума: Соч. А.С. Грибоедова. Второе издание // Белинский В.Г. Полн. собр. соч. в 11 т., Т.3. – М., 1953. 9. Мелерович, А.М., Мокиенко, В.М. Фразеологизмы в русской речи: словарь: ок. 1000 единиц/ А.М. Мелерович, В.М. Мокиенко. 2-е изд., стер. – М.: Русские словари: Астрель: АСТ, 2005. 10. Мокиенко, В.М., Никитина, Т.Г. Большой словарь народных сравнений. – М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2008. 127 11. Гоголь, Н.В. Собрание сочинений. В 7-ми томах. Под общ. ред. С.И. Машинского и М.Б. Храпченко. Т. VI. Статьи. Примеч. Ю.В. Манна. – М.: Худож. лит., 1978. 12. Шестков, И.Г. Солнце в футляре. Sun in its case [[Текст]], И. Шестков [New York]: Frank-Tireur USA, cop. 2010. 13. Занегина, А.А. О специфике сравнений в прозе Н.С. Гумилева (на примере новеллы «Принцесса Зара») / Молодое языкознание: Материалы конференции «Гуманитарные предпочтения». – Подольск, 2012 // Электронный ресурс, код доступа: hhtp://gumilev.lit-info.ru/rewiew/gumilev/011/1073 14. Холл, Дж. Словарь сюжетов и символов в искусстве. – М., 1999. 15. Лосев, А.Ф. Форма. Стиль. Выражение. – М.: Мысль, 1995. М.В. Сандакова ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ СЛОВОСОЧЕТАНИЙ «ОТНОСИТЕЛЬНОЕ ПРИЛАГАТЕЛЬНОЕ + СУЩЕСТВИТЕЛЬНОЕ» В ЯЗЫКЕ СОВРЕМЕННЫХ ГАЗЕТ (НА МАТЕРИАЛЕ МОСКОВСКОЙ И КИРОВСКОЙ ПРЕССЫ) Проблему описания атрибутивной группы «прилагательное + существительное», взятой не изолированно, а в составе текста, одной из первых поставила Е.М. Вольф [1]. В работах последующих лет, посвящённых этому вопросу, основное внимание уделяется качественным прилагательным [2; 3; 4]. Относительное прилагательное имеет от качественного существенные отличия, проявляющиеся в семантических особенностях, характере сочетаемости, в употребительности в разных синтаксических позициях, в особенностях функционирования в тексте. Возможности образования и употребления атрибутивных словосочетаний относительных прилагательных с именами существительными неодинаковы в разных сферах функционирования языка. В языке СМИ, в частности газет, такие словосочетания весьма разнообразны. С точки зрения функций, выполняемых в тексте словосочетаниями «относительное прилагательное + существительное», а также связей, устанавливаемых в тексте, можно различать несколько типов словосочетаний. I. Таксономические обозначения, функционирующие как устойчивые наименования. Таксономические обозначения, выражаемые конструкцией «относительное прилагательное + существительное», существуют в сознании носителей языка и используются в тексте как готовые единицы. Они неодинаковы по степени устойчивости и частотности, но всегда понятны вне контекста. Как правило, они служат для обозначения объектов или стандартных ситуаций. По отношению к существительному без определения словосочетания с относительным прилагательным выполняют функцию гипонимических названий: цветы – полевые цветы, комнатные цветы, садовые цветы; стол – кухонный стол, компьютерный стол, письменный стол, обеденный стол. В языке они являются средством «эксплицитной видовой дифференциации родовых понятий» [5, с.191]. Таксономическим обозначениям свойственна номинативная функция. Они встречаются в разных языковых сферах, в том числе и в прессе, где их употребление не имеет особой специфики. 128 II. Словосочетания, порождаемые в тексте. Словосочетания «относительное прилагательное + существительное», порождаемые в тексте, наиболее показательны для языка газет. Среди них можно выделить три группы. 1. Словосочетания, называющие объекты и ситуации. Обычные, иногда стандартные объекты и ситуации могут получить обозначение с помощью непривычного, малочастотного словосочетания. С точки зрения синтаксических трансформаций, можно выделить две группы таких словосочетаний. 1. Словосочетания «относительное прилагательное + существительное», синонимичные привычным (иногда частотным) словосочетаниям «существительное + существительное в косвенном падеже (с предлогом)». Например, фанатское движение (вм. движение фанатов); менталитетная сфера (вм. сфера менталитета); фильмовая премьера (вм. премьера фильма) и др. Ср. в более широких контекстах: Он тогда много писал о проблемах менталитетной сферы… (Литературная газета. 31. 10 – 06. 11. 2007.) …Три феномена массовой культуры, имевшие большое влияние на умонастроение общества и породившие масштабное фанатское движение. (Новая газета. 17. 11. 2010.) И если метнёмся мы от жарких жёлтых праздничных факелов на Лестер-сквер в спящую тёмную Москву ещё только ждущую фильмовой премьеры, неужто не найдём мы там «альтернативных» ребят? (Новая газета. 17. 11. 2010.) Медики тоже призывали – одновременно с ограничениями по продаже разобраться и с остатками пивной рекламы на ТВ… (Вятский край. 19. 05. 2012.) Привлекающая внимание читателей необычность способа представления объекта, которая нередко составляет основную цель подобных употреблений, может выступать как дополнительное средство усиления определённого стилистического эффекта, например, иронии: Тогда лучшие канальные умы поступают так, как обычно поступала в критические дни истории (а других у нас и не было) советские начальники… (Новая газета. 23. 08. 2010.) 2. Словосочетания «относительное прилагательное + существительное», синонимичные многокомпонентным конструкциям. Например, лесная политика (вм. политика, связанная с использованием и охраной леса); блинный секрет (вм. секрет приготовления блинов). Использование таких словосочетаний подчинено цели сделать речь более лаконичной: Общественность давно бы могла… призвать к ответу зарвавшихся морских чиновников, но даже морской народ предпочёл расползтись по неизвестным широкой общественности блогам… (Новая газета. 22. 06. 2011.) В некоторых контекстах просматривается также и стремление автора к повышению выразительности: Жительница Малмыжа мечтает издать кулинарную книгу для студентов. <…> В книге есть и полезные советы, и таблица объёма и веса некоторых продуктов, и даже «блинный секрет». (Новый вариант. 26. 07. 2012.) 2. Образно-оценочные словосочетания. Относительное прилагательное не обладает образностью или оценочностью, поскольку выражает лишь «широкое недифференцированное значение отношения» [6, с.178] к тому, что названо мотивирующей 129 основой. Образность словосочетания с относительным прилагательным формируется именем существительным, содержащим образнооценочную характеристику. Словосочетание имеет значение, вписывающееся в модель: ‘предмет, который может быть охарактеризован данным существительным, имеющий какую-либо связь с тем, что обозначено мотивирующей основой прилагательного’. В зависимости от семантики определяемого существительного, можно различать два типа образно-оценочных словосочетаний. 1. Словосочетания с оценочными существительными: Государство, где силовые структуры…бесконтрольны и каждая действует в своих интересах, обречено на правовую вакханалию… (Новая газета. 15. 10. 2012.) 2. Словосочетания с метафорическими существительными: …Структуры Дерипаски настолько сроднились с государством, что уже отчётливо проглядывает коррупционная пуповина, с наличием которой приходится мириться. (Новая газета. 18. 02. 2011.) Вот только кировчане прекрасно помнят снежный коллапс декабря 2010, когда из-за снегопада город просто встал… (Комсомольская правда. Киров. 28. 01. 2011.) Стилистический эффект таких словосочетаний создаётся семантическим столкновением двух далёких друг от друга сфер – той, которая обозначается существительным (в случае метафорического употребления – его исходным значением), и той, которая обозначается прилагательным (его мотивирующей основой). Чем более далеки друг от друга и несовместимы эти сферы, тем сильнее ощущается необычность, непредсказуемость и даже парадоксальность словосочетания. Для текстов СМИ показательны употребления словосочетаний с яркой отрицательной оценочностью, создаваемых в целях дискредитации объекта описания: И как же… этот духовный палеолит, в который нас так упорно загоняет ТВ, сочетается с технологиями XXI века? (Новая газета. 23. 08. 2010.) Закидывание противной стороны разного рода медийными фекалиями как способ общественной дискуссии давно уже, увы, стало нормой… (Новая газета. 10. 09. 2010.) Гораздо более редки словосочетания, содержащие образную характеристику и несущие нейтральную или положительную оценку: …Буквально во всех странах этническая чересполосица, народы живут рядом. (Новая газета. 18. 08. – 20.08. 2008.) …Стоят же в вятских деревнях красивые дома-терема, украшенные деревянными кружевами, живы же мастера, точившие эти кружева. (Вятский край. 12. 05. 2012.) Для языка современных СМИ показательна обширная группа образно-оценочных словосочетаний, описывающих различные стороны современного общества. Попадая в публицистику разными путями, они употребляются регулярно и могут приобретать устойчивость, например: властная вертикаль, демографическая яма, духовный климат, информационный голод, информационная война, культурное пространство, литературный негр, политический ландшафт, политическое самосожжение, правовой нигилизм, социальный лифт, экономическое чудо и др. Ряд существительных регулярно употребляется с переменными адъективными компонентами: беспредел – правовой, моральный, нравственный, криминальный, коррупционный; игла – нефтяная, газовая, 130 сырьевая, долларовая; вакуум – культурный, информационный, идеологический, духовный. 3. Дискурсивные словосочетания. Под дискурсивными мы понимаем возникающие в процессе порождения текста словосочетания, для которых текст является обязательным условием адекватности их понимания. Извлечённые из контекста, они допускают разные интерпретации смысла. Дискурсивные словосочетания выполняют текстообразующую роль. Они участвуют в осуществлении лексических, деривационных, семантических текстовых связей, которые могут быть контактными и дистантными. Словосочетание «относительное прилагательное + существительное» может осуществлять ретроспективные и проспективные связи. Для современных газет наиболее типична ретроспективная связь, когда прилагательное отсылает к имени, которое содержит его мотивирующую основу, находящемуся в предтексте: Но вот школа позади, пришло время институтских воспоминаний о поездке на картошку: «… Почему картошку надо убирать именно тогда, когда всё уже залито дождём и картошка наполовину сгнила?» <…> В сочетании с предыдущим пассажем о красивом столе и благополучных родительских друзьях картофельное возмущение выглядит не отвагой вольнодумца, а негодованием советского барчука… (Литературная газета. 27. 10 – 02. 11 2010.) Проспективная связь, при которой смысл словосочетания проясняется в последующей части текста, встречается гораздо реже. Наиболее органично проспективное направление для заголовочных словосочетаний. Заголовок настраивает читателя на тест. «…Семантика, заложенная в одном или нескольких словах названия, даёт первый ориентир, по которому будет организовано восприятие текста как целого» [7, с.168]. Дискурсивные заголовочные словосочетания с относительными прилагательными, благодаря своей необычности и броскости, используются журналистами в целях привлечения внимания читателя к содержанию статьи. Приведём примеры: Портфельные инвесторы – заголовок статьи, рассказывающей о непомерных денежных тратах родителей первоклассников. (Новая газета. 02. 09. 2009.) Трёхметровое увлечение кировчанина – заголовок статьи о подростке, который собирает аэропланы с размахом крыльев до трёх метров. (Proгород. 17. 09. 2005.). Из всего сказанного можно сделать некоторые выводы: 1. Язык современных газет с его демократичностью, раскованностью и установкой на творчество предоставляет автору возможность создавать словосочетания, характеризующиеся такими особенностями, как тематическая неограниченность, свобода и необычность объединения компонентов, яркая выразительность. 2. Для языка газет специфичны словосочетания с относительными прилагательными, обладающие стилистическим эффектом: а) словосочетания, заменяющие нейтральные синонимы структуры «существительное + существительное в косвенном падеже (с предлогом)»; б) словосочетания, заменяющие нейтральные синонимы – многокомпонентные структуры; в) словосочетания с оценочными и метафорическими именами; г) дискурсивные словосочетания, живущие только в тексте и непонятные либо допускающие разные интерпретации вне его пределов. 131 СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Вольф, Е.М. Прилагательное в тексте («Система языка» и «картина мира») // Лингвистика и поэтика / Отв. ред. Н. Д. Арутюнова. – М.: Наука, 1979. С. 118-135. 2. Сидорова, М.Ю. Имя прилагательное в системе признаковых слов // Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю. Коммуникативная грамматика русского языка. – М.: Институт русского языка РАН им. В. В. Виноградова, 2004. С. 81-101. 3. Сулименко, Н.Е. Современный русский язык: К изучению семантики имён прилагательных: учебное пособие. – СПб., 2008. 4. Юдина, Н.В. Ещё раз о нетривиальной семантике в сочетаемости прилагательных с существительными // Горизонты современной лингвистики: Традиции и новаторство: Сб. в честь Е.С. Кубряковой. – М.: Языки славянских культур, 2009. С. 515-529. 5. Павлов, В.М. Предметно-относительный атрибут как типологическая константа // Проблемы функциональной грамматики: Полевые структуры / Отв. ред. А.В. Бондарко. – СПб.: Наука, 2005. С. 169-192. 6. Земская, Е.А. Относительное прилагательное как специфический класс производных слов // Земская Е. А. Язык как деятельность: Морфема. Слово. Речь. – М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 158-196. 7. Кожина, Н.А. Заглавие художественного произведения: онтология, функции, параметры типологии // Проблемы структурной лингвистики 1984. – М.: Наука, 1988. С. 167-183. О.А. Шарипова РАЗГОВОРНАЯ РЕЧЬ ЖИТЕЛЕЙ Г. СТЕРЛИТАМАК: ОСОБЕННОСТИ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ РУССКОГО И ТЮРКСКИХ ЯЗЫКОВ В современной лингвистике отсутствует общая категория, характеризующая речь жителей определенного города. Это объясняется природой самого объекта, его многовариантностью и исторической изменчивостью. Не выработан единый термин, который отразил бы суть понятия язык города. Языковеды предлагают различные терминологические обозначения для данного явления: языковой быт города, языковой облик города, язык городского населения или язык городского коллектива; язык бытового общения; речевая культура современного города и другие. Таким образом, язык города требует не только комплексного исследования, но и терминологического уточнения. На наш взгляд, дать определение понятию язык города сложно. Это определяется неоднородностью структуры данного объекта. В его составе можно выделить различные языковые подсистемы, находящиеся в постоянном взаимодействии друг с другом. К ним мы относим литературный язык, разговорную речь, просторечие, полудиалекты, жаргоны, профессиональную речь и т.д. Кроме того, при исследовании языка конкретного города необходимо учитывать национальный состав городского населения. В многонациональном городе мы наблюдаем взаимодействие различных языков друг с другом – явление полингвизма. По нашему мнению, при определении понятия язык города мы наблюдаем один неизменный признак: взаимодействие всех подсистем языка. Следовательно, мы определяем язык города как совокупность 132 языковых средств кодифицированных и некодифицированных подсистем языка, противостоящая диалектам, и используемая в письменной и устной формах общения жителями определенного города, отличающегося от других городов своим социальным, национальным, численным составом. Мы рассматриваем лишь одну сторону языка города, а именно – некодифицированную лексику. В его структуре мы вычленяем следующие подсистемы: разговорную речь, просторечие, жаргоны. Все они находятся за гранью нормы. Отметим, что город Стерлитамак расположен на территории Республики Башкортостан, где на протяжении многих веков в добрососедстве проживают русские, башкиры и татары. Следовательно, происходит взаимодействие языков данных народов. С одной стороны, в речь русскоязычного населения проникают тюркские слова, с другой – башкиры и татары говорят на русском языке с вкраплениями слов из своего родного языка. Таким образом, мы можем говорить о разноречии, на котором общаются жители Республики Башкортостан. Под разноречием мы понимаем взаимодействие русского и башкирского, русского и татарского языков. Данная статья направлена на изучение влияния тюркской лексики на лексику русской разговорной речи. Разговорную речь мы определяем как некодифицированную форму литературного языка, противопоставленную ему как самостоятельное явление. Подчеркнем, что в Башкортостане двуязычие имеет официальный юридический статус. По Закону «О языках народов Республики Башкортостан» (5 февраля 1999 г.) башкирский и русский языки признаны государственными языками. Русский, башкирский и татарский языки активно употребляются во всех сферах общения, чувашский, мордовский и другие языки используются в местах компактного проживания данных этносов. Лингвистический анализ русской разговорной речи жителей города Стерлитамак методами непосредственного наблюдения и аудирования позволил нам выделить следующие лексико-тематические группы (ЛТГ) данной лексики: 1. ЛТГ «родственные отношения»: бабай [баба́ ̀ j'] (от башк. бабай)– дед, апа [апа́] (от башк. апа) – сестра, кызым [кызы́м] (от тат. кызым) – дочка, абый [абы̉j'] (от башк. абый) – брат и др. По нашим наблюдениям, слова данной ЛТГ часто используются при общении с незнакомыми людьми: Бабай [баба́ ̀ j'], где здесь улица Комсомольская? Это обращение к человеку пожилого возраста. Или общение в транспорте: Не ругайся, апа [апа́], сейчас заплачу за проезд. Употребление подобных лексем в речи помогает расположить человека к себе, создает доброжелательную атмосферу общения. 2. ЛТГ «человек»: бай [ба́j'] (от башк. бай) – богатый человек, батыр [баты́р] (от башк. батыр) – сильный молодой человек, малай [мала́j'] (от башк. малай) – маленький мальчик. Например, Я по дороге встретила такого интересного малайку [мала́j'ку], уж больно смешной был. Другой пример: Фларис стал такой большой – настоящий батыр [баты́р] вырос. Отметим, что слово бай [ба́j'] часто употребляется в переносном узуальном значении «ленивый человек». Например, Что ты разлегся, 133 как бай [ба́j']. Иди работать. Подобным образом развивается полисемия слова. 3. ЛТГ «предметы и реалии быта»: китап [к'ита́п] (от башк. китап) – книга, дафтар [дафта́р] (от башк. дəфтəр) – тетрадь. Например, Возьми свою китап [к'ита́п] и идем в кабинет. 4. ЛТГ «природа»: урман [урма́н] (от башк. урман) – лес, бакса [бакса́] (от башк. бакса) – сад. Например, Наш лес – настоящий урман. 5. ЛТГ «действие»: бельмим [б'эл'м'и́м] (от башк. бельмим) – не понимаю, биряле [б'ир'а́л'и] (от башк. бир əле) – дай, яратам [j'арата́м] (от тат. яратам) – люблю: Я кошелек в машине оставила. Соня, денег мне биряле [б'ир'а́л'и]. При общении русского мужчины с бабушкой башкирской национальности: Мин син бельмим [б'эл'м'и́м] – Я тебя не понимаю. 6. ЛТГ «местоимения»: мин [м'и́н] (от башк. мин) – я, син [с'и́н] (от башк. син) – ты. Мин [м'и́н] сина [с'ина́] яратам [j'арата́м] – Я тебя люблю. 7. ЛТГ «оценочные слова и выражения»: эйбет [эj'б'э́т] (от тат. əйбəт) – хорошо, матур [мату́р] (от тат. матур) – красивый, красиво, зур [зу́р] (от тат. зур) – большой. Например, в речи горожан: - Как дела? Как жизнь? - Да все нормально, как говорится, эйбет [эj'б'э́т]! 8. ЛТГ «вежливые слова»: рахмат [рахма́т] (от башк. рəхмəт) – спасибо, салям (от башк. сəлам) – здравствуйте. К данной группе относятся обозначения слов да/нет: юк [j'у́к] (от тат. юк) – нет, эйе [аj'э́] (от башк. əйе) – да. Лексемы данной ЛТГ являются наиболее частотными в употреблении людей русской национальности. Опознавательным маркером, по которому можно судить, что человек приехал из Республики Башкортостан, является употребление просторечного слова айда [аj'да́] – идемте, иди. Например, Айда [аj'да́] на работу – пойдем на работу. Иногда данное слово может использоваться в речи для усиления значения, т.е. выступать в роли частицы в качестве своеобразного регионального дополнения. Сравните: Айда [аj'да́], пойдем, сходим на улицу и Пойдем сходим на улицу. Значение призыва куда-либо идти изначально заключено в слове пойдем. Просторечное тюркское слово айда [аj'да́] усиливает это значение, придавая высказыванию региональную коннотацию. По нашим наблюдениям, важным результатом взаимодействия русского и тюркских языков является проникновение в устную русскую речь тюркизмов, которые имеют разную природу. Некоторые из них уже не воспринимаются как заимствования и вошли в лексический состав литературного русского языка. Например, амбар, шатер, халат, чемодан и т.д. В большинстве случаев они обозначают конкретные бытовые реалии. Вместе с тем, как показывает наш лингвоанализ, на территории Республики Башкортостан в русскую речь активно проникают такие тюркизмы, которые мы можем отнести к ненормированным заимствованиям русской речи, имеющим литературные эквиваленты. Следует отметить, что эти тюркизмы обладают определенной устойчивостью и постоянной воспроизводимостью в живой разговорной речи. Как правило, эти слова при употреблении в русской речи изменяют свое произношение, грамматическую форму, уподобляются русским лексемам. Таким образом, наличие тюркизмов в речи русскоязычного 134 населения города Стерлитамак Республики Башкортостан отличает её от речи в других областях, республиках, придают ей особый национальный колорит. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Беглова, Е.И. Семантико-прагматический потенциал некодифицированного слова в публицистике постсоветской эпохи: Монография. – М.: Моск. гос. областной ун-т; Стерлитамак. 2. Исмагилова, Н.В. Влияние тюркских языков на русскую разговорную речь жителей города Уфы //Языковая политика и языковое строительство в Республике Башкортостан: Материалы межрегиональной научнопрактической конференции. – Уфа: РИО РУНЦ МО РБ, 2005. – С. 149-151. 3. Здобнова, З.П. О заимствовании русскими диалектами Башкирии слов тюркского происхождения. //Расцвет, сближение и взаимообогащение культур народов СССР: Материалы межвузовской научной конференции (3-5 марта 1969 г.) – Уфа, 1970, Вып. 2, С. 296-304. 4. Химик, В.В. Поэтика низкого, или городское просторечие как культурный феномен. – СПб.:Филологический факультет СПбГУ, 2000. Е.В. Щеникова ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ПРЕЦЕДЕНТНЫХ ФЕНОМЕНОВ ДЛЯ НАИМЕНОВАНИЯ КОНДИТЕРСКИХ ИЗДЕЛИЙ (на материале каталогов продукции региональных фабрик России) Прецедентные феномены (ПФ) обладают значительным экспрессивным и манипулятивным потенциалом; поэтому их использование в рекламной сфере, и, в частности, для наименования кондитерских изделий, является абсолютно закономерным. Они хорошо знакомы всем представителям «конкретного национально-культурного сообщества» [1], конкретной социальной группы и в рамках вторичных контекстов способны актуализировать определенные смыслы, вызывать типовые ассоциации, обладающие разной степенью конкретности (хорошее – плохое, красивое – некрасивое, темное – светлое, свое – чужое, вкусное – невкусное и т.д.). Вслед за Д.Б. Гудковым мы выделяем три типа ПФ: прецедентные тексты, прецедентные высказывания (ПВ) и прецедентные имена (ПИ); прецедентные ситуации, о которых также пишет Д.Б. Гудков, по причине их нелингвистического характера мы не рассматриваем. Кроме того, мы расширительно толкуем термин «прецедентное имя», относя к ПИ не только антропонимы, но и любые другие имена собственные, которые можно рассмотреть как лингвокультурные единицы. Нами исследованы интернет-каталоги 37 региональных кондитерских фабрик (КФ) России. Всего выявлено 160 ПФ, использованных для наименования 303 различных продуктов (шоколада, карамели, ириса, вафель, печенья, зефира и др.). На нашем материале встречаются два типа ПФ: ПИ и ПВ. Однако доля последних крайне невелика (менее 4%); в основном они представляют собой формулы речевого этикета: С наилучшими пожеланиями; Христос воскресе (Вологодская КФ); Будь здоров! (Белогорье, г. Белгород). Соответственно, основную массу выявленных нами ПФ составляют ПИ – они и будут предметом дальнейшего рассмотрения. ПИ в первую очередь следует разделить на: 1) онимы, которые яв135 ляются наименованиями других кондитерских изделий, и 2) онимы, которые не являются таковыми. Первые всегда представлены в трансформированном виде; вторые часто не подвергаются трансформации. Имеются и другие различия соответствующих единиц, в частности – в характере мотивации. ПИ, не являющихся наименованиями кондитерских изделий, выявлено 126; они обозначают 187 конкретных продуктов. По происхождению онимы этой группы являются преимущественно топонимами (мармелад Ямайка – Русский кондитер, г. Пенза), антропонимамиидеонимами (пастила Шагане – Таганрогская КФ), названиями художественных и фольклорных произведений, мультфильмов (Кто сказал мяу? – Искитимская КФ); значительно реже используются наименования современных музыкальных групп (Чай вдвоем – Старко, г. Н. Новгород); песен и других музыкальных произведений (конфеты Зайка моя – Советский кондитер, г. Армавир, Брызги шампанского – Кировский кондитерско-макаронный комбинат), астронимы (печенье Млечный путь (Братья Грим, г. Н. Новгород), фитонимы (конфеты Анютины глазки, КФ 1 мая, г. Н. Новгород) и др. Выстроенная на нашем материале типология ПИ по происхождению в целом соответствует ранее представленным в научной литературе (см., например: [2]), поэтому мы не будем подробно останавливаться на этом аспекте. Использование ПИ, не являющихся наименованиями кондитерских изделий, имеет разную степень мотивированности. В ряде случаев встречаются достаточно конкретные, иногда материально-предметные, основания для номинации: 1) цвет и форма: мармелад в виде красных цветков розы – Миллион алых роз (Вологодская КФ); 2) размер: вафли и печенье большого размера – Гулливер (Брянконфи); 3) количество составляющих частей: двухслойное печенье Том и Джерри (Искитимская КФ; два персонажа – два слоя, причем контрастных цветов, песочного и коричневого, и с двумя вкусами, сливочным и шоколадным); 4) территория (с которой ассоциируются какие-либо компоненты продукта): цитрусовые конфеты Таити (Галан, г. Курганинск); 5) функция, пространственная смежность: конфеты В гостях у чашки (КФ Жигулевская; ПИ – В гостях у сказки); 6) высокий уровень/статус (продукта и изначального объекта номинации: так, конфеты в коробках, а также любые продукты класса «Премиум» часто обозначаются именами богов высшего пантеона, топонимами и иными онимами, которые называют социально престижные объекты): конфеты Царство Нептуна (Славянка, г. Старый Оскол), печенье Тадж-Махал (Братья Грим); 7) причастность к искусству (кулинарному, с одной стороны, и изобразительному, архитектурному и т.п., с другой: продукты, претендующие на некоторую степень изысканности, обозначаются ПИ, которые вызывают соответствующие ассоциации): печенье с желе и шоколадной глазурью Флоренция (Глобус, г. Ульяновск). В первых пяти случаях отчетливо проявляется игровой принцип наименования, а в последних двух можно усмотреть мотивацию манипулятивного плана. Однако в целом основания для номинации являются более абстрактными и выбор ПИ можно объяснить только его пересечением с одним из психологических мотивов (или несколькими мотивами одновременно), которые традиционно эксплуатируются рекламой: 1) мотив престижности (используется вне зависимости от качества/уровня про136 дукта): печенье Бумер (Братья Грим), жевательный мармелад Мармелад ницА (Русский кондитер; сложная – с искажением орфографии – отсылка к названию престижного французского курорта), печенье Коста Браво (Бискотти, г. Н. Новгород); 2) тесно переплетающиеся в нашем случае мотивы сказочности и детства («золотого века»): конфеты Крошка Енот (Славянка), печенье В гостях у сказки (де'ВиКонд, г. Н. Новгород); 3) мотивы любви, чувственности, нежности: конфеты Джульетта (Акконд, г. Чебоксары), Дикая орхидея (Самарский кондитер), печенье Эсмеральда (Рошен, г. Липецк); 4) мотив радости (праздника): печенье Татьянин День (Искитимская КФ), пряник 8 марта (Старая Тула). Особо остановимся на мотиве гордости и патриотизма, который сейчас получает все большее распространение в рекламе. Названия кондитерских изделий могут отличаться определенной пафосностью: пряник 9 мая (Старая Тула), конфеты в коробках Виват, Россия! Екатерина I (Сладко). Однако подобных наименований все же немного. Обычно мотив гордости и патриотизма проявляется в более мягкой форме и связан с использованием имен, особо значимых для относительно небольшого культурно-территориального сообщества: конфеты Чегет (Жако, г. Нальчик), конфеты в коробках Нижегородская ярмарка (Сормовская КФ, г. Н. Новгород). Чаще всего для реализации рассматриваемого мотива применяются топонимы – как официальные, так и неофициальные: конфеты в коробках Любимый край Белогорье (Славянка, г. Старый Оскол, Белгородская обл.). Единичным на нашем материале, но заслуживающим особого внимания является использование административного наименования, причем для обозначения специфического, регионального, продукта: шоколад с морской капустой Улица Светланская (Приморский кондитер, г. Владивосток; ул. Светланская – главная улица Владивостока с большим количеством исторических зданий). Иногда мотивированность наименований со всей полнотой раскрывается лишь при знакомстве с линейкой продуктов: горький шоколад Сталинград – молочный шоколад Волгоград – молочный шоколад с добавлением (достаточно дорогого) ореха кешью Царицын (Конфил, г. Волгоград). ПИ, являющихся названиями кондитерских изделий, выявлено всего 28, однако обозначаемых ими продуктов – 110. Использование этих ПИ, на наш взгляд, имеет двойную мотивацию. Во-первых, такие имена несут предметно-логическую информацию о характере продукта (о его компонентном составе, рецептуре в целом). Во-вторых, они способны оказывать воздействие экспрессивно-манипулятивного плана. Подавляющее большинство ПИ этого типа связано с продуктами, которые начали производиться еще в эпоху СССР. В результате у многих потребителей (старшего, среднего возраста) такие ПИ формируют представление о долгой традиции производства того или иного кондитерского изделия и, как следствие, представление о его высоком качестве (т.е. здесь эксплуатируется характерный для рекламы мотив стабильности). Как мы уже отмечали, ПИ этой группы используются в трансформированном виде; при этом количество моделей трансформации невелико. 1. Добавление компонента. Чаще всего таким образом видоизменяются однословные ПИ, а результатом трансформации являются словосочетания с определительными отношениями, где ПИ может быть как главным, так и зависимым словом: вафли Солнечный Артек (Та137 ганрогская КФ), помадные конфеты Страна буревестников (Жако). 2. Замена лексемы в неоднословном наименовании. Замена, в частности, может быть связана с обыгрыванием слов одной тематической/семантической группы: конфеты с вафлями Красная шапочка → Красный башмачок (Акконд). Кроме того, достаточно характерной для этой модели является подстановка слова с положительной семантикой: Красный мак → Мак-красавец (Конфил). Как видно из примера, замена лексемы может сопровождаться трансформацией синтаксической конструкции. Однако это всегда компенсируется использованием каких-либо иных средств и приемов и не препятствует опознаванию ПИ; здесь, в частности, заменяемый и заменяющий компоненты являются созвучными и этимологически родственными словами. 3. Замена существительного на однокоренное прилагательное (которое находится с ним в отношениях непосредственной мотивированности) с добавлением подходящего по значению имени существительного: Ромашка → Ромашковый луг (Воронежская КФ); Ласточка → Ласточкино небо (Глобус). 4. Десубстантивация прилагательного с добавлением имени существительного: конфеты помадные глазированные Морские → Морские клады (Сладко), Морские прогулки (Кировский КМК). 5. Контаминация на словообразовательном уровне: карамель Рачки (+скороговорочки) → СкороговоРачки (Глобус). В данном примере контаминация сочетается с графической игрой, и в частности с нарушением орфографической нормы. 6. Обыгрывание фонетической формы: карамель Барбарис → Берберис (Конфил). Замена гласных здесь значительно снижает узнаваемость ПИ, и отсылка к нему, как и в других подобных случаях, осуществляется при поддержке невербальных средств, а именно изображения на упаковке. Как упоминалось выше, ПИ, не являющиеся наименованиями кондитерских изделий, также могут подвергаться различного рода изменениям. Однако по причине немногочисленности таких наименований их сложнее подвергнуть систематизации. Отметим лишь их связь с двумя приемами, которые в целом не характерны для предыдущей группы ПИ. Во-первых, это актуализация свободных значений слов: Чай вдвоем (Старко); во-вторых – простое усечение: Гулливер в стране лилипутов → В стране лилипутов (Славянка). Итак, ПИ, не являющиеся наименованиями кондитерских изделий, отличаются значительным многообразием, но низкой воспроизводимостью; ПИ – наименования кондитерских изделий, напротив, сами по себе немногочисленны, но их воспроизводимость в целом значительно выше. Разные КФ с разной степенью частности обращаются к ПИ, к их выразительным и манипулятивным возможностям. Однако если фирма применяет экспрессивные, образные и особенно игровые наименования, в ее каталоге, как правило, можно отметить хотя бы одно ПИ. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Гудков, Д.Б. Некоторые особенности функционирования прецедентных высказываний // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. – 1997. – № 4. С.106–117. 2. Файзуллина, И.И. Ономастическое поле прагматонимов современного русского языка: Автореф. дис. ... канд.филол.наук. – Уфа: БГПУ,2009. 138 Региональная культура в фольклорных, религиозных и этнографических источниках Е.С. Бойко СКАЗКА-АПОКРИФ О ПРИЧИНЕ РАСКОЛА РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ Сказка-апокриф о причине раскола русской Православной церкви была записана в социуме староверов часовенного толка в верховьях Малого Енисея. Эту сказку я слышала много раз, когда, собирая материал, жила в семьях староверов. Сказка записана в нескольких вариантах. Они различаются только полнотой выделяемых ересей, характерных для официальной Православной синодальной церкви, которые не приняли староверы. Сказку староверы называли «Божественным сказанием». Божественное сказание – жанр устного пересказа какого-либо места из Священного писания как способ убеждения, то есть непогрешимости того, о чем говорится. Однако некоторые «Божественные сказания» не являются прямым «цитированием-пересказом» из Писания, а сложены в староверской среде. Мы квалифицируем их как апокрифы. Они не содержат отступления от вероучения, но ситуации, в которых действуют святые божии угодники, ни в Писании, ни в Предании не зафиксированы [1,с. 288-289; 2, с. 274]. В статье используется более полный вариант апокрифа, который рассказывался мне со специальными комментариями, чтобы я поняла, что это не сказка, а духовный рассказ – божественное сказание. «Ить так лутшы запомнишь все ереси, которые ввели никаньяни», – объяснил мне информант. «Вот послушай, как было дело», – и начал рассказывать: «Были два брата. Оба иноки. Вот старший и получает от младшего весточку с приглашением на свадьбу. Старший всполошился: как это на свадьбу? Ить какой грех – брал на себя обязательство безбрачия перед Господом, а тут нарушил. Бросат все свои дела и спешит к брату. Узнать, что случилось с младшим. Ить, какой крепкий был в вере! Шел-шел, уже стемнело. Видит: избушка стоит. Дай, думает, переночую в ёй. Заходит и видит, что ничё в нёй нет – только русская печь, а по стенам – деревянные спицы-колки. На концах колков как бы полочки оструганы: поширше немного. Смотрит и удивлятся: что за чудо! Зачем эти спицы – ничё не понимаю. Вдруг услышил какой-то шум, как будто бы стаи птицы летят и крыльями шуршат. Испугался – и спрятался за печку. Вдруг раскрылась дверь, и стали залетать беси. Кажный бес усаживался на колок. Вот старший бес начил узнавать, кто какие добрые дела сделал, ну навел на грех христианина. Один молодой бес, как стало понятно старшему брату, никак не мог никого сомустить, поэтому главный стал приводить ему в пример тоже молодого беса, который сделал такое дело, какое даже не под силу было и бывалым. Оказывается этот нечистый подкараулил инока, который без молитвы закрыл «Божественное Писание» и без молитвы положил книгу. Теперь книга не жгла беса молитвой, поэтому он её зял и заменил такой, в которой кое-что изменил. Всё менять нельзя было, ведь инок-то начитанный был. Но всё помнить и знать нельзя: вить как го139 ворится: даже самый грамотный грамотей знает столько, сколько синица может в море воды испить. Беси радовались, что теперь этот инок нарушил благочестие: собрался жениться. А книгу-то праведную бес спрятал под кирпичом церкви. Разлетелись, беси, а старшому таперяка не терпится: скорее – к брату. Вот приходит к нему и что же видит: брат бороду сбрил и усы, мирскую одёжу надел и готовится к свадьбе. Тута-ка прибежала одна баба: просит ребенка окрестить – прú смерти он, и ждать никак нельзя. Взял младший свою книгу и пошел, а брат с ём. Стал он крестить – молитву читат и не погружат, а кропит только водой. Старшой слышит: зашелестело все кругом, хихиканье раздалось. Младший оглядывается: ничего понять не может. А старший сдогадался, что это нечистые радуются, что так, как в завете Православия принято. Стал младший знаменоваться: сложил крест шшепотью, глянул в купель, а вода потемнела. Отшатнулся младший от купели: стало ему страшно. Из-за чего это вода помутнела? Смотрит на старшего, а тот ему показывает истинный православный крест – двуперстие. Младший ему тычет в бесовскую книгу, где рассказывается, как надо складывать крест. Тогда старшой вылил воду из купели, ополоснул ее с молитвой, налил новую и сам стал исполнять чин крещения во имя Святой Троицы трёхпогружательно. Понес по солону младенчика и правильную молитву читает: «Запрещает ти, дияволе, γосподь, наш Исус Христос пришедыи в мир и вселивыися в человецех», а брат кричит ему: «Неправильно – надо против солона. И молитва здесь написана по-другому. Вот: Запрещает тебе γосподь диаволе, пришедыи в мир и вселивыися в человецех. ниже да снидет с крещающимся, молимся тебе, дух лукавый». Старший брат возмутился: «Ты, чё? Диявол γосподу запрещает и молимся духу лукаваму». Старший все свершил так, как в древлеправославном уставе сказано. Окрестил младенчика по чину: заулыбался тот, щечки у него сразу заалели и спокойно заснул. Пришли оне домой, а старший брат говорит младшему: «Выбрось ты эту книгу: она бесовская» И рассказал ему, что узнал по дороге, а чтобы брат поверил – пошли к стене церкви, отложили кирпич и увидели, что там и взаправду лежит праведная книга. Выбросили нечистую. Младший тогда упал в земном поклоне перед образами и стал у Господа просить прощения за всё. 20 лет он отмаливал свои грехи. А бесовская книга пошла, гулять по России: попала к царюбатюшке. Стал его нечистый самушшать (смущать), чтобы он вместе с патриархом изменил уставы и чины. Помутился разум у них, и изменили Русскую Церковь по бесовским искривлениям. Стали теперь преследовать истинных христиан, и побежали они в леса, болота, пещеры искать у γоспода заступничества от никоньян. А кто не успел скрыться, тех, кого убили, кого замучили, кого потопили, кого повесили, кому голову отрубили. Но не погибла истинная Православная Русская вера: в лесах, горах, болотах выжило русское Православие!» Когда были записаны варианты текстов, сведения о ересях официальной церкви почерпнуть было неоткуда. Теперь об этом можно прочесть как в литературе господствующей церкви [3; 4; 5], так и в сочинениях старообрядцев [6]. Ф.М. Мельников пишет, что «всё ещё суще140 ствует взгляд на старообрядчество, как на обрядоверие. Великий церковный раскол покоится будто бы только на таких вопросах, как сугубая аллилуия, перстосложение, начертание имени Христа Спасителя и т.п.». Ф.М. Мельников «до основания разрушает этот ходячий взгляд на русский церковный раскол» и «раскрывает, что господствующая церковь не имеет единого истинного учения ни об одном церковном таинстве, ни о Церкви, ни о самом Сыне Божием, ни о Пречистой Его Матери [6, с.113]. Исследование Ф.М. Мельникова показывает, что в апокрифе тоже излагаются не все ереси официальной церкви. Апокриф о причинах раскола раскрывает метаязыковое сознание староверов. Метаязыковое сознание рассматривается в науке как компонент языкового сознания, а рефлексия как особый речемыслительный механизм, вербальной формой которого является рефлексив. Для обеспечения успешной коммуникации в условиях языковой динамики говорящий эксплицитно оценивает происходящие изменения. Языковая личность в речемыслительной деятельности реагирует, распознает и фиксирует вербально те продуктивные характеристики явлений, которые актуальны для адекватного обозначения замысла говорящего, его речевой деятельности [7]. Тот старовер-информант, со слов которого был записан апокриф, сказал мне: «Ну в чём разнятся наши церкви – не всё в божественном сказании есь. Примерно, кады молитвы творят при крешшении, то и Царю Небесныи, и Символе Веры нарушения, но в сказании-то нету этого, а это всё надо раскрывать рабитёшкам, то попадутся на адман никаньян». Таким образом, сказание о причине раскола русской церкви служит для формирования мировоззрения староверов и раскрывает рефлексию староверов. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Бойко, Е.С. Материнская речевая деятельность в социуме староверов на Енисее: монография / Краснояр. гос. пед . ун-т им. В.П. Астафьева. – Красноярск, 2012. 2. Бойко, Е.С. Тексты-апокрифы в социуме староверов на Енисее // Интерпретация текста: литгвистический, литературоведческий и методический аспекты: материалы международной науч. Конф. – Чита, 2009. С. 288-291. 3. Иоанн Белевцев, протоиерей, проф. ЛДА. Доклад на 2-ой Международной церковно-научной конференции в Москве 11 мая 1987 г. «Русский церковный раскол XVII в.». 4. Каптерев, Н.Ф. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Т. 2. – Сергиев Посад. 1912. 5. Карташев, А. В. «Святая Русь» в путях России. // Воссоздание Святой Руси – М, 1991. 6. Мельников, Ф.Е. Краткая история древлеправославной (старообрядческой) Церкви. – Барнаул: БГПУ, 1999. С. 19-33. 7. Вепрева, И.Т. Метаязыковая рефлексия в функциональнотипологическом освещении (На материале высказываний-рефлексивов 19912002 гг.) : Дис. ... д-ра филол. наук : 10.02.01. – Екатеринбург, 2003. 8. Мельников, Ф.Е. Блуждающее богословие. // В защиту старообрядческой иерархии. Блуждающее богословие. Об именословном перстосложении. Т.4 – Барнаул, 2002. С. 113-316. 141 Е.В. Быкова ТРАДИЦИИ ПАЛОМНИЧЕСТВА В СТАРООБРЯДЧЕСКОЙ СРЕДЕ: ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ Традиция паломничества уходит вглубь веков, началась она вскоре после принятия христианства на Руси. Считалось почётным делом всей жизни поехать на Святую землю, в град Иерусалим, или побывать на святой горе Афон. Дело это было непростое и опасное в те времена. Некоторые так и не смогли вернуться домой. В XVIII веке встречаются редкие свидетельства о посещении града Иерусалим и палестинских земель. В середине XIX века паломники-старообрядцы изредка отправлялись в паломнический путь для того, чтобы восстановить трехчинную иерархию, и во время этих путешествий побывали, в том числе, и на Святой Земле. Впоследствии были и другие старообрядческие экспедиции на Восток с целью изучить крещение в греческой Церкви. В начале 1914 года старообрядческая делегация, в составе которой были два епископа, совершила путешествия по Востоку. В ходе его состоялись собеседования с иерархами греческих восточных патриархатов, многие из которых заявляли о своём признании старообрядческой белокриницкой иерархии. После раскола Русской Церкви для «ревнителей древлего благочестия» центром паломничества стали места, связанные со страданиями и гибелью за Старую веру. Это – монастыри, скиты, разрушенные храмы. В первую очередь – Соловецкий монастырь, Выговская пустынь и Пустозерск. Постепенно в старообрядческой среде складывается круг святых мест, где в истовой молитве к Богу паломникстарообрядец находил средство к преодолению трудностей земного бытия и готовился к жизни вечной. Объекты сакрального почитания в старообрядческой среде можно распределить следующим образом. Первую группу составляют исторические места расположения скитов, монастырей, моленных домов. Духовными центрами старообрядчества назывались такие поселения, где сосредоточены были духовные силы Церкви и где была возможность осуществлять духовную деятельность. Это были, преимущественно, монастыри и скиты. Важнейшими объектами старообрядческого паломничества стали «острова истинной веры» – уединенные скиты и пустоши. Во имя спасения души, за духовными спасениями и мудрым советом к их насельникам стекались паломники. Одним из центров стал регион Русского Севера, особенно территория от Онежского озера до Белого моря: монастырь в Данилове на Выгу; на Лексе, на месте Лексинского женского общежительства; на Виданском острове на реке Суне (недалеко от г. Кондопога) – это малоизвестный скит, основанный Кирилом Сунарецким, где нашли приют гонимые ревнители старой веры. В северные монастыри ходили паломники со всей России в моления о различных невзгодах. В рукописной традиции Усть-Цильмы не представлено житийного описания св. Ивана, а немногочисленные сведения о нем известны из опубликованных источников XIX-начала XX в. и изустно. Ранние из них находим в работе С.В. Максимова, побывавшего в крае в 1856 году и писавшего: «В Усть-Цильме, между прочим, проявился местночтимый святой. Зовут они его Иваном Постником и на могилу его, верстах в трех от селения, ходят в июле совер142 шать панихиды. Здесь под лиственницами стоит деревянный гроб отшельника, который выходил из своего уединения в слободу, ходил по домам, когда вздумает и всегда нечаянно, толковал подолгу и помногу. Ни от кого не принимал за то никакого угощения, ни каких подарков и не сказывал, где живет. Однажды выследили его, но в то же время видели, как он встал на коленки и остался недвижим. От воззрения грешников скончался, и уже над мертвым соорудили гроб, который существовал в том же виде и в наше время» [1]. Сохранился текст, который свидетельствует об известных неурожайных годах в Усть-Цильме, в котором Иван предстает паломником: «Долго время были голодны годы и три Ивана решили сходить по обету на Соловки посулиться Богу. Два Ивана по дороге померли, а третий вернулся и умер. Когда он умер, его похоронили в Усть-Цильме. После этого наступили плодородны годы, а Ивану стали молитце. Его захоронили на высоком холме, где сейчас Иваново кладбище» [2]. Известно, что «обратная связь» мертвых с живыми усиливается, если умерший был праведником или святым, и погребение набожных христиан у могилы подтверждает значимость сакрального места в ритуальной практике старообрядцев. На могилы приходили молиться по обету, служили молебен святому, обращались к молитвенникам за помощью и, как полагают христиане, получали ее. Появлению религиозных центров старообрядчества в отдаленных местах Русского Севера способствовали следующие факторы: длительное существование элементов местного самоуправления, отсутствие крепостничества, вера в правоту «отеческих» традиций, опираясь на которые староверы выживали и сохраняли собственную идентичность. В центральной России в старообрядчестве такими центрами религиозной жизни были Нижегородские скиты. Наиболее известный Кома́ровский скит был основан в конце XVII-начале XVIII века старообрядцем Комаром, пришедшим на Керженец из Торжка. По его имени и был назван скит. Скит был разрушен во время «Питиримова разоренья» в 1737 году, но после указа от 29 января 1762 года, прекратившего преследования старообрядцев за веру, был быстро восстановлен. Известность Комаровский скит получил после московской чумы 1771 года. Тогда на Каменный Вражек в Комаровский скит пришли его будущие известные насельники Игнатий Потемкин, Иона Курносый и Манефа Старая. В скиту прежде было 8-10 старых кладбищ, из которых до сих пор почитаются два. Первое – на месте обители Ионы Курносого, старообрядческого писателя, начетчика, «соборного старца», признаваемого преподобным. Здесь росла чудодейственная ель, кору которой грызли в надежде избавиться от зубной боли. Второе – у могилы настоятельницы Манефы (умерла в 1816 году), признанной также преподобной и подающей чудесные исцеления всем приходящим. Могила матери Манефы была устроена в виде каменной гробницы под деревянным навесом. В настоящее время скиты разрушены, сохранилось только несколько могил на скитских кладбищах, которые являются объектом паломничества старообрядцев из различных регионов России [3]. На места бывших скитов Оленевского, Комаровского, Шарпанского, к могилам Софонтия, Лотия, Манефы и других подвижников старой веры, признанных преподобными, до сих пор приходят 143 на поклонение и для совершения служб старообрядцы как из окрестных деревень, так и из различных регионов России, вплоть до Сибири. Вторую группу представляют места мученической кончины страдальцев за древлее благочестие, могилы особо известных духовных отцов. На Руси мученическая смерть за веру всегда была высшим христианским подвигом, а в старообрядческой среде она особо осознавалась: поддерживала дух последователей, утверждала их в вере и неприятии греховного окружающего мира, противопоставления ему. Сплочению староверов способствовала память о страдальцах за веру – идеологов раннего старообрядчества – протопопа Аввакума «со сотоварыщи», принявших мученическую смерть и занесенных староверами в общерусский синодик. Со временем в местах локализации «ревнителей старины» появлялись свои местночтимые святые, память о которых подкреплялась как обрядовыми служениями, так и устным фольклором, отразившим крестьянские воззрения на «природу» святости. Протопоп Аввакум «страдальцевах за веру» ставит в один ряд со святыми: «С мученики в чин, со апостолы в полк, со святыми в лик, победный венец, сообщник Христу, Святей Троице престолу предстоя со ангелы и архангелы и со всеми бесплотными, с предивными роды вчинен». [4, с.166] Староверы дополнили общерусский Синодик включением «за благочестие сожженных», рассматриваемых в различных регионах России, как местночтимых святых [5]. Христиане Сыктывкарской и Усть-Цилемской религиозных староверческих общин среди прочих погорельцев особо выделяют пижемских самосожженцев, а место гари почитают как святое. Ряд исторических преданий повествуют о драматическом событии – самосожжении насельников скита, произошедшем в 1743 году. Исследователями XIX-начала XX века упоминаются старообрядческие рукописи, содержащие сведения о самосожжении на Пижме. Н.Е. Ончуков, ссылаясь на приобретенную им «старообрядческую рукопись о самосожженцах в ПечорскоМезенском крае», свидетельствует, что по доносу мезенского крестьянина Артемия Ванюкова, стало известно о существовании скита, и на Пижму был отправлен специальный отряд с целью обращения скитников в церковное православие. Насельники монастыря отвергли требования властей, заперлись в моленной и приняли смерть огнем [6, с.225]. Об этом пишет С.В. Максимов, ссылаясь на печорских авторов: «Скитники сожгося, и загорелся храмина, и бысть шум пламенной яко гром и пламень огненной в мгновенье ока охвати всю храмину, и тако сгорейший Иоанн Анкиндинович скончался огнем и с ним обоего пола мужского и женского числом 86 душ месяца декабря, в 7 день» [1, с.162]. По данным современных поминальных списков пижемских староверов, количество сгоревших варьируется от 70 до 110 человек. В последний числовой показатель включены все христиане-староверы, принявшие мученическую смерть за веру в разных селениях УстьЦилемского края (убиенные, задушенные, потопленные). Имена страдальцев вырезаны на деревянном щите в часовне в д. Скитская. В настоящее время самосожженцев по-прежнему почитают как местных святых: их имена первыми зачитываются на вселенских поминальных службах. В конце XIX в. на деревенском кладбище погорельцам были установлены два больших деревянных креста, один из которых к настоящему времени сильно обветшал и находится в полуразрушенном виде. Там же в 1977 году П.П. Чупрова по обету возвела молит144 венный амбарец. В 1990-х гг. была возведена часовня на месте сгоревшего скита, а в 2005 году рядом установлен трехметровый восьмиконечный резной крест. Ежегодно на Троицу и на Иванов день к поклонному месту съезжаются староверы района и правят службы по усопшим скитникам [7]. В категорию святых мест паломничества попали районы массовых «гарей» времени эсхатологического ожидания, где приняли смерть «за благочестие пострадавшие и згоревшие». При всей неоднозначности отношения староверов к этому явлению, места массовых самосожжений быстро стали и впоследствии сохранялись объектами массового паломничества. Владимирский уезд традиционно принято считать «духовной вотчиной» староверия. Спецификой региона стало возникновение здесь оппозиционных духовных центров в средине XVII века. Тем не менее, в официальной историографии их принято называть ранними старообрядческими центрами. Вязники – один из центров раскола, старообрядчества и место паломничества к двум святыням: Кщаре и Мининой горе, на которой сожгли святого Вавилу. На Урале есть святое место паломничества староверов – Шамары. Здесь в старообрядческом храме во имя Рождества Иоанна Предтечи находится рака с мощами святых преподобных мучеников Константина и Аркадия – шамарских чудотворцев, почитаемых староверами всей Руси. На Среднем Урале в начале XIX в. жили братья Константин и Аркадий. Из «Жития» мы узнаем, что они принадлежали к беспоповскому часовенному согласию и происходили из уважаемого и состоятельного рода. Несмотря на молодость, были хорошо образованы и внимательно следили, что происходит в староверии. И когда в 1846 году греческим Митрополитом Амвросием была восстановлена иерархическая полнота Православной Старообрядческой Церкви, братья пожелали воочию узреть священство Христово. Познакомились с предстоятелем Русской Старообрядческой Церкви – архиепископом Антонием Шутовым. После бесед с ним, иноки признали церковную иерархию истинной христопреданной и вскоре сами приняли священный сан. Не раз в посты иноческую келью посещала пожилая староверка с внуком. В Петров пост 1856 года (по другим рассказам – 1857 года) эта благочестивая женщина вновь пришла к Константину и Аркадию. Но в этот раз в обители было пусто и лежала записка: «Ищите нас под березовым выворотком». И действительно – недалеко от кельи под березовыми ветками нашли тела отшельников: несмотря на жару, они оказались нетленными, лишь мизинцы были чуть тронуты смертью, что говорило о давности случившегося злодейства. Выяснилось, что мученического венца иноки Константин и Аркадий сподобились ещё 18 января 1856 года. Нашли и преступника, который признался, что убил братьев, надеясь найти у них золото или ценности. Во время допроса убийца рассказал, что, пока он расправлялся с одним иноком, другой горячо молился: «Господи! Вот брата моего убивают, сейчас и меня убьют! Прости нас, Господи!» [8]. Местные жители, беспоповцы и новообрядцы, узнав об обретении нетленных мощей, целыми селениями присоединялись к Старообрядческой Церкви, признав за ней истину и жизнь. Погребли иноков неподалеку от места их гибели, на вершине лесистого холма у деревни Гурьяновка. И многие годы не иссякал поток верующих, желавших 145 поклониться могиле братьев. Люди с удивлением замечали: вокруг на многие версты ни души, а на могиле мучеников всегда теплятся свечи. Эти места покойный митрополит Андриан называл «жемчужиной Урала». Ежегодно, зимой и летом, сюда стекаются старообрядцы – едут и молодые, и старые, чтобы приложиться к мощам просиявших здесь угодников Божиих Константина и Аркадия, в надежде получить исцеление или поддержку в нуждах и печалях. Многие годы на праздник Рождества Иоанна Предтечи в Шамары съезжаются гости – паломники. На следующий день, после торжества, проходит Всероссийский крестный ход к месту упокоения иноков. Эту традицию заложил еще владыка Андриан – он трепетно относился к святому месту и лично приглашал православных христиан в этот паломнический путь [9]. Третью группу представляют места явлений чудотворных, мироточивых и особо почитаемых икон. Одним из наиболее известных является старообрядческий крестный ход на реку Великую в Кировской области; он проводится ежегодно с 9 по 13 августа. Великорецкий крестный ход – это торжественное шествие священнослужителей и верующих мирян с крестом, иконами, хоругвями и Великорецким образом Святителя Николы, совершаемое в соответствии с установлениями Русской Православной Старообрядческой Церкви с целью молитвенного поклонения Великорецкому образу Святителя Николы на месте его обретения в 1383 году и прославления Бога за Его щедрые милости всем православным христианам, усердно почитающим этот чудотворный образ. «Великорецким» называется образ, состоящий из средника с поясным изображением Святителя Николы и живописных клейм с изображением чудес Святителя, расположенных вокруг средника. Оригинал Великорецкого образа был утрачен в годы гонений на Церковь Христову. Ныне крестный ход совершается с его списком, который является также чудотворной и чтимой святыней. Местом обретения Великорецкого образа Святителя Николы является село Великорецкое Юрьянского района Кировской области, а именно место «вскрай Великия реки, на прекрасной высокой горе, идеже искипе источник воды чистый, иже и доныне видим всеми и пиющим исцеления ради и здравия» («Повесть о стране Вятской»). Это место отмечено часовней над святым источником, где в день Великорецких торжеств совершается освящение воды. Молитвенное поклонение паломниками Великорецкому образу Святителя Николы заключается в их участии в общественных богослужениях, обрядах и таинствах Русской Православной Старообрядческой Церкви. Поборники «древлего благочестия» устремляются на реку Великую к 11 августа – дню рождества Николы Чудотворца и памяти перенесения его святого образа. Маршрут крестного хода состоит из четырех дневных переходов и одного дня отдыха в селе Великорецком, на месте обретения Великорецкой иконы Святителя Николы. Маршрут старообрядческого крестного хода отличается от традиционного. Староверы идут за солнцем. Их путь к Великорецкому пролегает через новый мост. Паломники преодолевают около 160 километров. Явления святых, чудес и проявления чудесного промысла Божия составляют четвертую группу. Светлояр – символ духовной оппозиции, скрытого противостояния и сопротивления злу. Именно поэтому он оказался актуален для старообрядцев, находившихся в оппозиции официальной церкви и государ146 ству. Именно старообрядцы вдохнули в легенды о Китеже новое звучание: приведенный выше сюжет, видимо, существовал с XIII века, но письменно изложен он был значительно позже, в старообрядческой и сектантской среде. Легенда приобрела политическое, организующее звучание, говорилось, что эта сокровенная обитель не едина, но есть много монастырей, и в тех монастырях многое множество святых отцов, точно звезд небесных, просиявших житием своим. Со временем Светлояр стал святыней не только для старообрядцев, во второй половине XIX века он получил признание официальных властей. Ежегодное паломничество на озеро начиналось с весны, сразу после того, как сходил снег. Однако наибольшее количество верующих приезжало сюда к ночи с 22 на 23 июня, накануне празднования Владимирской Богоматери. Основным обрядовым действом был обход озера с горящей свечой в руке. Обход озера пять раз подряд засчитывался верующим как путешествие на Афон, десять – в Иерусалим. Также практиковалось обползание озера на коленях. На праздник съезжались представители самых разных старообрядческих направлений и сект. Поэтому поляны около Светлояра, дома села Владимирского были еще и дискуссионным клубом. Тот или иной круг дискутирующих мог собираться из года в год. Первые попытки возрождения традиций старообрядческого паломничества к святыням России были предприняты в 90-х гг. ХХ века к разрозненным скитам Выга. Сегодня староверы возрождают паломническую деятельность, о чем свидетельствуют поездки на Урал («остров веры» близ Миасса), в Пустозерск, Комаровскую и Шарпанскую обители Нижегородского края, Великопоженский скит в УстьЦильме. В Российском Совете Древлеправославной Поморской Церкви в рамках Историко-Архивного отдела был разработан проект по выявлению и возрождению памятных мест. В современных условиях настоятели старообрядческих храмов считают: «одной из ближайших задач нам видится в возрождении межобщинных мероприятий: крестных ходов, установки памятных крестов, паломнических поездок и других составляющих духовной традиции. Такие инициативы внутри Церкви будут способствовать налаживанию связей между общинами и поднятию духовного уровня у прихожан. Первым шагом в этом направлении должна стать работа по выявлению памятных мест и почитаемых предметов в староверии» [10]. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Максимов, С.В. Рассказы из истории старообрядчества по раскольничьим рукописям, переданные С.В. Максимовым. – СПб., 1861. 2. Дронова, Т.И. Русские староверы-беспоповцы Усть-Цильмы: Конфессиональные традиции в обрядах жизненного цикла (конец XIX-XX вв.). – Сыктывкар, 2002. 3. Бахарева, Н.Н., Белякова, М.М. Изучение и государственная охрана мест, связанных с историей старообрядчества в Нижегородской области // Мир старообрядчества. Вып. 4. Живые традиции: Результаты и перспективы комплексных исследований. Материалы международной научной конференции. – М., 1988. С. 132-139. 4. Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. – М., 1979. 147 5. Пыпин, А.Н. Сводный старообрядческий Синодик: Второе издание Синодика по четырем рукописям XVIII-XIX вв. (Памятники древней письменности и искусства; Вып.44) – СПб., 1883 6. Ончуков, Н.Е. Печорская старина // Изв. Отд-ния рус. яз. и словестности имп. АН. Т.10, кн.3. 1905. 7. Канева, Т.С., Матвеева, Л.Е. Устные рассказы о Великопоженском ските в усть-цилемской фольклорной традиции // Старообрядчество: история, культура, современность. Материалы VII международной научной конференции. Т.2. – М., 2005. С.234-240. 8. Житие святых преподобномучеников Константина и Аркадия Шамарских. – Большой Камень, 1998. 9. Перенесение мощей святых Константина и Аркадия Шамарских // Русь православная. –2002. – №2 (63). С.3. 10. Безгодов, А. Памятные места в поморском староверии / Староверы в Рыбацком // Электронный ресурс, код доступа: http://pomorian.narod.ru/index.htm Е.В. Лебедева ОБРАЗ «ХОДЯЧЕГО» ПОКОЙНИКА В НИЖЕГОРОДСКИХ МИФОЛОГИЧЕСКИХ РАССКАЗАХ1 Мифологические рассказы об умерших, которые посещают своих живых родственников, являлись и являются до их пор одними из самых распространенных в различных региональных фольклорных традициях. В Нижегородской области былички о «ходячем» покойнике также встречаются достаточно часто. Представления о «ходячем» покойнике сопряжены с представлениями о нечистой силе, которая начинает смущать человека, сильно тоскующего, плачущего по умершему родственнику. «Говорят, что нельзя слишком часто покойников вспоминать, а то не дадут они спокойно жить – являться начнут, разговаривать будут» [1, с.155]. «Кто думает, плачет, просит: «Поглядеть бы на тебя», – появляются мертвые» [1, с.155]. Вместо того чтобы тосковать по умершему, нужно молиться за упокой его души. Кто нарушает запрет плакать, страдать по покойному, тому, согласно народным поверьям, может начать являться нечистая сила, оборачивающаяся усопшим, чтобы было проще «смутить» человека. «Умершие к родным являются, но это значит, что дьявол их посещает» [1, с.155]. В нижегородской традиции, соответственно, образ «ходячего» покойника может сливаться с образами нечистой силы, черта, беса, дьявола (которые используются как синонимы). Также в нижегородских мифологических рассказах встречается сюжет, где «ходячий» покойник оказывается еще и любовником. Таковым он предстает в быличках, в которых нечистая сила приходит к женщине в образе ее умершего мужа. Хотя приходить к живым может любой умерший родственник, по которому сильно тоскуют. Следует отметить, что особенностью нижегородской фольклорной традиции является то, что покойник может прилетать, подобно огнен1 Статья выполнена в рамках гранта Министерства образования и науки, программа «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России на 2009-2013 годы» (соглашение № 14.В37.21.0537). 148 ному змею, снопу, шару. Для таких летающих покойников даже порой используют специальное обозначение «летун». «Раньше калякали – летали летуны-то. Вот помер у Маньки хозяин, к ней летут летат…» [1, с.169]. «Раньше все летуны лётали. Если по покойнике сильно плачешь, так он летать начнет…» [1, с.169] А, как уже было отмечено, форма, принимаемая летающими покойниками, точнее нечистой силой, которая впоследствии покойным оборачивается, может быть разной. Обязательным признаком таких летающих объектов является их огненная природа, что позволяет им рассыпаться искрами над домом, баней или деревом. Как правило, «летун» рассыпается над трубой дома, в котором живет тоскующий человек. Рассыпавшись, «летун» входит в дом в образе умершего. Именно поэтому одним из главных признаков того, что тоскующего человека посещает покойник, является то, что над его домом летит, рассыпаясь искрами, огненный сноп. «Кто в деревне тоскует по умершему, то к нему бес летает. Он летит снопом огненным, у дома рассыпается и входит в дом человеком» [1, с.112]. «Бывает, снопы летают. Это бес, значит, летит. Вышла я как-то вечером, часов в 10, одна. А у меня племянница была полоумная. Мать у ней умерла, и племянница жалела ее. И вижу – летит сноп ржаной. Шум был, шипело. А над баней рассыпался…» [1, с.112]. «Было это в войну. Мужа у меня забрали на фронт сразу на второй день. Погиб муж под Ленинградом. А хороший был у меня хозяин <…> Сильно я по нем тосковала. И стал он ко мне по ночам прилетать снопом огненным и в трубу просыпаться...» [1, с.113]. «<…> Летит как сноп подпоясанный, у двора рассыпается и является таким человеком, каким был <…>» [1, с.168]. Стоит указать и на то, что огненный сноп иногда еще метафорически называют «метелкой». Также к человеку, тоскующему по покойному, может прилетать огненный шар. Например, женщина рассказывает, что после того, как к ней приходил муж, от которого долго не было вестей с войны, она «в окно видела, как огненный шар в небо взвился и улетел» [1, с.165]. Про одного покойника «говорили все, что летает он к своей бабушкето. Прилетит шар с хвостом – и во двор. Говорили, что он ей все гостинцы приносит, пряники» [1, с.165]. Показательно и такое свидетельство: «У меня сын из армии пришел и умер. Так повадился ко мне в полночь приходить и просто со мной о жизни разговаривал. Вот уж люди заметили. «Вот к тебе, – говорят, – Борис ходит. У твоего двора рассыпался шар. Он ведь, – говорят, – голова огненная, а внизу хвост». [1, с.165]. Иногда в быличках такого типа речь идет о звезде: «А вот бывает, что звезда летат. У моей бабки сестра умерла, и она уж по ней больно плакала. Там она ее (сестру) и привадила» [1, с.165]. Еще одним из воплощений нечистой силы, являющейся тоскующему человеку и принимающей осязаемый облик покойного, может быть огненный змей. «Одна больно таскавала, у ней была дочь, и больно она таскавала. И вот, говорят, это вроде змей лётал. И пролетит! И она с нём разговаривала» [1, с.162]. «У женщины одной муж умер. И вот однажды видим, летит он к этой старухе, а она с нечистой силой водилась. Змеем обернулся. С хвостом и мохнатой башкой, а сам весь огленный. Как подлетел к бане, так и рассыпался» [1, с.162]. 149 «Я не знаю, люди многие рассказывают, что вот так вот летают они [покойники – Е.Л.] прямо, как змей какой-то над домом, и пропадат» [1, с.163]. «<…> вот где-то летит етот, как змей огняный вот<…> Ходют [покойники – Е.Л.], кто уж так…» [1, с.163]. Надо отметить, что образ змея-любовника, являющийся чрезвычайно архаическим, фигурирующий в текстах таких фольклорных жанров как былины, сказки, заговоры, в нижегородских быличках встречается достаточно редко. Он представлен «в основном в районах, где преобладают в фольклоре черты южнорусской традиции (Вознесенской район, рязанское пограничье)» [1, с.144]. С огненным змеем при этом может быть соотнесен не только покойный муж, играющий в быличках роль мифического любовника, но и любой другой умерший родственник. Вместе с тем огненный змей в нижегородских мифологических рассказах, в сравнении с огненным снопом и огненным шаром, является не самой часто встречающейся формой прилетающего покойника. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Мифологические рассказы и поверья Нижегородского Поволжья / Сост.: Корепова К.Е., Храмова Н.Б., Шеваренкова Ю.М. – СПб.: Тропа Троянова, 2007. С.С. Михайлов СТАРООБРЯДЧЕСТВО ГУСЛИЦ И ДРУГИХ МИКРОРЕГИОНОВ ЗАПАДНОЙ МЕЩЁРЫ НА РУБЕЖЕ XXXXI ВВ. Важным моментом для исследования русского старообрядчества является знание его современной истории, картины, которая ныне наблюдается в традиционных старообрядческих местностях. Одной из таких местностей, прежде очень известных всей России, являются Гуслицы, входившие ранее в состав Богородского уезда Московской губернии, а ныне – Орехово-Зуевского района Подмосковья. Рядом с Гуслицами находились Загарье и Вохна (Павлово-Посадский район), Патриаршина (часть Орехово-Зуевского р-она с гг. Орехово-Зуево, Ликино-Дулево и нпп. Кабаново, Губино и др.). Значительное старообрядческое население имелось и в селениях знаменитой Гжели. Много старообрядцев также проживало в некоторых других, безымянных местностях прежних Бронницкого, Богородского и Коломенского уездов Московской губернии и Егорьевского Рязанской губернии. Все это составляло огромный массив расселения старообрядцев в Западной Мещёре, на стыке Московской, Владимирской и Рязанской губерний, что ныне входит в состав Орехово-Зуевского, Павлово-Посадского, Раменского, Воскресенского, Коломенского и Егорьевского районов Подмосковья. Данное повествование основано на полевых материалах автора, которые собирались с 1998 года. Прежде в рассматриваемом регионе доминировали старообрядцыпоповцы белокриницкого согласия, как окружники, так и неокружники. В ряде местностей имелись небольшие группы беглопоповцев лужканского (лужковского) согласия. Беспоповский мир был пред150 ставлен поморцами (преимущественно Патриаршина и восток Гуслиц), спасовцами (ряд селений вокруг Егорьевска и юга Гуслиц), филипповцами (некоторые селения Егорьевского уезда) и федосеевцами (ряд селений Егорьевского уезда и два нпп. Гуслиц). В рассматриваемый период большинство мелких согласий в крае почти исчезли. Ныне подавляющее большинство сохранившихся местных староверов принадлежит к белокриницкому согласию – Русской Православной Старообрядческой Церкви (РПСЦ). Маленькая группа неокружников сохранилась в с. Хотеичи Орехово-Зуевского р-она, многие лужканы теперь стали частью Древлеправославной Церкви или новозыбковского согласия. В ряде населенных пунктов прежней Патриашины (Ионово, Будьково), а также на востоке Гуслиц (Рудня-Никитское) сохранились поморцы, которым с 1990-х гг. принадлежит часть их прежнего храма в г. Орехово-Зуево. До 1930-х-начала 1940-х гг. старообрядческие общественные молитвенные здания были практически в каждом селении, где староверы составляли хотя бы часть жителей. Затем, в ходе антирелигиозной кампании, почти все храмы и моленные, за исключением «Чёрной» моленной в г. Орехово-Зуево и моленной быв. деревни Корнево (г. Павловский Посад), были закрыты. После войны, во второй половине 1940-х гг., власти разрешили открыть храмы белокриницкого согласия в нпп. Слободищи, Устьяново, Загряжская (сгорел в 1966 году), Губино (все – Орехово-Зуевский р-он), Андроново Павлово-Посадского рона, Шувое-Нареево Егорьевского р-она. На рубеже 1947-1948 гг. власти передали старообрядцам здание бывшей православной церкви в селении Алёшино Егорьевского района, взамен просимых трех закрытых белокриницких храмов, включая и большой Георгиевской церкви в самом Егорьевске. Во второй половине 1940-х – начале 1950-х гг. поступали требования об открытии еще ряда молитвенных зданий, но они не были удовлетворены. Когда в нашей стране, после празднования 1000-летия Крещения Руси, наступил период возрождения храмов, руководство РПСЦ и местное старообрядческое духовенство не сумело и не захотело воспользоваться благоприятной ситуацией. В 1989 году старообрядцы гжельских деревень решили открыть храм в дер. Новохаритоново, построенный в 1912 году Кузнецовыми. Были собраны необходимые документы, с которыми активисты направились в Митрополию, на Рогожское кладбище в Москву. По словам А.М. Резчикова (дер. Бахтеево), который участвовал в этом процессе, в Митрополии им чуть ли не в лицо швырнули документы со словами, что на существующие храмы попов нет, а вы тут что-то открывать вздумали. В результате гжельские старообрядцы обратились в Архиепископию в Новозыбков, к представителям другого старообрядческого согласия. Так в крае появился приход Древлеправославной Церкви. Примерно аналогичным образом появились единоверческие приходы в г. Куровское Орехово-Зуевского р-она и Осташево Воскресенского р-она, вокруг которых сконцентрировалось немалое число коренных старообрядцев. Единственный, открытый в 1990-х гг. храм РПСЦ – Георгиевская церковь в г. Егорьевске. Этот храм, построенный местным обществом в 1882 году и закрытый в 1936 году под Дом пионеров, к середине 90-х был в крайне аварийном состоянии. Поэтому, когда в начале 1996 года 151 в Алёшино был назначен новый священник – о. Василий Кадочников – власти практически сразу же отдали его старообрядческой общине. Новому настоятелю храм был нужен, прежде всего, потому, что иметь его в самом городе было бы гораздо удобнее и выгоднее, чем в одном из селений в окрестностях. Некий прогресс наступил в начале 2000-х гг., когда в рассматриваемом регионе стали открываться храмы белокриницкого согласия. В 2001 году был открыт храм в д. Давыдово Орехово-Зуевского района, ставший центром возрожденного прихода. В 2004 году был достроен и освящен деревянный Покровский храм в д. Молоково, который на своей исторической родине возвел известный телохранитель Б.Н. Ельцина – генерал А.В. Коржаков. Здесь также был учрежден самостоятельный приход и сюда назначен настоятель. Но Молоково и окрестные селения являются окраиной компактного расселения старообрядцев и ныне здесь проживает достаточно малое число активных белокриничников. Во время пожаров 2002 года чудесным образом от огня был спасен поселок Северное Чистое после того, как его обнесли старообрядческой иконой «Неопалимой Купины». Местные жители после этого начали строительство нового старообрядческого храма в честь этой иконы, сооружение которого затянулось почти на десять лет. Сейчас этот храм приписан к Губинскому приходу. Ныне уже практически полностью восстановлен один из самых старых гуслицких старообрядческих приходов – Беливский. В дер. Беливо сохранилась старинная моленная, бывшая в советское время клубом. Долгое время она функционировала как дочерняя от ОреховоЗуевского прихода и богослужения с участием священника в ней проводились два раза в году. В настоящее время также практически достроен Ильинский храм в дер. Елкино, Воскресенского района. В ближайшее время будет рукоположен во священника председатель местной общины и здесь будет полноценный старообрядческий приход. К 2010 году возродилась старообрядческая община в дер. Селиваниха Орехово-Зуевского р-она. Во главе ее встал А.И. Сеноедов, уроженец этого селения. Благодаря его организаторским способностям и найденным денежным средствам, на месте старых сельских моленных (летней и зимней) был построен один деревянный храм и начато сооружение второго. Пока храм приписан к Шувойскому приходу, но недалеко и восстановление его самостоятельного статуса, каковой был здесь до 1930-х гг. Селиваниха расположена рядом с поселком Авсюнино, где проживает не менее 4 тыс. чел., 70% которых имеет старообрядческие корни. Вокруг поселка тесным кустом расположены ряд больших старообрядческих деревень, ориентированных на Авсюнино. Здесь же расположена железнодорожная станция и конечная остановка одного из автобусных маршрутов, идущего из райцентра Орехово-Зуево. Логичнее всего было бы открыть старообрядческий приход именно здесь, тем более, что уже несколько лет в поселке существует небольшое старообрядческое общество, организованное Л.П. Красоткиной, 1940 г.р., прихожанкой церкви в Устьяново. Старообрядцам для молитвенных собраний было выделено здание бывшей поселковой бани, которую многие, считая неприемлемым местом для устройства храма, игнорируют. Хотя, по некоторым сведениям, власти выделили для строительства нового старообрядческого храма небольшой участок земли рядом 152 со старообрядческим кладбищем дер. Дорхово (на окраине Авсюнино), но особой деятельности в этом населенном пункте сейчас не наблюдается. Если же здесь в скором времени будет построен храм РПЦ, то на старообрядчестве этого уголка Гуслиц можно будет поставить крест. В настоящее время, после долгих разговоров, наконец-то был открыт храм во имя Анны Кашинской в с. Кузнецы Павлово-Посадского р-она. Сюда назначили настоятеля и здесь открыли самостоятельный приход. Помимо вышеописанных церквей, в рассматриваемом регионе появились дочерние моленные от старообрядческих приходских храмов: в дер. Абрамовка – от Устьяновского, д. Смолёво (Новинского с/с) – от Орехово-Зуевского, д. Смолёво (Соболевского с/с) – от Молоковского. При всех этих открытиях новых храмовых зданий не обошлось без потерь. В 2007 году белокриницкие старообрядцы потеряли храм в Алёшино Егорьевского района. Жизнь здесь стала постепенно замирать после открытия храма в Егорьевске, поскольку местный о. Василий Кадочников стал планомерно переносить приходскую активность туда. Правильнее было бы после открытия егорьевской церкви оставить Алёшино центром отдельного прихода, который все равно объединял бы относительно большое число старообрядцев, прежде всего недовольных политикой егорьевского настоятеля. Во время управления РПСЦ митрополитом Андрианом (Чертверговым), в 2004 году, в Алёшино попытались было создать мужской монастырь, в который определили нескольких монахов-перебежчиков из официальной РПЦ. Этот эксперимент закончился провалом уже при митрополите Корнилии, когда все иноки снова вернулись в господствующую веру. Алёшинский храм снова остался пустым. Через какое-то время «группа активистов» из числа потомственных старообрядцев обратилась к патриарху Алексию с просьбой принять их в РПЦ вместе с храмом. В начале 2007 года эта церковь, с которой была связана важная страница истории подмосковного старообрядчества второй половины ХХ в., старообрядцами была окончательно потеряна. К сожалению, появление в крае указанных выше новых старообрядческих молитвенных зданий – мера далеко не достаточная и для возрождения местного староверия, и даже для его элементарного выживания. И в старых, и в новосозданных приходах отсутствует какаялибо работа с прихожанами и семьями потомственных старообрядцев. При появлении большинства новых (вернее – возрождаемых) общин, почти во всех случаях, кроме разве что молоковского, приходилось наблюдать картину резкого противодействия со стороны местных старообрядческих священников, обеспокоенных дроблением их канонической территории и их ближайшего окружения. Священники зачастую живут по принципу «на наш век хватит…» и особо не обеспокоены будущим местного старообрядчества. Не очень-то позитивными примерами служат приходы в гг. Орехово-Зуево и Егорьевск, где год от года сокращается, вследствие естественной убыли, численность прихожан. На смену умершим бабушкам и дедушкам уже не приходят их дети и внуки, как это было ранее. Молодые поколения, с которыми никто не проводил никакой работы, уходят или в новую веру, к протестантам, или вообще в никуда. В конце 1990-х гг. один из местных священников РПЦ, хорошо знакомый с историей и современностью гуслицкого старообрядчества, 153 говорил мне, что если бы сразу после 1000-летия Крещения Руси, когда появилась возможность возрождения храмов и духовной жизни, митрополит Алимпий поставил бы в Гуслицы хотя бы пять новых деятельных попов, то любому другому исповеданию в крае делать было бы нечего. Последний шанс удержать Гуслицы и соседние регионы в то время был упущен. В безбожное советское время старообрядчество десятки лет держалось в основном на мощной инерции. К 1990-м гг. эта инерция уже заканчивалась, а ныне воспроизводиться за счет семейных традиций местное старообрядчество уже не может. В ряде уголков, например, в селениях Гжели, уже давно наблюдается такая картина: бабушки ориентированы на старообрядческий храм в Новохаритоново, а их дети ходят уже к никонианам. Поколение внуков узнает что-либо о религии в воскресных школах церквей по господствующей вере. Понятно, что для старообрядчества оно уже потеряно. Когда я затронул вопрос о таком положении в разговоре с одним из старообрядческих священников, кстати, молодым по возрасту, он ответил мне следующее: «Вот, мол, раньше были всякие древние цивилизации, «империи всякие», а сейчас их нет. Так и старообрядчество когда-то было крепким и многолюдным, а теперь оно какое есть, а скоро его и совсем не будет». Понятно, что при такой позиции лица, от которого зависит судьба староверия в целом уголке рассматриваемого региона, о его возрождении и будущем говорить не приходится. Ранее, как и в других местах, староверие держалось на начетчиках, которые поддерживали веру в народе, разрешали религиозные вопросы и т.п. Ныне они практически полностью исчезли, и старообрядческая традиция держится на священниках и их доверенных лицах по населенным пунктам, знания и компетентность которых находятся на весьма низком уровне. Про отношение священников к будущему старообрядчества мы уже привели пример чуть выше. Сами старообрядцы Гуслицкого края и сопредельных местностей зачастую убеждены, что их вера отличается от новой только двуперстным знамением и чуть большей строгостью. В прежних неокружнических деревнях еще в 1990-х гг. можно было встретить стариков, которые строго соблюдали правило, что с «рогожскими нельзя молиться». Кстати, устроители куровского единоверческого прихода в 1994 году умело смогли использовать это убеждение и втолковали бабушкам – прежним неокружницам, что «единоверие и неокружное согласие – это если и не одно и то же, то, по крайней мере, что-то совсем близкое». Старообрядческая культурная традиция здесь также находится в состоянии исчезновения. До 1980-х-1990-х гг. в Гуслицах еще жили последние литейщики (дер. Анциферово) и иконописцы (дер. Костино). Представители старшего поколения еще смогут исполнить духовные стихи. В начале 2000-х одним из последних сохраняющихся бастионов старообрядческой культуры оставался похороннопоминальный обряд. Его соблюдение также держится на пожилых женщинах-старообрядках, которых с каждым годом становится все меньше. За почти полтора десятка лет, минувших с того момента, когда автор этих строк начал работу по изучению старообрядчества рассматриваемого региона, очень многое исчезло практически на глазах. Причем исчезли не только еще сохранявшиеся элементы старообрядческой культуры, но и память о тех, что бытовали ранее. На рубеже 1990-х-2000-х гг. старожилы еще помнили о прежнем соблюдении по154 суды, о многих других традициях. Сейчас про эти моменты уже почти никто рассказать не сможет. Край, прежде всего его гуслицкая часть, еще недавно сохранял огромное количество суеверий и предрассудков. Ныне, с уходом старшего поколения, которое их весьма тщательно поддерживало, а также с притоком переселенческого населения, все это быстро забывается и не играет прежней роли в жизни обитателей края. Что же касается будущего старообрядчества в рассматриваемом регионе, то если у него и будет какое-либо будущее, то оно не будет и отчасти напоминать масштабы, которые были даже в позднее советское время. Старообрядцы потеряли огромное число выходцев из коренных семейств вследствие постепенного перехода их членов в новую веру. Активность и умение работать с людьми многих православных священников здесь сделали свое дело. Даже после того, как наступит ожидаемое разочарование в РПЦ и ее деятельности, к чему идет ситуация в нашей стране, старообрядцы не смогут привлечь к себе недовольных. Духовный вакуум будет заполнен или протестантами, или какими-то другими культами. В последние годы, помимо вышеописанного открытия белокриницких приходов, местным старообрядческим духовенством стали регулярно проводится и некоторые мероприятия. Это и возрождение регулярных ежегодных молебнов на месте Беливского Леонтьева монастыря, и крестных ход в начале мая по селениям в окрестностях дер. Давыдово, и крестный ход в Шувое и др. Однако на них собирается достаточно небольшое число местных старообрядцев, прежде всего пожилые женщины. Присутствующая на них молодежь, как правило, приезжает из Москвы и других городов. Местное молодое поколение, даже из семей сохраняющих старообрядческое самосознание, к подобным мероприятиям равнодушно. А.Р. Синяев, Д.Н. Фатеев СИНКРЕТИЗМ ФУТБОЛЬНОЙ КРИЧАЛКИ КАК ЖАНРА СОВРЕМЕННОГО ГОРОДСКОГО ФОЛЬКЛОРА Футбольная кричалка – достаточно молодой жанр городского фольклора. Как и большинство фольклорных жанров, футбольная кричалка тесно связана с понятием «синкретизм». Синкретизм – «в широком смысле этого слова – нерасчлененность различных видов народного творчества, свойственная ранним этапам его развития» [1, с.734]. Однако данный термин применим не только к жанрам раннего традиционного и классического фольклора, так как футбольная кричалка – это комплекс нескольких художественных компонентов: слова, музыки, ритма, жеста, танца, мимики и других действий, производимых фанатами до/во время/после футбольного матча. Лишний раз подтверждает этот факт определение А.Н. Веселовского: «Синкретизм – сочетание ритмованных, орхестических движений с песней-музыкой и элементами слова» [1, с.734]. Следующее освещение явление синкретизма получает в трудах академика Н.Я. Марра. Признавая древнейшей формой человеческой речи язык движений и жестов («ручной или линейный язык»), Н.Я. Марр связывает происхождение речи звуковой, наряду с происхождением трех искусств – пляски, пения и музыки, – с 155 магическими действиями, почитавшимися необходимыми для успеха производства и сопровождавшими тот или иной коллективный трудовой процесс. Иллюстрацией к данному высказыванию является популярная «выездная» «кричалка», цель которой – приманить удачу для своей любимой команды: «Мы приехали, чтобы победить!» [2]. Исполняя ее, фанаты прыгают на месте, обнимая друг друга за плечи и выкрикивая ритмизованный текст. Синкретизм футбольной кричалки – это слияние слова (самого текста «кричалки») с ритмом, который могут задавать не только музыкальные инструменты, но и хлопки в ладони, топанье ногами; с подручными средствами, например, шарфами и флагами. Также синкретизм футбольной кричалки находит отражение в различных баннерах. В статье мы рассмотрим примеры такого слияния слова с различными видами деятельности футбольных болельщиков, проанализировав кричалки фанатов ФК «Локомотив» (Москва), ФК «Анжи» (Махачкала) и других клубов. Основным средством поддержки любимой команды является слово. Однако большая часть футбольных кричалок включает в себя слово и ритм. Ритм может создаваться с помощью таких музыкальных инструментов как барабан, дудка, трещотка и вувузела, ставшая популярной после ЧМ-2010 в ЮАР. Наиболее популярным инструментом является, конечно же, барабан. Барабан используется болельщиками во многих странах мира, а в России впервые он был использован фанатами «Локомотива» относительно недавно – около 10 лет назад. Фанатская группировка «Барабанщики» в свои лучшие времена приносила на трибуны до 17 барабанов! Звук барабана обычно дублируется фанатами хлопками в ладоши – так задается ритм кричалок. Болельщики в России не очень доброжелательно относятся к дудкам и вувузелам, поскольку те мешают просмотру матча, но часть болельщиков неизменно использует эти музыкальные инструменты. Известен случай: перед домашними матчами столичного «Локомотива» в Черкизове исполнялись фанатские песни, а подыгрывал им духовой оркестр! «”Мы верим твердо… в героев спорта…” – играет оркестр. А чуть позже выдает другую мелодию. “Ты уступи ему дорогу, вперед идет «Локомотив”!» – подпевают трибуны» [3, с.5]. Ритм может задаваться еще и топаньем, но такие случаи единичны, а вот прыжки на месте очень популярны у футбольных фанатов. Например, фанаты «Локо» исполняют вместе с прыжками знаменитый заряд: «Гол, «Локомотив» Москва, забей, забей, забей! За «Локомотив» Москва налей, налей, налей!» [2]. В этом году произошло знаковое событие для любителей футбола в истории шумовой поддержки – 11 августа, на матче 4-го тура Чемпионата России между питерским «Зенитом» и столичным «Спартаком» производился замер уровня шума на стадионе «Петровский»: в пиковые моменты игры (отбитый В. Малафеевым пенальти, голы М. Канунникова и В. Быстрова) специальный измерительный прибор, установленный на одном из центральных секторов арены, зафиксировал уровень звука в 121дБ, классифицируемый по таблице шумов как «очень громкий», близкий к отметке «болевой порог». Для сравнения: 10дБ – тихий шелест листьев, 40дБ – обычная человеческая речь, 75дБ – крик, громкий смех, 120дБ – звук отбойного молотка. 156 Помимо «культурных» футбольных кричалок, фанаты иногда употребляют ненормативную лексику и оскорбительные выражения. «В этом сезоне матерными песнями и зарядами отметились болельщики всех команд, кроме «Краснодара» [4, с.14], и клубы понесли финансовое наказание в виде денежного штрафа, цифры которого постоянно увеличиваются, в связи с повторными нарушениями, которых к моменту написания статьи насчитывалось пятьдесят шесть. Футбольная кричалка часто исполняется с использованием подручных средств, не создающих ритм, но влияющих на атмосферу того или иного заряда: шарфов, флагов, растяжек, мобильных телефонов, файеров. Обычно шарфы, флаги и растяжки используются в одних и тех же «кричалках», всё зависит от того, что именно у фаната под рукой. Например, в песне «Поём мы для тебя, «Локомотив» Москва!» фанаты в зависимости от части песни используют красно-зеленые шарфы, флаги и растяжки или же используют хлопки в ладоши, создавая ритм вместе с барабаном. В той части «кричалки», где болельщики используют подручные средства, также играет барабан. В этом примере мы можем обнаружить синтез слова, ритма и подручных средств одновременно. Существуют песни, в которых используется только слово и подручные средства. Например, в песне «Красно-зелёные» фанаты столичного клуба поднимают надо головами только шарфы, барабан при этом молчит. Использование мобильных телефонов, как и вувузел, встречается крайне редко, но такое новаторство мы встретили на матче Лиги Чемпионов, где московские армейцы, исполняя одну из своих «кричалок», подняли вверх мобильные телефоны, которые отражали свет ламп стадиона «Лужники», чем создали эффект зеркала – со стороны это выглядело завораживающе. Файеры (правильное название – фальшвейер) – явление достаточно распространенное на стадионах нашей страны, несмотря на категорический запрет проноса их на трибуны. «Редкий футбольный матч проходит сегодня без огня и дыма. Болельщицкие трибуны зачастую напоминают то лесные пожары, то боевые действия. Да и вне трибун фанатская толпа то полыхает файерами, то коптит дымовыми шашками» [5, с.32]. Чаще всего болельщики используют следующие типы файеров: 1) «мерцающий (стробоскопный)» факел; 2) дымовой факел (дымовая шашка); 3) огневой факел; 4) ракеты-салюты. «Мерцающий факел официально называется «факел болельщика». Горит, периодически извергая вспышки. Им легко можно обжечься или подпалить что-то. Особенно опасная зона вокруг – от полуметра до метра» [5, с.32]. Дымовой факел (в просторечии – «дымы») отличается едким дымом, который может привести к головной боли и раздражению гортани; дым бывает разных цветов и может окрасить одежду и обувь. Радиус поражения – от метра и больше, в зависимости от того, куда дует ветер. «Огневой факел по опасности равен мерцающему, т.к. открытый огонь всегда должен быть под четкий контролем. Особенно опасная зона вокруг – от полуметра до метра» [5, с.32]. Кроме вышеперечисленных пиротехнических средств, фанаты используют и хлопушки («шутихи») – небольшие по размеру, как карандашик, они безопасны, если не взрываются у лица. «Ракеты-салюты пускаются из ракетниц, вылетают со свистом и огнем, взрываются на максимальной высоте (60-70 метров). Такие «игрушки» опасны не только для болельщиков (ожоги, ранения, ослеп157 ления), но и для футболистов – чаще всего их направляют в сторону поля» [5, с.32]. 17 ноября 2012 года на стадионе «Арена Химки» произошел неприятный инцидент: матч чемпионата России по футболу между столичным «Динамо» и питерским «Зенитом» был прекращен на 37 минуте. Причиной остановки игры послужил файер, который был брошен во вратаря «Динамо» Антона Шунина, вследствие чего вратарь получил ожог роговицы глаза. Видеокамеры стадиона зафиксировали бросок петарды с трибуны болельщиков «Зенита», поэтому питерцам засчитали техническое поражение. Кроме того, руководителей «Зенита» обязали выплатить штраф, а клуб две следующих игры проводил без собственных болельщиков. Обычно фанаты зажигают огни после забитых голов, размахивая шарфами и сопровождая это действо характерной для забитого мяча «кричалкой». У болельщиков «Локо» таковой является незамысловатое «Ла-ла-ла-ла-ла», поющееся на определенный мотив. Об «изюминках» своего боления фанаты ФК «Анжи» рассказывают следующее: «Когда не поем и не скандируем, начинаем шуметь: «а-а-а-у-у-у-а-а-а». Слова ведь – не главное, главное – энергия, которую мы передаем футболистам, чтобы разбудить их» [6, с.11]. Даже знаменитый кавказский танец – лезгинка исполняется фанатами на секторах стадиона во время футбольного матча. Один из дагестанских болельщиков во время последнего матча между «Локомотивом» и «Анжи» (11.11.2012 г.) «умудрился плясать на «пятачке» между рядами под бой барабана, усиленный приставленным рупором и хлопками ладоней. – «Лезгинка – это праздник души, – говорит болельщик, – она разная, в ней нет четких правил, главное – ритм» [6, с.11]. Отдельно рассмотрим баннеры футбольных фанатов. Они являются художественным отображением слова. На футбольных матчах баннеры размещаются болельщиками с целью оказать поддержку отдельному спортсмену или команде, или же выразить недовольство игрой или политикой руководства, или высмеять и оскорбить противника и/или его болельщиков. Как правило, большинство таких баннеров используется только один раз. В футбольной среде существуют официальные правила, которые запрещают проносить на стадион баннеры, содержащие любые формы проявления дискриминации, а также нецензурные выражения. За запрещенный баннер, каким-либо образом пронесённый на стадион, штраф могут наложить на клуб или на отдельных болельщиков команды. Чаще всего в баннерах болельщики стараются больнее уколоть соперника. Например, на матче «Зенит» – «Спартак», прошедшем 21-го марта 2010 года в Санкт-Петербурге, на трибуне «Спартака» был вывешен красочный баннер «со смыслом»: «Питер качает, Москва решает», который должен был напомнить хозяевам поля, где находится столица России и где решаются дела страны. При помощи баннеров фанаты могут выражать чувства к своему клубу, как например, на матче «Спартак» – «Сельта» (Испания), который прошел 15-го февраля 2007 года в Москве, болельщики «Спартака» вывесили баннер со словами: «Нам вас не хватало! :)». Фанаты могут откликаться на мировые события, так, например, на отборочном матче к чемпионату Европы 2008-го года Эстония – Россия, прошедшем в Таллине 24-го марта, болельщики российской сборной в ответ на попытки эстонских властей – разрушить памятник русским солдатам, вывесили баннер со 158 словами: «РУКИ ПРОЧЬ ОТ ВОИНА-ОСВОБОДИТЕЛЯ». Баннер, схожий по тематике с футбольной кричалкой, может быть посвящен, как мы уже говорили, команде, тренеру, игроку, другим болельщикам. Тексты таких баннеров несут как положительный, так и отрицательный заряд. Рассмотрим несколько примеров. В матче «Томь» – «Зенит» (апрель 2007 года) местные болельщики, расстроенные переходом в «Зенит» нападающего Павла Погребняка, вывесили баннер: «Мы вам Пашу не простим и сегодня победим». Правда, вдохновили эти незатейливые строчки не самих томичей, а как раз их бывшего одноклубника. Погребняк забил, «Зенит» выиграл со счетом 1:0. В том же туре поклонники казанского «Рубина» намекнули своим кумирам, что 4 очка и 16-е место – не слишком достойный результат: «Ученики школы № 16 собрали 4 тонны металлолома. И им не стыдно. А вам?». Болельщики «Ростова» специально для матча с ЦСКА (май 2007) «при финансовой поддержке клуба изготовили баннер, которому по размерам (30 на 70 метров) не было равных в столице Юга России. Желто-синий кусок материи, центральным персонажем которого стал новый клубный талисман – оса, полностью закрыл один из секторов Восточной трибуны. На полотнище были начертаны слова: «Желто-синий жалит сильно! Вместе мы сила!» Вкупе с баннером-растяжкой: «Добро пожаловать в осиное гнездо!» вся эта акция поддержки выглядела эффектно» [7, с.3]. Безусловно, что все это оказывает большое влияние на самих футболистов, так, например, болельщики клуба «Спартак» разочарованные началом сезона 2006 (несколько обидных поражений, в том числе от главного соперника – клуба «ЦСКА») провели акцию на матче первого тура с клубом «Динамо». Акция заключалась в том, что фанаты молчали первые 30 минут матча, но на 30 минуте болельщики «заговорили», и так «заговорили», что комментатор телетрансляции в прямом эфире заявил о том, что на 30-ой минуте у него побежали мурашки по спине от поддержки спартаковских фанатов. Необходимо сказать, что этот матч футболисты «Спартака» выиграли со счетом 1:0, чем несказанно порадовали своих болельщиков. В последнее время большое распространение получили «стикеры», проще говоря, наклейки на футбольную тематику. Фанаты расклеивают их везде: в транспорте, на улице. Особенно много их бывает в дни дерби или во время выезда в другой город. Основная масса стикеров содержит текст, направленный на поддержку любимой команды, либо с указанием «фирмы». По теме они часто схожи с баннерами, различаются же размерами и местом расклеивания. Могут поддерживать своих фанатов и сами футболисты, в одном интервью, отвечая на вопрос – «Правда, что вы, едва перейдя в ЦСКА, прикрепили на зеркало заднего вида своей машины наклейку с антиспартаковским лозунгом?» Юрий Жирков сказал: «Было такое. Мне ее болельщики подарили, а я по молодости решил выпендриться. К счастью, быстро опомнился и содрал наклейку. Во-первых, «Спартак» – тоже очень известный клуб, а его болельщики, насколько знаю, относятся ко мне с уважением. Во-вторых, у красно-белых немало фанатов, и произойти, как вы понимаете, могло что угодно…» [8, с.36]. Необходимо указать, что фанаты поддерживают свой клуб не только «кричалками», ритмом музыкальных инструментов, песнями, но и кулаками. Яркими примерами этого могут являться матчи между 159 столичными «Спартаком» и ЦСКА. В дни таких дерби территория стадиона, на которой можно выплеснуть энергию, переживая за любимую команду, становится территорией беззакония, а Москва превращается в «поле битвы», весь день в СМИ появляются сведения о новых беспорядках, учиненных фанатами противоборствующих команд. Это явление можно соотнести со словами Г.В.Плеханова о культуре первобытного человека, «частично остающейся и в играх высококультурных народностей», и не до конца преодоленном биологизме, когда «человек испытывает удовольствие от разрядки энергии при воспроизведении каких-либо движений или действий» [1, с.736]. Однако, как мы видим, далеко не всегда фанатская энергия идет по управляемому руслу, так, многим любителям футбола запомнилась игра между столичными командами ЦСКА и «Спартак» в марте 2001 года. Тогда перед матчем мало кто сомневался, что удастся избежать стычек на секторах стадиона между фанатами и правоохранительными органами. Уже с самого начала матча с «армейской» трибуны полетели «файеры». На трибуне же «Спартака» происходили столкновения фанатов с сотрудниками милиции и продолжались почти весь матч. После окончания игры стало известно, что было выломано более 1000 кресел. Газета «Спорт-Экспресс» назвала это – «креслопад». На следующий день в спортивных газетах были опубликованы статьи, рассказывающие о событиях на стадионе, с очень точными, отражающими события аллюзионными заголовками: «Очередной акт вандализма» (газета «Советский Спорт»), «На стадион под прикрытием» («Спорт-Экспресс»), «Бойцовский клуб» («Известия»), «Поле битвы – Москва» («Время новостей»). «Битвы» вне стадиона также типичны для нынешнего поколения фанатов, особенно молодых. Радует то, что в последнее время в таких выяснениях отношений все чаще используется принцип «Честной игры» (Fair Play), где нет места подручным средствам и неравному количеству участников с обеих сторон. Здесь футбольная кричалка используется до драки, во время наступления, поднимая боевой дух «околофутбольной» команды, и по окончанию «действа», если была одержана победа. Сами фанаты рассказывают об этом следующее: «Да никто здесь <в городе – прим. авт.> не будет драться. Мы, конечно, враги, но с головой. Все битвы происходят в других местах, вдали от горожан. Есть такая русская забава – кулачные бои. И мы просто последователи»; «Сейчас вообще противостояние между фанатскими группировками уходит. Да, на игре ЦСКА – «Спартак» все враги. Но, как только закончится футбол, мы снова вместе. Есть более серьезные противники… Сейчас многие объединяются из-за национального вопроса, например» [9, с. 34]. Тем не менее, на главные матчи – матчи сборной России – у болельщиков всех клубов объявляется перемирие. Приведем в пример матч Россия – Андорра, проходивший 2 июня 2007 года в СанктПетербурге и закончившийся победой нашей сборной со счетом 4:0. Перед матчем к стадиону подходили болельщики разных клубов. В первую очередь выделялись, конечно же, цвета местного «Зенита», но была и атрибутика московских команд: фанатов ЦСКА, «Спартака» и «Локомотива». Болельщики, забыв о клубной принадлежности, мирно разогревались кричалками. Самой популярной и забавной была: «Сборная в сборе – хана Андорре!» [2]. 160 Таким образом, подводя итоги, можно сделать вывод, что «кричалки» имеют несколько способов реализации: 1) звуковой (т.е. непосредственное исполнение «кричалок» голосом), 2) визуальный (т.е. «кричалки» пишутся на растяжках или баннерах, либо печатаются на стикерах). Проведя данное исследование, мы можем с уверенностью говорить о том, что футбольную кричалку можно называть жанром синкретичным, связывающим слово с различными действиями футбольных фанатов, с искусством музыкальным и изобразительным. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Розенфельд, Б. Синкретизм // Литературная энциклопедия: В 11 т. Т. 10. – М.: Худож. лит., 1937. С. 734-737. 2. Фольклорный архив кафедры мировой литературы Гос. ИРЯ им. А.С. Пушкина. 3. Пряхин, С. «Наш паровоз, вперед лети!». Под звуки духового оркестра «Локомотив» проложил себе путь в полуфинал Кубка России // Советский спорт. – №054(17210), 19 апреля 2007. – С. 5. 4. Борзыкин, М. «За что штрафуют клубы?» // «Советский спорт. – Футбол». – №42 (437), 23-29.10.2012. – С. 14. 5. Емельянов, Д. «Что жгут на стадионах?» // «Советский спорт. Футбол». – №41(436), 16-22.10.2012. – С. 32. 6. Туманов, Д. «Как я служил в «Дикой дивизии» // «Советский спорт. Футбол». – №45(440), 13-19.11.2012. – С. 11. 7. Иванов, Т. «Желто-синий жалит сильно» // Советский спорт. – №064B(17225), 08 мая 2007. – С. 3. 8. Квятковский, М. «Вооружен и опасен» //Total Football. – №4 (39), апрель 2009. – С. 36. 9. Шевченко, А. Не без палева //Total Footbal. –l №12 (83), декабрь 2012. – С. 34. М.А. Тростина «ЖЕСТОКИЙ» РОМАНС КАК ТРАДИЦИОННЫЙ ЖАНР ФОЛЬКЛОРА ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ГОРОДА Характерным фольклорным явлением провинциального города во второй половине Х1Х-ХХ вв. стал так называемый «жестокий» романс, выросший на основе классической баллады, но органично впитавший в себя и веяния книжной поэзии. Долгое время ввиду своей «бесперспективности» он оставался вне поля зрения фольклористов. Однако прогнозы ученых о скором вымирании жанра не оправдались: он оказался весьма жизнеспособным, плодовитым и начал постепенно вытеснять старинную песню. Свидетельством возросшего интереса отечественной науки к «жестокому» романсу в последние десятилетия стал выход сборников самих текстов [1; 2; 3; 4], а также работ, посвященных как общим вопросам, так и отдельным произведениям [5; 6; 7; 8; 9; 10; 11]. В центре внимания фольклористов оказались проблемы жанровой дифференциации, классификации, поэтики фольклорных романсов, не получивших еще в науке единого определения и именуемых «песнями, литературного происхождения», «поздней лирикой», «городской песней», «песнями авторского происхождения», «народными романсами», «поздними балладами», «жестокими романсами» и т. п. 161 Условием для процветания «жестокого» романса в провинциальном городе стали особые «консервирующие» обстоятельства. Люди, населявшие маленькие города, были уже частично оторваны от деревенских корней, от традиционной фольклорной культуры. Однако до вершин культуры столичных городов они часто не дотягивали из-за отсутствия возможности приобщения к высокому искусству: местный театр (если таковой был) и изредка приезжавшие актеры не могли удовлетворить духовных запросов провинциалов. В частной жизни горожан начался распад патриархальных домостроевских порядков, и результатом этого становились события, ужасающие своей жестокостью и аморальностью. Указание на провинциальный город как место действия дается и в названиях романсов «В одном городе близ Саратова», «В городе Петрове», «В одном городе жила парочка» и др. В «жестоком» романсе можно выделить чуть более десятка сюжетов. Они отличаются друг от друга главным образом причинами трагедии, а выбор концовок и вовсе невелик: убийство, самоубийство, смерть от горя либо смертельное горе. Излюбленный сюжет песни-трагедии – совращение девушки коварным соблазнителем. Обманутой остается либо умереть, либо отомстить. Вариант первого исхода представлен в песне «Любила меня мать, уважала». Героиня буквально сохнет от неразделенного чувства. Жизнь ее больше не радует. Всюду чудится голос «милого друга», с которым она «живет в разлуке». Обращаясь к своим подругам, страдалица завещает поле смерти нарядить ее в желтое платье, так как белое (платье невесты) оказалось ей «совсем не к лицу». Смерть воспринимается ею как неизбежность и спасение от безысходной тоски: Подружки, ко мне приходите, Я буду лежать на столе, Прошу вас, меня не судите, Заройте мой труп в тишине. (Зап. от Л. П. Родиной, 1958 г.р., в г. Саранск Республика Мордовия). В основе романса «Однажды я сидела на рояли» лежит также история несчастной любви. Отвергнутая возлюбленная без утайки рассказывает о том, что была красива и пользовалась успехом у парней («Мальчишки гналися за мной»). Однако тот, кому она отдала свое сердце и не только, предал ее и женился на другой. Чувства обиды и ревности приводят к страшному преступлению: ревнивица сначала убивает соперницу выстрелом из пистолета, а затем кинжалом закалывает своего любимого, вынося ему жестокий приговор: Поспешно кинжал я схватила, Вонзила ему я в грудь. «Прощай же, прощай ты, мой милый, Былую любовь не вернуть. С постылой любовью, изменник, Навеки проклятый будь». (Зап. от А. Н. Шиповой, 1949 г.р., в г. Саранск Республика Мордовия). Если же героиня романса все-таки выходит замуж по любви, то в семейной жизни ее и детей ожидают такие ужасы, что лучше оставалась бы она в девушках. Со временем муж обязательно полюбит другую и либо убьет жену, либо доведет ее до могилы. А потом злая ма162 чеха наверняка примется за детей. Безвольный отец пойдет у нее на поводу, и совершится то, о чем рассказывается в романсах «Как на кладбище Митрофановском…», «В городе Петрове» и др. К глубокой древности восходит мотив кровосмешения, отразивший развитые социальные контрасты и бытовые отношения Средневековья. В песне «Брат и сестра» действие происходит во время, близкое созданию произведения. Его герои весьма современны, они посещают театр. Завязка страшного события происходит на дороге, когда брата и сестра поздним вечером возвращаются со спектакля. «Нина быстро спешила домой», а брат отзывает ее «от публики» и просит остановиться. Дальнейшее поведение героя никак нельзя назвать разумным: Он догнал ее аккуратненько И ручонками стал обнимать, Начал он ее уговаривать: «Давай, Нина, с тобою гулять!» (Зап. от Л.П. Родиной, 1958 г.р. в г. Саранск Республика Мордовия). В первый раз Нина с честью выходит из сложной ситуации, она увещевает брата, стыдит его, но коварный преследователь не оставляет своих намерений и ждет только удобного случая, который вновь представляется ему во время отъезда родителей. На этот раз несчастная девушка умирает от разрыва сердца, а раскаявшийся соблазнитель вешается на чердаке, оставив посмертную записку: «Не вините вы Нину, отец! В этом Ниночка невиновная, А во всем виноват я, подлец!» В жестоком романсе 60-70-х годов XX века «Это ландыши все виноваты» данный мотив возникает в новой интерпретации. Влюбленный в милую девушку с голубыми глазами юноша узнает от матери, что та является ему сестрой. Герой не в силах перенести горя: он убивает свою возлюбленную и кончает жизнь самоубийством: Не гремите, проклятые струны, Дайте бедному сердцу покой. Он вчера застрелил ту девчонку, А сегодня покончил с собой (Зап. от Г.Н. Макшевой, 1975 г.р. в г. Саранск Республика Мордовия). Образная система песни-трагедии насчитывает небольшое число персонажей, резко противопоставленных друг другу по своим духовным качествам, намерениям, жизненной позиции. В романсе, таким образом, сохранено традиционное для фольклорных произведений деление героев на положительных и отрицательных. На полюсе зла находятся отец-убийца, слепой исполнитель воли молодой жены («Как на кладбище Митрофановском...»), злая мачеха («В городе Петрове»), сестра-братоубийца («Сестра отравила брата»), возлюбленнаяизменщица («При бурной ноченьке»), брат-соблазнитель («Брат сестру приглашал гулять»), неблагодарная дочь («Про один кошмарный случай»). Им противостоят безвинно страдающие дети («В городе Петрове»), преданные возлюбленные-самоубийцы («Тихо над речкою ивы качаются»). Но главное место среди героев занимают так называемые «безвинно виноватые», «оправданные преступники», участники событий, совершившие преступление как бы не по своей воле. Это и 163 несчастный влюбленный, зарезавший Олю из-за ее легкомысленного поведения, лицемерия и кокетства («Васильки»), обманутая и брошенная девушка, в отчаянии застрелившая новую подругу своего любимого и заколовшая его кинжалом («Однажды я сидела на рояли»). Изложенная в произведении исповедь их душ склоняет слушателя в сторону оправдания героев: они вызывают сочувствие, сострадание, а жестокий приговор, заключенный в финале романса, воспринимается как незаслуженное наказание. Эмоциональный накал страстей нередко завершается для исполнителя и слушателя слезами сопереживания героям. В этом еще одна характерная черта произведений данного жанра. Возникший в мещанском мире, «жестокий» романс стал своеобразным мостиком между фольклором рабочих и чиновничьим фольклором интеллигенции. Он соединил в себе незамысловатость языка, узко бытовую тематику, лиризм и исполнялся представителями всех слоев городского населения. Жанр, обреченный советской фольклористикой на скорое вымирание, оказался живучим и продуктивным, благодаря своей «сверхчувственности», драматизму, созвучию душевным переживаниям человека. Мы можем сравнить его с нахлынувшей в 90е годы XX века на экраны наших телевизоров волной «мыльных опер», о которых критика вначале также отзывалась как о мимолетных, чужеродных нашему сознанию и восприятию. Но прогнозы не оправдались, поскольку особенности русской души заключаются в желании и умении сострадать, сопереживать. Этим обстоятельством объясняется жизнестойкость «жестокого» романса, давшего, в свою очередь, жизнь новым жанровым разновидностям – блатной, дворовой, тюремной песне ХХ века. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Городские песни, баллады, романсы / Сост., подгот. текста и коммент. А.В. Кулагиной, Ф.М. Селиванова. – М.: Изд-во МГУ, 1999. 2. Жестокие романсы Тверской области / Сост. Л.В. Брадис, Е.В. Петренко, М.В. Строганов, И. С. Тарасов. – Тверь: «Золотая буква», 2006. 3. Русский жестокий романс / Сост. В.Г. Смолицкий, Н.В. Михайлова. – М.: Гос. республ. центр русского фольклора, 1994. 4. Современная баллада и жестокий романс / Сост. С. Адоньева, Н. Герасимова. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 1996. 5. Архипова, А.С. Как погибла Оля и родился фольклор // «Кирпичики»: фольклористика и культурная антропология сегодня: сборник статей в честь 65-летия С.Ю. Неклюдова и 40-летия его научной деятельности / Сост. А.С. Архипова, М.А. Гистер. – М., 2008. С.432-455. 6. Кулагина, А.В. Новая система песенных жанров фольклора // Славянская традиционная культура и современный мир: сборник материалов научнопрактической конференции. Вып. 2. – М.: ГРЦРФ, 1997. С. 39-52. 7. Лурье, М.Л. Народная баллада «В одном городе близ Саратова...» (постановка вопросов и публикация вариантов) //Вестник РГГУ. – № 9/09. Серия «Литературоведение и фольклористика». – 2009. – С. 216-258. 8. Лурье, М.Л. Народная баллада «В одном городе близ Саратова...» (постановка вопросов и публикация вариантов) /М.Л. Лурье // Вестник РГГУ. – № 9/09. Серия «Литературоведение и фольклористика». – 2009. – С. 216-258. 9. Петренко, Е.В. Жестокий романс и индивидуальное творчество // Живая старина. – 2012. – № 2. – С. 13-16. 164 10. Петровский, М. Скромное обаяние кича, или что есть русский романс // Русский романс на рубеже веков / Сост. В. Мордерер, М. Петровский. – Киев, 1997. С. 3-60. 11. Тростина, М.А. Жестокий романс: жанровые признаки, сюжеты и образы // Новые подходы в гуманитарных исследованиях: право, философия, история, лингвистика (межвуз сб. науч. тр.). Вып. IV. – Саранск, 2003. С.197202. А.В. Устинов КРАЕВЕДЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН СЕЛА СТАРЫЕ ЗЯТЦЫ (УДМУРТИЯ) В КОНТЕКСТЕ ПРАВОСЛАВНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ РУБЕЖА XIX-XX ВЕКОВ Летом 2012 года в издательстве «Удмуртия» (Ижевск) вышла книга «Старые Зятцы. Очерки, зарисовки разных лет», посвященная истории этого старинного села [1]. Примечательно, что книга создана не профессиональными историками, но местными краеведамилюбителями. Публикация этой книги – лишь часть обширной краеведческой работы, проводимой жителями села. Знакомство с книгой, ее авторами, а также направлениями краеведческих исследований позволяет определить ряд актуальных проблем, связанных с раскрытием творческого начала в людях, чей жизненный уклад принято относить к формам так называемого «традиционного общества». Село Старые Зятцы расположено в Якшур-Бодьинском районе Республики Удмуртия. Основание села относится к 1756 году [2, c.126128], но поселение в этих местах известно с XVI века [1, c.5]. Во второй половине XIX века село – волостной центр Малмыжского уезда Вятской губернии. В период ста лет – с момента основания церковного прихода в 1863 году по 1962 год, когда районный центр был ликвидирован, село пережило яркий период социально-экономического подъема. Во многом это было связано в начале с деятельностью протоиерея Михаила Ивановича Шерстенникова (1841-1922), а затем с именами его дочерей, народных учительниц Антонины и Надежды, заслуги которых в области просвещения были отмечены Орденом Ленина [1, с.34]. По ходатайству священника в селе были открыты фельдшерский пункт, почта, телеграф и библиотека. К 1911 году за партами 10 начальных школ обучались почти 600 человек, а в самом селе было организовано четырехклассное городское училище, рассчитанное на 110 учеников [1, c.41]. В те годы Старые Зятцы были вполне зажиточным селом. Братский денежный доход приходов составлял 2000 рублей [3, c.342]. Попечительством елабужского купца Ф.Г. Чернова и при содействии самих прихожан в 1878 году был построен каменный храм в честь Казанской иконы Божией матери [1, с.30]. Отец Михаил организовал детский хор, занимался публицистической деятельностью. Его перу принадлежат несколько статей и брошюр, посвященных истории и этнографии удмуртского края. В селе хранится уникальное издание статьи 1913 года «История села Старые Зятцы и его церковного прихода». В 1906 году в сборнике «Краткий обзор деятельности Вятского губернского земства за 35 лет (1867-1902)» опубликована статья его сына, Михаила Михайловича – «Внешкольное образование», изображавшая народное просвещение как широкое общественное движение: «В 165 устройстве народных чтений самое живое деятельное участие принимали народные учителя и учительницы, духовенство и частью прочая местная интеллигенция: врачи, земские начальники <...>» [4, с.127]. Сам же М.И. Шерстенников в своей педагогической деятельности развивал метод Д. Ланкастера, популярный для XIX века. По словам известного удмуртского краеведа Е.Ф. Шумилова, «этот метод позволяет активизировать педагогический потенциал самих учеников и обойтись малыми средствами при широком фронте просветительских усилий» [2, с.180]. Подвижническая забота священника не только о делах церковных, но о всестороннем развитии села, способствовала утверждению ценности культуры и образования в сознании местных жителей. Тому есть незаурядное свидетельство. Согласно воспоминаниям В.П. Минаровских, хранящимся у его дочери, О.П. Минаровских, во время похорон протоиерея М.И. Шерстенникова в 1920 году речь произнес руководитель местной партийной организации Г.Я. Нагорных, отметив выдающийся вклад священника в развитие села. С переносом в 1963 году районного центра в Якшур-Бодью, Старые Зятцы постепенно утратили свои позиции. В настоящее время село переживает период экономического упадка. Отсутствует асфальтированная дорога, автобусное сообщение с Ижевском осуществляется только раз в сутки. Тем не менее, культурная жизнь в Старых Зятцах не замирает: работают клуб, библиотека, строится новая православная церковь. В одном из помещений храмового комплекса старой Казанской церкви открыт молельный дом, где несколько раз в неделю проводятся богослужения священником Русской православной церкви. Все проблемы современного российского села характерны и для Старых Зятцев: острый недостаток рабочих мест, отсутствие современной бытовой инфраструктуры, пьянство и социальный паразитизм среди жителей. Тем удивительнее видеть в селе на первичном уровне индивидуальной самоорганизации проявления творческого потенциала, выражающиеся в достаточно интенсивной историко-краеведческой работе. Краеведение Старых Зятцев развивается преимущественно в следующих направлениях: музейная и публицистическая деятельность, краеведческие исследования, семейные летописи. Краеведческий музей Старых Зятцев расположен в сельском клубе, построенном в 50-х годах XX века. Экспозиция музея создана местными жителями, откликнувшимися на инициативу Г.Х. Васильковой, которая начала работать над книгой, посвященной истории села. В помещении музея регулярно проводятся экскурсии для школьников, открыт он и для проезжающих мимо туристов. По своему происхождению и назначению экспонаты делятся на несколько групп. К первой группе можно отнести подлинные вещи жителей села: одежда, утварь, грамоты, дипломы, свидетельства, удостоверения, фотографии. Ко второй группе относятся предметыиллюстрации, относящиеся к оформлению коллекций, например, созданные сельским художником портреты членов семьи протоиерея Михаила Шерстенникова. К третьей группе относятся специальные папки с докладами на определенные темы – становление советской власти, колхозное строительство и др. По схожему принципу организовано экспозиционное 166 пространство в «настоящих» музеях, например, в доме-музее Н.В. Гоголя в Москве [5]. Но если же столичный музей писателя представляет из себя современный мультимедийный комплекс, то старозятцинский музей всеми этими возможностями не обладает. Тем не менее, функционально он построен точно так же, как и его столичный собрат: информация сгруппирована тематически и представлена с помощью декорированного комплекса описаний и подлинных вещей. В общеобразовательной школе действует неформальное творческое объединение педагогов и учеников, посвящающих свободное время изучению истории родного села. Кроме этого, в рамках обучения предмету краеведения учащимся предлагается выполнить задания проектного характера, сочетающие в себе как работу с источниками, так и полевые исследования. Ученики проводят опросы, изучают краеведческую литературу и наглядные материалы из местного музея, готовят отчеты-рефераты на заданные темы. Затем лучшие из докладов находят свое место в экспозиции музея. Среди исследователей можно выделить Ольгу Васильевну Федорову, завуча и учителя истории Старозятцинской общеобразовательной школы, ее дочь Алену, а также преподавателей химии Соболеву Галину Дмитриевну и краеведения – Лукину Ольгу Александровну. Исследования краеведов направлены на изучение истории православного просвещения, раскрытие феномена священнических династий просветителей дореволюционной Удмуртии. Учителя и школьники точно определяют актуальность исследования роли православной церкви в истории народного просвещения как важнейшего фактора социального развития современной российской провинции. В ряде домов, в которых доводилось побывать автору статьи, хозяева демонстрировали собственные семейные летописи. Эти сборники документов, как правило, создаются на основе фотоальбомов, являющихся своеобразным техническим инструментом. Фотографии сопровождаются информацией относительно представленных лиц, степени родства, места, времени съемок и периоа жизни, к которому эта фотография относится («У школы», «В армии», «На свадьбе», «На заводе в Ижевске» и т.п.). Альбомы оформлены с помощью подручных графических инструментов – фломастеров, карандашей и т.п. Для создания таких альбомов используются как специализированные папки для хранения фото, так и альбомы с бумагой для рисования или черчения. Интересно использование фотографий начала XX века: вензеля и узоры стиля арт-деко, характерные для оформления снимков тех лет, изящно вписываются и в современный альбом. Краеведение любого региона в целом невозможно представить без поддержки на уровне региональной и территориальной прессы. Районные газеты, как правило, с интересом предоставляют свои страницы знатокам родного края. Для старозятцинских краеведов таким важнейшим ресурсом является газета «Рассвет» (Якшур-Бодья) [6, с.3], не раз публиковавшая материалы об истории этого древнего села [7], или газета «Известия Удмуртской республики» (Ижевск) [8, с.4], уделяющая внимание повседневной культуре его современных жителей [9]. Другим значимым краеведческим ресурсом становится пространство сети интернет, где можно относительно легко размещать информацию практически неограниченного объема. В настоящее время отдельного 167 сайта, посвященного исключительно истории села и краеведческой работе, не существует. Тем не менее, обилие материалов на историческую тематику на сайте Старозятцинской общеобразовательной школы [10], официальном сайте муниципального образования «Старозятцинское» [11], на странице села в Википедии [12], а также множество накопленных фактических данных говорит о том, что подобный сайт может быть создан уже в ближайшем будущем. Венцом публицистической деятельности народного краеведения в Старых Зятцах явилось уже упомянутое издание книги, отразившей не только историю села XIX-XX веков, но и запечатлевшей уникальные следы социальной истории различных периодов жизни села. Большое внимание авторами уделено православному просвещению дореволюционных Старых Зятцев, периоду коллективизации, годам Великой отечественной войны, советского строительства 50-80-х годов XX века и знаменитым односельчанам. Обобщение форм краеведческой работы позволяет выделить несколько направлений, по которым происходит творческое развитие всей исторической деятельности. Этих направлений четыре: культурно-просветительское, этнографическое, хроникально-экономическое (преимущественно советского периода) и персональное. Этнографическое направление в основном посвящено выявлению артефактов крестьянской жизни и их систематизации. Особенностью села является то, что оно по своему национальному составу практически поровну поделено на удмуртов и русских. При этом удмуртские семьи в большей степени сохранили связь с традициями предков. Во многих домах до сих пор хранятся старинная одежда и утварь. Основным языком для села является русский, хотя есть представители старшего поколения, которые не только свободно владеют удмуртским языком, но и являются носителями традиций, знакомы с удмуртской мифологией. Хроникально-экономическое направление связано с фиксированием и восстановлением истории села как местного экономического центра. Особое внимание при этом уделяется истории колхозного строительства (1930-е годы) и периоду наивысшего расцвета села – 1950-60-м годам, когда Старые Зятцы являлись современным селом с поликлиникой и больничным стационаром, клубом, кинотеатром, библиотекой, двумя школами, почтой, телеграфом. Работа в этом направлении ведется в основном школьниками, воссоздающими вехи колхозной истории в своих докладах для уроков краеведения, а также любителями истории. В музее хранятся материалы относительно некоторых моментов колхозной жизни 30-60-х годов, например, исследовательская работа Романа Морозова, бывшего ученика 9-го класса местной школы «Женщины-трактористки в годы Великой отечественной войны» (2010). Работа выполнена для участия в районном краеведческом конкурсе и представлена в номинации «Земляки». Персонифицированное направление краеведения связано с индивидуальными семейными летописями, с воссозданием биографий земляков. В музее немало подлинных вещей жителей села – отличительные грамоты советского периода, удостоверения, фотографии. В таком контексте понятие земляка не утрачивается, но сохраняется в роли положительного ориентира для молодежи. А закладываемые в семье ценности препятствуют проникновению в поведение детей высоко168 мерного пренебрежения в адрес представителей уходящих поколений, чьи ценности, основанные на представлении о труде как источнике развития, разительно отличаются от ценностей, характерных для общества потребления, игнорирующего труд в качестве духовной основы повседневной жизни. Культурно-просветительское направление является самым значительным для всей краеведческой работы и представляет историю села в неразрывной связи с жизнью и деятельностью священника М.И. Шерстенникова, жившего в селе Старые Зятцы с 1863 года и до самой смерти. Михаил Шерстенников был попечителем земских и церковных школ близлежащих поселений: Шушондурской, Калмыковской, Давыдёнской, Калинятской школ, а так же Старозятцинского высшего начального училища, вечерних классов, заведующим Старозятцинской женской и Уварвайской церковно-приходскими школами. Выдающийся вклад в дело народного просвещения внесли его дочери – Антонина, Мария и Надежда. Трагична и показательна их судьба. Мария Михайловна вышла замуж за священника Михаила Елабужского (1869-1937), известного удмуртского просветителя, участника Собора Православной Российской церкви (1917-1918) [13]. Надежда Михайловна преподавала историю и пение в старозятцинской школе, снискала глубочайшее уважение и любовь односельчан. Краткая история просветительской традиции села представлена на сайте общеобразовательной школы, начиная отсчет школьных учреждений с первой школы грамотности, в которой учителем был отставной солдат (1863). Днем рождения школы считается 21 ноября, поскольку в этот день в 1866 году свой первый урок в воскресной школе провел священник Михаил Шерстенников. Просветительскому направлению посвящены специальные стенды краеведческого музея, включающие ксерокопии фотографий семьи протоиерея Шерстенникова, личные вещи жителей села и рисунки. Среди экспонатов интерес представляет картонная модель церкви Казанской Божией Матери, выполненная учащимися 4-го класса коррекционной школы, фотографии общеобразовательной школы, а также ценнейший документ-свидетельство своей эпохи – брошюра (1914), посвященная отмечавшемуся 16 июля 1913 года 50-летию образования села Старые Зятцы и 50-летию (1863-1913) служения отца Михаила Шерстенникова. По приветственным словам и цитируемым телеграммам из Астрахани, Вавожа, Вятки, Ижевска, Казани, Котельнича, Малмыжа, Москвы, Санкт-Петербурга можно почерпнуть ряд интересных сведений о быте того времени, о круге общения протоиерея Шерстенникова, социальном составе «интеллигенции» Вятской губернии тех лет. Заканчивается брошюра пересказом обращения о. Михаила Елабужского, отмеченного буквально чеховскими интонациями: «В заключение оратор призывал интеллигентную молодежь в жизни своей держать высоко знамя науки и идейного служения народу, не падать духом при неудачах, и не опускаться в тину мелких личных интересов покоя, выгоды и карьеры» [14, с.18] Изучению жизни и творчества протоиерея Михаила Шерстенникова посвящена и краеведческая работа, проводимая школьными исследователями Федоровыми. Всего было выполнено три исследования: «Михаил Иванович Шерстенников – просветитель удмуртского края» (2010), «Святыни Свято-Троицкой церкви села Кекоран» (2011), «М.И. 169 Шерстенников – первый просветитель старозятцинского прихода» (2012). Эти работы были выполнены в рамках программы конкурса «История многонациональной культуры Удмуртии», на котором в 2010 году Алена Федорова заняла 1-е место. Работы конкурса проходят экспертизу в Удмуртском институте истории языка и литературы УрО РАН и на Историческом факультете Удмуртского госуниверситета, что может служить подтверждением не только научного характера исследований Алены Федоровой, но их отнюдь не школьного уровня: они выполнены уверенно, без отступлений и общих слов, содержат качественно обработанный фактический материал. А ссылки на источники из сельского музея способствуют созданию своеобразной иерархию местного краеведения. Рассмотренный нами феномен народного краеведения Старых Зятцев приобретает особую ценность в контексте особой роли устной истории в историческом сознании русского народа. Ведь не секрет, что официальная история, затрагивая важнейшие этапы развития российской государственности, зачастую обходит вниманием социальные процессы, характерные для того или иного исторического периода. «Живая коллективная память народа, – считает историк В.А. Бердинских, – это национальное богатство, величайшая культурная ценность общества» [15, с.149]. Тогда как стихийная деятельность, подобная работе краеведов села Старые Зятцы, говорит о существовании глубоких позитивных оснований в русском обществе, которые могут и должны быть использованы для дальнейшего социального развития в сторону реабилитации провинциальной культуры и местного самоуправления. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Старые Зятцы. Очерки, зарисовки разных лет / Сост. Г.Х. Василькова. – Ижевск: Удмуртия, 2012. 2. Шумилов, Е.Ф. Христианство в Удмуртии. – Ижевск: Удмуртский университет, 2001. 3. Краткий обзор деятельности Вятского губернского земства за 35 лет (1867-1902). Вып. 1-ый. – Вятка: 1906. 4. Шерстенников, М.М. Внешкольное образование //Кр. обзор деятельности Вятского губ. земства за 35 лет (1867-1902). Вып. 1-й. – Вятка: 1906. С. 116-128. 5. Дом Гоголя. Библиотечно-музейный центр // Электронный ресурс, код доступа: http://www.domgogolya.ru 6. Рассвет. Газета Якшур-бодьинского района Удмуртской республики // Электронный ресурс, код доступа http://рассвет-бодья.рф Самарцева, Г.И. Село Старые Зятцы // Рассвет – 2.11. – 2001. 7. Известия Удмуртской Республики // Электронный ресурс, код доступа: http://izvestiaur.ru 8. Гончарова, А. Цветы, птицы и счастье (о разведении попугаев, почтовых голубей, пекинских уток в хозяйстве Балобановых из села Старые Зятцы // Известия Удмуртской республики. – 14.09. – 2001. 9. Электронный ресурс, код доступа: http://star-zjatzy.ucoz.ru 10. Электронный ресурс, код доступа: http://st-zyatcy.bodia.ru 11. Электронный ресурс, код доступа: http://ru.wikipedia.org/wiki/Старые_Зятцы 12. Краткая биография прот. Михаила Елабужского на сайте «ПравоУдмуртия» // Электронный ресурс, код доступа: славная http://pravosludm.narod.ru/lib/melabug/index.html 170 13. Пятидесятилетие служения в священном сане протоиерея села Старых Зятцей, Малмыжского уезда, Вятской губернии, Михаила Ивановича Шерстенникова. – Вятка, 1914. 14. Бердинских, В.А. Проблемы устной истории в СССР // Этнографическое обозрение. – 1992. – №5. – С. 149-152. Т.В. Швецова, К.А. Горбунова ПАРОДИИ НА КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ В СОВРЕМЕННОМ ФОЛЬКЛОРЕ Колыбельная песня – наиболее древний жанр обрядового фольклора. В современной ситуации колыбельная песня оказывается востребованной. Первичное приближение к Интернет-ресурсам с целью изучения вопроса о бытовании колыбельной песни позволило зафиксировать более двух десятков таких примеров. В качестве материала выступили форумы и группы в социальных сетях. В целом, колыбельные в Сети представляют собой традиционные колыбельные песни, авторские колыбельные песни в блогах, пародии на известные колыбельные песни. Последние в процентном соотношении преобладают. Их мы обозначили как пара-колыбельные: содержание в них имеет определенное отклонение от нормы, они сами выступают как элемент пародии. Мы считаем, что информация Internet может быть рассмотрена как часть современного фольклора, поскольку удовлетворяет следующим признакам: отсутствие фиксации на бумажном носителе; стремительность распространения в сети; отсутствие единственного автора; сложность в определении момента зарождения конкретной колыбельной песни; множество вариантов на тему «Придет серенький волчок» (2 примера), «Казачья колыбельная» (тексты с названиями «Путинская колыбельная песня», «Спи, дружок, пока похмелье», «Колыбельная киллера»), «Спят усталые игрушки» (6 примеров), «Спи, моя радость, усни» (4 примера), «Колыбельная Умки» (2 примера), «Мама – первое слово» (1 пример). Разнообразные составляющие собранных текстов: животный антураж, картины ночи, целительность сна, вопросительно-повелительный дискурс на «ты», 4-стопный хорей, диктующийся метрикой лейтмотивных оборотов (баю-баюшки-баю; спи, младенец), – собираются воедино удобным форматом жанра колыбельной. Не всегда адресатом колыбельных песен Internet становится ребенок, есть колыбельные, которые обращены к другим персонажам. Например, к женщине («Спи, любимая моя»), к мужу-пьянице («Спи, мой уродик, усни»), к солдату («Все упали, все отжались и заснули, постарались»), к преступнику («Людям жить мешая, /Кодекс нарушая, /Что же ты, преступник, творишь? //Спит в своей светлице /Офицер полиции, /Спи и ты скорей, малыш!»»), к котенку («Шторы, мясо и сосиски ждут котят»), к компьютерной технике («Спи, чудесненький процессор») и к виртуальным программам («Спите, хитрые программы, вирусы и глюки, спите»). Адресантами выступают мать, отец, старшина, мужчина. Тематика колыбельных песен Internet разнообразна: 4. семья (отношения между мужчиной и женщиной): («Спи, любимая моя. //Не могу сегодня я. //Дорогая, извини, /руку ты с меня 171 сними. //Умоляю, не ругай, /баю-баю, засыпай!»); 5. студенчество: («Спят усталые студенты, /книжки спят. //Злые преподы с зачетом ждут ребят»); 6. армейская жизнь: («Сорок пять секунд – отбой, /кто не спит – пойдет со мной. //Будет он всю ночь не спать, /на плацу маршировать»); 7. отношения с инспекторами ГИБДД («Не тревожь храпящих, полицейских спящих! //Закрывай глаза, упырь!»); 8. вселенная Internet: («Спите, хитрые программы, /вирусы и глюки, спите!», «Спи, вампирский Интернет. //Сеть – бермудский треугольник, /всезасасывающая клеть, /ловец душ и анаболик»); 9. страшилки, в которых в свою очередь выделяются подтемы: 1. Страшные явления современности: • воровство («А баюшки-баюшки, /пришли воры к бабушке. //Стали бабушку пытать, иде денежки лежать»); • наркомания («Ты невкусный и противный, /горький, пьяный, никотинный. //Героин себе колол, /нюхал клей «Момент», осёл»; «В сказке можно набухаться, как свинье... //И на лыжах покататься на дерьме... //С наркоманом подружиться /И до смерти накурится //Глазки закрывай, /умирай»); • преступность («Спи, сынок, не забывай, /что твой папка киллер. //Пистолетик под бочок /и спокойной ночи. //Придет серенький волчок – /мы его замочим»); 2. Вампиризм («Спят усталые вампиры – /пока спят, баюбаю-бай, /но в полночь они крови хотят, баю-баю-бай»). 3. Смерть («Спи, моя гадость, усни. //В морге погасли огни. //Рыбки подохли в пруду, /птички заткнулись в саду», «Парашют, в полет не взяв, /спит десантник на камнях. //Ошибившись только раз, /спят саперы в этот час»). Таким образом, по сравнению с традиционными, тематика колыбельных песен Internet шире. Обращает на себя внимание хронотоп колыбельных песен Internet, включающий образ пространства и образ времени. Образ пространства структурируется с точки зрения субъекта – взрослый / взрослый, реже ребенок / взрослый. В этих колыбельных песнях не задано представление о личном пространстве ребенка, они не учат узнавать окружающий мир. В них нет членения мира на «здесь» и «там» (если возникает «там», то это компьютерно-виртуальный мир). Внешнее пространство – это мир природы, представленный немногочисленными образами (пруд, озеро, сад, небесные светила – месяц, звезды); географические объекты (Египет, Москва, Россия), а также учебные заведения, здания ЦРУ и ФСБ, плац; страшные явления внешней жизни (убийства, ограбления, наркомания). Внутреннее пространство – это дом или квартира человека, в которых есть спальная комната, одеяла, подушки, книги, компьютеры, шторы, мясо, сосиски; очень редко – печь, лавки. К внутреннему пространству относится казарма в военной части. Привычным внутреннему и внешнему пространствам противостоит виртуальное пространство – это всемирная сеть Internet, вирусы, Outlook, торрент, вкладки, Windows, админы, спамботы, тролли и т.д. Взаимосвязь мира реального и мира ирреального («континуум с миром») разрывает сам человек, выключив компьютер. 172 Образ времени включает в себя категорию суточного времени. В нем выделяются ночь: «Только Торрент не ложится, /чтобы ночью догрузиться»; день «За день мы устали очень, /скажем всем: "я офф" и "ночи", /power нажимай, баю-бай»; утро: «Снова буду юзать – утром». Во временном показателе нет дифференциации: настоящее – прошлое – будущее. В оформлении временного параметра возникают наречия опять, снова, потом. Будущее и прошедшее время оформляется с помощью глагольных форм (куплю, добъёшься, закажут, буду юзать; устал, перебрал). В образной системе колыбельных песен Internet заданы образы людей и обитателей животного мира. Если в народных колыбельных образы людей были связаны с ближайшим окружением ребенка (бабушка, дедушка, мать, нянька), то в современных пародиях образы людей группируются по следующим признакам: (пол – мужчина, женщина; возраст – взрослый, ребенок; социальная роль – папа, мама, ребенок; профессия – лектор, преподаватель, милиционер, президент, киллер, системный администратор). Образы фауны включают: насекомых (бабочки, сверчки, мушка), домашних животных (хомяк, кошка, мышка) и диких животных (волк, медведь, заяц, лиса), рыб. Как пишет В.В. Головин, данный набор животных в традиционном фольклоре «выступают <…> в виде образа пугания» [1]. Традиционный для колыбельных образ «вредителя» – Волк в условиях современной реальности становится и монстром, и жертвой: «Придет серенький волчок, /и укусит за бочок. //Разгрызет тебе он почки /на мельчайшие кусочки. //Съест мозги, кишки, желудок, /будет долго он жевать, /а потом пойдет блевать». В художественном мире колыбельных песен Internet константен образ смерти. Он реализуется вариантами: 1. Образы страдающих существ в результате постороннего воздействия («Спит убитая лисичка. //Спит задушенная птичка»). 2. Образы, которые всегда воспринимаются как мертвые («Спят в пробирках эмбрионы, /спят в Египте фараоны, /а в уютном мавзолее /Ленин спит, блаженно млея»). 3. Образы погибших в результате ЧП («Сторож спит с ножом в спине, /спят пожарники в огне, /и придавленный бревном /спит строитель мертвым сном»). Страшные колыбельные песни с темой смерти нужны не для того, чтобы напугать, а показать лицо смерти в разных жизненных ситуациях и натолкнуть человека на размышление о смысле бытия. Кроме образов людей и одушевленных существ, выявляются образы предметные, которые реализуются разнообразно: компьютерная техника (компьютер, компьютерная мышь, процессор, флэшки, клавиатура); предметы, связанные с оружием (оптический прицел, граната РГД, ящик с патронами); здания (ЦРУ и ФСБ); продукты питания (мясо и сосиски); предметы человеческого быта (книги, шторы, игрушки, одеяла и подушки). В колыбельных песнях встретились мифологизированные образы: вампиры («Спят усталые вампиры – /пока спят, баю-баю-бай»). Одними из самых частотных образов колыбельных песен Internet являются виртуальные образы. Это объясняется тем, что на наш мир повлияла информационная революция. Мы выделили следующие об173 разы: Интернет, аутлук, спамботы, дисконекты и оффлайны, Windows, контакт, вирус, вкладки и торрент. Персонажи в сюжетах колыбельных песен передают определенные функции: программирование будущего, принуждения, нарушения покоя, устранения вредителя, вредительства. В параколыбельных усиливается мотив пугания, это обнаруживает их опору не в традиционной колыбельной, а в иных литературных жанрах. Следующий параметр в анализе колыбельных, который в последнее время пользуется пристальным вниманием исследователей, – сюжет. Подробная классификация сюжетов колыбельных песен приведена в книге М.В. Осориной «Секретный мир детей в пространстве мира взрослых» [2]. В колыбельных песнях Интернет круг сюжетов ограничен, среди них: сюжет наказания ребенка за то, что тот долго не засыпает («Спи, а то прибью подушкой»); сюжет выстраивания образа будущего, не- сказочной действительности. Сюжеты таких колыбельных песен состоят из ряда эпизодов семейной жизни; описывают устройство гиперпространства; описывают действий животного (что сотворит волк с незасыпающим). Лексический состав колыбельных песен включает в себя: студенческий сленг (препод, зачетка); арготизмы (замочим, заказчик, мент, закажут, не ходи «на дело», баклан, упырь, урки); вульгаризмы (ублюдок, блевать, не фиг); фразеологические единицы (пахать, как папа Карло, дурью маяться, съел с потрохами); «чужое слово» (строка из песни «Ночь нежна» группы «Чайф»). Словесное оформление пародийных текстов диссонирует с привычными формулами традиционных колыбельных. Лексика современных колыбельных песен соответствует эпохе постмодерна. Итак, пародии на колыбельные песни в Internet используют известный древнейший жанр колыбельной песни, чтобы придать сатирическую окраску явлениям, о которых в них идет речь (положение в российской армии, нестабильные ущербные семьи, отношения с законом). Соответственно, колыбельная – это художественный ход, знакомая форма, в которую вкладывается узнаваемое содержание. Пародийные колыбельные песни четко сориентированы на изображение фактов современной действительности, часто негативных. В художественном мире современных колыбельных песен задана установка на будущее. Они многоэпизодны, сюжет включает множество «картинок». Количество функций, выполняемых образами колыбельных, увеличивается. Мир становится агрессивным, быстрым, шумным, резким, и это беспокойство отражается в содержании современных колыбельных. Привычными стали тема и образ смерти. Сказочная реальность вытесняется рассказом о гиперреальности сети. Изучение поэтики текстов пародийных колыбельных песен, присутствующих на форумах и в социальных сетях Internet, позволяет сделать выводы об изменении целевого назначения жанра традиционного обрядового фольклора, о смене коммуникативной функции этих текстов. Очевидно, что назначение большинства колыбельных песен Internet не убаюкивание, а развлечение слушателя (пользователя). Псевдоколыбельные созданы на основе уже зафиксированных в массовом сознании песен, которые легко узнаются в оригинальном сочинении. В известные фольклорные и авторские песни подставляется но174 вый материал (первая строчка узнаваема, остальное – вновь сочиненный текст). Например, о волчке: Баю-баюшки-баю, Не ложися на краю, Придет серенький волчок, И ухватит за бочок. А потом придет медведь, И откусит ножки треть, Ручку унесет лиса, Зайка высосет глаза. Прибежит на шум и свист, Папа – тоже не садист <…> и т.д. Используются приемы гротеска, гиперболы. В новых текстах варьируются традиционные темы и мотивы с акцентом на теме смерти, насилия. Созданные тексты конфликтны по отношению к первичным, что определяется на уровне образов и лексики. Пародии на колыбельные песни в современном мире ив современном фольклоре – отражение сознания человека XXI века. Как утверждает В.В. Головин, «современный горожанин обладает абсолютно другим, зачастую прямо противоположным мировоззрением: такие ценности как индивидуализм, личная свобода, вера в прогресс никак не вписываются в традиционную картину мира» [цит. по:3]. Ценности современных людей далеки от мировоззренческих ценностей, закладываемых народными колыбельными. Современные колыбельные не пародируют внутренний мир народных колыбельных, а создают свой иной мир. Внешне единая форма не объединяет два мира, а служит их противопоставлению. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Головин, В.В. Русская колыбельная песня в фольклоре и литературе. – Åбо Академис Фöрлаг, 2000. 2. Осорина, М.В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. – СПб.: Питер, 2011. 3. Электронный ресурс, код доступа: http://www.papmambook.ru/articles/342/ 4. Электронный ресурс, код доступа: http://bibo.kz/stishki/170697polukolybelnajana-motiv-spokojjnojj-nochi-malyshi.html 5. Электронный ресурс, код доступа: koolinar.ru›Блог›comments/7436 6. Электронный ресурс, код доступа: otvet.mail.ru› Открытые вопросы›39774648 7. Электронный ресурс, код доступа: http://kadets.info/archive/index.php/t-65631.html 8. Электронный ресурс, код доступа: http://blogs.mail.ru/mail/lyubashaamyjade/ 9. Электронный ресурс, код доступа: http://texty-pesen.ru/kolybelnayaparodiya.html 175 Литературная критика, публицистика, издательское дело: региональный аспект Д.С. Бугаев ПРОЕКТ «ГУБЕРНСКИХ ВЕДОМОСТЕЙ» (1838-1917 гг.) КАК ИНСТРУМЕНТ УНИФИКАЦИИ ПРОСТРАНСТВА В период с 1838 по 1917 год в Российской Империи выходило в свет свыше 100 духовных и светских периодических изданий, в названии которых фигурировало слово «ведомости». Отсюда возникает предположение о существовании своего рода проекта «Губернские ведомости», включающего в себя целый ряд периодических печатных изданий и ставящего перед собой цель – унифицировать информационное пространство в сознании населения России. Фактическим началом анализируемого процесса послужил 1838 год, когда на основании «Положения о порядке производства дел в губернских правлениях», вышедшего в 1837 году, было учреждено 42 светских периодических правительственных издания, что практически составило половину от всех светских изданий, входящих в условные рамки «проекта». Конечной условной временной рамкой 1917 год выбран потому, что в этот год прекратила существование Российская Империя, в контексте которой было актуально существование данной системы. Часть журналов закрывалась как раньше 1917 года, так и позже (например, «Гродненские Губернские Ведомости» прекратили свое существование в 1915 г., а «Нижегородские Губернские Ведомости» – в 1918 г.). Обращаясь к истокам процесса, следует остановиться на существовании проекта об учреждении в губерниях «Ведомостей» от 1830 года, в результате которого появились «Ярославские Губернские Ведомости» (1831-1917). К этому же малопродуктивному проекту следует отнести и «Тифлисские Ведомости» (1828-1830, 1831). Выводимая из последного названия формула «N-ские Ведомости» дала еще несколько изданий 1860-1870-х годов, переименованных позднее в «Губернские Ведомости». С начала 1840-х годов власть епархиальная и власть светская оказываются законодательно связаны. Параллельно со светскими ведомостями стали выходить «Епархиальные Ведомости». В последующие годы учреждались по несколько наименований ведомостей властей епархиальных и светских в год. Исходя из этого, проект можно отнести к процессу равномерной унификации территории, описанной в работе В. Паперного [1, с.100-143]. Общая хронология процесса нам представляется следующей: 1. 1828-1831 – первые опыты учреждения «Тифлисских Ведомостей» и «Ярославских Губернских Ведомостей» (последнее издание оказалось более жизнеспособным); 2. 1838 – большой старт проекта – учреждено 42 издания; 176 3. 1839-1914 – постепенное расширение проекта, по нескольку изданий в год переименовываются и вливаются в проект, учреждаются новые издания; 4. 1914-1918 – сворачивание проекта. Основными причинами закрытия изданий следует выделить три: подготовка к войне и оккупация областей германскими войсками в ходе Первой мировой войны (1914-1918), прекращение существования Российской Империи (1917), начало Гражданской войны (1918). «Варшавские Губернские Ведомости» (1867-1973) следует признать реликтом. Опирясь на работу Н.М. Лисовского и логическое выделение ряда журналов в особый раздел в конце статьи о каждом годе мы выделяем основную продуктивную модель образования названий данного типа правительственных периодических изданий, которая оказывается довольно широкой: N-ские + Губернские/Епархиальные/Войсковые/Окружные/Областные + Ведомости. Следует отметить, что работа Н.М. Лисовского [2] хотя и имеет интенцию охватить все вышедшие в России печатные издания, оказывается не всегда полной. Так, автор упоминает о существовании «Особого прибавления к Акмолинским Областным Ведомостям» (18881893), но не указывает на существование самих «Акмолинских Областных Ведомостей» (1871-1917). Помимо этого у нее есть и временное ограничение – работа охватывает материал до 1894 года (частично до 1900), а процессуально, с нашей точки зрения, проект «Губернские Ведомости» завершился 1914-1918 годах. Определенную проверку фактов обеспечивает каталог И.А. Снигирева [3], который в свою очередь не охватывает епархиальные издания и содержит сведения только об имеющихся в фондах печатных изданиях. Всего он насчитывает 85 гражданских издания Ведомостей по данной модели, при этом обозначен разрыв традиции между «СанктПетербургскими» и «Петроградскими Губернскими Ведомостями». Останавливаясь на рамках явления «Губернские Ведомости» в сфере периодических печатных изданий, наиболее распространенным вариантом следует признать модель наименования – «N-ские Губернские Ведомости». Имеются издания, не укладывающиеся по образованию наименования и в широкую модель, но отнесенные Н.М. Лисовским на основании их содержания и функций в данную категорию (то есть – выделены в конце статьи про каждый год), например: «Особое прибавление к «Акмолинским Областным Ведомостям» (1888-1893), «Духовный Вестник Грузинского Экзархата» (1891-1906, переим., 1910-1917 гг. в «Вестник Грузинского Экзархата»). Естественным является то, что круг правительственных и частных газет, которые в ряде областей по своим функциям замещали на местах институт «Губернских Ведомостей», был шире, да и границы самого явления информационной унификации пространства были несколько шире. Так, важную функцию ознакомления жителей Кавказа с официальными новостями и приобщения к общественной жизни Российской Империи выполняла газета «Кавказ» (1846-1901). В географическом плане довольно поздно системой «Губернских Ведомостей» был охвачен Южный Кавказ («Кутаисские Губернские Ведомости» 1887-1917, «Бакинские Губернские Ведомости» 18941918, «Эриванские Губернские Ведомости» 1907-1917). Исходя из это177 го факта, следует признать учреждение «Губернских Ведомостей» признаком внутреннего гражданского вызревания светского общества (или епархии) и его вливания в унифицированное информационное пространство. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Паперный, В. Культура Два. – М.: Новое литературное обозрение, 2007. 2. Лисовский, Н.М.. Библиография русской периодической печати 17031900 (Материалы для истории русской журналистики). В 2 тт. Репринт. – М.: «Новое литературное обозрение», 1995. 3. Газеты дореволюционной России 1703-1917. Каталог Рук. раб. И.А. Снигирева. – СПб.: Издательство «Российская национальная библиотека», 2007. 4. «Положение о порядке производства дел в губернских правлениях». ПСЗ. 2-е, т. 12, No 13 304. В.Н. Горенинцева ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКАЯ ДРАМА В ТОМСКОЙ ТЕАТРАЛЬНОЙ КРИТИКЕ КОНЦА XIX-НАЧАЛА XX ВВ.1 В конце XIX в. Томск представлял собой динамично развивающийся культурный и образовательный центр Сибири. В городе активно работали многочисленные культурно-просветительские организации, литературно-артистический кружок, общество любителей художников, отделение Императорского Русского Музыкального общества (ИРМО), интенсивно развивалась книготорговля и книгоиздание, начали выходить первые частные газеты, сформировалась разветвленная сеть начальных и средних образовательных учреждений, а в 1888 году состоялось открытие первого за Уралом университета. Значительную роль в духовной жизни томичей играл и театр, которому местная интеллигенция, независимо от идеологических убеждений, придавала статус «народной школы». Так, по мнению Ф.В. Волховского, ссыльного революционера, критика, публициста, негласного редактора «Сибирской газеты» (1881-1888), театр как синтетическое искусство приобретал особую важность именно для неподготовленного, зачастую малограмотного провинциального зрителя, «которого не проймешь ни словом, ни картиной» [1, стб.1117]. В связи с признанием приоритетной рол театра как средства просвещения весьма остро ставился вопрос о наполнении репертуара: к каким авторам и произведениям нужно обращаться, чтобы театр мог осуществлять свою основную функцию – эстетически развивать провинциальную публику. Анализ материалов томской периодики демонстрирует, что антреприза томского драматического театра конца XIX в., в отличие от ведущих столичных театров, которые в это время несколько охладели к классической драме, активно продолжала обращаться к комедиям Бомарше и Мольера, драмам Ф. Шиллера, К. Гуцкова, трагедиям и комедиям Шекспира. Западноевропейская классика находила поддержку и у томской театральной критики. Так, Ф.В. Волховский, критик народнического направления, выказывая в целом отрицательное отношение 1 Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ Регион 12-14-70004. 178 к постановке переводных пьес, признавал неоспоримую ценность шедевров европейской драматургии, в лучших образцах которой воспроизводились универсальные типы и характеры [2, стб.1315]. Как и Волховский, В.А. Долгоруков, театральный рецензент либерального «Сибирского вестника» (1885-1905), считал постановку зарубежной классической драмы делом необходимым и важным для провинции. По его мнению, пьесы Мольера, Шекспира, Шиллера и других драматургов, которых он определял как «мировых», должны стать органичной частью репертуара томского театра в силу их «неумирающего» значения и универсальности изображаемых характеров и ситуаций [3, с.3]. Практически каждая постановка Шекспира или Шиллера на томской сцене заставляла критиков поднимать проблему, остро стоящую для всех провинциальных театров: целесообразность обращения к сложным классическим произведениям в отсутствие потенциала для обеспечения высокого качества постановки. В этом вопросе и Волховский, и Долгоруков солидарны: даже неудачные постановки классики на томской сцене нужно воспринимать как положительный опыт, поскольку помимо популяризации творчества великих драматургов, любая постановка, даже провальная, могла служить стимулом для саморазвития и самообразования актеров, которые, благодаря последующему критическому анализу спектакля, получали ценный материал для усовершенствования исполнительского мастерства. Основным критерием оценки драматического произведения в рецензиях Волховского являлось соотношение идейно-тематического содержания пьесы с современной ситуацией. С этой позиции он подходил и к оценке западноевропейской классической драмы, в особенности к Шекспиру и Шиллеру, чьи произведения, с его точки зрения, не утратили своей актуальности для современников. Так, именно полемикой по отношению к тенденциям современной жизни, в которой женщина завоевывала права, объясняется негативный отзыв Волховского на постановку «Укрощения строптивой»: изображаемые Шекспиром картины не могли быть интересны сибирскому зрителю конца XIX в. как безнадежно устаревшие [4, стб.1218]. Ориентируясь на демократические традиции в критике, при анализе драм Шекспира и Шиллера Волховский выделял проблемы общечеловеческого масштаба: социальную несправедливость, крушение нравственных идеалов, утрату веры в человека, отношения мужчины и женщины. Поднимая проблемы сугубо театральные, он использовал их как отправной пункт и неизменно выходил к обсуждению общественно значимых вопросов, касающихся провинциальной жизни в целом. Так, скудость постановочной части очередной шекспировской или шиллеровской постановки позволяла ему ставить вопрос о бедности провинциальных театров; недостаточное исполнительское мастерство, а иногда и безграмотность актеров служили поводом для разговора о нехватке образованных и эрудированных деятелей культуры в провинции. В центре театральных рецензий Долгорукова не социальная проблематика, а актер и исполнительское мастерство. Наиболее ценным элементом его театральных рецензий является анализ сценического воплощения пьесы. В изображении героев классической драмы он требовал от актера драматизма, пафоса, который захватывает внимание зрителей и заставляет их переживать происходящее на сцене. Так, например, звучала рекомендация Долгорукова актеру, исполняющему 179 роль Лира: «Самовластный Владыка падает в пропасть и испытывает целый ряд ужасных бедствий. Ум его не выносит выпавших на его долю жестоких ударов. Лир сходит с ума, его безумие, дикое, потрясающее, и исполнитель должен изображать сцены сумасшествия с горячностью, доходящей до пафоса» [5, с.3]. Вместе с тем он считал важным, чтобы игра актеров была естественной и осмысленной, чтобы актер «не играл, а жил»: «Чем естественней будет исполнение при условии изучения и понимания шекспировского героя – тем впечатление от игры будет глубже» [5, с.3]. В создании художественных образов героев, по его мнению, немаловажную роль играли грим и умение владеть голосом. Комментариям по сценической речи обычно посвящалась большая часть его театральных рецензий, при этом Долгоруков не ограничивался голословным отрицанием, а подробнейшим образом разбирал промахи и предлагал возможное решение. Так, разбирая одну из постановок «Гамлета», он замечал: «Госпожа Любавина несколько пересолила, чрезмерно возвысив голос, между тем мне кажется, что эта сцена настолько полна драматизма, что не требует возвышенного голоса и выкриков. Здесь каждое слово бьет в самое сердце, волнует и заставляет содрогаться зрителя. <…> В голосе должно быть слышно волнение, он должен дрожать, но ни в коем случае не доходить до крика» [6, с.3]. В другой рецензии он критикует манерную игру исполнителя «Отелло»: «Г. Гарин, будучи по внешности хорошим Отелло, взял донельзя напыщенный восторженный тон. Голос иногда изменял ему, и окончания фраз он произносил невнятно. <…> Г. Гарин, безусловно, хороший артист, но манера декламации у него устарелая, как трагик он может произвести впечатление только в ложноклассических пьесах» [7, с.3]. В начале XX века в репертуаре томского театра наблюдалось значительное сокращение западноевропейской классической драмы. Так, число шекспировских спектаклей в томском театре после 1900 года сократилось примерно вполовину. То же самое можно сказать и о постановках Гуцкова, Шиллера, Дюма-отца и Мольера, весьма популярных ранее. Довольно большая доля в репертуаре теперь принадлежала представителям современной западноевропейской драмы. В начале XX века в Томске много ставят Г. Зудермана, Г Гауптмана, Б. Бьернсона, Э. Ростана, Г. де Мопассана, М. Метерлинка, О.Уайльда, А. Пинеро. Восприятие западноевропейской классической драмы изменилось и в связи с приходом в местную театральную критику молодых рецензентов. Новое поколение томской театральной критики, безусловно, отдавало дань шедеврам мировой драматургии, но все чаще звучали голоса, считавшие обращение к Шекспиру или Гуцкову анахронизмом. Теперь критики, многие из которых были сибиряками по рождению и получили здесь же образование, не удовлетворялись исключительно воспитательным значением классики, в отличие от лояльных Долгорукова и Волховского, а требовали художественности исполнения. Так, по мнению Г.А. Вяткина, небрежно подготовленные постановки с целым рядом заведомо известных промахов и произвольных сокращений означали «вульгаризацию и профанацию искусства», что, в свою очередь, препятствовало выполнению театром своих основных задач: пробуждать мысль и воспитывать вкус. Критик писал: «Становится очень обидно, когда видишь, что этим алчущим и жаждущим преподносится со сцены камень вместо хлеба, провинциальный, бледный и 180 неполный Гамлет, вместо того, настоящего шекспировского, от которого получилось бы впечатление гораздо более сильное, неизгладимое из памяти» [8, с.3]. Практически в каждой рецензии звучит требование «ансамблевости» постановки, что не оставляет сомнений в том, что местными критиками осознавалась необходимость перехода к единой, выстроенной режиссерской концепции спектакля. Одной из особенностей рецепции современной западноевропейской драмы в Томске является ее избирательный характер. Так, Д.А. Олицкая отмечает, что границы восприятия Г. Зудермана в томском театре определялись рамками четко очерченного амплуа ультрасовременного автора, создающего исключительно «жизненные», наполненные социально-критическим пафосом пьесы («Честь», «Гибель Содома», «Родина», «Бой бабочек», «Счастье в уголке»), в то время как его исторические и символические произведения в местном театре не ставились [9, с.146]. Другой характерной чертой местной рецепции современной западноевропейской драматургии, выявляющейся при сопоставлении со столичным театром, является хронологическое отставание. Наиболее значительно эта тенденция проявлялась в отношении рецепции Г. Гауптмана. Так, Н.Е. Разумова указывает на, по меньшей мере, шестилетнее запоздание знакомства томичей с его творчеством: если в столичных изданиях его имя активно фигурирует уже с момента скандального дебюта в Берлине пьесой «Перед восходом солнца» в 1889 году, то первое упоминание о Гауптмане в томской периодике относится к 1895 г., а первая постановка его пьесы состоялась только в 1899 году [10, с.105]. То же самое можно сказать о театральной рецепции О. Уайльда. Единственная постановка его комедии «Как важно быть серьезным» состоялась в Томске в 1912 году, в то время как в Москве ее постановка состоялась уже в 1907 году, а в целом комедии английского драматурга в первое десятилетие XX века были среди самых репертуарных пьес столичных театров. Впрочем, необходимо заметить, что к концу первого десятилетия XX века отставание от столицы в целом существенно сократилось. Еще одной особенностью томской театральной рецепции современной западноевропейской драмы является стойкая приверженность привычным социально-этическим критериям оценки, которые в «новой драме» были подвергнуты принципиальному сомнению. Томские критики, упрекавшие публику в неготовности к восприятию полутонов Гауптмана и Чехова, часто сами оказывались не готовы к восприятию «новой драмы». Как и при анализе пьес классического репертуара, они сосредоточиваются на идейном и общественном звучании, актуальности социальной проблематики пьесы. Однако если эти критерии оставались по-прежнему функциональными при оценке «умеренно новой» драматургии Г. Зудермана и А. Пинеро, остроумных и сценичных «светских» комедий О. Уайльда, то совершенно неприемлемыми они оказывались для освоения глубины новаторской философскохудожественной концепции «новой драмы». Традиционный подход наиболее четко прослеживается в рецензиях Г.А. Вяткина, который, тем не менее, позиционировал себя в качестве приверженца «новой драмы», о чем неоднократно давал понять в своих откликах на томские спектакли. Вяткин оценивал «новую драму» с позиции критика181 реалиста, критика-народника, ставящего на первое место идеологический критерий. Вместе с тем, нельзя говорить, что особенности «новой драмы» были совсем не замечены томскими критиками: в некоторых рецензиях обнаруживаются указания на художественно-эстетические черты, определяющие ее новаторский характер. Так, критики подмечали отсутствие привычной коллизии, несценичность, особую важность постановочной части, костюмов и т.д. Однако, как справедливо замечает Н.Е. Разумова, в силу того, что логика и критерии рецензентов зачастую не выходили за рамки привычных представлений, многие важные новации представали как недостатки драмы, снижающие ее увлекательность и общественную значимость [10, с.114]. Лишь в некоторых рецензиях обнаруживается полная смена парадигмы критических суждений. Так, в своих откликах на постановки по Гауптману театральный критик «Сибирской жизни» И. Иванов полностью отказывается от идейной оценки и обращается к художественной стороне произведения. Этот же подход он реализует и в рецензии на комедию О. Уайльда «Как важно быть серьезным», о которой он пишет как об образце «истинной художественности». Наиболее ценными в пьесе для него оказываются импровизация, игра и отсутствие дидактизма. Однако критик не подкрепляет свои суждения теоретическими обоснованиями и значимым контекстом, его оценки имеют субъективно-вкусовой характер. Подводя итог, заметим, что театральная критика томской периодики последней трети XIX-начала XX вв. представляет собой «провинциальный» срез русской рецепции западноевропейской драматургии и является репрезентативной как в плане расширения диапазона оценок и мнений, так и в плане сравнения со срезом общенациональным. В западноевропейской составляющей томского театрального репертуара конца XIX века большой удельный вес имели драмы Шекспира и Шиллера как в наибольшей степени подходящие для реализации воспитательной функции театра. Увеличение в репертуаре доли современной европейской драмы (Г. Гауптман, Г. Зудерман, Г. Ибсен, М. Метерлинк, Э. Ростан, О. Уайльд) происходило в начале XX века и протекало на фоне сдержанного отношения томского культурного общества к театральному «новаторству». В качестве особенностей «томской» рецепции современной европейской драмы можно отметить ее избирательный характер, хронологическое отставание от столичной, стойкую приверженность томских театральных критиков привычным социально-этическим критериям (рецензии Г. Вяткина). Вместе с тем, развитие томской театральной мысли, попытки ее «подтягивания» до уровня столичной обнаруживаются в рецензиях некоторых молодых критиков, например И. Иванова, демонстрирующего стремление к смене парадигмы эстетических оценок. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. Сибирская газета. – 1885. – № 42 (20 октября). – Стб. 1117. Сибирская газета. – 1881. – № 43 (20 декабря). – Стб. 1315. Сибирский вестник. – 1892. – № 19 (12 февраля). – С. 3. Сибирская газета. – 1886. – № 43 (26 октября). – Стб. 1218. Сибирский вестник. – 1897. – № 27 (2 февраля). – С. 3. Сибирский вестник. – 1890. – № 19 (11 февраля). – С. 3. Сибирский вестник. – 1892. – № 117 (7 октября). – С. 3. 182 8. Сибирская жизнь. – 1909. – № 173 (11 августа). – С. 3. 9. Олицкая, Д.А. Г. Зудерман в томской периодике рубежа XIX-XX вв.: литературно-театральный портрет // Европейская литература в зеркале сибирской периодики конца XIX-начала XX вв. – Томск, 2009. С. 146. 10. Разумова Н.Е. Герхард Гауптман в восприятии томской критики рубежа XIX-XX вв. // Европейская литература в зеркале сибирской периодики конца XIX-начала XX вв. Томск, 2009. С. 105. А.А. Ершова ПЬЕСА А.П. ЧЕХОВА «ЧАЙКА» НА СТРАНИЦАХ ГАЗЕТЫ «КАЗАНСКИЙ ТЕЛЕГРАФ» КОНЦА ХIХ-НАЧАЛА ХХ ВЕКОВ Судя по публикациям в прессе ХIХ-начала ХХ веков, драматургические произведения А.П. Чехова пользовались необычайной популярностью у провинциальной критики. Среди интересных публикаций – материалы газеты «Казанский телеграф». Эта газета была изданием политическим, общественным, литературным и коммерческим и выходила на рубеже веков с 1893 по 1917 годы. Постоянным редактором был Н.Я. Ильяшенко. В 1890-е годы направленность газеты была преимущественно либерально-правая, а в начале XX века на ее страницах появляются материалы черносотенного толка. «Казанский телеграф» пользовался популярностью у местной публики, так как своевременно отражал наиболее важные события, происходящие не только в Казани, но и в России, и в мире. Много внимания уделялось вопросам политическим, казанской и биржевой хронике, областным известиям, литературной и театральной критике. В 1899 году был опубликован ряд статей, представляющих собой анализ пьесы А.П. Чехова «Чайка», а также анализ ее постановок на петербургской, московской и казанской сценах. Автором этих статей был некий «М.М.» Под инициалами «М.М.» скрывался известный либеральный деятель, участник революционного движения, писатель и адвокат Михаил Львович Мандельштам. И. Крути высказал далеко не лестное мнение о его критических набросках. В своей работе он пишет, что в «краснобайстве рецензента», было «немало от той пошлости либеральных «глупых сусликов», которых Чехов в письме к А.Н. Плещееву назвал узурпаторами «святого времени» революционнодемократических идей 60-х годов». Исследователь отмечает, что с одной стороны, М.М. признавал выдающееся значение пьесы, но с другой – видел в ней много бессмысленного, не нужного [1, с.356]. Крути приходит к выводу, что врагами Чехова «постоянно выступают душевно «измошенничавшиеся», «среднего пошиба» либералы [1, с.357]. В оценке И. Крути в связи с тем, что он был исследователем советской эпохи, с совершенно противоположными Мандельштаму идеями, ощущается не вполне объективный взгляд на критические материалы М.М. Мы считаем, что статьи по содержанию более глубокие и представляют несомненный интерес для исследования вопросов восприятия комедии «Чайка» казанской публикой. Начинается цикл статей М.М. о пьесе Чехова в конце января 1899 года. Главные вопросы, которые волнуют Мандельштама – в чем же заключаются причины крушения «Чайки» на сцене Александровского театра и ее ошеломляющего успеха в Москве. М.М. приводит мнение 183 А.И. Урусова, с которым не соглашается и самостоятельно пытается ответить на поставленные вопросы. «На наш взгляд фиаско «Чайки» в Петербурге было вызвано диссонансом между типом произведения и типом театра. Новая опера шла под старую оркестровку. А новое вино нельзя вливать в старые мехи. Художественный театр так же нов по своей идее, как нова «Чайка» по своей манере» [2]. По мнению М.М., театр понял своего автора, и Станиславский со сцены и Чехов из-за письменного стола протянули друг другу руки. В какой-то степени с М.М. можно согласиться. Конечно, сейчас всем известно о новаторстве драматургии Чехова, но в то время новизна пьес вызывала разнообразные реакции: у одних восторг и понимание, у других – недоумение и раздраженность. В своих критических набросках М.М. приводит отрывок из «Курьера» А.И. Урусова: «Один «маститый» в своем реферате о «Чайке» просто рвал и метал, и когда его спросили: да вы видели пьесу на сцене? Ответил с негодованием: не видел и смотреть не хочу: я ее знаю по рукописи. Вообще старички шестидесятники усмотрели в пьесе «господина» Чехова дерзость непомерную: он осмелился быть самим собой на освященных традициями подмостках!» [2]. Этот факт ярко показывает сложность взаимоотношений писателя с критикой. Но как видно по другим источникам, с читателями и зрителями отношения хотя и складывались долго и сложно, но оказались более прочными, понимающими и добрыми. Чехова полюбила не только сцена провинциальных профессиональных театров, но и актеры-любители. Именно на любительской сцене можно было играть Чехова, обходя традиционные законы жанра. Об актерской игре размышляет и М.М. и задается вопросом, почему на сцене Петербургской комедия провалилась, а «частный кружок в большинстве заурядных, иногда прямо неопытных артистов» блестяще справился с постановкой? Важная, на наш взгляд, особенность критических набросок М.М. – он задает вопросы, но не дает на них ответов, во всяком случае, однозначных. Дело в том, что рецензент пытается оценить пьесу с позиции традиционного либерализма. Система ценностей автора, нормы, которых он придерживается, не дают ему возможности понять «Чайку». Комедия в эти стандарты не укладывается, поэтому здесь мы видим парадокс. С одной стороны, М.М. как зрителю пьеса понравилась, но с другой стороны, как критик он не может объяснить, чем комедия хороша как литературное произведение. Поэтому он и заостряет внимание в своих набросках на причинах провала и успеха «Чайки» на сцене. Кстати, говоря о взглядах Мандельштама, важно отметить, что в цензорских экземплярах газет в его критических набросках о «Чайке» цензором вычеркнуты как раз те моменты, которые показывают радикальные взгляды автора, его симпатии Белинскому и Чернышевскому. Он – за справедливое развитие общественной жизни, но к поэтической, внутренней, духовной жизни людей глух. Поэтому для него самая большая загадка – успех «Чайки» на сцене. Те же моменты, которые касаются собственно содержания пьесы цензором не изменены. Рецензент видел и московскую, и казанскую постановку «Чайки». В № 1875 в разделе «Театр и музыка» он пишет: «Ко мне вчера со всех сторон обращались с упреками, что вы нашли в «Чайке»? Как можно 184 ею не только восторгаться, но даже просто хвалить? Это безумие, это декадентство, это дом сумасшедших и пр. Я не понимаю подобных упреков по своему адресу. Я все время доказывал, что «Чайка» пьеса особенная и, что играть и ставить ее следовало тоже по-особенному» [3]. В отличие от хвалебных отзывов в адрес постановки на сцене Московского художественного театра, в Городской театр Казани полетели слова другого рода: «прошла бледно», «ошибки постановки», «исполнение как-то двоилось». Хотя рецензент отмечает, что были все-таки сцены, которые производили на зрителей впечатление, артистке Голубевой удалась роль Маши, более того, даже лучше, чем московской артистке, Соколов сыграл даже более типичного Треплева, чем в художественном театре в Москве, и Несмелов неплохо сыграл роль учителя Медведенко. Подумать только! Голубева сыграла лучше М.П. Лилиной, Соколов сыграл даже более типично, чем В.Э. Мейерхольд! А ведь это мнение человека, присутствовавшего на спектаклях в обоих театрах. Это лишний раз показывает, насколько высок был уровень казанской сцены и незауряден талант провинциальных артистов. Но завершает М.М. свой разбор постановки пьесы на казанской сцене не столь лестными словами: «Чайка» требует, как мы уже писали, больше помощи театра. А помогли только Соколов, Голубева и Несмелов» [3]. В чем же заключаются оригинальные особенности «Чайки», как Чехов написал «Чайку», что сказал Чехов в своей «Чайке»? М.М. снова задает вопросы, рассуждает о Чехове-пейзажисте. «Штрих Чехова, так же меток в изображении людей, как и в рисунке пейзажа. Характеры у него так же образны, сжаты, красивы, как всегда и солнце, степь и горы» [4], – такими словами характеризует рецензент манеру обрисовки людей Чеховым в прозаических произведениях. Драма требует совсем другого подхода. Как же здесь писатель рисует людей? Мандельштам не видит Чехова-психолога с позиции своих традиционных взглядов. Рецензент оценивает героев пьесы не через то, что есть в комедии, а наоборот – через то, чего нет. Проводит параллели с другими произведениями Антона Павловича, например со «Степью», с другими писателями, например, с Островским, Шекспиром. Автор противопоставляет Чехова и Тургенева. И что удивительно, Чехов ему нравится даже больше Тургенева, несмотря на то, что М.М. не может объективно объяснить, почему. Интересно наблюдение М.М. в том, что Чехов часто дает характеристику своих героев через других действующих лиц. Например, в № 1864 М.М. пишет о том, что Чехов не всегда, на его взгляд, прав в изображении психологического состояния героев, точнее, рецензент видит некоторые расхождения между состоянием персонажей и тем, что они могли бы сказать. В качестве примера он приводит сцену из первого действия, в которой Треплев в ожидании Нины, любимой девушки, в тревоге, как пройдет дебют его пьесы, он нервничает, волнуется и в эти минуты дает характеристику своей матери. Он говорит об уме, таланте Аркадиной, но при этом не забывает и о плохих чертах матери – суеверность, скупость… М.М. считает, что Чехов забежал вперед, рисуя Ирину Николаевну устами ее сына. Он задает вопрос: «разве мог Треплев в минуты высшего нервного напряжения произнести такую последовательную, объективную и спокойную речь» [5]. На 185 наш взгляд, речь не такая гладкая, какой увидел ее рецензент. Константин Гаврилович скорее выразил свои эмоции в описании матери. Хочется подчеркнуть, что не могли они быть стопроцентно положительными, ведь он взволнован и, как известно, отношения с матерью у него складывались очень трудно, если не сказать, что конфликтно. Возможно даже, он обвинял мать в том, что у него что-то не получается в жизни. Вспомним сцену из того же действия и того же разговора с дядей Сориным: обрывая лепестки у цветка, он гадает – любит его мать или нет: «видишь, моя мать меня не любит», но сам он: «я люблю свою мать, сильно люблю». «Дядя, что может быть отчаяннее и глупее положения: бывало, у нее сидят в гостях сплошь все знаменитости, артисты и писатели, и между ними только один я – ничто, и меня терпят только потому, что я ее сын», – говорит Треплев. [6, с.8]. Мы думаем, что правы современные ученые-психологи, когда говорят о том, что все беды происходят из детских обид, разочарований, непонимания. Треплев, на наш взгляд, яркий пример тому. Возможно, он был обделен вниманием матери, для которой, в первую очередь, была важна собственная карьера. Поэтому характеристика Аркадиной, данная сыном в минуту волнения, вполне оправдана с психологической точки зрения. И как будет видно по дальнейшим событиям, вполне объективна с точки зрения ее сына. М.М. пишет: «Также скуп Чехов и на ремарки в изображении драматических моментов и настроения». В IV акте Треплев по уходу жены кончает счеты с жизнью. Перед тем, как застрелиться за кулисами, он рвет свои рукописи. Вот режиссерская ремарка Чехова: «В продолжение двух минут молча рвет все свои рукописи и бросает под стол, потом отпирает правую дверь и уходит». Две минуты паузы на сцене – целая вечность. Ее нужно заполнить. Чехов доверяет режиссеру и не вмешивается в его дело. «Но какой такт нужен для режиссера и артиста, – размышляет М.М., – чтобы запомнить паузу в унисон с общим колоритом пьесы, какая гармония между театром и автором. Малейший диссонанс, и пьеса пропала, как бы талантливо ее не играли» [4]. Итак, в своих растянувшихся критических набросках М.М. называет комедию «Чайка» – пьесой намеков [5]. В этом интерес, ценность творчества Чехова, каждый читатель, зритель, режиссер, актер, художник может домысливать, понимать по-своему. Например, брошенная вскользь фраза Полины Андреевны: «Время наше уходит» – намек. Неумолимо, быстро, бессмысленно, скучно, серо… Возможно, фраза в целом о жизни, времени, а может быть о частном – о данной ситуации. Каждый волен воспринимать слова по-своему. Всего лишь намек, но сколько за ним может находиться важного для понимания читателем и зрителем. В № 1866 М.М. пишет о том, что «в изображении драматических моментов Чехов прибегает к очень удачному методу: он дает настроение», отмечает краткость таланта Чехова, пишет о том, что «в минуты сильных душевных волнений люди скупы на слова» [7]. Получается, что переживания должны передаваться короткими фразами, восклицаниями. И здесь опять поднимается вопрос – о новой форме драмы. Как на сцене изобразить молчанье, да и классическая пауза меняется. Вспомним первое действие и разговор Нины с Треплевым: «мы одни», «кажется кто-то там…», «никого», «это какое дерево», «вяз» и т.д. Ка186 залось бы, сцена объяснения в любви, но и здесь «напряженность нервов». И таких моментов в пьесе множество. В этом номере М.М. делает отступление на Московский художественный театр, отмечает талант режиссеров, поставивших «Чайку». Пишет что «главная сила в разуме, который господствует над сценой, и «Чайка» – лучшее тому доказательство»[7]. Чехов – наблюдатель. Читатель и зритель окружен не просто героями какой-то пьесы, он окружен знакомыми, друзьями, родными. И в анализе М.М. встречаются подобные слова. В заключительных набросках он размышляет о декадентстве в целом, как течении, и о Треплеве – декаденте, в частности. В № 1897 он пишет, что Треплев – живое лицо и нетипичный тип декадента нашего времени. Чехов, бесспорно, наделяет его талантом, Треплев много рассуждает в пьесе и о литературе. Мандельштам отмечает, что вообще трудно определить, что такое декадентство. Декадентство – означает вырождение, и мало какое литературное направление согласится, по мнению М.М., так называться, а «декадент» стало бранной кличкой [8]. В критике девяностых годов декадентство и символизм были синонимами, и рецензент характеризует Треплева как символиста без философских воззрений. Итак, Михаил Львович, как мы видим, в своих критических набросках выступает в первую очередь как зритель и читатель. Ему, безусловно, симпатизирует «Чайка» и в целом творчество Чехова. Но он, как и большинство провинциальной публики, не совсем был готов к восприятию пьес Чехова. В своих критических набросках автор выступил, в первую очередь, как реципиент, а не как профессиональный критик. Интересно, что анонсировалась постановка «Чайки» в «Казанском телеграфе» в нескольких номерах, начиная с № 1864 по № 1873. Например, в № 1871 был размещен такой анонс: Городской театр. Готовится к постановке: ЧАЙКА, пьеса в 4 д. Чехова, имеющая в настоящее время выдающийся успех на сцене общедоступного художественного театра в Москве.[9] Здесь имеет смысл подчеркнуть слово выдающийся. Хочется отметить, что казанская публика не отставала от столичной в вопросах культурных. И часто газеты, театральные постановки шли параллельно со столичными, а иногда и опережали их. В частности, «Чайка» была поставлена сначала на казанской сцене, а потом уже на московской. Еще ранее в 1896 году, в № 1174 от 12 декабря, некто А-въ пишет рецензию на поставку «Чайки» в Казани. В ней он также отмечает игру актеров, все тех же: Голубева, Несмелов справились лучше, чем другие. Но в целом, «исполнение комедии не отличалось особенным воодушевлением: видимо артисты не привыкли к подобным пьесам и не могли сделать ролей из того материала, какой дал Чехов». Рецензию на саму пьесу тоже нельзя назвать благосклонной. А-въ пишет о том, что если бы Чехов был начинающим писателем, то она после первого же провала «скрылась бы на полках театрального архива». Отмечает автор рецензии и то, что в комедии нет ни одного положительного героя, наоборот, в ней «целый ряд каких-то нервных, развинченных, к чемуто стремящихся людей и не находящих себе никакого удовлетворе187 ния». И все эти персонажи действуют на публику только по причине «большого таланта» Чехова. [10] Вообще, слова «нервные», «бесцельные», «болезненные» часто звучат в рецензиях, статьях, заметках, критических набросках о пьесах Чехова. Здесь хочется отметить важный момент: несмотря на провал «Чайки» на сцене петербургского театра 17 октября 1886 года, в Казани не побоялись поставить пьесу через месяц, в декабре, более того, комедия, невзирая на не всегда благоприятные отзывы, прошла довольнотаки неплохо. Спустя несколько лет, в 1911 году на страницах «Казанского телеграфа» появилась рецензия на постановку «Чайки» на сцене казанского городского театра. Некто, подписавшийся псевдонимом «Кресло № 8», пишет о том, что актерам удалось раскрыть внутренний мир героев пьесы, создать атмосферу будничности и прозаичности. Хотя, видимо с сожалением отмечает рецензент, среднему зрителю понять тонкий внутренний душевный мир героев не удается [11]. Прошло достаточно много времени с первых постановок пьесы на казанской сцене и какой поворот! По мнению автора, актеры прекрасно сыграли, но вот готов ли был зритель в одиннадцатом году понять «Чайку»? Вопрос до сих пор остается открытым. Споры по поводу «Чайки» и ее восприятии читателями и зрителями ведутся до сих пор. С их разрешением отчасти справляется провинциальная печать, представляющая бесценный пласт информации, позволяющая по иному взглянуть на рецепцию личности и творчества писателя. В целом, на страницах «Казанского телеграфа» в анализе пьесы «Чайка» вряд ли проявилась провинциальная специфика, но здесь важно другое – казанский читатель был включен в литературный процесс, в обсуждение актуальных вопросов. Газета явилась как бы проводником между читателем и автором, зрителем и театром. Сейчас переиздаются дореволюционные рецензии на пьесы Чехова, но, к сожалению, только избранные моменты. Конечно, необходима цельная картина, и эта картина не восстановится без провинциальных публикаций. В № 1870 «Казанского телеграфа» М.М. пишет о том, что пьеса Чехова – «произведение глубоко реальное не только по своей внутренней правде, но и по приемам сценического творчества. В этом последнем отношении «Чайка» является «новым словом» в искусстве». Далее М.М. предсказывает, что «в истории методов драматической литературы «Чайка» займет видное место» [12]. Пьеса, действительно, заняла видное место в драматургии и не просто явилась в свое время новым словом в искусстве, но вошла в классику русской литературы и сцены, нашла своих поклонников и, конечно же, врагов. Без последних, на наш взгляд, в этом мире все было бы слишком серо и скучно. И наконец, мы не можем не согласиться с Л.Е. Бушканец: «и как художник, и как личность Чехов был практически единодушно признан значительнейшим явлением русской культуры» [13, с.26]. На анализе всего лишь нескольких публикаций в газете «Казанский телеграф» мы лишний раз смогли убедиться в верности этих слов. 188 СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Крути, И. Русский театр в Казани. Материалы к истории провинциального драматического театра. – М., 1958. . 2. М.М. Критические наброски. «Чайка». Комедия в 4 действиях Чехова // Казанский телеграф. – 1899. – № 1859. Цензорский экземпляр. 3. М.М. Театр и музыка. Чайка (комедия Чехова) // Казанский телеграф. – 1899. – № 1875. 4. М.М. Критические наброски. «Чайка». Комедия в 4 действиях Чехова. Продолжение I // Казанский телеграф. – 1899. – № 1861. Цензорский экземпляр. 5. М.М. Критические наброски. «Чайка». Комедия в 4 действиях, Чехова. Продолжение II // «Казанский телеграф». – 1899. – № 1864. Цензорский экземпляр. 6. Чехов, А.П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Т. ХIII. – М.: Изд-во «Наука», 1986. 7. М.М. Критические наброски. «Чайка». Комедия в 4 действиях Чехова. Продолжение III // Казанский телеграф. – 1899. – № 1866. Цензорский экземпляр. 8. М.М. Критические наброски. «Чайка». Комедия А.П. Чехова. Продолжение // Казанский телеграф. –1899. – № 1897. Цензорский экземпляр. 9. Анонс. Городской театр // Казанский телеграф. – 1899. – № 1871. 10. А-въ. Театр и музыка. «Чайка», комедия А.Чехова // Казанский телеграф. – 1896. – № 1174. 11. Кресло № 8. Театр и музыка. «Чайка» //Казанский телеграф. – 1911. – № 5539. 12. М.М. Критические наброски. «Чайка». Комедия А.П. Чехова. Продолжение // Казанский телеграф. – 1899. – № 1870. 13. Бушканец, Л.Е. А.П. Чехов в общественном сознании начала ХХ века // Литература и язык в контексте культуры и общественной жизни: Тезисы межгосударственной научной конференции (Казань, 26-29 мая 1992 г.). Ч.I. – Казань, 1992. Е.В. Комарова ВСЕРОССИЙСКАЯ ВЫСТАВКА 1896 ГОДА В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ В ПУБЛИКАЦИЯХ ЖУРНАЛА «ВОКРУГ СВЕТА» Всероссийская торгово-промышленная и художественная выставка, проходившая на Нижегородской ярмарке в 1896 г., освещалась в трех номерах журнала «Вокруг света»: №27 от 14 июля 1896 г. [1], №28 от 21 июля [2] и №29 от 28 июля [3]. В этот период журнал уже около пяти лет находился в собственности книгоиздателя Ивана Дмитриевича Сытина (1851-1934), который в 1891 г. выкупил это издание у братьев М.А. и Е.А. Вернеров. И.Д. Сытин впервые представил свою продукцию на Всероссийской промышленной выставке в Нижнем Новгороде в 1882 г. Тогда его книжные экспонаты были удостоены бронзовой медали – высшей награды, на которую мог рассчитывать выходец из крестьянского сословия (И.Д. Сытин происходил из семьи экономических крестьян Костромской губернии [6]). Эта награда принесла И.Д. Сытину первую известность и способствовала развитию его издательского предприятия. Если в 1882 г. начинающий издатель владел лишь небольшой литографией на Пятницкой улице в Москве, то к 1896 г. в его распоряжении была уже собственная типография на Валовой улице, книжные магазины в Москве, Киеве, Варшаве и других российских городах; 189 было образовано «Высочайше утвержденное Товарищество печатания, издательства и книжной торговли И.Д. Сытина» с уставным капиталом в 350 тысяч рублей, в его каталоге значилось почти девятьсот названий книг [4]. В 1896 г. И.Д. Сытин снова посетил Всероссийскую торговопромышленную выставку в Нижнем Новгороде. О том, что в этот период представляла собой Нижегородская ярмарка, позволяет судить панорамная фотография, размещенная в №27 журнала «Вокруг света» за этот год [1, с.425]. На иллюстрациях в двух последующих номерах журнала были изображены главный вход на выставку и фасады основных павильонов [2, с.441; 3, с.457]. По плану перестройки Нижегородской ярмарки, утвержденному в 1886 г., предполагалось осуществить обширное каменное строительство в северо-западной ее части, вплоть до села Гордеевки. Напротив главного входа проектировался большой прямоугольной формы пруд. Кроме того, проект предусматривал сооружение двадцати каменных мануфактурных складов на Сибирской пристани и территории гостиного двора вдоль Бетанкуровского канала и набережной Оки, а также расширение зоны развлечений, которой отводилось обширное место недалеко от Мещерского озера, главным зданием здесь должен был стать цирк [5]. Важнейшим событием рубежа 1880-90-х гг. стало возведение Главного ярмарочного дома по проекту архитекторов К.В. Траймана, А.Т. Тромбицкого и А.И. фон Гогена. Строительство велось около года, с июня 1889 г. по июль 1890 г. Работы контролировала специальная комиссия из числа богатых нижегородских купцов, в нее вошли такие известные личности, как Н.А. Бугров, Я.Е. Башкиров и М.П. Курбатов. Главное здание Нижегородской ярмарки совмещало в себе черты европейского пассажа и традиционного русского гостиного двора. Оно было выполнено в формах древнерусской архитектуры XVII века, элементы фасада имитировали резьбу по дереву и рисунки народной вышивки, широко использовались башенки, резные наличники, бочкообразные столбики и другие элементы деревянного зодчества. Первый этаж здания занимали 70 больших магазинов, второй – ярмарочная контора и комитет, отделение госбанка, почта, телеграф и ресторан. Центральная часть второго этажа отводилась под зал общественных собраний, который получил название Гербового, поскольку решетку его балкона украшали гербы всех губерний Российской империи. В Главном ярмарочном доме имелись телефон, водопровод, канализация, он освещался пятьюстами электрическими лампами и пятнадцатью большими фонарями, для чего рядом была построена электростанция, впоследствии обслуживавшая всю Нижегородскую ярмарку [5]. Кроме того, к Всероссийской торгово-промышленной и художественной выставке 1896 г. были построены новые павильоны на обширной территории за пределами ярмарки и вблизи железнодорожного вокзала. Из текста трехчастного очерка «Всероссийская выставка в Нижнем Новгороде», опубликованного в журнале «Вокруг света» в июле 1896 г., узнаем, что официальное открытие выставки состоялось 28 мая; ее организаторами выступили Министерство землеведения и государственных имуществ, Главное управление государственного конноза190 водства, Военное министерство, Морское ведомство, Министерство путей сообщения, Академия художеств, Министерство народного просвещения, Собственная Его Величества канцелярия по учреждениям Императрицы Марии, общества Красного креста, спасения на водах и охранения народного здравия. Общее руководство выставкой находилось в ведении Министерства финансов. Экспозиции были разделены на двадцать отделов, полный перечень которых представлен в №27 журнала «Вокруг света» [1, с.423-424]. Публикация журнала «Вокруг света» может служить путеводителем по Всероссийской торгово-промышленной и художественной выставке 1896 г. В очерке описано расположение зданий Нижегородской ярмарки, рассказывается о размещенных в них экспозициях, сроках проведения отдельных выставок и наиболее любопытных экспонатах. Из первой части этого большого материала читатель узнавал, что «у главного входа на выставку взор посетителя прежде всего поражается двумя красивыми и изящными зданиями, построенными по проекту проф. А.Н. Померанцева»[1, c.424] (автора проекта Верхних торговых рядов в Москве (1889-1893), современного здания ГУМа). Строение, расположенное слева от главного входа, занимал художественный отдел; направо от главного входа размещался среднеазиатский отдел. «В здании художественного отдела, в центральной круглой зале, увенчанной стеклянным куполом, помещаются произведения скульптуры, – продолжает автор очерка, – а в огромных боковых залах – картины, гравюры, акварели, пастели, рисунки карандашом, пером, углем, гуашью, сепией и проекты, чертежи и планы архитектурных сооружений <…> Здание среднеазиатского отдела, построенное в мавританском стиле, окружено красиво распланированными обширными цветниками и клумбами. Передняя веранда здания представляет целый сад тропических растений с большими прекрасными пальмами, а на задней – со стороны центрального здания – устроен восточный базар» [1, с.424]. Напротив главного входа на выставку, за большим прудом, находилось центральное здание Нижегородской ярмарки. В этом корпусе, в соответствии с его центральным положением в ярмарочном ансамбле, размещались важнейшие отделы: горного дела и металлургии, фабрично-заводской и ремесленный, художественно-промышленный и отдел изделий из волокнистых веществ. С 1893 г. в России начался небывалый промышленный подъем, охвативший в первую очередь такие отрасли, как машиностроение и черная металлургия. В результате повысился удельный вес России в мировом промышленном производстве, но в основном за счет тяжелой промышленности, которая развивалась в ущерб легкой. Очевидно, осознавая необходимость восстановления баланса между различными отраслями отечественной экономики, автор очерка о Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде наибольшее внимание уделяет именно легкой промышленности, особенно производству хлопчатобумажных тканей. Экспозиция изделий из хлопка занимала первый павильон, малую галерею и второй павильон центрального здания ярмарочного комплекса. Представленные образцы тканей, по словам автора очерка, свидетельствовали о значительных достижениях отечественной хлопчатобумажной промышленности, которая к 1896 г. не только удовлетворяла внутренний спрос, но и успешно экспортировалась, преиму191 щественно в восточные государства. «За 14 лет, со времени последней всероссийской выставки, успехи хлопчатобумажного производства выразились в применении новых усовершенствованных способов выделки тканей, их окраски, отделки и набивки, во введении новых сортов, в выделке высоких нумеров пряжи, во введении в употребление русского хлопка и в применении и развитии нефтяного отопления», – сказано в журнале «Вокруг света» [1, с.426]. Автор публикации также отмечает совершенствование техники набивки и печатания рисунка на хлопчатобумажных тканях и перечисляет имена владельцев крупнейших российских хлопчатобумажных мануфактур, представивших свою продукцию на Всероссийской выставке 1896 г.: Цинделя, Гюбнера, Прохоровых. В третьей части публикации «Всероссийская выставка в Нижнем Новгороде» [3] значительное место занимает рассказ о хлопководстве в Средней Азии, которое, по словам автора очерка, хотя и начало развиваться относительно недавно, но к 1896 г. уже достигло заметных успехов, заимствовав передовой иностранный опыт и разрабатывая собственные методы расширения культуры хлопчатника в этом крае. Еще одной важной темой, которая неоднократно возникает в публикациях журнала «Вокруг света» о Всероссийской торговопромышленной и художественной выставке 1896 г. является охрана и восстановление лесов. Эту проблему автор очерка впервые поставил во второй части своего материала [2] и вернулся к ней впоследствии, рассказав об опыте лесоразведения в горах Самаркандской области [3, с.457-458]. При описании отдела лесного хозяйства [2, с.442-443] журналист особенно подробно останавливается на работах по охранению и улучшению лесов, отмечая их высокую важность «ввиду неравномерного распределения лесов с России» [2, с.442]. «Большой интерес представляют экспонаты по разведению леса в горах и степях, по укреплению и облесению летучих песков, по устройству защитных полос леса вдоль железных дорог и среди сельскохозяйственных угодий. По группе лесоустройства выставлены экспонаты, касающиеся мер ухода за растущим лесом, осушки лесной почвы, образцы изготовляемых при устройстве лесов в России планшетов, планов насаждений и пр.», – сказано в журнале «Вокруг света» [2, с.443]. Отдел лесного хозяйства занимал правую часть павильона, построенного по проекту архитектора Л.Н. Бенуа. В левой половине павильона находился отдел охотничьих, пушных и рыбных промыслов. Слева от этого здания был расположен павильон отдела садоводства, плодоводства и огородничества, спроектированный Р. Роннетом, справа – павильоны сельскохозяйственного отдела. Около главного здания этого, последнего, отдела под руководством профессора К.А. Тимирязева была построена теплица для опытных культур. Отдел коннозаводства и коневодства занимал конюшню на 240 лошадей, устроенную по плану Л.Н. Бенуа, и помещение для табунных лошадей на 100 голов. Павильон отдела домашних животных спроектировал архитектор А.Н. Померанцев, а ледник для хранения молочных продуктов и скотный двор с двумя смежными навесами – Н.М. Проскурин. «Для группы птицеводства отведен отдельный красивый павильон, построенный по проекту академика Лазарева-Станищева близ научно-учебного отдела», – отмечалось в журнале «Вокруг света» [2, с.442]. Кроме того, за пределами выставочной территории, в лесу 192 графа Шувалова, экспонировались живые пчелы, а на болоте западная экспедиция по осушению болот демонстрировала технологии добычи и обработки торфа. Таким образом, очерк журнала «Вокруг света» представляет собой ценный источник информации как по истории Всероссийской торговопромышленной и художественной выставки, проходившей на Нижегородской ярмарке в 1896 г., так и по архитектуре самой ярмарки этого периода. По тому, как журналист расставляет акценты в своем материале, можно судить, каким областям экономической жизни России в 90е гг. XIX века уделялось наибольшее внимание (производство и обработка тканей, почвоведение и сельскохозяйственная метеорология, торфодобыча), а в каких сферах наблюдались сложности (охрана лесов, развитие медицины в отдельных российских регионах). Повышенный интерес к среднеазиатскому отделу (его описанию посвящена вся третья часть очерка [3]) определила общая направленность журнала «Вокруг света», в котором большое внимание уделялось описанию быта и нравов населения различных стран и континентов. Издатель журнала «Вокруг света» И.Д. Сытин на Всероссийской выставке 1896 г. был награжден дипломом, подтверждавшим право изображать Государственный герб рядом с названием его товарищества. С этого времени двуглавый орел, своего рода знак качества, постоянно печатался на обложке журнала «Вокруг света» [7, с.5-9]. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Всероссийская выставка в Нижнем Новгороде. Часть I. // Вокруг света. 1896. №27. С. 423-426. 2. Всероссийская выставка в Нижнем Новгороде. Часть II. // Вокруг света. 1896. №28. С. 439-443. 3. Всероссийская выставка в Нижнем Новгороде. Часть III. // Вокруг света. 1896. №29. С. 455-458. 4. Издательство «Товарищество И. Д. Сытина» // Лаборатория фантастики. Электронный ресурс: http://fantlab.ru/publisher274. Дата обращения: 02.12.12. 5. История Нижегородской ярмарки // Официальный сайт администрации Нижнего Новгорода. Электронный ресурс: http://www.admgor.nnov.ru/references/arch/fair/fair1.html. Дата обращения: 02.12.12. 6. Музей Ивана Дмитриевича Сытина. Электронный ресурс: http://www.muzeysitina.ru. Дата обращения: 02.12.12. 7. Шифрин, М.Е. «Вокруг света» за 150 лет. История журнала – история страны // Вокруг света за 150 лет. – М., 2011. С. 5-9. Е.В. Курбакова НИЖЕГОРОДСКАЯ ГАЗЕТА «РОДИНА МИНИНА» (1913 г.) О ПУТЯХ ПРЕОДОЛЕНИЯ КРИЗИСА В РОССИИ У нижегородской газеты «Родина Минина» было много предшественниц – газет с именем Минина в названии. Это и «Минин» 19061907 гг., и «Минин» 1909 г., и «Минин-Сухорук» 1911 г., и «Голос Минина» 1911-1913 гг., и «Козьма Минин» 1909-1917 гг. Несмотря на то, что у этих изданий были разные учредители (1), общей являлась их «правая» направленность. Радикализм этой «правизны» от 1906 года к 1913 году существенно смягчился: если в «Минине» 1906 года регу193 лярно появлялись антисемитские материалы («Еврейский вопрос» (№ 5, 22), «Иудейский вопрос» (№ 12), «О евреях» (№ 16, 18) и др.), а «Минин» 1909 года писал о «жидовской смуте на Руси» (№ 1) и «жидовском засилье в Нижнем Новгороде» (№ 16-17), то в 1913 году «Родина Минина» помещала менее «горячие» материалы, смысл которых состоял не в «поиске врага», а в выявлении причин, породивших проблемы (2). В статье «От редакции» в первом номере газеты читателям сообщалась программная установка редколлектива «Родины Минина»: «Мы резко отмежевываемся от таких органов печати, как «Козьма Минин» и «Голос Минина», т.к. находим, что резкая и бездоказательная брань этих газет только загрязняет взятые для прикрытия священные для нижегородцев имена и те принципы, которые они хотят защищать, не имея для сего ни искренности убеждений, ни элементарной порядочности в обращении с лицами другого образа мнений, ни умения пользоваться печатным словом». «Отзывчивость в этом отношении будет служить нам залогом искренней веры в обновление и укрепление нашей дорогой Родины и нашего родного города», – обращалась к читателям редакция, надеясь на желание заинтересованной аудитории коммуницировать через газету. Однако судьба издания была непродолжительной – увидело свет всего 10 номеров «Родины Минина». Газета выходила чуть более полутора месяцев (с 25 января по 15 марта) при заявленной, но практически не выполнявшейся периодичности (два раза в неделю). В чем причина столь недолгой жизни этого патриотического издания? Какие пути преодоления кризиса в России предлагали нижегородцам патриотические силы в начале 1913 года? «Руководящим политическим лозунгом» газета «Родина Минина» провозгласила несколько «модернизированную» совокупность ценностей – «САМОДЕРЖАВИЕ, ПРАВОСЛАВИЕ, НАРОДНОСТЬ И ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ, величайшим энтузиастом и вдохновителем которых был наш славный нижегородец Козьма Захарьевич МининСухорук». Безусловно, для выведения «самодержавия» на первый план в эпоху проблемных взаимоотношений трех государственных дум с императором Николаем II редакция «Родины Минина» должна была иметь весьма определенную позицию. Не только иметь ее, но доводить до сведения читателей, вести дискуссии и отражать любые нападки со стороны оппонентов. Однако контент материалов «Родины Минина» не являет никаких следов обсуждения столь важного для концепции издания аспекта, несмотря на то, что в первом же номере редакцией было заявлено: «Вопросу о существе нашего взгляда на положение дел [соединение монархической формы правления и думской деятельности в стране – Е.К.] в одном из номеров газеты будет посвящена специальная статья». Таким образом, одну из главных причин неудачи издания можно усмотреть в отсутствии определенной и доказательной позиции по важнейшему из заявленных редакцией и повесткой дня жизни России вопросов. Как и любое периодическое издание рубежа XIX-XX вв., «Родина Минина» имела полемику с конкурентами и политическими противниками – в данном случае, с местной либеральной прессой – прежде всего, с «большой» газетой «Нижегородский листок». Нельзя не отметить, что и на этом направлении редакция «Родины Минина» не имела сил 194 «держать удар», а подчас и сама выдавала оппонентам «козыри» для последующих «ходов». Так, в одной из статей цикла «Брызги пера и царапины» сам И.М. Лебедев о себе писал: «Э!» – говорю я Петру Ивановичу. «Нет, Петр Иванович, это я сказал «Э!». «Сначала вы сказали, а потом и я сказал». «Э!» – сказали мы с Петром Ивановичем. «Э!» – сказали мы с Сергеем Александровичем (колченогим сотрудником «Нижегородского листка») (3). Взял по расстроенному здоровью на два месяца отпуск для лечения. А сам вдруг издает газету «Родина Минина». А с какой стати, когда он болен, издавать ему газету? А вот он-то и есть этот самый «черносотенник», подстрекатель мещанских избирателей, ополчившийся на представителей культурнопрогрессивных элементов». Статьи подобного рода («Дореволюционное хулиганство» (№ 1), «Мошенники пера и «культурное» воровство и негодяйство» (№ 6), «Сотруднику другой «прогрессивной» газеты» и др.) представлены в каждом номере «Родины Минина». На фоне отсутствия принципиального и внятного курса редакции в отношении важнейших вопросов жизни страны столь свободный – если не сказать «развязный» – стиль общения с оппонентом является свидетельством слабости позиции редколлектива «Родины Минина». Но самая очевидная причина закрытия издания заключена в отсутствии желания рекламодателей доверить «Родине Минина» продвижение своих товаров и услуг: ни один из 10-ти номеров не содержит ни одного модуля рекламной информации. В статье «Из мытарств издателя патриотической газеты» (№ 3-4), подписанной «Горе-издатель», И.М. Лебедев сообщал: «Со следующего номера наша газета будет выпускаться один раз в неделю за неимением средств на издание». Для более наглядного объяснения причины, свидетельствующей о трудной участи издателя патриотической прессы, статья построена на сюжете, в основе которого – общение рекламного агента (самого редактораиздателя) «Родины Минина» с потенциальными рекламодателями. Вот каково мнение одного из «деловых людей»: « <…> Ваша газета взяла из архивной пыли какие-то идеалы 1613 г. Теперь, батенька, 1913 г., и 300-летние окаменелости не в духе современного русского общества…». Иллюстрация весьма наглядная, но аргументация не вполне убедительная – И.М. Лебедев объясняет свою «страдальческую» участь «патриотичностью» своих взглядов. Безусловно, эпоха рубежа XIX-XX вв. была роковой для России, и понятие «патриотизм» по причине идеологических брожений в обществе понималось неоднозначно. Чему нас, современных журналистов, может научить опыт редактора-издателя нижегородской газеты столетней давности? Возможно, его вклад в региональную журналистику – своего рода «окаменелость», не имеющая ценности для нас? Напротив – почтительное и обоснованное актуальностью обращение к прошлому, стремление всмотреться и вдуматься в скрытые прежде подробности ушедших эпох, позволит получить у прошлого бесценные уроки мудрости и вооружиться ими во благо общественного развития. На журналистов в этой связи возлагается едва ли не большая ответственность, чем на «камерных» ученых: не только исследовать исторические (политические, общественные и др.) вопросы, но и корректно адаптировать их для массового потребителя информации. 195 ПРИМЕЧАНИЯ 1. Так, газету «Минин» в 1906 году учредил и начал редактировать священник Николай Орловский, газету «Минин» 1909 года издавало Нижегородское отделение Союза русского народа, редактором являлся Г.Н. Васильев, «Родину Минина» основал и редактировал Иван Михайлович Лебедев – нижегородский цеховой. 2. В статье Л. Катанского «Родословная хулиганства» (№ 2-3) указывались не конкретные политические (религиозные, этнические) силы, которые виноваты в «развале русской церковной жизни», а те тенденции, господство которых, по мнению автора, привело к падению нравов в России: подобно тому, как в Древнем Риме «всякий бог был радушно принят» - что и послужило причиной развала римской государственности – в настоящее время в России вызывает тревогу «нападение западного религиозного вольнодумства на нашу православную церковь». 3. Вероятно, имеется в виду С.А. Духовской, с 1890-х гг. при разных издателях (Г.Н. и С.Н. Казачковы, С.Д. Протопопов, И.Г. Короленко, Е.М. Ещин) – один из редакторов газеты «Нижегородский листок». Т.Н. Масальцева О ПОЛЬСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ В ПЕРМСКОЙ ПУБЛИЦСТИКЕ КОНЦА XIX-НАЧАЛА ХХ ВВ. ПУБЛИКАЦИИ УРИЭЛЯ УЛЬРИХА1 Культура и литературные течения серебряного века в России в значительной мере были ориентированы на европейскую культуру и особенно литературу; это время в большом количестве издавались переводы как западноевропейской классики, так и современных писателей. В том числе и польских. По мнению Е.З. Цыбенко, «польско-русские литературные связи переживают в это время период наибольшей активности (с конца XIX века до 1917 года). Польская литература, и эпохи романтизма и современная, именно в эти годы широко переводится и комментируется» [1]. В этот период в Перми выходили порядка пятнадцати газет: официальные «Пермские губернские ведомости», частные газеты «Пермский край», «Пермская жизнь», где периодически появлялись литературно-критические разделы («Литературные заметки», «Около литературы», «Письма периодической печати» и т.д.), в которых рассматривались и анализировались произведения современных польских авторов. В пермской дореволюционной прессе работало достаточно много польских авторов: ссыльные поляки, оказывающиеся в Перми после очередных восстаний в королевстве Польском, давно уже образовали здесь весьма влиятельную польскую общину, обладающую заметным влиянием на культурную жизнь города (например, первый большой книжный магазин города был открыт О. и Р. Пиотровскими). Традиционно с помощью литературной критики в дореволюционной провинциальной газете обсуждались злободневные общественные вопросы, в том числе и отношение к польской культуре. Газетные литературные критики обязательно производили обзор книжных новинок русской и зарубежной литературы, вписывая 1 при поддержке гранта РГНФ № 12-14-59004a. 196 новинки русской литературы в общеевропейский контекст. В том числе рассматривались и новинки литературы польской: появляющиеся в магазинах новые издания, публикации поэзии и прозы в ежемесячных столичных журналах. В период 1904-1905 гг. на страницах «Пермских губернских ведомостей» был опубликован цикл публикаций под общим названием-рубрикой «Литературные заметки» критика под псевдонимом «Уриэль Ульрих» или «У.У.». Всего вышло 14 публикаций. В словаре псевдонимов И.Ф. Масанова, равно как и в трудах исследователей уральских псевдонимов (Е.Д. Петряева, В.А. Весновского, Ю.М. Курочкина) такой псевдоним не значится, его атрибуция, вследствие утраты газетного архива, затруднена. Журналист с подобным псевдонимом в 1901-1903-х годах сотрудничал с газетой «Пермский Край». Очевидно, вследствие жесткого цензурного преследования газеты и грядущего ее закрытия, автор предпочел перейти в редакцию «Пермских губернских ведомостей». Этот автор, по-видимому, имел непосредственное отношение к Польше, так как весьма часто включал в свои тексты обзоров произведения польских авторов или же проводил параллели сюжетов литературных произведений с событиями польской истории. Например, в публикации «Враг народа» Г. Ибсена», в которой речь велась о драме «Доктор Штокман», Уриэль Ульрих, раскрывая замысел драмы, герой которой, желающий помочь людям, оказывается жертвой «сплоченного большинства», приводит историческую аналогию. Он вспоминает трагический эпизод польского восстания 1863 года, когда группа студентов, героических энтузиастов, призывавших к восстанию, была истреблена польскими крестьянами, не хотевшими продолжения борьбы. Единственный уцелевший студент позднее мечтал вернуться в эту деревню врачом и лечить крестьян, дабы доказать им их неправоту [2, c.2-3] Сначала автор цикла «Литературные заметки» публиковал его в частной газете Перми – «Пермском крае». Репутация этой ежедневной прогрессивной общественно-литературной газеты была весьма привлекательной: газета смело высказывалась в жанре острых фельетонов по самым разным общественным вопросам, в ней работал «весь цвет трудовой пермской интеллигенции» [3, c.5]. В цикле чаще всего публиковались объемные рецензии на литературные произведения, в том числе и польских авторов. Например, рецензия на рождественский рассказ Адама Шиманского «Две молитвы». Ее дополняет рецензия на драму Макса Дрейера «Зимний сон». Уриэля Ульриха привлекала к себе литература и культура декаданса, хотя ее истолкование он стремился дать в традиционном ключе, находя общие черты модернистской литературы и литературы реализма. Подробно пересказывая содержание «психологической фантазии Казимежа Тетмайера «Омут», критик сравнивает ее с романом «Что делать?» Н.Г. Чернышевского, демонстрируя эволюцию положительного героя: «Лопухов был представителем работы, герой же Тетмайера – представителем мысли... В литературе уже начинает появляться новый тип – тип преобразователя мысли в дело». Когда литературный критик выходил на серьезную общественную проблему, изображенную литератором, развернутая рецензия приобретала уже вид проблемной статьи. Сравнивая героев драмы 197 Александра Сумбатова-Южина «Арказановы» и романа Болеслава Пруса «Кукла», Уриэль Ульрих пришел к выводу о появлении нового социального и, соответственно, литературного типа, пришедшего на место «князей, рыцарей, господ и прочих остатков крепостничества». Тип им описывается как parvenu – человек, пробившийся из социальных низов в верхние слои общества благодаря своим личным качествам [4, c.3]. Публиковал Уриэль Ульрих в «Пермском крае» и свои переводы произведений современных польских авторов, не только собственно литераторов, но и литературных критиков: работы, которые могли быть интересными провинциальным обывателям. Поскольку вторым по частоте упоминаний среди писателей пермскими газетами в конце XIX нач. ХХ вв. можно назвать Максима Горького, Уриэль Ульрих перевел для «Пермского края» статью Лео Бэльмонта о Максиме Горьком [5, c.23], где объяснялись причины популярности в России этого писателя тем, что он явился «сознанием людей бессознательных, голосом тех, которые молчат <...> криком из бездонной общественной пропасти, защитником обездоленных, живым свидетельством их духа». Позже цикл «Литературные заметки» Уриэля Ульриха, начавшего сотрудничать с газетой «Пермские губернские ведомости», в жанровом отношении стал более неоднороден. Часть публикаций представляла собой обзор публикаций в популярных литературных журналах начала ХХ века. Одним из таких журналов был ежемесячный иллюстрированный литературный «Журнал для всех», названный «симпатичным изданием». Обзору новых номеров этого издания Уриэль Ульрих посвящает несколько публикаций в «Пермских губернских ведомостях» в 1904 году [6]. Например, в годовом обзоре литературного отдела «Журнала для всех» (1903 год) критик выделяет несколько «из ряда вон выходящих повестей и рассказов», кратко характеризуя «Наслоения» И. Данилина, «Баба Иван и ее крестник» В. Дмитриевой, «В последний раз» Д. Мамина-Сибиряка, «довольно туманную» драму «Чужая» С. Юшкевича. Особое внимание уделено А.П. Чехову. Как «новое слово» в его творчестве оценивается критиком рассказ «Невеста», «совершенно не похожий на прежние, пропитанные скукой и бездеятельной покорностью обстоятельствам»; от него «веет жизнью, бодростью, силой». Уриэль Ульрих противопоставляет героиню рассказа героиням драмы «Три сестры»: «Талантливый художник нашей провинциальной скуки почти никогда не повторяется в своих рассказах <…> мы видим, например, в «Трех сестрах», где героини создали себе известный идеал, но к нему не стремятся, только восторгаются им и говорят о нем, а повседневная тина засасывает их все больше и больше» [7, c.2]. «Журнал для всех» привлек критика еще и тем, что давал некоторое представление о польских авторах, «Отче наш», например, о К.С. Баранцевиче (рассказ сопровождавшийся краткой информацией об авторе). В спектр изданий, интересных пермскому читателю, Уриэль Ульрих включал также весьма популярные в начале ХХ века «журналы для самообразования», например, «Вестник знания», которые также публиковали современную переводную беллетристику. По-прежнему критика привлекали новинки польской литературы, например, в обзоре 198 февральского номера за 1904 год критик выделил и высоко оценил «беллетристический очерк» «Он и она» Александра Свентоховского. Привлекали внимание критика Уриэля Ульриха и литературные произведения московского журнала «Правда», издающегося с 1904 года, – «изящного и своеобразного издания». Неоднократно вниманию читателей предоставлялись Уриэлем Ульрихом обзоры новинок именно переводной литературы, причем автором делался акцент на качестве перевода повести (например, обзоры произведений Августа Стриндберга «Детская сказка» и Артура Шницлера «Одинокий путь»). В журнале «Правда» также публиковались и польские авторы (например, рассказ В. Янкевича «Навстречу смерти»), отмеченные Уриэлем Ульрихом в обзорах. Например, большую часть обзора январского-мартовского номера «правды» он посвящает анализу драмы «Снег» «короля польских декадентов» Станислава Пшибышевского. Уриэль Ульрих считал необходимым представить польского автора провинциальному читателю должным образом: он поместил в публикации «некоторые биографические данные» Пшибышевского, в частности, участие в краковском журнале «польских модернистов» «Zycje». С точки зрения Уриэля Ульриха Станислав Пшибышевский – «поэт с глубоким психологическим чутьем, мастер фразы и слова, не мог не увлечь читателя за собою». Далее критик подробно излагает содержание драмы «Снег», высказывая мнение, что драматические произведения Станиславу Пшибышевскому удаются значительно лучше лирики [8, c.2]. Увлеченный произведениями Пшибышевского Уриэль Ульрих позже в 1905 году переводит для «Пермских губернских ведомостей» три стихотворения в прозе «талантливого, богато одаренного, в совершенстве владеющего слогом» Пшибышевского: «Над фиордом», «Вековой источник» и «Эдем» В 1905 году литературный критик «Пермских губернских ведомостей» использовал отработанную ранее композицию публикации в жанре развернутой рецензии: представление литератора аудитории в виде краткого очерка жизни и творчества, далее подробный пересказ произведения с его оценкой в финале, причем оценка представлялась логическим выводом предыдущего текста. В публикации о драме-сказке в пяти действиях «Тысяча и одна ночь» Гольгера Драхмана излагается творческая биография писателя, затем подробно пересказывается сюжет драмы «о вдохновляющей любви, очищающей и облагораживающей душу человека». В финальной части – высокая оценка драмы, «производящей сильнейшее впечатление». Аргументируется высказыванием переводчицы Анны Глизен о «живописце звуков и слов» Г. Драхмане. Не менее высокую оценку получает у Уриэля Ульриха рассмотренная месяцем раньше драма Г. Гауптмана «Эльга». В то же время, критик не видел нужды в представлении Г. Гауптмана читающей публике, отмечая лишь соответствие выбора издаваемых произведений качеству книжной продукции издательства Саблина, «доброкачественность и изящество» книжек которого радовали глаз. В 1904 году в цикле «Литературные заметки» количественно преобладали именно развернутые рецензии, например, о драме Гергарда Гауптмана «Роза Берндт», опубликованной в журнале «Образование». «Высокосценичной» драме, «пронизанной идеей о давлении рока над человеком, по мнению критика, свойственен «строгий реализм и красота художественных средств» [9, c.2]. Аналогичный по жанру материал 199 посвящен последней повести Семена Юшкевича «Человек», оставляющей в читателе «ощущение только что пережитого кошмара». Большое количество публикаций, очевидно, инициированных Уриэлем Ульрихом, были переводами произведений современных польских авторов. В качестве примера хочется упомянуть рассказминиатюру Андрея Немоевского «Мать и дитя», перевод которой осуществлялся с разрешения автора. Произведение было опубликовано в январе 1904 года, а через месяц, специально для «Пермских губернских ведомостей», Уриэль Ульрих осуществляет перевод фантастической зарисовки «Репортер будущего» о передаче мыслей на расстоянии [10, c.2]. Возможно, автор под псевдонимом «Уриэль Ульрих» сам писал литературные тексты и в ряде случаев публиковал их в «Пермских губернских ведомостях», маскируя под «переводы с польского» [11]. О допустимости данной гипотезы свидетельствует отсутствие имени переводимого автора и указание на источник текста (в каком издании он был опубликован). Рассмотренный материал дореволюционных пермских газет продемонстрировал сложное, неоднозначное отношение пермских обывателей рубежа XIX-XX веков к польской культуре. Поэтому существенной задачей своего цикла литераурно-критических публикаций «Литературные заметки» критик Уриэль Ульрих считал привлечение внимания пермских читателей к текущему состоянию и процессам польского общества и культуры. Кроме того, данный цикл демонстрирует нам постепенный процесс освоения провинциальными литературными критиками литературы модернизма, процесс трансформации самой системы критериев оценки литературного произведения. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Цыбенко, Е.Г.Валерий Брюсов и польская литература / Брюсовские чтения 1996 г. – Ереван: Лингва, 2001: Электронный ресурс, код доступа: http://www.cross-kpk.ru/ims/files 2. Уриэль Ульрих. «Враг народа» Г.Ибсена // Пермский край.– 1901.– 10 июля (N 148). – С.2-3. – (Лит. заметки). 3. Камасинский, Я. Эволюция печати в Перми / Я.Камас нский Около Камы: этнографические очерки и рассказы. – М., 1905. C.3-9. 4. Уриэль Ульрих. Два проходимца: Вокульский и Наварыгин // ПК.– 1901. – 4 окт.(N 214). С.2-3; 6 окт. (N 216). С.2-3. – (Лит. заметки). 5. Лео Бэльмонт о Максиме Горьком / Пер. с пол. для «Пермского края» Уриэля Ульриха // ПК. – 1901. – 14 сент.(N 200). – С.2-3. – (Лит. заметки). 6. Уриэль Ульрих. «Журнал для всех», янв.- май // ПГВ. – 1904. – 12 июня (N 126). С.2. – (Лит. заметки). 7. Уриэль Ульрих. «Журнал для всех» и последний рассказ А.П.Чехова «Невеста» // ПГВ. – 1904. – 27 янв.(N 21). – С.2. – (Лит. заметки). 8. Уриэль Ульрих. Новый журнал «Правда», его беллетристика и драма Ст. Пшибышевского «Снег»: янв.-март // ПГВ. – 1904. – 23 апр.(N 88). – С.2. – (Лит. заметки). 9. Уриэль Ульрих. «Роза Бернд» Г. Гауптмана // ПГВ. – 1904. – 28 мая (N 113). –С.2. – (Лит. заметки). 10. У.У. Репортер будущего Андрея Немоевского: Перевод с польского для «Пермских Ведомостей» // ПГВ. – 1904. – 22 мая (№ 109). – С.2. 11. Уриэль Ульрих. И да будешь благословенною ты!: Перевод с польского для «Пермских Ведомостей» //ПГВ. – 904. – 21 мая (№ 108). – С.2. 200 М.А. Попова НИЖЕГОРОДСКАЯ ПЕРИОДИКА XIX ВЕКА В РАМКАХ РОССИЙСКОЙ ЦЕНЗУРЫ Проблемы взаимоотношений власти и общества, власти и личности, зависимость свободной мысли и просвещения от цензурного контроля всегда волновали современников. Дискуссии на эту тему велись постоянно, однако в XIX в. существовала возможность не только говорить, но и печатать. Газеты стали способом не только самовыражения, но и пропаганды различных политических и социальных мнений. Однако в условиях самодержавного российского государства фильтром этих самых мнений оказалась цензура, исходящая от монарха. «Наше общество имеет немалый опыт существования в условиях цензуры. В связи с этим исследование некоторых особенностей развития цензуры в России в XIX в. представляет большой научный интерес» [1, с.115]. С приходом к власти Александра I началась либерализация общественной жизни – облегчение цензурных правил, снятие запрета на открытие частных типографий, разрешение ввоза газет и журналов изза границы, бурный рост периодических изданий. Был принят цензурный устав, который вводил предварительную цензуру. С одной стороны, он расширял права журналистов и писателей, допуская обсуждение в печати общественно-политических вопросов, а с другой – запрещал печатать произведения, «противные правительству, нравственности, закону божию и личной чести граждан». После восстания декабристов Николай I ужесточил надзор за прессой, стараясь не допустить распространение революционных идей в обществе. Было создано III отделение при царской канцелярии для борьбы с вольнодумством, в 1826 году принят новый цензурный устав, который запрещал политическую тематику в печати. С приходом Александра II и его буржуазных реформ русская пресса получила широкое поле для деятельности, однако власть продолжала держать ее под своим контролем. Таким образом, «власть регулировала развитие массовых информационных процессов, давая возможность развиваться деловой части прессы, направленной на созидательную цель и препятствуя оппозиционной, политической, дестабилизирующей обстановке в обществе» [2, с.59]. Необходимо отметить, что несмотря на жесткую политику государства, печатное дело развивается и совершенствуется не только в столице, но и в провинции. История нижегородской печати насчитывает более 175 лет. В 1830 году было обнародовано Высочайше утвержденное Положение: «В каждой из губерний по мере удобства и местной надобности утверждается издание Губернских ведомостей», чтобы облегчить канцеляриям производство дел сокращением переписки и «доставить средства как присутственным местам, так и частным лицам получать сведения к исполнению их относящиеся». Все, что выходило за рамки этого предписания, строго регламентировалось. Печатание в «Губернских ведомостях» политических статей «как не соответствующих цели оных» не допускалось. Выпуск газет передавался в ведение МВД, а надзор за их содержанием вменялся в обязанности гражданских губернаторов [3, с.10] Если оценивать мнения столичных исследователей и местных наблюдателей за процессом печати, необходимо отмечает наличие кардинально противоположных выводов. Я. Абрамов, Б.Б. Глинский и 201 К.К. Арсеньев видели в провинциальной цензуре образец цензурного гнета. Они выражают скепсис, оценивая профессионализм корреспондентов, и сочувствие по отношению к нижегородской публицистике. Изучение материалов в архивах, в фондах, в которых отложились документы по практике применения российского законодательства в печати, дает основание сделать выводы прямо противоположные устоявшимся общим мнениям. А.А. Гациский, А.А. Одинцов (губернатор Нижегородской губернии) делали акцент на необходимости более яркого проявления гражданской активности тех, кто в самой провинции имеет силы действовать в интересах ее развития. «Главными трудностями печатного дела в 1 пол XIX в. можно считать недостаток или отсутствие мастеров печатного слова, инертность общественного мнения и настороженность к прессе обывателей. Трудности в отношениях власти и прессы не были первостепенными» [4, с.127]. «Первоначально провинциальная журналистика составляла монополию властей, но постепенно стали появляться частновладельческие газеты. В Нижнем Новгороде по установленным данным в этот период существовало 166 повременных изданий» [5, с.3]. Периодику Нижегородской губернии можно классифицировать по следующим категориям: издания местного правительственного органа («Нижегородские губернские ведомости»), издание местного церковного управления («Нижегородские епархиальные ведомости»), ярмарочные издания («Нижегородский листок», «Справочный листок для нижегородской ярмарки», «Нижегородская ярмарка»), общественно-политические и литературные частные издания («Нижегородский листок объявлений и справок», «Нижегородский биржевой листок», «Волгарь», «Действия органов Павловских крестьянских обществ»), издания научных организаций («Нижегородский сборник», «Нижегородский вестник пароходства и промышленности», «Действия Нижегородской Губернской Ученой архитектурной комиссии», «Известия Всероссийской промышленной и художественной выставки 1896 г.»). Издания часто носили специализированный характер, в зависимости от отрасли, которая занималась издательством (Кремлевская губернская типография (типография нижегородского губернского правления), типография «Нижегородского биржевого листа», «Нижегородского листка», газеты «Волгарь», а также частные типографии). Судя по разделам в разных изданиях, общественность больше всего интересовала хозяйственно-экономическая деятельности региона, быт и культура. Жизнедеятельность любого издания полностью зависела от губернатора. «Местная власть различного уровня – от административной власти губернатора до выборной власти городского или земского самоуправления – стремилась с помощью газеты получить периодическую возможность знакомить население с деятельностью своих органов». К тому же через предварительную цензуру власть могла влиять на формирование общественного мнения [6, с.79]. «Нижегородские губернские ведомости» стали рупором консерватизма. Либеральными взглядами отличался «Листок для нижегородской ярмарки», редакция которого позволяла себе, со ссылкой на публикации в столичной прессе, вести самостоятельные дискуссии на актуальные экономические и политические темы. «С к. 1860-х г. в обсуждения общественных проблем действительности периодическая 202 печать стала внедрять фельетонную легкость, соседствующую с пустопорожней болтовней» [4, с.130]. В случаях, когда власть в лице начальника Главного Управления по делам печати министерства внутренних дел обращала на это внимание губернатора или губернского инспектора по делам печати, прессе было удобно усмотреть в подробных мерах стремление власти ограничить свободу слова. В этой ситуации пресса отстаивала свою точку зрения, и все силы отправляла на борьбу с властью. Провинциальные журналисты часто публиковали свои материалы в столичных изданиях под псевдонимами. Несмотря на это, «меры российской власти в эпоху «великих реформ» выявили незрелость общественного мнения в отношении этих преобразований, с одной стороны, и нежелание журналистского корпуса формировать в общественном сознании социально ответственную позицию – с другой» [7, с.146]. Таким образом, «судьба российской прессы обусловлена отношением к ней государственной власти» [4, с.126]. Нельзя не назвать это закономерным процессом, так как нормальному функционированию системы абсолютной власти необходимы инструменты для ее охраны и поддержания. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Старкова, Л. Российская цензура – первые задачи и поиск решений // Власть: общенациональный научно-политический журнал. – №12. – 2008. 2. Грабельников, А.А. Массовая информация в России: от первой газеты до информационного общества: монография. – М.: РУДН., 2001. 3. Смирнов, С.А. Нижегородская пресса от А до Я. Краткая энциклопедия. – Н.Новгород: Поволжье, 2010. 4. Курбакова, Е. В. Российская цензура и провинциальная пресса: глобальный и локальный ракурс изучения проблемы // Нижегородский край в истории России: материалы II науч. конф., посв. памяти акад. Н. Ф. Филатова.– Н. Новгород, 2009. 5. Богодин, С.И. Список периодический изданий Нижегородской губернии (1838-1928). – Горький: Нижегородская государственная областная универсальная научная библиотека им. В.И. Ленина, 1939. 6. Курбакова, Е.В. Власть и пресса: история возникновения и становления нижегородской газеты «Волгарь». Провинциальная журналистика и жизнь Российской Империи в XIX – XXв.: сб. научных статей. – Петрозаводск: Изд. Петрозаводского ГУ, 2008. 7. Курбакова, Е.В. Губернская власть и региональная пресса в России (возникновение нижегородской ярмарочной периодики в 1857 – 1872гг.) // Вестник Нижегородского Университета им. Н.И. Лобачевского. – № 3. – 2007. 203 В.И. Пугачев НИЖЕГОРОДСКАЯ КОРПОРАТИВНАЯ ПРЕССА НА СОВРЕМЕННОМ ЭТАПЕ В типологии корпоративной прессы принято выделять три вида изданий: внутрикорпоративные, издания для внешней аудитории и смешанные [1, с.85]. Современная корпоративная пресса – преемница советской «многотиражной». Многотиражные газеты издавались в учреждениях, организациях, предприятиях. Эти печатные издания были рупорами партии и выполняли идеологическую функцию. Они комментировали происходящие в стране и на предприятии события, исходя из партийных интересов. Публикации о сотрудниках также носили агитационный характер, призывали к добросовестному труду, сплачивали коллектив. Трансформации системы нижегородской корпоративной прессы в 1990-е гг. посвятил статью Н.В. Морохин [2]. Некоторые бывшие «многотиражки», ставшие внутрикорпоративными изданиями (ориентированными на сотрудников), в нынешнее время придерживаются консервативных методов работы: газета нижегородского авиастроительного завода «Сокол» «Рабочая жизнь», издание ОАО «Павловский автобус», газета Заволжского моторного завода «Мотор», дзержинский «Химмашевец», «Правдинский бумажник» Балахнинского целлюлозно-бумажного комбината и др. Но есть газеты, которые вносят существенные изменения в трационные для этого типа прессы стиль, дизайн, контент – газета открытого акционерного общества «Лукойл – Нижегороднефтеоргсинтез» «Синтез», газета выксунского металлургического завода «Выксункий рабочий», издание РЖД «Волжская магистраль». Подобные СМИ творчески подходят к поиску тем, героев, они освобождены от необходимости агитировать сотрудников, могут самостоятельно расставлять акценты в материалах, выделять главные события. Главной задачей таких газет становится информационный обмен между управлением компании и сотрудниками, необходимый для установления взаимопонимания в коллективе и достижения поставленных руководством целей. Новые корпоративные издания, созданные в период 1990-2010 гг., не ограничиваются внутренним использованием, адресовываются и внешней аудитории (партнерам, клиентам, широкой общественности). В 2011 г. вышел в свет первый номер газеты «Голос РАДИОТЕХБАНКА». Тираж этого корпоративного издания – 900 экз. Газета адресована в первую очередь партнёрам и клиентам банка. Появляются корпоративные издания смешанного типа. Их аудитория – персонал компании, клиенты, партнеры, общественность, органы местной и региональной власти. Типичное корпоративное издание «нового поколения» – газета «РусВинил» одноименной компании, производящей на заводе в Кстово материал ПВХ. Первый номер газеты вышел в свет в декабре 2008 г. Специфика нижегородской корпоративной прессы заключается в том, что ряд изданий крупных градообразующих предприятий приобретает особенное значение. Эта пресса получает статус районной, городской. В Нижнем Новгороде таковыми изданиями являются «Автозаводец» и «Красный сормович». В Кулебаках и Ворсме – издания «Кировец» и «Ленинец» соответственно. 204 Состав учредителей нижегородской корпоративной прессы весьма разнообразен. Это крупные промышленные предприятия, выпускающие издания «Автозаводец», «Красный сормович», «Химмашевец», «Свердловец», «Мотор», «Выксунский металлург», «Выксунский машиностроитель», «Правдинский бумажник» и др. Выпускаются издания вузов и научно-исследовательских институтов: «Нижегородский университет» (ННГУ), «Политехник» (НГТУ), «Лингвист» (НГЛУ), «Строитель» (ННГАСУ), газета научного центра РАН «Нижегородский потенциал» и др. Появилась пресса торговых организаций, коммерческих банков: «Алтын Базар», «Пятачок», «Супермаркет Эконта», «Мы X5» (корпоративная газета X5 Retail Group), газета Волго-Вятского банка Сбербанка «Сбережения»» и др. Издания различных компаний и организаций: газета нижегородской еврейской общины «Бэяхад» (Вместе), «Волжская магистраль», «Гудок», «Нижегородский лесовод», «РОСТ-НН», «Общественная газета «Служение», «Росцветка» (газета компании «Росцвет», занимающейся поставками лакокрасочной продукции). На рынке нижегородской корпоративной прессы доминируют газеты, журналы – большая редкость. Палата адвокатов Нижегородской области с 2005 г. выпускает журнал «Нижегородский адвокат». В 2008 г. начался выпуск корпоративного журнала компании «МРСК Центра и Приволжья» «Светлая жизнь». С 2002 г. выпускается журнал ВолгоВятского банка Сбербанка «Партнеры». Универсальная пресса практически перестала освещать деятельность промышленных предприятий, словно отрицая их огромное значение в жизни тысяч нижегородцев. Рядовому гражданину интересны, в первую очередь, события на предприятии, где он работает, а не отчёты о заседаниях местных органов власти, которые занимают первые полосы большинства общественно-политических газет области. Читатели хотят знать конкретную информацию утилитарного характера: что происходит непосредственно в городе, районе, компании, где живёт и работает человек. В Нижегородской области не менее 80 корпоративных изданий. Этот тип прессы имеет прекрасные перспективы, его дальнейшая судьба зависит от развития бизнеса в Нижегородской области. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Мурзин, Д.А. Корпоративная пресса: современные типологические концепции: дис. канд. фил. наук: 10.01.10/ Мурзин Дмитрий Александрович. – М, 2007. 2. Морохин, Н.В. От многотиражной к корпоративной прессе: опыт Нижегородской области/ Н.В. Морохин// Средства массовой информации Нижегородской области на рубеже веков (конец XX-начало XXI вв.): Сборник научных трудов. – Нижний Новгород: ННГУ, 2010. С. 69-82. 205 Н.А. Самсонова ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ КАК ОБЪЕКТ ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ПОЛИТИКИ ЖУРНАЛА А. Ф. СМИРДИНА «БИБЛИОТЕКА ДЛЯ ЧТЕНИЯ» А.Ф. Смирдин – крупнейший русский книгоиздатель и книготорговец первой половины 19 века, которого по праву считают зачинателем торгового периода в русской литературе. Его проект «Библиотека для чтения» имел небывалый успех у читателей и стал одним из самых удачных коммерческих проектов XIX века не только в России, но и за рубежом. Период 30-х годов – эпоха общей профессионализации писательского труда, время, начинающее собой период, который условно можно назвать «товарным» периодом русской литературы. Под этим определением мы условно понимаем тот период, когда меценатство и литературный дилетантизм писателя-дворянина, для которого литература является побочным занятием, сменяются появлением писателяпрофессионала, образующего особое сословие, которое живет продажей своего литературного труда издателю. Здесь важно четко уяснить зависимость между профессиональным писателем и рынком потребления, социальным заказчиком. Решающим в этом смысле оказывается утверждение, что без широкого потребителя не может быть профессионального писателя. Писатель только тогда становится профессиональным, когда его потребителем и заказчиком является рынок [4, с.82]. Большинство же писателей XVIII века зависели больше от двора и меценатов, нежели от рынка. Тот простой факт, что писатель работал не для читателя, который мог бы его содержать, являлся моментом регрессивным в эволюции литературы. Лишь с ростом потребителя книги стали товаром народного потребления. Профессиональный писатель в России сформировался массовой и лубочной литературой, которая до середины XIX века пользовалась на книжном рынке наибольшим успехом наряду с переводными изданиями, предназначенными для демократического читателя из среды купечества и мещанства. О создавшейся ситуации, характеризуя рождение массового читателя, анонимный обозреватель деятельности Глазуновых пишет: « Книжная торговля в Петербурге и в Москве, в период времени с 1829 года почти до 1840 года, была чрезвычайно оживлена. Книжные лавки были постоянно полны покупателями. Все книгопродацы стали издавать несравненно более (втрое, вчетверо), чем прежде, и особенно этим отличался А.Ф. Смирдин» [5, с.62-63]. В исследовательской литературе источником принципа издательской деятельности А.Ф. Смирдина называют следование традициям изданий журналов и лубочных книг ХVШ века. Он активно использовал товарно-рыночный принцип издания лубка и другой продукции, предназначенной для демократического читателя. Этот новый для того времени, коммерческий подход к литературе, впоследствии перенесенный на нетронутый еще в то время рынок высокой литературы, сыграл чрезвычайно прогрессивную роль распространении книжной культуры в России [4, с.191]. Крупной заслугой Смирдина было расширение книжного рынка, ориентация его на массовую читательскую аудиторию. Смирдин, как представитель чисто коммерческого направления в книгоиздании, не 206 ставил главной задачей своей деятельности просвещение и нравоучение широкого читателя, в отличие, например, от Н.И. Новикова, опиравшегося на интеллигенцию своего времени. Лубочная литература, пользовавшаяся успехом у мещанского читателя, не только не издавалась Новиковым, но он боролся с ней [4, с.71]. В отличие от изданий Новикова, литературная подборка материалов у Смирдина являла собой ответ на социальный заказ массового читателя. Доминантным направлением его деятельности стало глубокое изучение книжного рынка и формирование литературного ассортимента исходя из запросов потребителя. В первой половине 18 века издание книги было, по преимуществу, делом «столичным», а ее основным потребителем – чиновничество и дворянство [4, с.192]. Смирдин продвигает книжный рынок в провинцию, а его потребителями становятся военные и помещики. Эта особенность книгоиздательской политики Смирдина была отмечена в работах обзорного характера, появившихся в XIX столетии, где указывалось на особую роль поместного дворянства, «лучших покупателей и плательщиков», приезжавших на зиму в Петербург или выписывавших журналы и книги прямо из деревень. Поэтому неудивительно, что «значительная часть повестей, романов и вообще произведений так называемой изящной литературы раскупались помещиками» [5, с.55]. В 30-е годы Х1Х века одним из наиболее читаемых в провинции журналов стала «Библиотека для чтения». Начавшееся в 1834 году издание журнала сыграло исключительно важную роль в развитии культурной жизни России пушкинского и последующего времени, демократизации книжной культуры и расширении круга читателей «...С появлением «Библиотеки для чтения» литературный труд сделался капиталом...», отмечал В.Белинский [3, с.495]. В связи с своим «коммерческим» направлением «Библиотека для чтения» переключилась на нового читателя, расширила его круг, взяв курс на провинцию. Белинский в этом курсе на провинциального читателя видел причину успеха «Библиотеки»: «Я сказал, что тайна постоянного успеха «Библиотеки» заключается в том, что этот журнал есть по преимуществу провинциальный, и в этом отношении невозможно не удивляться той ловкости, тому уменью, тому искусству, с каким он приноровляется и подделывается к провинции». В содержании этого понятия – «провинциальный» – заключен большой смысл. То, что журнал стал постраиваться под читательский вкус провинциального жителя в «Библиотеке для чтения» заметна и на уровне определения основных разделов для публикаций, тематического подбора произведений, и их неизменного расположения в структуре издания, объеме и периодичности выхода самого журнала. Критик отмечает регулярность издания, «постоянный, всегда правильный выход книжек» (журнал выходил с исключительной точностью 1 числа каждого месяца»), в котором он признает «верный и тонкий расчет». Белинский создает в воображении читателя своей статьи картинку быта степного помещика, семейство которого читает в журнале «все, что ему попадается, с обложки до обложки; еще не успело оно дочитаться до последней обложки, еще не успело перечесть, где принимается подписка и оглавление статей, составляющих содержание номера, а уж к нему летит другая книжка, и такая же толстая, такая же 207 жирная, такая же болтливая, словоохотливая, говорящая вдруг одним и несколькими языками». Первоначально объем журнала предполагался в 18 печатных листов, но уже в январе 1834 года Сенковский писал: «Вторая книжка Библиотеки для чтения выйдет в свет завтра 1 февраля. Вместо обещанных 18 листов, издатель, не прекращая своей щедрости в отношении к своим подписчикам, опять напечатал 24 листа» [8, с.97]. Толщина журнала воспринималась современниками как положительное явление, и Гоголь, например, говорил: «Он (журнал) уже выигрывал тем, что издавался в большом объеме, толстыми книгами. Это для подписчиков была приятная новость, особливо для жителей наших городов и сельских помещиков» [6, с.202]. Белинский, в свою очередь, отмечает чрезвычайное разнообразие материала, включенного в журнал, его «всеядность», то есть возможность удовлетворить самым разнообразным литературным вкусам и пристрастиям. Специфичной для журнала литературной установкой был синкретизм материалов, из которых он компоновался. В противовес современным журналам, в массе своей проводящим принцип диференциации по материалу (журналы литературные, медицинские, спортивные и т. д.), «Библиотека для чтения» стремилась к универсализму, к энциклопедичности. Это был журнал «словесности, художеств, промышленности, наук, новостей и мод». Структура журнала состояла из следующих разделов: I. Русская словесность. Стихотворения. Проза. II. Иностранная словесность. III. Науки и художества. IV. Промышленность и сельское хозяйство. V. Критика. VI. Литературная летопись. VII. Смесь. Данный подбор и расположение глав остались почти неизменными до самого конца выпуска журнала в 1865 году. Лишь в 50-е годы XIX века (уже под редакцией А.В. Дружинина) перестал существовать раздел «Промышленность и сельское хозяйство», а третий раздел был тематически сокращен и определялся как «Науки». Изучая структуру журнала, последовательность подачи материала и объем основных глав, можно сделать вывод, что наибольшее значение придавалось разделам художественного слова ( Русская и иностранная словесность), а также разделу «Смесь». Каждый из этих разделов включал в изданиях разных лет от 100 и до 300 с лишним страниц. Суммарно они составляли около 2/3 объема всего издания. Литературная направленность журнала подкреплялась статьями критического характера, а также материалами раздела «Литературная летопись» и ежемесячным обзором новых книг в разделе «Смесь». Кроме того, учитывая интересы и потребности провинциального читателя, редакция журнала уделяла большое внимание статьям практического характера, представленных в виде советов и замечаний по организации сельскохозяйственных работ («Замечания об удобрении 208 земли навозом»), способов решения повседневных задач («Самый простой способ красить шерсть и сукна в синюю краску»), а также материалов по торговле, ремеслам, новым изобретениям. К каждой книге прилагались раскрашенные картинки, изображающие последние моды, обычно заимствованные из парижских журналов. В энциклопедичности «Библиотеки» журнально-прогрессивным моментом было не только многообразие тем, но и их пестрота, их контрастное порой соотношение. Так, в I томе наряду со стихотворениями Жуковского, Пушкина, Козлова, беллетристическими вещами барона Брамбеуса, Булгарина, Греча, наряду со статьей Сенковского «Скандинавские саги» и «Взглядом на историю России» Н.А. Полевого в отделе «Промышленности и сельского хозяйства» были статьи Яценкова: «О состоянии мануфактур в России», «О земледелии в России», «Английский способ расчисления меры досок», исследование Максимовича «О составных частях почв». В отделе «Смесь» рядом с заметками «Новый балет Р. Тальони» и «Новая драма В. Гюго» печаталось «Объявление о беглых людях», «Мемнонов колосс», «Происхождение и различные употребления резины», «Водяной паук», «Прибыль английского банка» и, наконец, «Моды» с двумя картинками. При этом Белинский в своем враждебном «Библиотеке» отчете «Ничто о ничем» отдавал должное отделу «Смеси» как одному из лучших. Заметим, что перечисляя литературные имена, Белинский называет писателей и поэтов провинциальных или вышедших из провинции (Ершов, Гогниев), писателей, хорошо знавших быт и нравы русской провинциальной жизни. Интересно, что Белинский связывает характер чтения – выбор жанра, проблематики произведения с теми потребностями, которые характеризуют пол и возраст читателя. Молодая девушка предпочитает «стихи гг. Ершова, Гогниева, Струговщикова и повести гг. Загоскина, Ушакова, Панаева, Калашникова и Масальского; сынок, как член нового поколения, читает стихи г. Тимофеева и повести барона Брамбеуса; батюшка читает статьи о двухпольной и трехпольной системах, о разных способах удобрения земли, а матушка — о новом способе лечить чахотку и красить нитки; а там еще остается для желающих критика, литературная летопись, из которых можно черпать горстями и пригоршнями готовые (и часто умные и острые, хотя редко справедливые и добросовестные) рассуждения о современной литературе; остается пестрая, разнообразная смесь; остаются статьи ученые и новости иностранных литератур. Не правда ли, что такой журнал – клад для провинции?..» [2, с.350-351]. О том, какой популярностью пользовалась «Библиотека» в провинции, можно судить по тому, что в редакцию начали обращаться провинциальные начинающие писатели, обладающие, впрочем, своеобразной профессиональной идеологией, с которой знакомы и редакционные корзины журналов наших дней. Об одном таком авторе свидетельствуют следующие веселые строки: «В числе посланий, часто очень странных, какие «Библиотека для чтения» беспрерывно получает со всех концов России, многие достойны прямо с почты перейти к потомству. На одно из них, полученное весьма недавно, она спешит ответом: Милостивый государь…С некоторого времени я замечаю в себе решительный поэтический талант. Со времени смерти оного великого Пушкина, сего светильника русской поэзии, Парнас плачет со скуки, не имея достойного восприемника. Я нахожу в себе довольно 209 силы и бодрости петь стихами все прекрасное и надеюсь, что сии стихи, которые суть первый опыт моего пера (у сего прилагаемые), достойны украсить листы «Библиотеки». Для получения денег за сии стихи, не имея времени по причине тяжких департаментских работ, прошу переслать мне оные по 5 руб. асс. за строчку на мое имя (адрес дома поэта, который скрывается, однако же, под вымышленным именем). Засим честь имею свидетельствовать мое неизмеримое почтение, с каковым и пребываю и пр. Иаков Пищ». Ответ. «Библиотека для чтения» заметила, что пятирублевые стихи г. Иакова Пища, положенные на каменный уголь, горят прекрасным темно-синим пламенем, и о таковом необычайном явлении имеет честь уведомить «достойного восприемника Пушкина» [1, с.72]. Успех «Библиотеки для чтения» был огромный. Во второй год издания у журнала насчитывалось пять тысяч подписчиков, два года спустя их число выросло до семи тысяч человек. Большой тираж позволял удерживать сравнительно невысокую подписную плату – 50 рублей за год. В этом была победа булгаринской группы профессионалов-ремесленников над группой «Современника», занимавшей двойственную литературно-социальную позицию, боровшуюся за «самостоятельность» писательского «состояния» [4, с.249]. Успех «Библиотеки» был признан как ее сторонниками, так и противниками. И. Панаев пишет в своих воспоминаниях: «Толстый журнал, издаваемый Смирдиным и редактируемый Сенковским, имел колоссальный по тому времени успех. Пять тысяч подписчиков – какая приятная цифра! О роскоши, с которою жил редактор «Библиотеки», носились тогда преувеличенные, чуть не баснословные слухи... И всем этим остроумный профессор восточных языков, пожаловавший сам себя в бароны, был обязан журналу. Следовательно, большой журнал – хорошее коммерческое предприятие» [7, с.203], которое, добавим, расширял кругозор провинциального читателя, образовывал и воспитывал его. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. «Библиотека для чтения», 1837, т. 22, отд. VI. 2. Белинский, В.Г. Ничто о ничем, или Отчет г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы. Полн. собр. соч., т. III. – М., 1953. 3. Белинский, В.Г. Сто русских литераторов. Полн. собр. соч., т. IX. – М: «Художественная литература», 1981. 4. Гриц, Т. «Словесность и коммерция (Книжная лавка А.Ф. Смирдина)» – М.: Аграф, 2001. 5. Краткий обзор книжной торговли и издательской деятельности Глазуновых за сто лет, 1782-1882. – СПб., 1883. 6. О движении журнальной литературы. «Современник», т. I. – 1836. 7. Панаев, И.И. Литературные воспоминания, «Правда» – 1988. 8. Сенковский, О.И.. Новые книги. «Северная пчела» – № 25. – 1834. 210 Т.В. Ситникова КУЛЬТУРНАЯ ЖИЗНЬ ЦАРИЦЫНА В ОСВЕЩЕНИИ МЕСТНОЙ ПЕРИОДИЧЕСКОЙ ПЕЧАТИ РУБЕЖА XIX-XX ВЕКОВ До недавнего времени история царицынской дореволюционной прессы не принадлежала к числу хорошо изученных тем. Для этого существует ряд объективных предпосылок, главная из которых – скудность документальной базы. В архивах и музеях Волгограда фонды дореволюционного происхождения сильно пострадали в годы Великой Отечественной войны. Провинциальная периодическая печать представлена в них очень разрозненно и неоднородно. В последние годы к истории местной прессы обращался ряд ученых – Г.М. Головкин, А.В. Луночкин, С.Л. Мухина, В.Б. Смирнов. В своей статье «Царицын как культурное гнездо Нижнего Поволжья» В.Б. Смирнов убедительно доказывает, что «культурное богатство России провинцией произрастать будет»[1, с.332]. Настоящая публикация представляет собой попытку изучения вопроса о местной периодической печати как факторе культурной жизни. До второй половины XIX века единственным учреждением культуры в Царицыне являлось Общественное собрание (1870), где собирались купцы и чиновники. И только в 1901 году был образован еще один клуб – Всесословный, с более демократическим составом. В начале XX века в Царицыне наблюдается экономический подъем. Развивается промышленность и торговля, улучшается благосостояние жителей города. Совокупность этих факторов приводит к активному формированию насыщенной культурной среды, о чем свидетельствует местная пресса. Из публикаций на страницах царицынских газет мы узнаем о появлении в городе театра-сада «Конкордия», Царицынского отделения Императорского музыкального общества, публичных городских библиотек и книжных магазинов, краеведческого музея, цирка Никитиных, многочисленных кинотеатров («Парнас» с залом на 800 мест, построенный В.М. Миллером). В декабре 1915 года газета «Волго-Донской край» сообщает об открытии Дома Науки и Искусства [2]. Царицынская пресса с разной долей внимания характеризовала такие стороны провинциальной жизни, как религия, образование, здравоохранение, зрелищные искусства, литература, местные обычаи и нравы. Особое внимание печатных изданий было обращено к вопросам социальной сферы. Одним из импульсов развития интереса к этой теме послужили общероссийские реформы 60-70 годов XIX века в сфере медицины и образования. В 1864 году был утвержден новый «Устав гимназии» и «Положение о народных училищах», регламентировавшее начальное и среднее образование, благодаря которым оно стало всесословным. Наряду с государственными образовательными учреждениями возникли земские, церковно-приходские, воскресные и частные школы. В 1875 году в Царицыне открылась Александровская мужская гимназия, в 1877 – женская Мариинская гимназия. К концу 1916 года в городе имелись 3 мужские и 4 женские классические гимназии, 2 реальных училища, техническое, коммерческое и 2 ремесленных училища, музыкальная и художественная школы, 44 начальных и 11 церковно-приходских школ. На страницах царицынских газет активно обсуждались вопросы образования в крае: о состоянии школ, о специальных 211 учебных заведениях, открытых в начале XX века в Царицыне, об образовании учителей; печатались отзывы местных жителей о состоянии преподавания в школах. На страницах «Царицынского вестника» нередко освещались вопросы экономического содержания земских школ: «С целью расширения территории земской школы в селе Большая Ивановка Царицынского уезда крестьяне стали производить общественную запашку, имея в виду вырученные от продажи хлеба деньги употребить на стройку. Однако их надеждам не суждено было сбыться. Говорят, будто местный участковый земский начальник распорядился зачислить сделанные сбережения в погашение общественных недоимок» [3]. Особенно незавидна, по мнению царицынских журналистов, судьба царицынского учительства, они «сначала мерзнут, бледнеют, худеют, потом начинают болеть и, наконец, бегут; жалованья не платят им по нескольку месяцев…» [4]. Несмотря на очевидные трудности с вопросами образования в Царицыне, перед I Мировой войной городское самоуправление при активном содействии прессы обсуждало вопрос о введении всеобщего обязательного и бесплатного начального образования. Вопросы образования неоднократно перекликались в газетах с темой здравоохранения. В Царицыне часто возникали эпидемии (в 1892 году холера унесла жизни 1176 человек), поэтому данная проблематика находила свое отражение на страницах местной прессы. Корреспондент газеты «Царицынский вестник» отмечает негативные стороны царицынских лечебных заведений «<…> наша больница отказывается принимать тифозных больных, предоставляя последним помирать в полицейской кордегардии или на улице и, таким образом, разносит заразу по городу» [5]. В 1905 году на средства купца К.В. Воронина была открыта городская Александровская больница (сейчас – Областная клиническая больница г. Волгограда). В приложении к журналу «Саратовская земская неделя» «Врачебно-санитарной хроника Саратовской губернии за 1905 год» уже присутствует позитивная оценка состояния медицинского обслуживания населения Царицынского уезда: «В прошлом году мы отмечали, что врачебная помощь очень далека от общедоступной, а теперь мы должны сказать, что она сделала регресс по сравнению с предыдущим годом» [6]. В связи с ростом городской территории и населения во второй половине XIX века в Царицыне значительно увеличилось количество храмов. Помимо православных церквей в городе имелись культовые учреждения других конфессий: лютеранская кирха, армянская церковь, синагога, две мечети. В 1911 году Миссионерская комиссия Царицынского отделения Саратовского православного братства Святого Креста издавало свой печатный орган – еженедельник «Царицынский пасторский листок» под редакцией священника И.Д. Райского. В Царицыне широко известный в России иеромонах Илиодор в собственной типографии планировал печатать журнал «Жизнь и спасение», газету «Гром и молния» [7, с.9-10]. Однако его планам не удалось осуществиться: после ссоры с Григорием Распутиным иеромонаха сослали во Флорищеву пустынь Владимирской губернии. Культурная жизнь города была тесно связана с местными благотворительными обществами. С 1909 года в Царицыне активно действовало Общество трезвости, типография которого была одной из крупнейших в городе. С 1911 по 1913 год трезвенники выпускали еже212 недельный журнал «Царицынский трезвенник» под редакцией М.М. Костромина и издателя В.М. Ефремова. Перед началом I Мировой войны в типографиях города издавались общественно-литературные газеты: «Царицынская жизнь», «Царицынская мысль», «Царицынский вестник», «Волго-Донской край», юмористический журнал «Смех». Каждый спектакль гастролирующих в Царицыне трупп, приезд цирка или организация выставок становились поводом для обстоятельных рецензий. Особый интерес прессы вызвал приезд 29 сентября 1909 года Ф.И. Шаляпина. «Встреченный громом приветственных аплодисментов, Шаляпин начал концерт «Пророком» Римского-Корсакова. Мощный голос, ясная отчетливая дикция, редкая по выразительности фразировка певца вполне соответствовали дивной музыке и словам произведения. Все это произвело на слушателей сильное впечатление» – пишет царицынский критик [8]. Излюбленным для местной печати поводом рассказать о знаменитых деятелях России были юбилейные или памятные даты. Так, когда в 1909 году широко отмечалось столетие со дня рождения Н.В. Гоголя, царицынская общественность не осталась в стороне от этого события. Городская исполнительная училищная комиссия предложила поставить в одном из скверов бюст писателя, а самому скверу присвоить его имя. Издатель газеты «Царицынский вестник» Евграф Жигмановский уговорил своих соседей по улице Астраханской (ныне Советская) написать заявление в городскую управу о переименовании улицы Астраханской в улицу имени Гоголя. Позднее одну из самых старых улиц в центре города, названную Елизаветинской в честь императрицы Елизаветы Петровны, назвали именем писателя. В дни установки в Царицыне памятника Н.В.Гоголю в местном театре был поставлен «Ревизор», оркестр исполнил «Славу» автору. Царицынская пресса не смогла остаться в стороне от этого события, в газетах появились хвалебные отклики: «Какою свежею струей чистого искусства повеяло со сцены» [9]. Сообщения прессы позволяют утверждать, что в начале XX века большой популярностью пользовались кинотеатры «Наука и Жизнь», «Модерн», «Паттэ», «Художественный», «Парнас». Важно то, что они располагались не только в центре, но и в зацарицынской части города, где проживала в основном небогатая публика. Это не осталось незамеченным корреспондентами царицынских газет: «Кинематографы в последнее время очень охотно посещаются разной публикой», – снова отмечает газета «Царицынский вестник». Неизменный интерес царицынской публики вызывал цирк. В печати неоднократно рассказывалось о гастролях знаменитой династии Дуровых, Роберта Ленца. Так, «Царицынский вестник» в 1910 году писал: «Сибирский цирк И.Я. Жданова за сквером против ВолжскоКамского банка сегодня, 14 ноября, дает два праздничных представления». Начиная с 1904 года в местной печати появляется ряд публикаций, посвященных известному силачу и одному из первых летчиков России Ивану Заикину, чья спортивная карьера начиналась в Царицыне. «Между нами есть богатырь феноменальной силы. Мускульной энергии его удивлялись силачи и атлеты в Петербурге на последнем слете силачей России», – пишут корреспонденты царицынских газет. К началу XX века растет популярность спортивных обществ, на своих 213 страницах местные периодические издания пропагандируют соревнования конькобежцев, футболистов, теннисистов, борцов. В 1914 году в Царицыне Обществом содействия внешкольному образованию был открыт городской краеведческий музей. По мнению его организаторов (А.А. Репникова, П.П. Курлина, К.Я. Виноградова, А.С. Лебедева, Б.В.Зайковского, Б.А. Келлера), он «должен состоять из трех частей: музея местного края (история, экономика, природа, население и его быт), педагогического музея (с передвижной экспозицией для обслуживания школ и учреждений по внешкольному образованию) и художественного музея» [10]. В настоящее время – Областной краеведческий музей г. Волгограда. Культурную жизнь города в значительной степени характеризуют сообщения газет о зрелищных мероприятиях в начале XX века. Побывавший в Царицыне в мае 1916 года ученик Урюпинского реального училища Алексей Глазков оставил в своих заметках воспоминания о необычном празднике: «26 мая. В Царицыне был день «белой ромашки». Всякий, кто побывал на улице, имел приколотый к груди цветок. Множество мальчиков и девочек, несмотря на то, что на груди ромашек красуется целый ряд, неотвязно просят жертвовать» [11, с.275]. Праздник проходил по определенной схеме, при активном содействии общественности и жителей года, меценатов и врачей. Они организовывали продажу цветков и сбор пожертвований, читали бесплатные лекции, выставки, организовывали культурную программу праздника. Это мероприятие активно освещалось в местной прессе: там публиковались отчеты о сборе денежных средств, организаторах и меценатах, благотворительных спектаклях и концертах. Итак, периодическая печать Царицына не только информировала читателей о разных сторонах культурной жизни края, но и сама являлась органичным и значимым компонентом культурной жизни провинции. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Смирнов, В.Б. Царицын как культурное гнездо Нижнего Поволжья // Стрежень. Научный ежегодник. – 2004. – Вып.4. 2. Волго-Донской край. – 1915. – 20дек. 3. Царицынский вестник. – 1898. – 11 янв. 4. Царицынский вестник. – 1898. – 4 июня. 5. Царицынский вестник. – 1898. – 1 сен. 6. Саратовская земская неделя. – 1906. – №2. 7. Савинский, В.О. Илиодор, его личность, жизнь, труды и экономическое значение для города Царицына и нечто о пещерах. – Царицын, 1911.С.910. 8. Царицынский вестник. – 1909. – 25сен. 9. Царицынский вестник. – 1910. – 29сен. 10. Волго-Донской край. – 1914. – 26окт. 11. Царицын в путевых заметках, дневниках, мемуарах современников»/ Под общ. ред. проф. М.М. Загорулько. – Волгоград: Волгоградское научное издательство,2005. 12. Областной музей гигиены и истории здравоохранения. Основной фонд, инв.№42.Отчет правления Царицынского отдела Всероссийской лиги борьбы с туберкулезом за1911- 1914 гг. Царицын. 214 А.А. Строева РАЗВИТИЕ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ПРЕССЫ В МАРТЕОКТЯБРЕ 1917 ГОДА (ПО МАТЕРИАЛАМ ЦЕНТРАЛЬНОЧЕРНОЗЕМНОГО РЕГИОНА) Значительные изменения, произошедшие в стране в начале 1917 года, не миновали и прессу. В первой же своей декларации 5 марта 1917 года Временное правительство одним из главных руководящих оснований своей деятельности объявило свободу слова и печати. С целью изменения существовавших в России правил наблюдения за издательской деятельностью уже 8 марта 1917 года постановлением Временного правительства была образована Особая комиссия по ликвидации Главного управления по делам печати под председательством графа Д.П. Капниста. На нее было возложено «осуществление мероприятий, вызываемых учреждением Бюро для составления обзоров повременной печати, выходящей в России и за границей, и Книжной Палаты, а также преобразование Петроградского Телеграфного Агентства и издания “Вестник Временного Правительства”» [1, л.4-5]. Комиссия занималась пересмотром законодательства о печати и разрабатывала новый механизма для государственного регулирования данных вопросов. Целый ряд подготовленных ею законопроектов утвердили 27 апреля 1917 года, они фактически заменили устав о цензуре и печати. Постановление «О печати» законодательно закрепило беспрепятственный выпуск, распространение и торговлю всеми печатными изданиями любых политических направлений [2, с.1]. Рассмотрим организационные изменения в области надзора за печатью в провинциях России на примере Центрально-Черноземного региона в составе Курской, Орловской, Тамбовской и Воронежской губерний. Наблюдение за периодической печатью и публичными представлениями в провинции было поручено местному комиссару Временного правительства. Губернии Черноземного Центра не стали исключением. Должности комиссаров вводились в губернских и уездных городах. В рамках, установленных новым законом, они надзирали за средствами массовой информации в регионе. Кроме наблюдения за печатной продукцией, комиссары Временного правительства в губерниях обязаны были осуществлять надзор за публичными зрелищами. Так, 30 мая 1917 года курский губернский комиссар сообщал уездным комиссарам Курской губернии, что в соответствии с постановлением Временного правительства «О печати» и разделу 5 закона о надзоре за публичными зрелищами, надзор за публичными зрелищами возлагается на уездных комиссаров Курской губернии. О каждом случае нарушений закона следовало сообщать губернскому комиссару [6, л.114]. Однако, несмотря на отмену общей цензуры, военная цензура в стране сохранялась. Руководство военно-цензурными мероприятиями и организацией работы цензоров по губернии осуществляли комиссары. Полных сведений по губерниям исследуемого региона, к сожалению, нет. Это объясняется спецификой источниковой базы. Известно, что в Курской губернии 5 марта был снят с должности бывший военный цензор, начальник губернского жандармского управления полковник А.И. Мрочкевич [3, л.171], а уже 7 марта на эту должность был 215 назначен военный врач А.М. Языков. Кроме этого, в губернии была введена должность цензора по еврейской корреспонденции. К кандидатам предъявлялись следующие требования: владение еврейским языком, образование не ниже среднего. 9 марта это место занял заведующий еврейским училищем Исаак Ильич Копиолевич [3, л.171-174]. Регистрация выхода в свет печатной продукции осуществлялась губернскими комиссарами. Однако, по всей видимости, работа в этой области была налажена не сразу. 16 мая 1917 года губернским и уездным комиссарам из министерства внутренних дел было разослано постановление Временного правительство от 27 апреля о печати с разъяснениями для «скорейшего установления планомерного порядка регистрации произведений тиснения и снабжения ими государственных книгохранилищ» [5, л.115]. Организацией установленного порядка в подведомственном районе должен был заняться комиссар. В частности, курскому губернскому комиссару пояснялось, что на него возложены три основные обязанности в области печати: «1) прием из типографий и отсылка в Книжную Палату указанного количества экземпляров всех выпускаемых в свет произведений тиснения; 2) прием заявлений о предполагаемых к выпуску в свет повременных изданиях и отсылка одного экземпляра этих заявлений в книжную палату; 3) прием заявлений об учреждении заведений для тиснения букв и изображений» [5, л. 116]. В ближайшее время обещали выслать особую инструкцию, которая должна была установить порядок регистрации произведений печати. Либерализация политической обстановки в стране и отсутствие цензурных ограничений способствовало открытию новых печатных органов, увеличению количества печатаемых непериодических изданий, устройству публичных лекций, зрелищных и увеселительных мероприятий. Выходу в свет новых печатных органов способствовал установившейся явочный порядок открытия новых газет и журналов. Комиссары лишь фиксировали их появление. Желающему издавать новый печатный орган нужно было лишь подать заявление, где указывалось название газеты, имя редактора и издателя, место, где будет выходить газета, ее периодичность и предполагаемая цена. Так, 25 октября 1917 года комиссар по регистрации произведений печати в Москве сообщил орловскому губернскому комиссару Временного правительства, что гражданину г. Орла В.А. Диателловичу, 35 лет от роду, проживающему в Орле по адресу Кривокольный переулок, 14, Мясницкой части, выдано разрешение на выпуск в свет еженедельной газеты «Луч правды». Она должна была печататься в Орле в типографии «Свободная печать». Цена за номер 20 копеек. Заявление было подано Диателловичем 9 октября [6, л.1-2]. Таким образом, процедура открытия нового печатного издания была довольно проста. Уже к июню становится ясно, что на практике отмена цензуры и ликвидация Главного управления по делам печати повлекла за собой массу проблем и колоссальную неразбериху. В губернии из центра направляются запросы о предоставлении сведений о выходящих там периодических изданиях, а также с просьбами о доставке обязательных экземпляров в Книжную палату. По всей видимости, работа по регистрации новых печатных органов, выходящих на местах, распре216 деление ответственности по контролю, формы отчетности в данной области оставляли желать лучшего. На запрос, посланный из Главного управления по делам милиции и по обеспечению личной и имущественной безопасности граждан 30 сентября, исполняющий обязанности губернского комиссара сообщил, что в Орле выходят три газеты, которые наиболее подробно освещают местную жизнь. Это газеты: «Голос народа», освещающая местную городскую жизнь (редактор К.В. Зубковский), «Дело социалдемократа», рассчитанная в основном на рабочих, и «Орловский вестник» – местная общественная газета (редактор М.О. Абросимов) [7, л. 82]. По сведениям на август 1917 года, собранным уездной полицией и уездными комиссарами по распоряжению губернского комиссара, в Орловской губернии были зарегистрированы 21 типография, 1 литография, 5 библиотек-читален, 2 книжных лавки, 1 фотография, 5 газет – три выходили в г. Орле (см. выше), одна в Карачеве – «Голос гражданина» и одна в Малоархангельском уезде – «Малоархангельский голос» [7, л. 162–178]. Однако, скорее всего, это не полные данные. Сведения подали по 12 уездам и городу Орлу. Информация о какихлибо предприятиях, кроме типографий и газет, содержится только в отчете по г. Орлу и Севскому уезду. В Тамбовской губернии, по сведениям на сентябрь 1917 года, выходило в свет 19 газет и журналов: шесть из них в г. Тамбове, а 13 – в десяти уездных городах Тамбовской губернии (в Борисоглебске, Шацке, Лебедяни, Липецке, Спасске, Моршанске, Елатьме, Темникове, Усмани по одному печатному органу, в Козлове – 4) [8, л. 1–1 об.]. По Курской и Воронежской губернии сведений о количестве печатных органов обнаружить не удалось. В неоднократных циркулярных распоряжениях (от 26 мая, 1 октября 1917 г.) начальникам городской и уездной милиции Тамбовской губернии комиссар напоминал, что 11 экземпляров каждого издающегося в губернии печатного издания должны сразу же после выхода в свет, направляться издателями по трем адресам: 1) в особую ликвидационную комиссию по делам печати 8 экземпляров; 2) в отдел местного управления 1 экземпляр; 3) в губернское правление 2 экземпляра [8, л. 79]. На местные милицейские чины возлагалась обязанность надзирать за аккуратным исполнением этого распоряжения издателями на подведомственной им территории. Вероятно, ситуация с отсылкой обязательных экземпляров складывалась плачевно, т.к. эти распоряжения повторялись неоднократно, в том числе на более высоком уровне. Таким образом, после событий февраля 1917 года и прихода к власти Временного правительства общая цензура в России была отменена. Начала складываться новая система государственных органов, обеспечивающих учет и регистрацию издательской деятельности и зрелищных мероприятий в стране. Она была призвана обеспечить законный порядок выхода в свет печатной продукции, однако никаких цензурных запретов в рамках общей цензуры введено не было. В провинции за соблюдением законности в области печатного слова наблюдали губернские и уездные комиссары Временного правительства, в обязанности которых входили учет и регистрация повременной печати, наблюдение за своевременной отсылкой обязательных экземпляров по 217 инстанциям. Но, несмотря на отмену общей цензуры, военная цензура продолжала существовать. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Российский государственный исторический архив (далее – РГИА). Ф. 776. Оп. 38. 1917 г. Д. 4. 2. О печати. 17 апреля 1917 г. Постановление Временного правительства / Собрание Узаконений и распоряжений правительства. № 109. 1917 г. С. 597. 3. Государственный архив Курской области (ГАКО). Ф. 1642. Оп. 1. Д. 746. 4. ГАКО. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 746. 5. ГАКО. Ф. Р-322. Оп. 1. Д. 61. 6. ГА ОО. Ф. Р-81. Оп. 1. Д. 44. 7. Государственный архив Орловской области (ГА ОО). Ф. Р-81. Оп. 1. Д. 13. 8. Государственный архив Тамбовской области (ГАТО). Ф. 1058. Оп. 1. Д. 61. 218 Социокультурные исследования феномена провинции С.С. Акимов О СТРУКТУРЕ И СОДЕРЖАНИИ ХУДОЖЕСТВЕННОИСТОРИЧЕСКОГО ПРОЦЕССА В РУССКОМ ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ИСКУССТВЕ XVIII-СЕРЕДИНЫ XIX В. В обыденной речи слова «провинциальный» и «провинциальность» нередко используются как синонимы чего-то заурядного, серого, второсортного. Подобную трактовку можно встретить и в научной литературе: так, Л.З. Немировская в курсе лекций по теории культуры рассматривает провинциализм как состояние личности и общества, которому присущи «узость мышления, отсталость, леность или психологическая усталость, ограниченность во взглядах» и которое опасно занижением требований к себе и окружающим [1, с.23]. Несмотря на то, что интерес к истории и культуре российской провинции давно перерос границы краеведения и уже стал областью международного научного сотрудничества (в качестве примера укажем исследования Германского исторического института в Москве в рамках проекта «Studia europaea» [2]), процесс воссоздания целостной картины культурного развития российской провинции далек от завершения, а попытки дать дефиницию понятию «провинциальная культура» нельзя назвать в полной мере успешными. Так, Н.М. Инюшкин (2005) определяет провинциальную культуру как окраинное бытие культуры, важнейшими чертами которого являются «ограниченность и обозримость культурного пространства, единство природного и культурного пространств, включенность культуротворчества в повседневность, ощутимость личного участия в культурной жизни, недостаточность культурной информации» [3, с.9]. Расплывчатость предложенных характеристик очевидна. Разумеется, было бы неверно видеть в провинциальном искусстве лишь бледное подражание столичным образцам, а проблема качества имеет место на всех уровнях художественной культуры. Не отрицаем, что для провинциальных художников «столичное» всегда являлось бесспорным и окончательным идеалом, достичь которого они могли далеко не всегда, причинами чего было как отсутствие специального образования, так и то, что провинцию наполняла масса посредственных образцов «столичной» живописи. Гораздо важнее, однако, ответить на вопросы, можно ли говорить об искусстве провинции как целостном и самобытном явлении, как это явление возникает и в чем заключается его специфика с точки зрения поэтики, стиля и социальной базы. Нам уже приходилось излагать свои взгляды по означенному кругу вопросов [4], и данная статья содержит тезисное изложение предлагаемой нами концепции отечественного провинциального искусства XVIII-XIX вв., разработанной преимущественно на материалах художественной жизни Верхнего и Нижегородского Поволжья и центральных губерний России. Динамика центра и периферии представляется нам одной из ключевых закономерностей эволюции европейской художественной системы Нового времени в целом. О провинциальном искусстве в грани219 цах национальной художественной школы можно говорить тогда, когда появляется центр, служащий источником идей и стилистических тенденций, и регионы, где эти идеи и тенденции получают распространение, интерпретируются и видоизменяются, в результате чего провинциальное искусство всегда представляет собой результат взаимодействия импульса, идущего со стороны магистральной линии художественного развития, с местными традициями. Начало обособления провинциального искусства в качестве самобытного явления относится к Петровской эпохе и вызвано размежеванием культуры столицы, где наиболее быстро и последовательно произошло освоение западноевропейского интеллектуально-эстетического опыта, и регионов, долгое время сохранявших древнерусские традиции. Во второй половине XVIII столетия в связи с изменением положения дворянства, для которого государственная служба перестала быть обязательной, губернской реформой Екатерины II и мерами по развитию промышленности и внутренней торговли культура провинции переживает расцвет, и определяются две постоянно взаимодействующие друг с другом ее формы – усадебная и городская. В сфере изобразительного искусства благоприятные социально-экономические условия хронологически совпали с завершением процесса усвоения провинциальными мастерами европейской художественной системы. Древнерусские традиции и влияние фольклора сохраняют свое значение, непосредственно воздействуя на «европеизированное» искусство и во многом определяя самобытность художественной культуры провинции по отношению к «столице». Категория «провинциальное» подразумевает, таким образом, не столько территориальный критерий, сколько совокупность идейно-эстетических и стилистических принципов, отличающих искусство регионов от центральной линии развития отечественной культуры. Провинциальное искусство второй половины XVIII - середины XIX в. представляет собой сферу постоянного контакта глубоко архаичных явлений (в Поволжье – прежде всего восходящих к XVII в., когда художественная культура региона пережила блистательный взлет) и новаторских тенденций, «высокого» профессионального артистизма и народного либо полуремесленного творчества, местных художественных традиций и «столичного» влияния, нередко дополненного воздействием западноевропейского искусства через его подлинные образцы. Столь сложное переплетение разнородных тенденций определило синтетический характер художественно-эстетической природы провинциального искусства, в котором органично объединяются, переоцениваются и перерабатываются архаичное и современное, местное и привнесенное, национальное и общеевропейское. Отсюда многообразие его стилистических форм. В рамках провинциального искусства можно наблюдать также региональные и локальные различия. По особенностям поэтики и стиля русское провинциальное искусство второй половины XVIII-середины XIX в. в целом может быть типологизировано следующим образом: – пласт художественных явлений стилистически однородных с искусством «столицы», т.е. по сути, профессиональное искусство, которое можно охарактеризовать привычными терминами «барокко», «классицизм», «романтизм», «реалистические тенденции» (например, творчество выпускников Арзамасской школы живописи А.В. Ступина 220 или ярославских портретистов Д.М. Коренева (1747-1810-е) и Н.Д. Мыльникова (1797-1842); – художественный примитив как пограничное явление, возникшее на пересечении современного профессионального («ученого») искусства с фольклорными и древнерусскими традициями (ярким примером может служить купеческий портрет конца XVIII-середины XIX в. – наиболее развитая часть примитива, опирающаяся как на опыт «столичного» парадного портрета, так и на традиции парсуны); – существовавшая до начала XIX в. глубоко архаизирующая линия искусства, целенаправленно закрепившая, прежде всего в церковном зодчестве, монументальной живописи и иконописи древнерусские художественные приемы и образы (например, прямо восходящие к XVII столетию по своим формам и декору церкви Суздаля, построенные в 1770-1780-х гг.). Мы не включаем в предлагаемую типологию народное искусство: непосредственно воздействуя на европеизированное творчество и тем самым во многом определяя самобытность провинциальной культуры по отношению к столице, оно все же существует по своим особым эстетическим и социально-психологическим законам. Первая половина XIX столетия стала временем зарождения в провинции профессионального художественного образования. Уникальным явлением культуры этого периода была деятельность Арзамасской школы живописи А.В. Ступина – первого в провинции специализированного художественного учебного заведения (1802-1861). Школа А.В. Ступина последовательно реализовала в специфических и не во всем благоприятных условиях уездного города академическую модель подготовки художников на основе опыта Санкт-Петербургской Академии художеств и с учетом тех поисков, что происходили на рубеже XVIII-XIX вв. в отечественной художественной педагогике. Став образовательным и творческим центром обширного региона, включающего, кроме Нижегородского и Среднего Поволжья, Пензенскую и Тамбовскую губернии, Арзамасская школа живописи оказала значительное влияние на развитие русского искусства и выступила важнейшим стимулом дальнейшего распространения художественного образования в провинции [5]. В провинциальном обществе второй половины XVIII-середины XIX в. сложились устойчивые и повсеместно распространенные формы бытования произведений искусства, обусловленные тесным переплетением социальных и художественно-эстетических факторов. Такими социально-эстетическими формами провинциального искусства являются портретная галерея (частная и ведомственная), художественные коллекции и примитивный портрет, социокультурный статус которого, прежде всего, обусловлен его общественно-репрезентативным назначением. Сюда же можно отнести такое явление, как функционирование в провинциальной культуре произведений западноевропейского искусства вне коллекций, преимущественно печатной графики, часто служившей провинциальным мастерам в качестве композиционно-иконографических образцов и тем самым приобщавшей их к наследию мировой культуры. Описанная выше разнородность художественной культуры провинции, однако, не делает ее хаотичной совокупностью противоречивых явлений. Напротив, в ней отчетливо выражено системное начало, 221 проявляющееся в ряде особенностей. Кроме уже отмеченных, это: 1) социальная база, которую составляли дворянство и различные слои городского населения, что определило два основных типа провинциальной культуры – усадебный и городской; 2) существование провинциальной культуры как единства регионального и локального уровней; 3) повсеместное распространение стилистически однородных либо близких художественных явлений; 4) способность провинциального искусства адаптировать и трансформировать в соответствии со своими задачами не только национальные художественные явления, но и европейские влияния. Единство провинциального искусства сказывается также в наличии ряда проблем творческого характера, актуальных для всей провинции. В числе важнейших из них назовем проблему соотношения индивидуальности художника и коллективного эстетического опыта (например, многочисленные факты влияния купеческого примитивного портрета, воплощавшего сословные этические и эстетические представления, на профессиональных живописцев), проблему творческого поиска и экспериментирования, для которого провинция в большинстве случаев не создавала благоприятных условий, но полностью, разумеется, не исключала, проблему взаимодействия искусства провинциального и столичного. Во второй половине XIX в. начинается размывание границ между искусством столицы и провинции. Последнее постепенно утрачивает свою стилистическую самобытность, которая отличала его от магистральной линии истории искусства и одновременно служила объединяющим началом для художников-провинциалов. Причины тому лежат как в сфере социальных и экономических изменений, последовавших за реформами Александра II, так и во внестилевом характере русского изобразительного искусства эпохи В.Г. Перова и И.Е. Репина. Утверждение реалистического творческого метода способствовало стиранию грани между искусством столицы и регионов, но, не будучи во всей полноте воспринято провинциальными художниками, искусство критического реализма не дало в провинции сколь-либо значительных результатов. Начиная с 1860-1870-х гг., думается, можно говорить об особенностях художественной жизни конкретных регионов Российской империи, но не о провинциальном искусстве как целостной и специфической системе. Итак, провинциальное искусство представляет собой целостное явление в системе отечественной культуры XVIII-XIX вв., обладающее специфическими социальными, эстетическими и стилистическими чертами и прошедшее следующие этапы развития: начало размежевания с магистральной линией русского искусства в Петровскую эпоху, расцвет во второй половине XVIII-середине XIX в., утрата художественной целостности и самобытности во второй половине XIX в. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Немировская, Л.З. Культурология. Курс лекций. – М., 2013 (изд.2012). 2. Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века / Под ред. О. Глаголевой и И. Ширле. – М., 2012. 3. Инюшкин, Н.М. Провинциальная культура: природа, типология, феномены. Дисс. д. философ. н. – Саранск, 2005. 222 4. Акимов, С.С. Русское провинциальное искусство XVIII-XIX вв. К определению хронологических границ и содержания художественноисторического процесса. // Общественные науки (Social Science). – № 2. – 2012. – С. 229-237. 5. Акимов, С.С. Арзамасская школа живописи А.В. Ступина в контексте нижегородской культуры: педагогическая и социокультурная эффективность в условиях российской провинции первой половины XIX в. // Кризисологические проблемы цивилизационной истории. Монография / Под ред. В.П. Океанского. – Шуя: ШГПУ, 2012. С.43-69. 6. Евангулова, О.С. К вопросу об особенностях художественного процесса в России XVIII в. // Отечественное и зарубежное искусство XVIII в. Основные проблемы / Вопросы отечественного и зарубежного искусства. Вып. 3. – Л.: ЛГУ, 1986. Е.В. Асмолова «ПУТЕШЕСТВИЕ ПО АТЛАНТИДЕ»: МОДЕЛИ ИДЕНТИЧНОСТИ ГОРОДА РАЗРАБОТКА В настоящее время является актуальной проблема «провинциальной самоидентичности». Кроме того, интерес к «локальным культурам» – одно из доминантных умонастроений последнего времени. Происходит смещение с краеведческого, фактографического изучения на аксиологическое (ценностное, культурно-мифопоэтическое). Формируется понимание, что одно из антропных и социокультурных свойств человека – это его «чувство места», чувство региональной идентичности. В свою очередь, современная локальная культура многое «забывает» из тех знаков и значений, которые еще недавно были общепонятны. В чем-то забывание – естественный процесс, хотя важно его не ускорять, а, наоборот, как можно дольше удерживать в коллективной памяти народа значения «вчерашнего дня», культивировать «любовь к отеческим гробам». Это то культурное наследие, которое скрепляет поколения, и чем больше это наследие (чем меньше забыто), тем богаче культура. В нашем исследовании предпринимается попытка реконструкции «метафизики» Калуги. Данное мероприятие, организованное в рамках преподавания культурологии в ВУЗе, носит название «Краеведческий хэппенинг». Оно направлено на поддержание и развитие «коллективной» памяти учащихся, а также их творческих способностей. Так как понятие хэппенинг (англ. – случаться, происходить; в буквальном значении – происходить здесь и сейчас, непреднамеренно) означает театрализованное сиюминутное действо на импровизационной основе с активным участием в нем аудитории, направленное на стирание границ между искусством и жизнью, нам представляется обоснованным его использование в названии нашего мероприятия, цель которого – творить «новое» в социокультурной молодежной среде. В нашем случае каждый участник подобного «хэппенинга» создает в своем сознании свой собственный, новый «городской текст». Такой метод, как показывает практика, оказывается наиболее продуктивным в студенческой аудитории, ориентированной на участие в многочисленных популярных сейчас флэшмобах и тому подобных молодежных акциях спонтанного характера. 223 Однако отличие «хэппенинга» от флешмоба заключается в степени спонтанности. В нашем случае подготовка все же необходима. Приведем пример уже разработанного «хэпеннинга» «Путешествие по Атлантиде», основанного на материале произведения Б.К. Зайцева «Атлантида» (1927). Это произведение писателя серебряного века, чья судьба была неразрывно связана с Калугой. Кроме того, «опорный» для нашего мероприятия рассказ – одно из лучших произведений «позднего» Зайцева. «Пронизанный светло-щемящей грустью и акварельностью, он повествует о последнем годе учебы будущего писателя в Калужском реальном училище» [1, с.24-25]. Произведение написано в импрессионистической манере и во всех красках и мимолетных впечатлениях, настроениях воссоздает Калугу почти вековой давности, и в то же время аккумулирует то общее, ключевое в «коллективной» памяти, что роднит и объединяет поколения в культуре определенного топоса. Уловить и определить для себя это объединяющее, архетипическое начало и является основной целью «Краеведческого хэппенинга». Когда-то, размышляя о своей пьесе «Ревизор», Гоголь говорил от лица своего героя: «Ну а что, если это наш душевный город и сидит он у всякого из нас?» В автобиографической прозе каждый образ окрашен индивидуальностью автора. Так и на изображение городского пространства накладывает отпечаток душевный склад, настроение, миропонимание человека, пишущего автобиографическую прозу. В этом смысле можно говорить о Калуге в рассказе «Атлантида» Б.К. Зайцева как о «душевном» городе. Главный герой рассказа Зайцева – Женя – живет в мире юношеских чаяний и надежд. Его первая влюбленность в актрису Калужского театра Стецени-Вардину влечет его бродить по Калуге в надежде увидеть даму своего сердца. «Тихая Калуга, в старину славившаяся холстами и веревками, Мариной Мнишек, а позднее Шамилем… Все прочно, крепко, ровно» [2, с.37]. Спустя год Женя заканчивает училище и уезжает в Москву. И все проходит, погружаясь, как Атлантида, в пучину житейских вод. В таком мифопоэтическом контексте современная студенческая аудитория пытается разработать свою модель Калуги-Атлантиды. Учащиеся проектируют маршрут, разбирая экскурсионные участки, но в мероприятии отсутствует четкий сценарий и предполагается множество импровизаций – рассуждений и мнений о том, каким предстает родной город вековой давности и современности, каким он живет в душе каждого, что связано с тем или иным архитектурным и историческим объектом. Сама литературно-краеведческая основа – импрессионистический рассказ Б.К. Зайцева – способствует спонтанности, неожиданности в направлениях выбранных маршрутов и трактовки артефактов. Улица Воскресенская, стариннейшая в Калуге, где сохранился калужский купеческий классицизм практически в первозданном виде, дает возможность заглянуть в потаенные закоулки и места, обнаружить дом, где жил писатель и Женя, его автобиографический герой, полюбоваться с этого места на храм Георгия за лавками, также фигурирующий в рассказе. К несчастью для города, но к счастью для участников «хэппенинга», отсутствие реставрации «Воскресенки» дает возможность заглянуть на чердаки, балконы, веранды некоторых купеческих построек. В ходе «хэппенинга» актуализируются старинные калужские названия, наполняясь новыми значениями: «Георгий за вер224 хом», «Георгий за лавками», «Здоровец» и т.д. Современные названия улиц – Ленина, Дзержинского, Луначарского и т.д. неожиданно «обновляются» православными именами – Никитская, Никольская, Благовещенская. В ходе «хэппенинга» обнаруживается даже своеобразная аксиологическая преемственность некоторых мест. Так, в нынешнем сквере Карпова (рядом с корпусом Калужского университета) нередко организуются «тусовки» неформалов и встречи студентов, а в начале ХХ века на этом месте была Благовещенская церковь, у которой происходили тоже встречи – мимолетные свидания гимназистов и гимназисток (рядом находились Николаевская мужская гимназия и сразу две женские). Любовная коллизия рассказа также не оставляет равнодушными современных калужских студентов. «Назначая свидания, – отметила одна из студенток, – мы теперь говорим: «Встретимся у гимназии Саловой. Это как будто наша память, а не память Зайцева». Таким образом, результатом краеведческого «хэппенинга» становится творение уже нового «городского текста», в котором участвуют сами учащиеся. Воссоздается «душевный город» в сознании отдельной личности, в котором восстанавливаются утраченные смыслы и рождаются новые значения. При установке на формирование личности, способной к самоопределению, самоидентификации, представляется чрезвычайно актуальным рассматривать культурные ценности в их этнокультурном или краеведческом срезах. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Черников, А.П. «Поэт в прозе». Творческий портрет Бориса Зайцева // Б.Зайцев. Атлантида. – Калуга,1996. 2. Зайцев, Б.К. Атлантида. – Калуга, 1996. С.Ю. Варенцов ИЗ ИСТОРИИ СЕМЕНОВСКОГО УЕЗДНОГО ТЮРЕМНОГО ОТДЕЛЕНИЯ В XIX-НАЧАЛЕ XX ВВ. Отделение Нижегородского губернского попечительного о тюрьмах комитета в уездном городе Семенове открылось в 1847 году [1, c.124]. В него вошли представители дворянства, духовенства и купечества [2, c.34]. Директора местного отделения принимали всевозможные меры, чтобы улучшить положение заключенных, наблюдали за порядком в тюрьме. Они следили за расходом денег на продовольствие арестантов. Тюремная администрация придерживалась рекомендаций со стороны тюремного отделения. Особой заботой отделения была организация арестантских работ – производство и сбыт кирпича, ложкарный промысел, изготовление лаптей. Один из директоров тюремного отделения Виктор Алексеевич Пирожников занимался организацией благотворительных сборов в пользу осужденных [3, л.2]. Пожертвования поступали как деньгами, так и продовольствием. Нередко имена жертвователей оставались неизвестными [3, л.19]. В 1901-1902 годах им было собрано и доставлено в тюрьму 20 фунтов чаю, 2 пуда 20 фунтов сахару, 4 фунта скоромного масла, 2 пуда пшена, 20 фунтов красной икры [3, л.22]. 225 Под их влиянием отделения здание тюремного замка не только ремонтировалось, но и перестраивалось. Согласно выписке из сметы о расходах экономических сумм, Семеновское уездное тюремное отделение в 1880 году израсходовало 533 рубля, из которых 133 рубля пошло на жалованье служащим, 130 рублей – на содержание конторы тюремного замка, 170 рублей – на ремонт замка, 100 рублей – на покупку продуктов для улучшения пищи арестантов [4, л.72 об. –73]. В 1887 году отделение возглавлял статский советник, уездный предводитель дворянства Александр Иванович Бологовской. В его подчинении находились директора отделения: городской голова, купец Г.С. Рекшинский, уездный врач И.А. Милотворский, эконом И.А. Архангельский, смотритель замка Ф.А. Нивинский, уездный исправник С.А. Федяковский [5, с.291]. К 1 января 1898 года состав Семеновского уездного попечительного о тюрьмах комитета был значительно расширен. В него стало входить 12 директоров. Председательствовал в отделении Семеновский уездный предводитель дворянства и председатель земской управы Николай Михайлович Ленивцев [6, с.108], который за заслуги перед Отечеством был награжден орденом Святого Станислава 2-ой степени. Уездный член Нижегородского окружного суда по Семеновскому уезду Дмитрий Алексеевич Садовский и городской судья по городу Семенову Николай Флегонтович Розов, уездный исправник Михаил Федорович Федяковский и его помощник Николай Яковлевич Беляев являлись директорами местного отделения. В числе директоров был и Семеновский городской голова Гавриил Семенович Рекшинский, имевший орден Святой Анны 3-ей степени, Святого Станислава 2-ой степени, большую серебряную медаль с надписью «за усердие» для ношения на шее. Уездный врач Иван Александрович Милотворский, земский начальник князь Алексей Александрович Волконский, податной инспектор Константин Тимофеевич Ешинский, семеновские купцы Виктор Алексеевич Пирожников, Иван Александрович Остроумов и Иван Николаевич Гоголев находились в составе отделения [7, л.220]. В 1902 году в состав Семеновского отделения входило 15 директоров. В январе 1903 года в Нижегородский губернский попечительный комитет поступило заявление из Семеновского тюремного отделения по поводу того, что в состав уездного отделения пожелали войти провизор местной земской аптеки Петр Франциевич Старевич и его помощник Доминик Яковлевич Ватчис, а также купеческий сын Никифор Афанасьевич Носов. Все они внесли установленные сборы в пользу отделения по 5 рублей в год с человека. В заявлении отмечалось, что «поименованные лица под судом не состояли, ни в чем предосудительном не замечены» [8, л.10]. Директорский корпус Семеновского тюремного отделения проводил просветительскую и религиозно-нравственную работу с осужденными. В 1914 году для осужденных читались лекции о вреде пьянства, с демонстрированием световых картинок [9, л.1-2]. В 1859 году Нижегородским губернским комитетом и его Семеновским отделением при тюрьме устроена деревянная Споручненская церковь, в честь иконы Божьей матери Споручница грешных [10, с.832]. Особое радение проявил в обустройстве церкви директор, купец, церковный староста. Благодаря ему в храме появились новые ме226 таллические хоругви, паникадило, иконы, позолоченный иконостас. Пополнена ризница. Храм принял благолепный вид [8, л.27]. Таким образом, в XIX-начале XX веков передовое дворянство и купечество уездного города Семенова Нижегородской губернии пыталось решать «тюремный вопрос» в царской России, улучшать положение арестантов. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Варенцов, С.Ю. Нижегородский губернский попечительный о тюрьмах комитет в XIX-начале XX веков: состав, функции, деятельность // Вопросы архивоведения и источниковедения в высшей школе. Сборник материалов научно-практической конференции (19 декабря 2009 г.) выпуск VI. – Арзамас, 2010. 2. Малинин, Ф.Н. Роль общества в борьбе с преступностью. (Тюремный патронат). – СПб., 1906. 3. ЦАНО. Ф.1862. Оп.1. Д.2. 4. ЦАНО. Ф.2369. Оп.1722-а. Д.3. 5. Адрес-календарь Нижегородской губернии на 1887 год. – Н. Новгород,1887. 6. Сборник статистических и справочных сведений по Нижегородской губернии 1880 г. Издание Нижегородского губернского статистического комитета. – Н.Новгород, 1880. 7. ЦАНО. Ф.392. Оп.220. Д.3518. 8. ЦАНО. Ф.2163. Оп.1. Д.2. 9. ЦАНО. Ф.386. Оп.1. Д.300. 10. Снежницкий, А. Адрес-календарь Нижегородской епархии в память исполнившегося в 1888 году 900-летия крещения Руси. – Н. Новгород,1888. Л.Ю. Варенцова ВЛАДЕНИЯ ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВА МОНАСТЫРЯ В ДВОРЦОВОМ ГОРОДЕ БАЛАХНЕ В XVI-XVII ВЕКАХ Свято-Троице-Сергиева лавра – ставропигиальный мужской монастырь, расположенный в 71 км к северу от Москвы, по Ярославской дороге, в городе Сергиев посад. Основан монастырь в 1337 году преподобным Сергием Радонежским, великим подвижником русской земли [1, с.10]. Троице-Сергиев монастырь являлся крупнейшим феодальным земельным собственником [2, с.17]. В конце XVI века его владения располагались в 30 уездах России, он обладал 2500 поселениями, 214 тысячами десятин пахотной земли [3, с.451]. Только в Замосковном крае ему принадлежало 210 тысяч десятин земли, не считая огромных пространств поверстного леса [4, с.251]. В конце XVII века ему принадлежало 16,8 тысяч крестьянских дворов [5, с.237]. В монастыре сосредотачивались огромные суммы денег, получаемые в виде вкладов, дарений, доходов, получаемых от зависимого крестьянского населения. Монастырь вел торговлю хлебом, солью, рыбой, предметами, производимыми монастырскими ремесленниками. Огромные доходы позволяли вести строительство монументальных зданий. Привлекались лучшие зодчие и мастера страны. В XV-XVIII столетиях на территории монастыря сложился живописный ансамбль разновременных построек, включавший более 50 зданий и сооружений. 227 С 1538 года Троице-Сергиев монастырь ведет соледобычу в городе в Балахне [6, с.198]. Монастырские соляные варницы имелись также близ Холмогор, у Соли Камской. По распоряжению Ивана Грозного от 7 ноября 1538 года Троице-Сергиеву монастырю Великим князем было пожаловано и обелено «на Болохне место дворовое да варницы и трубное место и кладище дровеное м место в городе на осадный (двор)» [7-а, с.12]. В 1548 году Иван Грозный дал тарханную грамоту монастырю на льготы и привилегии. «Се яз царь… дал им свою богомолью на Балахне лужек и ныне де на том лужке дворишка изставили монастырские для нужи и варниц… А нечто у них в тех дворишках учинитца какая невзгода, хто утонет, или хто убьетца, или кого возом сотрет, или оченом зашибет, или хто в црен или в горн ввалитца, или кого в трубу кинут, и они того мертвого явят намеснику нашему балахонскому и волостелю и их тиуном, а не дают с того ничего» [7-б, с.11]. Подлинная грамота выдавалась в Нижнем Новгороде, скреплялась печатью из черного воска. На обороте ее имелась подпись царского имени. Подтверждалась грамота и в 1551 году. По указной грамоте Ивана Грозного 1553 года, соль, которую варили в монастырских варницах в Балахне и поставляли в монастырь на пропитание братии, пудовой пошлиной не облагалась [8, с.98]. Если соль продавалась старцами в Балахне, либо везлась на продажу в другие города, то с нее взимали пошлину – с каждого пуда по полуденьге. Столько же брали со всех торговых людей [9-а, с.16-17]. Солью торговали в Балахне, в стругах ее везли в Ярославль и Кострому, Вязники, Гороховец, Муром, Елатьму, Касимов, Рязань [10-а, с.5], другие города. В XVI-XVII веках монастырь прочно обосновался в городе Балахне, который в данный период времени считался дворцовым городом и находился в ведении приказа Большого Дворца [10-б, с.279]. Со времени уничтожения опричнины Балахна с Заузольской волостью вошли в состав дворцовых владений. Доходы от них поступали на царский обиход [10-в, с.274]. От царского имени выходили распоряжения – жалованные грамоты властям Троице-Сергиева монастыря. В 1595-1596 годах вышли распоряжения царя Федора Иоанновича балахнинским таможенным головам по поводу финансовых льгот Троице-Сергиеву монастырю. Запрещалось взимать пошлины с монастырского рыбного судна на Волге [7-а, с.12], «которое у них ходит на низ по Волге, на рыбную ловлю на монастырский обиход и вверх с рыбою» [9-б, с.78]. Не велено было брать «пудовые и бадейные пошлины» [9-в, с.86]. В 1625 году монастырь получил подтверждение прежней тарханной грамоты на владения в Балахне. «И мы, Великий Государь, Царь и Великий Князь Михайло Феодорович, всея Руссии Самодержец, для милости Пресвятыя Живоначальныя Троицы и Великих Преподобных Отец Сергия, и Никона, Радонежских Чудотворцев, Живоначальныя Троицы Сергиева монастыря богомольцев своих Архимандрита Дионисия да келаря, старца Авраамия Палицына с братьею пожаловали, велели им прежнюю их жаловальную тарханную грамоту переписати на наше Царское имя» [11, с.423]. 228 По указу царя Алексея Михайловича 1657 года запрещалось с монастырской братии брать какие-либо пошлины. Запрещалось монастырскую братию привлекать к суду наместников [11, с.424]. В 1675 году, в конце своего правления, царь Алексей Михайлович еще раз подтверждал прежние владельческие права монастыря «на место дворовое у соли у Балахонской, и варницы, и трубныя места, и кладища дровяные, да в городе на Балахне место осадное, да к тем же их монастырским рыбным ловлям из оброчных вод в реке Волге…» [11, с.431]. В 1690 году великие князья Иоанн и Петр Алексеевичи подтверждали это же право [12, с.68]. В городе находился осадный двор Троицкого Сергиева монастыря [13, с.4]. Осадными дворами, по мнению В.И. Даля, назывались крепкие дома в городе, где отсиживались при осаде [14, с.398]. В Писцовой книге города Балахны 1674-1676 годов дается описание данного осадного двора: «Живоначальныя Троицы-Сергиева монастыря в длину того двора 15 сажен поперег 13 ½ сажен, а на том дворе живут дворник Монастырской их крестьянин с Малого Козина Павелко Семенов» [13, с.17]. (Сажень – русская мера длины, равная 2,1336 м). По государевым жалованным грамотам на Балахнинском посаде два жилых двора монастырских, место дворовое пустое, и пять жилых дворов купцов Гостиной сотни были обелены, из сошного письма выложены, тягла не платили [13, с.84]. В одном из дворов жили монастырские старцы и работники, занимавшиеся соляным промыслом. В длину тот двор вместе с огородом занимал 62 ¾ сажени, поперек 26 саженей. К тому огороду пригорожен пруд длиной 30 1/3 сажени. На огороде была монастырская кузница, «а в ней делают на две снасти» [13, с.85]. Для соляного варничного промысла в Балахне жили старцы Филарет Сумароков и Ефрем Кучецкой, подьячий Михаил Васильев, да служебников 9 человек [13, с.85]. Кроме царских пожалований монастырь нередко покупал варницы у состоятельных жителей посада [9–г, с.106]. Балахнинцы давали вклады в монастырь для поминовения усопших, как правило, в виде части варницы с цреном и колодами, либо часть доходов от рассольной трубы, им принадлежавшей. В 1571-1572 годах дали вклад балахнинский солевар Кирилл Алексеев и Афанасий Филиппьев целую варницу «Духоню» с цреном, колодою, с желобом, со всякой снастью [15, с.228]. В 1631 году московский купец Гостиной сотни Герасим Михайлов сын Потетин купил рассола 100 бадей у балахнинского солевара Кузьмы Подрябинникова, после чего отдал купленный рассол в ТроицеСергиев монастырь [15, с.191]. В 1632 году Московской Гостиной сотни купец Савва Гнедников выменял трубу «Ондреевскую» на полтораста бадей на монастырскую трубу «Подсенную» на такое же количество рассола. Кроме того, купец не только подписал меновую грамоту, но и пожертвовал монастырю вклад – 50 бадей рассола [7-в 15, с.8]. Сохранились вкладные записи балахнинцев, зафиксировавшие передачу построек по духовным завещаниям. В 1569 году дал вклад монастырю Терентий Степанов сын Брюхатый Большой «на Балахне на посаде двор свой с хоромы, а на дворе хором: изба да сушило на подклете, да половина огорода, а в огороде половина пруда» [15, с.228]. В 1571 году житель посада Д. Иванова в качестве вклада отдает свой 229 двор. «Се яз Данило Иванов дал есми к Троице Живоначалной Сергиева манастыря архимандриту Феодосью з братьею двор свой на Балахне у Николы Чюдотворца на манастырь в варницах и з хоромы…» [9-д, с.55]. Кроме того, в монастырь шли пожертвования в виде денежных вкладов, движимого и недвижимого имущества. В 1578 году для поминовения усопшего старца Афанасия Баландина дал вклад балахнинец Артемий Иванов денег 50 рублей [15, с.197]. В 1615 году губной староста Борис Никитин сын Еремеев пожертвовал 10 рублей [15, с.142], в 1617 году протопоп Иван Кирьянов передал старцам книгу «Кормчую» ценою 10 рублей [15, с.191]. Во второй половине XVII века монастырю принадлежали варницы «Духона» [13, с.133], «Наталья» [13, с.134], «Лебедь» [13, с.134], «Веселка», «Богдана» [13, с.134], с дровяными местами, амбарами. Кроме царских пожалований монастырь нередко покупал варницы у состоятельных жителей посада [9-г, с.106]. Из 33 рассольных труб Балахны 5 принадлежали Троице-Сергиеву монастырю, в том числе «Коноваловская» [13, с.144], «Гавриловская» [13, с.145], «Киселиха» [13, с.137], «Каменка большая» [13, с.141], «Попадья большая» [13, с.142]. Таким образом, В XVI-XVII веках Троице-Сергиев монастырь активно участвовал в добыче соляных рассолов, варении соли в Балахне. Соль вырабатывалась как для монастырских нужд, так и для продажи по всей России. По Волге двигались монастырские суда «по соль и рыбу». Богатства монастыря в Балахне пополнялись за счет царских пожалований и частных вкладов. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Русская православная церковь. Монастыри: энциклопедический справочник /Под общ. ред. архиепископа Т. Бронницкого; сост. А.В. Никольский. – М.,2000. 2. Горская, Н.А. Монастырские крестьяне Центральной России в XVII веке. – М., 1977. 3. Троице-Сергиева лавра // Советская историческая энциклопедия. Т.14. – М., 1973. 4. Готье, Ю. Замосковный край в XVII веке. – М., 1937. 5. Троице-Сергиева лавра // Большая советская энциклопедия. Т.26. – М.,1977. 6. Горский, А.В. Историческое описание Свято-Троицкия Сергиевы лавры // Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. Кн.4. – М., 1878. 7. (а) Грамоты с прочетом (1538–1712 гг.); (б) Жалованные грамоты (1548-1632 гг.); (в) Меновыя (1632–1735 гг.) // Шумаков, С.А. Материалы для истории Нижегородского края. Обзор Арзамасских и Балахнинских актов XVIXVIII вв. – Н.Новгород, 1898. 8. Черкасова, М.С. Троицкие владения в Нижегородском Поволжье в XV-XVII веках // История и культура Волго-Вятского края (к 90-летию Вятской ученой архивной комиссии). Тезисы докладов и сообщений к межрегиональной научной конференции. – Киров, 1994. 9. (а) Указная грамота о монастырском осадном дворе на Балахне 1533 года, 13 ноября, Балахнинский уезд; (б) Грамота о невзимании пошлин с судов Троице-Сергиева монастыря 1595 года, 7 июля, Балахнинский уезд; (в) Жалованная грамота Троице-Сергиева монастыря 1596 года, 29 июня, Балахнинский уезд; (г) Купчая Тимофея Ершова 1605-1606 гг., Балахнинский уезд; (д) Вкладная запись Д. Иванова 1571 года, 30 июля, Балахнинский уезд // Матери- 230 алы по истории Нижегородского края из столичных архивов. Грамоты Коллегии Экономии по Арзамасскому, Балахнинскому и Нижегородскому уездам (1498-1613 гг.) / Действия НГУАК. Т.14. вып.3. Ч.1. – Н.Новгород,1913. 10. Мельников-Печерский, П.И. Балахна // Нижегородские губернские ведомости. Часть неофициальная. (а)1850. – №2; (б) 1849. – №70; (в) 1849. – №69. 11. 1657 год, 20 мая. Подтверждение жалованной грамоты Троицкому Сергиеву монастырю на вотчины, данной в 1625 году Царем и Великим князем Михаилом Феодоровичем // Полное собрание законов Российской империи (далее – ПСЗРИ). Т.1.С 1649 по 1675 гг. – Спб.,1830. 12. 1690 год, 17 мая. Подтверждение жалованной тарханной грамоты Троицкому Сергиеву монастырю, на вотчины и привилегии, данной в 7133 году апреля дня Царем и великим Князем Михаилом Феодоровичем // ПСЗРИ. Т.3. С 1689 по 1699 гг. – Спб.,1830. 13. Писцовая книга города Балахны 1674-1676 гг. // Действия НГУАК. Т.15, вып.1. – Н.Новгород,1913. 14. Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 12 т. Т.7. – М., 2003. 15. Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. – М.,1987. А.А. Вдовина АКАДЕМИК НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ БЛОХИН: НАЧАЛО ДЕЯТЕЛЬНОСТИ Жизнь и научная деятельность крупного ученого XX столетия, блестящего клинициста, талантливого организатора здравоохранения и общественного деятеля, академика РАН и РАМН, заслуженного деятеля науки РСФСР, лауреата Государственной премии СССР Николая Николаевича Блохина представляют особый интерес для будущих поколений отечественных историков и краеведов. Однако до сих пор они не получили подробного и обстоятельного освещения в имеющейся научной исторической и краеведческой литературе. Современные исследования фокусируются на клинической и общественной деятельности ученого только в некоторые периоды его жизни. Деятельность Н.Н. Блохина в Горьковской области (это начало его трудового пути) остается открытым предметом изучения, при этом являясь одним из наиболее ярких и важных этапов как в личностном росте Н.Н. Блохина, так и в завоевании авторитета в медицинских кругах. Начало самостоятельной медицинской карьеры можно связать с периодом прохождения первой клинической командировки, проходившей в больнице Дивеевского района Горьковского края, анализ которой представлен в статье. Желание начать свой врачебный путь так, как начинали его в России земские врачи, пришло к Блохину ещё в начале студенчества. Именно так, земским врачом в Лукоянове Нижегородской губернии начинал его отец Николай Иванович Блохин. Видя ежедневный труд отца, Н.Н. Блохин рано сделал профессиональный выбор. Н.Н. Блохин окончил в 1929 году школу и поступил на медицинский факультет Горьковского медицинского института, который в 1930 году был выделен в самостоятельный Нижегородский медицинский институт. Среди его учителей были профессора А.Л. Шабадаш, В.И. Иост, Б.Н. Могильницкий, Д.П. Кузнецкий, доцент В.М. Дурмашкин и другие светила медицины начала двадцатого века. Одновременно с обучением в 231 институте с сентября 1933 по июнь 1934 года Н.Н. Блохин работал препаратором кафедры госпитальной хирургии. Согласно воспоминаниям Ксении Николаевны Блохиной, «учеба для Николая Блохина была легкой, интересной, и студенческие годы пролетели незаметно. Практически на всех кафедрах института Блохин был известен как перспективный студент, глубоко и увлеченно занимающийся медициной. Однако более всех других дисциплин он любил хирургию и больше всего времени проводил на кафедре хирургии и кафедре топографической анатомии и оперативной хирургии» [1, c.17]. В 1934 году, окончив медицинский институт и получив много предложений от разных кафедр остаться работать в качестве аспиранта, сочетая практическую и научную деятельность, молодой врач принял предложение профессора Владимира Ивановича Иоста, который руководил одной из хирургических кафедр. Работа в клинике профессора В.И. Иоста была очень интересной, давала возможность пройти хорошую профессиональную школу и общаться с незаурядными людьми. Николай Николаевич посещал операции известных профессоров Е.Л. Березова, А.И. Кожевникова и ряда других коллег, которые выполняли большие и сложные операции. Год спустя, также в качестве ассистента, Николай Николаевич вернулся на кафедру госпитальной хирургии к В.И. Иосту. В той же книге воспоминаний о Н.Н. Блохине К.Н. Блохина так описывает предложение, сделанное В.И. Иостом Н.Н. Блохину о начале самостоятельной карьеры: «Как-то В.И. Иост пригласил к себе Николая Николаевича и предложил ему поработать самостоятельно в сельской больнице. Профессор считал, что это будет полезное мероприятие, так как в сельской больнице лечатся больные с самыми разными заболеваниями, а врач практически один и самостоятельно должен принимать решения в каждой конкретной ситуации, касающейся больного, независимо от того, о какой болезни идет речь. Николай Николаевич поехал в деревню Дивеево, расположенную поблизости от знаменитого Дивеевского монастыря» [1, c.23]. Подробно работу в больнице Н.Н. Блохин описывает в отчете «Опыт организации хирургической работы» [2]. В отчете о работе, проделанной в Дивеевском районе Горьковского края по организации хирургической помощи, которая длилась шесть месяцев, Н.Н. Блохин отмечает удаленность и общую отсталость Дивеевского района. На фоне общей характеристики района описание Осиновской больницы, в которой протекала работа врачей, выглядит лаконичной: «Дивеевский район, относящий на десятки километров от железной дороги, в прошлом известной своими монастырями, сегодня является ещё одним из наиболее глухих районов Горьковского края. На весь район имеется 1 больница, находящаяся в дер. Осиновка и располагающая 50 койками. Кроме больницы, лечебная сеть района состоит из амбулатории в с. Дивееве и трёх фельдшерских пунктов. Среди населения значительное распространение ещё имеет знахарство, в некоторых селах знахарством занимаются живущие здесь бывшие монахини и монахи». Также Н.Н. Блохин пишет, что в сельской больнице, куда обращались больные с терапевтическими и инфекционными заболеваниями, роженицы, хирургическая работа не проводилась в течение ряда лет, а операционная комната использовалась как комната для новорожден232 ных. Перед Н.Н. Блохиным были поставлены следующие задачи: организовать хирургическую работу в Осиновской больнице, обслужить максимальное количество хирургических пациентов и подготовить условия к продолжению хирургической работы после окончания командировки. Стоит отметить, что работа в удаленной сельской больнице усложнялась сразу нескольким факторами. Во-первых, отсутствием подготовленного хирургического отделения в работе. Во-вторых, отсутствием подготовки у медсестринского персонала. И, в-третьих, скептическим отношением жителей района к хирургии. Н.Н. Блохин неоднократно отмечает доминирующее положение знахарства в районе и предпринимает меры по борьбе с таким положением дел. Это также входило в его обязанности, учитывая ту борьбу с религиозными предрассудками, на которую делала акцент советская власть. Скептическое отношение к хирургии и к молодому врачу на начальных этапах работы прослеживалось не только у жителей, привыкших обращаться за помощью к местным лекарям, но и у младшего медицинского персонала. К.Н. Блохина рассказывает случай, когда Н.Н. Блохину пришлось бороться с упадническим настроением у персонала, когда после серьезной операции по удалению язвы желудка (резекция желудка), санитарка успокаивала пациента, приговаривая: «Ты, парень, не беспокойся, покорись Богу, после таких операций больные не живут». Согласно воспоминаниям сестры, Николай Николаевич был возмущен таким подходом и объяснил ей, что подобного рода разговоры с больными просто недопустимы и никогда не должны повторяться. Слух об этом случае быстро облетел близлежащие деревни. Узнав об этом, начальник райздравотдела пригласил к себе молодого врача для разговора, в котором Николай Николаевич был правильно понят, а начальник райздравотдела был горд тем, что в сельской больнице, находящейся в его подчинении, появился врач, который выполнил операцию, неизвестную ранее в районе. Этот случай зарекомендовал Н.Н. Блохина как профессионала и способствовал росту популярности медицины среди жителей окрестных деревень. Кроме этого, популяризации медицины способствовала «санпросветка» – санитарно-просветительская работа. Работе в районе выражалась в выездах в отдельные колхозы, где проводились беседы (всего было осуществлено 4 выезда) и в участии в районной газете. Известный в качестве организатора крупнейших медицинских форумов на территории СССР – в 1962 году Международный противораковый конгресс по инициативе Н.Н. Блохина состоялся в Москве при участии 5000 делегатов [3] – Н.Н.Блохин уже на раннем этапе своей работы уделял особое внимание развитию и совершенствованию деятельности медицинских сотрудников. За время работы в больнице было проведено 7 занятий с медсестрами больницы, которые, в большинстве, не имели законченного образования и были выдвинуты на работу сестер из санитарок. В этих занятиях особое внимание уделялось вопросам предоперационной подготовки и послеоперационного ухода, вопросам асептики и антисептики, наркоза и его осложнений. С некоторыми медсестрами Н.Н. Блохин проводил индивидуальные занятия. Операционные сестры обучались правилам стерилизации в автоклаве и техникам ингаляционного эфирного и хлороформного наркоза, готовили растворы новокаина. Перед Н.Н. Блохиным, как уже говорилось 233 выше, кроме организации хирургической работы, стояла задача подготовки кадров на месте для обеспечения продолжения работы после командировки. Поэтому команда Н.Н. Блохина с самого начала старалась привлечь к участию в хирургической работе всех врачей больницы. Значительная часть операций производилась лично Н.Н.Блохиным, при операциях, производимых другими врачами, он, как правило, был ассистентом. Н.Н. Блохин пишет в отчете: «Главврач больницы К.М. Гребнев, работающий с уклоном по акушерству, был привлечен нами к участию в хирургической работе, вначале в качестве ассистента, а затем произвел с моей помощью 61 операцию, причем сюда вошли кроме мелких вмешательств и такие, как аппендэктомии, грыжесечения, гистеропексии, гастроэнтеростомия. Таким образом, мы подготовили почву для дальнейшей хирургической работы в Осиновской больнице силами местных работников». За время командировки Н.Н. Блохин 3 раза проводил научномедицинские районные конференции, на которые собирались все медицинские работники района. На этих конференциях было сделано 3 доклада: о злокачественных новообразованиях, о язве желудка, о гнойных хирургических заболеваниях. Невозможно недооценить влияние дивеевского опыта на дальнейшую работу Н.Н. Блохина. В воспоминаниях о Н.Н. Блохине его коллеги, доктор Б.А. Королев [4; 5] и профессор, заслуженный деятель науки России М.В. Колокольцев [6], отмечают громадный авторитет, завоеванный им в Дивеево. Однокурсник Н.Н. Блохина Е.Н. Нечаев, заслуженный врач РСФСР, описывает Блохина как «признанного лидера выпуска, допущенного к самостоятельным операциям с третьего курса». Е.Н. Нечаев вспоминает, что все были удивлены выбору «самой что ни на есть глубинки» для прохождения практики. Но он сам отвечает на вопрос, что прельстило Н.Н. Блохина в Дивеево, тогда, когда каждый выпускник старался выбрать населенный пункт покрупнее, поразвитее, поблагоустроеннее и желательно поближе к Горькому. «Начинающему врачу едва ли не более всего нужна самостоятельность. Говорят, один в поле не воин. Врач – и один воин. Особенно хирург. Как он в операционном поле распорядится, так и будет. Ему нужна бойцовская отвага и мужество, но если солдат в час лихой атаки рискует лишь своей жизнью, то хирургу доверена жизнь чужая. В те годы в дивеевской больнице хирурга не было, рассчитывать на чью-либо поддержку, помощь, совет не приходилось. – Коля, осторожней! Возьми дальше! Обойди справа!– услышать во время операции такого рода спасительную подчас подсказку было не от кого и неоткуда». Надежда только на самого себя, на то, что знаешь и умеешь. Внутренняя мобилизованность, необходимая каждый раз, когда хирург идет на бой с болезнью, предельная. Этого Блохин и искал. Понимая, что пора ученичества отошла в прошлое, преодолевая робость, он воспитывал в себе подлинного хирурга. В.И. Кукош [7, c.1127-1134; 8, c.8], профессор, заслуженный деятель науки России, пишет следующие слова о своем коллеге: «Николай Николаевич Блохин был разносторонне одаренным хирургом. Уже по окончании Горьковского медицинского института он успешно справ234 лялся с работой в районной больнице, о чем имеются оригинальные записи и зарисовки в операционном журнале о проделанной работе». В 2012 году исполнилось сто четырнадцать лет медицинской службе в Дивеевском районе. Больница, в которой работал Николай Николаевич, существует и функционирует и сейчас. В своих воспоминаниях Н.Н. Блохин отзывается о практике в Дивеево очень тепло: «Мне было тогда 23 года и совсем небольшой врачебный стаж, но я всегда с удовольствием вспоминаю это время, так как получив самостоятельность, я именно так начал свой путь в большую хирургию». СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Блохина, Н.Г. Академик Николай Николаевич Блохин – врач и человек. – М.: Медицина, 2001. 2. Опыт организации хирургической работы. Аспирант Н.Н. Блохин. Госпитальная хирургическая клиника Горьковского института, заведующий, профессор В.И. ИОСТ. Доложено на заседании Горьковского хирургического общества 3 апреля 1936 года // Центральный архив Нижегородской области (ЦАНО). Ф. 1407. Оп. 1. Д. 34. 3. Чойнзонов, Е.Л., Некрылов, С.А. Вклад академика Николая Николаевича Блохина в организацию и развитие Томского научного центра сибирского отделения РАМН/УДК: 929:61 (571.16). – Сибирский онкологический журнал. – 2012. – № 2 (50). 4. Королев, Б.А. Я вспоминаю... – Нижний Новгород: НГМА, 2000. 5. Королев, Б.А. Нижегородская хирургия. Истоки. Страницы истории. Люди. – Нижний Новгород: НГМА, 2004. 6. Колокольцев, М.В. Слово о моем друге. – Нижний Новгород: Издательство НГМА, 2000. 7. Воспоминания ученых, коллег / Вопросы онкологии. – 1991. – Т. 37. – М 11-12. – C 1127-1134. 8. Кукош, В.И. Врач, ученый, человек // Вестник НГМА – 2012 – №6 (168). – С.8. О.Б. Волкоморова КНИЖНЫЕ МАГАЗИНЫ В КУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ СИБИРИРСКОЙ ПРОВИНЦИИ Интенсивное развитие книжной торговли происходит в России в XIX веке, что характерно и для Тюмени. Вести отсчет появления тюменской книжной торговли можно от 1875 года, когда первое разрешение на продажу учебников, исторических и водевильных романов получил купец 2-й гильдии Сосипатр Прокопьевич Масловский (магазин просуществовал до 1881 года). Среди продолжателей этого дела – учительница Анастасия Павлова, открывшая в 1875 году лавку по продаже учебных пособий, отставной унтер-офицер Николай Константинов (в его лавке продавались жития святых, азбуки, календари, самоучители, прописи, атласы), екатеринбургский купец Василий Иовлев, крестьяне Ефим Лопухов и Григорий Черниговский, супруга тюменского 2-й гильдии купца Мария Тимофеенкова, жена потомственного почетного гражданина Надежда Остроумова (занималась торговлей во время ярмарки старыми книгами, народными изданиями и картинами), дворянин Николай Березницкий, Александр Поляков и Иван Сурков (продавали печатные издания в передвижных помещениях – киосках), Федор Соловьев, Капитон Антипкин, ялуторовский мещанин Алек235 сандр Маевский (при его галантерейном магазине велась сопутствующая торговля календарями, картинами, народными и детскими книжками). Все эти книжные магазины и лавки создавались на рубеже XIXXX веков (вплоть до 1910-х гг.) Прошения на открытие стационарной книжной торговли писались на имя Тобольского губернатора. Автор прошения указывал свое социальное положение, место проживания, адрес открываемого книготоргового заведения, реже – ассортимент магазина. Одним из уникальных книготорговых предприятий этого времени был тюменский магазин «Сибирская лира», являвшийся одновременно складом нот и музыкальных инструментов, открытый в 1893 году Алексеем Максимовичем Афромеевым. Находился он на улице Царской (ныне угол Республики и Семакова, где сейчас корпус ТюмГУ, в котором размещается филологический факультет). Магазин был открыт на имя жены – С.М. Афромеевой. После ее смерти непроданные запасы нот были переданы казанскому музыкальному магазину «Восточная лира» [1, с.214]. «Лидерами» по продолжительности существования были книжные магазины двух замечательных дам – Юлии Федоровны Левитовой (ее магазин был основан 14 января 1902 года, в нем продавались детские и учебные книги, ноты и канцелярские принадлежности; активность Юлии Федоровны распространялась не только на работу, она была еще матерью троих детей) и Олимпиады Федоровны Невской (ее магазин открыт 13 марта 1902 года, ассортимент составляли книги по литературе, наукам, ремеслам, сельскому хозяйству, учебники, ноты, альбомы, модные журналы). Через магазин Невской многие учебные заведения Тюмени заказывали литературу. Впоследствии О. Невская открыла филиал в Ялуторовске. Сохранилось ее письмо губернатору (орфография и пунктуация источника сохранены): «Обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой, дать мне разрешение на право книжной торговли в г. Ялуторовске. Учебные заведения Ялуторовска, выписывая учебники и учебн. пособия через мой магазин в Тюмени не раз выражали желание, чтоб в Ялуторовске была книжная торговля и вот я для опыта хочу открыть отделение своей торговли. Прошу Ваше Превосходительство незамедлить дать ход моему заявлению в виду наступающего учебного года, хотелось бы в начале августа устроиться. В Тюмени я имею книж. торговлю уже 12 лет, а много раньше на право книжн. торговли (при доме) в Ишиме дал разрешение Н.М. Богданович, уважаемый мною человек, который оставил во мне дорогую память. При встрече с Вами в Тюмени так много вспомнилось хорошего прошлого, но к сожалению не имела возможности высказать Вам это. Примите уверения в глубоком к Вам уважении готовой к услугам О. Невской» [2]. Книжная торговля конца XIX-начала XX века делилась на оптовую, розничную (в магазинах и лавках) и мелочную (развозная и разносная торговля). Мелочной разносной торговлей занимались крестьяне-книгоноши, распространявшие книги по всем уездам, селам и городам Тобольской губернии, где проходили ярмарки [3]. Среди книгонош были люди разного возраста и положения. Например, крестьянин Андрей Васильевич Сеночноев, просивший губернатора о разрешении «для продажи в разнос отдельных экземпляров разных повременных цензурных изданий», сообщал о себе, что он человек семейный, 50 лет 236 отроду, имеет жену и троих детей, может прожить только книжной разносной торговлей. Нередко книги распространяли книгоноши, грамоты не знавшие. Наиболее предприимчивые крестьяне пытались основать книготорговую сеть. Так, в 1914 году Александр Дмитриевич Воробьев ходатайствовал о разрешении ему «содержать служащих в 20 человек для разносной торговли по всем городам Российской Империи книг, икон, картин, брошюр религиозно-нравственного содержания» [4]. Особая проблема – статистика книготорговых предприятий, которая носила неупорядоченный характер. Это видно даже по ежегодным письменным докладам, представляемым уездными исправниками в Тобольское губернское управление – они совершенно по-разному оформлены. В Тобольскую губернию входили 9 уездов (округов): Березовский, Ишимский, Курганский, Тарский, Тобольский, Тюкалинский, Тюменский, Туринский, Ялуторовский. От каждого уездного исправника в канцелярию губернатору поступали донесения о наличии книжных предприятий во вверенном ему уезде. В циркуляре Главного управления по делам печати № 17203 от 22 ноября 1913 года говорилось, что «не на должной высоте находится ныне надзор за типографиями, литографиями, книжной торговлей, библиотеками и т.п., …необходимо иметь точные данные о числе как изданий, так и типографий, книжных лавок, библиотек». К циркулярному письму прилагались формы ведомостей, которые следовало заполнить. В форму №11 необходимо было внести «Сведения о книжной торговле (число магазинов, лавок, складов, ларей, киосков и других помещений, в коих производится торговля произведениями повременной и неповременной печати, изображениями разного рода с текстом и без оного, как напр. календарями, открытыми письмами, с рисунками и т.п.) в городе/местечке/селе ... губернии за 1910, 1911, 1912 и по 1 октября 1913 года». Согласно этому документу, в Тюмени в 1913 году было 9 книготорговых предприятий (магазинов, лавок, киосков), из которых в 4-х продавались исключительно книги и газеты (для сравнения: в Кургане книжных магазинов было 8 – все торговали только книжной продукцией; в Тобольске – 12, из которых только в 2-х книги были основным, а не сопутствующим товаром) [5]. Что же читали тюменцы в это время? Спросом пользовались развлекательные сочинения: «Бова Королевич», «Гусар», «Прекрасная магометанка…» и др. [6, с.218]. По наблюдениям исследователей, Тюмень начала XX века «не назовешь городом, увлеченным чтением. Однако существовала общественная Пушкинская библиотека, библиотека в Александровском училище, библиотека в приказчичьем клубе. Правда, и здесь обнаружила себя инфернальная сторона тюменской души… Эта душа «кричит» в книжной рекламе начала XX века и в сообщениях о продаже книг в тюменский магазинах: «Прилавки мелочных лавок и киоск на Царской щедро выставили все “шедевры” лубочной и “детективной” литературы. Тут все они: “Шерлоки Холмсы”, “Наты Пинкертоны”, “Парижские тайны” и пр., которыми жадно зачитываются дети улицы. К счастью, заметно некоторое охлаждение в этой своеобразной литературе. Нет уже прежнего увлечения “сыщическим эпосом”. Ныне “сыщики” и кровораздирательные “Гарибальди” имеют читателя среди малоразвитых людей» – эти заметки были опубликованы в «Вестнике Западной Сибири» за 1911 год [Цит. по: 7, с. 282]. 237 Книжная торговля – один из индикаторов общественной жизни. «По движению книжной торговли, по колебаниям книжного рынка можно, до известной степени, судить о духовном богатстве общества, подобно тому, как промышленный рынок отражает в себе уровень материального благосостояния населения. В последнее время книжная торговля пережила ряд кризисов <…> книжные склады переполнены тысячами томов, которые лежат годами в ожидании покупателей <…> Тем не менее с распространением образования, книга все более прокладывает себе путь в народные массы и приобретает новых читателей. Если, тем не менее, книжная торговля падает, то это зависит от высокой цены книг, не соответствующей материальным средствам населения и делающей книгу роскошью для многих. С повышением экономического благосостояния масс, книжная торговля несомненно должна оживиться» [8, с.591]. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Очерки истории книжной культуры Сибири и Дальнего Востока. Т.1. Конец XVIII-середина 90-х годов XIX века / Ответ. ред. В.Н. Волкова. – Новосибирск, 2000. С.136-252. 2. Государственный архив в г. Тобольске. Ф.152. Оп.27. Д.161. Л.3, 3 об, 4. 3. Волкоморова, О.Б. Книгоношество в Тобольской губернии // Региональные проблемы истории книжного дела: материалы II Всерос. научной конференции (25-26 октября 2011 г., Челябинск). – Челябинск, 2011. С.10-12. 4. Государственный архив в г. Тобольске. Ф.152. Оп.28. Д.94. Л.14. 5. Государственный архив в г. Тобольске. Ф.152. Оп.27. Д.139. Л.1, 1 об, 2. 6. Коновалова, Е.Н. Пути распространения местных изданий // Коновалова Е.Н. Книга Тобольской губернии. 1790-1917 гг. Сводный каталог местных изданий. – Новосибирск, 2006. С. 217–221. 7. Рогачева, Н.А. Веселый город // Тюмень: образ, душа, судьба. – Тюмень, 2004. 8. Торговля книжная // Энциклопедический словарь. Под ред. К.К. Арсеньева, Е.Е. Петрушевского. Т.66. – СПб., 1901. С.591-593. Н.Б. Граматчикова ОБРАЗ УРАЛЬСКОЙ «ГЛУБИНКИ» В «КНИГЕ ДЛЯ ЧТЕНИЯ» КРАЕВЕДА В.Г ХЛОПИНА «ИСТОРИЯ ЧЕРНУШИНСКОГО РАЙОНА» «История Чернушинского района» соединяет в себе черты книги по краеведению и мемуарного сочинения. Подзаголовок («книга для чтения») выделяет как целевое, сокровенное, все же не «полномасштабную» официальную историю, но семейное или индивидуальное чтение, камерное пространство восприятия. Автор книги – Вячеслав Григорьевич Хлопин (1925-2010) – уроженец Чернушинского района Пермского края, в отъезде провел лишь несколько лет, в числе которых – военные фронтовые годы. Учительствовал, растил четверых детей, вел краеведческий кружок в школе, затем открыл школьный музей, положивший начало музею краеведческому. Ходил на охоту, писал картины, возглавлял народный музей, был председателем районного совета ветеранов, являлся автором мно238 гочисленных очерков в районной газете. Он плоть от плоти этой земли и одновременно один из тех, кем живет и держится эта земля. Точкой отсчета в истории района стало заселение этого края русскими поселенцами в XVIII веке, там – «далекое прошлое» Чернушки и ее окрестностей, симптоматичный для Урала «русский рубеж» во времени. Нынешний нефтедобывающий район показан в его крестьянском прошлом, с дотошностью, приводящей на память лучшие образцы отечественной этнографической беллетристики (очерки С. Максимова, Н. Носилова и др.). Автор не то чтобы поэтизирует, но с большой любовью реконструирует все известные ему (в том числе, по личному опыту) особенности крестьянского быта, соединяя в повествовании легкость разговорной интонации и глубокое осмысление роли и места описываемого явления (будь то сельскохозяйственная культура, ремесло и др.) в жизни крестьянина. Так, неожиданно близкими оказываются, например, лён и пол, в силу своей равной причастности «женскому»: «пол в избе (как лен в поле) всегда был женской радостью и женской бедой» [1, с.47]. Как определяли время посадки и уборки основных сельхозкультур, как часто мыли избу, как долго носили самотканую одежду, как пасли скот, – в книге можно найти ответ на многие вопросы «истории повседневности», тем более, что в повествовании отчетливо видно, как раз за разом уральская деревня отбрасывается в «глубокую древность», лишаясь, в силу разных исторических причин, самых необходимых товаров (мыла, соли, сахара, ниток и др.), превращаясь в вечно действующий «музей под открытым небом». Собственный опыт рассказчика (иногда кажется, что более «генетический», чем реальный) дополняется свидетельствами земляков, не превращающих сочинение Хлопина в научный труд. Примечательно, что в этой книге, насчитывающей два десятка источников в списке литературы, а также вобравшей в себя десятки воспоминаний жителей района, отсутствуют ссылки; «чужое» слово как бы вплетается в собственную линию размышления-повествования. Достоверность достигается через доверие к личности повествователя. Кроме этнографических наблюдений в данной главе можно обнаружить необычайно выразительные медальонные иллюстрации-рассказы о людях и событиях. Таковым является, например, воспоминание П.А. Расторгуева о деде по отцу – Степане Дорофеевиче (1842-1936), держащем на тот момент первенство Тауша по долголетию и по количеству потомков: на 1 января 1982 года оно насчитывало 272 человека от детей до праправнуков. Картина жизни Степана Дорофеевича – человека «кипучей энергии, хозяйственной хватки и неукротимого, деспотичного характера» [1, с.64] – абсолютно лишена сусальности: забив первую жену, беременную пятым ребенком, дед женился вторично в 42 года и до глубокой старости держал всех домашних в ежовых рукавицах, оставаясь строгим и предприимчивым хозяином. Следующие главы последовательно посвящены революции, гражданской войне, коллективизации и Великой Отечественной войне. Они соединяют в себе черты исторического исследования и «народной истории». Есть некая «официальная линия» истории, которую сохраняет и разделяет сам автор книги; это линия «красных»: победивших, выживших. В книге Хлопина отчетливо видно, как «другие» (сначала это активисты-революционеры) приходят в край из вне, вызывая раскол 239 внутри общин уже не по личным качествам, но по принадлежности к сословию или классу. Примером такого процесса является деятельность революционера П.И. Деткина. Рубиконом становится расстрел П.И. Деткиным своего бывшего приятеля-земляка, оказавшегося по другую сторону баррикад; что сразу меняет маркировку «своих» и «чужих». В июле 1918 года район представлял собой поле военных действий, наиболее жестокие бои шли между добровольцамидеткинцами и добровольцами-повстанцами с заводов Ижевска и Воткинска. Свидетельства очевидцев сохранили ощущение хаоса, в который вверглась тогда Россия. «С поздней осени 1918 года Чернушинский район представлял из себя сплошное поле военных действий. В каждой деревне если не шел бой, не свистели пули, то стоял обоз, или хозяйственная часть, или какая-нибудь другая военная команда. Население в этот год совсем забросило свое хозяйство. Дома не осталось ни одного здорового мужчины, способного носить оружие. Мирных жителей не существовало, край был военизирован. Все, включая женщин, были мобилизованы на саперные работы или извоз. Во время передышек женщины стирали одежду бойцам и пекли для всех хлеб» [1, с.106]. Вокруг деревни Дубовая Гора два месяца шли бои. «Жители окрестных селений отсиживались по подпольям. Неделями не топились избы, не зажигались огни. Некормленный скот ревел по хлевам. Из самой Дубовой Горы почти все население выехало, только разве те, что решили умереть возле своего порога, оставались в ней» [1, с.107]. Сквозь политику военного коммунизма и продразверстку, представляющуюся автору книги оправданной, повествование доходит до коллективизации, где сразу становится очевидной соблазнительность принудительных методов. В текст введен интереснейший документ – воспоминания В.И. Копытова, бывшего колхозника из деревни Улыкгора, о его жизни и жизни его односельчан в период коллективизации, где приводятся цифры оплаты трудодней (от 20 копеек до 2 рублей в разные годы) при выработке от 200 до 500-600 трудодней за год (впрочем, в неурожайные годы колхозники работали просто бесплатно). В том же документе показано, как политика принудительных лесозаготовок лишала деревню молодежи, которая, стремясь избежать многомесячного почти не оплачиваемого труда, старалась уехать из деревни в города, на производство или в прислуги [1, с.130-137]. Характерным примером памяти народной, помнящей доброе больше плохого, являются воспоминания Л.А. Григорьевой о своем детстве и юности, где трудная и бедная жизнь ее семьи пронизана заботой друг о друге до такой степени, что Л.А. Григорьева не помнит ни одной ссоры, ни одной травмы, ни одного часа пропущенных занятий в школе [1, с.144147]. Нужда не покидала уральскую деревню. В воспоминаниях М.П. Лобаева о «добровольной организации колхозов» с горечью констатируется, как под разными предлогами «вычищали колхозные закрома из года в год», и «временные трудности» оказывались риторическим приемом власти. Последняя глава посвящена Великой Отечественной войне, весть о начале которой довезли до деревень района на лошадях только к позднему вечеру 22 июня. Лозунг «все для фронта» раскрыт в своей единичной конкретике, а потому звучит особенно пронзительно. «Все для фронта» – это значит двое-трое мужчин каждый день уходят по повестке и так в течение двух-трех месяцев, потом уезжают гусеничные 240 трактора и трактористы, потом рабочие лошади с упряжью. Всего район отдал фронту более 15 тысяч человек из 47-тысячного населения, то есть просто всех трудоспособных мужчин. Основная доля воспоминаний военных лет в книге В. Хлопина принадлежит подросткам военного времени и женщинам, со слезами на глазах пытающимися заменить мужчин везде, где только можно: в конюшне, на тракторах, в поле и дома. Короткая зарисовка «обыкновенного утра» женщин военной поры Чернушинского района не менее впечатляюща, чем «Один день Ивана Денисовича» [1, с.179-1]. Вполне закономерно в этом контексте воскресает при описании военного времени тема монашеского служения. Она развивается в приведенной В. Хлопиным заметке спецкора «Известий» Э. Максимовой, записавшей воспоминания заведующей детским садом № 20, эвакуированного из Ленинграда на Урал, в деревню Легаевку [1, с.195-201]. Сам вывоз детей сопоставим по многим обстоятельствам с «железным потоком». На Урале только благодаря невероятной самоотверженности воспитателям удалось сохранить всех детей. Интересно, что у местных жителей интернат получил прозвание «легаевского монастыря»: очевидно, было в самом отношении к детям и делу столько от служения, что строки инспекторской проверки летом 1944 года звучат поэтически: «Спальня младших поражает белизной. Домашний уют располагает к сладкому сну. При голубом лунном свете дети засыпают под звуки колыбельной» [1, с.198]. Заканчивается книга временем, когда, собственно, начался путь самого 25-летнего фронтовика В.Г. Хлопина в родном районе – 1950-ми годами. Очевидно, прежде всего, писателю было важно сохранить образ именно уже ушедшего мира, а во-вторых, именно этот этап развития он сам ощущал как осмысленный, ибо текст его «Истории» гораздо в большей мере является продуктом, отражающий уже понятое, пережитое и осмысленное, нежели механизмом этого самого осмысления. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Хлопин, В.Г. История Чернушинского района (конец XIX в.-1945г.). – Пермь, Пушка, 2010. О.В. Десяткова ОБРАЗЫ РОССИЙСКОЙ ПРОВИНЦИИ (НА МАТЕРИАЛЕ ТВОРЧЕСТВА СОВРЕМЕННЫХ ВЯТСКИХ ХУДОЖНИКОВ) 1 Современные исследователи провинциальной культуры полагают, что российские регионы стали локусом охраны национальной духовной культуры и, в связи с этим, их развитие движется в «сторону самодостаточности и самоидентификации» [1]. Поэтому исследование воплощенных в искусстве образов провинциальных городов является частью региональной культурологии, использующей методы образной географии и геопоэтики. Изучение особенностей мифопоэтического, образного освоения пространства российской провинции тесно связано с проблемой наци1 Исследование выполнено по гранту Президента РФ для поддержки молодых российских учёных и научных школ. 241 ональной идентичности, поскольку художественная картина мира, имея субъективно-личностную окраску, отражает базовые характеристики свойств национального менталитета [2, с.10]. Национальная идентичность – исторически изменчивое явление, воплощающееся в различных текстах культуры, к которым можно отнести СМИ, литературу, архитектуру, церемонии и ритуалы, изобразительное искусство. В культурологическом контексте живописный образ становится «эмблемой социальных отношений» и «культурных кодов», «формой национального нарратива» [3]. Так, например, в отличие от искусствоведения, культурология рассматривает пейзаж не просто как жанр искусства, а как «систему культурных кодов», механизм формирования национальной идентичности. Пейзаж рассказывает о красотах природного ландшафта родной страны, городской пейзаж раскрывает образ «жизненной среды» в субъективном восприятии художника, сформировавшемся под влиянием местного природно-культурного ландшафта. Заслуженный художник России В. Ушакова, воспевшая красоту вятской природы, в своих воспоминаниях размышляет о смысле русского национального пейзажа, в котором, по её мнению, показано Божественное творение, замысел Создателя, прозреваемый душой художника. Такое целостное восприятие природы делает пейзаж сакральным: «Око души одного художника открывается в окружающий мир, и он смотрит на него неповреждённым зрением, каким ему дал Бог, т. е. реальным» [4, с.115]. Больше всего сохранил свою первозданность и чистоту северный пейзаж. «Холодная длинная зима, удалённость от цивилизации хорошо предохраняют его от распада и тления» [4, с.116]. Не случайно деревня Русиново в Нижнем Лалье – холмистая местность на севере Кировской области, граничащая с вологодской, архангельской областями и коми – на протяжении более чем тридцати лет была источником творчества В. Ушаковой и её мужа, художника В. Харлова. Именно здесь они нашли тот «космический пейзаж», которым обозрим только из «центра земли». Мистическое видение выражено через реальные ощущения цвета, света, запаха. Так, июнь ассоциируется с белым: «белые ночи, белая черёмуха, белые бабочки над белым лабазником», в июле всё вокруг кажется «чересчур пышным и однообразно зелёным» [4, с.72], преображающимся на закате: «Всё оживает в лучах низкого оранжевого солнца; <…> зелень становится цветной, яркой. Вечерние краски светятся» [4, с.74]. В октябре краски тусклые, всё становится прозрачным. В. Ушакова и В. Харлов известны как художники-графики, средствами которой они запечатлели образ северной природы, особенно драматичны зимние пейзажи, когда «ясно виден гениальный чертеж Творца» [4, с.85]. Лучшие пейзажи В. Харлова, написаные в Русиново, объединены в цикл картин «Русиновская земля», за который В. Харлов был выдвинут на соискание Государственной премии РСФСР. Помимо красоты и поэзии деревенской жизни он запечатлел драму исчезающей российской глубинки: заброшенные поля, заросшие огороды, опустевшие избы, людей, вынужденных покидать малую родину. По замечанию критика, «его образ разорённой деревни сродни распутинской Матере» [5, с.32]. 242 Особенно ярко образы российской провинции представлены в городских пейзажах. Художникам конца XX–начала XXI в. особенно интересна старая часть города – старинные особняки, тихие улицы, дворы, силуэты церквей. В. Ушакова вспоминает: «В начале пятидесятых Киров имел вид старинного русского провинциального города Вятки» [4, с.94]. Память о городе детства как городе XIX века воплотилась в целом цикле графических работ 1970-80 гг., ставшем своеобразной «графической летописью старинного и вместе с тем современного города Вятки». В ряде композиций показан центр города с величественными, приподнятыми фронтонами, колоннами и балконами»: «Лабазный ряд» (1974), «Зимний вечер» (1986). Особенного внимания заслуживает «Дом чиновницы Жмакиной» (1981), имевший парадное крыльцо чугунного литья и каменные ворота с шарами и львами наверху. Важным свойством образов городского пейзажа патриархальной Вятки стало гармоничное единство природного и архитектурного пейзажа. Своеобразие российской провинции раскрывается в образе деревянного города, поэтично описанного В. Ушаковой: «Дома были украшены кружевными подзорами, резными наличниками, массивные ворота – тоже резные, калитка с кованым кольцом и обязательно дворняжка в подворотне» [4, с.94]. Не случайно этой теме художница посвящает графические листы «Старая улица» (Водопроводная, 1986), «Ежовка» (1974), драматичен занесённый снегом «Вятский дворик», задумчив и светел офорт «Улица Казанская». Красота обыденного отражена и в творчестве В. Харлова, посвятившего образу «Вятки деревянной» целую серию графических листов: «Дома на Успенской», «Никитская», «Фаинин дом», «Дом на Никитской». В ряде работ он обращается к характерному для русского пейзажа мотиву воды: реки, половодья, в котором по-своему проявляется поэтика вятской природы: «Улица Дымково», «Большая вода», «Дымково», «Половодье» [5, с.42-43 ]. Важным элементом городской эстетики являются сады и парки, воплощающие единство природы, искусства и человека. Особенно дорог многим поколениям вятчан «Александровский сад», по словам В. Ушаковой, «это был особый замкнутый мир покоя, тишины и порядка» [4, с.96]. Этот мир показан в таких её работах как «Аллея сада», (1987); «Раздерихинский овраг» (1974). Излюбленным стал мотив с ротондой городского сада. В творчестве кировских художников широко представлен образ православной Вятки. С одной стороны, в обращении к подобным мотивам, присущим русской живописи прошлого и настоящего, утвердился метаобраз российской провинции как средоточия православной духовности. Такой обобщённый образ представлен в картине А.В. Пестова «Птица Вятка» [6, с.30]. Сине-зелёные тона, в которых исполнен фон, само изображение птицы, рождают ассоциацию с птицей счастья, и в то же время отсылают к христианской символике синего как цвета духовности, цвета Богородицы – защитницы русской земли. На спине летящей птицы расположены православные соборы. Интерес художников к уникальным культовым ансамблям не случаен, в образах старинных русских городов они стали важнейшими локальными символами культурного ландшафта. Для вятского образа это, несомненно, Трифонов монастырь, отображённый во множестве 243 живописных композиций: «Вид на Трифонов монастырь от Приказной избы» В.Ушаковой (1978); «Пейзаж с монастырём» (1995), «Трифонов монастырь», «Вид на Трифонов монастырь в метель», «У монастыря» В. Харлова. Наряду с современными видами широко представлена реконструкция навсегда утерянных архитектурных ансамблей в их единстве с повседневной жизнью города («Кафедральная площадь. Праздник», 2006). Образ г. Хлынова (Вятки) отражён в архитектурном ансамбле Свято-Трифонова монастыря VXII века в полотнах В. Попова. Как «вещественная скрижаль истории» средневековый город запечатлён в картине «Торг перед Спасской башней Хлыновского Кремля. 1685-1690 гг.». В картине «убеждает каждая деталь, и, прежде всего, точно воспроизведённый силуэт старинного города, определяющийся вертикалями православных соборов, башен с шатровыми завершениями, архитектурным декором деревянных построек» [7, с.5]. Вятка и сейчас известна Великорецким Крестным ходом, образ местного православного праздника показан в картине В. Попова «Проводы иконы Николая Чудотворца на реку Великую». Российская провинция обычно ассоциируется с народной стихией − народный быт, промыслы, праздники, традиции повседневной жизни – эти черты, выражающие национальную самобытность, − стали неотъемлемой частью художественного образа провинции. Так, картина В. Ушаковой «Торговые ряды на Спасской» (2006) воссоздаёт культурно-исторический колорит купеческого города, по своему стилю она напоминает русский лубок и рекламный плакат конца XIX века. Историко-бытовой пейзаж отразил идеальный образ провинциального города. Двадцатый век, особенно его вторая половина, изменил облик городов, появились новые здания, культурные практики, так или иначе повлиявшие на восприятие города. Н.К. Ендальцев, к примеру, запечатлел «Танцы на Хлебной площади» − традиция, возникшая в советское время и полюбившаяся горожанам. Мастером, умеющим «в привычно-стародавнем увидеть и передать современное» [8, с.18], критики считают А.М. Колчанова. Народный художник РСФСР создал циклы ксилографий, раскрывающих красоту Русского Севера, воспев вместе с тем динамизм современной жизни. Увлечение индустриальными мотивами возникло ещё в 1960-е гг. Индустриальная среда противостоит сельской тишине, отображённой в серии графических листов «Земля вятская», однако «вторая природа» влечёт художника «новыми ритмами», «особенной статью». В 1970-е гг. рождается серия гравюр «Череповецкий металлургический завод» − «масштабное выражение могущества социалистической индустрии» [8, с.55]. Позже индустриальный пейзаж воплотился в целом ряде графических работ, посвященных нефтяному производству Коми АССР. В бетонных сооружениях потомков мастеров деревянного зодчества видится культурная преемственность. Однако, создавая образы исторических городов России, современные художники показывают трагедию разрушения их культурного ландшафта, стремясь выступить в защиту старого перед натиском нового. Так, В. Ушакова пишет: «Боль и обида сжимает сердце, когда смотрю на современных монстров и уродцев – образцов «каменного века» вятской архитектуры» [4, с.103]. Эти переживания выражены в символике картины В. Харлова «Лиственница» (1979), на которой 244 изображён один из уголков города Кирова. Застройка обновляющегося жилого и промышленного микрорайона, показанная на втором плане, залита солнечным светом. Жилой район надвигается на старые покосившиеся постройки, а придавленная крона дерева четко выделяется на фоне промышленного города. По мнению исследователей, «старое дерево – это символ устойчивости уходящего мира <…> Промышленность наступает на природную красоту и старый уклад жизни» [5, с.58]. Тема гибели старого города, развалин, запустения воплотилась в таких картинах 1990-х гг. как «Возвращение» и «Улица Ленина». Название «Возвращение» звучит иронично, ибо возвращение на пепелище невозможно. Таким образом, в современной вятской живописи оформилась целая система образов, раскрывающая метаобраз российской провинции. Образы пейзажа отразили внутреннюю сакральную географию как выражение духовной связи человека с тем местом, где он родился и вырос. Этот субъективный смысл перерастает в метаобраз русского Севера как священного края, края спасения и страдания одновременно, в образах северной природы предстаёт Вечность. В провинциальногородском пейзаже подчёркнуты сущностные национальные черты, время здесь тоже словно остановилось. Идеальный город − это живая, естественная среда, предстающая в образах дореволюционного, патриархального, купеческого города. Разрушение этой среды в процессе индустриализации объясняет трагическую окраску некоторых образов современного города, во многом несоразмерного человеку и историческому развитию культурного ландшафта. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты // Электронный ресурс, код доступа: http://www.lrc-press.ru 2. Галимова, Е.Ш. Северный текст русской литературы как сверхтекст // Семантика и прагматика слова и текста. Поморский текст. – Архангельск, 2010. 3. Люсый, А. П. Пространственный консенсус. Культурноцивилизационный текст и личностная идентификация // Вопросы культурологии. – 2007. – №2. – С. 5-11 4. Ушакова, В.И. Черта: Графика, живопись воспоминания. – Киров: ОКраткое, 2009. 5. Манин, В. С. Современные Русские Живописцы. Виктор Георгиевич Харлов. – Спб.: Аврора, 2009. 6. Художники Вятки. – Вятка: Вятское региональное отделение ВТОО «Союз художников России», 2009. 7. Виктор Попов / Альбом репродукций; предисл. Л. Горюнова. – Киров: Вятское книжное издательство, 2004. 8. Нехорошев, Ю. И. Аркадий Михайлович Колчанов. – Киров: ГИПП «Вятка», 2000. 245 М.Г. Долгушина МУЗЫКАЛЬНЫЕ СПЕКТАКЛИ В ВОЛОГДЕ 1850-1870-Х ГОДОВ Музыкальное прошлое малых городов России сегодня практически не изучено. Однако в течение последних двух десятилетий интерес к нему значительно возрос. Поиск и атрибуция сведений о музыкальной жизни провинции, их систематизация и распространение становятся все более актуальными. Исторические аллюзии постепенно входят в концертную практику, статьи о культуре прошлого появляются на страницах городских глянцевых журналов, методические материалы, связанные с историей «малой родины», востребованы в образовательном процессе. Настоящая статья обобщает собранные автором сведения об одной из наиболее ярких страниц культурной жизни Вологды середины XIX века – музыкальных спектаклях 1850-1870-х годов. Исследование выполнено на основе архивных данных и старопечатных материалов, основным источником информации стала газета «Вологодские губернские ведомости». Официальной датой рождения вологодского театра обычно считают 1 ноября 1849 года (1). В этот день в специально построенном здании вновь созданная труппа открыла свой первый сезон. «К числу зимних общественных удовольствий присоединилось новое прекрасное удовольствие – это театр, который возник в нашем городе как бы какою-то чародейственною силою» [1] – сообщает своим читателям корреспондент «Вологодских губернских ведомостей». Открытием в городе театра вологжане обязаны деятельности антрепренера Соловьева, «успевшего в самое короткое время собрать не только труппу очень хороших артистов, но даже выстроить, как говорится, с подошвы самое здание для театра, со всеми возможными удобствами и роскошью, сколько то могли позволить средства частного человека» [1]. В начале 1850-х годов при театре был создан собственный оркестр, что было важно как для самого театрального предприятия, так и для активизации музыкальной жизни города. Репертуар труппы в 1850-е годы состоял преимущественно из легких, «весьма веселых и шуточных по содержанию своему» водевилей и небольших пьес. Спектакли тепло принимались публикой. Зрители восхищались «неподдельными талантами» актеров, а в зале «не достало ни лож, ни кресел» [2]. Музыкальные спектакли были обязательной частью репертуара. Наибольшим успехом у публики, в силу своей доступности и демократизма, пользовались водевили. Жанр водевиля, популярность которого в российских столицах уже клонилась к закату, в провинции был по-прежнему любим зрителями. Вологда в этом смысле не была исключением. К сожалению, в «Ведомостях» далеко не всегда приводятся названия водевилей, входящих в репертуар труппы, и практически не сообщаются имена авторов пьес (единственное исключение – водевиль Д.Т. Ленского (автор музыки не указан) «Актриса, Певица и Танцовщица», поставленный 26 января 1856 года в бенефис актрисы Гедц [3]). Среди упоминающихся в газетных публикациях 1850-х годов музыкальных спектаклей – «Москаль Чаривник», «Наталка-Полтавка», «Андрей Степанович Бука, или Кто не плясал под женскую дудку», «Бабушкины попугаи». 246 Автором текста «Бабушкиных попугаев» был известный драматург пушкинской поры Н.И. Хмельницкий, музыку к водевилю сочинил двадцатилетний А.Н. Верстовский (это был один из первых опытов работы знаменитого впоследствии композитора в музыкальнотеатральном жанре). «Москаль-Чаривник» и «Наталка-Полтавка» – комические оперы, написанные на основе знаменитых пьес украинского писателя И.П. Котляревского. Музыка их состояла из малороссийских песен, обе они в 1820-е годы пользовались популярностью в Москве и в Петербурге. В Москве главные мужские роли в этих спектаклях с успехом исполнял М.С. Щепкин [4]. Газетные рецензии середины XIX века сохранили до наших дней сведения о вологодских артистах, обладавших хорошими музыкальными данными. В первые годы существования труппы в этом плане выделялись актер Дмитриев [5] и г-жа Алинская – «опытная и любимая публикою артистка», которая, обладая приятной наружностью и хорошим голосом, «отчетливою игрою своею может удовлетворить самых строгих ценителей сценического искусства» [6]. После 1853 года в театре появилось еще несколько «поющих» артистов, например, актриса Максимова, доказавшая, что «кроме умной и отчетливой игры <...> обладает еще прекрасным голосом» [7], актер Занегин, который «обладает прекрасным голосом и недурно им владеет» [8] (заметим, что отмечая хорошие вокальные данные Занегина, авторы рецензий и театральных обзоров одновременно критикуют его актерские способности). Но, пожалуй, наиболее восторженные высказывания газета посвящает талантам актрисы Гедц. «Что в игре г-жи Гедц истинное наслаждение – ее голос и манера пения. Он не обширен, в нем нет тех высоких нот, которые из человеческого голоса делают удивительный духовой инструмент и заставляют слушателя удерживать дыхание, тех нот, которые обыкновенно сравнивают с дрожанием серебряных струн, но В этом голосе звуки так полны Сердцем теплым и теплой душой. Они льются как тихие волны, Исчезая в дали голубой...» [9]. Музыкальными способностями обладал комический актер Ленский. Играя в пьесе Островского «Не в свои сани не садись» он «до того был хорош, точен, оригинален, так мило пел <...> песню «Чем тебя я огорчила», что не было ни малейших средств удержаться от самого задушевного, самого искреннего, самого сообщительного хохоту!» [10]. В декабре 1858 года постепенно ветшавшее деревянное здание вологодского театра сгорело. Новый театр был построен через пять лет антрепренером В.А. Смирновым. Несмотря на, казалось бы, незначительную – пятилетнюю – паузу, взгляды и вкусы вологодской публики существенно изменились. В 1864 году корреспондент «Ведомостей» так констатировал трансформацию театральных пристрастий вологжан: «Значительный кружок лиц говорит: «давайте веселенькие водевили, с куплетцами; драмы и комедии тяжелы для игры <...>, то ли дело водевильчики, переделанные с французского». Другой кружок толкует: «не нужны нам эти пошлые, бессмысленные водевили – они скверны с их глупыми дву247 смысленностями, скучны даже при хорошей игре <...> Островского давайте нам <...>» [11]. По-видимому, театр В.А. Смирнова удовлетворял потребностям обеих сторон. Наряду с водевилями и комедиями, труппа бралась и за серьезные постановки, требующими значительного сценического мастерства. «Наш театр сделал в последнее время большие успехи. Спектакли оживились, репертуар получил дельное и разнообразное содержание: абонемент г. Смирнов повел совершенно добросовестно, ничем не отличая абонементных спектаклей от воскресных. В абонементе мы видели всего Островского и, между прочим, «Грозу» [12]. Музыкальные спектакли представлены, в основном, водевилями. Среди них – все тот же «Андрей Степанович Бука» Григорьева, «Приемыш» Кугушева, «Барская спесь и анютины глазки» Ленского и другие. В театральный вечер, в духе традиций времени, включались «разнохарактерные дивертисменты», предполагавшие чтение стихов либо прозы, танцевальные и вокальные номера. В качестве последних могли выступать русские песни, фрагменты из популярных водевилей, романсы и входящие в моду шансонетки – несложные песенки, нередко фривольного содержания (2). Возможно, что в вологодском театре ставились и более сложные музыкальные спектакли. Об этом позволяет судить отзыв корреспондента «Ведомостей» об игре актрисы Смирновой, в котором присутствуют упоминания о ее «серьезном» пении и «оперных драматических ролях». «Многие аплодируют г. Смирновой, когда она играет оперные драматические роли, вроде Майко; но столь же многие находят, что пение г. Смирновой вовсе не слышно из-за музыки, а раздается только какое-то мяуканье, что драматизм ее игры ограничивается плаксивым говором, судорожными подергиваниями и поднесением платка к лицу <...>, что г-жа Смирнова гораздо лучше в ролях наивных девочек и хорошо сделала бы, если бы не бралась за серьезное пение» [13]. Но, пожалуй, наиболее яркие музыкальные впечатления вологодские театралы смогли получить в 1870 и 1871 годах, когда город дважды посетила гастролирующая итальянская оперная труппа. Любопытно, что «Вологодские губернские ведомости» никак не отреагировали на это событие. Информация о гастролях почерпнута нами из петербургской газеты «Новое время». Факт гастролей итальянской оперной труппы по городам русской провинции удивления не вызывает. Странствующие итальянские антрепризы известны в России начиная с 1850-х годов. Иногда это были стабильные творческие коллективы, но чаще они формировались на один сезон из певцов столичных театров, временно свободных от контрактов. В репертуаре итальянских трупп этого периода (как стационарных – в Петербурге, Москве, Одессе, так и странствующих) главенствуют оперы Джузеппе Верди. Поэтому вполне закономерно, что в 1870 году артисты привезли в Вологду бессмертное творение великого маэстро – оперу «Риголетто». «С самого Рождества и по настоящее время находится у нас труппа итальянских артистов. Дней десять тому назад, вместе с окончанием ярмарки, окончился и абонемент оперы, но публике нашей так она понравилась, что она ангажировала еще на несколько времени, подпи248 савшись на новый абонемент. К инициативе этой мы относим наших музыкальных передовых людей. Кто не согласится, что музыка благотворно влияет на духовную сторону всякого смертного... без эксцентризма мысли скажем, что здешнюю оперу можно слушать не только с удовольствием, но и с увлечением <...> музыка эта устанавливает мир духа, бурю или тишь совести» [14]. Примадонна труппы – драматическое сопрано г-жа Ладзари-Ванни охарактеризована вологодским корреспондентом «Нового времени» как «опытная и талантливая певица, обладающая большим и отлично выработанным голосом, конечно, составляющим редкость не в одной провинции» [14]. Столь же благожелательно автор статьи отзывается о баритоне Джотти и теноре Риго-Горини. «Вообще, эти три певца достойны лучшей доли, чем труппы провинциальных артистов; они с своими дарованиями могли бы занимать видные амплуа в операх столицы» [14]. В следующем, 1871 году, также на Рождество, труппа итальянских артистов вновь посетила Вологду. Состав ее несколько изменился: «теперь примадонна нашей труппы – г-жа Сильвио, о которой говорят, что она несколько лет сряду была примадонной в Мадриде. Баритон тоже новый – г. Кротти, затем остальные личности из состава прошлогодней труппы (3). У труппы свой оркестр музыки, очень недурной. Публика наша встретила итальянцев с особенным восторгом, и в самом деле, они доставляют ей немалое удовольствие. Выдающихся голосов нет. Правда, у г-жи Сильвио голос сильный и отлично выработанный, но во время ее пения при переходе от сильных нот, слышится отдышка, что весьма неприятно действует на нервы слушателя. У г. Риго-Горини начинает упадать его весьма приятный и симпатичный тенор; г. Кротти весьма хорош в дуэтах» [15]. Труппа представляла оперу Шарля Гуно «Фауст». Отзыв вологодского корреспондента «Нового времени» об этой постановке имеет печальный оттенок: «Тот, кто видел постановку на Петербургской сцене, стоящую десятки тысяч, наверное, счел бы нашу сцену балаганной. Да и самая музыка и пение наших артистов в том, кому приходилось слышать Бозио, Тамберлика, Кольцолари и в последнее время Патти, может только пробудить грустное воспоминание» [15]. Но все же для неискушенной вологодской публики спектакли итальянской оперы, вне сомнения, стали источником ярких и разнообразных музыкальных впечатлений. Водевили, оперы, гастрольные спектакли итальянских артистов, судя по отзывам современников, неизменно находились в ряду наиболее сильных художественных впечатлений вологжан. Введение в научный оборот приведенных в статье материалов расширяет существующие представления о культурном пространстве жителя русской провинции и открывает интересные страницы истории городского театра, музыкальные спектакли которого можно считать важной частью общественной жизни Вологды 1850-1870-х годов. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. 2. 3. 4. Вологодские губернские ведомости. – 1849. – 5 ноября. – № 45. Вологодские губернские ведомости. – 1850. – 6 мая. – № 18. Вологодские губернские ведомости. – 1856. – 4 февраля. – № 5. Сконечная, А. Московский Парнас. – М., 1983. . 249 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. Вологодские губернские ведомости. – 1850. – 6 мая. – № 18. Вологодские губернские ведомости. – 1850. – 23 декабря. – № 51. Вологодские губернские ведомости. – 1855. – 5 ноября. – № 45. Вологодские губернские ведомости. – 1853. – 7 ноября. – № 45. Вологодские губернские ведомости. – 1853. – 14 ноября. – № 46. Вологодские губернские ведомости. – 1853. – 12 декабря. – № 50. Вологодские губернские ведомости. – 1864. – 15 февраля. – № 7. Вологодские губернские ведомости. – 1863. – 28 декабря. – № 52. Вологодские губернские ведомости. – 1864. – 15 февраля. – № 7. Новое время. – 1870. – 22 февраля. – № 52. Новое время. – 1871. – 19 января. – № 18. ПРИМЕЧАНИЯ 1. В настоящее время эта дата оспаривается. Исследователем литературной и театральной жизни Вологды последней трети XVIII века Риммой Михайловной Лазарчук в отделе рукописей Российской национальной библиотеки было обнаружено принадлежащее неизвестному вологжанину «Собрание стихов ... на разные случаи». Большая часть этих поэтических опусов является откликами на театральные постановки. Среди последних – несколько музыкальных спектаклей. Это широко популярные в свое время комические оперы «Мельник, колдун, обманщик и сват» Соколовского, «Сбитенщик» Булландта, «Два охотника» Дуни и «Дезертир» Монсиньи. См.: Лазарчук, Р.М. Литературная и театральная Вологда 1770-1800-х годов. – Вологда, 1999. 2. Например, в одной из сохранившихся афиш анонсируется исполнение актрисой Милославской шансонетки «Капиталист и подвязка» // ГАВО. Фонд 129. Опись 1. № 16. Л.2. 3. Нам не удалось обнаружить сведений ни об одном из упомянутых в рецензиях итальянских артистов. В наиболее авторитетном источниковедческом исследовании по данной проблеме – книге Л.М. Золотницкой «Итальянский оперный театр в России XVIII-XX веков» (Л., 1988) – их фамилии отсутствуют. А.Л. Логинов КОНЦЕПТ «THE AMERICAN DREAM» КАК ОБЪЕКТ ИССЛЕДОВАНИЯ НИЖЕГОРОДСКИХ УЧЕНЫХ Значительную роль в исследовании, становлении и развития понятия «концепт» сыграла кафедра зарубежной литературы и межкультурной коммуникации Нижегородского Государственного Лингвистического Университета им. Н.А. Добролюбова. Широкую известность получили труды профессоров этой кафедры З.И. Кирнозе и В.Г. Зусмана, авторов монографий «Диалог и концепт в литературе» («Деком», 2001) и «От системного подхода к синергетической парадигме дискурса» (НГЛУ, 2004). Коллектив авторов, включавший, кроме названных имен, М.К. Бронич, М.В. Цветкову и О.А. Наумову пришел к выводу, что появление термина «концепт» связано с полемикой, развернувшейся в XIV столетии между номиналистами и реалистами. Спор шел о сходстве понятий имен, идей и вещей. В результате столкновения противоречивых точек зрения, возникло новое философское направление – «умеренный номинализм», вошедшее в историю философии под названием «концептуализм» [1, с.15]. Как справедливо утверждают нижегородские исследователи, еще Пьер Абеляр (XII век) полагал, что названия предметов и явлений, как 250 и их имена, по своей природе не соответствуют обозначенной ими системе понятий, а формируются благодаря «налаганию» их людьми на вещи или явления. Это «налагание» имен, считал Абеляр, даровано людям Богом. Звуки и целые предложения рассматриваются им, как «орудия восприятия вещей» [2, с.17]. Концепт вводится в сознание слушающих, как сверхличное, целостное орудие восприятия вещи. Итак, концепт – имя вещи, явление культуры, философии, науки, которое закрепляется в сознании слушающих и говорящих. Абеляр рассматривает концепт в контексте коммуникации людей друг с другом и с Богом. Концепт, по Абеляру, – это смысл [3, с.24]. Как справедливо отмечает С.С. Неретина, «обращенность к слушателю всегда предполагала одновременную обращенность к трансцендентному источнику речи – Богу» [4, с.49]. Будучи конкретным, индивидуальным, контекстуальным смыслом, концепт заключает в себе указание на всеобщий, универсальный источник, порождающий «Смысл». В своих работах З.И. Кирнозе и В.Г. Зусман отмечают, что С.А. Аскольдов выделил главную заместительную функцию концепта. Вторым его открытием нижегородские исследователи считают заместительную функцию концепта и его символичность. Концепт является не отражением замещаемого, а «его выразительным символом, обнаруживающим лишь потенцию совершить то или иное. Открытие С.А. Аскольдова, состоит в указании на границы между понятийными и образными свойствами концептов и выражающих их слов [5, с.52]. Коллектив кафедры зарубежной литературы и межкультурной коммуникации НГЛУ разделяет концепцию типологии концепта, предложенную С.А. Аскольдовым, вычленяющую два основных типа концептов – познавательные и художественные. Вместе с тем, разделение это не является абсолютным. По мнению нижегородских ученых, концепты разных типов сближает между собой медиум, при помощи которого они выражаются, – абстрактное, конкретночувственное, индивидуальное слово [6, с.81]. Нижегородские исследователи, вслед за Ю.С. Степановым, утверждают, что «концепт» содержит в себе «общую идею» некоего ряда явлений в понимании определенной эпохи и этимологические моменты, проливающие свет на то, каким образом общая идея «зачинается» во множестве конкретных, единичных явлений [7, с.61]. Названные нами исследователи признают, что концепт имеет весьма сложную структуру, так как сочетает в себе индивидуальные, национальные и этнические черты, а также элементы абстракции. Этим можно объяснить наличие такого множества определений данного термина. Многие исследователи (С.С. Аверинцев, А.М. Антипова, А.П. Седых, Л.Ф. Хабибуллина и другие) высоко оценили научный вклад коллектива кафедры зарубежной литературы и межкультурной коммуникации НГЛУ. Известный ученый С.С. Аверинцев отметил научную значимость трудов ведущих ученых НГЛУ, посвященных исследованию национальной проблематики в русской литературе [9, с. 12]. Доктор филологических наук А.П. Седых отмечает, что в своих научных работах нижегородские ученые подробно описали и охарактеризовали методы исследования художественной литературы: куль251 турно-исторический, биографический, структурный, психологический [8, с.55]. Доктор педагогических наук А.М. Антипова считает, что коллектив нижегородских ученых обосновал основные положения системносинергетического подхода к исследованию литературы. Она высоко оценила изданный нижегородскими учеными «Словарь по межкультурной коммуникации», который содержит основные понятия и термины литературоведения [10, с.62]. Доктор филологических наук Л.Ф. Хабибуллина отмечает неоценимый вклад ученых НГЛУ в детальное описание процесса художественной коммуникации, «учитывая лингво-поэтическую традицию и внетекстовую реальность при помощи кода» [11, с.120]. Она разделяет их точку зрения о том, что «концепты, как правило, подвержены определенным влияниям, они могут изменяться», оставаясь при этом неотделимыми и от национального характера народа. С нашей стороны, особо хочется подчеркнуть роль результатов, полученных исследовательской группой В.Г. Зусмана и З.И. Кирнозе, в развитии научного потенциала нижегородского региона. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Маркова, А.Н. Культорология. История мировой культуры. – М.: «Искусство», 1998. 2. Зинченко, В.Г., Зусман, В.Г., Кирнозе, З.И. Межкультурная коммуникация). От системного подхода к синергетической парадигме дискурса // Филология и культура. – М., 2001. 3. Неретина, С.С.. К истории средневековой философии. – М., 1998. 4. Неретина, С.С. История христианской мысли в памятниках. – М., 1990. 5. Аскольдов, С.А. Концепт и слово // Русская словесность: Антология. – М.: Academia, 1997. 6. Зинченко, В.Г., Зусман, В.Г., Кирнозе, З.И. Межкультурная коммуникация). От системного подхода к си,нергетической парадигме дискурса // Филология и культура. – М., 2001. 7. Степанов, Ю.С. Концепты. Тонкая пленка цивилизации. – М.: «Просвещение», 2007. 8. Седых, А.П., Куган, Е.И. Языковая личность музыканта как фразеологическая проекция. – Тамбов: «Грамота», 2012. 9. Аверинцев, С.С. Символ. – К.: Дух i Лiтера, 2001. 10. Антипова, А.М. Современные вопросы анализа и интерпретации художественного произведения в школе. – Усурийск, 2008. 11. Хабибуллина, Л.Ф. Концепт «Россия» в английском политическом романе середины ХХ века // Ученые записки Казанского государственного университета. Серия «Гуманитарные науки». Книга 6. Т. 150. – Казань: Изд. «Казанский ун-т», 2008. С.116-123. 12. Степанов, Ю.С. Константы: Словарь русской культуры – М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. С. 112. 13. Гумбольдт, Вильгельм фон. Язык и философия культуры. – М., 1985. 252 Г.В. Матвеева ИСТОРИЯ ПРАВОСЛАВНОГО МИССИОНЕРСТВА В КАЗАНСКОМ РЕГИОНЕ: ОСНОВНЫЕ ВЕХИ История Казанского региона со второй половины ХVI века неразрывно связана с православным миссионерством. Отношение исследователей к этому взаимодействию неоднозначно: одни из них считают, что миссионерство явилось одним из важных факторов историко-культурного развития края, другие, напротив, относятся к миссионерству крайне отрицательно, рассматривая его как одно из негативных проявлений внутренней политики самодержавия, направленное на подавление нерусских народов. Миссионерство – явление сложное и многогранное, связанное со многими проявлениями социокультурной деятельности. В разные исторические эпохи оно приобретало те или иные черты, охватывало своим влиянием различные сферы общественной практики, было более или менее активным. Отсюда и неоднозначное к нему отношение, различные точки зрения, весьма противоречивые оценки. Исследования в данном направлении продолжаются, что позволит, думается, дать объективную, однозначную оценку данному феномену и направлению и развитию региона, изучив его не только в историческом контексте, но и в сравнении с современностью. Изучение миссионерства в историко-региональном контексте предполагает обращение к его истокам, выделение основных периодов становления и развития. Небогатая историография вопроса предлагает нам некоторые варианты периодизации миссионерской деятельности, которые в некотором роде совпадают, несмотря на то, что авторы исследований – представители разных эпох. Первая попытка выделения основных этапов миссионерской деятельности была предпринята священником Г. Богословским в «Кратком историческом очерке Казанской епархии с приложением биографических сведений о Казанских архипастырях» [1]. Автор данного исследования дает следующую периодизацию миссионерской деятельности в Казанском крае: – XVI столетие, связанное с учреждением Казанской епархии; – XVII столетие – открытие монастырей в Семиозерске (1646 г.), Царёвококшайске (1649 г.), Раифе (1662 г.), Цивильске (1675 г., в 1870 г. преобразован в женский монастырь и др.) – VIII столетие – реформы Петра I; – XIX столетие – преобразование и улучшение всех сторон епархиальной жизни. Профессор А.Б. Ефимов в «Очерках по истории миссионерства Русской православной церкви» предлагает периодизацию миссионерства в России в целом, выделяя следующие периоды: первый (домонгольский) период (988-1240); второй период (12401552); третий период (1552-1727); четвертый период (1727-1800); пятый период (1800-1827); шестой период (1827-1870); седьмой период (1870-1905); восьмой период (1905-1917); девятый период (1917-1988); десятый (современный) период (с 1988) [2]. Данная периодизация, начиная с 1552 года (третий период) и заканчивая 1917 годом (восьмой период), отражает основные вехи в 253 развитии миссионерства в Казанском крае. Обратимся вкратце к данной хронологии. Возникновение православного миссионерства в Казанском регионе относится ко второй половине ХVI века и связано с реализацией геополитических планов русского правительства. Завоевание в 1552 году Казанского ханства, а вслед за ним Астраханского и Сибирского вызвала необходимость проведения нового курса внутренней политики, направленного на насаждение православия среди нерусских народов, присоединенных к России новых территорий. С этой целью церковным собором в Москве в 1555 году учреждается Казанская епархия – орган церковно-административного управления, заменивший управление из Москвы (1552-1555). В ее состав вошли Казанское и Свияжское воеводства, Вятская земля, в 1556 году – территории бывшего Астраханского ханства. В 1555 году назначается первый архиепископ Казанской епархии – Гурий (Руготин Григорий, 1500-1563), ставший одним из организаторов крупномасштабной христианизации нерусских народов Среднего Поволжья (канонизирован в 1595 году). С этого времени христианское просвещение и содействие ему рассматривается как одна из ключевых задач русского самодержавия и Русской православной церкви. Учреждая Казанскую епархию и направляя в регион первых миссионеров, правительство и церковь, вероятно, не предполагали всей сложности миссионерской деятельности в таком обширном территориально и неоднородном по национальному составу и вероисповеданию крае. Первоочередной задачей была христианизация татар-мусульман. Не меньшего внимания требовали и язычники – чуваши, мордва, мари, удмурты, находившиеся под влиянием «татар-магометан». В этот период происходило массовое, нередко насильственное крещение коренного населения края. На его территории возводятся первые православные храмы, заменившие разрушенные и запрещенные мечети и керемети. Предпринимаются попытки обучения основам христианства детей татар-мусульман и язычников (чувашей, мари, мордвы, удмуртов), их воспитания в духе православия. Татары, сильные в своей вере, следуя заветам предков, не поддавались крещению. Лишь очень незначительная их часть приняла христианство. Язычники, крестившись, вскоре отказывались от новой веры, а в ряде случаев под влиянием татар, среди которых проживали, обращались в мусульманство. Нередки были случаи, когда одни и те же лица крестились по нескольку раз, польстившись на предлагавшиеся льготы. Поэтому насаждение христианства в крае стало длительным процессом, растянувшимся на века. Неудачи в деле христианизации нерусских народов современники объясняли по-разному. Причины отпадения татар от православия митрополит Казанский и Свияжский Гермоген (1569-1606), например, видел в том, что новокрещенные продолжали жить в тесном общении с мусульманами, Вот что писал он по этому поводу царю Федору Иоановичу: «В Казани и в Казанских и в Свияжских уездах живут новокрещенные с татары и с чувашею и с черемисою и с вотяки вместе, и едят и пьют с ними с одного, и к церквам Божиим не приходят, и крестов на себе не носят, и в домах своих божиих образов и крестов не держат, и попов в домы свои не призывают и отцов 254 духовных не имеют <…> крестьянской веры не держаться и не навыкают» [3]. Другие сетовали на отсутствие ревностных к миссионерскому делу священников, знающих языки инородцев, действенной поддержки церкви со стороны государства и т. д. Гражданские меры, принятые для поддержания христианства в регионе, – выселение новокрещенных в особые слободы, уничтожение мечетей в Казани и в других местах, запрещение жить в одном селении русским и татарам одновременно и пр., – не привели к желаемым результатам. В начале следующего столетия митрополит Тихон (возглавлял казанскую кафедру в 1699-1724 гг.) так характеризует религиозно-нравственное состояние новокрещенных: «Они непокорливы, по прежнему своему обыкновению в мерзостях закоснели; иные из них в церковь не ходят, к домовым требам священников не призывают и не исповедуются, и умерших своих без священников погребают в лесах и на полях» [4]. Высказывания иерархов – одно из свидетельств, что миссия не оправдывала возлагавшиеся на нее русской православной церковью и правительством надежды. Второй период миссии (1727-1800 гг.) характеризуется ослаблением проповеднической деятельности. Миссионерысвященнослужители не имели специальной подготовки. Проживая среди нерусского населения, они не знали его языков, обычаев, традиций и, соответственно, не учитывали данные и другие важные особенности, связанные с историко-культурным развитием народов. Между тем, большинство нерусских народов, охваченных миссией, порусски не понимали, следовательно, не понимали и проповедей. Более того, отдельные народы (чуваши, мари и пр.) не имели даже своей письменности. Уважительное отношение к «инородцам» не приветствовалось. Более того, попытки воспитания населения в духе православия носили явно выраженный шовинистический характер. Наставления первых проповедников христианства в крае (Гурия, Варсонофия и Германа) о внимательном и бережном отношении к «инородцам» были, таким образом, забыты, что имело негативные для миссии последствия. Даже принявшие христианство язычники оставались жить в прежней, родной для них среде, а христианство глубоко не укоренялось. Неуспех миссии способствовал принятию решения о создании учреждения, на которое возлагалось руководство миссионерской деятельностью в Казанской и Нижегородской губерниях. В 1731-1735 гг. оно функционировало под названием Новокрещеной комиссии, в дальнейшем – Конторы новокрещенских дел. Контора была создана в 1740 году на основании Указа Анны Иоанновны [5] в целях активизации христианизации мусульман и язычников Казанской, Нижегородской и Воронежской губерний. Астраханской, Предусматривался ряд мероприятий по обращению в христианство нерусских народов, обучению их основам православной веры, поощрению браков между «инородцами» и русскими; определял льготы, привилегии и поощрения принявшим православие и т.п. Данный указ положил начало новой компании христианизации, охватившей 1740-1755 гг. и осуществлявшейся под руководством архиепископа Казанского и Свияжского Луки Канашевича, 255 разработавшего программу христианского просвещения и практиковавшего насильственные методы крещения (преследование мусульман, попытки их выселения из Старотатарской слободы Казани, разрушение множества мечетей в Казанской, Астраханской и Симбирской губерниях). Деятельность архиепископа привела к волнениям среди населения, вследствие чего он был переведен в Белгород. Таким образом, насильственные методы вновь оказались недейственными и дали отрицательные результаты. Контора новокрещенских дел не оправдала надежд правительства и Церкви и в 1764 году была упразднена. Третий этап в истории миссионерской деятельности – 1800-1827 гг. характеризуется некоторым оживлением религиозной жизни. Миссионерские деятели возвращаются к тем принципам, которыми руководствовался первый организатор миссии в Казанском крае – Св. Гурий, а также его ближайшие сподвижники и последователи. Заботы и стремления миссионеров направляются не к приобретению «главным образом новых чад для церкви среди инородцев, а к удержанию в церкви уже ранее приобретенных через воспитание их по началам христианским» [6, c.30]. Начало XIX века для Поволжья стал временем активной пропаганды ислама, что позволяет говорить о миссионерской деятельности татар. Эта деятельность привела к массовым переходам старокрещеных татар в «магометанство». Тому способствовала также провозглашенная Екатериной II политика веротерпимости. История свидетельствует, что данную тенденцию не смогли остановить ни государственные, ни церковные постановления, и за татарами в «магометанство» начали «уходить» и другие народы Поволжья: чуваши, мари мордва и даже более отдаленные калмыки. В связи с этим по всему Поволжью были распространены указы и послания Св. синода об усилении миссионерской деятельности. Так, указом от 1803 года предписывалось сделать переводы Символа веры, десятисловия и молитв на языки «малых народов». Были составлены краткие катехизисы на черемисском (марийском) (1803), чувашском (1804), татарском, калмыцком и других языках. Главным событием этого периода стало открытие в 1818 году Казанского отделения Российского библейского общества. Одной из главных задач данного объединения был перевод Священного писания на языки местных народов. Следуя поставленной задаче, ранее, в 1814 году на татарский язык был переведен Новый Завет, в 1819 году – ветхозаветная книга бытия. До запрета Библейского общества в России (1827) было сделано множество переводов библейских книг на языки нерусских народов России, включая народы Казанского края. Четвертый период в истории православной миссии в Казанском крае – 1827-1870 – можно назвать временем подъема миссионерской деятельности и создания системы миссионерского просвещения. Она получила свое воплощение в сети миссионерских школ и разработке и внедрении нового метода обучения «инородцев», в переводческой и издательской деятельности, в подготовке кадров миссионеров из представителей коренных народов края. Одиннадцатого апреля 1830 года указом Св. Cинода в Казанской епархии была учреждена особая постоянная миссия. План миссии был 256 составлен Преосвященным Филаретам и сводился к следующим двум положениям: «1) Необходимо составить на инородческих языках поучения, в частности, перевести на эти языки «Начатки христианского учения», и читать те и другие в инородческих приходах – в церквах, домах и школах. Этим, по мысли Преосвященного, могли достигаться две цели: религиозно-нравственное воспитание и образование вообще инородцев в церкви и такое – же воспитание и направление детей их в школах. 2) Необходимо назначать в инородческие приходы только способных и хорошо подготовленных пастырей, знающих языки инородцев своих прихожан» [6, с.32]. Особое место в деле миссионерства в этот период занимала Казанская духовная академия, открытая в 1842 году. В стенах академии в миссионерских целях изучались «инородческие» языки, переводились книги на литературный татарский, арабский и другие языки. Академия начала принимать самое активное участие в делах миссии. Она выступила с инициативой перевода богослужебных книг на татарский язык, и с этой целью в 1847 году при академии под предводительством ректора архимандрита Григория был учрежден Переводческий комитет. Однако деятельность комитета, работавшего в течение ряда лет и сделавшего несколько переводов, оказалась неэффективной. Надежд миссионеров он не оправдал, поскольку подготовленные переводы оказались непригодными: в них лежал книжный арабский язык, непонятный большей части татарского населения. Однако данные опыты оказались не напрасными. Миссионеры осознали, наконец, значимость языка «инородцев» в деле христианского просвещения, необходимость учета их самобытности, культуры, что подтверждается следующим высказыванием Н.И. Ильминского: «Чтобы преподаваемые истины глубоко укоренилось в сознании простолюдина, надобно войти в его миросозерцание, принять его понятия за данное и развивать их <…> Мышление народа и все его миросозерцание выражается на его родном языке. Кто владеет языком инородцев, тот понимает миросозерцание их. Кто говорит с ними на их родном языке, того они легко понимают» [7, с.108]. Знаменательным событием этого периода стало открытие в Казани в 1867 году Братства во имя св. Гурия Казанского – миссионерского общества, призванного содействовать распространению христианства в регионе. Уже в 1868 году Братством была открыта новая комиссия для инородческих переводов, которая стала работать по системе Н.И. Ильминского. Разработанная в 1860-е гг., она была рекомендована к внедрению правительственным постановлением в 1870 году. Основные положения системы – связь образования с христианизацией, перевод богослужения на родные языки «инородцев» России, распространение религиозной литературы на этих языках и т. д. – получили воплощение в деятельности данного миссионерского объединения. Пятый период в истории православной миссии в Казанском каре, охватывающий 1870-1905 гг., ознаменован распространением письменности и книжной культуры на родном языке инородцев. 257 В 1876 году «комиссия для инородческих переводов» получила официальный статус и стала именоваться Особой переводческой комиссией при Братстве св. Гурия. Она приступила к переводу и изданию миссионерских книг на языки народов Поволжья – татарский, чувашский, черемисский, вотяцкий, мордовский, киргизский и др. Принципы перевода Ильминского с этого времени использовались и распространялись не только на языки народов, проживающих в Поволжье, но и Средней Азии (на узбекский, туркменский, таджикский и др. языки). За семнадцать лет работы Н.И. Ильминского в переводческой комиссии было издано 142 книги на 12 инородческих языках. Анализ отчетов Переводческой комиссии свидетельствует, что многие книги выдержали по нескольку изданий, большую часть из них составили евангелии, молитвословы, буквари, рассказы из Священной истории Ветхого и Нового Заветов и пр. Шестой период (1905-1917) проходит в условиях распространения сект, революционных идей и атеизма. Поэтому основное внимание миссионеров было обращено на борьбу с течениями, расшатывающими веру и духовно-нравственные ценности в народе. Революционное движение 1905-1907 гг. и распространение в народе революционной литературы сказалось негативно на миссионерском движении. Миссионеры теряют свое прежнее влияние. Манифест 17 октября о свободе вероисповедания вызвал очередную волну новых, массовых отпадений от христианства. Стремительное развитие общественных событий, активность различных слоев населения, рост национального самосознания – характерные черты этого периода, который завершается, как известно, сменой политического режима, отказом от всякой религии, воинствующим атеизмом, господствовавшим на протяжении десятилетий. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Краткий исторический очерк Казанской епархии с приложением биографических сведений о Казанских архипастырях / Сост. священник Г. Богословский. – К.: Типо-лит. М.А. Чирковой, 1892. 2. Ефимов, А.Б. Очерки по истории миссионерства Русской Православной Церкви. – М.: Изд-во ПСТГУ, 2007. 3. Можаровский, А. Изложение хода миссионерского дела по просвещению казанских инородцев с 1552 по 1867 гг. – М.: Общ-во истории и древностей рос. при Моск. ун-те, 1878. 4. Богословский, Г. Краткий исторический очерк Казанской епархии с приложением биографических сведений о Казанских архипастырях. – Казань: Типо-лит. М.А. Чирковой, 1892. 5. Именной указ Анны Иоановны от 11 сент. 1740 г. «Об отправлении архимандрита с некоторым числом священнослужителей в разные губернии для обучения новокрещеных христианскому закону и о преимуществах, новообращенным дарованных»// ПСЗ РИ 6. Богословский, Г. Краткий исторический очерк Казанской епархии с приложением биографических сведений о Казанских архипастырях. – Казань: Типо-лит. М.А. Чирковой, 1892. 7. Ильминский, Н.И. Избранные места из педагогических сочинений, некоторые сведения о его деятельности и о последних днях его жизни. – Казань, 1892. 258 М.П. Наговицына НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ РАЗВЛЕКАТЕЛЬНОГО КОМПЛЕКСА АЛЕКСЕЕВСКОЙ ЯРМАРКИ В Г. КОТЕЛЬНИЧЕ Праздничное начало русского народного быта и ярмарка как одно из его проявлений – уникальное явление в национальной российской культуре. Ярмарочные гулянья, проводимые в городах и селах по случаю церковных праздников и в дни событий государственной важности, как и те, что проходили регулярно из года в год в той или иной местности, способствовали оживлению культурной жизни, особенно в провинции. Ярмарка – мощное переплетение разных традиций и жанров, сословий и культур, в которую входило все то, что только могло быть разбросано по другим увеселительным местам. В эволюции ярмарочной культуры, исторической смене ее художественных форм находят свое отражения и изменения в политической, экономической и духовной жизни России и наоборот, существует обратное влияние на художественное сознание целой эпохи. Вятская земля издавна славилась своими ярмарками. Одной из самых ранних ярмарок была Семеновская, которая прошла в Хлынове в 1607 году. Почти через полвека появилась ярмарка в Котельниче, а еще через 200 лет в 1842 году открыли Белорецкую (Уржумскую) ярмарку. Кроме того, существовало большое количество мелких ярмарок по всей Вятской губернии. К 1840 году их насчитывалось свыше тридцати, а к 60-м гг. ХIХ в. – свыше шестидесяти [1, с.73]. Одной из самых крупных ярмарок Вятской губернии была Алексеевская ярмарка в Котельниче. Ярмарка была образована во время царствования Алексея Михайловича, то есть в середине ХVII века [1, с.73]. Царь благословил организацию торга, выслав жителям города дубовую икону своего ангела – Божьего человека Алексея, отданную на хранение в местный собор. Именно она и дала название Алексеевской ярмарке, которую ежегодно стали проводить в Котельниче с первого по восемнадцатое марта. Никто не мог предположить, что ярмарка в небольшом провинциальном городке займет седьмое место в России по общему товарообороту и прибыли. Старший советник Вятского губернского правления Я.Н. Алфеевский отмечал: «Странным кажется, чтобы в захолустье, небольшом местечке, не имеющем никакой промышленности, ни одного завода, ни одной фабрики, чтобы в маленьком городке, состоящем из 293 домиков и из 1976 обоего пола жителей, существующая там ярмарка, могла простираться на миллион рублей» [2]. Одной из особенностей Алексеевской ярмарки было то, что проводилась она в Великий пост и почти два столетия не отличалась яркостью красок и развлечений. Я.Н. Алфеевский писал о своих впечатлениях о ярмарке 1845 года: «За исключением небольшого числа чиновников и купцов все остальное серо, все с бородою, все в лаптях. Не слышишь ни одного звука тех различных музыкальных инструментов, которые служат обычным оживлением других российских ярмарок <…>» [3, с.39]. Выразительно еще одно мнение об Алексеевской ярмарке «<…> приближаясь к настоящей ярмарке и глядя на нее с горы, в этой яме, в этом котле, где она совершается, примечаемо одно только брожение разноцветных лошадей с одноцветными людьми» [4, с.97]. Продажа лошадей была действительно одним из самых доходных за259 нятий на данной ярмарке, но она часто сопровождалась курьезными случаями: «На конной ярмарке пьют на размашку. Сменял – пьет, купил – пьет, продал – пьет! Часто случается, что продавец, чрез час после продажи лошади, делается ее покупателем; он не узнает свое же. На его глаза та же лошадь, да другая: она приглажена, пострижена, подбодрена, словом – сторублевый конь!» [5]. В архивах также сохранилась переписка Вятского губернатора А.Н. Волкова с командующим войсками Казанского военного округа «Котельнический Уездный Исправник ходатайствует о ночных обходах на время проходящей там с 26 февраля по 25 марта Алексеевской ярмарки, так как во время ся бывает громадное стечение народа из разных губерний и происходит по ночам разгул. Собрать же полицейские команды для наблюдения за порядком недостаточно <…>» [6, с.2]. Примитивными развлечениями заезжих торговцев было отчаянное пьянство и карточная игра. Впрочем, данные «развлечения» были непременными атрибутами многих российских ярмарок. В «Вятской речи» за 1912 год есть небольшая заметка об Алексеевской ярмарке: «В прежние годы во время ярмарки велась крупная картежная игра, были случаи проигрыша до 12 тыс. рублей одним лицом. В этом году саврас-яичник в три вечера просадил около двух тысяч рублей. На счет одного чиновника сделано предупреждение, чтобы с ним не играть, так как он не по жалованью проигрывает <…>» [7]. Таким образом, Алексеевская ярмарка привлекала множество людей, вбирала в себя целый спектр развлечений и зрелищ от старых испытанных, до новых, далеких от патриархальности. Постепенно на Алексеевской ярмарке появляются привычные для всех ярмарок развлечения, и ярмарочная площадь становится еще и местом проведения досуга – местом гуляний и разнообразных представлений. «В 1870 году на ярмарке были два кукольных театра. Зритель мог увидеть акробатические представления и фокусы. Они размещались в овраге Балакиревицы и были окружены тремя выставками. Посещал их в основном «черный» народ. Для людей с развитым вкусом были развлечения госпожи Шуман с акробатическими, гимнастическими и другими номерами [8, с.20]. Безусловно, что именно ярмарка была отправной точкой такой активной культурной жизни маленького города. Все было рассчитано на многочисленную приезжую публику, которая не жалела средств на разного рода развлечения. Ярмарочная губернская хроника сообщала: «Нынешняя ярмарка отличалась обилием увеселений. Кроме постоянно существующих электро-театра Казениной и цирка Павлова работают в балаганах еще и приезжие артисты и везде публики было много. Предполагалось открыть к 1 марта второй электро-театр и здание выстроили, но не доставили своевременно динамо-машину и новый театр открылся только 26 марта под поэтическим названием «Грезы» [9]. Бесспорно, что такое событие играло в жизни города огромное социально-экономическое и культурное значение. Котельнические обыватели жили за счет ярмарки, и она была своего рода кормилицей Котельнича. Это, к сожалению, послужило слабому развитию промышленности в городе и уезде, так как основная часть населения была ориентирована на торговлю. Местные крестьяне, ремесленники и купцы заранее готовились к предстоящей торговле и научились получать от нее максимальные доходы. Главным товаром Алексеевской ярмарки 260 был вятский товар: холст, лен и, конечно, лошади [3, с.113]. Большой торг и большое веселье проходили в Котельниче до 30-х годов ХХ века. По воспоминаниям старожилов, ярмарка как местный торг продолжала свое существование вплоть до военных лет. Идея возродить ярмарку в Котельниче зародилась у краеведов и работников учреждений культуры г. Котельнича много лет назад. Еще живы очевидцы «старой» ярмарки и в целом интерес к ярмарочным традициям в последние годы необычайно возрос. Событие, которого жители города и области ждали много лет, состоялось в марте 2007 года, когда Алексеевской ярмарке исполнилось 360 лет. Котельнич на несколько дней вновь стал экономическим и культурным центром Вятской земли. Открытие ярмарки было всецело поддержано администрацией города. Глава администрации г. Котельнича С. Большаков отметил: «Урок, преподанный историческим прошлым города, в том, что и сегодня мы должны использовать выгодное географическое положение нашего города как основной потенциал в его экономическом и культурном развитии. У нас большие возможности для развития туризма: местонахождение парейазавров, заповедник Нургуш, самая северная в Европе дубовая роща, комплекс интереснейших музеев. Всем нам надо учиться у прошлого для будущего». Для учреждений культуры г. Котельнича и соседних районов, Алексеевская ярмарка стала открытой площадкой для демонстрации своих коллективов и исполнителей. В ярмарочные дни проходят театрализованные шествия, конкурсные программы. Ежегодным финалом праздника «Алексеевская ярмарка в Котельниче» является галаконцерт областного фестиваля народного творчества «Во Котельничу на мельничу». Ярмарка в Котельниче дала мощный толчок для возрождения интереса к ярмарочным традициям. Коллективы в своих выступлениях используют элементы традиционного ярмарочного фольклора: скоморошьи прибаутки, выкрики и зазывания коробейников, театр Петрушки и т. п. Таким образом, интерес к истокам ярмарки как торгово-развлекательного комплекса, где торговля и развлечение гармонично дополняли друг друга, в последние годы необычайно возрос не только на Вятской земле, но и в целом в России. Алексеевская ярмарка, безусловно, призвана укрепить экономические и культурные связи между районами, некогда входившими в состав Котельнического уезда. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Белик, А.А. Ярмарочная торговля вятских купцов в конце ХVIII пер пол ХIХ вв. Герценка: Вятские записки. Вып. 7. – Киров, 2004. 2. Алфеевский, Я. Алексеевская ярмарка // Вятские губернские ведомости. – 1845. – №14. 3. Алексеевская ярмарка в Котельниче. – Котельнич, 2006 4. Сенников, Д. Котельническая Алексеевская ярмарка 1870 года // Рукопись ГУОН библиотека им. А. И. Герцена. 5. Вятские губернские ведомости. – 1879. – №24. 24 марта. 6. ГАКО. Ф 58. Оп. 33. Ед. хр. 40. Лист 2. 7. Вятская речь. – 1912. – №72. 3 апреля. 8. Торжок, который весь город кормил // Вятский край. – 2007. – №4. – С. 5. 9. Прибавление к Вятским губернским ведомостям. – 1845. – №14. – С. 97-99. 261 И.Е. Поджидаева, С.В. Прокофьева ИСТОКИ ТВОРЧЕСКОГО МЫШЛЕНИЯ ЖИТЕЛЕЙ СЕЛА ПУРЕХ (некоторые аспекты) Возникновение и развитие села Пурех тесно связано с именем князя Дмитрия Михайловича Пожарского (1578-1642). Пожарский, как отмечают историки, обладал множеством исключительных качеств: твердостью духа, воинской доблестью, благочестием, мудростью, великодушием, и, вместе с тем, был скромным и справедливым человеком. За победу 2-го земского ополчения (1611-1612 гг.) он получил чин думного боярина и в добавление к своим родовым вотчинам обширные земли Белгородья Балахнинского уезда в местности, называемой Жары. В здешних сосновых борах в летнюю знойную погоду почва и воздух так нагревались, что иначе и не скажешь – жара, а на торфяниках нередко случались пожары. По одной из версий, прежде здесь жили древние финно-угорские племена – меря, мурома, мещера. И хотя Дмитрий Михайлович нес службу в Москве, свою Нижегородскую вотчину не забывал. В 1622-1625 гг. в Петряевской пустоши рядом с селом Крапивиным на свои личные средства он основал Спасо-Макарьевскую обитель для бывших воинов народного ополчения, получивших тяжкие увечья. Был возведен деревянный шатровый Спасо-Преображенский храм с двумя приделами – в честь нижегородских чудотворцев Макария Желтоводского и Евфимия Суздальского (позднее его заменила каменная церковь, которая сохранилась до сих пор), построены братские кельи, хозяйственные здания. Место для монастыря было выбрано не случайно: неподалеку проходил оживленный почтовый тракт из Нижнего Новгорода в Ярославль, что облегчало обеспечение монастыря, привлекало богомольцев и служило дальнейшему развитию поселения. Постепенно с развертыванием строительства сюда стали стекаться ремесленники: каменщики, плотники, кузнецы, иконописцы. Так возникла Макарьевская полуслободка. Будучи образованным человеком, Пожарский обладал способностью выделять из общей массы ремесленников особо талантливых и поддерживал их, поощряя хорошей платой, льготным жильем, и потому здесь создавались замечательные произведения народного творчества. В середине XVIII века Макарьевская полуслободка выросла в самостоятельное село Макарий-Пурех, а затем, слившись с селом Крапивино, – в крупное селение Пурех, местность же стала называться Пурецкая волость. К тому времени Спасо-Макарьевскую обитель упразднили. В начале XIX века село Пурех стало зажиточным, во многом благодаря промыслам, оно разрослось, открылась школа, велась торговля: каждое воскресенье был базарный день, и раз в году проходила ярмарка, на которую съезжались купцы из разных губерний. В округе росло много дешевого по тем временам леса, и в селе развились ложкарное, веретенное, гребное, столярное ремесла. Местные мастера на всю Россию славились как мастера-ложкари. Преследование Никоновской церкви вынудило пурехских раскольников бежать за Волгу, там лошкарный промысел расцвел с новой силой, и город Семенов стал его центром. 262 В середине XIX века из Валдая пришел новый промысел – литье колокольчиков. Пурешане так хорошо им овладели, что вскоре затмили валдайских мастеров. В 1896 году пурехские колокольчики получили серебряную медаль на знаменитой XVI Всероссийской промышленной и художественной выставке в Нижнем Новгороде. В начале XX века продукция местных мастеров-литейщиков завоевала всемирную известность: она экспонировалась в Париже, Брюсселе, Риме, имела спрос в Иране, Польше и других странах. И неслучайно священник И. Лебединский, описавший в середине XIX века историю и современное состояние села Пурех, отмечает: «Ремесленников в нашем приходе очень много, так что они составляют не менее ¾ всего народонаселения». Сейчас многих промыслов в Пурехе не существует. Однако, например, в домовой резьбе прослеживается влияние богатого опыта прежних мастеров. Здесь привлекает внимание буквально каждый дом – и старинный, и современный: резные карнизы, наличники, мансарды, ворота. Узор резьбы ажурный, порой тончайшей работы, и на каждом доме свой собственный, неповторимый орнамент, соответствующий вкусу и эстетическим потребностям хозяина. Основное место на резных досках занимают растительные побеги, розетки цветов, стилизованные морские коньки, над чердачными окнами встречаются солярные знаки, пары голубков, под коньком – двуглавый орел, а на воротах – замысловатые фигурки в виде головок ангелов. Из всех домов выделяются два дома дивной красоты! Один из них – дом с мансардой. Обильно украшающая его ажурная резьба выполнена затейливо, умело и с любовью. Фасад напоминает волшебное кружевное полотно, искусно сплетенное мастерицей разноцветными нитями. На этом полотне расцветают сказочные цветы, шелестят травы, вьется виноградная лоза, мирно сосуществуют птицы и звери. Вот кошка – символ домашнего уюта. Вот белочка грызет орешек. Вот тетерев распушил свой хвост. Белые голуби несут мир и радость каждому. А высоко, на мансарде красуется олень, словно сошедший с герба Нижнего Новгорода. Другой же дом – словно сказочная река: на голубом фоне будто плещутся, затейливо переливаются волны, в которых плавают диковинные коньки, колышутся водоросли, а по берегам распускаются дивные цветы, качаются на ветру деревья, распевают свои песни жарптицы, живут мудрые совы. А на лужайке рядом с домом порхают яркие бабочки, словно соединяя две действительности: природную и рукотворную. Имена мастеров, так изысканно украсивших свои дома, известны: это Николай Иванович Калошин и Константин Васильевич Шестеперов. Публикации о них выходили в нижегородской печати и в Интернете. Как и откуда приходят к мастерам эти образы?.. Может быть, человеку, живущему в гармонии с природой, без спешки, без суеты и дается толчок к подобному творчеству?.. Люди пропитываются Гармонией окружающего мира настолько, что и свое жизненное пространство, быт, уклад стремятся выстроить по той же гармоничной формуле. И в дружеском соревновании между собой резчики оттачивают свое мастерство: кто сможет ярче, привлекательнее, искуснее 263 украсить дом, кто проявит больше фантазии и умения, придумает и выполнит более сложный деревянный ажур. Энергетика резных узоров на Руси совершенно особенная, ведь в ней заложена душа народа, традиции мастерства, творческий потенциал. Нередко в узорах отражается лесное богатство местности, персонажами резных картин становятся растения и животные. Вот, например, тетерев. Известно, что эта птица, приспособленная к условиям лесостепи, всегда обитала на обширных территориях Пурехской равнины. Здесь ее даже именуют на свой лад – «поляш». То же – белка, ее и сейчас можно встретить в окрестных лесах. И, конечно же, нельзя не упомянуть о Спасо-Преображенской церкви, ее по праву можно назвать украшением села. Это редкий тип каменной церковной постройки с двумя внутренними столбами вместо обычных четырех опор под центральной главой. В 1935 году храм был закрыт и со временем стал разрушаться. В 1988 году началась его реставрация, и уже в 1991 на Пасху в нем совершилась первая служба. В Спасо-Преображенский храм князь Д.М. Пожарский, а затем и его сыновья передали ряд ценных реликвий, которые П.И. МельниковПечерский называл «суть достояние всего нашего народа». Их описание можно встретить у И. Лебединского и А. Гациского. Мы посетили церковь вечером, она только открылась, в ней тихо и немноголюдно, полумрак, горят свечи. Наше внимание привлекла икона в окладе из светлой древесины: «Святой князь Александр и Святой Преподобный Макарий». Икона старинная, а оклад, сразу видно, новый. На нем искусной рукой мастера вырезаны две чаши, виноградная лоза с двумя крупными гроздьями, розетки цветов, солнечные знаки – все это символы, несущие сакральный смысл. Известно, что в народных узорах и орнаментах воплощены вековые и общечеловеческие традиции, всемирные законы красоты, многообразие и неповторимость деталей в их гармоничном сочетании; сохранена древняя символика, в которой отражена история человечества, зашифрованы накопленные веками мудрость и знания, мечты человека о лучшей жизни. Удивительные встречи ждали нас на улицах села. Поняв, что мы приезжие, приветливая старушка предложила отведать родниковой водицы из своего ведра, а заодно рассказала, что в трех километрах от Пуреха у села Фомино находится святой источник с мягкой, кристально чистой, целебной водой, которая имеет уникальное свойство: может храниться в сосуде долгое время, не теряя прозрачности и вкусовых качеств. – А часовенку-то на источнике ставил наш мастер, пурешский, – не без гордости сказала старушка. И еще одна памятная встреча ждала нас на выезде из села. Показавший нам дорогу высокий молодой светловолосый мужчина и оказался тем мастером, который ставил часовню на источнике. На вопрос, как его зовут, смутился: – Да зачем вам… У нас в Пурехе и получше резчики есть. Видели, небось, на Луговой дом с оленями? Так то Николая Ивановича работа, Калошина. Новый иконостас в храме тоже его рук дело. Не для денег, для души человек старается. …И я помогаю там по возможности. На окраине села мы оглянулись: ветер стих, небо очистилось, вечернее солнце окрасило в густые желто-оранжевые тона уютную сель264 скую улицу с играющими на ней ребятишками, резные дома, голубые купола старинной церкви. Так ласково, приветливо провожала нас бывшая вотчина героя Земли Русской князя Дмитрия Пожарского, где люди просты, мудры и сердечны, где неразрывно переплелись история и день сегодняшний, где живут народные мастера, чье творческое мышление помогает им создавать непреходящую красоту. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Гациский, А. Нижегородский летописец / А. Гациский; Сост. О.Рябов. – Н.Новгород: Нижегор. ярмарка, 2001. 2. Лебединский, И. Село Пурех с его приходскими деревнями Балахнинского уезда // Нижегородский сборник, издаваемый Нижегородским губернским статистическим комитетом, под редакцией действительного члена и секретаря комитета А.С. Гацисского. Т. 2. – Н. Новгород, 1869. С. 217 – 258. 3. Морохин, Н.В. Наши реки, города и села / Н. В. Морохин. – Н. Новгород: КНИГИ, 2007. – 429 с. 4. Похлебкин, В.В. Словарь международной символики и эмблематики / В.В. Похлебкин. 3-е изд. – М.: Междунар. отношения, 2001. – 560 с. 5. Природа Горьковской области / Науч. ред. Н.В. Кузнецов. – Горький: Волго-Вят. кн. изд-во, 1974. – 416 с. 6. Шматов, В.Е. Князь Пожарский – человек высокой веры, чести и долга // VIII Петряевские чтения: материалы научной конференции г. Киров, 24-25 февраля 2005 г. Кировская областная научная библиотека им. А.И. Герцена. – Киров, 2005. С. 135-139. C.В. Тараканова ИЗ ИСТОРИИ НАРОДНЫХ МЕР ВЕСА Изучение специальных терминологий, относящихся к различным областям знания, представляет важное направление в исторической лексикологии, как в плане генезиса терминов, так и в связи с эволюцией языковой системы, влияющей на языковой образ всего общества в целом, а также отдельных его коллективов. Старинные способы измерения и их наименования пережиточно сохранились в народной практике. Их изучением занимается народная метрология – специальный раздел этнографии. Но для того, чтобы полнее представить описание метрологической системы, а также воссоздать историю мер во всём многообразии и сложности их взаимоотношений, необходимо обратиться к лингвистическому анализу термина, называющего меру. Иногда только на основании подобного анализа можно судить о первичной реальной величине или происхождении определённой меры. В свою очередь, любое исследование метрологической терминологии тесно связано с социальной и хозяйственной жизнью общества, поэтому целесообразно обращение к реальному историческому прошлому народа. Предмет настоящей работы составляют наименования старинных мер веса, распространённых на территории Пермского края в XVIXVII вв. Наименования, обозначающие меры веса, принадлежат к большой тематической группе слов, которая по своему составу неоднородна. В частности, в ней выделяются две группы терминов, характеризующихся особой сферой их применения и степенью распространённости в 265 языке: большая группа терминов, называющих официальные меры веса, и группа терминов, обозначающих народные меры веса. Народные меры и обозначающие их термины, в отличие от универсальных официальных государственных мер, образующих соотнесённую систему метрологических единиц, характеризуются тесной связью с конкретными занятиями населения (промыслы, ремёсла, земледелие и т. п.). Как правило, они входят как составная часть в определённую производственную или ремесленную терминологии и друг с другом не соотносятся. По свидетельству историков, в течение XVI-XVII вв., несмотря на определённую объединяющую метрологическую политику русского правительства, в провинциях продолжали жить свои местные меры; иногда их отличие от общегосударственных касалось не только содержания, но и названия [1, с.100]. Главным образом, это относилось к мерам, которыми измерялся хлеб – зерно, мука, а также соль, зачастую эти меры совмещали в себе функции объёмных и весовых единиц. Изучение деловых документов XVI-XVII вв. позволило установить, что подобные меры были и в Пермском крае, точнее – Соли Камской и её уезде. Основной мерой сыпучих тел являлась сапца. Первоначально наименование сапца употреблялось для измерения зерновых, прежде всего пшеницы и ржи. Так, 1 ноября 1593 года была составлена мировая запись между посадскими людьми Соли Камской и Преображенским Пыскорским монастырём о совместном владении мельницей на реке Талице. При этом договаривавшиеся стороны заключили соглашение о плате, взимаемой за размол зерна. В качестве меры, которой измерялся хлеб, названа сапца; также в мировой записи подчёркнуто, что сапца делилась на четыре части: «А от молотья имати с сапцы со пшеницы по десяти денегъ, с ядрец по осьми денегъ, со ржи и с ядрицы на мелкое молоть – по 5 денегъ, а с хлебново по 4 денеги, со ржи с солоду 3 деньги. А сапца розделити в меру на четверо» [2, с.30]. Позднее сапцами стала измеряться и соль. В памятниках письменности эта мера встречается в формах сапца и сопца: «А не отдамъ я Иванъ <…> Григорью <…> тое соли двунадцати тысячь сопецъ <…> добрые сухие безъ подмесу <…> и на мне <…> за ту соль, за всякую сапцу по четыре гривны денег» [3, с.139]; «А с нимъ <…> русского товару <…> сапца соли тюменские покупки <…> двести чет(ь)и муки» [4, с.139]. В памятниках деловой письменности второй половины XVII века содержатся сведения о том, что соль чаще всего продают на вес, причём даётся совершенно точное соотношение сапцы к основной государственной весовой единице – пуду. Так, в приходо-расходной книге Пыскорского монастыря за 1688-1689 гг. указывается годовая выварка соли в монастырских варницах: «Во 197 году в Пыскорском Преображенском Спасском монастыре в соляных в Рождественском и Березовском промыслах в 10 варницах выварено соли во весь год 41 868 сапец, а во всякой сапце по шти пуд» [5, л.1]. Подобные сведения можно обнаружить и в других источниках [1, с.104]. Таким образом, сапца соли по весу равнялась шести пудам соли (по современной метрической системе – 96 кг). Это даёт возможность установить реальный объём сапцы и как хлебной меры. Если удельный вес соли вдвое больше удельного веса ржи, то в сапцу должно помещаться три пуда ржи, что соответствовало весу общегосударственной 266 меры сыпучих тел московской осьмине, только в Соли Камском уезде эта мера имела другое, местное название – сапца. Во второй половине XVII века сапца как мера сыпучих тел была всё же заменена осьминой, но местное население, привыкнув к прежней мере, продолжало пользоваться наименованием сапца, но уже для обозначения весовой единицы. Чаще всего сапцой измерялся вес соли на соляных промыслах, параллельно с сапцой использовалась и общегосударственная мера – пуд. В уже цитируемой приходо-расходной книге Пыскорского монастыря за 1688-1689 гг. сообщены сведения о продаже и об остатке соли, причём эти цифры с несомненностью свидетельствуют, что сапца и пуд – весовые единицы, кратные по отношению друг к другу: «И всего по выше писанным разным статьям соли осталось налицо запродажею ко 198 года 1083 сапцы 2 пуда» [5, лл. 3-3 об]. Памятники деловой письменности позволяют установить, что к концу XVII века сапца являлась весовой единицей не только при операциях с солью, но и других товаров, приобретаемых на вес: «<…> куплено с Редийского городища у Федьки Роганова мочал 109 сапец» [5, л.1]. Сапца как единица измерения мочала могла быть только весовой, потому что такие товары, как мочало, пенька, покупались в Русском государстве исключительно на вес. Если в отношении соли сапцу можно ещё рассматривать как меру сыпучих тел, то в отношении мочала такой вывод совершенно исключается. Можно сделать вывод, что к концу XVII века сапца из меры сыпучих тел превратилась в меру веса, а, следовательно, и наименование сапца следует относить к наименованиям единиц веса, имеющим локальный характер распространения, в частности, на территории Пермского края. В Соликамском уезде одновременно с сапцой в значении меры веса и сыпучих тел употреблялось и наименование позмог. Исследователь местных мер И. Словцов обнаружил, что впервые это слово фигурировало в 1562 году в качестве прозвища, данного соликамскому жильцу, вышедшему из Устюга: Константин – Позмогъ – Устюжанин, который, возможно, первым принёс в Соликамск эту меру и потому получил в придачу к своей фамилии это слово [6, с.128]. Позднее, в источниках конца XVI века, слово позмог употребляется для обозначения части сапцы. Уже цитируемая нами мировая запись 1593 года содержит указание: «Сапца розделити в меру на четверо». Это как раз совпадает с делением московской осьмины, которая содержала в себе 4 четверика. Но в другом документе мы обнаруживаем иное деление сапцы. В частности, в духовной соликамца Ивана Дмитриева Волынцева от 30 мая 1600 года при перечислении остающегося после завещателя имущества указано: «Да сияно пшеницы – сапца без шти позмогов» [7, л.2]. Вопрос о количестве позмогов, содержащихся в сапце, остаётся открытым. И. Словцов утверждает, что позмог мог составлять 1/24 часть сапцы, но современные метрологи считают его доводы неубедительными [1, с.106]. Мы располагаем довольно скудными сведениями употребления данного наименования. Известно лишь, что позмогом взвешивали различные крупы, горох, ячмень, конопляное семя и вообще семена, которые в небольшом количестве сеются в домашнем обиходе: «Собрали <…> крупы и толокна <…> обоего пополам въ весъ в государевъ въ железной позмогъ всякую чети муки и крупы и толокна въ пять пудъ, опрче рогожныхъ меховъ, на вывесъ» [8, с. 91]; «<…> се язъ рабъ Божий Евфимий Спиридоновъ пишу себе изоустную 267 грамоту, отходя сего света, кому мне что дати и на комъ мне что взятии; дати мне тестю своему Парфену Чуклину по кабале полсапцы ржи, да ярицы сапца, да шесть позмогъ ечменю, да три позмога гороху, да два позмога симени конопляного» [6, с.128]. Слово позмог употреблялось до тех пор, пока не была вытеснена сапца как мера сыпучих тел. С повсеместным употреблением пуда – официальной метрологической единицы – местные наименования сапца и позмог вышли из активного употребления. В исторических словарях сапца и позмог фигурируют в качестве местных мер сыпучих тел [9, с.63; 10, с.118], в словарях прошлых столетий лишь сапца (в форме сапец) упоминается как название местной меры веса в шесть пудов [11, с.398; 12, с.137]. В современных толковых и диалектных словарях данные наименования не зафиксированы. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Каменцева, Е.И., Устюгов, Н.В. Русская метрология. – М.: Высшая школа, 1965. 2. Акты Спасо-Преображенского Пыскорского монастыря 1579 -1679 гг. – ЛОИИ, к.115, № 388, сп. XVII в. 3. Дополнения к Актам историческим, СОБР. и изд. Археогр. ком., т. II. – СПб., 1846. 4. Якутские акты. 1638-1647 гг. – Рукоп. ЛОИИ, ф.160, оп.1. Карт. 4, № 8. 5. Центральный государственный архив древних актов (ЦГАДА). Грамоты Коллегии Экономии по Соли Камской, № 11440/308. 6. Словцов, И. Сапца и позмог, две древние единицы веса сыпучих тел, существовавшие в Соликамском крае // Пермский сборник. – М.: В Типографии Лазаревского Инс-та Восточных языков, 1859. С.124-130. 7. ЦГАДА. Грамоты Коллегии Экономии по Соли Камской, № 1153/21. 8. Акты, относящиеся до юридического быта древней России. Изд. Археограф. ком. под ред. Н.Качалова, т. II. – СПб., 1857-1884. 9. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 23. – М.: Наука, 2000. 10. Словарь русского языка XI – XVII вв. Вып. 16. – М.: Наука, 1989. 11. Настольный словарь для справок по всем отраслям знания. Изд-е Ф. Толля, т. III. – СПб., 1864. 12. Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. IV. Издание 2-е. – СПб.,1882. М.В. Терехов О НИЖЕГОРОДСКОМ СОЮЗЕ ЛИТЕРАТОРОВ Нижний Новгород – город провинциальный. Культурная жизнь Нижнего в 19-начале 20 века была не сравнима с той же Казанью, где были и университет, и духовная академия. Даже в Арзамасе была Ступинская художественная школа. Генетически, ментально, матрично Нижний – город купеческий: «дома каменные, люди железные». Власти привычно твердят про «карман России». Культурное пространство города замыкается границами старой части: площадь Минина – Острожная (ныне Свободы) – пл. Лядова (будущая Монастырская), Нижний Базар (ул. Рождественская). Закрытость города при Советской власти тоже наложила свою печать, «прославив» Горький на весь мир как место ссылки академика Сахарова. 268 Но действие равно противодействию, и Нижний по праву гордится и Аввакумом Петровым (протопопом Аввакумом), и Серафимом Саровским. и Николаем Добролюбовым, и Максимом Горьким, и Борисом Корниловым, и Захаром Прилепиным… При наличии этих имен говорить об ущербности города и края в культурном отношении уже нельзя… Но соответствует ли нынешнее культурное состояние Нижнего его реальному социально-экономическому статусу, его потенциалу? Думаю, что еще нет. У нас спортивные команды играют в высшей лиге: футбол, хоккей с шайбой и мячом, баскетбол, волейбол…Народное творчество, пожалуй, даже в мировой. Литература же в высшей лиге представлена очень немногими именами, театр и живопись, дай Бог, если играют в первой… Филармония славна за счет легионеров. Есть ли перспектива, выход? Думаю, что нижегородское культурное сообщество находится в стадии, когда совместные усилия приведут к какому-то яркому прорыву, который выведет город на передовые культурные рубежи, и его духовная жизнь будет светить не отраженным столичным светом, а своим, не уступающим в яркости. Экономические успехи должны породить качественно новых, свободных людей, способных к самоорганизации, к жизни в условиях подлинно гражданского общества. Одним из примеров, провозвестников грядущих изменений, я считаю (помимо, естественно, самых разных других признаков) появление в Нижнем Новгороде отделения Российского союза профессиональных литераторов и его деятельность, вылившуюся в создание альманаха «Нижегородский литератор», восемь выпусков которого сплотили вокруг союза уже десятки творческих личностей со всей области, да сейчас уже и не только области: с 7-ого номера начали «прирастать Сибирью», обзаведясь еще и видеоверсией альманаха. Немного исторических данных: в 20-30-е годы ХХ столетия в Москве и других городах СССР существовали добровольные объединения литераторов, именовавшиеся профессиональными комитетами литераторов. Решением ЦК ВКП (6) от 23.04.32 г. «О перестройке литературно-художecтвeнных организаций» профкомы литераторов получили официальный статус, и им было поручено участвовать в подготовке I Съезда советских писателей. В 1934 году после образования Союза писателей СССР профессиональные комитеты литераторов продолжали существовать, на учете в них оставались многие известные писатели. В 60-80-е в Москве действовали четыре профкома литераторов, объединявших 1500 профессиональных работников литературного труда, – при Литфонде, Союзе театральных деятелей, издательствах «Художественная литература» и самый многочисленный (более 700 литераторов) при издательстве «Советский писатель». В разные годы в этом комитете состояли такие известные прозаики и публицисты, как Виктор Шкловский, Анастасия Цветаева, Леонид Леонов, Лев Разгoн, Алла Боссарт, Эрнст Генри, Юлий Даниэль, Ольга Ивинская, Владимир Максимов, Роман Сеф, Владимир Цвeтов, Людмила Улицкая; поэты Осип Мaндельштам, Генрих Сапир, Ян Сатуновский, Игорь Холин, Всеволод Некрасов, Нина Искренко, Леонид Дербенев, Дмитрий Пригoв, Владимир Салимон; критики и литературоведы Эмма Герштeйн, Артемий Троицкий, драматурги Дмитрий Васи269 лиу, Алексей Владимиров, Михаил Левитин, Людмила Петрушевская; сатирики Михаил Жванецкий, Виктор Коклюшкин, Виктор Марьяновский и многие другие. 22 января 1988 года Президиум Горкома профсоюза работников культуры г. Москвы принимает решение об упразднении четырех московских комитетов литераторов и создании вместо них единой первичной профсоюзной организации литераторов. В то же время многочисленная группа литераторов, отказавшихся влиться в Объединенный профком, образовала на базе профессионального комитета при издательстве «Советский писатель» Городское добровольное общество профессиональных литераторов «Москва»; другая часть литераторов на базе комитета при Литфонде СП СССР зарегистрировалась как Экспериментальное творческое объединение «Комитет литераторов». В декабре 1990 года эти две московские организации литераторов, а также Ленинградский комитет литераторов провели I Учредительный Съезд и образовали новый творческий союз – Союз литераторов Российской Федерации (в то время РСФСР). К сожалению, позже из этого союза была исключена организация-учредитель – Экспериментальное творческое объединение «Комитет литераторов». В феврале 1999 года Союз литераторов РСФСР прошел перерегистрацию, после чего стал называться Российским союзом профессиональных литераторов (РСПЛ). Союз насчитывает около 1000 человек, имеет свои организации и представительства в 64 субъектах РФ и одно зарубежное представительство во Франции. Союз представлен в Консультативном Совете по культурному сотрудничеству Министерства культуры РФ. Нижегородское отделение Российского союза профессиональных литераторов существует с 1991 года. В настоящее время объединяет 158 членов. Председателем правления НО РСПЛ с февраля 2007 года избран Владимир Михайлович Терехов, сменивший основателя НО РСПЛ, известного писателя, коллекционера, искусствоведа Леонида Леонидовича Крайнова-Рытова. Ныне Нижний Новгород – университетский центр со своими научными школами. В городе работает множество филиалов столичных новообразованных вузов, давших возможность научной и педагогической реализации сотням представителей интеллигенции, в иных исторических условиях, при советской власти, вряд ли нашедших бы возможности для своего применения. Да, где-то понизился уровень, но все равно интеллектуальной и духовной свободы стало больше на порядок: увеличилось количество телестудий, художественных галерей, театров, музеев, газет и журналов. И творческих союзов, дающих своим членам не только материальную, но и моральную ощутимую поддержку, позволяющую ощутить себя полноценным членом общества, выразить себя в творчестве и оставить свои труды для оценки будущим поколениям, тем самым вписав себя в историю развития культуры Нижегородского края. Полагаю, что со временем существующая сейчас в Нижнем Новгороде порознь и часто не подозревающая о существовании друг друга стихийная конгломерация креативных личностей неизбежно переродиться в какое-то новое качественно иное состояние идейно-духовной общности людей, осознающих свою особенность и, вместе с тем, не270 разрывность с себе подобными людьми, объединенными как общей историей, так и общим будущим. Именно в этом видит свою задачу коллектив Нижегородского отделения Российского союза профессиональных литераторов и редакция альманаха «Нижегородский литератор», своей деятельностью наглядно доказывающие, что можно в современных условиях добиваться поставленных целей и без бюджетной и властной поддержки. 271 Музейное, библиотечное и архивное дело: региональный аспект Е.В. Булюлина «БЕРЕГИТЕ АРХИВЫ!»: ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ АРХИВИСТОВ ПО СПАСЕНИЮ КУЛЬТУРНОГО НАСЛЕДИЯ ЦАРИЦЫНСКОЙ ГУБЕРНИИ. 1920-е гг. Принятый 1 июня 1918 года декрет СНК РСФСР «О реорганизации и централизации архивного дела» объявил о создании Единого Государственного архивного фонда Республики, в состав которого вошли документы правительственных учреждений, а впоследствии и вся документация, образующаяся в стране [1, с.383-385]. Декретом СНК РСФСР от 31 марта 1919 года было утверждено «Положение о губернских архивных фондах» [2]. В соответствии с этими документами, на местах приступили к образованию архивных органов. На территории Царицынской губернии первыми были созданы архивные отделения в Хоперском, Усть-Медведицком и Втором Донском округах. Совещательная комиссия, созванная по распоряжению Хоперского окружного исполкома 16 октября 1920 года для организации окружного архивного отделения «выяснила, что архивные документы всех бывших учреждений округа в станице Урюпинской частью вывезены при эвакуации в сторону белых, а большинство разбито и расхищено как проходившими и отступавшими войсковыми частями, так и частными жителями <…>» [3] Вся работа по спасению документов, их собиранию и учету выполнялась окружными архивными отделениями, штаты которых состояли из одного человека – заведующего. Об этой работе можно судить по отчетам архивных органов. Так, в отчете Хоперского архивного отделения за декабрь 1920-сентябрь 1921 года сообщалось, что в отделение были перевезены архивы дореволюционных учреждений; приняты на хранение 177 дел окружных советских учреждений; обследован 21 архив церковных и волостных учреждений, на их документы составлены 11 описей «церковных и волостных дел»; отобраны документы к уничтожению; предпринята командировка в станицу Ново-Аннинскую для обследования архива потребительского общества; разослана и составлена волостным и станичным исполкомам инструкция «для правильного хранения и порядка сдачи архивных материалов» [4]. Помещения для архивных отделений выделялись при окружных исполкомах, как правило, они включали рабочую комнату и архивохранилище. В своем отчете заведующий Хоперским окружным отделением пишет: «Архивное помещение при окрисполкоме удовлетворительное, но холодное <…> Ощущается недостаток упаковочного материала, а также канцелярских принадлежностей, транспорта <…> Причины, тормозившие работу отделения, – отсутствие технических работников, отсутствие денежных знаков в финотделе, продовольствия и развитие бандитизма в округе» [5]. 10 июля 1923 года было образовано Царицынское губернское архивное бюро, а в течение 1924-1925 гг. в уездах и округах созданы уездные и окружные архивные бюро. Принимаемые на работу в архивные органы обязательно должны были представлять поручитель272 ства от двух членов ВКП (б), при этом требования к их образовательному уровню были невысоки, почти все имели начальное образование. Однако их энтузиазм и энергия приносили свои плоды. Примечательна личность заведующего Хоперским окружным архивным бюро Якова Михайловича Мельшина. 25-летний кандидат в члены ВКП (б), не очень грамотный, но обладающий здравым смыслом и искренне убежденный в важности и нужности порученного ему дела, он смог вполне профессионально решить многие архивные вопросы: на все фонды, принятые на хранение в бюро, завел дела фондов; провел проверку наличия документов; сделал инвентарные описи к фондам окрисполкома (723 дела), совнархоза (564 дела), собеса (1054 дела), экономического совещания (14 дел); «переместил и уложил на стеллажах фонды комхоза, здравотдела, окрпродкома и церкви хутора Громки»; принял в архивохранилище 11 фондов и взял на учет 37 фондов; выдал 20 справок учреждениям и организациям и 25 – частным лицам. Кроме того, он сам ремонтировал помещение архивохранилища и делал стеллажи; инструктировал окружные учреждения «в области организации и ведения архивной части», причем не без успеха: «<…> Трений нет, но есть случаи уклонения от правил, и эти уклонения лишь потому, что сначала архив был запущен, а впоследствии мотивируясь – нет времени, нет сотрудника, нет средств, таким образом ссыпали его в мешок или рогожу, и кончен вопрос, теперь этот материал станичными исполкомами все-таки приводится в порядок, что же касается в городе, то здесь достигнуто полное контактное соглашение, даже гордые профсоюзы, и те сдались, весь свой архив привели в порядок и сдают на учет <…>» [6]. Но далеко не все учреждения заботились о состоянии своих архивов. Губернские архивисты отмечали: в организациях «приходилось встречаться с такими беспорядками ведения архивов, с такой отсталостью взглядов на архивное дело, что архивное бюро <…> применяло радикальные и решительные меры по изъятию архивов из местных учреждений, лишь бы сохранить их» [7]. Архивы «уничтожались всеми, кому не лень». Иногда учреждения, чтобы избежать работы, связанной с приведением в порядок архивов, доставшихся им в наследство от дореволюционных учреждений, или собственных дел, законченных делопроизводством, скрывали их или уничтожали, «ссылаясь то на красных, то на белых, якобы уничтоживших документы в период Гражданской войны» [8]. Так, Житкурский волисполком полностью уничтожил архив Троицкой церкви поселка Старый Эльтон, Черноярский волисполком уничтожил половину архива Черноярского казначейства, и лишь вмешательство губархивбюро спасло оставшиеся документы от гибели. Со станции Волхов в Царицын поступила с фарфоровой фабрики чайная посуда, завернутая в архивные документы XVIII века (о чем губархивбюро срочно уведомило Центрархив). Работники губархивбюро установили: архивы дореволюционных учреждений находились «в угрожающем положении». Архив городской управы был почти полностью уничтожен, такая же участь постигла архивы судебных учреждений. Документы промышленных предприятий и финансовых учреждений «разысканы в разгромленном состоянии». В несколько лучшем положении были архивы воинских частей и церковные, находившиеся в ведении епархиального управле273 ния. Частично сохранились архивы полицейского и жандармских управлений. Документы белогвардейских учреждений и Временного правительства за 1917-1918 гг. практически не сохранились, так как они были эвакуированы белыми при отступлении из Царицына. Близ села Золотого у Саратова в баржу, нагруженную документами, прямым попаданием была сброшена бомба с аэроплана, все документы сгорели, кроме захваченного белыми архива Царицынского ревкома [9]. Однако и положение новых, советских учреждений оставляло желать лучшего. По словам заведующего губархивбюро, «с большими усилиями удавалось прививать учреждениям сознание, что они обязаны хранить и упорядочивать архивные материалы, созданные ими же <…>» [10] 8 августа 1923 года в губернской газете «Борьба» было опубликовано инициированное губархивбюро постановление «О выяснении состояния архивного дела в Царицынской губернии». Все учреждения и организации обязывались в двухнедельный срок представить архивному бюро сведения о состоянии архивов с приложением описей. Запрещалось уничтожать какие-либо документы без письменного разрешения губархивбюро. Волостные и уездные исполкомы обязывались вести учет архивных фондов, находящихся на их территории, и представлять сведения о них губернскому архивному бюро. В этом же году губархивбюро издало несколько распоряжений по архивному делу [11]. Не имевшим властных полномочий архивистам приходилось убеждать ведомства в необходимости обеспечения сохранности документов. «Вы должны видеть обоюдную пользу от работы губернского архивного бюро, – обращались они к учреждениям и организациям губернии, – чтобы обеспечить сохранность трудов ваших для будущего. Те, которые не сберегают архивы, не знают и не желают изучить прошлое нашей губернии, и тем самым не могут рассчитывать на быстрое развитие, успех и хорошую будущность губернии» [12]. С первых дней существования архивных учреждений царицынские архивисты уделяли большое внимание популяризации архивного дела. В местной прессе были напечатаны статьи: «Что такое архивы и для чего их нужно охранять?», «Архивное дело в Царицынской губернии», «Спасем архивы», «Берегите архивы!» и др. Не возможно не отдать должное тому пафосу, с каким архивисты писали о значении архивов: «Архивы – это есть отражение всей жизни данного народа во всех ее многообразных проявлениях, это есть ценнейшие человеческие документы, на основании которых, изучая их, можно восстановить прошлую жизнь человека, общества, города, государства. Архивы – это неиссякаемый источник исторических материалов, где сохраняются следы культурной, умственной, бытовой, экономической жизни народа» [13]. Усилиями губернских архивистов к концу 1920-х гг. в архивохранилищах губернии было сконцентрировано боле 1300 фондов, около 300 тыс. дел. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. 2. Декреты Советской власти. Т.2. – М.: Политиздат, 1959. СУ РСФСР. 1919. №.4. Ст.155. 274 3. Государственный архив Волгоградской области (ГАВО). Ф.Р-455. Оп.1. Д.1. Л.3. 4. ГАВО. Ф. Р-455. Оп.1. Д.1. Л.4. 5. ГАВО. Ф. Р-455. Оп.1. Д.1. Л.5. 6. ГАВО. Ф. Р-455. Оп.1. Д.1. Л.31,32. 7. ГАВО. Ф. Р-455. Оп.1. Д.17. Л.4. 8. ГАВО. Ф. Р-455. Оп.1. Д.67. Л.17. 9. ГАВО. Ф. Р-455. Оп.1. Д.60. Л.5. 10. ГАВО. Ф. Р-455. Оп.1. Д.18. Л.5. 11. ГАВО. Ф. Р-455. Оп.1. Д.18. Л.2. 12. ГАВО. Ф. Р-455. Оп.1. Д.22. Л.1. 13. ГАВО. Ф. Р-455. Оп.1. Д.22. Л.3. М.В. Загидуллина ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА В ЦЕНТРЕ КУЛЬТУРНЫХ ТРЕНДОВ Несомненно, роль библиотеки в современном культурном пространстве переживает мощную редукцию. Период значимости библиотечных анналов, создания крупнейших корпусов национальных библиотек выглядит уже сегодня архаичным. Книги – как и вся информация вообще – переживают период дигитализации, оцифровываются, «уходят» в пространство электронных библиотек. Большое здание, наполненное «бумажными» книгами, становится, скорее, символом, памятником культуры, нежели ее агентом. Если же говорить о небольших (по сравнению с национальными гигантами) библиотеках провинциального уровня, то ситуация здесь, конечно, еще более сложная. Очевиден ряд факторов, влияющих на роль и место библиотеки в культурном пространстве провинции: 1) массовое падение интереса к чтению книг; 2) исчезновение традиционных мотиваторов пользования библиотекой в связи с развитием интернет-библиотек (отток студенческой аудитории); 3) прекращение (или сильное замедление) пополнения библиотечных фондов новой литературой. Очевидность этих факторов, тем не менее, не позволяет говорить об однозначном процессе «умирания» провинциальной библиотеки. Однако расчет на старые поколения читателей, появление новых групп читательской аудитории из числа «молодых пенсионеров» никак не может рассматриваться как возможная «спасительная соломинка». Если библиотека будет продолжать репликацию прежнего пассивного ожидания читательской аудитории, она неизбежно потеряет свой культуроформирующий уровень. Нет сомнений, что мероприятия, организуемые библиотеками (форумы различного типа, конкурсы, поддержка общекультурных мероприятий и тематических праздников, экскурсии школьников и студентов) не могут противостоять общей редукции. Для того, чтобы сохранить саму «ауру» больших хранилищ книг, требуются определенные конкретные усилия, основанные на трезвой оценке происходящих перемен. Было бы уместно обратиться к опыту провинциальных библиотек некоторых западных стран, например, Франции. В небольших городах 275 этой страны библиотека выполняет функции «общего книжного шкафа», которым население пользуется, чтобы не тратить деньги на приобретение книг (цена которых достаточно высока). Основная аудитория библиотеки – дети. Основной тип книг – детская литература. Отметим также, что in viso в июне 2012 года при знакомстве с хранилищем библиотеки города Ранвиля (Нормандия, Франция; население около 2000 человек) выяснилось, что все эти книги (без единого исключения) – комиксы. То есть библиотека работает для маленьких читателей, которые готовы «читать» эти комиксы прямо в библиотеке (интерьер которой устроен специально для них – как игровая комната детского сада) или брать их домой. Беседа с работником библиотеки показала, что это – идеальная форма приучения детей к чтению вообще. Отсутствие «серьезных» книг объяснялось отсутствием спроса на них. Взрослые посетители библиотеки приходят как сопровождающие детей. Анализ такой стратегии «выживания» в условиях падения интереса к чтению приводит нас к мысли о национальных особенностях такого противостояния. В данном случае интерес к книге поддерживается исключительно за счет «картинок» (причем, библиотекарь с гордостью показала новые издания комиксов по серьезным книгам Диккенса, Бальзака, Стендаля). Несомненно, текст комикса адаптирован к «картинке», упрощен. Но – с точки зрения библиотекаря и ее опыта работы в таких условиях более 20 лет – результаты есть, и дети, обращающиеся к комиксам в детстве, приученные к походам в библиотеку, впоследствии проявляют интерес к книге. Эти наблюдения позволяют высказать ряд предположений. Прежде всего, национальный опыт России не может допустить превращения классических текстов в «картинки», этому сопротивляется особый статус чтения как социального института. В то же время, заведомый отказ от такой «игры в поддавки» с визуальным поворотом в культуре чреват и более быстрым поражением, исчезновением читателей библиотек вообще. Фактически, для провинциальной библиотеки остается только один значимый (прогнозно-успешный) путь – превращение в элитарный клуб. Отметим, что такая тактика противоречит миссии библиотек советского времени – быть проводником знания для всех, обеспечивать литературой читателя любого культурного уровня, привлекать в библиотеку как можно больше людей, не получивших образования, с целью компенсировать этот недостаток. Таким образом, трансформация провинциальной библиотеки в пространство элитарных бесед и культивирования рафинированных знаний кажется невероятной. Тем не менее, в условиях современного провинциального развития, подключенности провинциального пространства к всемирной сети такой путь не может быть рассмотрен как однозначно утопический. При каких условиях мог бы быть такой проект осуществлен? На этот вопрос можно ответить, только обратившись к структуре читательских предпочтений – в контексте самой идеи определения нового места библиотеки в культурном мейнстриме. С точки зрения исторической перспективы, книжная «иерархия» всегда была примерно одинаковой (в сравнении с данными Н.А. Рубакина [1]): преимущественное положение занимают книги-инструкции (от поваренных книг и энциклопедий до советов, как увести мужа по276 други), затем следует художественная массовая литература (основанная, по словам С. Рапопорта [2], на четырех «китах»: интересе к прошлому, ужасах, любви и преступлении), затем классическая литература (к которой обращаются по принуждению – по «программе») и, наконец, современная серьезная литература (как художественная, так и нон-фикшн, преимущество то той, то другой волнообразно). Так как сегодняшние данные продаж подтверждают вневременность этого «расклада», то можно предложить следующие идеи стратегического развития библиотеки в этих условиях. 1. Инструктивные книги всегда будут пользоваться спросом, и чем более качественный набор книг-инструкций предлагает библиотека, тем более активна ее роль «центра знаний» (прежде всего, конкретно-практического, прикладного свойства). 2. Художественная массовая литература находится в зоне повышенной социальной ответственности (в силу тиражности и массовой востребованности), а поэтому нуждается в постоянной качественной интеллектуальной поддержке. Идеальной формой работы библиотеки здесь выступает клуб «по жанрам» (по авторам, по стилям, по направлениям), главная задача которого – совершенствование и развитие литературного вкуса читателей и создание своеобразных «лиг» по степени утонченности читательского опыта. Таких форм работы библиотека прежних времен никогда не реализовывала (всегда сохранялось пренебрежительное отношение к массовому чтению). 3. Классическая литература должна поддерживаться, в первую очередь, за счет государственных программ, главным ее адептом выступают библиотеки. В то же время уместно трансформировать библиотеку в центр поддержки уровня эрудированности масс. Для этого было бы разумно разработать и внедрить на уровне неформального образования национальный стандарт эрудированности (установить определенный минимум знаний в разных отраслях культуры и науки), который непременно включал бы в себя так называемую «золотую сотню» книг всех времен и народов, а также лучших книг по философии, экономике, социологии и т. п. НСЭ [3] должен иметь четкую уровневую систему, каждый человек независимо от возраста должен быть заинтересован пройти тестирование для получения соответствующего сертификата, который мог бы стать весомым при приеме на работу в самых разных отраслях жизни. Каждая библиотека должна стать центром поддержки и подготовки к НСЭ, тем самым будет обеспечено повышение значимости библиотеки в жизни каждого человека, и главное – приучение к пользованию фондами, что в современных условиях можно отнести к навыкам, требующим специальной поддержки от культурных институтов. 4. Современная серьезная (высокоинтеллектуальная) литература должна иметь государственную и издательскую поддержку. Основная форма с наиболее вероятным «коэффициентом полезного дейстивя» – закрытый клуб со сложной системой вступления и высокой ответственностью каждого члена общества за совершенствование собственной интеллектуальности. Основное внимание организаторы и модераторы клуба должны сосредоточить на обновлении форм работы, связанных с обсуждением и критикой новых книг, и выработкой новых актуальных моделей существования литературной критики (традиционно слабое место российской интеллектуальной элиты). 277 На наш взгляд, такие новые формы работы библиотеки помогли бы сохранить традиционно высокое место библиотеки в современном культурном пространстве, создать условия для трансформации форм библиотечной работы, повышения престижности и значимости труда библиотекаря. CПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Рубакин, Н.А. Опыт программы для исследования литературы для народа. – СПб.: Типография Мелнике и Римене, 1889. 2. Ан-ский, С.А. (Раппопорт). Очерки народной литературы. – СПб.: Типолитография Б.М. Вольфа, 1894. 3. Загидуллина, М.В. Эрудиция: национальный стандарт и проблема единого информационного пространства // Медиасреда-2009: альманах факультета журналистики ЧелГУ. Вып. IV. – Челябинск, 2009. С. 8-13. М.И. Комарова МУЗЕЙ УЧЕНОГО-ПРОСВЕТИТЕЛЯ Ф.И. КАРАТЫГИНА В МУЗЕЙНО-БИБЛИОТЕЧНОМ ПРОСТРАНСТВЕ УРЕНСКОГО МУНИЦИПАЛЬНОГО РАЙОНА НИЖЕГОРОДСКОЙ ОБЛАСТИ Уренская центральная библиотека находится в Нижегородской области Приволжского федерального округа, а Нижегородский край – это родина ученого-библиотековеда Федора Ивановича Каратыгина. У нашего края многовековая история, много знаменитых людей. Федор Иванович Каратыгин – один из тех, кто оставил значительный след и в истории края, и в истории нашей страны. 25 лет назад библиотечные специалисты Уренской центральной библиотеки Г.В. Знаева, М.И. Комарова, А.Ф. Тюхалкина, Т.В. Логинова начали поисковую и исследовательскую работу по сохранению исторического наследия своего земляка Ф.И. Каратыгина. Через 40 лет после смерти Ф.И. Каратыгина библиотечные работники Уренского муниципального района Нижегородской области начали создавать Музей книги Ф.И. Каратыгина в Уренской центральной библиотеке Нижегородской области. В 2002 году Уренская центральная библиотека открыла первый в России персональный музей ученого-просветителя Ф.И. Каратыгина, а 13 декабря 2003 года Музей получил грантовую поддержку Президента РФ, № 596-рп. Проект был признан общенациональным в области культуры и искусства. Идею создания Музея книги в городе Урене признали актуальной видные ученые России и других государств: Т.Ф. Каратыгина, доктор педагогических наук, профессор МГУКИ, академик Международной академии информации при ООН; Ф.В. Каплун, вице-президент академик МАИ, Л.М. Коваль, директор музея РГБ; Я.Л. Шрайберг, профессор, доктор технических наук, первый заместитель директора ГПНТБ; Она Воверене, профессор, доктор педагогических наук Вильнюсского университета; Р.А. Кизимов, профессор кафедры библиотековедения Бакинского университета, а также коллеги из республики Татарстан, Украины, КНР, Краснодара и Кирова. В музее книги Уреня собран ценный материал (в том числе – предметы и вещи), отражающий основные вехи жизни, всю многогранную библиотечную и преподавательскую деятельность Ф.И. Каратыгина, в том числе связанную с библиотеками и другими учреждени278 ями культуры Горьковской (Нижегородской) и Костромской областей, Ярославской области, Кировской области, Москвы, Киева. Общая численность книжного фонда музея – более 500 экземпляров. Наибольшее впечатление на сегодняшнего экскурсанта производят очень редкие и дорогие фолианты, пожертвованные высокопоставленными меценатами. Гордость музея – личная библиотека Ф.И. Каратыгина и воспоминания его учеников. Документные собрания и предметные экспонаты музея представляют деятельность и Ф.И. Каратыгина, и деятельность связанных с ним при жизни людей, а также опыт современных исследователей и продолжателей его идей и положений. Сегодня Музей книги ученого-просветителя Ф.И. Каратыгина относится к числу главных достопримечательностей культуры города Урень Нижегородской области. На базе музея проведены 3 конференции: Российская межрегиональная историко-краеведческая конференция «Время не властно над именем», Международная конференция «Миссия библиотекаря российской глубинки на рубеже столетий», Международная конференция «Библиотека малого города в социокультурном пространстве нового века». Музей взаимодействует с Российской Государственной библиотекой, Московским государственным университетом культуры, специалистами ведущих библиотек России. Работа «Музея» в библиотеке расширяет международный информационный обмен. Музей книги ученого-просветителя Ф.И. Каратыгина – не только памятник культуры, но и хранилище уникального культурного наследия. Сегодня музей ярко вошел в современную жизнь города. Он сохраняет для потомков все, что составляет нашу гордость и помогает понять значение и роль своей малой родины в истории и культуре России. Создание музея книги ученого-просветителя Ф.И. Каратыгина, теоретические и фактографические исследования по истории библиотечного дела способствуют межкультурному диалогу между Белгородской областью и Уренским районом Нижегородской областями, Ярославлем, музеем РГБ, Костромой. 25 апреля 2012 года Музей Ф.И. Каратыгина награжден юбилейной медалью МГУКИ «За успехи в науке» за вклад в науку исследований музея по персонификации истории книжной и библиотечной культуры Уренского края Нижегородской области. (Приказ № 18 л-п от 06.03.2012 г.) Деятельность Музея по сохранению лучших традиций культуры Уренского края и Нижегородской области сегодня актуальна благодаря решениям Президента РФ В.В. Путина, которые приняты на заседании Совета по культуре и искусству 25 сентября 2012 года, где в частности прозвучало: «Нашей молодежи надо дать ощутить себя преемниками богатых, уникальных традиций, художественного опыта прошлых поколений. <…> И особое внимание следует уделить, конечно, малым городам России с их уникальной культурой, с их культурным духом». 279 А.В. Коткова РОЛЬ МУЗЕЯ В ФОРМИРОВАНИИ КУЛЬТУРНОЙ СРЕДЫ РЕГИОНА: (НА ПРИМЕРЕ ИСТОРИКО-ЛАНДШАФТНОГО МУЗЕЯ-ЗАПОВЕДНИКА «АРКАИМ») Высокий уровень интеллектуального и культурного развития, о достижении которого так много пишут и говорят в последнее время, возможен только в культурной среде, позволяющей осознать цели и нравственные ориентиры развития общества. Формирование социокультурного пространства сегодня особенно необходимо, поскольку создает наиболее благоприятную и комфортную среду для приобщения как отдельного индивида, так и социальных групп к культуре. Ни для кого не секрет, что данные обстоятельства требуют перехода к качественно иному уровню развития, прежде всего, региональной культуры – библиотечного и музейного дела, выставочной и концертной деятельности, традиционной и массовой культуры, а также к иному уровню сохранения и популяризации объектов культурного наследия. Итак, культурная среда сегодня становится ключевым понятием развития общества, наиболее точно характеризующим его культурную и духовную составляющую. Оно включает: «во-первых, результат всей совокупности культурной деятельности общества – прошлой и настоящей (включая инфраструктуру организаций культуры, произведения искусства), во-вторых, институт приобщения граждан к нравственным ценностям, хранимым ею, в-третьих, область творческой реализации духовного потенциала людей, в том числе молодого поколения» [1]. «Формирование и развитие культурной среды становится важнейшим условием улучшения и качества жизни в Российской Федерации», – сказано в Концепции федеральной целевой программы «Культура России (2012-2018 годы)» [1]. В каждом регионе сложилось своё оригинальное культурное пространство, свои традиции, которые во многом и определяют бренд региона, его притягательность для туристов, и как следствие – для инвестиций. Культура Южного Урала имеет свою специфику: уникальность ее в многообразии культур и ремесел народов, его населяющих, форм культурного развития. Здесь в годы советской власти было построено много новых городов – индустриальных центров, культурный потенциал которых сегодня, к сожалению, невелик. К их числу относится и Магнитогорск. Культурных достопримечательностей в Магнитогорске не так уж много – это, в основном, памятники эпохи социалистического реализма, такие как Монумент «Тыл-Фронту» (скульптор Л.Н. Головницкий), памятники: «Первая палатка» (скульптор Л.Н. Головницкий), «Металлург» (скульптор А.Е. Зеленский), «Первым комсомольцам-строителям Магнитки» (скульптор В.С. Зайков). Мы гордимся драматическим театром имени А.С. Пушкина, краеведческим музеем, Картинной галереей. Наш город растет и развивается: за последние годы здесь построены новый дворец спорта, православный храм, но этого культурного потенциала явно недостаточно для духовно-нравственного воспитания молодого поколения. Сегодня, как никогда ранее, мы нуждаемся в создании новых культурных проектов, возрождающих забытые культур280 ные традиции. Одним из таких проектов стало открытие близ Магнитогорска археологического памятника мирового значения – «Аркаи́м». Образ Аркаима сегодня очень популярен: об Аркаиме пишут книги, снимают фильмы. Его называют и «местом силы», и «прародиной» славян, «ариев», и «колыбелью человеческой цивилизации», название города связывается и с именем Йимы, вследствие чего поселение объявляется родиной Заратуштры и т.д. Аркаим таит еще много загадок. Ежегодно тысячи паломников, не только из России, но и других стран посещают это уникальное место. Но нам важно, что комплекс «Аркаим», фактически не имеющий аналогов в России и зарубежных странах, вписывается в современный музейный мир и соблюдает все предъявляемые к нему требования как к музею. Роль музея в современном обществе очень важна – он выполняет функции «памяти культуры», информационной системы, выступает как «социально-эстетический феномен, а также инструмент формирования мировоззрения и системы ценностей» [2], и очень важно, чтобы в каждом регионе были музеи, которые смогли бы взять на себя выполнение этих функций. Во многом эту важную миссию в нашем регионе и выполняет Аркаим. Немного истории. «Аркаим» – в официальных документах значится как природно-ландшафтный и историко-археологический заповедник, филиал Ильменского государственного заповедника имени В.И. Ленина УрО РАН. Он был организован в 1991 году в целях реализации конституционного права каждого гражданина РФ на доступ к культурным ценностям и конституционной обязанности каждого заботиться о сохранении исторического, культурного и природного наследия, беречь памятники истории, культуры и природы, а также реализации прав народов и других этнических общностей Южного Урала на сохранение и развитие своей культурно-национальной самобытности, защиту, восстановление и сохранение историко-культурной и природной среды обитания, защиту и сохранение источников информации о зарождении и развитии культуры. Он расположен в степных предгорьях восточного Урала, в Караганской долине. С момента открытия городища «Аркаим» прошло более двадцати лет. За это время фактически пустое нежилое место обрело удивительную и яркую жизнь. Здесь началось сначала стихийное, затем неизбежное формирование музейного комплекса, были заложены основополагающие принципы взаимодействия заповедного дела и музейного. У его границ создан мощный научноисследовательский, образовательный и культурно-просветительный комплекс. В основе исследований – комплексный подход к изучению древности во взаимосвязи природных систем и человеческих обществ. Очень важно, что активная музейная и просветительская работа осуществляется в контексте диалога культур прошлого и настоящего. Ныне комплекс «Аркаим» представляет обширное количество музейных объектов, сконцентрированных на одной территории, где традиции различных исторических эпох и различных этносов совмещаются в единое культурное пространство, динамично взаимодействуя с природно-ландшафтной средой. Это «Музей Природы и Человека», к нему примыкает «Исторический парк», который состоит из археологического и этнографического участков (перемещенные культовые и погребальные памятники древних эпох, 281 смоделированные древние жилища, музей древних производств, и курган сарматского времени, перемещенные этнографические объекты – Казачья усадьба, ветряная мельница). Далее комплекс расширяется за счет подлинных памятников археологии, этнографии и природы прилегающей территории. По материалам научных исследований уже созданы методические разработки и успешно реализуются блоки обзорных и тематических экскурсий по природоведческой и историкокультурной тематике. На территории комплекса проходят этнографические фестивали, праздники, концерты. Так 6-7 июля 2012 года проводился фестиваль «На Ивана, на Купала… молодецкие забавы». Он прошел под лозунгом: «Душа великой Евразии в красоте ее культур». В программе принимали участие не только фольклорные и этнографические коллективы Магнитогорска, близлежащих районов, но и Оренбурга и Казани. Ныне «Аркаим» воплощает в себе особый тип комплексного музея, интегрированного в многоликую культурную среду Южного Зауралья. Сотрудники комплекса считают, что: «Аркаим по-прежнему должен развиваться как этномузей, средовой музей, экомузей, живой музей, интерактивный музей, музей под открытым небом и просто классический музей. Все эти смыслы были заложены естественным путем, а не как погоня за модой – за современными новшествами в музеологии»[3]. Рожденный из научных исследовательских и экспериментальных работ Музейный комплекс «Аркаим» оформился в оригинальную и гармоничную архитектурно-ландшафтную систему в степной зоне Южного Урала. Здесь каждое лето проводятся археологические, этнографические и биологические экспедиции. Интерес к истории родного края, его природе растет год от года. Десятки студентовволонтеров, готовы в них работать без всякой оплаты, «ради удовольствия». Отношение к «Аркаиму» в современном обществе неоднозначное. Но нам важно, что здесь зарождаются новые традиции, возрождается интерес к истории родной страны, к ее памятникам и обрядам. То, что отличает музейный комплекс «Аркаим» от каких либо других музеев мира – это его самодостаточность и независимость, свобода и подлинность, присутствовавшая с самого начала. Только вдохновение и мощный интеллект смогли породить то, что сейчас называется музейным комплексом «Аркаим», который стал играть заметную роль в формировании культурной среды нашего региона. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Концепция федеральной целевой программы «Культура России (2012-2018 годы)» // Электронный ресурс, код доступа: http://fcpkultura.ru/new.php?id=8 2. Догбаева, Э. Музей как феномен культуры // Электронный ресурс, код доступа: http://harmony.musigidunya.az/rus/archivereader.asp?s=10710&txtid=275 3. Аркаим. // Электронный ресурс, код доступа: http://www.arkaimcenter.ru/index.php?page=140&ver=1 282 В.В. Митрофанов НЕКОТОРЫЕ ОЦЕНКИ КРАЕВЕДЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ Н.А. АБРАМОВА О БЕРЕЗОВСКОМ КРАЕ XIX ВЕКА Одним из ярких просветителей Березовского края в середине XIX в. по праву является Николай Алексеевич Абрамов (1812-1870) – известный педагог Тобольской губернии, сибирский этнограф, краевед. Он гармонично сочетал в себе педагогическую, административную и краеведческую деятельность. После окончания Тобольской семинарии он преподавал в Тобольском уездном училище, затем был переведен в Березов. Перевод этот неожиданно произошел в середине 1841-1842 учебного года. В ходе очередной инспекторской проверки Березовского уездного училища было сделано заключение, что его штатный смотритель коллежский секретарь Боголюбов, который «к должности не благонадежен, по нетрезвому поведению, невнимательности к своей обязанности и совершенной нераспорядительности», был уволен, а на вакантную должность с 15 февраля 1842 года был назначен Н.А. Абрамов, которую и занимал последующие 7 лет. Заметим, что отдельные исследователи допускают неточность в датировке пребывания А.Н. Абрамова в Березово. Например, В. Огрызко пишет: «Николай Абрамов вошёл в историю Тобольского Севера прежде всего как автор книги «Описание Березовского края» (1857). Это был итог его 15-летней жизни в Берёзове, где он служил смотрителем уездного училища» [1, c.81]. Затем он поочередно был учителем и смотрителем ялуторовского и тюменского уездных училищ. Административно-педагогическая деятельность А.Н. Абрамова достаточно хорошо известна, однако до сих пор встречаются ошибки. Так, Е.В. Карих в своей монографии пишет, что «Н.А. Абрамов был смотрителем училищ в Тобольской губернии», и называет его среди исследователей «долгое время живших и работавших среди коренного населения» [2]. Начальник АМСГ Березово Т.М. Саломатина, хотя она и непрофессиональный историк, допускает в статье «К 180-летию метеорологических наблюдений на станции Березово» (размещенной на сайте ХМАО) ряд неточностей. Якобы, Н.А. Абрамов вел наблюдения за погодой в 1844-1850 гг., а в состав РГО он был избран уже в то время, когда не был штатным смотрителем Березовского училища, а не, как утверждает автор, когда занимал эту должность. Иногда неточности являются следствием возможных опечаток: например, под статьей, опубликованной в журнале, Н.А. Абрамов подписался «штатный смотритель тюменских училищ Н. Абрамов» [3, с.22]. Правильно нужно – «смотритель тюменского училища». С 1852 года после выслуги и получения права на пенсию Абрамов переехал в Омск, ставший к тому времени столичным городом Западной Сибири, и получил там должность в главном управлении. Пробыл он в Омске недолго, так как в 1854 году был назначен во вновь образованную Семипалатинскую область советником хозяйственного отделения нового областного управления, дослужился до чина статского советника – высокий чин по Табели о рангах. Краеведческую деятельность, начатую на Тобольской земле, Н.А. Абрамов будет с успехом продолжать и 283 по новому месту жительства, недаром В. Шестаков назвал его «Семипалатинским биографом», «первым историографом Семипалатинска». Одновременно с работой на ниве просвещения Н.А. Абрамов подготовил и напечатал более ста статей по истории Сибири, в том числе и по распространению там христианства [3, с.1-22; 4; 5, с. 15-38; 6, с.49-68]. По мнению С.А. Венгерова, «Абрамов был идеалист в лучшем смысле этого слова, трудившийся единственно из любви к науке; гонорара за свои многочисленные статьи он почти не получал» [7, c.18-21]. «Зауральский краевед» [8] Абрамов активно изучал архивные материалы. Eще молодым учителем семинарии, он активно начал разбирать тобольские архивы: губернский, полицейский и семинарский, древлехранилища в Софийском соборе и Знаменском монастыре. В это же время Н.А. Абрамов начинает собирать рукописи, прежде всего, по истории Сибири, иногда переписывая их. Например, Сибирскую летопись, объемом около 500 листов, переписал дважды, одну копию отослал в дар Русскому географическому обществу. За Н.А. Абрамовым следует признать введение в научный оборот трудов, которые долгое время были неизвестны широкому кругу исследователей: «Сибирскую (Черепановскую) летопись», «Книгу записную» XVII в., «Краткое описание о народе остяцком» Г. Новицкого. Заслуги Н.А. Абрамова как исследователя-краеведа научным сообществом были признаны еще при его жизни. Об этом свидетельствует и публикация одной из первых его работ «Догадки о значении имён некоторых мест Тобольской губернии» в авторитетном «Журнале министерства народного просвещения» в 1841 году. В этой статье автор разъяснил происхождение названий рек Иртыша, Тура, Тобола, предложил варианты объяснения происхождения названия «Сибирь»: первое от татарского глагола «сибирмак» (вычищать, очищать) и второе от слов «Сиб» и «Ир» (засыпай землю) [9, с.821; 10]. В 1848 году он был избран членом-сотрудником Русского географического общества (далее-РГО), а в 1858 году стал его действительным членом (хотя, в публикации за 1867 год сам А.Н. Абрамов в работе, завершенной им 28 мая 1864 года именует себя «членомсотрудником») [11, c.225], при этом исследователь дважды отмечался золотыми медалями общества. А.Ф. Матвеева называет его «активным корреспондентом РГО», но, к сожалению, не подтверждает этот тезис цифрами [12, c.9]. В 1850 году Абрамов получил диплом членасотрудника Русского археологического общества. Позже статья об Н.А. Абрамове была помещена и в известном словаре, где ее автор (П.П. – В.М.) писал, что «труды Абрамова были столь значительны с точки зрения исследования новых земель и их населения <…>» [13, c.14-16]. По мнению С.А. Венгерова, которое разделяет и И. Мельникова, «каждая заметка и статья Абрамова ничего особенного собою в отдельности не представляла, но многие десятки таких заметок и статеек составили драгоценный вклад в науку» [7; 14. с.2]. Его же называли «одним из трудолюбивейших исследователей сибирского прошлого по географии, археологии, статистике и бытовой истории, равно и биограф лиц, игравших роль в недавнем прошлом Сибири». В современной историографии высокие оценки научнопубликаторской и краеведческой деятельности Н.А. Абрамова сохра284 няются. Л.Г. Беспалова именует его «неутомимым летописцем Сибири» [15, c.30], В.Г. Мирзоев убежден, что если сибирское краеведение зародилось «с деятельностью Словцова», то «трудами Абрамова значительно окрепло, получило новые силы» [16, c.147]. Д. Исламова в диссертационном исследовании справедливо отметила: «К одному из важнейших факторов, обеспечившим успешное развитие краеведения, можно отнести наличие интеллигентов, краеведов-энтузиастов, способных любить отечество и бескорыстно изучать малую родину. История Тобольского краеведения назвала ряд своих выдающихся деятелей, лучших представителей разных слоев населения, без которых она не могла состояться: преподавателей П.А. Словцова, Н.А. Абрамова <…>» [17]. А.А. Жиров полагает, что «история торгово-промышленного предпринимательства первой полвины XIX в. была отражена <…> в работах краеведов (Н.А. Абрамов, К. Голодников, Л. Львов, И.А. Носков, Н.С. Щукин и другие)» [18]. Находясь в Березове, Н.А. Абрамов изучал дела в Кондинском монастыре, здесь же приступил к сбору этнографического и краеведческого материала. Результатом последних поисков явилось «Описание Березовского края» [19], недавно книжка дважды была переиздана [20; 21] В нем были собраны интересные сведения об обычаях местного населения, их культуре, а также факты о времени отбывания ссылки известных государственных мужей России XVIII в., периода Дворцовых переворотов: А.Д. Меншикова (с ним было трое детей), А.Г. Долгорукого (с ним было семеро детей) и А.И. Остермана (с женой), многочисленные сведения по многим отраслям научного знания: истории, географии, археологии, этнографии, статистике, метеорологии, ботанике, фольклору. Собранные в Березовском крае материалы и наблюдения «энергичный исследователь Сибири» будет использовать и позже, когда будет уже в Семипалатинске [22; 23]. О.И. Еремеева отметила, что «книга Абрамова, несмотря на допущенные фактические и спорные оценки, явилась неоценимым вкладом в историографию Сибири» [24] и с этим трудно не согласиться. В одной из работ А.Т. Шашков указал на неточность, допущенную В.И. Кочедамовым в книге о первых сибирских городах, где, не указав источник, он писал о Березове: «Южнее города за оврагом были основаны Вознесенский и Воскресенский монастыри. Время их возведения неизвестно. Воскресенский в 1724 г. был закрыт, а Вознесенский уничтожен пожаром 1719 г.» [25, с.105]. При этом А.Т. Шашков выяснил, что никакого Вознесенского монастыря в Березове никогда не существовало. А эта ошибка явилась следствием досадной опечатки, допущенной еще в середине XIX века в одной из статей Н.А. Абрамова [26, c.498], где он ошибочно Воскресенский монастырь назвал Вознесенским» [27, c.187-203]. О.Н. Бадер, А.П. Смирнов называют Н.А. Абрамова этнографом, ссылаясь на его указание «нескольких случаев использования серебряных тарелок для изображения лица идола и среди главных остяцких идолов указывает кумир из золота, сидящий в чаше» [28]. Еще ранее Ф.А. Теплоухов на основе этих сведений предположил, что «металлические тарелки представляют не простое украшение, а существенную часть идола» [29, c.1]. Позже его поддержал и А.А. Дмитриев [30]. Г.И. 285 Белошапка обратил внимание на особенность, подмеченную Н.А. Абрамовым о том, что «северные группы ненцев, оказывали «благоволение» к белому медведю, как «остяки к черному» [31]. На взгляд В. Огрызко, «Абрамов дал подробную историко-этнографическую характеристику коренным малочисленным народам, населявшим эту землю» [1, c.81]. А.Ф. Матвеева называет исследование «записками», где «содержатся немало интересного, в том числе о «семейных нравах» местных крестьян: взаимоотношениях родителей и детей, внутрисемейном разделении труда, свадебной обрядности. Приводятся пословицы и поговорки, отражающие взгляды крестьян на проблемы семейно-брачных отношений» [12, c.9]. В.С. Иванова дает достаточно скромную оценку исследованиям Н.А. Абрамова, когда пишет: «Во второй половине XIX в. появляются труды исследователя Н.А. Абрамова, где встречается некоторый материал по верованиям и культуре «вогулов» манси» [32, c.316]. С такой оценкой трудно согласиться, при этом обратим внимание, что работы краеведа выходят за нижние рамки названного исследования. В.М. Морозов и С.Г. Пархимович обратили внимание, что предположение о переселении на Обь коми язычников «подтверждается преданием большеатлымских хантов, записанным Н.А. Абрамовым в середине XIX в. Ханты сообщили, что их предки «<...> в числе нескольких семейств пришли сюда из Перми с шаманом Памом-сотником» [33, c.17-34]. Для Н.А. Повод важно, что «в работе Н.А. Абрамова приводятся сведения об участии коми в Березовской, Обдорской и Мужевской ярмарках в середине XIX в., механизме торговли и путях, соединяющих Березовский край и Урал» [34, c.4]. П.А. Косинцев находит, что в нем «дана подробная характеристика хозяйства коренного населения этого региона» [35, c.30-38]. В.Н. Разгон причисляет Н.А. Абрамова к группе краеведов, которые занимались исследованием вопросов «хозяйственного освоения отдельных регионов» Сибири в XVIII-первой половине XIX в. [36, c.8]. Е.В. Санкин также указывает на Н.А. Абрамова, когда пишет об «истории промыслового рыболовства», и относит его к «непрофессиональным историкам», то есть к группе «чиновников, краеведов, ученых, ссыльных, путешественников» [37, c.4], интересовавшихся обозначенной проблемой. К.Е. Розанчугов в период развития тоталитарной идеологии навесил на Н.А Абрамова ярлык «яркого образчика провинциального доморощенного историка середины XIX в.», который «в своем «Описании Березовского края», характеризуя движение, называет Ваули «возмутителем народного спокойствия самоед» и расценивает выступление Ваули, как разбойничье. Пересказ событий 1839-1841 гг. занимает у Абрамова всего 2 странички и дает только хронологическую канву событий» [38]. Но откуда было знать Н.А. Абрамову, что это выступление следовало бы рассматривать с позиции классовой борьбы? Заметим, что подобного рода оценки являются исключением. В. Огрызко, напротив, находит, что Н.А. Абрамов «первым по документам проследил историю волнений ненецкой и хантыйской бедноты в середине второй четверти XIX века и убедительно доказал, что Ваули Пиеттолин из ненецкого рода Ненянг никогда не отстаивал интересы оленеводов и охотников, а был, грубо говоря, разбойником с большой 286 дороги. Ваули – это, если угодно, ненецкий вариант Пугачёва» [1, c.81]. И в наше время продолжает бытовать мнение, с которым следует согласиться отчасти, что Н.А. Абрамов не принадлежал к числу тех деятелей науки, которые обогащают её широкими выводами и обобщениями. Он был в большей мере собиратель материалов, собиратель чрезвычайно точный, обстоятельный и знающий, а главное – изумительно деятельный. При этом, как показано выше, в историографии нет ни одной работы по истории Западной Сибири, где бы не упоминалось имя Н.А. Абрамова и не было бы ссылок на его работы [39, c.2; 40, c.4]. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Огрызко, В. Николай Алексеевич Абрамов (1812-1870)// Мир Севера. – 2004. №1. – С.81. 2. Карих, Е.В. Межэтнические отношения в Западной Сибири в процессе ее хозяйственного освоения. XIX-начало XX в. – Томск, 2004. 3. Абрамов, Н.А. О введении христианства у березовских остяков // Журнал Министерства народного просвещения (далее-ЖМНП). – 1851. – № 12. Отд. V. – С. 1-22. 4. Абрамов, Н.А. Проповедь Евангелия сибирским вогулам // ЖМНП. – 1854. – Ч. LVII. 5. Абрамов, Н.А. Материалы для истории христианского просвещения Сибири со времени покорения ее в 1581 г. до начала XIX столетия // ЖМНП. – 1854. – Ч. LXXXI. Отд. V. – № 2. – С. 15-38; № 3. – С. 39-56; 6. Абрамов, Н.А. Христианство в Сибири до учреждения там в 1621 г. епархии // Странник. – 1865. – Кн. 8. Отд. II. – С. 49-68; 7. Венгеров, С.А. Абрамов, Николай Алексеевич // Критикобиографический словарь русских писателей и ученых (от начала русской образованности до наших дней). Т. I. Вып. 1-21. А. – СПб., 1889. С. 18–21. 8. Мальцева, Н.Н. Зауральская фольклористика XIX века. Автореферат дис…к. фил. н. – Челябинск, 2004. 9. Абрамов, Н.А. Догадки о значении имен некоторых мест Тобольской губернии // ЖМНП. 1841. Ч. 30. Отд. 2. 10. Сибирь в известиях западно-европейских путешественников и писателей, XIII-XVII вв. – Новосибирск, 2006. 11. Абрамов, А.Н. Алматы, или укрепление Верное с его окрестностями// Записки Императорского Русского Географического общество. По общей географии (отделениям географии физической и математической). – СПб., 1867. С. 255. 12. Матвеева, А.Ф. Крестьянство Тобольской губернии 1775-1870 гг.: хозяйственный уклад и социокультурный облик. Автореф дис… к.и.н. – М., 2007. 13. Русский биографический словарь / Изд. под наблюдением А.А. Половцева. Т. 1. Аарон – император Александр II. – СПб., 1896. С. 14–16. 14. Мельникова, И. Исследователь земли нашей // Иртыш: журнал. – 1996. – С. 2. 15. Беспалова, Л.Г. Живое прошлое: писатели XIX века о Тюмени. – Свердловск, 1987. С. 30. 16. Мирзоев, В. Г. Историография Сибири. – Кемерово, 1965. 17. Исламова, Д. Государственное краеведение и музейное дело в Тобольской губернии во второй половине XIX-начале XX вв. / Дис. … к. и. н. – Челябинск, 2011. 18. Жиров, А.А. Провинциальное купечество Сибири :На материалах тарского купечества второй половины XVIII-начала XX веков / Дис… к. и. н. – Омск, 2000. 287 19. Абрамов, Н.А. Описание Березовского края // Записки Русского географического общества, 1807. Кн.12. – СПб., 1857. С. 327–448. 20. Абрамов, Н.А. Описание Березовского края. – Шадринск, 1993. 21. Абрамов, Н.А. Описание Березовского края. – М., 1993. 22. Абрамов, Н.А. О возможности и пользе разведения картофеля в Березовском крае // Тобольские губ. ведомости. – 1858. – № 8. 23. Абрамов, Н.А. Кондинский Троицкий монастырь (в Березовском округе) // Тобольские губ. ведомости. – 1868, – № 35-37. 24. Еремеева, О.И. Развитие культуры народов Северо-Западной Сибири в конце XIX-первой трети XX вв. / Дис. … к. и. н. – Омск, 2002. 25. Кочедамов, В.И. Первые русские города Сибири. – М., 1978. 26. Абрамов, Н.А. Город Тюмень: Из истории Тобольской епархии. – Тюмень, 1998. 27. Шашков, А.Т. К Истории Воскресенского монастыря и церквей города Березова // Известия Уральского государственного университета. – 2004. – № 33. – С. 187-203. 28. Бадер, О.Н., Смирнов, А.П. «Серебро закамское» первых веков нашей эры. Бартымское местонахождение/ Тр. ГИМ: Памятники культуры. Вып. XIII. – М.: Гос. изд-во культ.-просвет. литературы. 1954. 29. Теплоухов, Ф.А. Древности пермской чуди в виде баснословных людей и животных / Пермский край, II. – Пермь, 1893. 30. Дмитриев, А.А. Исторический очерк Пермского края. – Пермь, 1896. 31. Белошапка, Г.И. Некоторые аспекты исторически сложившейся духовной культуры обских угров // Актуальные проблемы искусствоведения, филологии и культурологи (Россия, г. Новосибирск, 18 января 2012 г.). – Новосибирск, 2012. 32. Иванова, В.С. Обрядность северных манси в конце XIX-начале XXI века: локальные особенности / Дис… к. и. н. – СПб, 2009. 33. Морозов, В.М., Пархимович В.М. Миграции древних коми в Нижнем Приобье // Известия Уральского государственного университета. Гуманитарные науки. Вып. 1. – 1997. – №7. – С. 17-34. 34. Повод, Н.А. Социокультурная адаптация коми Северного Зауралья (XIX-первая четверть XX в.). Автореф. дис…. к. и. н. – Екатеринбург, 2004. 35. Косинцев, П.А. Изучение истории хозяйства коренного населения Севера Западной Сибири// Научный вестник. Вып. № 4 (41). Научнопрактическая конференция «Обдория: история, культура, современность». – Салехард, 2006. С. 30-38. 36. Разгон, В.Н. Сибирское купечество в XVIII- первой половине XIX в. – Барнаул, 1999. 37. Санкин, Е.В. Промысловое рыболовство в Западной Сибири в XIXначале XX вв. Автореф. дис…. к. и. н. – Сургут, 2008. 38. Розанчугов, К.Е. Из истории ненецкого народа 30-40-х годов XIX в. (Движение Ваули Пиеттомина)// Красный архив. – 1939.– № 1 (92). 39. Мельникова, И. Исследователь земли нашей. – Иртыш, 1996. 40. Марков, С. Награды вечности // Мат-лы междунар. науч.-практич. конф. Казахстан на пути к государственной независимости: история и современность. – Семипалатинск, 2001. 288 Д.С. Мочалов ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ АРХИЕРЕИ ПОВОЛЖЬЯ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА (НА ПРИМЕРЕ НИЖЕГОРОДСКОЙ ЕПАРХИИ) Несмотря на большое количество научной литературы, посвященной исследованию жизни и деятельности архиереев русской православной церкви, мы нигде не встречали понятия «провинциальный архиерей» как отличное от архиерея столичного. Да и правомерно ли такое деление? Ведь деятельность любого церковнослужителя, будь то дьякон, священник или епископ, не может определяться как «работа» или «служба», но только как служение, а, следовательно, могут возникать сомнения в правомерности употребления светских понятий применительно к церковной жизни. Однако все же рискнем это сделать, руководствуюсь тем, что, во-первых, жизнь столичная коренным образом отличалась от провинциального бытования, и такое отличие не могло не сказаться и на деятельности церкви как института, а вовторых, пониманием, что на хозяйственную, бытовую и отчасти административную деятельность епархиальных владык на практике оказывают свое влияние временные и пространственные реалии существования государства. Итак, попробуем рассмотреть этот вопрос на примере Нижегородской епархии как типичной в плане управления для Среднего Поволжья первой половины XIX века. Этот временной отрезок, на наш взгляд, является определенным качественным этапом взаимоотношений церкви и государства. В 1796 году окончилось правление Екатерины II – век просвещенного абсолютизма. Несмотря на весь блеск названной эпохи, это было время активного сеяния сомнений в умы и сердца людей и падения их веры, чему также активно способствовала политика секуляризации церковных земель, приводившая к ослаблению влияния церковной организации в обществе. Уже Павел I делает шаги в направлении усиления авторитета церкви. В начале XIX века в результате реформ Александра I эта политика получила продолжение. Верхняя граница исследования обусловлена началом царствования императора Александра II и начавшейся с его приходом к власти подготовкой и проведением в жизнь либеральных реформ, в том числе и в сфере церковного управления и устройства, которые явились новой вехой церковной истории. В рассматриваемый период Нижегородской епархией управляли епископ Павел (Пономарев), архиепископ Вениамин II (Краснопевков), епископы: Моисей (Близнецов-Платонов), Мефодий (Орлов), Афанасий (Протопопов), Амвросий (Морев), Иоанн II (Доброзраков). Биографии их, как правило, похожи. Выходцы из духовного сословия разных провинций Российской империи, затем учеба в духовных школах, попадание в столицу, а дальше управление разными епархиями русской церкви. Рассмотрим деятельность нижегородских архиереев на примере Вениамина II (Краснопевкова), который управлял Нижегородской епархией с 1798 по 1811 год. Архимандрит Макарий сообщает нам [1, с.188] что Вениамин родился 26 июля 1739 года в С.-Петербургской епархии в селе Красном и в крещении был наречен Василием. Его отец был священником. После домашнего воспитания Вениамин был отдан обучаться в духовное 289 училище, затем обучался в С.-Петербургской Академии, называемой тогда Невской семинарией. На 20-ом году жизни принял монашество с именем Вениамин. Девять лет преподавал в Александро-Невской семинарии. В 1768 году определен префектом семинарии, а также учителем философии. В 1770 году становится ректором Невской семинарии. Далее был настоятелем двух монастырей близ С.-Петербурга. В 1774 году Вениамин стал епископом Новгородской епархии, а в 1775 году переведен был в Архангельск, где и управлял епархией 23 года, занимался и церковноархеологическими изысканиями. 26 октября 1798 года переведен в Н. Новгород. О начале своей деятельности в Нижегородской епархии сам Вениамин II писал так: «Дел нерешенных мне оставлено 500, решил в январе 235. Сижу с просителями во всякий день часа по три и по четыре, или, лучше сказать, во все утро от рассвета до позднего полудня» [1, с.193]. В первый год своего пребывания в Н. Новгороде епископ Вениамин именовался Нижегородским и Алатырским, а когда с 16 октября 1799 года Алатырь отошел к прежней Казанской епархии, стал именоваться Нижегородским и Арзамасским. Не покидал он и своих ученых занятий. В 1803 году он издал переведенный им с латинского языка труд в пяти частях под названием «История о животных», а также «Новую Скрижаль или положительное объяснение о церкви, о литургии, о всех службах и утварях церковных» в четырех частях [1, с.192]. 11 ноября 1804 года из епископов он был возведен в сан архиепископа. В 1800 году получил орден Св. Иоанна Иерусалимского, в 1806 году – Св. Анны Первой степени, в 1810 году – орден Св. Александра Невского [1, с.193]. Из личных качеств Вениамина архим. Макарий выделяет доброту души, соединенную с проницательным умом и благоразумием, а также ревность к богослужению [1. с.196]. Он любил порядок в совершении богослужения, но не любил громкого пения. Но вместе с тем он был довольно взыскателен и «умел держать духовенство в надлежащем к нему отношении» [1, с.196]. В 1800 году, борясь с беспорядками в отчетах благочинных, он писал: «Инструкции благочиннической в 15-ом пункте показано: “Нижегородской округи благочинных ведать одному консистории присутствующему, кто от меня назначен будет, и тому присутствующему отбирать ведомости и журналы от своих благочинных и пр.„ Все тое наблюдать и исполнять по той инструкции, что духовным правлениям предписано, и мне докладывать: исполнять по сему пункту консистории присутствующему Успенскому протопопу отцу Семиону, которому называясь смотрителем над благочинными ныне же потребовать от них за последнюю прошедшего года половину ведомости и ко мне представить, понеже от многих из них не поданы» [2, л.66]. Эта записка характеризует Вениамина как архиерея, желающего выстроить строгую вертикаль власти, но вместе с тем как человека долготерпеливого, так как он достаточно долго ждал, чтобы ему сдали ведомости за вторую половину 1799 года. Скончался Вениамин II 17 марта 1811 года в возрасте 72 лет. 290 Примечательно, что из всех нижегородских владык указанного периода происходил из нижегородчины только один, а именно, епископ Иоанн (Доброзраков) [3, с.130]. Работая с документами по истории епархии данного периода, можно увидеть, что нижегородские владыки по минимуму участвовали в светской жизни общества того времени. Соприкосновения с государственной властью часто обуславливалось лишь необходимостью совместных действий, будь то борьба со старообрядческим расколом или подготовка к приезду Императора. Отдельным вопросом стоят отношения нижегородских архиереев со Святейшим Синодом. Здесь все зависело от личности того или иного владыки. Встречались и конфликтные ситуации. В ЦАНО сохранилась переписка епископа Нижегородского Моисея с Синодом, где первому был объявлен выговор за то, что он, не сославшись с Синодом, разрешил дьякону Духовской единоверческой церкви сложить с себя сан и вступить в ополчение. Преосвященный получил за это выговор, несмотря на то, что с бывшего дьякона была взята расписка в том, «что он ныне и впредь дьяконом именовать себя и в священнослужение ни тайно ни явно вступать не будет, да и платья, приличного духовному званию носить не станет под опасением в случае нарушения сего добровольно данного им обязательства строгому суждению по законам» [4, л.68-68 об.]. Исходя из вышеописанного, можно сделать вывод, что жизнь и деятельность провинциального архиерея имела только одно существенное отличие от столичных архиереев – меньшую вовлеченность в светские мероприятия. Однако тема, ввиду наличия достаточно большого пласта не вовлеченных в научный оборот архивных источников, кажется перспективной для изучения. И вполне возможно, что со временем будут выявлены новые особенности служения провинциальных архиереев. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Макарий, архим. История Нижегородской епархии // Макарий, аохим. Памятники церковных древностей. – Н.Новгород,1999. 2. ЦАНО. ф.570, оп.556,1800, д.5. 3. Иг. Тихон (Затекин), Дегтева, О.В. Святители земли Нижегородской. – Н. Новгород, 2003. 4. ГКУ ЦАНО. Ф. 570. Оп. 556. (1813 г.). Д.1. Е.А. Николаева, А.И. Николаев «Я ИДУ ПО РОДНОМУ ГОРОДУ»: ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ГОРОД КАК ТЕКСТ КУЛЬТУРОТВОРЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТИ В современном научном пространстве активно используется понятие творческой личности, изучение которой включено в сложную структуру, состоящую из таких элементов, как время, повседневное пространство личности, большое городское пространство созидателя и пр. Вполне логично, что, являясь активным творцом культурного пространства, творческая личность определяется, прежде всего, через способ бытия, через преобразование окружающего мира. Культуротворческая личность «творит культуру» и «творит бытие» [1, с.150]. Показательной иллюстрацией подобного дуализма, на наш взгляд, является 291 личность и творчество самодеятельного мордовского писателя второй половины ХХ века Александра Фомича Косенкова. Его фигура была зримым воплощением мечты советских философов о человеке, способном гармонично сочетать «производственные функции» и «эстетику и творчество» [2, с.138-139]. Уникальность культуротворческой личности Косенкова определяется тем, что преобразование пространства городского ландшафта велось им как в качестве руководителя строительства значимых для культуры г. Саранска 1950-1980-х годов объектов, так и в качестве создателя литературных произведений, сюжетом которых чаще всего являлся город. То есть в данном случае имеется в виду синтез двух уровней: содержания (т.е. внутреннее наполнение, творческий потенциал личности) и выражения (т.е. функционирование, презентация, деятельность личности). Причем уровень выражения является многоаспектным: поскольку деятельность личности находит свое выражение в создании как материальной (строительные объекты), так и духовной (художественные произведения) культуры. Мировоззрение А.Ф. Косенкова-писателя складывалось под воздействием происходивших в личной и профессиональной жизни событий, социокультурного пространства города, которые определили его гражданскую позицию, оказывая значительное влияние на формирование его интереса к литературе, отношения к творчеству и творческому процессу. Попытка самореализации в художественном творчестве и постоянный поиск путей для воплощения собственных идей, мыслей, переживаний, внутренняя работа, обращение к своему «я», определение духовно-нравственных ориентиров – вот что составляет суть мировоззрения творческой личности А.Ф. Косенкова. Каким же предстает Саранск в литературном измерении Косенкова? Отметим, прежде всего, что это образ многогранный, предстающий в нескольких ипостасях. Первая ипостась – это Город-стройка. Иначе, в принципе, не могло и быть, поскольку основная профессия Косенкова – строитель. Поэтому город для него – это строительные площадки, кипящие жизнью, это воплощаемые простыми рабочими проекты грандиозных заводов, это заложенный в лесном массиве целый микрорайон, ставший пионером в области крупнопанельного домостроения. Но наряду со строительными гигантами писатель замечает и с любовью воссоздает образ Саранскадеревянного: «<…> я разглядывал старые примечательные здания, потрескавшиеся и покосившиеся от времени, восхищался затейливой деревянной резьбой маленьких бревенчатых домов, особенно в нижней части города <…>» [3, с.12]. Зная профессию строителя не понаслышке, писатель показывает нам процесс создания города как строительного объекта. Сначала это проект, которому предшествует анализ пространства (и географического, и исторического). Следующий этап – закладка фундамента, выверенная по миллиметрам и одновременно учитывающая все мельчайшие изменения, происходящие и в природе, и в обществе. Далее – возведение стен, когда камень за камнем, дом за домом вырастает могучее здание Города, ставшего родиной для тысяч и тысяч жителей. И, наконец, уникальная работа отделочников, придающих Городу колорит, тот уют и комфорт, из которого впоследствии вырастает чувство родины. 292 Еще одна ипостась Города, увиденного, а точнее, услышанного Косенковым, – это Город-музыка. Город-музыка говорит на своем особом языке, который доступен любому, имеющему отношение к стройке: его понимает человек, его понимает дерево, его понимает раствор, скрепляющий блоки, его понимает даже камень. Не случайно одна из глав книги «Я иду по родному городу» так и называется: «Симфония камня». Язык камня – интернациональный язык, как и язык музыки. А каменщики, по мнению писателя, утверждают, что у каждого из них свой почерк, своя музыка. А иначе и быть не может: «если бы все песни пелись одним мотивом, людям не только петь, но и слушать расхотелось бы» [3, с.86]. И не удивительно, что «многие здания остались как последние песни, спетые строителями. Хорошие песни переживают певцов, композиторов и поэтов. Такой песней осталось после Александра Ивановича Васильева здание Дома Советов <…> Такой светлой и трудной песней было для бригадира штукатуров Сергея Степановича Козина здание центрального универмага» [3, с.30-31]. Стрежневой ипостасью образа города, по нашему мнению, у Косенкова все-таки выступает Город-люди. Причем это абсолютно различные по своим возрастным качествам и социальному положению люди. Это словоохотливые женщины и рассудительные старички, это новоселы, осваивающие долгожданное и выстраданное жилье, и это, естественно, строители всех категорий. По очеркам Косенкова можно воссоздать настоящую энциклопедию человеческих типов, образующих город. Интерпретация отобранного автором «жизненного материала» в характерной только для него манере определяет его творческую личность, выделяя его среди других творческих людей. Как правило, бурный расцвет тех или иных направлений в литературе во многом зависит от общего культурного процесса. Культура способна диктовать негласные запросы на выражение мысли. Выражение собственно авторского восприятия современности еще не несет в себе особой, самостоятельной, значимости. Важна временная, пространственная и сущностная соотнесенность каждого феномена культуры с другими ее проявлениями. Примат общего над личным отразил наиболее радикальную концепцию коммунистической идеологии. Человек как самоценность обезличивается и несет в себе черты массы, в которой все думают одинаково, испытывают примерно одни и те же чувства, в которой личное отвергается во имя общего. А.Ф. Косенков был человеком культурной коммунистической доктрины, внутри которой он рос, воспитывался и получал образование и сумел обрести подлинную творческую индивидуальность. Люди, изображенные (а точнее, запечатленные) А. Косенковым, взрослые. Может, поэтому их отношение к Городу – это самое настоящее отношение к ребенку? – Чем заинтересовал тебя этот дом? – спросил я Степана Васильевича Архипова, старого каменщика. – Молодость, Фомич, вспоминаю и наблюдаю, как «мои дети» себя чувствуют. Ведь каждый построенный дом – это детище строителя. Как все дети, оно может быть красивым или некрасивым, капризным или послушным, веселым или грустным. Говорят, родителя всех детей любят одинаково. Может быть, оно и так, но мне кажется, что одному из детей ты все же уделяешь внимания больше, чем другим. Где-то 293 подаришь ему лишнюю ласку, простишь какую-то шалость. Такая же история получается и с домами» [3, с.127]. Чем же отличается Город-ребенок от ребенка человеческого? Да ничем практически, потому что приходят такие же бессонные ночи, когда размышляешь о нюансах тех или иных объектов, так же переживаешь, когда разрушается здоровье города, где происходят аварии, так же радуешься, когда видишь, как с каждым днем взрослеет, вырастая, твой питомец, так же ежесекундно наблюдаешь за ним: директора домостроительного комбината Вячеслава Ивановича Кулагина, стоявшего у истоков панельного домостроения, «можно было встретить на монтажной площадке и в семь утра, и в двенадцать ночи. И легко понять его возвышенно-радостное, даже умильно-восторженное отношение к своим детищам – панельным домам. Хотя должен сказать – Кулагин не отличался сентиментальностью» [3, с.76]. А. Косенков создает удивительный образ: Город, состоящий из множества «кирпичей»-составляющих и скрепленный удивительным знанием малой Родины и любовью к ней. Книга очерков писателя «Я иду по родному городу» служит настоящей иллюстрацией к словам И.М. Гревса о том, что сохраняя и изучая историю города, мы выполняем «не тему из истории искусств как таковую: последнее входит в дело лишь как составной элемент. Тут ставится общеисторическая задача: мы изучаем биографию коллективного существа, «жизнь лица» составляется из многообразных сторон» [4, с.28]. Таким образом, знание повседневной и современной для автора культуры и творческое владение материалом дает ему возможность на конкретных и близких примерах художественно изложить читателю той же локальной культуры собственное понимание общефилософской проблемы. Обращаясь к произведениям, материалом для написания которых послужила работа, культура и быт строителей провинциального города с его региональными особенностями (характером главного героя, внутренним устройством жизни и быта села, деревни, неповторимым национальным колоритом, духовной атмосферой), отметим, что через художественный образ писатель воспроизводит социальнокультурное пространство города второй половины XX века. Локальный историко-культурный контекст городского пространства актуализируется рассмотрением конкретной личности Косенкова, чье мировоззрение и творчество формировалось в определенной географической точке – строящейся им столице республики Мордовия, конкретного исторического периода «строящегося», а затем и «развитого социализма. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Бердяев, Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. Т. I. – М.: Искусство, 1994. 2. Коган, Л. Искусство и мы. – М.: Молодая гвардия, 1970. 3. Косенков, А. Я иду по родному городу // Художественнодокументальные очерки. – Саранск: Мордовское книжное издательство, 1991. 4. Гревс, И.М. Монументальный город и исторические экскурсии // Экскурсионное дело / Под ред.проф. И.И. Полянского и акад. В.М. Шимкевича. – Петроград, 1921. 294 А.Ф. Тюхалкина РОССИЙСКАЯ ПИСАТЕЛЬНИЦА ГАЛИНА НИКОЛАЕВА НА УРЕНСКОЙ ЗЕМЛЕ Жизнь и творческий путь Г.Е. Николаевой тесно связаны с городом Горьким и областью. Она много писала, поддерживала тесную связь с областной писательской организацией. Легко находила интересные темы и работала над ними. С её именем связана и культурная жизнь Уренькрая. Очерк «Колхоз «Трактор» и роман «Жатва» запечатлели события, памятные места, судьбы и характеры людей Уренского района. В 2007 году специалисты Уренской центральной библиотеки Нижегородской области провели первые исследования о пребывании Г. Николаевой в Уренском районе. В результате поисковой работы записаны воспоминания старожилов о пребывании писательницы на уренской земле, сформирована фотоколлекция библиотеки, содержащая новые исторические фотоснимки, издан библиографический указатель «Роман «Жатва» Г. Николаевой в мировом информационном пространстве», включающий в себя около 50 книг, статей о творчестве писательницы. По результатам исследований к 95-летию со дня рождения писательницы Уренская центральная библиотека подготовила и провела литературно-краеведческую конференцию «Уренская земля на страницах романа «Жатва» Г. Николаевой», которая показала культурное и историческое значение романа в информационном пространстве Урень-края. В 1947 году писательница Г. Николаева приехала в Урень по заданию Министерства сельского хозяйства и журнала «Знамя» с целью ознакомиться с колхозом «Трактор», слава о котором в те трудные послевоенные годы перешагнула за пределы области. «Этот колхоз был особо интересен для меня, так как я застала его в процессе быстрого роста», – вспоминает она [1, с.607]. Вместе с руководителями колхозов выезжала на пастбища, бывала среди земледельцев и животноводов. В этом же году она пишет очерк «Колхоз «Трактор», который печатается в журнале «Знамя» и газете «Правда». Главный герой очерка В.М. Бушаев вспоминал о Николаевой Г.Е.: «Когда она писала очерк, то поражала меня своей памятью. Все она удивительно быстро схватывала, а обороты речи запоминала точно. Хороший очерк написала, деловой» [2, с.8]. Таким образом, уже первая творческая командировка писательницы в Уренский район способствовала прославлению уренской земли, ее исторического прошлого. Обогащая себя впечатлениями о жизни послевоенного села в Уренском районе, у Галины Николаевой зародилась мысль о большом художественном полотне – романе «Жатва». «<…> мой путь к роману «Жатва» лежал через очерки и статистику. Люди колхоза «Трактор» дали мне много для создания образа моего главного героя, многие эпизоды списаны мною непосредственно с работы животноводов колхоза «Трактор», – напишет она в статье «Как я работала над романом «Жатва» [1, с.607]. После опубликования очерка Г.Е Николаева дважды приезжала в Уренский колхоз. «Я еще не раз была в «Тракторе», очень сжилась с колхозом. Сейчас много работаю над не то романом, не то повестью <…> Материала чудесного, удивительного – уйма <…> Весь склад людей и жизни мне 295 близок и мил. Надеюсь, если у меня хватит характера посидеть в колхозе «Трактор» <…> еще 3-4 месяца, то напишу что-то очень взволнованное и влюбленное <…>» [3, с.63]. Роман Галины Николаевой – это произведение, в котором раскрывается жизнь целого поколения тружеников Урень-края. Сердечные встречи состоялись у писательницы в Урене в семье супругов Бушаевых, о которых она не забывала и о которых вспоминает в романе «Жатва». В упорстве и деловитости Василия Бортникова, главного героя романа, четко просматривается характер бывшего председателя передового хозяйства Василия Михайловича Бушаева. Писательница до конца своей жизни поддерживала связь со своими друзьями по Уреню. «Я жила все лето в Урене. Ездила и писала, как окаянная... Было очень хорошо», – писала Галина Николаева в 1948 году в одном из своих писем Ц. Дмитриевой [3, с.65]. «В ноябре 1948 года, – рассказывала Галина Николаева, – я начала писать «Жатву» в деревушке Уренского района Карповке, куда приехала в командировку» [3, с.100]. В письме от 17 ноября 1948 года Николаева пишет: «Мне очень работается это время. Наметила ряд новых сцен. Заново переделываю образ секретаря райкома <…> С романом мне так хорошо работается, что если так и будет дальше, то сделаю и переделаю его совсем скоро, в два-три месяца». В 1950 году она закончила писать свой роман и опубликовала его в первых номерах журнала «Знамя». Г.Е. Николаева за роман «Жатва» удостоена Государственной премии первой степени. Роман 18 раз издавался на русском языке, 27 – на национальных языках, 8 раз – на иностранных языках. За рубежом произведение выдержало 6 изданий – на венгерском языке, 6 изданий – на чешском, 4 – на немецком. Роман переведен и издан в США, Греции, Франции. Так роман «Жатва» стал художественной страницей истории колхоза «Трактор», истории Урень-края. Галина Николаева прославила имена земляков нашего края на весь мир: председателя колхоза «Трактор» В.М. Бушаева, главного агронома колхоза В.А. Гусеву, секретаря партийной организации И.А. Гусева, бригадира полеводческой бригады И.К. Румянцеву, заведующую семенным складом М.Н. Колесову. Роман «Жатва», удостоенный Государственной премии, позднее явился основой художественного кинофильма «Возвращение Василия Бортникова» режиссера В. Пудовкина. С особым чувством благодарности уренцы хранят память об этом удивительном событии, связанном с именем Галины Евгеньевны Николаевой и ее романом «Жатва». Это замечательное произведение стало одним из средств обогащения духовного мира наших земляков, воспитания гордости за свой народ. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Николаева, Г. Как я работала над романом «Жатва» // Собрание сочинений. Т. 1. – М., 1972. 2. Ильинич, К.М. Дела и люди колхоза «Трактор». – М.: Колос, 1973. 3. Воспоминания о Галине Николаевой: Сборник. – М.: Сов. Писатель, 1984. 4. Бутусов, М. Галина Николаева в Урене // За коммунизм. – 1981. – 17 февр. 5. Шкотов, Б. Здесь жила Николаева // Горьк. правда. – 1985. – 12 дек. 296 Н.А. Пакшина ИЗ РОДОСЛОВНОЙ МАТЕМАТИКА А.М. ЛЯПУНОВА Если поменять угол зрения, то можно увидеть новые факты, предметы, явления, связи. Классическим примером является Сад камней при монастыре Рёандзи в японском городе Киото. Сад-символ демонстрирует непознаваемость мира, ускользающую истину познания и то, что всегда имеется возможность открыть неожиданные, новые стороны явлений. Занимаясь изучением жизни и деятельности великого российского математика и механика академика Александра Михайловича Ляпунова, ряд лет я работала по классической схеме поиска неизвестных ранее архивных материалов и посещения мемориальных мест. Удалось посетить мемориальные места Нижнего Новгорода, Санкт-Петербурга, Ярославля, Одессы. Посчастливилось отыскать в Центральном Архиве Нижегородской области много интересных, неизвестных ранее документов (информация об этих находках в [1; 2; 3]). Но, в данной статье я хотела бы остановиться не на них. Детство, юность и более поздний период жизни Александра Ляпунова тесно связаны с Нижегородской землей, а именно с селами Боло́боново и Теплым Станом. Практически в любой книге или статье о Теплом Стане непременно упоминается, что расположено оно совсем рядом со всем известным пушкинским Болдино. Обычно говорится о том, что места эти знамениты тем, что жили там всемирно известные ученые такие, как В.П. Филатов, И.М. Сеченов, А.Н. Крылов и гордость российской поэзии А.С. Пушкин. Но если с И.М. Сеченовым и А.Н. Крыловым действительно у Александра Михайловича были связи личные и родственные, то в случае с Александром Сергеевичем Пушкиным никаких личных контактов не было и быть не могло (математик родился в 1857 году, т.е. через двадцать лет после смерти поэта). Но, не будем спешить с выводами. Хотелось бы поделиться с читателями любопытными фактами, найденными в общедоступных ресурсах Всемирной Паутины, которые говорят пусть об опосредованных, косвенных но, все же, пересечениях судеб этих великих людей. Написание любой биографии начинается с родословной. Не вдруг проявляются таланты и наклонности, многое определяется генами, семейным укладом и атмосферой. Александр Михайлович Ляпунов родился в семье Михаила Васильевича и Софьи Александровны Ляпуновых. Он потомок двух дворянских родов Всероссийской империи Ляпуновых и Шипиловых. Их предки проживали в Поволжье, на границе Нижегородской и Симбирской губерний, а имения были расположены вдоль речки Курмышки по соседству, приблизительно в 5 км друг от друга. 297 Фрагмент родословной генеалогического древа А.М. Ляпунова Если посмотреть на существующие биографии А.М. Ляпунова, то сразу бросается в глаза то, сколь досконально изучена и много раз описана ветвь со стороны отца астронома, а позднее директора Демидовского Лицея, М.В. Ляпунова. Многие биографы пытаются отследить древний род Ляпуновых, начиная от Смутного времени от Прокопия и Захария Ляпуновых [4, с.58, 60]. И в то же время, жизнь и деятельность предков по материнской линии освещена очень скупо или о них совсем умалчивается. С чем это связано? Ведь документов о жизни и меценатстве Шипиловых сохранилось много. Даже на современной карте Нижегородской области можно отыскать Большое и Малое Шипилово (в Лысковском районе), Шипиловку (в Пильнинском районе). Сохранилось много церквей, построенных при содействии ближайших родственников А.М. Ляпунова со стороны матери, например, Троицкая церковь в селе Дьяново с родовой усыпальницей Шипиловых. В русской генеалогической традиции, формировавшейся с XV века, было принято изучать историю рода по истории предков по мужской линии. Возможно, на публикации моих предшественников повлияли и факторы политического характера, классовый подход. ПредкиЛяпуновы – мелкопоместные дворяне (хоть и занесенные в шестую часть Родословной книги, где представлены древние благородные дворянские роды), являлись представителями интеллигенции, а по роду деятельности – университетские работники. Шипиловы – достаточно состоятельные помещики, известные на всем юго-востоке нижегородской губернии и на западе симбирской. Большинство биографий А.М. Ляпунова опубликовано в период с 1918 по 1988 год, т.е. в советский период, когда было принято в таких случаях просто умалчивать или не заострять внимание на «непролетарском» происхождении. Примерами таких биографий могут служить книги А.С. Шибанова и А.Л. Цыкало, статья Б.М. Ляпунова [5;6;7]. 298 Например, в родословной таблице круга семьи Ляпуновых, которую приводит А.Л. Цыкало в своей монографии [6, с.221, 222], представлено в общей сложности 67 человек, среди которых, большинство, естественно, Ляпуновы, много Сеченовых, Филатовых, Крыловых, Зайцевых, и при этом только трижды упоминается фамилия Шипиловых! Совершенно незаслуженное забвение. А ведь именно в честь своего деда Александра Петровича Шипилова и был назван Александр Ляпунов. Все сознательные детские годы он провел в Болобонове в обществе своих двоюродных сестер, тети и дяди со стороны матери. Да и последующие приезды на родину были связаны с непременным общением с этими людьми. Мама Александра Ляпунова родилась в семье Александра Петровича Шипилова и Екатерины Ивановны Шипиловой (урожденной Мессинг). Александр Петрович был богатым курмышским помещиком, титулярным советником. Земли его находились на самой границе двух губерний Нижегородской и Симбирской. Он – участник Отечественной войны 1812 года. Шипилов А.П. возглавлял один из Симбирских полков Нижегородского ополчения, был участником заграничного похода и входил со своими крестьянами в Париж. Похоронен в семейном склепе в ограде Троицкой церкви, что в была в то время в селе Болобоново. Вот, пожалуй, и все, что было мне известно о дедушке великого ученого. Но однажды встретилась интересная информация, касающаяся Шипиловых: на Генеалогическом форуме ВГД [8] и в любопытной статье [9], через которую я и познакомилась с документом, представленном на Форуме Союза Возрождения Родословных Традиций [10]. Документ этот – прошение титулярного советника Александра Петровича Шипилова о внесении детей его Сергея, Александра, Петра, Дмитрия и дочерей Софьи, Елизаветы, Варвары и Натальи в Дворянский Родовой Гербовик. В этом документе он предоставил метрические данные на всех своих детей. Причем на каждого из детей указаны не только дата и место рождения и крещения, но и крестные родители или восприемники, как их тогда было принято называть. 299 Все дети Шипиловых (кроме старшего сына Петра) родились в Боло́боново, которое разные священники, делавшие записи этих метрик, в разные годы называли по-разному, кто селом, а кто деревней. Из длинного списка меня, естественно, больше всего интересовала их дочь Софья, в будущем мама Александра Ляпунова. Цитирую: «Лист 7 свидетельство о рождении в Курмышском уезде в приходе села Мальцево деревни Болобоново родилась Софья 1 марта и крещена 1 марта 1825 года восприемницей была Наталья Алексеева Новосильцева помещица с Апраксино Сергачской округи». Помещица села Апраксино Новосильцева… Что-то знакомое, когда-то, где-то я же встречала это сочетание. Где? Возвращаюсь к метрикам, читаю внимательнее и неожиданно обнаруживаю, что у Натальи Шипиловой (сестры Софьи Александровны) крестной матерью, была именно эта женщина – вдова-бригадирша Наталья Новосильцева села Апраксино. Нет, конечно, это не случайность, безусловно, это близкий семье человек. К тому же у сына Александра восприемница – девица Марья Петрова Новосильцева из того же села Апраксино Сергачской округи. Можно предположить, что дочь. Записи в том виде, как они представлены в метриках, довольно тяжело воспринимаются, структурирую их и представляю в виде таблицы. Часть таблицы приведена ниже. Имя Дата рождениия Крещение Софья 1 марта 1825 года с. Болобоново 1 марта 1825 года Наталья 9 июля 1831 года 15 июля 1831 года Алесандр 28 августа 1833 29 августа 1833 Сергей 7 сентября 1834 16 1834 сентября 300 Восприемник Макарьевской окр. с Шипилово гвардии прапорщик Василий Петров Шипилов Коллежский советник Александр Иванов Мессинг Сергачской окр. с Старинское гвардии подпоручик Иван Приклонский Восприемница Наталья Алексеева Новосильцева помещица с Апраксино Сергачской округи Вдова бригадирша Наталья Новосильцева с Апраксино Сергачской окр. с Апраксино девица Марья Петрова Новосильцева Княгиниской окр. села Инкино капитанша Елена Остафьева Знакомые фамилии, но где и в связи, с чем я это видела, попрежнему, не могу вспомнить. Апраксино, Новосильцевы... И вдруг осеняет – Пушкин, Болдино, разговоры с апраксинскими барышнями Новосильцовыми об «Евгении Онегине»! Село Апраксино, Лукьяновского уезда, в 7-8 верстах от Болдина, где в 1830 году жил А.С. Пушкин. Конечно, читала, слышала, но воспринимала, как совсем другую эпоху, сферу, другой круг людей. Быстро набираю ключевые слова и через минуты вижу интереснейший литературно-исторический очерк Евгения Краснова «Дороги 1833 года, или Бывают странные сближения» [11]! В нем собрано все, что на настоящий момент известно об апраксинских Новосильцовых. Там написано: «Пушкин коротко был знаком с Новосильцевыми, часто ездил в с. Апраксино и любил говорить с барышнями. Одна из них, Марья Петровна, была очень хорошенькая…». Мария Петровна (р. 1808)– это же крестная Александра Шипилова, родного дяди Александра Михайловича Ляпунова! Еще в приводимом тексте рассказывается об альбоме Настасьи Петровны Новосильцевой в красном сафьяновом переплёте, после смерти Настасьи Петровны «как имение, так и вся движимость перешли к наследникам гг. Приклонским». Возвращаемся к таблице метрик, эта фамилия там есть. Восприемник младшего сына Шипиловых Сергея – гвардии подпоручик Иван Приклонский. Александра Петровна Новосильцова (дочь Натальи Алексеевны) была замужем за Иваном Ивановичем Приклонским (р. 1792). Далее нахожу, что красный сафьяновый альбом из Алатыря достался по наследству Сергачскому уездному предводителю Николаю Ивановичу Приклонскому (сыну восприемника дяди Ляпуновых). Один и тот же довольно узкий круг людей. Кто же были эти Новосильцевы? Пётр Александрович Новосильцов (?-1814) носил чин бригадира. Хозяйка села Апраксина – милейшая и добрейшая Наталья Алексеевна (?-около 1835) – 2-я жена сергачского помещика, в девичестве Остафьева (кстати, Елена Остафьева – восприемница Сергея Шипилова). Не вызывает совсем никаких сомнений, что Шипиловы и Новосильцевы дружили семьями. Они часто бывали друг у друга, хотя их имения были расположены, даже по современным меркам, достаточно далеко друг от друга. Расстояние между Апраксино и Болобоново около 90 км. По всей России в те времена, говоря словами Пушкина, были «дороги плохи», и нижегородчина не являлась исключением. К тому же, от Пильны до Болобонова сплошной чернозем. Ко всему добавляются разливы многочисленных рек. Никак при этом нельзя миновать реку Пьяну. А Пьяна – самая извилистая река мира, как утверждает учебник «География. Природа России» [12]. Чем больше мы узнаем о дружбе двух семейств Шипиловых и Новосильцевых, тем лучше представляем атмосферу, в которой рос великий математик и механик Александр Михайлович Ляпунов и его братья: известный музыкант и композитор Сергей Михайлович и академик филолог-славист Борис Михайлович. 301 На уклад семьи родителей А.М. Ляпунова, безусловно, повлияло то, какими были обычаи и интересы семей их дедов Ляпунова Василия Александровича и Шипилова Александра Петровича. Если о семье Ляпуновых общеизвестно, то завесу над темой «Семья Шипиловых» мне удалось только немного приоткрыть. Закончить хотелось бы словами одного краеведа из Пильны Петра Тюлина: «История – это сплошные, нескончаемые вопросы и далеко неоднозначные ответы, особенно если письменные источники молчат, а то и вовсе отсутствуют» [13]. Основная работа еще впереди. И я не теряю надежду, что письменные источники найдутся и заговорят. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Пакшина, Н.А. Нижегородский период жизни Александра Михайловича Ляпунова // Материалы Международного конгресса «Нелинейный динамический анализ-2007 (NDA-2007). – Санкт-Петербург, 2007. 2. Пакшина, Н.А. Неизвестные страницы жизни великого ученого // Материалы Международной научной конференции «Проблемы историконаучных исследований в математике и математическом образовании». – Пермь, 2007. 3. Пакшина, Н.А. Юность Александра Михайловича Ляпунова // Современная математика и математическое образование, проблемы истории и философии математики: Международная научная конференция, Тамбов, 22-25 апреля 2008 года, ответственный редактор А.А. Артемов.– Тамбов: Изд-во Першина Р.В., 2008. С. 129-131. 4. Федоткин, М.А. Траектории судьбы: Историко-биографический очерк / М.А. Федоткин. – Н.Новгород: Издательство ННТУ им. Н.И. Лобачевского, 2011. 5. Шибанов, А.С. Александр Михайлович Ляпунов / А.С. Шибанов. – М.: Молодая гвардия, 1985. 6. Цыкало, А.Л. Александр Михайлович Ляпунов 1857-1918 – М.: Наука, 1988. 7. Ляпунов, Б.М. Краткий очерк жизни и деятельности А.М. Ляпунова / Б.М. Ляпунов. – Л.: Известия Академии Наук СССР. Отделение ФизикоМатематических наук, 1930. С. 1-24. 8. Генеалогический форум проекта «Всероссийское генеалогическое древо» // Электронный ресурс, код доступа: http://forum.vgd.ru/ 9. Грачева, Т. Малое Шипилово: кто Вы, Николай Васильевич Шипилов? // Электронный ресурс, код доступа: www.gttp.ru/MP/mp_73.htm. 10. Фонд 639 опись 126 дело 10789. Форум Союза Возрождения Родословных Традиций // Электронный ресурс, код доступа: http://forum.svrt.ru/lofiversion/index.php?t4567.html 11. Краснов, Е. Дороги 1833 года, или Бывают странные сближения // «Новый ЛИК». – 2002. – №1 (80) // Электронный ресурс, код доступа: http://magazines.russ.ru/nlik/2002/1/art06206.html 12. Яровикова, Т. Самая извилистая река мира протекает по Гагинскому району // Электронный ресурс, код доступа: http://www.gagino.ru/?id=227 13. Тюлин, П. Познай свой край // Электронный ресурс, код доступа: http://www.pilna.ru/component/content/article/151--q-q.html?start=1 302 С.В. Петряев МАТЕРИАЛЫ К РОДОСЛОВНОЙ ПАТРИАРХА МОСКОВСКОГО И ВСЕЯ РУСИ КИРИЛЛА 11 января (здесь и далее старый стиль) 1907 года в Покровском соборе уездного города Лукоянова был крещён мальчик, рождённый 5 января того же года, – Михаил. Этому мальчику суждено было впоследствии стать отцом шестнадцатого патриарха Московского и всея Руси Кирилла (в миру Владимира Михайловича Гундяева). Родителями новорождённого стали села Оброчного Лукояновского уезда крестьянин Василий Степанов (отчество так в документе) Гундяев Добровидов (фамилия так в документе) и его жена Прасковья Иванова (отчество так в документе) [1]. В этом документе следует обратить внимание на вторую часть фамилии – Добровидов, это вполне ясная по смыслу семинарская фамилия, очевидно составленная из общеизвестных русских слов. Обычно эта и подобные фамилии (Добронравов, Добролюбов и т.п.) присваивались ученикам для поощрения и примера другим. Эта часть фамилии с течением времени «затерялась», но какая-то связь с церковью видна даже из поступков Василия Степановича Гундяева-Добровидова, не побоявшегося в тяжёлые годы гонений на церковь заступиться за священника даже вопреки мнению некоторых прихожан, что лишний раз доказывает то, что традиции доброты и человеколюбия в России перечеркнуть невозможно. В Центральном архиве Нижегородской области, в фонде Нижегородского губернского епархиального совета сохранился документ, который считаем возможным опубликовать полностью: «В церковно-приходской совет Тихоновской церкви при Тихоновском женском монастыре копия настоятельнице Тихоновского монастыря Игуменьи Серафиме. Около месяца тому назад В.С. Гундарев выступил на очередном Районном железнодорожном собрании призывом войти в положение священника прихода Грацианова и оказать ему содействие в пропитании. Такое выступление В.С. Гундяева, когда я о нем узнал, крайне меня поразило, т. к. В.С. Гундяев не уполномачивался ни приходским собранием, ни приходским советом к подобным выступлениям и выступление его на Районном железнодорожном и на приходском собрании считаю неуместным, так как подобные вопросы, как содержание монастыря и церковного причта подлежат обсуждению только на наших приходских собраниях, а подобное выступление только показано всем несочувствующим православной церкви, что мы образовали приход, а удержать его не можем. Кроме того, странным кажется, что только одна сторона все время заявляет, что я голоден, что мне мало того, что получаю от прихода, тогда как другие две стороны, монастырь и дьякон – молчат. Это выступление В.С. Гундяева повело к тому, что я получил заявление от некоторых прихожан, в том числе Н.И. Силаева и машиниста Новикова, к которому присоединяюсь и я, что необходимо, что бы знать насколько справедливо заявление священника Грацианова, что он не может существовать на эти средства, которые получает от монастыря и прихода, иметь учёт его доходности, так как – скрытые доходы как то от исповеди, молебнов в большие праздники и другие учёту не поддались, хотя в постановлении прихода и 303 сказано, что они причисляются к содержанию духовенства, вот это – то всё содержание священника Грацианова нам и желательно, как прихожанам, знать, что бы правильно решить вопрос, что делать дальше, т.к. взять на себя обязательство содержать монастырь и причт мы обязаны и выполнить его и не только по отношению священника Грацианова, но и по отношению других сторон, которые если полагать, то может быть делают это из деликатности, а в действительности голодают. Для решения такого важного вопроса находим необходимым вести учёт доходности священников, а вопрос о снабжении всех продуктами (причта и монастыря) поставить на решение общего приходского собрания, а не выносить их на обсуждение собраний, посторонних приходу, а тем более без полномочий прихода. Прихожанин А. Спагин. 30. VI. 19г. С подлинным верно игуменья Серафима». СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. ЦАНО Ф.570, Оп.3, Д. 1776, Лл. 1-1 об. 2. ЦАНО Ф.1016, Оп.1, Д. 10, Лл. 46-46 об. Н.М. Рогозина К ЛИТЕРАТУРНОМУ ПОРТРЕТУ П.Д. БОБОРЫКИНА (ПО НЕОПУБЛИКОВАННЫМ МАТЕРИАЛАМ ОЧЕРКА А.М. ФЕДОРОВА«О ЮБИЛЯРАХ. П.Д. БОБОРЫКИН») Многочисленны и разнообразны культурные явления жизни Нижнего Новгорода на рубеже XIX-XX веков. Некоторые из них настолько значимы в истории русской литературы, что еще раз подчеркивают один из парадоксов провинциальной жизни: противопоставление ее столице. В то же время невозможно отрицать, что зарождение многих мощных творческих импульсов происходит именно в провинции. На рубеже XX столетия различные достижения провинциальной науки, литературы, искусства становятся достоянием общероссийского масштаба, выходят за его пределы на европейские рубежи. Ярким примером стало творчество писателя-беллетриста П.Д. Боборыкина, уроженца Нижнего Новгорода [1, c.168]. По отзывам современников, он был высоко образованным человеком. А. Кони, хорошо знавший писателя, вспоминал, что это был «европеец не только по манерам, привычкам, образованности и близкому знакомству с заграничной жизнью, на которую он смотрел без рабского пред нею восхищения, но европеец в лучшем смысле слова, служивший всю жизнь высшим идеалам общечеловеческой культуры, без национальной, племенной и религиозной исключительности» [2, с.1]. В настоящее время черты литературного портрета П.Д. Боборыкина могут быть дополнены материалом расшифрованной нами рукописи, представляющей собой фрагмент неопубликованного очерка А.М. Федорова «О юбилярах. П.Д. Боборыкин». Автор его – известный беллетрист конца XIX-начала XX вв., эмигрировавший из России после Октябрьской революции. Фрагмент включен 304 в цикл мемуаров «Встречи и воспоминания» [3, л. 1-3], переданный наследниками писателя на родину. Мемуарный жанр занимает в творчестве А.М. Федорова значительное место. Например, очерк «В.Г. Короленко», в котором автор рассказывает о встречах с В. Короленко и М. Горьким в Нижнем Новгороде, фрагмент записей о «Н.Г. Чернышевском», относящийся ко времени возвращения Н. Чернышевского из ссылки. Значительная по объему часть рукописи, озаглавленная «Воспоминания о Н.Н. Златовратском», воссоздает незабываемые для автора эпизоды знакомства с Л.Н. Толстым [4]. Литературные портреты современников в мемуарах А.М. Федорова отличает особая повествовательная манера, ориентированная на устный рассказ, в котором отчетливо проявляется стилевая тенденция иронично-фельетонного характера. Ее естественность в очерке о П.Д. Боборыкине кажется вполне уместной. Некоторая ироничность свойственна самому Боборыкину в предисловии к книге «За полвека», над которой писатель работал на склоне лет, в 1900 годы. Предваряя публикацию первых девяти глав воспоминаний, П.Д. Боборыкин писал: «Мемуары – предательское дело для самих авторов, да и для публики. Для авторов – потому, что слишком велик соблазн говорить обо всем, что для читателей вовсе не интересно, перетряхивать сотни житейских случаев, анекдотов, встреч, знакомств и впадать в смертный грех старчества. < …> Мемуары и сами-то по себе – слишком личная вещь. Когда их автор не боится говорить о себе беспощадную, даже циническую правду, да вдобавок он очень даровит – может получиться <…> «человеческий документ» [5, с.133]. Таким «человеческим документом» по праву являются и «Воспоминания» А. Федорова о П.Д. Боборыкине. В центре очерка – событие, связанное с юбилеем, чествованием П.Д. Боборыкина по случаю пятидесятилетия его литературной деятельности в 1896 году [3, л.1]. Однако первая же фраза отсылает читателя к прозе Чехова, может быть, к его знаменитому «Юбилею». «Нигде люди так не преувеличивают, как на юбилее. Чехов посвящал свои рассказы таким событиям, и читатели полагают, что юмористические рассказы-пародии на действительность. Но это – сама действительность», – так начинается очерк А.М. Федорова. Ссылка на Чехова, по-видимому, необходима автору затем, чтобы его не обвинили в стремлении выдумать, преувеличить с целью вызвать насмешку над юбилеями и юбиляром, в частности. Поэтому А.М. Федоров во вступлении привлекает мнение И.А. Бунина, «достойнейшего и талантливейшего», высказанное им в одной из бесед с автором очерка. Беседа состоялась в первые годы их знакомства, очевидно, Федоров ссылается на празднование одного из первых юбилеев И.А. Бунина в 1895 году. Автор воспоминаний пишет о себе и о Бунине, как тот «в расцвете наших дружеских отношений уговаривал меня остаться в Москве на празднование его четвертьвекового юбилея <…>». А. Федоров приводит и причину своего отказа выполнить просьбу товарища. Она заключалась в том, что именно на юбилеях, по его мнению, вполне реальных событиях из жизни человека, происходят поистине фантастические превращения, «маленькая перепутаница», подобная ситуации присутствия отпеваемого покойника «на собственных похоронах и с удовольствием слушающего хвалебное вранье по своему адресу» [3, л.2.]. 305 Подобный комический эпизод как один многочисленных курьезов, сопутствующих юбилейным торжествам, приводит А.М. Федоров, рассказывая о чествовании П.Д. Боборыкина в Одессе. К тому времени, пишет А. Федоров, торжественный юбилей П. Боборыкина «в Петербурге уже отшумел, речей хвалебных Петр Дмитриевич наслушался, <…> но он согласился на <…> чествование в Одессе, в котором большое материальное участие принял издатель богатой местной газеты «Одесский листок» В.В. Навроцкий, бывший разносчиком этой газеты, когда была она еще бедна, как сорный ящик» [3, с.2]. Неслучайно имя автора курьеза, В.В. Навроцкого, появляется сначала в контексте сугубо ироническом: он представляется «бывшим разносчиком этой газеты, когда была она еще бедна, как сорный ящик». Бедность газеты в прошлом (по-видимому, не столько материальная, сколько духовная, нравственная) и богатство ее в настоящем, обеспеченное владельцем, В. Навроцким, остаются «за кадром»: автор очерка вводит читателя в залу, где празднуют юбилей, предоставляя слово хозяину газеты: «После того, как один из последних ораторов провозгласил поздравление все еще элегантному, не взирая на свой глубокий возраст <…> писателю, торжественно поднялся издатель газеты В.В. Навроцкий,<…> подал знак, что хочет тоже блеснуть речью. <…> Этот оратор ударяет себя кулаком в грудь, пускает обильную слезу и, схватившись за горло, выдавливает из-под густых, растрепанных усов чувствительное признание, что волнение мешает ему говорить, но что он предлагает всем тост: «За многолетнюю славу и здоровье…» Тут достаточно было бы назвать имя маститого, но у Навроцкого была еще одна слабость: как бы коротка его речь ни была, во что бы то ни стало ему необходимо было вставить в нее хоть одно образованное слово, и тут он не сдержался и закончил: «Маститого ветеринара (выделено нами – Н.Р.) русской литературы». <…> Петру Дмитриевичу не оставалось ничего, как вместе со своими почитателями улыбнуться чрезвычайно мило издателю и прибавить к улыбке, что он хотя и весьма почитает почтеннейшую профессию ветеринаров, но до сих пор полвека занимался жизнью и нравами двуногих, а не четвероногих и скромность не позволяет ему принять за чистую монету эту забавную оговорку» [3, л.3]. Досадная оговорка В. Навроцкого, объяснимая его волнением, а также любовью к «образованному» слову, чрезвычайно показательна для характеристики культурного уровня провинциального издателя, который давал, по-видимому, многочисленные поводы для насмешек над его стремлением к возвышенному стилю речи. Не менее интересна в этом случае и реакция юбиляра, «сверхписателя», чье многословие в различных жанрах литературы и публицистики спровоцировало выступление издателя газеты. Вместо того, чтобы не обратить внимание на оговорку В. Навроцкого, П. Боборыкин, со свойственной ему быстротой реакции, обыграл ее, сделав акцент на собственной «скромности», которая не позволяет ему, даже в дни юбилейных торжеств, принять на себя звание знатока «жизни и нравов четвероногих». Важно отметить, что перед юбилейными торжествами в «Одесском листке» в виде трехъактной пьесы был напечатан фельетон Власа Дорошевича, известного литературного и театрального критика (в то время сотрудничавшего с газетой «Одесский листок»), который А. Федоров назвал одним из самых смешных его фельетонов» [3, л.2]. А. 306 Федоров, будучи одним из сотрудников «Одесского листка», пишет о неизвестном нам фрагменте фельетона В. Дорошевича, давая характерный штрих портрета юбиляра, «все еще элегантного, не взирая на свой глубокий возраст, который по фельетону Дорошевича, состоял из парика, вставных челюстей, накладных бровей, усов и прочих искусственных подобий бывшего Петра Дмитриевича Боборыкина» [3, л.2]. А. Федоров почему-то не пишет подробно об этом фельетоне, хотя он посвящен актуальным вопросам русского искусства, в частности, вопросам философии Ницше и ее влиянии на эстетику и поэтику декадентства. Писатель-литератор Боборыкин выведен в довольно нелепом виде в драматической сценке-фельетоне «По ту сторону здравого смысла» или «Неожиданное chasse croise» (трагедия в трех действиях), где он является автором пьесы «По ту сторону добра и зла» и рвется на сцену, несмотря на провал спектакля: Г-н Боборыкин. – Как провалилась? Напротив, успех огромный! Слышите, кричат: "автора!" Г-н Сверх-Дягилев. Да, ведь, смеются? Г-н Боборыкин (потирая руки). – И пускай смеются! И пускай! Я рад, что смеются. Г-н Сверх-Дягилев (в недоумении, в ужасе, в отчаянии). – Петр Дмитриевич!.. Да что же это?.. Да вы нарочно?.. Вы нарочно написали пьесу, чтоб над декадентами смеялись? Г-н Боборыкин. – Конечно же, нарочно. Пустите! Мне выходить надо. Слышите, – вызывают? Г-н Сверх-Дягилев (хватаясь за голову). – Господи! Петр Дмитриевич... Вы меня извините... Вы писатель, конечно, почтенный... Вы даже не писатель, вы столько написали, что вы даже сверхписатель... Но это... извините меня... в нашем же театре... Это даже не свинство... Это сверхсвинство! Вот как это нехорошо! Давайте занавес![6] В контексте этого фельетона рассказанный А. Федоровым пассаж приобретает гораздо более серьезный смысл, прекрасно дополняя представление читателя о личности П.Д. Боборыкина, о его стремлении поспеть везде и всюду, о его искреннем желании быть полезным своему Отечеству. Вместе с тем, желание ответить практически на «все» острые вопросы современности, сказать «свое» слово много раз ставило Боборыкина в ситуации, подобные той, в которой он оказался на своем юбилее в Одессе. Не скрывая своего уважения к П.Д. Боборыкину, признавая его заслуги перед русской литературой, и, конечно, не испытывая зависти к славе маститого писателя, А. Федоров не отказывает себе в праве внести собственный штрих в литературный портрет современника. Примечательно, что эти воспоминания А.М. Федорова, написанные в разные годы и сохраненные им для истории нашей беллетристики, собственноручно датированы в рукописях статей «О юбилярах» личного архива как запись «20.III.1928 г.», т.е. сделанная вскоре после кончины П.Д. Боборыкина [7]. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Линин, А.М. К истории буржуазного стиля в русской литературе. (Творчество П. Д. Боборыкина). История русской литературы, т. 9, ч. 2. –М.Л., 1956. С. 186-197. 2. Кони, А.Ф. Воспоминания о писателях. П.Д. Боборыкин. – М. Изд-во «Правда», 1989. 307 3. Фонд А.М. Федорова. Культурный центр «Дом-музей М. Цветаевой». Архив Русского Зарубежья. Встречи и воспоминания. КП 1292/1 – 23. Папка IV. Л.л. 1-3. 4. ДМЦ, КП 1290 /1-9. «В.Г.Короленко». (черн) – авт/рукопись. ; КП 1295/1-4 7.3. Копия. 8 л.; КП 1303/1-14. л. 3-4. 5. Боборыкин, П.Д. Воспоминания т. II. – М., 1965. 6. Дорошевич, В.М. По ту сторону здравого смысла. Неожиданное chassé croise. [Трагедия в 3-х действиях] // Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С.В. Букчина. – Минск.: Харвест, 2004. 7. ДМЦ, КП 1299/1-19. М.Н. Тихонов ИЗ ИСТОРИИ НИЖЕГОРОДСКОГО ЕСТЕСТВЕННОИСТОРИЧЕСКОГО МУЗЕЯ (1910-е гг.) На начало 1910-х годов пришёлся пик экономического и промышленного развития Российской империи. Внедрение новых производственных технологий позволило нескольким десяткам предприятий Нижегородской губернии заслужить всероссийскую известность. Однако новации почти не затрагивали сельское и лесное хозяйство. Для привнесения их требовалось научное знание. Нижегородский Естественно-исторический музей Губернского земства с 1885 года занимался изучением природы местного края и её популяризацией. Здесь описывали характерные виды почв, собирали образцы флоры и фауны, вели метеорологические наблюдения. Соответственно, ценность подобного учреждения в 1910-е годы резко возрастала. Рассмотрение комплекса мер, предпринятых земством, чтобы музей вполне удовлетворял возникшим потребностям, в контексте более широкого исследования позволит выявить связи между устремлениями, двигавшими нижегородское музейное строительство, и факторами, сдерживавшими его. В мае 1911 года к внеочередной сессии губернского земского собрания был подготовлен «Доклад почётного попечителя Нижегородского земского Естественно-исторического музея». Отпечатанный типографским способом он был распространён среди собравшихся и заслушан 16 мая на вечернем заседании [1]. А.Л. Ященко, автор доклада, обосновал приобщение широких масс населения к знанию природы в качестве важней задачи музея. Докладчик указал ряд препятствий, мешающих этому. Богатые и хорошо атрибутированные коллекции не всегда были доступны для понимания «неинтеллигента» [2, с.3], например, из-за отсутствия пояснительных табличек. По самой экспозиции тоже имелись нарекания: малоподготовленному посетителю она была неинтересна. Новая расстановка экспонатов в существующем здании представлялись в виде полумеры. Занятый музеем дом был деревянным, и натуралист Ященко выражал справедливое беспокойство, что «хотя бы маленький соседний пожар» сможет уничтожить «невосстановимые коллекции» [6, с.6]. План реорганизации Естественно-исторического музея постепенно вытекал из сказанного выше. Его пункты связывались между собой логикой развития событий. Во-первых, намечалась замена помещения. 308 Перевод собрания в каменные стены с большим количеством комнат приводил к масштабной работе с коллекцией. Для реализации работ предполагалось на временной основе приглашать сотрудниковспециалистов. Постоянную связь планировалось наладить с петербургской Академией наук. Открывшись, музей должен был повысить качество обслуживания посетителей и экскурсионных групп. Допуск людей становился возможным не только в залы, но и в лабораторию, где можно было бы самостоятельно поработать, лучше понять устройство окружающего мира. В лекционном зале на 70 мест ожидались интересные лекции [2, с.5]. С начала 1900-х годов на страницах московских и петербургских журналов (не только искусствоведческих) обсуждались и отстаивались идеи превращения музеев из «хранилищ» в оборудованные просветительские центры [3, с.50]. Столичная задумка была известна нижегородцам даже лучше, чем другим провинциалам. Один из сторонников «музеев нового типа», художник А.А. Карелин, в 1905-1907 годах безуспешно добивался разрешения сделать Нижегородский городской художественный и исторический музей «образцовым» [4, с.4-12]. Конкретный путь ознакомления почётного попечителя Естественно-исторического музея с достижениями ведущих музейных теоретиков установить пока сложно, но факт их учёта А.Л. Ященко не вызывает сомнений. Земцы проект одобрили. «Собрание постановило поручить управе подыскать каменное здание… и доложить об этом» [1]. Намереваясь создать лучший музей, вели поиск лучшего помещения. Через месяц оно было найдено. Гостиница «Россия» на Благовещенской площади по всем параметрам подходила для музея. Этот двухэтажный дом, построенный купцом Д.А. Обрядчиковым в XIX веке, с момента смерти владельца был в собственности города. На момент «обнаружения» в здании планировалась надстройка двух этажей, возведение пристроя, устройство парового отопления. Летом в городскую администрацию из земской управы поступило обращение с просьбой сдать часть дома Обрядчикова в аренду под Естественно-исторический музей. Факультативно был назван ещё лучший вариант: объединение под одной крышей городского исторического и земского музеев. Усовершенствование принадлежало А.А. Савельеву, представителю Нижегородского уезда, хорошо знавшему практическую сторону музейной работы. В 1895 году Савельев возглавлял архивную комиссию, состоял в комиссии по устройству Дмитровской башни [5, с.17], где содействовал передаче коллекции НГУАК отделу истории Нижегородского городского художественно-исторического музея. Время показало, что микроклимат Дмитровской башни не способствует сохранности экспонатов (холодное и сырое помещение), а меры по его улучшению (откачка вод из подвала и усиленная топка печей) малоэффективны. Комитет музея неоднократно предлагал организовать переезд учреждения. Ответ на его призывы оставался стандартным: «в настоящее время у города нет подходящих помещений» [6, с.6]. Как член Комитета А.А. Савельев видел выход из сложившейся ситуации в переводе собрания по частям. Совместный поиск помещений мог обеспечить для исторической коллекции долгожданный перевод, а для земского Естественно-исторического музея – хорошее здание, которое он едва ли был способен получить от города. 309 Мысль о совместной работе не была оставлена и после отказа «комитета Городской думы по заведованию обрядчиковскими имуществами». Взамен площадей «России» городской голова И.В. Богоявленский предложил под музей старое здание нижегородского острога. Осенью 1911 года «Волгарь» представил соображения на счёт возможного использования «обширных помещений» [7]. Кроме двух упомянутых музеев, здесь могла бы разместиться архивная комиссия. Анализ дальнейших газетных публикаций позволяет заключить, что члены НГУАК стояли за тесное межмузейное сотрудничество при освоении бывшей тюрьмы. В идеале, после привлечения Кустарного и Педагогического музеев, епархиального древлехранилища, на её месте складывался единый городской музейный центр. Цель вновь не была достигнута. 10 декабря Нижегородский городской художественный и исторический музей посетил реставратор Академии художеств. Он признал невозможным дальнейшее хранение живописи в Дмитровской башне [6, с.7]. Поскольку строительство новой тюрьмы начиналось текущим годом, и освободить старую от арестантов было невозможно, музейное руководство отказалось от ожиданий. Другие музеи города (за исключением Естественно-исторического) не выражали стремлений куда-то переезжать. Вернее, переезд их признавался желательным лишь при наличии подходящих, свободных и оборудованных помещений. В одиночку Земскому музею не удалось бы освоить всю площадь острога, даже с учетом нескорой его передачи. Убедившись в сложности поисков готового здания, члены земского собрания стали обдумывать постройку своего. В июне 1912 года они обсуждали идею сооружения «Общегубернского земского музея имени Дома Романовых» [8]. Пока решался вопрос со зданием, музей развивал свою деятельность на прежнем месте. С началом 1910-х вернулась практика летних исследовательских экспедиций по Нижегородской губернии. Зимой полученный материал обрабатывался. Если раньше участие добровольцев в обоих процессах просто приветствовалось, то теперь помощь старались организовать. Например, в 1913 году сотруднику музея Ф.С. Ненюкову удалось привлечь к летним «ботаникогеографическим исследованиям» двух студентов-естественников Московского университета [9, с.4]. Сношения с Академией Наук также были налажены. Обмениваться коллекциями не получалось, зато высылка гербариев и чучел для точного их определения в ведущих научных центрах давала хорошие результаты. Согласно музейным отчётам посылки уходили в Петербург, Москву, Ревель, Лондон, Нью-Йорк и другие города. Как сказано выше, время требовало от Естественно-исторического музея привлечь максимальное внимание к нижегородской природе. Значит, работы с экспозицией нельзя было откладывать, дожидаясь переезда. В конце 1911 года музей передал «в дар некоторым земским школам» нескольких десятков чучел птиц [7]. На их место в феврале «поступили новые естественно-исторические коллекции, изображающие жизнь животных в естественной обстановке», о чём писали газеты [10]. Проект реорганизации музея предусматривал замену неудобных витрин XIX века на витрины нового образца [2, с.8]. Нет оснований 310 утверждать, что она не осуществилась, принимая в расчет личность хранителя музея Н.А. Покровского – человека увлечённого биологией. Покровский обучался в Петербургском университете по классу естественных наук. Ещё будучи студентом он передал свои ботанические и зоологические коллекции в Естественно-исторический музей [11, с.83]. Вернувшись в Нижний Новгород незадолго до памятного «Доклада» А.Л. Ященко, он устроился в музей и вскоре возглавил учреждение. Особенно много сил Николай Александрович Покровский посвящал работе с молодым поколением [12]. Впоследствии много его «ребятишек», стали видными советскими профессорами. Работы по улучшению Естественно-исторического музея губернского земства, не были завершены до Революции: их сдерживала косность чиновников и нехватка средств. Устремления музейщиков оценила интеллигенция губернии. Областной календарь-справочник 1915 года, изданный при широком её участии, признавал за означенным музеем «серьёзное научное образовательное значение» [Нижегородский ежегодник,c.87]. СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ 1. Хроника / Волгарь. – 1911. – 17 мая. – С.2. 2. Ященко, А.Л. Доклад почётного попечителя Нижегородского земского естественно-исторического музея / А.Л. Ященко. – Н. Новгород. 3. Зверева, Ю.И. Из истории музейного дела России (конца XIX-XX века) / Ю.И. Зверева, Х.М. Турьинская // Вестник МГУ. История. – 2007. – №4. – С. 40-62. 4. Архив рассказывает… (письма, записки, проекты А.А. Карелина) / Публ. Т.И. Ковалёва // Нижегородский музей. – 2007. – №14. – С. 4-13. 5. Нижегородский городской художественный и исторический музей: каталог и исторический очерк музея / Сост. Н.И. Драницин. – Н. Новгород, 1896. 6. Отчёт о состоянии Нижегородского городского художественногои исторического музея / Ком. по упр. Нижегородским худ. и ист. музеем. – Н. Новгород, 1912. 7. Хроника / Волгарь. – 1911. – 22 нояб. – С.2. 8. Местная хроника / Нижегородский листок. – 1912. – 10 июня. – С.2. 9. Отчёт о деятельности сельскохозяйственного музея в 1913 г. / Сост. Н.А. Покровский. – Н. Новгород. 10. Местная хроника / Нижегородский листок. – 1912. – 7 февр. – С.2. 11. Козлов, В.И. Краевед-биолог Николай Александрович Покровский / В.И. Козлов // Записки краеведов: сборник. – Горький: ВВКИ, 1988. – С.82-90. 12. Трубе, Л. Н.А. Покровский / Л. Трубе // Горьковская правда. – 1983. – 23 сент. – С.4. 13. Нижегородский ежегодник: ил. лит. Календарь-справочник / Под. Ред. Г.И. Сергеева, В.Е. Чешихина. – Н. Новгород: издательство Сергеева и Чешихина, 1915. 311 Л.И. Шиян КАЛЕНДАРЬ ПАМЯТНЫХ ДАТ НИЖЕГОРОДСКОЙ ОБЛАСТИ – УНИКАЛЬНАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКАЯ БАЗА ДАННЫХ РЕГИОНА Нижегородская государственная областная библиотека несколько десятков лет осуществляет функции регионального центра библиотечного краеведения. Одним из направлений ее деятельности является информационно-библиографическое обслуживание широкого круга нижегородцев, вовлеченных в научное, просветительное и любительское краеведение. Создана система краеведческих библиографических пособий, одним из важных звеньев которой стали календари памятных дат. Начало им было положено в 1951 году. В силу различных конъюнктурных соображений они выходили с разной периодичностью и не всегда с однозначными целями, иногда прерываясь (в 1970-е гг. издание было не рекомендовано по распоряжению «сверху» во всех областных библиотеках страны). Сейчас это стабильное справочно-библиографическое пособие, популяризирующее краеведческие знания и представляющее ежегодно на год вперед большой массив краеведческой литературы по разным аспектам региональной истории. Это не может быть иначе, потому что подлинная значимость исторических событий и оценка деятельности выдающихся деятелей выявляется лишь в ходе времени. Многое переосмысливается, исследователями используются ранее недоступные материалы, появляется больше предпосылок для создания более всесторонней и правдивой картины нашего прошлого. От маленькой, в 10-12 страниц брошюрки «Календарь памятных дат» (1960-е гг.), издаваемой в помощь работе библиотек области с литературой о родном крае, до сегодняшнего календаря на двухстах страницах в очень хорошем полиграфическом исполнении – «дистанция огромного размера». Сейчас он предназначен не только библиотекарям, но и преподавателям вузов и школ, работникам музеев, средств массовой информации, а также широкому кругу нижегородцев, глубоко и подробно интересующемуся историей и современной жизнью родного края. Каковы основные аспекты работы над «Календарем памятных дат Нижегородской области на … год» (Календарь)? Отмечаются, как общепринято, общие даты – 10-летия, 25-летия, 50-летия, 60-летия, 75летия, 100-летия и т.д. Они должны представлять важнейшие события истории, общественно-политической, экономической и культурной жизни края. Конечно, это исторические события на территории края, юбилеи возникновения населенных мест, образования местных промышленных и сельскохозяйственных предприятий, учреждений науки и культуры, события культурной жизни края. Большая доля справок Календаря – биобиблиографические очерки нижегородцев, оставивших след в жизни нашего края. И не всегда это героический поступок или выдающийся вклад в науку. Спектр личностей, представленных в Календаре очень широк: педагоги, ученые, врачи, архитекторы, художники и т.д., лишь бы деятельность их была замечена, положительно оценена современниками и их потомками и отражена в печати. 312 Разумеется, в отборе дат для Календаря можно усмотреть некоторый «субъективизм». Коллектив составителей каждый год находится в трудном положении, решая, какой дате отдать предпочтение. Ведь формируется календарь на базе обширной, создаваемой не один десяток лет, картотеке памятных дат – это шесть каталожных ящиков общей вместимостью около 5 тысяч карточек-дат. Предельно наш Календарь в печатном виде может дать не более 350 дат. Естественно, в своей работе мы используем консультации ученых и наших друзейкраеведов из разных сфер деятельности. К ним мы обращаемся за помощью и при установлении достоверности исторических дат. В силу встречающейся довольно часто недобросовестности краеведовисследователей в литературе возникает масса разночтений в датах. Это больное место вынуждает нас в справке мотивировать указанную нами дату, ссылаясь на наличие других сведений. Это, конечно, положительным образом сказывается на авторитетности издания. Справки в Календаре состоят из двух частей. В первой, текстовой, содержится первичная информация о дате и указание на время и формы соприкосновения ее с краем. Надо отметить, что мы стремимся дать больше информации в текстовой справке, в случае, если о дате мало литературы, или она труднодоступна читателю. Вторая часть – список литературы к теме. Конечно, он не может быть исчерпывающим: представляет несколько основных источников. В первую очередь, мы стремимся дать информацию о самых новых исследованиях, посвященных предмету справки. Иногда список может быть очень кратким, может быть даже указана одна статья из старой газеты. Это говорит только о том, что событие или личность, которой мы посвящаем нашу статью, значимы, но мало исследованы, что может навести наших читателей на мысль попробовать свои силы в работе над малоизученным. Соединение под одной обложкой фактографической и библиографической информации является несомненным достоинством Календаря. Каждый выпуск сопровождается именным и тематическим указателями, что делает удобным и легким поиск материала о конкретных лицах и исторических событиях. Со дня своего издания календарь является ценным пособием в работе многих учреждений города и области. На основе его планируется информационно-массовая и издательская деятельность библиотек, готовятся рекламные и отраслевые календари издательств и фирм. Почта России выпускает конверты нижегородской тематики. Календарь приобретают для работы музейные, архивные учреждения. Архив календаря за многие годы представляет собой уникальную фактографическую базу по истории всего региона. Не случайно выдающийся нижегородский поэт Ю.А. Адрианов называл эти издания «нижегородской энциклопедией». Наши коллеги из научных и учебных учреждений, занимающиеся краеведением, не раз давали положительную оценку этой работе. Так, директор НГИАМЗ В.А. Архангельский считает Календарь «прекрасным справочником по краеведению, содержащим исчерпывающую информацию при сжатом ее объеме», отмечая при этом, что сотрудники музея постоянно пользуются им для уточнения тех или иных сведений. Заведующий кафедрой истории России и краеведения ННГУ им. Н.И. Лобачевского доктор исторических наук Ф.А. Селезнев считает 313 наш календарь незаменимым информационным источником для историков-краеведов Нижегородского региона, отмечая его широкий хронологический спектр (XII-XXI века) и охват всех направлений нижегородского краеведения, что делает его поистине энциклопедическим изданием и позволяет использовать его в учебной и методической работе. Положительную оценку нашему изданию дал профессор Ю.Г. Галай, указывая на высокий профессиональный уровень, отвечающий тем задачам, которые перед ним ставятся: быть полезным широкому кругу нижегородцев, соприкасающихся в своей деятельности с краеведением. Каждый выпуск Календаря – результат работы коллектива библиографов-краеведов. Начинали работать над ним в далекие 1950-1960-е годы все сотрудники библиографического отдела. Последние 10 лет его готовят сотрудники отдела краеведческой литературы. Для нас важна заинтересованная помощь, консультации, советы большого круга краеведов – друзей нашего отдела. Нелишне вспомнить, как активно помогали нам корифеи краеведения А.Н. Крылов, И.А. Кирьянов, Н.И. Куприянова. Сколько дат для нашего календаря нашел профессор Ю.Г. Галай, как внимателен был к календарям поэт-краевед Ю.А. Адрианов, при жизни прочитывавший подготовленные к печати машинописи и вносивший свои поправки, он очень высоко ценил наше издание. Мы с благодарностью воспринимаем консультации и уточнения архивистов, особенно председателя Комитета по делам архивов Б.М. Пудалова. Отрадно понимать, что «Календарь» востребован, высоко оценивается, несмотря на те его недостатки, которые часто обусловлены многочисленными разночтениями дат в краеведческой литературе. Давно стоит проблема необходимости авторитетного контроля за всем «валом» краеведческой литературы. Но это тема для особого разговора. 314 Сведения об участниках конференции: 1. Акимов Сергей Сергеевич (Нижний Новгород) – ст. преподаватель кафедры культурологии, истории и древних языков Нижегородского государственного лингвистического университета им. Н.А. Добролюбова. 2. Артемьева Людмила Сергеевна (Нижний Новгород) – аспирант кафедры русской литературы Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 3. Асмолова Елизавета Владимировна (Калуга) – к.ф.н., доцент кафедры русского языка, культуры речи и культурологии Калужского государственного университета им. К.Э. Циолковского. 4. Беглова Елена Ивановна (Стерлитамак) – д.ф.н., доцент, профессор, зав кафедрой русского языка, стилистики и журналистики Стерлитамакского филиала «Башкирского государственного университета». 5. Белукова Виктория Богдановна (Москва) – к.ф.н., доцент кафедры русской литературы ХХ века МГОУ Московского государственного областного университета. 6. Бойко Евдокия Семёновна (Красноярск) – к.ф.н., доцент кафедры русского языка и методики его преподавания Красноярского государственныого педагогического университета им. В.П. Астафьева. 7. Бугаев Денис Сергеевич (Санкт–Петербург) – магистр, соискатель степ. к.и.н. при МАЭ РАН им. Петра Великого «Кунсткамера». 8. Букаты Евгения Михайловна (Новосибирск) – к.ф.н., доцент кафедры филологии Новосибирского государственного технического университета. 9. Булюлина Елена Владимировна (Волгоград) – к.и.н., доцент кафедры документной лингвистики и документоведения Волгоградского государственного университета. 10. Быкова Екатерина Васильевна (Киров) – кандидат искусствоведения, доцент кафедры культурологии и журналистики Вятского государственного университета. 11. Варенцов Сергей Юрьевич (Нижний Новгород) – историк, выпускник исторического факультета Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского и Академии МВД РФ 12. Варенцова Лариса Юрьевна (Нижний Новгород) – к.ф.н., доцент кафедры истории России и краеведения досоветского периода Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 13. Вдовина Алла Александровна (Нижний Новгород) – аспирант Нижегородского государственного лингвистического университета им. Н.А. Добролюбова. 14. Волкоморова Ольга Борисовна (Тюмень) – к.ф.н., доцент кафедры издательского дела и редактирования Тюменского государственного университета. 15. Горбунова Кристина Александровна (Северодвинск) – студентка гуманитарного института ФГОАУ «Северный (Арктический) федеральный университет имени М.В. Ломоносова». 315 16. Горенинцева Валентина Николаевна (Томск) – к.ф.н., кафедра романо-германской филологии Томского государственного университета. 17. Граматчикова Наталья Борисовна (Екатеринбург) – к.ф.н., доцент кафедры фольклора и древней литературы УрФУ. 18. Десяткова Ольга Владимировна (Киров) – кандидат культурологи, кафедра культурологии и журналистики Вятского государственного университета. 19. Дзюба Елена Марковна (Нижний Новгород) – д.ф.н., профессор кафедры русской литературы НГПУ им. К. Минина. 20. Долгушина Марина Геннадьевна (Вологда) – д.иск., декан музыкально-педагогического факультета Вологодского государственного педагогического университета. 21. Ершова Алина Андреевна (Казань) – аспирантка Института филологии и искусств К(П)ФУ, кафедры истории русской литературы, преподаватель Казанского государственного университета культуры и искусств. 22. Загидуллина Марина Викторовна (Челябинск) – д.ф.н., профессор кафедры теории массовых коммуникаций Челябинского государственного университета. 23. Захарова Виктория Трофимовна (Нижний Новгород) – д.ф.н., профессор, зав. кафедрой русской литературы НГПУ им. К. Минина. 24. Зыховская Наталья Львовна (Челябинск) – к.ф.н., доцент кафедры русского языка и литературы Южно-Уральского государственного университета; докторант кафедры русской литературы РГПУ им. А. И. Герцена. 25. Козлов Алексей Евгеньевич (Новосибирск) – аспирант кафедры русской литературы и теории литературы Института филологии, массовой информации и психологии Новосибирского государственного педагогического университета 26. Комарова Елена Владимировна (Нижний Новгород) – аспирант кафедры журналистики Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 27. Комарова Мария Ивановна (Урень) – заведующая музеем ученого-просветителя Ф.И. Каратыгина в Уренской центральной библиотеке. 28. Костякова Лариса Николаевна (Коломна) – к.ф.н., доцент кафедры русского языка Московского государственного областного социально–гуманитарного института. 29. Коткова Александра Валентиновна (Магнитогорск) – кандидат философских наук, доцент кафедры культурологи и зарубежной литературы Магнитогорского государственного университета. 30. Крюкова Ольга Сергеевна (Москва) – д.ф.н., профессор, зав.кафедрой словесных искусств Московского государственного университета имени М.В.Ломоносова 31. Курбакова Елена Викторовна (Нижний Новгород) – д.и.н., к.ф.н., профессор кафедры культурологии, истории и древних языков Нижегородского государственного лингвистического университета им. Н.А. Добролюбова. 316 32. Лебедева Елена Владимировна (Нижний Новгород) – аспирант кафедры Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 33. Логинов Артем Леонидович (Нижний Новгород) – аспирант кафедры журналистики Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 34. Масальцева Татьяна Николаевна (Пермь) – ст. преподаватель кафедры журналистики Пермского государственного научноисследовательского университета. 35. Матвеева Галина Витальевна (Казань) – кандидат педагогических наук, доцент Казанского государственного университета культуры и искусств. 36. Метликина Людмила Сергеевна (Коломна) – к.ф.н., доцент кафедры русского языка Московского государственного областного социально–гуманитарный института. 37. Митрофанов Виктор Владимирович (Нижневартовск) – д.и.н., доцент кафедры «Гуманитарные и естественнонаучные дисциплины» филиала «Южно-Уральского государственного университета (НИУ); профессор кафедры «Гуманитарные и социально– экономические дисциплины» филиала Омского государственного технического университета в г. Нижневартовске. 38. Михайлов Сергей Сергеевич (Москва) – научный сотрудник Центра истории и культуры старообрядчества. 39. Мотеюнайте Илона Витаутасовна (Псков) – д.ф.н., доцент Псковского государственного университета. 40. Мочалов Дмитрий Сергеевич (Нижний Новгород) – архивист 1–й категории отдела публикации документов ГКУ ЦАНО, аспирант ННГУ им. Н.И. Лобачевского. 41. Мочалова Татьяна Ивановна (Саранск) – к.ф.н., доцент кафедры русского языка Мордовского государственного университета имени Н.П. Огарева. 42. Наговицына Марина Петровна (Киров) – зав. кафедрой социально–культурной деятельности и народного художественного творчества Кировского филиала Пермского государственного института искусства и культуры. 43. Никандрова Марина Александровна (Нижний Новгород) – аспирант кафедры русской литературы Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 44. Николаева Екатерина Александровна (Саранск) – доктор культурологии, доцент, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы Мордовского государственного университета им. Н.П. Огарева 45. Ноева Саргылана Еремеевна (Якутск) – к.ф.н., научный сотрудник Института гуманитарных исследований и проблем малочисленных народов Севера Сибирского отделения Российской академии наук. 46. Осьмухина Ольга Юрьевна (Саранск) – д.ф.н., доцент кафедры русской и зарубежной литературы филологического факультета МГУ им. Н.П. Огарева. 47. Пакшина Наталья Алексеевна (Арзамас) – к.т.н., доцент, декан ФИЭП АПИ НГТУ им. Р.Е. Алексеева. 317 48. Палешева Виктория Андреевна (Калининград) – соискатель Санкт-Петербургского государственного университета. 49. Петряев Сергей Владимирович (Нижний Новгород) – зам. директора Нижегородского регионального общественного благотворительного фонда «Земля Нижегородская» 50. Поджидаева Ирина Евгеньевна (Нижний Новгород) – начальник отдела компьютеризации библиотечно-информационных процессов Библиотеки ННГАСУ. 51. Попова Марина Андреевна (Самара) – студентка Самарского государственного университета. 52. Прокофьева Светлана Викторовна (Нижний Новгород) – зав. сектором социально–гуманитарной и экономической литературы Библиотеки ННГАСУ. 53. Пугачев Вадим Игоревич (Нижний Новгород) – аспирант кафедры журналистики филологического факультета Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 54. Пяткин Сергей Николаевич (Арзамас) – д.ф.н., проф. кафедры литературы, проректор по работе ГОУ ВПО «Арзамасский государственный педагогический институт им. А.П. Гайдара». 55. Рогозина Наталья Михайловна (Нижний Новгород) – соискатель кафедры русской литературы Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 56. Самсонова Елена Николаевна (Коломна) – аспирант кафедры русского языка Московского государственного областного социально-гуманитарного института. 57. Самсонова Наталья Александровна (Нижний Новгород) – кафедры русской литературы Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 58. Сандакова Марина Всеволодовна (Киров) – д.ф.н., доцент, профессор кафедры издательского дела и редактирования Вятского государственного гуманитарного университета. 59. Санникова Татьяна Олеговна (Воткинск) – к.и.н., доцент кафедры государственного управления и права Филиала Удмуртского государственного университета в г. Воткинск. 60. Синяев Анатолий Романович (Москва) – студент филологического факультета Государственного института русского языка им. А.С. Пушкина. 61. Ситникова Татьяна Владимировна (Волгоград) – соискатель Волгоградского государственного университета. 62. Спиридонова Галина Сергеевна (Красноярск) – к.ф.н., доцент кафедры русского языка и методики его преподавания Красноярского государственного педагогического университета им. В.П. Астафьева. 63. Строева Анна Александровна (Курск) – к.и.н., доцент кафедры психологии и педагогики Курского института социального образования, соискатель степени доктора исторических наук кафедры истории Отечества Курского государственного университета. 64. Тараканова Светлана Вячеславовна (Коломна) – старший преподаватель кафедры русского языка Московского государственного социально–гуманитарного института. 65. Терехов Владимир Михайлович (Нижний Новгород) – председатель Нижегородского отделения Российского союза профессио318 нальных литераторов, издатель и главный редактор альманаха «Нижегородский литератор», Член Координационного совета РСПЛ, заслуженный работник культуры Российской федерации. 66. Тихонов Михаил Николаевич (Нижний Новгород) – аспирант кафедры истории России и краеведения досоветского периода исторического факультета Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 67. Толмачева Наталья Юрьевна (Нижний Новгород) – к.ф.н., учитель русского языка и литературы. 68. Тростина Марина Александровна (Саранск) – к.ф.н., доцент кафедры русской и зарубежной литературы Мордовского государственного университета им. Н.П. Огарева. 69. Тулякова Анастасия Андреевна (Нижний Новгород) – студентка филологического факультета Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 70. Тюхалкина Анна Фёдоровна (Урень) – главный библиотекарь Уренской муниципальной районной централизованной библиотечной системы, зав. рекламно-издательским сектором 71. Уртминцева Марина Генриховна (Нижний Новгород) – д.ф.н., профессор кафедры русской литературы Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 72. Устинов Алексей Валерьевич (Кострома) – соискатель Костромского государственного университета им. Некрасова. 73. Фатеев Дмитрий Николаевич (Москва) – к.ф.н., доцент Государственного института русского языка им. А.С. Пушкина. 74. Шарипова Ольга Александровна (Стерлитамак) – аспирант кафедры русского языка, стилистики и журналистики Стерлитамакского филиала Башкирского государственного университета. 75. Шахова Мария Валерьевна (Нижний Новгород) – аспирант кафедры русской литературы Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского, учитель русского языка и литературы гимназии № 13. 76. Швецова Татьяна Васильевна (Северодвинск) – к.ф.н., доцент кафедры теории и истории литературы гуманитарного института ФГОАУ «Северный (Арктический) федеральный университет имени М.В. Ломоносова». 77. Шиян Людмила Ивановна (Нижний Новгород) – ведущий библиограф Отдела краеведческой литературы НГОУНБ. 78. Щеникова Елена Викторовна (Нижний Новгород) – к.ф.н., доцент кафедры современного русского языка и общего языкознания. 79. Юхнова Ирина Сергеевна (Нижний Новгород) – д.ф.н., доцент кафедры русской литературы Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского. 319 Жизнь провинции: материалы и исследования Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции с международным участием «Жизнь провинции как феномен духовности» 15-17 ноября 2012 г. Редакционная коллегия: Уртминцева М.Г. (отв. ред.), Таланова А.Н, Тулякова А.А., Янина П.Е. Подписано к печати 31.05.2013 г. Бумага офсетная. Формат 60x84 1/16 Гарнитура «Times New Roman». Печать офсетная. Зак. 3/05. Тираж 100 экз. Нижегородский государственный университет имени Н. И. Лобачевского 603950, Нижний Новгород, ГСП-20, пр. Гагарина, 23 Отпечатано в типографии «Дятловы горы». 603167, г. Нижний Новгород, ул. Маршала Казакова, 5. Тел. (831) 243-16-68, e-mail: mpks@mail.ru
