Мне нужна мысль, а не теории». Интервью с Маргаретой фон

Февраль 2015 г.
КУЛЬТУРА
«Мне нужна мысль, а не теории
МОНИКА ШОЛЬЦ
«Она готова встречать реальность лицом к лицу». Именно эта смелость очаровала
выдающегося немецкого режиссера и, по ее собственному признанию, вызвала зависть.
Вот почему МАРГАРЕТА ФОН ТРОТТА решила посвятить Ханне Арендт фильм,
вышедший в Германии в 2012 году. Картина рассказывает о длившемся четыре месяца
процессе по делу Эйхмана. После четырнадцати заседаний еврейская мыслительница,
приглашенная в Иерусалим как обозреватель еженедельника «Нью-Йоркер», напишет:
«Все это противоречит нашим теориям о том, что такое зло». Она имела в виду идею
о «радикальном зле», которую сама же ранее высказала в книге «Истоки
тоталитаризма» и которую в конце концов опровергла: «Зло никогда не радикально, оно
только экстремально, в нем нет ни глубины, ни какого-либо демонического измерения.
Только добро обладает глубиной и способно быть радикальным», – читаем мы в одном из
ее писем от 1963 года. Фильм фон Тротта – это отображение идей Арендт, идей,
которые не хотят становиться теорией. В этом смысле метод работы главной героини
близок режиссеру. «Когда я снимаю, я не отталкиваюсь от замысла, подбирая
впоследствии персонажей, – сказала она однажды. – Фильм сам собой случается,
приходит ко мне, и я улавливаю в нем смысл для себя».
Чем вас привлекло предложение снимать фильм о Ханне Арендт? Как началась эта
эпопея?
Я узнала об Арендт, когда работала над «Розенштрассе». Я провела целое исследование,
чтобы изучить еврейскую культуру и историю нацизма в нашей стране. Так я нашла
книгу Арендт про Эйхмана и процесс в Иерусалиме. Меня сразу же поразила
независимость ее взглядов, мне это очень импонировало. Так же, как импонировала мне
Роза Люксембург, которая тоже отличалась независимостью суждений. Мне
симпатичны женщины, живущие своим умом. Но, конечно, я и не думала снимать фильм
о женщине-философе, подобная идея у меня никогда не возникала. После выхода
«Розенштрассе» один мой друг сказал: «Знаешь, ты была бы идеальным режиссером для
картины о Ханне Арендт». Я ответила: «Ты ошибаешься, это невозможно. Объясни, как
можно перенести на экран чью-то теорию или чьи-то мысли; нельзя просто показать
человека, сидящего за столом, и увидеть, что он думает. Нет, такое не для меня». Однако
книга Арендт мне понравилась, и со временем я набралась смелости, чтобы взяться за ее
историю, не зная, к чему в итоге приду.
И что было дальше?
Я обсудила замысел с соавтором по «Розенштрассе», Памелой Кац, которую уже тогда
выбрала в качестве сценариста, думая, что она знает все о еврейских обычаях
и традициях (хотя, как выяснилось, я, прочитав большое количество литературы, была
куда осведомленнее; Пэм даже советует «обращаться к Маргарете», чтобы
действительно что-то узнать о еврейском народе). Ее сразу воодушевила идея нашего
сотрудничества. Живя в Нью-Йорке, она могла заниматься исследованием биографии
и творчества Арендт. Такова предыстория. Я чувствовала себя зажатой в тисках, ведь
в течение полутора лет два человека давили на меня, чтобы я обязательно сняла этот
фильм. Мы начали изучать материал, год от года все больше углубляясь в него;
прочитали почти все. Я искала последнего ассистента Арендт и кого-то, кто мог бы мне
о ней что-нибудь рассказать; прочла всю ее корреспонденцию, доступную на тот
момент. В Германии опубликовали ее переписку с Хайдеггером и Ясперсом,
представляющую, пожалуй, наибольший интерес. Потом были письма к Маккарти,
Блюменфельду, Блоху. А еще к ее мужу, Генриху Блюхеру. Так постепенно я смогла
почувствовать и понять, каким она была человеком.
Какие открытия удалось сделать?
Сначала она показалась мне очень надменной. Я послушала аудиозапись ее известной
беседы с Гюнтером Гауссом и сказала: нет, мне не нравится эта женщина, она слишком
высокомерна, и я не смогу найти с ней контакт. Потом я увидела то же самое интервью
по телевизору и заметила, что Ханна обладала необычайным шармом, она вдруг
предстала передо мной совсем другим человеком. Многие мужчины влюблялись в нее,
даже когда она утратила прежнюю красоту – вероятно, их притягивал не только ее ум.
Постепенно она становилась мне ближе; я задумалась, на каком времени, на каком
эпизоде ее биографии следовало сконцентрироваться. Ясно было, что нам не удастся
охватить всю жизнь от начала до конца. Мы слишком часто метались бы от одного
к другому, и в итоге получился бы марафон, который не позволил бы толком
рассмотреть ни одного эпизода биографии. Она философ, думающий человек,
и необходимо было каким-то образом развить ее идеи. И вот, наконец, мы решили
сосредоточить внимание на процессе Эйхмана. Я сразу же почувствовала себя уверенной
и готовой приступить к этой сложнейшей работе.
Выбрав тему «банальности зла», вы подняли проблему. Когда мы слышим это
выражение, что-то в нем нас смущает. Мы с трудом понимаем его, ведь за
«банальностью зла» стоит необходимость взять на себя ответственность, вынести
суждение, различить добро и зло, а это сложно.
Эйхман как раз этого и не умел. Арендт утверждает, что он не был глуп, но он не думал,
не смотрел, не умел различать добро и зло.
Вы как-то говорили, что на свете существует одно-единственное «противоядие»
для подобных случаев: мышление. А также есть три типа людей. Во-первых, такие,
как Эйхман – посредственный человек, который не мыслит, а исполняет. Вовторых, те, кто похож на Хайдеггера: они думают, но тем не менее становятся
заложниками идеологии. Наконец, есть люди вроде Ханны Арендт, способные
мыслить и оставаться свободными…
Она мыслит, потому что мышление защищает человека, не позволяет ему попасть
в ловушку. Об этом ее финальная речь.
Если бы вас попросили описать идеи Арендт теперь, когда вы прониклись ее
чуткостью, как бы вы ответили?
Я бы сказала, что ее идеи никогда не основывались на теории и потому никогда не
превращались в ритуал, никогда не были привязаны к тому, что она говорила день
назад. Арендт всегда смотрит на мир новыми глазами в конкретный момент, и в этом ее
отличие от Хайдеггера.
Глядя на трех женщин в ваших фильмах – Розу Люксембург, Хильдегарду
Бингенскую и Ханну Арендт, я замечаю переход от идеологии к собственному «я».
Возможно, вы и сами прошли этот путь?
Я никогда не была настоящим идеологом. По сути, и Роза Люксембург им не была. Со
стороны она выглядела сильной и жестокой революционеркой, ее называли «bloody
Rosa» (кровавая Роза – прим. перев). Но если взглянуть на нее вблизи, как на Ханну
Арендт, замечаешь, что она была очень чувствительной женщиной, любившей природу
и мир. Тот факт, что она, с ее любовью к миру, пожелала стать революционеркой,
представляет собой некоторое противоречие. Такие противоречия меня притягивают.
Когда читаешь письма Люксембург, видишь, насколько она была человечной, как
заботилась о ближних, как поддерживала друзей и с какой теплотой, гораздо большей,
чем у Арендт, написаны ее письма. Конечно, когда я снимала фильм о Розе Люксембург,
я еще придерживалась левых взглядов и Арендт мне была не очень близка, потому что
в нашей среде ее не приветствовали. В «Истоках тоталитаризма» она сравнила
коммунизм
с национал-социализмом,
а для
нас
национал-социализм
был
тоталитаризмом, тогда как коммунизм еще оставался чем-то неприкосновенным.
И как же потом поменялся ваш взгляд на действительность?
Я придерживалась радикальных левых взглядов. Не могу сказать, что сегодня вижу
вещи в совершенно ином свете, но тогда мы были как молодежь, участвовавшая
в волнениях шестьдесят восьмого года и мало знавшая о прошлом. Я поняла, насколько
ошибочен этот путь, как потом показала в фильме «Потерянная честь Катарины Блюм».
Идеи Ханны Арендт проистекают не из идеологии, а из работы человеческого разума.
Она настоящая гуманистка, готовая встречать реальность лицом к лицу.
Вы говорили, что хотели бы обладать таким взглядом на действительность.
Да, ее взгляд на прошлое и будущее гораздо яснее моего.
Роза Люксембург, Хильдегарда Бингенская и Ханна Арендт – три очаровательные
и весьма противоречивые женщины. Очень энергичные и очень хрупкие. Что вас
в них привлекает, в том числе и с точки зрения их «женственности»?
Дело не только в «женственности», но и в их сложности и в каком-то смысле
неоднозначности. Меня как раз и интересуют контрасты и противоречия, потому что
и я, думая о своей жизни, о своем характере или о своей душе, часто чувствую что меня
«две». Две крайности, которые, кажется, не под силу соединить. Поэтому в моих первых
фильмах я обращалась в основном к женским образам. Я сняла фильм о трех сестрах,
которые на самом деле были одной личностью. Мне пришлось ввести трех персонажей,
чтобы продемонстрировать все характерные особенности, присущие одному человеку.
Картина «Ханна Арендт» заканчивается великой фразой главной героини: «Только
добро радикально».
Это итог ее наблюдений за Эйхманом. В книге о тоталитаризме она размышляла
о радикальном зле, и в какой-то момент о нем говорится и в фильме. Смелая мысль: без
жестокости, без тоталитаризма у нас не было бы возможности увидеть и познать
радикальное зло. Она почти рада, что ей представилась возможность понять это. Только
после наблюдений за Эйхманом она написала «Банальность зла», где утверждает, что
зло не может быть радикальным – только добро таково. Об этом она говорит в одном
письме к Гершому Шолему, который обвинял ее в нелюбви к еврейскому народу. Мне
кажется, это для нее был путь к свету: до конца жизни она занималась идеей зла,
пыталась понять его.
Фильм имел огромный успех. Как вы думаете, почему?
По-моему, в нашу эпоху сложилось впечатление, будто мы больше не имеем
возможности жить собственным умом. На нас влияют кризисы, мода, политика,
реклама, телевидение. У нас не осталось свободного пространства, чтобы сказать себе,
кто мы и какими дарами обладаем. Зрители, впервые посмотревшие фильм, увидели
в Ханне Арендт человека, желающего понять, и, возможно, им захотелось в свою очередь
больше думать собственной головой. На мой взгляд, мышление – это природный дар,
которым мы должны пользоваться, и люди это понимают. Они жаждут перемен, но еще
не знают, как и в каком направлении двигаться. Уже нет религиозных норм, но,
наверное, Господь был бы рад, если бы мы использовали тот дар, которым Он нас
наделил.