Грани женского мира в альманахах Н. М. Карамзина

Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение
высшего профессионального образования
«Саратовский государственный университет имени Н. Г. Чернышевского»
На правах рукописи
Николайчук Дарья Григорьевна
Грани женского мира в альманахах Н. М. Карамзина
Специальность 10.01.01 – русская литература
Диссертация на соискание ученой степени
кандидата филологических наук
Научный руководитель –
кандидат филологических наук
доцент В. В. Биткинова
Саратов – 2015
ОГЛАВЛЕНИЕ
ВВЕДЕНИЕ………………………………………………………………..……………4
ГЛАВА 1. ЖЕНСКИЙ МИР АЛЬМАНАХА «АГЛАЯ»………………………….29
1.1. Образ сентиментальной героини……………………………………………...38
1.1.1. «Идеальный» женский образ……………………………………………38
1.1.2. Типология женских характеров в сентиментальном очерке.…………42
1.2. Образ предромантической героини…………………………………….……..48
1.2.1. Способы раскрытия женских образов
в предромантическом очерке и повестях………………………………50
1.2.2. Образ «странной» героини……………………………………………....58
Выводы по Главе 1....................................................................................................63
ГЛАВА 2. ЖЕНСКИЙ МИР АЛЬМАНАХА «АОНИДЫ»……………………....68
2.1 «Послание к женщинам»
как манифест феминологических взглядов Н. М. Карамзина…………...…75
2.2. Типология женских образов в стихотворениях Н. М. Карамзина…………..91
2.3. Типология женских образов в произведениях других поэтов….....……….100
2.4. Образ Екатерины II …………………………………………………………..112
2.5. Индивидуализация женского мира
в стихотворениях Г. Р. Державина……………………………………...……121
2.6. Н. М. Карамзин и П. А. Пельский:
концепция любви и образ возлюбленной...………..………………………...131
2.7. «Праздник быков» Д. И. Хвостова: образ «модной жены»………………...137
2.8. Женская поэзия в альманахе «Аониды»……………………...……………..142
2.9. Диалог мужского и женского на страницах альманаха…………………….160
Выводы по Главе 2...................................................................................................167
ЗАКЛЮЧЕНИЕ……………………………………………………………………..171
Список литературы…………………………………………………………………182
2
ВВЕДЕНИЕ
Фигура Н. М. Карамзина – поэта, прозаика, переводчика, критика,
публициста, историка – на протяжении уже нескольких столетий привлекает
внимание исследователей. Это связано во многом с культурной позицией
писателя, который «упорно “строил” свою личность и личность своих
читателей»1, а «способом, инструментом, формой и смыслом этого делания был
<…> упорный, но вдохновляющий самого делателя труд над всем, что попадало в
сферу его влияния»2. Издательская деятельность Н. М. Карамзина – ещё одно тому
подтверждение. Она тесно связана с его литературным и историческим
творчеством, однако продолжительное время не получала в науке должного
внимания. Лишь в конце XX и в XXI веке этот аспект просветительской
деятельности Карамзина начал претендовать на самостоятельное рассмотрение (в
работах Ю. М. Лотмана, О. М. Гончаровой, В. С. Киселёва, Т. А. Алпатовой, В. В.
Биткиновой, А. Р. Акчуриной). Несмотря на это, до сих пор остаются вопросы,
связанные, в частности, с изданием альманахов «Аглая» и «Аониды».
Это, на наш взгляд, объясняется, прежде всего, особенностью изданий.
Опираясь на толковый словарь3 и работы Н. П. Смирнова-Сокольского4, можно
прийти к выводу, что под альманахом, как правило, понимают непериодическое
издание (выходит ежегодно, единовременно либо от случая к случаю), в состав
которого входят произведения литературно-художественного, исторического или
публицистического
характера
авторов-современников.
Произведения
могут
объединяться по тематическому, жанровому, идейно-художественному или
областному признаку. Издание имеет и внешние отличительные характеристики:
1
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М., 1987. С. 254.
Топоров В. Н. «Бедная Лиза» Карамзина : Опыт прочтения. М., 1995. С. 11.
3
Словарь русского языка : в 4 томах (Малый академический словарь). М., 1985–1988.
4
Смирнов-Сокольский Н. П. Русские литературные альманахи и сборники : Предварительный
список. М., 1956. 163 с.; Его же. Русские литературные альманахи и сборники XVIII–XIX вв.
М., 1965. 593 с.
2
3
как правило, это красиво оформленная изящная книжка небольшого формата,
«подарочное издание».
Особенности альманаха как типа издания описаны в работах Н. П.
Смирнова-Сокольского, В. В. Баженовой5, Ю. Б. Балашовой6, В. С. Киселёва.
Обобщая мнения исследователей, дадим определение, на которое будем опираться
в дальнейшем: альманах – это оригинальный и самостоятельный вид издания
переходного типа, отражающий уникальность отдельного литературного опыта,
возникший в результате художественных эстетических исканий, как правило,
совпадающий
со
характеризуется
становлением
текучестью
новых
состава,
общекультурных
жанровой
формаций.
пестротой,
Он
отрывочной
структурной организацией, наличием особого паратекстуального комплекса (имя
автора,
заглавие,
подзаголовок,
предисловие,
посвящения,
эпиграфы).
Обязательный элемент – наличие доминанты, связующего центра, в качестве
которого может выступать дружеский кружок или объединение, однако альманах
открыт для авторов вне кружка. По мнению Ю. Б. Балашовой, значимым является
факт новизны, отражения в альманахах современного литературного процесса. В.
С. Киселёв также акцентирует внимание на гибкости альманаха, «способности
адаптироваться к изменчивым социокультурным и эстетическим условиям»7 и
динамичности, преодолевающей «готовость» текста: «авторы и издатели с первых
страниц
своего
журнала
затевали
разговор
с
публикой,
и
ситуация
непосредственного общения позволяла сгладить неоднородность повествования,
мотивировать отбор и расположение материала»8. Цельность издания достигается
5
Баженова В. В. Русский литературный сборник середины XX – начала XXI века как целое :
альманах, антология : автореф. дисс. … канд. филол. наук. Новосибирск, 2010. 26 с.
6
Балашова Ю. Б. Эволюция и поэтика российского литературного альманаха как типа издания :
автореф. дисс. … д-ра филол. наук. СПб., 2011. 37 с.
7
Киселёв В. С. Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе конца XVIII –
первой трети XIX века : дис. … д-ра филол. наук. Томск, 2006. С. 15.
8
Там же. С. 42.
4
через «создание образа дружеского круга и моделирование повествовательными
средствами кружковых коммуникативных связей»9.
Учитывая научные работы, рассматривающие проникновение французской
светской культуры в русскую, необходимо отметить, что альманах «Аониды»
обнаруживает сходство с «галантными» сборниками конца XVII – начала XVIII
века. По мнению Е. П. Гречаной, «первым образцом светского поэтического
сборника, построенного с опорой на французские модели»10 была книга
Тредиаковского «Езда в остров Любви». Такие французские сборники включали в
себя прозаические произведения со стихотворными вставками: посланиями по
тому или иному поводу, описаниями путешествий, также имеющих форму писем к
определённому адресату, диалогами и спорами (Любви и Разума, Любви и
Дружбы, Сердца
и
Ума).
Их
отличительными
особенностями
являлись
разнообразие представленных поэтических форм (сонеты, мадригалы, оды,
стансы, элегии, баллады, эклоги, басни и т. д.) и присутствие диалогического
элемента
–
имитации
светской
беседы11.
Состав
сборника
объясняется
ориентацией на «чувство любви как наиболее благоприятное для формирования
галантного кавалера»12.
В XVIII веке вместе с формированием новой литературной культуры, наряду
с образом писателя-труженика, «постепенно складывается и развивается новый
образ писателя-дилетанта. Нашедшая своё выражение в различных вариациях,
теория
“праздного
времени
в
пользу
употреблённого”
стала
условным
оправданием для обращения к литературному труду, становясь, по сути, нормой
бытового поведения для части дворянства, а порождённый ею литературный
9
Там же. С. 51.
Гречаная Е. П. Первый поэтический сборник Тредиаковского и французская галантная поэзия
конца XVII – начала XVIII в. (к постановке вопроса) // Новый филологический вестник. 2005. №
1. С. 127.
11
Там же. С. 121–128.
12
Там же. С. 126.
10
5
дилетантизм стал благодарнейшей почвой для образования оригинального типа
русского писателя»13.
Альманахи Н. М. Карамзина «Аглая» (две книжки – 1794 и 1795, второе
издание – 1796 года) и «Аониды» (три книжки – 1796, 1797 и 1799) традиционно
считают первыми литературными альманахами в русской словесности. Ю. М.
Лотман отмечает, что такие особенности альманаха, как «лирический сюжет,
имитация интимности, ориентированность на узкий круг друзей»14, были
заложены именно «Аглаей». А. Р. Акчурина в кандидатской диссертации
«Эволюция Н. М. Карамзина-журналиста» по отношению к «Аглае» выделяет
такие характеристики, как «большое количество качественного и оригинального
литературного материала, чёткая периодичность, ярко выраженный стиль и
полноценный успех у аудитории»15.
По мнению О. М. Гончаровой, «Карамзин привносит в русскую культуру
конца века совершенно новые дискурсивные модели, которые ориентированы на
идею культурного синтеза. С одной стороны, такой синтез осуществляется в
творении новой авторской личности – русского европейца, руководителя
культурного просвещения нации. С другой стороны, Карамзин создаёт в своей
деятельности особый тип жанрового целого: и свои произведения, и переводы, и
произведения других авторов он объединяет в крупные тексты, которые являются
текстами
едиными,
целостными,
синтезирующими
отдельные
и
разные
проявления общеевропейской культуры, как она мыслилась Карамзиным»16.
Исследователь отмечает, что альманахи Карамзина «Аглая» и «Аониды»
13
Николаев С. И. Образ писателя и эстетика творчества в представлениях русских писателей
XVIII века // XVIII век : сб. ст. и материалов. Сб. 24. СПб., 2006. С. 92–93.
14
Лотман Ю. М. Карамзин. СПб., 1997. С. 238.
15
Акчурина А. Р. Эволюция Н. М. Карамзина-журналиста : дис. ... канд. филол. наук. М., 2013.
С. 114.
16
Гончарова О. М. Власть традиции и «новая» Россия в литературном сознании второй
половины XVIII века : монография. СПб., 2004. С. 227–228.
6
«приобретают черты “диалогической” структуры, конструируя диалог своего и
чужого, европейского и русского»17.
В науке сложилась традиция рассматривать «Аглаю» и «Аониды» в одном
ряду – исходя из типа издания. Однако мы считаем, что при анализе следует
учитывать их принципиальное различие. «Аглая» – издание, включающее
поэтические,
художественно-прозаические,
эстетические
и
философско-
публицистические произведения преимущественно собственного сочинения
Карамзина (исключая басню И. И. Дмитриева «Чиж» и стихотворение М. М.
Хераскова «Разлука»); «Аониды» – издание, включающее стихотворения целой
плеяды поэтов и почти всех поэтических жанров: ода, басня, мадригал, послание,
письмо, идиллия, элегия, «ответ на вопрос», стихи на случай, портрет, надпись к
портрету, эпиграмма, эпитафия, песня, романс, рондо, хор, куплеты.
Различие
альманахов
выявляется
уже
в
программных
текстах:
«Заключении», опубликованном в восьмой книге «Московского журнала», и
предисловиях к первой и второй книжкам «Аонид». «Аглая», по словам издателя,
должна «заступить» место «Московского журнала», но отличаться от последнего
«строжайшим выбором пиес и вообще чистейшим, то есть более выработанным18
слогом»19. Снимая с себя обязательства по выпуску «Московского журнала»,
Н. М. Карамзин пишет: «Я свободен <…> Но сия свобода не будет и не должна
быть праздностью. В тишине уединения <…> я буду учиться – буду пользоваться
сокровищами древности, чтобы после приняться за такой труд, который мог бы
остаться памятником души и сердца моего, естьли не для потомства, <…> то по
крайней мере для малочисленных друзей моих и приятелей»20. Таким образом,
изначально издание декларировалось как задуманное для узкого круга читателей,
17
Там же. С. 250.
Здесь и далее жирным курсивом обозначается курсив Н. М. Карамзина.
19
Карамзин Н. М. Заключение // Московский журнал. 1792. Ч. 8. С. 336.
20
Там же. С. 335.
18
7
и предъявлялись строгие требования к произведениям, тем более, что издатель
уже не был ограничен во времени.
В отличие от «Аглаи» – своеобразного «личного дневника» издателя –
«Аониды» показывают стремление Н. М. Карамзина приблизить русскую
литературную жизнь к формам западноевропейской («почти на всех европейских
языках ежегодно издается собрание новых, мелких стихотворений, под именем
Календаря Муз»21), а также познакомить русского читателя с современной
отечественной поэзией («показать состояние нашей поэзии, красоты и недостатки
ея» (II, IV)22). В предисловии к первой книжке издатель выражает надежду, что
«публике приятно будет найти здесь вместе почти всех наших известных
Стихотворцев; под их щитом являются на сцене и некоторые молодые Авторы,
которых зреющий талант достоин ея внимания. Читатель похвалит хорошее,
извинит посредственное – и мы будем довольны» (I, IV). Следовательно, в
альманах помещаются не только «образцовые» по слогу стихотворения. В
«Аонидах» встречаются разные по уровню мастерства произведения, в том числе
и стихотворения поэтов-дилетантов, например, напечатанная в третьей книге
«Песня» Ф. М. Брянчанинова – единственный опубликованный текст автора.
Центральным в альманахе предстаёт «диалог разных культурных сознаний»23 –
авторских индивидуальностей. По мнению В. С. Киселёва, «Карамзин всегда
стремился консолидировать лучшие литературные силы, приглашая к участию в
своих издательских проектах авторов с разными творческими манерами»24.
Для понимания специфики альманахов Н. М. Карамзина необходимо
учитывать формулируемую в научных работах В. С. Киселёва установку того
21
Аониды, или Собрание разных новых стихотворений. М., 1796. Кн. 1. С. 3. Также об этом см.:
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 253.
22
Здесь и далее первая цифра указывает номер книги, вторая страницу. Авторское предисловие
имеет в альманахе свою пагинацию.
23
Киселёв В. С. О поэтике сентиментальной циклизации («Мои безделки» Н. М. Карамзина // «И
мои безделки» И. И. Дмитриева) // Русская литература. 2006. № 3. С. 6.
24
Там же.
8
времени, состоящую в «выработке концепций, способных целостно осмыслить
многообразие жизненных явлений»25. В художественном материале и структуре
альманахов это многообразие реализуется по-разному.
«Аглая», с одной стороны, раскрывает разносторонность издателя,
предстающего в различных литературных масках, является художественным
откровением, отражая личностный поиск стилизованного автора. При этом
«отдельное произведение фиксирует лишь момент личностного поиска, целое же
личности определяется только при учете всех частных отражений»26. Поэтапное
проникновение в суть образа становится возможным благодаря жанровому
разнообразию произведений. С другой стороны, «Аглая» отражает многоликость
окружающего мира, которая ассоциативно рождается из переклички тем, сюжетов
произведений различных жанров и родов.
В «Аонидах» на авансцену выходит не одна, а множество точек зрения
разных поэтов, и читателю предоставляется возможность самому выбрать ту или
иную норму поведения и мышления. Следовательно, меняется перспектива
рассмотрения – не вглубь, а вширь. Каждый автор предлагает свой «лирический
сюжет», предстает в одной или нескольких авторских масках. Немаловажен тот
факт, что в «Аонидах» представлены только лирические произведения и
преимущественно лёгких жанров. Это обусловлено перцептивной задачей
издателя – предоставить возможность читателю свободно, без дополнительных
умственных
усилий,
передвигаться
«ассоциативно-смысловой
по
лирическим текстам, сцепленным
сюжетностью»27,
и
вычленять
произведения
конкретных авторов. Жанр произведения в таком случае выступает маркером
«глубины контакта»28 с читателем.
25
Там же. С. 14.
Там же. С. 47.
27
Киселёв В. С. О поэтике сентиментальной циклизации («Мои безделки» Н. М. Карамзина // «И
мои безделки» И. И. Дмитриева). С. 16.
28
Киселёв В. С. Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе конца XVIII –
первой трети XIX века. С. 78.
26
9
Значительное место занимает в альманахах Карамзина изображение
женского мира.
Женский
мир
как
понятие
используется
в
философии,
истории,
культурологии, социологии и психологии. В литературоведческих работах оно не
имеет закреплённого толкования, трактуется, как правило, в каком-либо одном
значении, например, отождествляется с женскими образами в художественных
произведениях, либо с «женской» картиной мира при анализе творчества женщин.
В некоторых случаях женский мир может включать и дополнительные
характеристики, в зависимости от интересующих исследователя аспектов,
например, рассматриваться как «совокупность женских характеров, судеб,
персонажей, деталей, реализованные автором попытки воспроизвести женское
видение действительности, особенности восприятия женщин со стороны мужчин
и т. п.»29. В своём исследовании мы отталкиваемся от работы Ю. М. Лотмана
«Женский мир» из цикла лекций «Беседы о русской культуре»30, где женский мир
рассматривается в историко-культурном аспекте, как совокупность поведенческих
текстов. Под женским миром мы будем иметь в виду получивший отражение в
литературно-художественных текстах комплекс осознанных как факты культуры
явлений быта, в которых участвует женщина (устройство домашнего мира, формы
досуга, связанные с жизнью семьи, мода); социальной жизни, где женщина
является активным субъектом (правитель, участник воспитания ребёнка);
душевно-духовной сферы (дружба, любовные и семейные отношения); искусства
(женщина – писатель, читатель, адресат литературного произведения).
Особая значимость женского мира в альманахах Н. М. Карамзина
объясняется исторической ситуацией и культурно-общественной обстановкой,
29
Шаталова А. В. Женский мир прозы С. П. Залыгина : поэтико-аксиологический аспект :
автореф. дисс. … канд. филол. наук. Тамбов, 2008. С. 7.
30
Лотман Ю. М. Женский мир // Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре : Быт и традиции
русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб., 1999. С. 46–74.
10
господствующим художественным мышлением XVIII века, сентименталистской
эстетикой, а также мировоззрением самого издателя.
«XVIII столетие – “галантный век” – часто характеризуется как
“классический
век
женщины”»31.
Ситуация
«российского
матриархата»
определялась самодержавной властью женщин, которые на протяжении почти
всего XVIII столетия занимали российский престол32. Историк В. О. Михневич33
конструировал типологию «исторических» женщин XVIII века через изучение и
описание их социальных ролей: хозяйка и помещица, артистка, учёная,
благотворительница. В соответствии с его концепцией, тип русской женщиныправительницы генетически связан с типом женщины-помещицы. Исследователь
также выделяет тип женщины-писательницы. Действительно, в XVIII веке
возникают общества образованных женщин-писательниц, которые, к тому же,
принадлежали к окружению известных литераторов. Женское творчество
затрагивало тему любви, религиозную тематику, тему социального неравенства и
человеческих пороков. Распространенными жанрами были «басни, героиды, оды,
песни, послания, стансы, элегии, эпиграммы»34.
Что касается культурной атмосферы столетия, то, по мнению большинства
исследователей, в XVIII веке происходит «“сплав традиций” родительского
воспитания и их трансформация под влиянием новых смыслов бытия, в первую
очередь идей государственности и просветительства»35. Важнейшей задачей
31
Приказчикова Е. Е. Культурные мифы и утопии в мемуарно-эпистолярной литературе
русского Просвещения : автореф. дис. … д-ра филол. наук. Екатеринбург, 2010. С. 15.
32
Гончарова О. М. Эстетические модели женской идеальности в русской культуре XVIII века
[Электронный ресурс]. URL: http://www.folk.ru/Research/Conf_2002/goncharova.php (дата
обращения: 22.11.2014).
33
Михневич В. О. Русская женщина XVIII столетия. М., 1990. 404 с.
34
Cм.: Николаева Е. А. «Зерцало екатерининской эпохи» : женское литературно-художественное
творчество XVIII столетия // Проблемы изучения русской литературы XVIII века : межвуз. сб.
науч. тр. СПб. ; Самара, 2007. Вып. 13. С. 161–172.
35
Грицай Л. А. Педагогические идеи и повседневный опыт родительского воспитания детей в
культуре Российского просвещения XVIII века // Вестник Томского государственного
университета. 2013. № 367. С. 139.
11
становится воспитание благородного образованного человека, опирающееся на
«христианско-просветительскую концепцию»36. В условиях изменения ценностносмысловой системы культуры возникает пристальное внимание к женщине:
воспитание женщины, определение её роли в общественной жизни составляют
важнейшие вопросы эпохи.
В дворянском обществе XVIII – начала XIX века складываются два
психологических женских типа. Один из них – национальный, народный. Историк
О. Н. Мухин отмечает, что значимое положение женщины в русской культуре
было «освящено как языческой (архаический образ “матери-сырой земли” как
центра культа плодородия), так и православной традицией (известно, что в России
культ Богоматери, как заступницы людей перед Богом, был развит значительно
сильнее, чем на Западе)»37. Другой психологический тип – европейский,
ориентированный на экзальтацию чувств и наигранность. Определяющей формой
культурной жизни становится салон (например, салон госпожи Рамбуйе, салон
Синих Чулок), который строился на основе культа дамы. «Служение хозяйке
салона и коллективное перед ней преклонение – его закон. Это прециозное
рыцарство, галантная реконструкция средневековья, слитое с ренессансным
идеалом учёной женщины»38. «Особенностью салона являлась его резкая
отграниченность от всего остального мира. В таких салонах государственной
серьёзности противопоставлялась игра, официальным жанрам поэзии – интимные,
диктатуре мужчин – господство женщин»39.
Чтобы соответствовать новым общественным представлениям, женщине
XVIII века было необходимо стать читательницей. Карамзин как издатель
альманахов идет по стопам своего учителя, Н. И. Новикова, одного из первых, кто
36
Там же. С. 142.
Мухин О. Н. Петр I и «женский вопрос» : власть и гендер в России XVIII века // Вестник
Томского государственного педагогического университета. 2004. № 4 (41). С. 6.
38
Лотман Ю. М. Литература в контексте русской культуры XVIII века // Лотман Ю. М. О
русской литературе : Статьи и исследования (1958–1993). СПб., 1997. С. 129.
39
Там же. С. 170.
37
12
отходит от информационно-дидактических установок и в своих журналах и
сборниках выступает, по определению П. Н. Беркова, «воспитателем общества».
Н. И. Новиков выпускает и первые русские журналы для женщин («Модное
ежемесячное издание, или Библиотека для дамского туалета», 1779 г.). По мнению
Л. В. Сокольской, «литературные альманахи в какой-то мере берут на себя функции
литературного женского журнала. Общая направленность журналов для женщин
того времени – “чувствительная” литература, дом, семья, быт, рукоделие, мода»40.
Специфика отражения женского мира на страницах альманаха объясняется
также культурой сентиментализма, провозглашавшей принципы естественности и
чувствительности, отсылавшие к образу женщины, которая олицетворяла главные
ценности жизни – как милый друг, возлюбленная, супруга. Концепция
«естественного человека» связана и с воспитательной функцией альманахов
Карамзина, так как человек в подлинном значении данного слова – это
«наделенный всеми слабостями, вынужденный бороться с недостатками человек
<…>, а любовь – это “естественное чувство”»41. Любовь в представлении
издателя, как узнаём из альманаха «Аониды», – «святой учитель» («Опытная
Соломонова мудрость, или мысли, выбранныя из Экклезиаста» (II, 189)), а поэт –
«наставник всех влюблённых» («Дарования» (II, 337)).
Сентименталистская
эстетика
провозглашает
веру
в
гармоничность
мироздания, стремление к гармонизации личности – самосовершенствованию,
«знаку внутреннего достоинства»42. Гармония – явление эстетическое, которое во
многом постигается через красоту. А воплощением красоты может выступать
женщина.
В философии того времени достичь гармонии – значит познать целостность
бытия, осмыслить окружающий мир во всём его многообразии, взаимосвязи
40
Сокольская Л. В. Первые женские журналы для российских читательниц (конец XVIII –
первая половина XIX века) // Библиосфера. 2006. № 2. С. 21.
41
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 223.
42
Киселёв В. С. Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе конца XVIII –
первой трети XIX века. С. 35.
13
природной, социальной и духовно-нравственной сфер. По мнению В. С. Киселёва,
к концу XVIII века энциклопедический подход заменяется синтетическим, «не
столько
разграничивавшим
свойства
объекта,
сколько
выявлявшим
их
взаимосвязь: <…> сопоставляются натура, общество и человек, тело, душа и дух,
чувства, ум и воля, правила, творческая фантазия и индивидуальность
художника»43. Раскрытие духовно-нравственной сферы человека становится
возможным через эмоции, ощущения, мысли. Любовь, в частности, любовь к
окружающему миру, женщине – одна из сильнейших эмоций, делающая человека
более
отзывчивым,
действительность,
чутким,
работать
над
способным
своим
воспринимать
характером.
По
изменчивую
мнению
П.
В.
Снесаревского, в памятниках письменности Руси XIV–XV веков «тема любви
может быть привлечена для выяснения мотивов поведения исторической личности
и для характеристики уровня духовного развития общества»44. Учитывая
неразрывную
связь
изучаемого
столетия
c
традиционной
древнерусской
культурой, то же самое можно сказать и по отношению к XVIII веку.
Кроме того, образам женщин отводится немаловажная роль в особой
коммуникативной стратегии, осуществляемой поэтами-сентименталистами.
На страницах альманахов «Аглая» и «Аониды» женский мир заявляет о себе
уже в названии. Аглая – это одна из трёх граций, благодетельных богинь,
воплощающая доброе, радостное и вечно юное начало жизни45, с другой стороны, в
художественном мире Н. М. Карамзина это поэтический псевдоним реальной
женщины – Настасьи Ивановны Плещеевой; Аониды – древнегреческое название
муз поэзии, искусств и наук46. В первом стихотворении альманаха «Аглая»,
«Приношение грациям», содержится обращение к любезным богиням, без которых
43
Там же. С. 33.
См.: Снесаревский П. В. Представления о любви в памятниках письменности Руси XIV–XV
веков // «А се грехи злые, смертные...» : Любовь, эротика и сексуальная этика в
доиндустриальной России (X – первая половина XIX в.). М., 1999. С. 516–550.
45
Мифологический словарь. М., 1990. С. 570.
46
Там же. С. 369.
44
14
свет не мил и природа пуста. «Дар души» своей и «плод часов уединенных» поэт
вручает грациям. Во второй книжке «Аглаи» Карамзин явно заявляет о своём
адресате, посвящая издание любезной подруге («Другу моего сердца»).
В альманахе «Аглая» разнообразие граней женского мира объясняется
различием жанров и литературных масок автора-издателя, в «Аонидах» –
авторскими индивидуальностями. Женский мир разворачивается в женских
образах, а также в стихотворениях любовной тематики, где центральным
становится образ автора (лирического субъекта), делящегося с читателем своими
душевными переживаниями. Обращение к женщине диктуется не только законами
того или иного жанра или литературного направления. Это становится знаком
особого литературного этикета. Женщина выступает как главная героиня
произведения, мысли о ней тревожат лирического субъекта, она же является
адресатом поэтических творений. В рамках программы воспитания светского
человека «дамский вкус делался верховным судьей литературы, а образованная,
внутренне и внешне грациозная, приобщенная к вершинам культуры женщина –
воспитательницей будущих поколений просвещенных россиян»47. Отдельной
гранью выступает в альманахе «Аониды» женское творчество.
Особая значимость женского мира для культуры XVIII столетия, а также
многовариантность его представления в альманахах Карамзина вызывает
потребность в отдельном рассмотрении, обосновывает актуальность темы
диссертационного исследования.
Объектом рассмотрения выступают альманахи Н. М. Карамзина «Аглая» и
«Аониды». Предметом исследования являются формы воплощения женского
мира в альманахах, способы его раскрытия, художественное своеобразие и
функциональное значение. Материалом – художественные и художественно-
47
Лотман Ю. М. Русская литература на французском языке // Лотман Ю. М. Избранные статьи :
в 3 т. Таллинн, 1992. Т. 2. С. 360.
15
публицистические произведения альманахов «Аглая» и «Аониды», в которых
представлен женский мир.
Цель работы – проанализировать структуру и поэтику женского мира
альманахов «Аглая» и «Аониды», выявить его значение в свете издательской
стратегии Н. М. Карамзина.
Для достижения данной цели необходимо решить следующие задачи:
1. Обобщить
теоретические,
историко-культурные
и
историко-
литературные аспекты проблемы специфики альманахов XVIII века как типа
издания и издательской стратегии Н. М. Карамзина;
2. Воссоздать историко-социальный и культурный контекст, в рамках
которого формировался женский мир, ставший предметом отражения в
альманахах Карамзина;
3. Выделить тексты альманахов, в которых раскрывается женский мир;
4. Выявить специфику представления женского мира в каждом альманахе;
5. Изучить
воплощение
феминологических
взглядов
издателя
в
сентиментальной и предромантической поэтике;
6. Обозначить типологию и рассмотреть поэтику женских образов с точки
зрения представлений издателя о женщине;
7. Проследить реализацию выявленной типологии в лирических текстах
других поэтов;
8. Охарактеризовать представленное в альманахе «Аониды» женское
творчество;
9. Определить значение женского мира в коммуникативной стратегии
изданий.
Изучение
устремлений
литературы
эпохи
(статьи
пониманием
идейных
Ю. В. Стенника) требует знания
ведущих
XVIII
века
наряду
с
литературных направлений (исследования Н. Д. Кочетковой, С. Э. Павлович, Е. А.
Суркова – по сентиментализму; Н. А. Соловьевой, В. Э. Вацуро, В. А. Западова,
16
А. В. Архиповой, Т. В. Федосеевой, В. В. Биткиновой; А. М. Гуревич – по
предромантизму), жанровой системы (статьи Н. Д. Кочетковой, Н. Ю. Алексеевой,
В. А. Пронина, А. Г. Масловой, С. С. Яницкой, Л. М. Пастушенко и т. д.) и
литературного языка того времени. Поэтому необходимой базой исследования
являются литературоведческие (терминов и понятий, литературных героев,
«Словарь русских писателей XVIII века») и лингвистические словари («Словарь
русского языка XVIII века»), библиографические указатели, учебники по истории
русской литературы и журналистики XVIII века, монографии и тематические
сборники статей («XVIII век», «Проблемы изучения русской литературы XVIII
века», сборники под ред. Н. Т. Пахсарьян, выпускаемые МГУ), сборники по
итогам конференций, посвящённых исследуемому периоду («Карамзинский
сборник», г. Ульяновск; «Державин и диалектика культур», г. Казань), научные
статьи из периодических изданий, диссертации и авторефераты.
В связи с тематикой диссертации были рассмотрены труды о жизни и
творчестве Н. М. Карамзина (П. Н. Беркова, Г. П. Макогоненко, Ю. М. Лотмана, Л.
А. Сапченко, Т. А. Алпатовой), работы о прозе (предромантической – В. Э.
Вацуро, Л. В. Крестовой, В. В. Биткиновой, А. Н. Кудреватых, Л. И. Сигиды, А.
Ю. Тираспольской; сентиментальной – Н. Д. Кочетковой, Н. Л. Вершининой, П. Е.
Бухаркина, Л. Л. Горелик, М. А. Литвинюк, Н. И. Николаева, Т. В. Зверевой, Е. В.
Поповой), поэзии (О. Э. Подойницыной, А. А. Смирнова, А. Г. Масловой, И. Б.
Александровой, М. Шрубы, А. В. Попович). Небольшое количество работ
специально посвящено рассмотрению любовной лирики Карамзина (О. Э.
Подойницыной, Т. А. Алферьевой). Работы, раскрывающие художественный мир
Н. М. Карамзина и уточняющие его журналистскую деятельность, в частности,
издательскую стратегию, принадлежат О. М. Гончаровой, Т. А. Алпатовой и А. Р.
Акчуриной. В контексте проблематики диссертации важны работы, посвящённые
оппозиции «мужского» и «женского» в творчестве писателя (Т. А. Алпатовой,
С. В. Сысоева).
17
Предмет исследования диктует необходимость изучения и систематизации
работ, посвящённых женским образам в русской литературе XVIII века (Е. А.
Васильевой, В. Н. Топорова, Г. А. Головченко), проблеме женского идеала в
литературе сентиментализма (Н. Ю. Лаходыновой), а также женскому творчеству
как одной из ипостасей женского мира. Поэтому в процессе исследования
привлекались биобиблиографические словари русских писательниц (Н. Н.
Голицына, Ю. А. Горбунова), а также научные статьи Е. Е. Приказчиковой, Е. А.
Николаевой, Е. В. Свиязова, О. В. Мамаевой, Е. А. Аликовой, И. А. Айзиковой,
характеризующие специфику женского дискурса, тематику и жанры женского
творчества, нравственно-эстетические воззрения женщин-поэтесс, особенности
женского образа. В формировании целостной картины женского авторства
большую роль сыграли работы А. В. Беловой, рассматривающие женскую
эпистолярную культуру, а также статьи, посвящённые женщине как литератору,
хозяйке салона (Е. П. Зыковой) и проблеме «женского стиля» (С. Ю. Воробьевой).
Следует отметить, что литература XVIII века и, в частности, творчество Н. М.
Карамзина, составляют предмет пристального изучения во многих научных центрах
России: Санкт-Петербурге, Казани, Томске, Екатеринбурге, Ульяновске, Саратове.
Поэтому
можно
говорить
о
сложившихся
филологических
школах,
придерживающихся определённых подходов в изучении литературы (например, в
Томской филологической школе – центральное изучение жанрово-родовых систем,
журналов
и
альманахов
как
единого
текста),
а
также
синтезирующих
«классические» методы с методами западного литературоведения, например,
нарратологии (в Санкт-Петербургской филологической школе). В рамках нашей
многоаспектной работы становится целесообразным обращение к результатам,
полученным учёными различных филологических школ.
Основными же методами исследования являются историко-культурный и
историко-литературный, с элементами типологического и биографического.
Общие принципы подобного анализа были сформулированы А. П. Скафтымовым
18
в статье «К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения
в истории литературы»: «внутреннее осмысление произведения самого в себе»
необходимо как «полная установка фактов», которые затем погружаются в
историко-литературный (служат «предметом уже собственно генетических
построений») и внелитературный (биографический, социальный, исторический)
контекст, причём «вопросы о влияниях и связях, которые созидают или
импульсируют возникновение литературных явлений, здесь являются прямым и
непосредственным стержнем»48.
Непосредственной теоретико-методологической базой диссертации стали
труды Ю. М. Лотмана и В. С. Киселёва. Ю. М. Лотману принадлежат работы по
творчеству Н. М. Карамзина («Сотворение Карамзина», «Поэзия Карамзина»), а
также по теории литературы («Поэзия и проза», «Природа поэзии», «Стих как
единство», «Проблема поэтического сюжета», «Текст как целое. Композиция
стихотворения», «Литературная биография в историко-культурном контексте (К
типологическому
соотношению
текста
и
личности
автора)»),
истории
литературы XVIII века («Литература в контексте русской культуры XVIII века»,
«Русская
литература
послепетровской
эпохи
и
христианская
традиция»,
«Отражение этики и тактики революционной борьбы в русской литературе конца
XVIII века», «Пути развития русской просветительской прозы XVIII века»).
Основополагающее значение для нашего исследования монографии Ю. М.
Лотмана «Сотворение Карамзина» определяется тем, что в ней учёный
реконструирует процесс создания Карамзиным собственного «я», беря за основу
период «Писем русского путешественника» и первое десятилетие после
возвращения из путешествия. Изучая исторический контекст, Ю. М. Лотман
пытается по косвенным данным восстановить хронологию и маршрут поездки
Карамзина, предпринимает попытки наметить границы между путешественником
48
Скафтымов А. П. К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в
истории литературы // Скафтымов А. П. Собр. соч. : в 3 т. Самара, 2008. Т. 1. С. 38.
19
«литературным» и «подлинным». Это сопровождается вкраплением деталей из
жизни писателя, представлением его мировоззренческих установок, эстетических
вкусов,
литературных
предпочтений,
намечается
процесс
формирования
Карамзина-издателя и его культурной программы. Одна из важнейших черт
методологии Лотмана, значимая для нашего исследования, – выделение
индивидуальных черт писателя и «построение» творческой эволюции.
Нами учитывались также научные статьи Ю. М. Лотмана по семиотике
культуры: «Тезисы к семиотике русской культуры», «Проблема знака и знаковой
системы и типология русской культуры XI–XIX веков», «Роль дуальных моделей в
динамике русской культуры (до конца XVIII века)», «Идея исторического развития
в русской культуре конца XVIII – начала XIX столетия», «Проблема византийского
влияния на русскую культуру в типологическом освещении», «Поэтика бытового
поведения в русской культуре XVIII века», «Бытовое поведение и типология
культуры в России XVIII века», «Слово и язык в культуре Просвещения».
Последние были необходимы для формирования фона фундаментальных знаний о
XVIII веке, так как в них охарактеризованы отличительные черты и особенности
становления русской культуры, специфика диалога русской и западно-европейской
культур; разъяснены типы исторических концепций, описываемых в текстах XVIII
– начала XIX века (в том числе просветительской), выделены особые системы,
выполняющие социально организующие функции (бытовое поведение).
Докторская диссертация В. С. Киселёва «Метатекстовые повествовательные
структуры в русской прозе конца XVIII–первой трети XIX века» (Томск, 2006)
посвящена журналам и альманахам конца XVIII – начала XIX веков, которые
рассматриваются как метатекстовые повествовательные структуры, литературные
ансамбли. Под метатекстом исследователь понимает наджанровое образование,
демонстрирующее
модель
литературной
коммуникации
эпохи,
«диалог,
предполагающий соотнесенность <…> высказываний-текстов <…> и заявленных
20
ими
целостных
личностных
позиций»49.
Такой
тип
повествовательной
организации реализуется за счет последовательности текстовых единиц, которые
«вступают в отношения соподчиненности по жанровому, тематическому,
концептуальному,
или
иному
принципу»50:
авторства,
определяющего
художественное единство метатекста; жанровой соотносительности; аналогии, а
также системы лейтмотивов, «обеспечивающей образно-структурные переклички
отдельных
произведений»51.
Это
своеобразное
«место
“встречи”
коммуникативных интенций, <…> где каждый субъект определенным образом
выстраивает свой образ и дискурсивное поведение, стратегию. Важнейшие
моменты последней задаются программой издания и коммуникативными
установками авторов, не сводясь к ним, однако, полностью и оставляя большой
простор для самостоятельной ориентации читателя»52.
Дифференциация литературных ансамблей определяется «конкретной
прагматической установкой автора, его риторической стратегией, жанровотематическими
предпочтениями,
стилевыми
пристрастиями.
Литературные
ансамбли разделяются, с одной стороны, на “полезные”, то есть объединенные
некой сквозной социально-политической / морально-дидактической задачей, а с
другой – на “приятные”, удовлетворяющие стремление публики к разнообразному
занимательному чтению. Нарративное целое метатекста рождалось как раз на
пересечении функционального и художественного начал»53.
Таким образом, издатель альманахов, в данном случае Н. М. Карамзин,
является своеобразным мировоззренческим, эстетическим и этическим центром,
определяющим стратегию издания.
49
Киселёв В. С. Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе конца XVIII –
первой трети XIX века. С. 6.
50
Там же. С. 11.
51
Там же. С. 12.
52
Там же. С. 11.
53
Там же. С. 44.
21
Одной из основополагающих для нашего исследования является также
работа Т. А. Алпатовой «Издательская стратегия Н. М. Карамзина и проблемы
поэтики повествования», в которой характеризуется своеобразие издательских
стратегий Н. М. Карамзина и их взаимосвязь с литературными взглядами. Т. А.
Алпатова издательскую стратегию писателя называет «литературотворческой»,
так как «в своих периодических изданиях Карамзин развивает основные
принципы, найденные им непосредственно в художественных произведениях, и в
первую очередь в “Письмах русского путешественника”: открытость богатству и
разнообразию жизненных впечатлений, дружеская общительность, умение
объединить в общем контексте самые “разнородные” высказывания»54.
Рассматривая как словесные, так и поведенческие тексты, Ю. М. Лотман
утверждает, что «текст, с одной стороны, имманентен и самодостаточен, он –
своего рода семантический универсум; с другой стороны, он всегда включен в
культуру, является её частью; полное исключение текста из культуры приводит к
уничтожению его природы»55. Данный методологический подход уместен в
рамках проблематики нашей диссертации, так как специфика предмета
исследования требует учёта не только литературоведческих и лингвистических, но
и культурологических, исторических факторов.
Безусловно, для понимания женского творчества, а также процесса создания
и реализации женских образов в художественных произведениях необходимо
иметь представление о повседневной жизни женщины XVIII века, поэтому были
проработаны такие исторические и культурологические издания, как монография
Н. Л. Пушкаревой «Частная жизнь русской женщины XVIII века» и сборник
54
Алпатова Т. А. Издательская стратегия Н. М. Карамзина и проблемы поэтики повествования //
Филоlogos. 2013. № 2. С. 7.
55
Лотман Ю. М. Семиотика культуры в Тартуско-московской семиотической школе :
предварительные замечания [Электронный ресурс] // Lotmaniana Tartuensia [Электронный
ресурс]: сайт. URL: http://www.ruthenia.ru/lotman/txt/mlotman02.html (дата обращения:
25.08.2015).
22
статей под её же редакцией «“А се грехи злые, смертные…” : Любовь, эротика и
сексуальная этика в доиндустриальной России (X – первая половина XIX в.)», а
также научные статьи о восприятии женщины в XVIII веке (Е. С. Анпилоговой),
воспитании (С. С. Царикаевой, Л. А. Грицай, Т. А. Шилиной, И. П. Кулаковой, А.
С. Сафоновой), образовании женщины (В. В. Пономаревой), её устремлениях и
увлечениях (Ю. М. Лотмана, И. Ю. Мартиановой), образе жизни (Е. С.
Анпилоговой, А. В. Беловой) и моделях женской идеальности (О. М. Гончаровой).
Также были
учтены гендерные исследования, посвященные социальным
проблемам, формам самореализации женщин в русской культуре, анализу понятий
«женщина» и «власть» (Т. Н. Герасимовой, Н. М. Ковальчук, В. С. Трофимовой,
Н. Н. Летиной, О. Н. Мухина, М. Рюткёнен). Названные научные исследования
привлекаются
в
диссертационном
сочинении
для
культурологического
комментирования женского мира в художественных произведениях.
Научная новизна диссертационной работы определяется тем, что в ней
впервые целостно и монографически анализируются формы представления
женского мира и определяется значение женского присутствия в альманахах
Н. М. Карамзина «Аглая» и «Аониды».
Научная значимость обусловлена тем, что впервые в отечественном
литературоведении по изучению XVIII века женский мир рассматривается как
отдельное значимое комплексное явление, представленное в совокупности
художественных текстов одного издания – в форме альманаха и конкретно в
альманахах Н. М. Карамзина «Аглая» и «Аониды». Анализ женского мира в
альманахах
позволяет
выявить
неразрывную
связь
между
творчески
воссоздаваемыми и реально существующими моделями поведения, что позволяет
частично воссоздать взгляды Н. М. Карамзина на мир, а также охарактеризовать
просветительскую программу изданий. Женский мир оказывается и частью
программы, и частью издательской стратегии, и в какой-то мере результатом
воплощения программы в жизнь. На примере отображения женского мира
23
показаны
принципы
индивидуальностями.
диалога
Также
Карамзина-издателя
женский
мир
с
благодаря
другими
его
авторскими
инаковости
и
обособленности представлен в диссертации как один из импульсов развития
литературы вообще.
Теоретическая значимость диссертации состоит в том, что в ней с опорой
на имеющиеся научные работы по литературе изучаемого периода доказывается
особое значение женского мира в альманахах Карамзина, не исчерпывающееся
лишь женскими образами; раскрывается типология и поэтика сентиментальных и
предромантических женских образов; намечаются их индивидуальные черты в
творчестве Н. М. Карамзина; прослеживается динамика представленного в
альманахе женского творчества (от первоначального стремления следовать
образцам «мужской» поэзии до выработки собственных мотивов); на примере
того, как меняется изображение женского мира, прослеживаются отдельные
процессы
развития
литературы
(взаимодействие
сентиментальных
и
предромантических тенденций, преодоление литературных клише).
Практическое
значение
исследования
заключается
в
возможности
использования его результатов в вузовских курсах истории русской литературы
XVIII–XIX веков, а также спецкурсах и спецсеминарах по творчеству Н. М.
Карамзина и его современников, в том числе женщин-поэтесс, в спецкурсах по
культуре XVIII – начала XIX века.
Основные положения, выносимые на защиту:
1. В альманахах «Аглая» и «Аониды» женский мир является частью
просветительской программы, значимым элементом издательской стратегии,
отражает феминологические взгляды Н. М. Карамзина и его эстетические
принципы. Женщина выступает как героиня произведений, предмет любовного
чувства лирического субъекта-мужчины, адресат, идеальный читатель, автор.
Женский образ не всегда является центральным и самодостаточным. Но даже
представленный схематично, он становится способом раскрытия внутреннего
24
мира человека. Чувства к женщине выступают катализатором к осмыслению
важнейших жизненных явлений.
2. Специфика воплощения женского мира в «Аглае» и «Аонидах»
объясняется своеобразием альманахов. «Аглая» – издание одного автора, и
представленные в нём грани женского мира обусловлены, в первую очередь,
жанровой природой каждого текста и доминированием в нём сентиментального
либо предромантического мироощущения. «Аониды» – составленный Н. М.
Карамзиным альманах современной поэзии, поэтому важную роль играет
разнообразие авторских индивидуальностей в рамках общей концепции издания.
3. В
альманахах
выстраивается
типология
Сентиментальная
поэтика
выражает
предромантическая
маркирует
дисгармоничное
женских
гармоничное
образов.
мироощущение,
состояние,
соответственно,
идеальная женщина воплощается в образе сентиментальной героини. Женские
образы
отмечены
большей
или
меньшей
степенью
клишированности,
привязанности к литературной традиции или, наоборот, приближения к
«реальности». В соответствии с эстетическими установками издателя изменяется
традиционно одический образ женщины-правительницы: от «богини» до
«матери». Женские персонажи и адресаты произведений различаются по возрасту,
темпераменту, делаются попытки создания национальных типов. Наибольшее
раскрытие женские образы получают в текстах повествовательных жанров:
сентиментальном очерке и предромантических повестях.
4. В поэтических произведениях Н. М. Карамзина выделяются типы
возлюбленной, любовницы, супруги, матери и женщины-друга. Каждому
женскому образу соответствует не только определённый набор мотивов, но и своя
авторская маска, символизирующая «психологический» возраст: юность (образ
возлюбленной), зрелость (образ любовницы, супруги, матери), старость (образ
женщины-друга). Образ женщины-друга воплощает взаимосвязь любовной
тематики со сферой творчества.
25
5. Типология женских образов, намеченная в текстах Н. М. Карамзина,
находит соответствие в произведениях других авторов. Они либо повторяют
женский
мир
издателя,
либо
представляют
свои
варианты,
вплоть до
полемических. Так, в лирических текстах Г. Р. Державина женский мир
вписывается в автобиографический контекст. Образ возлюбленной приобретает у
него индивидуальные свойства «подруги-музы». В стихотворениях П. А.
Пельского выделяется тип «коварной» возлюбленной, обусловленный трактовкой
понятий «разум / сердце», «любовь / страсть», отличающейся от позиции Н. М.
Карамзина.
Создаваемой
издателем
модели
идеального
женского
мира
противостоит антиидеал Д. И. Хвостова, описывающего тип «модной жены».
6. Отдельной гранью женского мира альманаха «Аониды» выступает
женское творчество. В произведениях женщин-поэтесс более явно прослеживается
общий для литературы рубежа XVIII–XIX веков процесс изменения подхода к
изображению человека – от представителя человечества, части универсума к
индивидуальности. На уровне поэтики этот процесс проявляется в движении от
сентиментализма к предромантизму. Кроме того, опубликованные в «Аонидах»
стихотворения демонстрируют развитие женской поэзии – от первоначального
следования мужским образцам до презентации себя как автора.
7. В альманахе «Аониды» концептуально важным является диалог
мужского и женского, реализуемый в мужском и женском авторстве; парах
стихотворений,
одно
из
которых
является
«ответом»
представителю
противоположного пола; произведениях, адресованных женщине; произведениях,
написанных мужчинами от лица женского персонажа. Этот диалог является
важной
составляющей
коммуникативной
стратегии
издания,
отражением
просветительской позиции Н. М. Карамзина.
Апробация
основных
научных
результатов
и
выводов
диссертационного исследования проходила на специальных семинарах и
заседаниях кафедры истории русской литературы и фольклора Саратовского
26
государственного университета имени Н. Г. Чернышевского (2012–2015 гг.), а
также на научных конференциях различного уровня: V Международная научнопрактическая
литературы»
конференция
(Саратов,
«Междисциплинарные
2013
г.);
II
связи
международная
при
изучении
научно-практическая
конференция «Текст, произведение, читатель» (Прага, 2014 г., заочное участие);
VI
Всероссийская
научная
конференция
филологического
факультета
Государственного института русского языка им. А. С. Пушкина (Москва, 2013 г.);
Всероссийская конференция молодых ученых «Филология и журналистика в XXI
веке» (Саратов, 2013–2015 гг.); Всероссийская научно-практическая конференция
«Н. М. Карамзин в развитии гуманитарного сознания современного общества»
(Ульяновск, 2014); Кафедральный день кафедры истории русской литературы и
фольклора «XVIII век в литературе и искусстве» (2013–2015 гг.).
Основные аспекты диссертации отражены в следующих публикациях:
Статьи в изданиях, рекомендованных ВАК:
1. Николайчук,
Д.
Г.
«Послание
к
женщинам»
как
манифест
феминологических взглядов Н. М. Карамзина / Д. Г. Николайчук // Известия Сарат.
ун-та. Нов. сер. Сер. Филология. Журналистика. 2014. Т. 14, вып. 3. С. 62–68.
2. Николайчук, Д. Г. Женская поэзия на страницах альманаха Н. М.
Карамзина «Аониды» / Д. Г. Николайчук // Известия Сарат. ун-та. Нов. сер. Сер.
Филология. Журналистика. 2014. Т. 14, вып. 4. С. 67–74.
3. Николайчук,
Д.
Г.
Женские
образы
как
элемент
реализации
просветительской программы Н. М. Карамзина-издателя (на материале альманаха
«Аглая») / Д. Г. Николайчук // Филологические науки. Вопросы теории и
практики. 2015. № 1 (43) : в 2 ч. Ч. 2. С. 164–166.
Публикации в других научных изданиях:
4. Николайчук, Д. Г. Женские образы альманаха Н. М. Карамзина «Аониды»
: традиции именования / Д. Г. Николайчук // Филологические этюды: сб. науч. ст.
молодых ученых. – Саратов : [б. и.], 2013. Вып. 16 : в 2 кн. Кн. 1. С. 174–179.
27
5. Николайчук, Д. Г. Державинские стихотворения в альманахе Н. М.
Карамзина «Аониды» / Д. Г. Николайчук // Г.Р. Державин и его эпоха : сб. науч.
ст. VI Всеросс. науч. конф. филологического факультета / отв. ред. В. В.
Молчановский, Е. К. Петривняя. – М. : [б. и.], 2013. С. 159–165.
6. Николайчук Д. Г. Стихотворения, посвящённые Екатерине II, в
альманахе Н. М. Карамзина «Аониды» / Д. Г. Николайчук // Междисциплинарные
связи при изучении литературы : сб. науч. тр. / отв. ред. проф. Т. Д. Белова, А. А.
Демченко. Вып. 5. Саратов : Издат. центр «Наука», 2014. С. 54–59.
7. Николайчук, Д. Г. Автобиографические произведения Г. Р. Державина в
альманахе «Аониды» // Филологические этюды : сб. науч. ст. молодых ученых.
Саратов : [б. и.], 2014. Вып. 17 : в 2 кн. Кн. 1. С. 168–172.
8. Николайчук, Д. Г. Типология женских образов и образ возлюбленной в
стихотворениях Н. М. Карамзина альманаха «Аониды» / Д. Г. Николайчук // Text.
Literary work. Reader : materials of the II international scientific conference on May 2021, 2014. Prague : Vědecko vydavatelské centrum «Sociosféra-CZ», 2014. Р. 50–57.
9. Николайчук, Д. Г. Концепция любви и образ возлюбленной в
cтихотворениях Н. М. Карамзина и П. А. Пельского / Д. Г. Николайчук //
Филологические этюды : сб. науч. ст. молодых ученых: в 3 ч. Саратов : [б. и.],
2015. Вып. 18, ч. 1/3. С. 23–28.
10. Николайчук, Д. Г. Диалог мужского и женского взгляда на мир в
альманахе Н. М. Карамзина «Аониды» / Д. Г. Николайчук // Вестник Омского
государственного педагогического университета. Гуманитарные исследования.
2015. № 3 (7). С. 56–59.
Структура работы. Диссертационное исследование состоит из введения,
двух глав, посвящённых, соответственно, анализу женского мира в альманахах
«Аглая» и «Аониды», заключения и списка литературы, включающего 289
наименований.
28
Глава 1.
ЖЕНСКИЙ МИР АЛЬМАНАХА «АГЛАЯ»
«Аглая» представляет собой альманах одного автора. Исключая басню И. И.
Дмитриева «Чиж», а также произведения М. М. Хераскова (стихотворение
«Разлука» и притча «Скворец, попугай и сорока»), в обеих книжках публикуются
произведения
самого
Н.
М.
Карамзина:
фрагменты
«Писем
русского
путешественника», повести «Остров Борнгольм» и «Сиерра-Морена», очерки
«Нежность дружбы в низком состоянии» и «Афинская жизнь», сказки «Дремучий
лес» и «Илья Муромец», философско-публицистические произведения «Мелодор
к Филарету» и «Филарет к Мелодору», «Нечто о науках, искусствах и
просвещении», статья «Что нужно автору?», а также стихотворения. А. Р.
Акчурина в своей кандидатской диссертации «Эволюция Н. М. Карамзинажурналиста»
называет
«Аглаю»
«моноальманахом»,
так
как,
помимо
«принадлежности одному лицу, большего количества материалов одного автора,
индивидуального стиля, <…> издатель моноальманаха становился специалистом
полного цикла: автором, издателем и редактором в одном лице»56.
Для понимания специфики «Аглаи» необходимо также привести замечание
О. М. Гончаровой о том, что это издание продолжает намеченный в «Московском
журнале» «синтез различных сторон русской личности, русского Автора»57,
предстающего в разнообразных литературных масках. Но, в отличие от журнала,
альманах представляет уже иную Личность – «живущую в иное время:
катастрофическое, трагическое и противоречивое»58. В 1790-е годы Карамзин
переживает личную драму: смерть лучшего друга А. А. Петрова, закрытие
«Московского журнала», арест Н. И. Новикова и гонения на московских масонов.
В письме И. И. Дмитриеву от 4 июня 1796 года читаем: «Больше и больше теряю
56
См.: Акчурина А. Р. Эволюция Н. М. Карамзина-журналиста. С. 113–116.
Гончарова О. М. Власть традиции и «новая» Россия в литературном сознании второй
половины XVIII века. С. 248.
58
См.: Там же. С. 248–254.
57
29
охоту жить в свете и ходить под чёрными облаками, которых тень помрачает в
глазах моих все цветы жизни»59. «Аглая» является также отражением «духовного
и мировоззренческого кризиса Карамзина в связи с событиями 1793 года во
Франции»60.
Таким образом, у писателя возникает потребность создания иной –
гармоничной – «идеальной» реальности, которая получает воплощение в
«литературном» мире альманаха. Мысль об обретении гармонии в творчестве
подчёркивается в работах В. С. Киселёва: в период дисгармоничной реальности
«авторство
все
больше
связывается
с
рефлексией
над
особенным
и
исключительным – в моменты психологического самонаблюдения (“Странность
любви”), анализа своих мировоззренческих идеалов (переписка Филарета и
Мелодора), элегического воспоминания (“Сиерра-Морена”), игры (“Дремучий
лес”, “Илья Муромец”) <…> Соответственно, за сферой творчества утверждается
особая функция создавать мир, параллельный реальному, не избавленный от его
противоречий, но открывающийся как бы с точки зрения отчуждённого
сознания»61.
Воплощению гармоничного мира на страницах «Аглаи» способствует
мифологема «Золотого века», выражающаяся в совокупности таких мотивов, как
«вечная весна; самопроизвольное плодородие земли; изобилие; идиллическая
жизнь на лоне природы; безмятежное, не обременённое трудом существование;
отсутствие золота, а следовательно, войн; справедливость; расцвет наук и
искусств»62. В создаваемой реальности истинными ценностями для издателя
становятся не только творчество, но и любовь и дружба. По мнению А. Кросса,
59
Карамзин Н. М. Полн. собр. соч. : в 18 т. М., 2009. Т. 18. С. 371.
Гончарова О. М. Власть традиции и «новая» Россия в литературном сознании второй
половины XVIII века. С. 249.
61
Киселёв В. С. Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе конца XVIII –
первой трети XIX века. С. 125.
62
Попович А. В. Мифологема Золотого века в поэтической рецепции Н. М. Карамзина //
Проблемы изучения русской литературы XVIII века : межвуз. сб. науч. тр. СПБ., 2007. Вып. 13.
С. 252.
60
30
«пессимизм заставил его [Карамзина] замкнуться в своём частном мирке; <…>
спасения он ищет в любви истинных друзей»63. По мнению О. М. Гончаровой,
«под пером художника в альманахе возникает образ Личности, напряжённо
мыслящей, ищущей другого [курсив О. М. Гончаровой] и согласия»64.
Внутренний сознательный побег Карамзина от происходящих катаклизмов
требовал нравственных усилий – отгородиться, но при этом оставаться при
трезвом восприятии окружающего. Нужна была переоценка не всех, но многих
ценностей. При этом необходимо учитывать аналитический склад ума Карамзина,
отрицающий полный разрыв с действительностью. Все названные факторы не
только создавали особую атмосферу «Аглаи», отличающую это издание от
остальных, но и кардинально меняли принцип взаимодействия с читательской
аудиторией. Так, А. Р. Акчурина, сравнивая «Аглаю» с «Московским журналом»,
пишет, что в альманахе «дистанция с читателями сокращалась еще больше»65, а
«шутливая беседа с приятелем»66 сменялась на «откровенный разговор»67.
Опираясь на представления издателя о гармоничном существовании
человека, рассмотрим представленный в альманахе женский мир, воплощённый в
женских образах, а также в чувстве лирического субъекта к женщине. Степень
раскрытия женских образов в произведениях не одинакова и варьируется в
зависимости от доминирующего литературного направления, жанра, сюжета, во
многом обусловлена художественным замыслом конкретного текста.
При рассмотрении произведений эпических, повествовательных жанров
альманаха – сентиментальных и предромантических – следует опираться на
просветительскую программу Карамзина, ключ к пониманию которой намечен в
работах В. С. Киселёва.
63
Кросс А. Разновидности идиллии в творчестве Карамзина // XVIII в. : сб. ст. и материалов.
Л., 1969. Сб. 8. С. 226.
64
См.: Там же. С. 248–254.
65
Акчурина А. Р. Эволюция Н. М. Карамзина-журналиста. С. 117.
66
Там же.
67
Там же.
31
В
сентиментальных
текстах
она
направлена
на
«формирование
универсальной личности с разветвленной системой культурных привычек»68,
которое происходит путём влияния авторской личности на «чувства» и «разум»
читателей. Влияние на «чувства» осуществляется посредством выбора автором
«модели
взаимоотношений
субъекта
с
природой,
другим
человеком,
обществом»69. Разуму отводится конечная роль обобщения, синтеза читательских
впечатлений, вытекающих из риторической структуры сентиментального текста,
представляющей собой «восхождение от элементарного ощущения к сложной
моральной истине»70, а также восприятия эмоционально насыщенных мотивов и
образов, которые облекаются в форму своеобразного интимно-светского общения.
Концептуально важным в такой системе является автор – прочный ориентир для
читателя,
который
становится
«руководителем
процесса
культурной
коммуникации, <…> образцом просвещённого человека»71.
В построении такого рода коммуникации между автором и читателем, в
данном случае – между издателем и читателем, немаловажная роль отводится
женским образам. Это связано с тем, что разные модели взаимоотношений между
влюблённым и возлюбленной позволяют продемонстрировать всю гамму чувств и
эмоций,
испытываемых
человеком.
Таким
образом,
духовная
сфера
художественных образов оказывается раскрытой, тем более, что в сентиментальных
произведениях она является «опосредующим звеном между общечеловеческим и
личностным», так как человек в сентиментализме «еще не включен прочно в
конкретную социальную среду или национально-исторический мир»72.
В предромантических повестях модель коммуникации во многом сходна с
сентиментальными текстами, но ориентиром для читателя, как правило, становится
68
Киселёв В. С. Проблема универсального повествования в эстетике русского сентиментализма
// Вестник Томского государственного университета. 2006. № 291. С. 91.
69
Там же. С. 91.
70
Там же. С. 92.
71
Там же. С. 90.
72
Там же. С. 89.
32
уже не автор, а рассказчик (нарративное alter ego биографического автора, близкое,
но не тождественное ему). Это связано с тем, что главные герои произведения
существуют в дисгармоничном мире и акцент делается не на анализе конкретной
модели взаимоотношений между людьми, а на восприятии рассказчиком
трагических событий в жизни персонажей, совместном с читателем сочувствии их
горю. В данном случае рассказчик выступает образцом в выражении чувств. Он в
форме известного знания преподносит читателям идеальную модель того, как
идентифицировать, анализировать и проявлять отношение к происходящему. Таким
образом, через личностную рефлексию рассказчика происходит обогащение
индивидуального опыта и рассказчика, и читателей.
Идея о гармоничном существовании человека, связанная с изображением
женского мира, лежит в основе мировоззренческой позиции издателя. Она
обозначена прежде всего в названии альманаха – имени, напомним, одной из
граций, воплощавших красоту, добродетель и искусство, а также поэтическом
псевдониме реальной женщины – А. И. Плещеевой. Существенная роль женщины
в мировоззрении Карамзина подчёркивается также в посвящении «Другу моего
сердца, Единственному, Безценному» (1794): «Тебе, любезная, посвящаю мою
Аглаю, тебе единственному другу моего сердца! (II, 5). Именно с А. И. Плещеевой
поэта связывала сентиментальная дружба, которую он превращает «из факта
интимной биографии <...> в факт культуры своего времени и своей литературной
деятельности»73. Несмотря на то, что посвящение напечатано во второй книжке
альманаха, оно полностью характеризирует специфику всего издания. В первых
строках, обращённых к «любезной», не только субъективно выражается трепетное
отношение к конкретной женщине, но и имплицитно характеризуются внутренние
качества, достойные того, чтобы адресовать издание именно ей. Таким образом
издатель называет свойства, которыми должен обладать читатель «Аглаи». В
первую очередь, это способность любить и умение выражать любовь в «нежной,
73
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 265.
33
великодушной, святой» дружбе. Следовательно, дружба для Карамзина –
величайшее счастье, и любить способны только «великодушные» люди. В дружбе
для издателя воплощается высшая добродетель, которая является единственным
утешением в жизни: «Мы живём в печальном мире <…>; но человек имеет
утешение – любить!» В какой-то мере женщина становится отражением всего
лучшего в мире, в том числе и положительных человеческих качеств. За
женщиной закрепляется особая роль – роль адресата и читательницы, способной к
чтению «серьёзных» изданий, а не только распространённых в то время журналов
мод. В посвящении намечается и магистральный образ автора-странника, для
которого «призраки юности» «исчезли». В мире, полном страданий, он долгое
время искал «утешение» для своего сердца, но теперь его «страннический посох
<…> тлеет во прахе». Образ странника фигурирует также в стихотворениях
альманаха «Аониды». Например, в стихотворении «Надежда» (II, 101) он
появляется в узком семейном кругу, далёком от шумной светской жизни.
Далее гармонизирующая роль женщины прослеживается в «Послании к
Д***» (1794): «А мы, любя дышать свободно, / Себе построим тихий кров / За
мрачной сению лесов, / Куда бы злые и невежды / Вовек дороги не нашли» (II, 22),
«Найдем подругу для себя, / Подругу с милою душею, / Она приятностью своей /
Украсит запад наших дней» (II, 24), «Любовь и дружба – вот чем можно / Себя под
солнцем утешать» (II, 24).
Следует заметить, что роли, отводимые женщине, в посвящении «Другу
моего сердца» и «Послании к Д***», несмотря на точки соприкосновения,
возникающие в результате читательского «достраивания» образа идеальной
женщины, не одинаковы. В «Послании к Д***» женщина ограничена узким
семейным кругом; в посвящении «любезная» становится центром всего
мироздания: «Ты мой благодетельный Гений, Гений хранитель!» А. Н. Пашкуров,
34
исследуя архетип Гения74 с опорой на философскую эстетику, пишет, что Гений в
русской поэзии XVIII – начала XIX века понимался по-разному: «носитель
Красоты как высшего начала, способного покорить Вселенную»; «тайный дух,
приобщающийся к тайнам Вселенной»; «добродетельный Божественный поэт»;
«преобразователь мира», – но «постоянная соотнесённость с символикой
Вечности» являлась устойчивой характеристикой архетипа. В посвящении к
альманаху статус Гения – носителя гармонизирующего начала во вселенском
масштабе, «хранителя» всего хорошего в мире – присваивается именно женщине:
как другу и ценителю искусства.
Обретения гармонии на страницах альманаха не происходит, когда любовь и
дружба не получают взаимности или встречают препятствия на своём пути (как
правило, это рок, судьба). «Идеальная» реальность постоянно сосуществует с
трагической: «на уровне макросюжета идеальный мир дружбы, любви и природы
даётся в сентименталистской стилистике, а передающая ощущение картина
катастрофического мира часто приобретает предромантические черты: готической
литературы в “Острове Боргольм” и “Сиерре-Морене” (кстати, изображение
идеала в сентименталистских тонах не противоречит поэтике готического романа),
элегичности в “Цветке на гроб моего Агатона”, “Что нужно автору?”, “Другу
моего сердца”, “Мелодор к Филалету. Филалет к Мелодору”»75.
То есть в художественных произведениях гармоничная или дисгармоничная
реальность воплощается средствами сентиментальной и предромантической
поэтики. Поэтому при рассмотрении женского мира в альманахе становится
возможным
выделение
идеальных
женских
образов,
существующих
в
гармоничном сентиментальном пространстве, и предромантических героинь –
несчастных, не способных обрести гармонию в любви. Выделяется тип
74
Пашкуров А. Н. Архетип Гения в русской поэзии XVIII – начала XIX века // Учёные записки
Казанского университета. Сер. Гуманитарные науки. 2007. № 2. Т. 149. С. 133–144.
75
Биткинова В. В. Шекспировские мотивы в альманахе Н. М. Карамзина «Аглая» // Проблемы
изучения русской литературы XVIII века : межвуз. сб. науч. тр. СПБ. ; Самара, 2007. Вып. 13. С. 284.
35
«странной» героини («Странность любви, или бессонница»), который является
примером того, как в женском мире альманаха реализуется такая черта
предромантической поэтики, как «оригинальность».
Обретение или утрата гармонии, неразрывно связанные с образами женщин,
а значит, с женским миром альманаха, воплощаются в таких произведениях, как
очерки «Нежность дружбы в низком состоянии» (1793) и «Афинская жизнь»
(1793), повести «Остров Борнгольм» (1794), «Сиерра-Морена» (1793), сказки
«Дремучий лес» (1794), «Илья Муромец» (1794), стихотворения «Любезной, в
день ея рождения» (1793), «Странность любви, или бессонница» (1793). Сюда же
примыкает стихотворение М. М. Хераскова «Разлука» (1796).
Антиномия гармонии и катастрофы с исчерпывающей полнотой представлена
в очерке «Афинская жизнь» (II, 26–60). Это своеобразное откровение автора,
раскрывающее его представления о двойственности мироздания. Поэзия, любовь и
дружба характеризуют «светлое» начало жизни. Подтверждение этому находим в
образах вдохновляющих муз, «сельских красавиц», а также в образе идеального
«жизненного» наставника – мудреца Сократа. Образ Сократа встречаем и в первой
книжке альманаха «Аониды» – стихотворении «Послание к женщинам»: учение
этого мудреца «приятнее, сильнее нас к мудрости влечет» (I, 238), потому что
«граций он любил, с Аспазией [ценительница искусств] был дружен» (I, 238). В то
же время основополагающие для издателя понятия, в частности, любви и дружбы,
осмысляются и в другой системе координат, – отрицающей их однозначно
положительное, и особенно гармонизирующее толкование. Так, перед нами
разворачивается несчастная любовь Сафо – поэтессы с «златострунной лирой в
руках» – и Фаона, затем получившая своё развитие в «Аонидах» (стихотворениях
Г. Р. Державина); Орфея и Эвридики.
Обращаясь к персонажу по имени Филоклес, «мудрый Арист» «Афинской
жизни» утверждает, что «жизнь есть мечта» (II, 55), она невозможна без горести,
так как именно горесть «приготовляет сердце наше к нежному чувству
36
удовольствий» (II, 55). Такое соседство любви и страданий не только отходит от
принципов рационалистического мышления, предполагающего чёткое деление на
«хорошее» и «плохое», но и придаёт любовному чувству священные, исцеляющие
свойства, присваивает ему способность побуждать к благодетельным поступкам:
«Мысль о любезных питает душу; память любви их есть целебный бальзам для
вашего сердца» (II, 57). Возможно, поэтому настоящая любовь появляется либо в
идиллическом сентиментальном пространстве, либо в пространстве фантазии, где
автор надевает маску «сказочника»76. «Печальная, “элегическая” окраска первой
книжки сменяется прихотливой авторской фантазией второй»77.
Важно
отметить,
что
даже
при
выявлении
«сентиментального» и
«предромантического» пластов, выражающих не только антиномию «гармония /
катастрофа», но и использующих оппозиции «современность / древность»,
«варварство / просвещённость» (в предромантических повестях), пространство
альманаха не всегда можно чётко разделить на «светлое» и «тёмное». Система
ценностей
издателя
постоянно
проверяется
на
«прочность»,
а
общее
«предромантическое» настроение альманаха выражает постоянный поиск автором
жизненных ориентиров. Устойчивой характеристикой в системе ценностей и,
безусловно, концептуальной точкой отсчёта становится название альманаха –
Аглая – отсылающее к миру любви, дружбы и творчества как единственно
возможным утешениям в катастрофическом мире.
76
Биткинова В. В. Шекспировские мотивы в альманахе Н. М. Карамзина «Аглая». С. 281.
См.: Биткинова В. В. Альманах «Аглая» как предромантический метатекст // Биткинова В. В.
Предромантические повести Н. М. Карамзина «Остров Борнгольм» и «Сиерра-Морена» :
просеминарий. Саратов, 2008. С. 57.
77
37
1.1.
ОБРАЗ СЕНТИМЕНТАЛЬНОЙ ГЕРОИНИ
1.1.1. «Идеальный» женский образ
Обретение истинного счастья, по мнению автора альманаха, возможно только
во взаимной, состоявшейся любви между влюблёнными, супругами. Такая любовь
воплощается в образе идеальной – сентиментальной – героини, создаваемом в
сказках второй книжки альманаха: «Дремучий лес» (II, 102–119) и, отчасти, «Илья
Муромец» (II, 171–191). В литературной сказке «Дремучий лес» читаем: «Сие
мирное уединение [с супругой] должно быть вовеки твоим обиталищем, здесь
будешь иметь все нужное для умеренной и покойной жизни» (II, 113).
Литературная сказка, как правило, «сохраняет “корневые” законы народной
сказки, устойчивые “правила игры” в сюжете и композиции»78, но «традиционные
элементы народно-сказочной структуры работают в исторически и художественно
иной для них системе авторского творчества»79. Обращаясь к мнениям
исследователей, рассматривавших данное произведение, следует отметить
разность трактовок, что говорит о сложности, неоднозначности его жанровой
природы. Ситуация, описанная в «Дремучем лесе», представляет собой
идеализацию, так как любовь здесь вечна и прекрасна и, в отличие от народной
сказки, не встречает препятствий на своём пути: «…одно чувствительное
семейство <…>, удаляясь от шумного мира, поселится некогда близ сего
дремучаго леса, <…> не взирая на всемирный мятеж, насладится оно любовью и
святою дружбою» (II, 114–115). Если В. В. Сиповский усматривает в этом
произведении элемент пародии на волшебную сказку, то С. Э. Павлович в статье
«Расцвет сентиментальной прозы. Чувствительная повесть»80 утверждает, что оно
представляет собой переработку волшебной сказки с приданием ей черт
78
Кузьмина М. Ю. Жанр литературной сказки в творчестве Карамзина // Карамзинский сборник.
Россия и Европа : диалог культур. Ульяновск, 2001. С. 84.
79
Сапожников С., Зусман В. Литературная сказка // Литературная учёба. 1987. № 1. С. 228.
80
Павлович С. Э. Расцвет сентиментальной прозы. Чувствительная повесть // Павлович C. Э.
Пути развития русской сентиментальной прозы XVIII века. Саратов, 1974. С. 126–194.
38
сентиментальной повести: «смиренная хижина» в деревне, «нежная мать»,
«добрый старик» и женщина, похожая на «ангела непорочности». Но это ещё и
салонная игра – сочинение на заданные слова. А. Ю. Тираспольская настаивает на
том, что сложная структура «Дремучего леса» является своеобразным элементом
игры с читателем. Её сложность состоит в том, что «сказочное сюжетное
повествование заключается в раму внесюжетного повествования и трактуется
нарратором как реальность, <…> таким образом, сферы абстрактного автора и
фиктивного повествователя разграничиваются, при этом последний приобретает
свои индивидуальные “голос” и намерения, как будто бы независимые от
“авторских” интенций и даже противоречащие им»81. По мнению В. В.
Биткиновой, в контексте альманаха сказка «становится способом выражения
предромантической иронии, принципиально прихотливой фантазии автора,
противопоставленной
неразумному,
катастрофическому
внешнему
миру»82.
Структура художественного мира произведения воспроизводит структуру мира
всего альманаха: закрытый для посторонних мир любви и дружбы оказывается
противопоставленным трагическому миру.
Сказка создана на заданные слова: «балкон», «лес», «шар», «лошадь»,
«хижина», «луг», «малиновой куст», «дуб», «Оссиан», «источник», «гроб»,
«музыка», – настраивающие, казалось бы, на появление предромантических
образов.
Однако
отличающаяся
в
произведении
приятностью,
появляется
любезностью
и
героиня
сентиментальная,
кротостью,
максимально
приближенная к природе. Это образ идеальной девушки: добродетельной,
сострадательной, искренней, скромной. Она существует в далёком, отгороженном
от цивилизации пространстве, в окружении близких и любимых людей, её жизнь
«умеренна» и «спокойна». Сердце героини не знает горечи, оно находится в
томительном ожидании своего возлюбленного. Наконец она встретила свою
81
Тираспольская А. Ю. О разновидностях игры с читателем в повести-сказке Н. М. Карамзина
«Дремучий лес» (1794) // Литературная культура России XVIII века. СПб., 2007. С. 118–119.
82
Биткинова В. В. Шекспировские мотивы в альманахе Н. М. Карамзина «Аглая». С. 283.
39
любовь, и «блаженство их было совершенно; оно скончалось только вместе с их
жизнию» (II, 118). Сентиментальная философия проявляет себя в особом
восприятии времени, которое прекращает свой ход, становится созерцательным, а
счастливая жизнь приравнивается к вечности.
Примечательно, что с помощью устойчивых сентиментальных формул
(«любезная дщерь», «сельский домик», «нежный, сердечный союз») автор учит
распознавать художественное пространство, в котором существуют герои, что
позволяет читателю идентифицировать тип персонажей (сентиментальных, а не
предромантических). Акценты, которые расставляет рассказчик в описании
внешности («цветущий образ», «юная, прекрасная женщина», «с большими,
светлыми голубыми глазами», «в легком белом платье, с золотым поясом») и
«характера» героини («кротость сердечная»), не требуют дополнительных
характеристик, в частности, более развернутого описания эмоций, так как
понятно, что перед нами героиня сентиментальная, живущая в гармонии с собой и
окружающим миром.
В неоконченной богатырской сказке «Илья Муромец» (по жанровому
определению А. И. Разживина – богатырской поэме83) женский образ занимает
центральное
место.
Сказку
традиционно
относят
к
предромантическому
направлению, так как в ней «декларируется противопоставление русского –
иноземному, оригинального – античному»84. Несмотря на это, облик прекрасной
девушки приближается к сентиментальной стилистике: «волнистые светло-русые
волосы», «алебастровая грудь», «жилки васильковые», «уста малиновые»,
«возвышенные брови», «тихий глас».
Не свойственное в целом для сентиментализма подробное описание
внешности отчасти объясняется композиционным решением этого фрагмента –
83
Разживин А. И. Предромантическая поэма. Первый опыт : Н. М. Карамзин, Н. А. Львов, М. М.
Херасков // Литература русского предромантизма : мировоззрение, эстетика, поэтика. Рязань,
2012. С. 191.
84
Там же. С. 192.
40
замедлением, ретардацией, когда богатырь рассматривает девушку во время ее
«заколдованного» сна. Илья Муромец ждёт, когда же она проснётся, чтобы
увидеть «милый взор», «улыбку пробуждения», «любезность несказанную».
Кроме того, нужно учитывать жанр, задачу стилизации: с одной стороны, под
былину, с другой – под волшебный рыцарский роман, предполагающий
развёрнутые описания чудес.
Традиционная былина «наружностью действующих лиц вообще не
интересуется»85, «в центре творческого напряжения <…> находится геройбогатырь»86, а в основе построения сюжета – движение от «недооценки героя к
общему признанию его богатырской исключительности и славы»87. Если описание
в былине и присутствует, то оно, как правило, «падает на описание угрожающей
силы и
наружности
основополагающие
противника»88.
черты
В сказке Н. М. Карамзина такие
былинного
жанра
отсутствуют.
Богатырская
исключительность и слава заменяются необыкновенной женской красотой.
Кульминационного боя, также предполагающегося в былине, в сказке Н. М.
Карамзина не происходит. Согласимся с мнением М. Ю. Кузьминой, которая
считает, что «вступая в синтез с другими жанрами, старая (народная) сказка
обновляется, зачастую становясь лишь формой для передачи авторского голоса»89.
Следовательно, Н. М. Карамзин использует отдельные черты различных
литературных жанров для создания собственного уникального произведения.
Это является уместным в контексте «Аглаи», располагающей к поиску,
новым открытиям. С одной стороны, в сказке будто происходит смещение
социальных ролей (до конца это так и остаётся нераскрытым, потому что
произведение не закончено), женщина занимается мужской профессией, но
описание её облика свидетельствует о том, что истинным женским оружием
85
Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1994. С. 149.
Там же. С. 154.
87
Там же.
88
Там же. С. 149.
89
Кузьмина М. Ю. Жанр литературной сказки в творчестве Карамзина. С. 76.
86
41
выступают не сила и храбрость, а ангелоподобность – как во внешнем облике, так
и в поступках. Таким образом, экспериментируя с разными жанрами, автор всётаки приходит к одним и тем же выводам: женщина прежде всего создана для
любви, семьи и дружбы.
1.1.2. Типология женских характеров в сентиментальном очерке
Образ идеальной женщины также представлен в очерке «Нежность дружбы
в низком состоянии» (I, 80–90). Однако это произведение следует рассмотреть
отдельно, так как, в отличие от других сентиментальных произведений, в нём
представлена типология сентиментальных героинь. Читателю показаны два
женских характера: Маша и Анюта.
По композиции произведение представляет собой женский разговор, а с
точки зрения авторской задачи – иллюстрацию заявленной в заглавии идеи, оно не
предполагает фабульной динамики, так как это «проза о чувстве, а не о
событии»90. Жанр очерка отличается публицистическим характером91. Поэтому
значительная
роль
отводится
«мысли
автора»,
её
выразительности
и
убедительности, так как рассуждения и впечатления автора являются связующим
звеном в рамках очерка. Внимание автора полностью сосредоточено на объекте
изучения – характере главных героинь. Писатель избирает наиболее приемлемую
форму для отражения собственного «я» каждой героини – форму полилога,
участниками которого становится Маша, Анюта и госпожа М.
Вся палитра сентиментальных женских чувств отражается в высказываниях
самих героинь, что позволяет читателю убедиться в их «достоверности». В
90
Шкловский В. Чулков и Левшин. Л., 1933. С. 215. Цит. по: Кочеткова Н. Д. Герой русского
сентиментализма. Чтение в жизни «чувствительного героя» // XVIII век : сб. ст. и материалов.
Сб. 14. СПб., 1983. С. 122.
91
О публицистике Н. М. Карамзина см.: Зюзин А. В. О публицистическом наследии Н. М.
Карамзина // Проблемы изучения русской литературы XVIII века : межвуз. сб. науч. тр. СПб. ;
Самара, 2007. Вып. 13. С. 244–251; Он же. Диалогический элемент публицистики Н. М.
Карамзина // Альманах современной науки и образования : в 3 ч. ; ч. 2. Тамбов, 2007. № 3. С.
85–87.
42
некоторых случаях они дополняются комментариями автора: «Маша взглянула на
своего друга, и опустила глаза в землю <…> тут Маша опять посмотрела <…>, в
глазах ея блистали слёзы» (I, 83). Однако разговор построен таким образом, что о
жизни девушек мы узнаём из их собственных реплик. Многие из них могли бы
быть произнесены автором, но это не исключало бы субъективной интерпретации
событий и одностороннего взгляда на героинь. Именно поэтому Н. М. Карамзин
предоставляет читателю возможность понаблюдать, «подслушать» разговор
девушек и по-своему истолковать увиденное. Но это всё-таки художественный
приём,
создание
иллюзии
достоверности,
потому
что
речь
крестьянок
эстетизирована, приближена к авторской.
Образ госпожи М. играет своеобразную композиционную роль – вводит в
действие главных героинь. По мере развёртывания диалога образ госпожи уходит
на второй план и все чётче слышится голос автора, выводами которого
произведение заканчивается. Приезд госпожи М. является завязкой произведения,
когда гостья знакомится с жительницами постоялого двора, в результате чего
начинается разговор. Выполняя особую функцию субъекта речи, госпожа М.
направляет разговор в определённое русло таким образом, что затем он становится
самодостаточным, заполняет собой всё пространство произведения. Причём
наибольшей искренности героинь способствует то, что обстоятельствами своей
жизни и своими чувствами они делятся именно с женщиной. Например, на
реплику Анюты «мы женщины право лучше мущин; они не умеют любить нас, и
слезы наши им ничего» госпожа М. «с улыбкою» отвечает: «Хорошо, что ты
говоришь не с мущиною» (I, 84).
Перед читателем предстает «живая разговорная речь» персонажей. Именно
эта художественная форма способна точно отражать внутренний мир героинь,
внешние проявления которого описываются в авторских комментариях. С
помощью такой системы художественных приёмов автору органично удается
43
представить психологический рисунок разных женских типов, сопоставить
характеры в небольшом по объёму произведении.
Маша, мать троих детей, предстает перед читателем скромной и робкой. Она
молчалива и тиха: «Маша моя так смирна, как овечка» (I, 82). Это героиня,
обладающая тонкой душевной организацией. Она с необычайным трепетом
отзывается о сестре своего мужа и говорит о невозможности разлуки с Анютой:
«Ах, сударыня! Всякой кусок хлеба казался мне без неё горек, и дети перестали
веселить меня» (I, 85). Это жалостливая молодая женщина, о чём свидетельствуют
её слова об умершем муже: «Он, право, был доброй человек, Анюта!» (I, 84).
Таким образом затрагивается тема супружеских отношений, дома как символа
семьи,
«центра
микрокосма»92.
Автор
подчеркивает
ранимость
и
«чувствительность» Маши: «Тут Маша опять посмотрела на друга своего; в глазах
ея блистали слёзы» (I, 83). В «Словаре русского языка XVIII века» термин
«чувствительный» трактуется как «воспринимающий самые слабые раздражения
(об органах чувств)», так и «трогательный», «сентиментальный» 93. Образ Маши
становится всё более рельефным, когда диалог «нежнейших» подруг достигает
эмоционального апогея: «Дай Господи нам жить и умереть вместе – умереть,
когда Ему угодно, только вместе, в одно время, чтобы и в могиле лежали мы друг
подле друга!» (I, 89). Образ Маши вбирает в себя лучшие христианские идеи
любви, верности, жертвенности, идущие от древнерусской литературы и
православной веры. Здесь нет какой-либо наигранности и искусственности,
свойственных европейскому типу женщины. Перед нами тип «идеальной
женщины» с её целомудрием, скромностью и смирением.
В отличие от Маши, Анюта общительна, весела и жизнерадостна: «Как не
весело, сударыня! Мы рады всегда белому свету!» (I, 82). Она рассудительна и
92
Аликова Е. А. Образ женщины, хранительницы семейного очага, в русской женской поэзии
рубежа XVIII-XIX веков // Проблемы изучения русской литературы XVIII века : межвуз. сб.
науч. тр. СПб. , Самара, 2007. Вып. 13. С. 248–256.
93
Словарь русского языка XVIII века [Электронный ресурс]. Л., 1991. URL: http://febweb.ru/feb/sl18/default.asp?/feb/sl18/rub1.html (дата обращения: 08.05.2011).
44
находчива, твёрдо следует своим убеждениям. Так, после смерти своего брата она
принимает решение уехать в Москву на заработки. Она более уравновешенна, чем
Маша и знает меру в проявлении чувств: «Бог с ним! – Перестанем об этом
говорить [о своём брате и муже Маши]» (I, 84). Чувствительность не исключает в
ней некоторой иронии в отношении своей подруги: «Дурочка стосковалась по
мне…» (I, 85). Анюта чувствует свою ответственность, заботится о Маше,
беспокоится о её здоровье.
Несмотря на различный темперамент, героинь многое объединяет. Вопервых – искренность в проявлении чувств, преданность друг к другу. В
заключительных словах автора содержатся ключевые понятия, характеризующие
впечатлительную женскую натуру: «жаркое излияние сердец», «слёзы», «нежные
друзья», «чувства». Это соответствует «этикету» сентиментальной героини, когда
душевные порывы не скрываются от зрительских глаз. «Способность чувствовать
становится высшим мерилом достоинств личности»94. Поступки человека, мотивы
его деятельности диктуются «чувственными потенциями»95, которые определяют
духовную, нравственную сущность человека.
Во-вторых, это чувство прекрасного, восприимчивость к природе: «Соловьи
и жаворонки. Как весело было нам слушать их!» (I, 88). Любование природой
воспринимается в культуре сентиментализма как особое утончённое искусство,
природа и культура признаются равноправными. Природа находится в тесной
связи с настроением героини, служит ей непреложным обоснованием действий и
поступков: «Пришла весна, красные дни; ласточка свила гнездо под нашею
кровлею – Анюты не было!» (I, 85). В этом проявляется «критерий
натуральности» как один из основополагающих в сентиментальном направлении.
Наблюдается
также
влияние
западных
мыслителей
XVIII
века
в
интерпретации таких понятий, как природа, чувствительность и мораль. Если
94
Стенник Ю. В. Эстетическая мысль в России XVIII век // XVIII век : сб. ст. и материалов. СПб.,
1986. Сб. 15. С. 47.
95
Там же.
45
нравственные поступки обусловливаются чувствительностью, то и воспринимать
природу и наслаждаться её красотой может только человек «чувствительный». По
мнению Н. И. Николаева, составляющими концепции Н. М. Карамзина являются
«красота, справедливость мира и богоосмысленность»96. Прекрасная природа не
несёт в себе нравственных начал. Нравственное чувство человека возникает из
сознания «промысла Божия», которое царит над прекрасным, но лишённым
нравственности естественным миром, дополняя и совершенствуя его своей
моралью.
Н.
М.
Карамзин
подчёркивает
внеприродность
души,
её
непосредственную связь с более высокой субстанцией. В этом отношении он
полемизирует с представлением Ж.-Ж. Руссо о патриархальной чистоте
природных побуждений человека, природе как начале всех вещей и источнике
нравственного чувства97. В «Нежности дружбы...» природа максимально
приближена к героиням, но она не является непреложным нравственным
ориентиром. Православная вера во многом определяет их поступки.
В-третьих,
героинь
объединяют
любовь,
самоотдача,
сострадание,
привязанность друг к другу: «Чтобы и на том свете были мы друг подле друга!» (I,
89). В дружбе Н. М. Карамзин находит нравственный идеал, противопоставляя его
обществу, светским условностям и фальши. Дружбу как главную ценность жизни,
за которой уже следуют узы супружества и занятие поэзией, не могут заменить ни
слава, ни деньги, ни чины. Люди, состоящие в дружеских отношениях, наделены
всей «суммой» истинных отношений чувствительности. Слово «нежный» в
«Словаре русского языка XVIII века» имеет много значений: «воспитанный»,
«ласковый», «мягкий», «кроткий», «хрупкий», «страстный», «не знающий
нужды».
Оно
выступает
синонимом
к
слову
«чувствительный».
Такая
многозначность утверждает особую ценность понятия «нежная дружба»,
96
Николаев Н. И. Пейзаж в «Бедной Лизе» Н. М. Карамзина // Проблемы изучения русской
литературы XVIII века : межвуз. сб. науч. тр.. СПб. ; Самара, 2005. Вып. 11. С. 170–178.
97
Горелик Л. Л. Полемика с Ж.-Ж. Руссо в «Бедной Лизе» Н. М. Карамзина : художественное
пространство повести // Проблемы изучения русской литературы XVIII века : межвуз. сб. науч.
тр. СПб. ; Самара, 2003. С. 37–49.
46
означающего одну из высших форм единения людей. Подчёркивается и выносится
в заглавие и финал «низкое» состояние героинь, не являющееся препятствием для
их «нежной дружбы». Дружба – это «дар небес» и форма истинной
гражданственности: один человек привязывается к другому. При этом значимыми
качествами выступают преданность друг другу, долгу и довольствование малым.
47
1.2.
ОБРАЗ ПРЕДРОМАНТИЧЕСКОЙ ГЕРОИНИ
Предромантическая поэтика выявляется в произведениях, отражающих
общее пессимистическое настроение автора, или при создании образа героя /
героини,
лишённых
возможности
обретения
счастливой
любви
в
катастрофическом мире.
Поэтика предромантизма предполагает наличие особых языковых штампов
и мотивов. Так, стихотворение М. М. Хераскова «Разлука» (I, 143) отражает
внутренние терзания лирического героя, причиной которых является разлука с
любимой. Возлюбленная отождествляется с душой героя, в центре стихотворения
оказываются его мучительные переживания: «Сердце ноет, дух томится; / Кровь
то стынет, то кипит; / За слезой слеза катится, / Стон за стоном в след летит» (I,
143). Но наиболее полно черты предромантической поэтики отражаются в образе
предромантической героини. Он встречается как в лирических, так и в
повествовательных произведениях альманаха.
Стихотворение «Послание к Д***» (II, 19–25) обращено к поэту, другу Н. М.
Карамзина – И. И. Дмитриеву, поэтому в данном случае можно говорить о
лирическом субъекте, который больше всего приближен автору. Перед нами
разворачивается картина «взросления» лирического героя, которая демонстрирует
смену отношения к жизненным явлениям. На уровне текста она воплощается в
последовательности
художественных
мотивов
молодости
/
зрелости,
выражающихся в оппозиции свет (яркость, горячность) / тьма (мрак, холодность).
Причём эти понятия представляются и в прямом, и в переносном значении:
физические свойства явления переносятся на эмоциональное состояние, выражая
перемену чувств лирического героя. Единственное, к чему стремится герой в
немолодом возрасте, это жить «в мире с собой» под «тихим кровом», «куда бы
злые и невежды / вовек дороги не нашли» (II, 22). Примечательно, что в этой
фразе просматривается концептуальная для Карамзина триада: «творчество –
48
просвещённость («невежды») – гуманность («злые»)». Это ещё раз убеждает нас в
том, что позиции автора и издателя идентичны.
Безусловно, душевная гармония невозможна без любви. Но любовь, по
словам героя, это пора молодости, а не зрелости и старости. По мнению А. В.
Попович, в «Послании к Д***» «невозвратность молодости влечёт за собой и
разочарование, понимание, что наступление Золотого века <…> так же
неосуществимо, как и наполнение сосуда Данаид. Идеал Золотого века
недостижим, как невозвратима ушедшая юность»98. Лирический субъект
«Послания…» будто бы противоречит своим собственным словам, когда
вспоминает про Дездемону, которую смог пленить Отелло, будучи в зрелом
возрасте. В строках, излагающих в «чувствительном» духе шекспировскую
историю,
акцентируется
внимание
на
отзывчивости
и
сопричастности,
искренности героини, способности во всём и везде следовать за своим
возлюбленным. Автор выражает желание также найти для себя «подругу <...> с
«милою душею». Однако это всего лишь «надежды и мечты златые», которые
преподносятся с некоторой долей неуверенности и свойственной «Посланию…»
иронии: «Нас лета сказкам научили!» (II, 24).
Стихотворение «Любезной» (1793) также по настроению нельзя назвать
сентиментальным. Это связано с трактовкой любви, которая не может принести
счастья в печальном мире: «В сей день тебя Любовь на свет произвела… /
Сказала: “Будь мила!”… / “Будь щастлива!” сказать богиня не могла! (II, 97). В
стихотворении создаётся обобщённый облик героини – «приятный», «милый», а
значит и добродетельный: «Любовь …осыпала тебя приятностей цветами».
Несмотря на предельную схематичность, он раскрывает личностное отношение
автора-издателя к адресату послания, а шире – адресату всего альманаха: «тебя
Любовь на свет произвела, / Красою света быть» (II, 97). Любовь-дружба к
Настасье
98
Ивановне
Плещеевой
–
это
светлое
начало,
преображающее,
Попович А. В. Мифологема Золотого века в поэтической рецепции Н. М. Карамзина. С. 260.
49
улучшающее печальную реальность. Эта мысль подтверждается стихотворением
«Стихи. На день рождения А. А. П-ой. 14 октября», напечатанном в первой книжке
альманаха «Аониды»: «Ты в мрачном Октябре родилась – не весною – / Чтоб
сетующий мир утешен был тобою» (I, 169). Несмотря на то, что в «Аонидах»
превалирует гармоничная реальность и практически все женские образы
представлены в сентиментальной стилистике (в том числе и образ «любовницы»99,
супруги, матери), образ «идеальной» женщины – А. И. Плещеевой – всё равно
существует отдельно. И если в «Аглае» стихотворение являлось бы продолжением
уже заявленной темы «единственного утешения в катастрофическом мире», то в
«Аонидах» произведение явно выделяется в корпусе остальных стихотворений.
Такая обособленность в некоторой степени возвышает образ Плещеевой, переносит
в другую оценочную плоскость, выходящую за рамки «земного» счастья.
1.2.1 Способы раскрытия женских образов
в предромантическом очерке и повестях
Дисгармония любви, а шире – бытия, намеченная в лирических
произведениях
альманаха,
достигает
катастрофического
апогея
в
очерке
«Афинская жизнь» и предромантических повестях, воплощаясь, в том числе, в
женских образах.
В очерке «Афинская жизнь» предромантическая героиня представлена в
облике поэтессы Сафо: «бледная женщина, с распущенными волосами, с
открытою грудью, с пламенным взором» (II, 47). Любовь, не получающая
взаимности, становится для неё злосчастным адом. Поэтому, чтобы избавиться от
страданий, она «спешит на дикую скалу и низвергается в морскую пучину».
Любовь оказывается жестокой и беспощадной, но тот факт, что увиденное
является
99
в
произведении
лишь
представлением
Подробно этот образ будет рассмотрен во второй главе.
50
на
сцене,
на
фоне
идеализированной
жизни
в
Афинах,
примиряет
читателя
с
суровостью
действительности.
Повести «Остров Борнгольм» (I, 92–118) и «Сиерра-Морена» (II, 7–18) так
же, как и очерк «Афинская жизнь», посвящены «воображаемым путешествиям в
географическом, культурном и временном пространстве»100: в древние Афины
(«Афинская жизнь»), Скандинавию («Остров Борнгольм») и Испанию, Андалузию
(«Сиерра-Морена»). Но если в «Афинской жизни» перед нами предстаёт
преимущественно
гармонизирующее
пространство,
которое
нарушается
трагическими происшествиями лишь на сцене, то в предромантических повестях
господствует
дисгармоничная
реальность.
В
какой-то
мере
гармоничное
существование сохраняется в повестях лишь в обрамляющем сюжете: «рассказчик
“повествует” друзьям “в тихом кабинете” о своем недавно закончившемся
путешествии, и в эту “повесть” фрагментарно включаются “рассказы” героев
прошедших уже бурных событий»101. Однако следует отметить, что эта гармония
не тождественна той, которую наблюдаем в сентиментальных произведениях
альманаха.
В отличие от других предромантических произведений «Аглаи», в повестях
«Остров Борнгольм» и «Сиерра-Морена» создаваемая реальность не только
безнадёжная и катастрофическая, но и «страшная». Этому способствует
обращение Н. М. Карамзина к традициям готической литературы. Готическая
традиция находит отражение и в особой жанрово-стилистической форме,
отмеченной Г. В. Заломкиной в докторской диссертации «Готический миф как
литературный феномен»: «Писатель задаёт некий импульс романного сюжета, но
вполне концептуально отказывается развивать его в полностью проговорённое
романное полотно. Не давая “разгадок”, он работает с сюжетом согласно
100
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 251.
Биткинова В. В., Тарасова Ю. Г. К проблеме прямых цитат в произведениях Н. М. Карамзина
(Гораций и Виланд в повести «Остров Борнгольм») // Филологические этюды. Саратов : [б. и],
2005. Вып. 8 : в 3 ч. Ч. 1/2. С. 12.
101
51
принципу фрагментарности, как особой форме литературной игры в готике»102.
Возможно, такая фрагментарность объясняется тем, что автор не интересуется
сюжетом как определённой последовательностью взаимосвязанных событий в
жизни
героев.
Внимание
сосредоточено
на
восприятии
рассказчиком
происходящих явлений, которые, не раскрываясь полностью, во многом
додумываются им самим.
При анализе повестей в литературной позиции издателя исследователи
выявляют взгляды английских просветителей XVIII века, согласно которым
«готическое
ассоциировалось
с
эпохой
“варварства”,
искусством
и
предрассудками средневековья»103. Так, в повести «Остров Борнгольм» рассказчик
демонстративно отделяет себя от окружающего. Например, приближаясь к замку,
на вопрос «кто там?» он отвечает следующими словами: «Чужеземец, <…> естьли
гостеприимство почитается добродетелию в стенах вашего замка, то вы укроете
странника на темное время ночи» (I, 103). При любой возможности рассказчик
сравнивает, объясняет отличия национальной природы: «Встретили нас рыбаки,
люди грубые и дикие, выростшие на хладной стихии» (I, 101). Постоянно делается
акцент
на
чуждых
рассказчику
«варварских»
нравах,
которые
сначала
констатируются в речи Старца, затем подсознательно реализуются во сне
рассказчика и окончательно вербализируются в речи при виде узницы: «Какая
варварская рука лишила тебя дневнаго света?» (I, 119).
К произведениям готической литературы отсылают такие ключевые
художественные элементы повестей, как образы тирана и пленницы; мотивы
тайны и сна; замок как важнейшее составляющее готического хронотопа;
циклический сюжет, предполагающий приближение к замку, пребывание в нём и
возвращение обратно и т. д. В «Острове Борнгольм» и «Сиерре-Морене»
102
Заломкина Г. В. Готический миф как литературный феномен : автореф. дисс. … д-ра филол.
наук. Самара, 2011. С. 26–27.
103
Лучинина П. Ю. Поэтика «готического» в английских ориентальных эссе XVIII века //
Вестник Костромского государственного университета. 2014. № 3. С. 166.
52
готические мотивы теряют самостоятельное значение, подстраиваясь под «угол
зрения» рассказчика: «предметности нет; есть психологическое состояние»104
рассказчика, а «атмосфера действия создаётся <…> его душевным состоянием»105.
Назовём устойчивые характеристики готического романа, связанные с
женским миром повестей, опираясь на монографию В. Э. Вацуро «Готический
роман в России»: это мотив женщины в подземелье (образ Лилы в «Острове
Борнгольм») и сюжет «муж на свадьбе жены» (Образ Эльвиры в «СиерреМорене»). Следует отметить важное для нашей работы замечание исследователя о
том, что «мотив заключённой женщины составляет единый комплекс с мотивом
инцеста»106.
Заимствуя готические мотивы, издатель «Аглаи» переосмысляет их,
обогащает
новыми
смыслами,
выстраивает
новое
ассоциативное
поле
читательского восприятия. Так, А. Н. Пашкуров и А. И. Разживин отмечают, что
тема инцеста в «Острове Борнгольм» представлена Карамзиным «в пересечении
трёх литературных традиций: 1) характерная для готики тема родового проклятия;
2) руссоистское оправдание несчатных героев по “законам” природы (юноша и его
песня); 3) присущая предромантизму и позднему сентиментализму трагическая
тема «заблуждения» сердца (образ Пленницы)»107. В рамках текстов повестей
Карамзина литературные традиции практически не смешиваются, что возвращает
к мысли о том, что рассказчик находится в постоянном поиске «как правильно» и
«кто или что рассудит».
Печальный исход любовных сюжетных ситуаций погружает героев в
раздумья о собственной жизни, а автора заставляет обратиться к человеческому
подсознанию. В таком случае единственным судьёй, которому рассказчик
доверяет, становятся его собственные чувства.
104
Вацуро В. Э. Готический роман в России. С. 84.
Там же.
106
Там же. С. 90.
107
Пашкуров А. Н., Разживин А. И. История русской литературы XVIII века : в 2 ч. Елабуга,
2010. Ч. 2. С. 203.
105
53
Через увиденное, услышанное, почувствованное рассказчик представляет
читателю
динамичные
образы
женщин,
характеры
которых
определяет
национальная и историческая принадлежность – «северная» в «Острове
Борнгольм» и «южная» – в «Сиерре-Морене». Лила – жительница Датского
острова – задумчива и медлительна, её эмоции не выражаются явно, но
прочитываются проницательным рассказчиком в невольных движениях: «она
<…> изумилась – подняла голову – встала – приближилась, – потупила глаза в
землю, как будто собираясь с мыслями – снова устремила их на меня, хотела
говорить, и – не начинала» (I, 113). Испанка Эльвира более эмоциональна, её
чувства порывисты и неудержимы: «Быстрый огнь разливался по лицу прекрасной
– я чувствовал скорое биение пульса ея» (II, 10); «знаки страха, сомнения, скорби,
нежной томности, менялись на лице ея» (II, 11).
В «Острове Борнгольме» представлена героиня предромантическая: это
«молодая, бледная женщина», с «русыми волосами», «высокой грудью», «белой,
изсохшей рукой» (I, 111). Она во многом предвосхищает женский идеал
романтической эпохи, описанный Ю. М. Лотманом: «Женщина эпохи романтизма
должна быть бледной, мечтательной, ей идёт грусть. Мужчинам нравилось, чтобы
в печальных, мечтательных голубых женских глазах блестели слезы и чтобы
женщина, читая стихи, уносилась душой куда-то вдаль – в мир более идеальный,
чем тот, который ее окружает»108.
Значительное место отводится описанию изменения психических состояний
героинь, которое становится осязаемым благодаря рассказчику. Процесс
«разворачивания» внутреннего пространства сознания героев происходит в
замкнутом готическом топосе (например, замок, пещера), в маркированное время
суток: как правило, ночью, когда «защитные механизмы психики становятся менее
108
Лотман Ю. М. Женский мир // Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции
русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб., 1999. С. 53.
54
эффективными»109. Справедливо наблюдение А. Н. Кудреватых о том, что «автор
направляет героя из одного пространства в другое, все более глубокое, тёмное и
опасное, в конечном итоге превращая пространство физически осязаемое в
пространство психическое»110. Границы между внешним дисгармоничным
пространством и внутренним практически стираются.
Понять
динамику
внутреннего
состояния
героев
помогают
их
взаимоотношения с природой. Помимо выделенных литературных традиций (тема
родового проклятия, руссоистское оправдание несчатных героев по “законам”
природы, трагическая тема «заблуждения» сердца), необходимо учитывать
восприятие Природы в сентиментальном, рационалистическом ключе: в Природе
существуют свои законы, в ней всё слажено и гармонично. Поэтому герои,
нарушающие определённые «нормы поведения», не могут получить оправдания с
её стороны. Даже героини (например, Эльвира), обретая счастье после
случившихся бед (оно оказывается недолговечным), всё равно не находят место в
гармоничном «сентиментальном» природном окружении: Эльвира восхищается
«ужасами» Натуры, а «ночные мраки» «скрывают» её «от всей Природы» (II, 11).
И «сентиментальная» Природа, и «предромантическая» Натура так или иначе
связаны с настроением героев. «Ужасы» Натуры будто облегчают их страдания:
гревзендский незнакомец «поднял глаза к небу, – опустил их опять на волны
морския,<…> заиграл на своей гитаре печальную прелюдию, смотря беспрестанно
на море» (I, 95); рассказчик «взглянул на небо, – и ветер свеял в море слезу» (I,
118). Женщины в повестях либо лишены этого утешения с самого начала (Лила,
находясь в тёмном гроте), либо сознательно отказываются от этого (Эльвира,
уходя в монастырь): «Там грозныя башни возвышались, железные запоры на
вратах чернелись, вечное безмолвие обитало» (II, 16).
109
Кудреватых А. Н. Специфика субъектной организации в повести Н. М. Карамзина «СиерраМорена» // Уральский филологический вестник. 2013. № 1. С. 94.
110
Там же.
55
Лила
и
Эльвира
подвергаются
испытанию
страстей:
поддавшись
разрушительному чувству, они не обретают внутренней гармонии. Поэтому
большинство исследователей (Т. В. Федосеева111, Л. И. Сигида112, А. А.
Смирнов113), рассматривая предромантические повести Карамзина, в качестве
одной из магистральных тем выдвигают вопрос о страстях: «страсти “необходимы
для деятельности в физическом и моральном мире”, но их следует “удержать в
естественном и благом течении”»114. По сравнению с чувствами сентиментальных
героинь, чувства героинь предромантических повестей более стихийны и
эмоционально насыщенны.
Гармония не достигается даже тогда, когда у Эльвиры появляется надежда и
вспыхивают чувства к любезному «другу». Это внутреннее ощущение скорее
всего должно оцениваться как «сентиментальная» Меланхолия, когда героиня,
пережив страдания, связанные с предполагаемой смертью возлюбленного,
практически находит «земной идеал», приобщаясь к иному видению мира. В
остальном
акцентируется
внимание
прежде
всего
на
Меланхолии
«предромантической», которая полностью реализуется в последнем монологе
рассказчика «Сиерры-Морены»: «Что есть жизнь человеческая? Что бытие наше?
<…> Величественная Натура из недр безчувствия приняла меня в свои объятия и
включила в систему эфемерного бытия» (II, 17–18).
Следует отметить, что для произведений предромантизма не является
принципиальным, кто выражает свои чувства – мужчина или женщина. В
предромантических повестях рассказчик в равной степени характеризует и
Незнакомца, и Старца, и участниц происходящих событий. Но именно в
111
Федосеева Т. В. «Личностная рефлексия» как творческий принцип // Литература русского
предромантизма : мировоззрение, эстетика, поэтика. С. 60–70.
112
Сигида Л. И. Об истоках разочарования и скепсиса героев Карамзина // XVIII век : искусство
жить и жизнь искусства : науч. сб. М., 2004. С. 327–334.
113
Смирнов А. А. Концепт счастья в публицистике Карамзина // XVIII век : искусство жить и
жизнь искусства. С. 370–378.
114
Федосеева Т. В. «Личностная рефлексия» как творческий принцип. С. 62.
56
отношении женщины разные средства раскрытия характера (описание внешнего
облика, прямая речь) используются максимально полно. Отметим замечание В. С.
Киселева о том, что у Карамзина «акт рефлексии и эмоциональная реакция всегда
берутся в контексте общения»115. Рассказчик не только наблюдает и описывает,
как в случае с поющим незнакомцем, но и беседует с героинями, одновременно
сопоставляя их речь с внешним проявлением чувств: с Лилой – в качестве
постороннего очевидца (сцена в пещере); с Эльвирой – в качестве отвергнутого
возлюбленного. Поэтому женский внутренний мир представлен более рельефно,
но не раскрыт до конца психологически, в отличие от внутреннего мира
рассказчика: приходят ли к примирению с действительностью Лила или Эльвира –
этого мы не знаем.
Наиболее
существенным,
на
наш
взгляд,
является
не
описание
разрушительных чувств героев, их эмоциональных состояний, а моральная,
«человеческая»
оценка
рассказчиком
явлений
«сердца»
–
в
русле
мировоззренческой позиции, которая возникает в результате восприятия своего /
чужого горя. Это становится возможным, во-первых, благодаря наличию в
сюжетах женских образов, во-вторых, разной степени участия рассказчика в
действии: в «Острове Борнгольм» рассказчик является сторонним наблюдателем
чужой
драмы,
в
«Сиерре-Морене»
–
жертвой
разрушенной
жестокими
обстоятельствами любви. Примечательно, что для автора в той или иной
сюжетной ситуации равноценным оказывается и «мужское», и «женское» видение
трагической ситуации. Но именно женщина становится определяющей в том,
какое «моральное» решение вынесет рассказчик. Это связано с особым
восприятием женщины – как «слабейшее и любезнейшее из всех существ» (I, 112).
Рассказчик подчёркивает, что несчастная женщина, которая по природе
добродетельнее и слабее мужчины, смогла бы «влить чувства в самой камень» (I,
115
Киселёв В. С. Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе конца XVIII –
первой трети XIX века. С. 76.
57
112), и несчастный мужчина не вызывает столько горести, сколько «угнетенная
судьбой» (I, 112) женщина. Осмысление прошедших событий происходит
постепенно – от стремления уловить мельчайшие психологические состояния во
внешнем облике героинь до анализа их чувств и эмоций в процессе личного
разговора.
Сострадание к женщине выводит автора на новый уровень восприятия и
оценки действительности. Катастрофичность описываемых бытий, осознание
трагедии одной и другой героини заставляет рассказчиков переосмыслять вечные
вопросы о смысле существования человека, о Добре и Зле. «Балансируя на грани
условности и документальности, Карамзин создаёт особый мир, где общее должно
прочитываться в свете интимно переживаемой ситуации и, наоборот, события
частной жизни могут служить зеркалом исторического процесса»116.
1.2.2. Образ «странной героини»
Стихотворение «Странность любви, или бессонница» (1793) – одно из
интереснейших созданий Н. М. Карамзина. В литературоведческой науке его
часто анализируют в рамках предромантической поэтики. Однако при тщательном
рассмотрении становится очевидным, что оно не так однозначно и обнаруживает
черты «сентиментальной философии».
Первое, что привлекает внимание, это парадоксальный женский образ. С
одной стороны, он напоминает стереотипный образ предромантической героини:
«худа», «бледна», «эфирна» и «томна». С другой стороны, дополняется не
свойственными предромантическому портрету и характеру чертами: «не Венера
красотою» и «талантов за собою не имеет никаких». По мнению Н. В. Захарова, он
«восходит к образу смуглой возлюбленной в сонетах Шекспира»117. В 130 сонете
Шекспир, упрекая поэзию современников в чрезмерной возвышенности и
116
Киселёв В. С. Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе конца XVIII –
первой трети XIX века. С. 128.
117
Захаров Н. В. У истоков русского шекспиризма : А. П. Сумароков, М. Н. Муравьёв, Н. М.
Карамзин : моногр. Для обсуждения на научном семинаре 29 августа 2009 года. М., 2009. С. 69.
58
штампованности, создаёт образ реальной женщины, чьи «глаза на звёзды не
похожи» и «нельзя уста кораллами назвать»118. П. Р. Заборов в статье,
посвящённой восприятию Шекспира в русской художественной литературе и
журнальной критике рубежа веков отмечает, что в конце XVIII века
«обнаруживаются две противоположные тенденции: идущее от Карамзина
преклонение перед Шекспиром и умеренное сочувствие его художественным
открытиям, нашедшее свое выражение в сатирических журналах Плавильщикова,
Клушина и Крылова»119. Карамзина восхищало «проникновение Шекспира в
“человеческое естество”, превосходное знание “тайнейших человека пружин” и
“сокровеннейших побуждений”»120. В предромантической поэтике «вместо
“вечной”
категории
“прекрасного”
наибольшей
ценностью
объявляется
“оригинальное”»121, в том числе оригинальные характеры.
В стихотворении «Странность любви…» женский портрет построен таким
образом, что сначала перечисляются внутренние качества героини («не блистает
остротою», «движеньем глаз не умеет изъясняться», «философов не читает»), а
затем внешние. С одной стороны, это соответствует воззрениям поэта, согласно
которым, наиболее важными являются нравственные качества человека. С другой
стороны, это подготавливает читателя к тому, что перед нами героиня явно не
сентиментальная, так как в сентиментализме внешняя красота, как правило,
соответствует внутренней; и явно не предромантическая, так как в предромантизме
акцент на «томной» внешности означает внутреннее тревожное состояние, является
сигналом претерпеваемых горестей. Таким образом, внешние черты героини
118
Шекспир В. Сонет 130 // Шекспир В. Собр. соч. В 16 т. Т. 5. СПб. : «КЭМ», 1993. С. 350.
Заборов П. Р. Журнальная критика конца XVIII – начала XIX в. Шекспир в художественной
литературе // Шекспир и русская культура. М. ; Л., 1965. С. 102.
120
Заборов П. Р. Шекспир и русский преромантизм. Н. М. Карамзин // Шекспир и русская
культура. С. 73.
121
Биткинова В. В. Предромантизм как мировоззренческая и эстетическая система // Биткинова
В. В. Предромантические повести Н. М. Карамзина «Остров Борнгольм» и «Сиерра-Морена» :
просеминарий. C. 34–35.
119
59
стихотворения Карамзина как будто бы не связаны с какой-либо литературной
традицией, а отражают существующую реальность (как и у Шекспира).
Несмотря на ключевой женский образ, центральным в стихотворении
является всё-таки не героиня, а чувства лирического субъекта. Именно с их
описания начинается произведение: «“Кто же милая твоя?” / Я стыжусь; мне право
больно / Странность чувств моих открыть» (II, 98). Перед нами целая гамма
внутренних эмоций: стыд, боль, далее – жалость по отношению к возлюбленной
(«без жалости не можно / бросить взора на неё»), страсть («пламенем пылаю»),
волнение («Купидон лишил покою», «ночь не сплю»), зависть (к людям, которые
не любили), апатия («днём зеваю»). Описанием чувств стихотворение и
заканчивается. С этой точки зрения стихотворение является предромантическим,
так как «культивирование новых чувств и состояний»122, по мнению А. Н.
Пашкурова, характерно именно для эстетики предромантизма.
«Странность любви…» строится на эффекте обманутого ожидания, который
появляется за счёт использования сентиментальных штампов. После признания в
чувствах герой восклицает: «Сердце в выборе не вольно!» Это распространённое
высказывание встречаем в произведениях сентиментализма: сердце представлено
в них словно отдельный организм, существующий по своим законам. В тоже
время это высказывание не противоречит философии предромантизма со
свойственным ему иррационализмом. Кажется, что после узнаваемого штампа в
стихотворении будет представлена сентиментальная героиня. Но мы знакомимся с
героиней
«странной»,
которая
не
вписывается
в
стройную
систему
сентиментализма. Далее герой, пытаясь понять «странность» своего чувства,
обращается к мудрецам. Ответ их также звучит в духе сентиментальной
философии: «любовь любовь рождает» и «ум блестящий красота / перед нею
суета». Однако и этот сентиментальный штамп оказывается разрушенным, так как
122
Пашкуров А. Н., Разживин А. И. История русской литературы XVIII века. Ч. 2. С. 140.
60
девушка не любит героя, в её душе «нет огня». «Любые логические объяснения
становятся тщетными»123.
Оппозиция предромантической и сентиментальной систем выявляется уже в
первой строфе стихотворения: «Кто для сердца всех страшнее? / Кто на свете всех
милее? / Знаю: милая моя!» (II, 98). В одном ряду оказываются предромантическая
категория «страшный» («ужасный», «тайный») и сентиментальная «милый» (то
есть «любезный сердцу»). В то же время поэтическая формула в начале
стихотворения «кто на свете всех милее», аналоги которой встречаются и в
сказочном фольклоре, является маркером игрового отношения к миру. Будучи
важнейшим принципом предромантической поэтики, игра «осмысляется как один
из наиболее действенных путей преобразования мира на новых, светлых и
оптимистических началах»124.
«Игровое» мироощущение в стихотворении выражается также в сравнении
лирического субъекта с нимфой Эхо: «Так как Эхо изсыхаю – / Нет ответа на
любовь!» (II, 100). Нимфа Эхо «умерла от неразделённой любви к Нарциссу, так
как была лишена собственного голоса, но могла повторять отзвуки чужих слов»125.
Кроме того, лирический герой уподобляет своё чувство любви шекспировской
Титании, которая полюбила ткача с ослиной головой: «И с Титанией люблю /
Всем насмешникам в забаву» (II, 101). Причиной страданий героя становится не
рок и судьба, как в сентиментальных произведениях, а игра «коварного»
Купидона. Таким образом, игровое мировосприятие является и средством
выражения авторской иронии. В стихотворении следует отметить ряд слов,
отсылающих к несерьёзному – игровому – восприятию действительности:
«шутка», «насмешники».
123
См.: Лотман Ю. М. Поэзия Карамзина // Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений.
Л., 1966. С. 32.
124
Пашкуров А. Н., Разживин А. И. История русской литературы XVIII века. Ч. 2. С. 141.
125
Мифологический словарь. С. 624.
61
Наибольшее
раскрытие
предромантическая
поэтика
получает
в
предпоследней строфе стихотворения, где герой, не получив рационального ответа
даже от мудрецов, резюмирует, что мир – это «безумие», а такая любовь «мудрых
мудрости лишает», а «учёный кабинет» превращает в «жалкий Бедлам», т. е. дом
для сумасшедших. Наиболее эмоциональными становятся первые строки
последней строфы: «Щастлив, кто не знает страсти! / Щастлив хладной человек, /
Не любивший весь свой век!...» Далее идёт многоточие, после которого
«предромантические» страсти заканчиваются, а герой становится на позицию
сентиментального персонажа – «страдательной пассивности»126, по терминологии
Н. Т. Пахсарьян: «Всем насмешникам в забаву / По Небесному уставу (то есть так
и должно быть!) / Днем зеваю, ночь не сплю» (II, 101).
Таким образом, в сплаве сентиментальных и предромантических черт в
стихотворении Карамзина «Странность любви, или бессонница» рождаются новые
смыслы, которые приводят читателя к тому, что не всё в мире подвергается
однозначной оценке и рациональному осмыслению. Отсюда – категория
«странного», подразумевающая не только то, чего нельзя объяснить с позиции
разума, но и то, что не укладывается в привычную систему представлений. В
стихотворении Карамзина – это «странность любви», то есть любовь к «странной
героине127 – не похожей на остальных, непонятной, но, возможно, более реальной
и живой, нежели остальные.
126
Пахсарьян Н. Т. Сентиментализм: попытка определения // Литература в диалоге культур – 3.
Ростов н/Д, 2006. С. 205.
127
А. Н. Кудреватых отмечает, что именно в творчестве Карамзина – незаконченном романе
«Рыцарь нашего времени» – появляется «герой своего времени» (С. 14), который воплощается в
образе «странного» человека. И именно этот образ можно считать предтечей «Героя нашего
времени» Лермонтова (Кудреватых А. Н. Значение опыта Н. М. Карамзина в создании образа
«странного человека»: М. Ю. Лермонтов «Герой нашего времени» // Филологический класс.
2014. № 4 (38). С. 13–16).
62
Выводы по Главе 1
Женский
мир
альманаха
«Аглая»
реализуется
в
произведениях,
адресованных женщине или каким-либо образом связанных с ней, а также в
женских образах. Он является одним из издательских приёмов маркирования
гармоничной / дисгармоничной реальности, что объясняется мировоззренческими
установками издателя, согласно которым, женщина – это и нравственно ключевой
центр семьи, и сосредоточение гармонизирующей Вселенной, а, возможно, и путь
к достижению гармонии (исходя из «предромантического» образа любезной в
посвящении к альманаху).
Как правило, воплощённая в женском мире гармония существует в
иллюзорном, утопичном, создаваемом «литературном» мире, в то время как
дисгармония
отражает
существующую
«несчастливую»
реальность.
В
произведениях альманаха эти противоположные явления, выражаясь средствами
сентиментальной и предромантической поэтики, часто сосуществуют, отражая
общее «странническое» настроение издателя.
Гармоничное мироощущение лирического субъекта получает отражение в
сентиментальных произведениях. Так, очерк Н. М. Карамзина «Нежность дружбы
в низком состоянии», напечатанный в первой книжке альманаха, с наибольшей
точностью описывает женщин, которых можно назвать примером идеальной
«любовницы», супруги, матери, друга. Обрисовка сентиментальных героинь в
жанре очерка позволяет не только с исчерпывающей полнотой охарактеризовать
внутренние качества образцовой, нравственной, добродетельной женщины, но и
выявить возможную типологию женских сентиментальных образов. В этом
отношении повествовательные жанры, по сравнению с лирическими, располагают
большим
художественным
пространством;
допускают
расширение
рамок
сентиментальных клише – прежде всего в описаниях сентиментальных героинь, а
также подробное раскрытие «сентиментальных» эмоций. Очерк с наибольшей
точностью отражает представление издателя о любви и дружбе между близкими
63
людьми. Обращает на себя внимание и вынесенное в заголовок «низкое»
состояние, характеризующее материальное положение героинь, а также ещё раз
подчёркивающее второстепенность богатства по отношению к истинным
ценностям.
В рамках рассмотрения женского мира это единственное произведение,
которое воспринимается как авторская декларация, не только о женской дружбе,
но и об идеальных отношениях между мужчиной и женщиной. Очерк описывает
«известные» истины о взаимоотношениях между людьми, поэтому его можно
поставить в один ряд с произведениями «Что нужно автору?» – статьёй о том,
каков должен быть автор, и «Нечто о науках, искусствах и просвещении» –
произведении, раскрывающем критерии просвещённого человека. Согласно
расположению произведений в альманахе, выстраивается концептуальная триада
воспитательной стратегии издателя: талант, творчество («Что нужно автору?») –
образованность («Нечто о науках, искусствах и просвещении») – гуманность
(«Нежность дружбы в низком состоянии»).
Однако следует отметить, что всё-таки в контексте двух книжек «Аглаи»
сентиментальные женские образы практически теряются в превалирующем
«тёмном» пространстве альманаха, отражающем состояние внутреннего мира
издателя. Сентиментальные героини оказываются словно оторванными от
видимой издателем реальной действительности: они существуют либо в
эстетизирующем очерке – как непреложный образец, либо в произведениях
литературно-сказочных («Дремучий лес», «Илья Муромец»), подразумевающих
значительную долю иронии автора.
В сказке «Дремучий лес» просматривается аналогия с реальным миром:
дремучий лес отождествляется с мрачной реальностью, а хижина в лесу – с семьей.
Но, несмотря на авторскую иронию, существование «идеальной» женщины,
идеальных взаимоотношений не подвергается сомнению: гармония возможна, но её
можно достичь либо вдали от цивилизации, либо в узком кругу близких, родных
64
людей (своеобразный замкнутый «микрокосм»), вдали от горечи и бед внешнего
мира. Даже с точки зрения издателя это является утопией, в реализацию которой он
всё же верит. Весомым аргументом в данном случае выступает название альманаха,
а также стихотворения, посвящённые близким Карамзину людям –
А. И.
Плещеевой («Любезной») и И. И. Дмитриеву («Послание к Д***»). Также
необходимо напомнить, что в альманахе присутствует стихотворение «Цветок на
гроб моего Агатона», обращённое к умершему другу Н. М. Карамзина – А. А.
Петрову. Следовательно, общее пессимистическое настроение альманаха не
разуверяет издателя в ценности любви и дружбы.
В стихотворениях «Разлука», «Любезной», «Послание к Д***» получает
отражение дисгармоничное мироощущение лирического героя, выражению
которого способствует предромантическая поэтика. Однако она не исключает
появления сентиментальных мотивов, а также мифологемы Золотого века,
которая, «сочетая в своём мотивном и семантичном поле различные культурные и
мифологические пласты (христианскую символику и образность мифа о Золотом
веке),
отражает
мифологической
имманентный
образности»128.
предромантизму
Это
эклектизм
дисгармоничное
в
рецепции
мирооощущение
не
представлено в единой пессимистической тональности, а варьируется в
зависимости от лирического сюжета произведения. В стихотворении «Любезной»
печальность бытия констатируется как неизменная данность, в «Послании к Д***»
такое мировосприятие становится маркером умудрённого опытом человека. Вне
зависимости от того, какую «возрастную» литературную маску надевает автор /
лирический субъект, искомый идеал является неизменным: жить в кругу близких
людей, вдали от шумного света («Послание к Д***», «Дремучий лес»). Образ
«любезной», в основе которого – личность реальной женщины, является
исключительной нравственной ценностью, в которой издатель не сомневается.
Это не только единственное утешение в трагическом мире и возможный способ к
128
Попович А. В. Мифологема Золотого века в поэтической рецепции Н. М. Карамзина. С. 254.
65
достижению земной гармонии (в любви-дружбе), но и путь к постижению
Вселенной.
В «Послании к Д***» «светлого» примирения с действительностью не
происходит (в отличие от сентиментальных произведений, рассмотренных во
второй главе диссертации): герой иронизирует над собой, а в подтверждение своей
жизненной философии приводит женский образ из «Сна в летнюю ночь»
Шекспира, что подвергает сомнению систему ценностей издателя. Эмоциональное
состояние лирического героя – уравновешенное, в отличие от стихотворения М.
М. Хераскова «Разлука», которое представляет собой своеобразный монолог
лирического
героя,
сосредоточенный
на
чувствах
к
женщине.
Пафос
стихотворения Хераскова – с наибольшей точностью описать страдания героя,
причиной которых является разлука с любимой.
Разлука влюблённых демонстрируется также и в «Афинской жизни» – в
повествовательном жанре очерка. Но там все несчастья происходят на сцене,
таким образом не разрушая размеренной, мудрой жизни «древних». В
предромантических повестях «Остров Борнгольм» и «Сиерра-Морена» издатель
переносит читателей из Афин в новое время – Данию и Испанию. Чувства между
влюблённым и возлюбленной изображаются во временной перспективе (Древние
Афины и Новое время) и национальной соотнесённости: на примере женщин
прослеживаются различия характеров (хотя и минимальные), объясняемые
территориальной принадлежностью (северные и южные). В повестях имманентно
обнаруживается актуальный для того времени вопрос о различии мужской и
женской природы, и выявляется интересная его трактовка. Несмотря на то, что
жертвами разрушительных страстей выступают и мужчины, и женщины, в
повестях наблюдаются их диаметрально разные подходы к разрешению
конфликтных ситуаций. Мужчины сразу пытаются преодолеть существующую
несправедливость, избежав эмоционального самоистязания: кончают жизнь
самоубийством (Алонзо), пытаются умерить свои страдания обращением к
66
природе (гревзендский Незнакомец) или к природе и разуму – через познание
«предромантической»
Меланхолии
(рассказчик
в
«Острове
Борнгольм»).
Женщины, жертвуя всем, обрекают себя на «муки» в течение всей жизни.
На страницах альманаха вырисовываются разные типы женщин: образцовые,
а значит, более клишированные (например, образ Маши в очерке «Нежность
дружбы в низком состоянии»); «литературные» (образ Дездемоны в «Послании к
Д***»); «национальные» (образы Лилы и Эльвиры в предромантических повестях);
«экспериментальные», в которых оригинальность проявляется во внешнем и
внутреннем облике («странная» героиня), а также в отдельных особенностях –
например, в желании самостоятельно зарабатывать себе на жизнь (образ Анюты в
очерке «Нежность дружбы в низком состоянии»), или в выборе «мужского» образа
жизни (женщина-богатырь в сказке «Илья Муромец»).
Концептуальное значение в альманахе отводится образу «любезной»,
который осмысляется уже в ином ключе. Этому способствует, во-первых,
убеждённость издателя в катастрофичности бытия, преодолеть которую можно
лишь при помощи «благодетельного Гения» – «любезной», а Гений – это уже
категория
из
сферы
божественного.
Во-вторых,
«полифункциональность»
сквозного женского образа: «любезная» выступает «идеальной» добродетельной
женщиной и «идеальным» адресатом. Таким образом, определяющие для
Карамзина
сферы
творчества
и
«семьи»
«любезная» – это и друг, и «Гений».
67
становятся
взаимосвязанными:
Глава 2.
ЖЕНСКИЙ МИР АЛЬМАНАХА «АОНИДЫ»
Альманах «Аониды» – издание, представляющее собой наглядный пример
сентиментально-предромантической литературы рубежа XVIII–XIX веков. В его
составе – стихотворения широкого круга авторов: Николая Михайловича
Карамзина, Ивана Ивановича Дмитриева, Гавриила Романовича Державина,
Михаила Матвеевича Хераскова, Григория Александровича Хованского, Юрия
Александровича
Нелединского-Мелецкого,
Владимира
Владимировича
Измайлова, Николая Александровича Львова, Василия Львовича Пушкина,
Дмитрия Ивановича Вельяшева-Волынцева, Дмитрия Петровича Горчакова, Петра
Афанасьевича Пельского, Дмитрия Ивановича Хвостова и др. Стихотворения
охватывают разные сферы человеческой жизни: здесь и семейная идиллия во главе
с гостеприимной хозяйкой («Суйда» В. Л. Пушкина), и шутливый мадригал с
анакреонтическими мотивами, и проникновенная элегия с образом неприступной
возлюбленной
одического
(«Вечер»
Д.
содержания,
И.
Вельяшева-Волынцева),
прославляющие
и
правителей,
стихотворения
воспитывающие
патриотические чувства («Стихи на покорение Дербента Графом Валерианом
Александровичем
Зубовым»
Г.
Р.
Державина).
Альманах
построен
по
репертуарному принципу, общему для большинства поэтических сборников XVIII
века, и воспроизводящему схему «богу – царю – человеку – себе»129. Каждая
книжка «Аонид» начинается со стихотворений, связанных с концептуальными для
издателя понятиями духовной жизни: «Добродетель», «Размышление о Боге» и
«Верность» (все принадлежат перу М. М. Хераскова). Далее помещаются оды:
«Хор» Ю. Нелединского-Мелецкого, «Ода на новый 1797 год» Г. Р. Державина,
«Ода» Г. Р. Державина. После этого следуют стихотворения, относящиеся к
конкретным людям, к самому поэту или творчеству в общем.
129
Дарвин М. Н. Русский лирический цикл : проблемы истории и теории : на материале поэзии
первой половины XIX века. Красноярск : Изд-во Красноярского ун-та, 1988. С. 32.
68
Любовная тематика – это то, что объединяет большинство стихотворений
альманаха. Центральным в таких произведениях становится либо образ автора
(лирического
субъекта),
делящегося
с
читателем
своими
душевными
переживаниями, либо образ женщины. Основное внимание, как правило,
уделяется эмоциональному состоянию лирического субъекта. Справедливо
замечание С. Э. Павлович о том, что «любовный сюжет создаёт наиболее удобный
повод для выражения чувств и сердечных волнений»130. С. В. Сысоев говорит об
особой
«модели
коммуникации
в
лирических
сентиментальных
текстах,
основанной на оппозиции “мужское” (разум) / “женское” (страсть). При этом
женщина, как правило, выступает в качестве лирического адресата. К атрибутам
женского пола исследователь относит интуицию, доброту, милосердие, красоту,
нежность. Социальные особенности пола стоят рядом с биологическими
(материнство). Без женщины невозможно счастье и восприятие красоты»131.
Говоря о разножанровом составе альманаха, многообразии представленных
в нём поэтических индивидуальностей, необходимо помнить, что все лирические
произведения «Аонид» – результат отбора издателя. Этот отбор осуществлялся в
соответствии с единой издательской стратегией, формировался на основе
литературно-эстетических принципов самого Карамзина132 и «во взаимодействии
творческих индивидуальностей, литературного общения и диалога»133. Т. А.
Алпатова называет издательскую стратегию Карамзина «литературотворческой»,
так как «в своих периодических изданиях Карамзин развивает основные
принципы, найденные им непосредственно в художественных произведениях, и в
130
Павлович С. Э. Пути развития сентиментальной прозы XVIII века. Саратов, 1974. С. 129.
См.: Сысоев С. В. Категории «мужское» и «женское» в лирике Н. М. Карамзина //
Карамзинский сборник : Национальные традиции и европеизм в русской культуре.
Ульяновск, 1999. С. 29–40.
132
Например, он специально подчеркнул в предисловии ко второй книге свой отказ печатать
некое «сочинение под титулом: “Конец миров”», изображающее «разрушение мира, всеобщий
пожар натуры», – «оно показалось ему слишком ужасно для “Аонид”» (II, VII).
133
См.: Алпатова Т. А. Издательская стратегия Н. М. Карамзина и проблемы поэтики
повествования. С. 7.
131
69
первую очередь в “Письмах русского путешественника”: открытость богатству и
разнообразию жизненных впечатлений, дружеская общительность, умение
объединить в общем контексте самые “разнородные” высказывания»134.
В изданиях Карамзина В. С. Киселёв акцентирует внимание на «единой
коммуникативной стратегии, которая складывается не только из переклички
паратекстов, состоящих из обозначения авторства, названия, эпиграфа, но и
благодаря присутствию единой для всех инстанции, авторской личности, которая
при этом оставляет место для индивидуального видения»135. Стихотворения Н. М.
Карамзина
и
его
современников
вступают
в
своеобразный
диалог
«воспроизводящего», а порой и полемического, пародирующего характера.
Отсюда
–
«синтетическое
лирическое
пространство»136
издания,
характеризующееся единой издательской стратегией, совокупностью сквозных
мотивов, однако не исключающее проявления авторской индивидуальности.
Следовательно, приступая к рассмотрению того, как в «Аонидах»
отображается
женский
мир,
нужно
прежде
всего
охарактеризовать
феминологические взгляды Н. М. Карамзина, а также наметить возможную
типологию женских образов в стихотворениях издателя. В этом отношении
ключом к интерпретации описываемого женского мира выступает «Послание к
женщинам», напечатанное в первой книжке, так как оно является прямым
признанием поэта в том, какими ему видятся роль и предназначение женщины в
светском обществе, а следовательно – манифестом не только поэтической,
эстетической, но и просветительской программы издателя.
Выявленные издательские интенции, реализующиеся в художественном
материале альманаха, позволяют далее сосредоточить внимание на произведениях
других авторов (Г. Р. Державина, П. А. Пельского, Д. П. Горчакова, Г. А.
134
Там же. С. 7.
См.: Киселёв В. С. О поэтике сентиментальной циклизации («Мои безделки» Н. М. Карамзина
// «И мои безделки» И. И. Дмитриева). C. 6–8.
136
Там же. С. 17.
135
70
Хованского и т. д.), которые по-своему «повторяют» изображение женского мира
издателя, вносят в него особые черты, либо вступают в полемику с
мировоззренческими установками Карамзина.
Справедливо замечание Ю. М. Лотмана о том, что «литература,
посвященная темам любви, – как поэзия, так и проза, – обладала в XVIII веке
устойчивым, но весьма ограниченным набором сюжетных ситуаций: это была
счастливая, несчастливая любовь, измена, соперничество и еще некоторые,
многократно повторявшиеся положения»137. За воспроизведением сходных
сюжетных ситуаций следует и повторение женских имен как значимого маркера
женского образа. Поэтому имена рассматриваются отдельно как попытка найти то
«общее», что объединяет лирические тексты альманаха, помимо сентиментальнопредромантического направления.
Далее
Ю.
М.
Лотман
уточняет,
что
Карамзин
превзошёл
своих
современников, расширив «тематику “заблуждения сердца”»138. В стихотворении
«Дарования» (II, 337–370)139 читаем: «Поэт наставник всех влюблённых: / Он учит
сердце говорить» (II, 354). В этом же стихотворении называется то, что
изображает поэт в любовных стихотворениях: «Прилив, отлив желаний страстных,
/ Их тени, пользу, сладкий яд; / Рай светлый, небо душ прекрасных, / Порока вред
и злобы яд» (II, 352).
В XVIII веке «“женский персонаж” помещается также в сферу героического,
высокого и прекрасного, категория женского и женственности выносится в
высшие, сакральные для русского сознания сферы власти и государства»140.
Поэтому отдельно от типологии, в частности, сентиментальных героинь, нами
137
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 207.
Там же.
139
Здесь и далее круглых скобках римскими цифрами обозначается номер книги альманаха
«Аониды», арабскими – страницы.
140
Гончарова О. М. Эстетические модели женской идеальности в русской культуре XVIII века
[Электронный ресурс]. URL: http://www.folk.ru/Research/Conf_2002/goncharova.php (дата
обращения: 22.11.2014).
138
71
выделяется для рассмотрения исторический женский образ – Екатерины II,
выявляется его специфика у разных поэтов (Ю. А. Нелединского-Мелецкого, Г. А.
Хованского, И. И. Дмитриева, Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина).
В.
С.
Киселёв
отмечает,
что
целостность
карамзинского
издания
«утверждалась системой ассоциаций и контекстов, развивающих лирические
“сюжеты” автора повествователя»141, однако «связь предметов выясняется только
в контексте, требуя для осознания и художественного чутья, и значительных
эмоционально-интеллектуальных усилий»142.
Таким образом, в процессе прочтения художественных произведений
альманаха можно говорить о формировании «несобранных стихотворных циклов»,
которые «организуются не сознательными усилиями воли самих поэтов (т. е.
субъективно),
а
возникают
спонтанно
и
воспринимаются
как
единство
исключительно в процессе читательского восприятия»143. В кандидатской
диссертации С. В. Галян «Державинская традиция в лирике Ф. И. Тютчева»
выделяются основные характеристики «несобранного цикла», на которые мы
будем опираться: «наличие смыслового контекста, обусловленного единством
темы и / или лирического объекта, возникновение сквозного лирического сюжета,
имеющего межтекстовую природу, нарративность, разнообразные логичные связи,
некоторая
незавершенность
темы,
требующая
ее
продолжить»144.
Так,
произведения Г. Р. Державина в полной мере вписываются в контекст альманаха
«Аониды», но в то же время вносят элементы неповторимой авторской
индивидуальности, отражают движение литературы к самобытности, поиск
средств выражения характеров.
141
Киселёв В. С. О поэтике сентиментальной циклизации («Мои безделки» Н. М. Карамзина //
«И мои безделки» И. И. Дмитриева). С. 9.
142
Там же.
143
Галян С. В. Державинская традиция в лирике Ф. И. Тютчева : дисс. … канд. филол. наук.
Сургут, 2014. С. 126.
144
См.: Там же. С. 126, 136–138.
72
Выделение стихотворений конкретных авторов мотивируется также таким
перцептивным свойством, как «многослойность» читательского восприятия,
которое объясняется кружковой спецификой альманахов, вытекающей из
определённой
философии
литературных
объединений.
Одним
из
таких
объединений был львовско-державинский кружок. Н. А. Гуськов перечисляет
«принципы писателей львовского кружка: образ жизни должен быть предельно
искренним выражением личности и вместе с тем направлен на благо общества;
время и различные душевные свойства разумно и гармонично распределены
между парадной и приватной составляющими жизни»145. Несмотря на то, что
официально кружок прекратил существование в 1790 г., его ключевые положения,
сосредоточенные на ценностях частной жизни, «дружеском общении и семейной
связи»146, прочно устоялись в литературе того времени и получили яркое
выражение в «Аонидах». С этой точки зрения интересно рассмотреть
стихотворения Г. Р. Державина, освещающие личные отношения поэта.
Однако нельзя утверждать, что на страницах альманаха печатались лишь те
произведения, авторы которых входили в дружеский круг издателя. Например,
Карамзин печатает в «Аонидах» стихотворения А. И. Клушина и И. А. Крылова –
поэтов, выступавших против львовского кружка и карамзинистов. Известно, что
А. И. Клушин часто являлся главным героем эпиграмм, в частности, И. И.
Дмитриева (например, «О Клюквин [в поздней редакции – Бардус]! Не глупи
[глуши] нас лирным звоном!»147).
Из корпуса поэтических произведений «Аонид» также выделяются
стихотворения П. А. Пельского. Во-первых, это связано с тем, что издатель
145
Гуськов Н. А. Оппозиция «парадное – приватное» в творчестве Дмитриева // Иван Иванович
Дмитриев (1760–1837). Жизнь. Творчество. Круг общения : Чтения Отдела русской литературы
XVIII века. СПб., 2010. С. 32.
146
Строганов М. В. Державин и Львовско-Державинский кружок // Г. Р. Державин и диалектика
культур: материалы Междунар. науч. конф. (Казань – Лаишево, 13-15 июля 2012 г.). Казань,
2012. С. 80.
147
Дмитриев И. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1967. С. 240.
73
целенаправленно размещает большинство произведений поэта друг за другом. Вовторых, стихотворения Пельского вступают в своеобразную полемику со
стихотворениями Карамзина, связанную именно с изображением женского мира в
сентиментальных произведениях.
По сравнению с предыдущими, третья книжка «Аонид» содержит большее
количество
басен
и
эпиграмм
(преимущественно
философских
и
анекдотических148). Разнородный характер произведений способствует иному
восприятию
издания
изображаемых
(менее
жизненных
камерному,
явлений.
Среди
интимному),
авторских
расширяет
круг
индивидуальностей
последней книжки привлекает внимание Д. И. Хвостов. С одной стороны, его
сказка «Праздник быков» (III, 137–142) примыкает к другим произведениям
альманаха, описывающим быт и нравы «современного» общества (например, «К
Е…е И…е Б» А. И. Клушина, «Вечер» И. А. Крылова, «Вечер» В. Л. Пушкина).
Авторы таких шутливых (В. Л. Пушкин), а порой и сатирических зарисовок
видели путь к «оздоровлению» общества в представлении читателям не
«идеальной модели поведения» (как Карамзин), а живой картины «реальности». С
другой стороны, «Праздник быков» выделяется среди остальных произведений
манерой изображения женского мира: созданием карикатурного образа «модной
жены» как порождения французской культуры.
В
альманахе
«Аониды»
женский
мир
получает
воплощение
и
специфическое изображение также в творчестве женщин-поэтесс. Оно предстаёт в
альманахе
явлением
целостным,
развивающимся,
как
при
отдельном
рассмотрении, так и в контексте альманаха.
148
См.: Леонов И. С. Поэтика русской эпиграммы XVIII – начала XIX века : автореф. дисс. …
канд. филол. наук. М., 2006. С. 10.
74
2.1. «Послание к женщинам» как манифест
феминологических взглядов Н. М. Карамзина
Стихотворение «Послание к женщинам» (1795) полностью раскрывает
взгляды Н. М. Карамзина на разные стороны «женского вопроса», концентрирует
в себе большинство тем, затронутых в других произведениях альманаха. Впервые
оно было напечатано в первой книжке «Аонид» в 1796 г. (I, 218–249), а потом
перепечатывалось с небольшими изменениями в прижизненных собраниях
сочинений Карамзина 1803 и 1814 гг.149
Объёмное, многотемное, «Послание…» имеет сложную структуру. В
«Аонидах» оно графически разделено на пятнадцать частей, в собраниях
сочинений – на семнадцать. Название произведения является одновременно и
жанровым обозначением. В жанре послания150 обращение к сочувствующему
адресату (другу, возлюбленной) определяет возможность свободного перехода от
одной темы к другой. В «Послании к женщинам» подобная установка
декларируется почти в самом начале: «Дам волю сердцу: пусть оно / С своими
милыми друзьями / Что хочет говорит! / Не нужно думать мне: слова текут рекою
/ В беседе с тем, кого мы любим всей душою» (I, 222). Свобода отражается в
форме стихотворения: размере (разностопном ямбе), разном объёме частей, как
будто бы свободной композиции и ассоциативной связи между частями. На самом
деле композиция «Послания...» отличается стройностью, логичностью, каждая
часть посвящена определённому аспекту женской темы, который диктует и
жанрово-стилевое решение: в стихотворении можно вычленить фрагменты
149
В Полном собрании стихотворений, подготовленном Ю. М. Лотманом для серии
«Библиотека поэта», «Послание к женщинам» печатается по собранию сочинений 1814 года с
указанием разночтений в редакциях.
150
См.: Пастушенко Л. М. Становление жанра дружеского послания в русской поэзии конца
XVIII века (М. Н. Муравьев, Н. М. Карамзин) // Вестник Краунц. Гуманитарные науки. 2012.
№ 2. С. 78–86; библиография по истории вопроса подробно представлена в статье: Артёмова
С. Ю. Поэтическое послание: бытование и смещение жанра // Вестник Тверского
государственного университета. Сер. Филология. 2008. № 14. С. 164–167.
75
близкие к мадригалу (похвалы красоте, добродетелям), идиллии (описание
уединённой жизни на лоне природы), вкрапления одического жанра при
обращении
к
автоэпитафией.
государственной
Построим
анализ
тематике,
заканчивается
стихотворения
на
«Послание...»
последовательном
рассмотрении частей.
Текст послания предваряется эпиграфом из «Epistle to a Lady» (1743)
А. Поупа, в котором выделяются три вещи, которые Феб даровал женщинам:
чувствительность, добрый нрав и – Поэта («sense, good humour and – a Poet»; I,
218). Следовательно, в эпиграфе намечаются узловые темы стихотворения: вопервых, женские добродетели; во-вторых, образ поэта как певца женщин. В
«Послании...» есть и более частные образные переклички со стихотворением
Поупа. Но «Epistle to a Lady», входящее в «Опыты о человеке» («Moral Essays»),
содержит элементы сатиры, в нём заостряется внимание на женских недостатках.
Единственный положительный образ – адресат послания, под которым скрывается
друг поэта Марта Блаунт. Именно посвящённые ей заключительные строки
Карамзин берёт в качестве эпиграфа. Таким образом, текст «Послания к
женщинам» является не столько продолжением, сколько полемическим ответом
Поупу: хорошие качества объявляются принадлежностью не одной, а всех
женщин, адресат, в связи с этим, тоже становится коллективным, и начинается
стихотворение обращением «О вы, которых мне любезна благосклонность, /
Любезнее всего!» (I, 218)
«Послание...» открывается поэтически преображённой «автобиографией»
автора: детство, молодость, первое чувство. Возникает и образ возлюбленной –
сельской «красотки» Розы. По прошествии лет автор с иронией пишет о
собственной жажде почестей, победы, славы – ради поцелуя милых красавиц.
Потом он прекращает военную карьеру и становится писателем. Карамзин
декларирует новый статус поэта: авторство объявляется достойным жизненным
поприщем. Формулируется эстетическая программа издателя «Аонид»: «слогом
76
чистым, сердцу внятным, / Оттенки вам изображать / Страстей счастливых и
несчастных», переводить «все темное в сердцах на ясный нам язык», находить
«слова для тонких чувств». Женщина в этой ситуации рассматривается уже не
только как объект обожания и преклонения, а как главный читатель и судья
поэтических произведений. Намечается неразрывная связь любовной темы с
темой поэта и поэзии: без любви невозможна и поэзия – «Любовь стихи
животворит, / И старому дает вид новый» (I, 222).
В первой же части намечается одна из главных философских идей
«Послания...»: через любовь к женщине в человеке открывается любовь к себе
(лучшему в себе), к природе, к окружающему миру. Поэт выделяет нравственные
качества женщины: «вы родитесь свет моральный украшать» (I, 222). В более
поздних редакциях стихотворения Н. М. Карамзин заменяет слово «моральный»
на «подлунный», усиливая «поэтичность» картины и убирая дидактизм. Но в
«Аонидах» главная цель этого фрагмента – именно морально-воспитательная: без
благотворного влияния женщин «моральный свет» превращается в «самой
мрачной свет» (Карамзин графически выделяет этот оксюморон). Значимым
становится введение образа ненавистника женщин («несчастного Мизогина»).
Формируется антитеза: любитель женщин, над которым «Феб сияет» (свет, тепло)
/ ненавистник женщин, живущий в «Сибири» (мрак, холод). Заканчивается первая
часть заявлением о высоком предназначении женщины, которое состоит в том,
чтобы «показать <…> путь к блаженству, добру и совершенству» (I, 223).
В частях со второй по четвёртую автор ведет разговор о «трёх страстях»,
которые «правят светом»: это честь, золото, «а третьею живем для ваших милых
глаз» (I, 223). Во второй части создаётся образ «ложного Героя» (в сноске автор
оговаривает, что «представляет честолюбие только с дурной стороны» (I, 224)).
Его черты «заимствуются» у самых кровожадных исторических персонажей, чьи
имена стали знаками, – Суллы, Аттилы. В третьей части перед читателем
предстаёт образ жалкого скупца, который «таится, как сова», трепещет, как лист, –
77
боится, чтобы его сокровища не украли. Если при изображении «Героя» Карамзин
не жалеет «страшных» красок («льется кровь рекой», «град в огне пылает»,
раздаются «вопли» «сраженных»), то показать скупца он пытается с помощью
иронии, доводя до предела абсурдность его страхов («чтобы Феб <...> золота в
мешках лучем не растопил» (I, 226)).
Четвёртая часть посвящена последней из страстей – любви. Любовь
осмысляется автором как необыкновенное явление: любить способен только
чувствительный, нравственный человек («Как нежен сердцем, добр делами! /
Природа для него есть зрелище красот!» (I, 227)). В прелестных глазах
возлюбленной
человек
находит
«рай»;
места,
где
она
гуляет,
считает
«священными», предпочитает их «Полям блаженным, Елисейским» (I, 227) –
благодаря такому словесно-образному ряду происходит сакрализация любви к
женщине. Истинное счастье – находиться рядом с возлюбленной вдали от
шумного света и «городской скуки», с «чувствительностью» и «покоем» в сердце.
Поэт рисует идиллическую картину, составляющими которой являются красота
природы
с
ее
обитателями
(горлицы
вьют
гнездо,
малиновки
поют),
гармоническое настроение лирического субъекта («от нежных чувств вздыхает»,
«от счастья слезы льёт»), а также мотив замкнутости, отгороженности от
цивилизации (сельский мирный кров). В. В. Биткинова в статье «“Аониды” –
альманах “содружества” поэтов» приходит к выводу, что «вся система жизненных
идеалов, представленная в “Аонидах”, имеет либо “оборотную сторону”, либо
“антиидеал” – то, от чего лирический герой декларативно отказывается (деревня
противопоставлена
городу,
оппозиционность
–
общество
примета
друзей,
любимой
рационалистического
–
свету).
Такая
художественного
мышления»151.
151
Биткинова В. В. «Аониды» – альманах «содружества» поэтов // Литература русского
предромантизма: мировоззрение, эстетика, поэтика. С. 131.
78
Практически всё «Послание к женщинам» строится на ряде антитез. Но в том
фрагменте, где говорится об истинном и ложном счастье, Карамзин использует этот
приём особенно плотно, обыгрывает противопоставления, графически выделяет
одни и те же лексемы, либо синонимичные конструкции: «золото в мешках» /
«пурпур, золото Авроры», «сокровища» / «богатства Флоры». В таком контексте
значимым оказывается выбор эпитета «сребристые» по отношению к явлениям
природы («под шумом вод сребристых» (I, 228), «сребристый луч» луны (I, 243)), а
с другой стороны, несколько иронично звучит эпитет «милый» в образе скупца
(«Всегда живет в ужасном страхе, / Чтоб вдруг не вздумалось судьбе / Лишить его
сокровищ милых» (I, 226)), так как для поэта «милый» – это прежде всего друг,
возлюбленная, красоты природы. Победитель, «лавром осеняя / Надменное чело»,
мечтает «укрыться в сень лесов»; тот, кто «ввек на ратном поле жил», по мнению
автора, «жизни был едваль достоин!» (I, 230). Антитезы также реализуются через
рифму: «Путь славы не ведет к сердечному покою; / Мы зрим на нем довольно роз,
/ Но больше терний, больше слез» (I, 225).
В конце четвёртой части, как подведение итогов, снова звучит мысль о
плодотворном влиянии любви: когда человек влюблён, он с любовью смотрит на
мир и рад поделиться этим чувством с остальными; декларируется важная
способность любви облагораживать человека («Ах! Самый лютый воин <…>
Смягчается душой, восчувствовав любовь» (I, 230); «Нередко и скупец, чтоб
милой угодить, <…> Бывает сирых друг и нищих благодетель» (I, 230)). Вводится
образ идеального «царя подсолнечной (вселенной)». По мнению Ю. М. Лотмана,
«гражданская и интимная лирика стилистически Карамзиным не разделяются и
изображают внутренний мир человека»152: «Велите мне избрать подсолнечной
царя: / Кого я изберу, усердием горя / Ко счастию людей? Того, кто всех нежнее, /
Того, кто всех страстнее / Умеет вас любить – и свет бы счастлив был!» (I, 230).
152
Лотман Ю. М. Поэзия Карамзина // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб., 1999. С. 311.
79
Таким образом, смысловой блок о «трёх страстях» – чести, золоте и любви –
завершается триумфом последней.
В пятой и шестой частях разговор о страстях продолжается, но уже в ином
ключе: сопоставляются «разум» и «страсти», «страсти» и «нежные чувства». В
первом случае Карамзин использует традиционный образ корабля в бурном море:
он говорит о необходимости страстей, сравнивая их с ветром, наполняющим
паруса; страсти оживляют ум, который воплощается в образе кормила. Автор
честен со своим читателем и не утаивает, что «иногда» «страсть любви» может
привести не только к радостям, но и к горестям. В целом, в соответствии с
сентименталистской концепцией, страсти предстают губительными, предпочтение
отдаётся «нежным чувствам», которые соединяют, например, любовниковсупругов. Карамзин с уважением относится к браку: «Но здесь цветами осыпаю /
Тьму брачных алтарей, где милый Купидон / И скромный Гименей навек
соединяют / Любовников сердца» (I, 233). Замужество в жизни женщины XVIII
века
было
значимым
этапом.
Несмотря
на
появление
образовательных
учреждений для женщин (например, Воспитательного общества благородных
девиц, в 1764 г.), «место женщины – у домашнего очага, под покровительством
отца или мужа»153. В работе о восприятии современниками русской женщины
XVII–XVIII веков Е. С. Анпилогова154 говорит о сакрально-охранительной роли
женщины по отношению к своему супругу.
Финал шестой части (о браке) предвосхищает тему следующих трёх –
материнство. В седьмой части возникает обобщённый идеальный образ матери.
Материнство – главное предназначение женщины, то, что поручено ей «судьбой».
Она не только заботится о своём ребёнке и воспитывает его, но является для него
153
Николаева Е. А. XVIII век : текст, написанный женщиной (К вопросу о включении женской
литературы в образовательные программы школы и вуза) // Интеграция образования. 2005. №
1, 2. С. 242–244.
154
Анпилогова Е. С. Русская женщина в восприятии современников на рубеже XVII–XVIII веков
// Известия Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена.
2009. № 92. С. 47.
80
надёжной опорой: «Лишь вашею рукой быть может <…> От хлада, бури сохранен»
(I,
234).
Следующие
две
части
можно
с
полным
правом
назвать
автобиографическими: Карамзин говорит о своей матери, чей образ для него –
«священный, милый». Несмотря на раннюю смерть, благотворное влияние матери
на сына продолжается: он чувствует доставшийся ему «в наследство» «тихий нрав»,
память о ней, её «дух» становятся его «совестью <...> в час слабостей» (I, 236).
Части с десятой по четырнадцатую посвящены рассуждениям о качествах
женщины, попыткам сопоставить женщин и мужчин. В изданном в 1764 г.
«Генеральном учреждении о воспитании обоего пола юношества» определяющим
качеством женщины называется добродетель155. В «Послании...» разнообразие
женских добродетелей сравнивается с цветником: «Подобно как в саду, где роза с
нежным крином, / Нарцис и анемон, аврикула с ясмином, / И тысячи цветов /
Пестреют на брегу кристальных ручейков, / Не знаешь, что хвалить, над чем
остановиться <…> Так я теряюсь в красотах / Прелестных ваших душ» (I, 236–
237). В литературе XVIII века существовала традиция сравнения женщины с
цветком. Каждый из них ассоциировался не только с типом внешней красоты, но и
с комплексом внутренних качеств. Так, К. И. Шарафадина пишет, что С. Ф.
Жанлис
увлекалась
флористическую
«художественной»
символику
в
своих
ботаникой
и
произведениях.
часто
Её
использовала
романы
были
своеобразным пособием по «языку цветов» (мирабилис – символ робости и
застенчивости, фиалка – скромности, сирень – первой любви, роза – супружеской
пары156). Карамзин знал и даже переводил романы Мадлен Фелисити де Жанлис,
но «цветник» в той же функции, что в «Послании к женщинам», встречается и в
155
Грицай Л. А. Педагогические идеи и повседневный опыт родительского воспитания детей в
культуре Российского просвещения XVIII века // Вестник Томского государственного
университета. 2013. № 367. С. 140.
156
См.: Шарафадина К. И. Флористическая символика в её этикетно-бытовом преломлении в
прозе С. Ф. Жанлис // Вестник Томского государственного педагогического университета. 2003.
№ 1. С. 21–26.
81
стихотворении Поупа: для английского поэта женщины так же разнообразны, как
тюльпаны по цветовой гамме («Ladies, like variegated Tulips show»157).
Ключевой оппозицией, определяющей различие мужчин и женщин,
становится у Карамзина разум / интуиция. Из «Послания к женщинам» становится
очевидным, что логическое мышление, требующее эмпирических доказательств,
изначально присуще мужчинам. Поиск истины часто сопряжён у них с
отшельничеством и напряжённым трудом. Чувство – это то, что характеризует
женщин. Поэтому и женский ум Карамзин описывает в категориях чувства:
«чувство истины», «женщина остается при первом чувстве, – и редко
обманывается» (I, 237). Точнее будет говорить не собственно об уме, а об
интуиции. Е. С. Анпилогова указывает на то, что в XVIII веке начинают цениться
женская мудрость и ум. Т. Н. Герасимова в доказательство признания во второй
половине века интеллектуального равенства мужчин и женщин цитирует некоего
А. М. П.: «Весь свет почти согласуется, что женщины с природы гораздо
остроумнее, переимчевее и догадливее, чем мущины: и ежели бы их разумно
только воспитывать, тоб они конечно мущин во всем превзошли»158. Хотя А. В.
Белова в статье «Русская девушка-дворянка: сексуальность и гендерная
идентичность (XVIII – середина XIX вв.)» утверждает, что «получение
образования
воспринималось
как
своего
рода
вынужденная
“стратегия
выживания” для дворянок с низким уровнем материального достатка, которые в
силу этого не могли рассчитывать на выход замуж, то есть на реализацию
нормативного жизненного сценария»159. В «Послании к женщинам» мнение о
157
The Poetical works of Alexander Pope, with his last corrections, additions and improvements : in 4
volumes. Vol. 2. London, 1787. P. 133.
158
Описание о женщинах. Сочинил А. М. П. С приобщением перевода о безпристрастии мущин.
М., 1773. С. 16. Цит. по: Герасимова Т. Н. Социальные проблемы женщин в России в
исторической ретроспективе последней трети XVIII – XIX вв. // Известия Российского
государственного педагогического университета им. А. И. Герцена. 2013. № 161. С. 246.
159
Белова А. В. Русская девушка-дворянка : сексуальность и гендерная идентичность (XVIII –
середина XIX вв.) // Новый исторический вестник. 2007. № 16. С. 7.
82
доминировании в женской природе чувства над разумом подкрепляется ссылкой
на Лафатера. Т. А. Алпатова в статье «Оппозиция “мужского / женского” в
художественном мире Н. М. Карамзина» находит в приведённой выше цитате из
«Послания...» переклички с основными положениями эстетики английского
сентиментализма (Шефтсбери, Хатчесона, Т. Рида), приводит аналогичные
фрагменты из «Писем русского путешественника». Исследовательница приходит к
выводам, что «в карамзинском мире женщина – это прежде всего носительница
эмоционального, интуитивного начала, её природная чувствительность менее
затронута разрушительным влиянием цивилизации <...> в споре с мужчиной она
лишена возможности ссылаться на рациональные аргументы, и в этом
парадоксально оказывается ближе к истине»; «женщина рождена для чувства,
наиболее естественно отдаётся чувству – и как следствие, именно ей основанные
на чувстве религиозные, моральные и эстетические прозрения в мире
сентиментализма оказываются более убедительными»160.
Гораздо более важной, чем природа женского ума, является для Карамзина
идея о том, что разум и чувство, воплощённые, соответственно, в мужчинах и
женщинах,
могут
существовать
только
в
единстве:
если
нет
женской
«любезности», нет и мужского ума, во всяком случае, такого, который бы не был
«скучен». В качестве примера поэт приводит Сократа161, чьё учение приятнее
других оттого, «что Граций он любил, с Аспазией был дружен» (I, 238). Роль
женщины в обществе состоит в умении «развеселять приятным взором», улыбкой
«оживлять» разум; мужчина «чтоб милым полюбиться <...> сам бывает мил» (I,
241). Это соответствует просветительским идеям, получившим отражение в
искусстве. Так, Ж.-Ж. Руссо считал, что предназначение женщины в том, чтобы
160
Алпатова Т. А. Оппозиция «мужское / женское» в художественном мире Н. М. Карамзина //
Вестник Новгородского государственного университета. 2010. № 56. С. 13.
161
Образ Сократа присутствует и в альманахе «Аглая»: не только в рассмотренных в первой
главе очерке «Афинская жизнь», но и в стихотворении «Приношение Грациям», он упоминается
как скульптор, изваявший трёх граций.
83
нравиться мужчинам, искать их любовь к себе162. Помимо любезности, идеальной
женщине свойственны такие качества, как сострадание, готовность помочь
ближнему. Образцом сострадания для Карамзина является деятельность сестёр
милосердия.
В тринадцатой части поэт обобщает, резюмирует все свои размышления:
«Довольно, что вы нас во всем, во всем добрее, / Почти во всем умнее, / И будете
всегда нам в нежности пример» (I, 242). Примечательны как повтор «во всем, во
всем» применительно к доброте, так и отражающее авторскую иронию
выделенное «почти» применительно к уму. Подробно рассуждая о достоинствах
женщин, автор «Послания...» признаёт, что в них можно найти и «слабости», но
отказывается это делать, подменяя «опыты» в духе Поупа галантным сравнением с
луной: «Но разве от того луна уж не светла, / Что видим пятна в ней?» (I, 243).
В пятнадцатой части возникает новый поворот и новый масштаб
осмысления
утверждая,
«женской
что
темы».
отношение
Автор
к
привлекает
женщине
является
историю
человечества,
показателем
уровня
просвещённости общества: «Где только люди просветились, / Жить, мыслить
научились, / Мущины обожают вас. / Где разум, чувство в усыпленьи; / Где
смертных род во тьме невежества погряз; / Где сан, права людей в презреньи, /
Там презрены и вы» (I, 243–244). Карамзин вводит в стихотворение аллюзию на
текущие политические события – войну с Турцией. Но трактует он их в контексте
проблематики «Послания...», выражая надежду, что в результате победы России
женщины в Азии будут так же свободны. Карамзин восхваляет императрицу
Екатерину, принадлежность которой к женскому полу получает здесь особое
значение («Дщерь Неба», «Богиня»).
Шестнадцатая часть начинается со слов, которыми «Послание к женщинам»
могло было быть закончено – «Цвети, о нежный пол! И сыпь на нас цветы!» (I,
162
Руссо Ж.-Ж. Эмиль, или О воспитании. М., 2000. Кн. V. Цит. по: Герасимова Т. Н.
Социальные проблемы женщин в России в исторической ретроспективе последней трети XVIII
– XIX вв. С. 245–246.
84
245). Однако стихотворение продолжается, лирический субъект рассказывает о
себе, грустит о прошедшей молодости и любви. В последней, семнадцатой, части
вводятся факты реальной биографии автора, появляется образ Нанины – друга
поэта. Но кроме того, в финальной части в сжатом виде читателю преподносятся
важнейшие смысловые блоки, представленные в стихотворении: сиротство
(материнство), влюблённость, преображающая сила любви, добродетельные
качества женщины (сострадание, доброта), тема поэта и поэзии, истинное счастье,
заключающееся в отказе от славы и богатства, мотивы уединения с возлюбленной,
близости к природе. Заканчивается послание эпитафией, являющейся итогом
жизни лирического субъекта: «Он любил: / Он нежной женщины нежнейшим
другом был!» (I, 249).
Образы женщин в стихотворении Карамзина складываются из внешних
деталей и отдельных черт характера. По отношению к женщинам используются
такие эпитеты, как «любезные», «прелестные», «милые», «нежные». В качестве
внешних деталей выступают традиционные с точки зрения сентиментального
направления «милые глаза», «улыбка» и «слеза». Отдельного фрагмента,
посвящённого женской красоте, нет, но, безусловно, это качество имеется в виду
постоянно. Схожесть одного из двух использованных в стихотворении условнопоэтических женских имён (Роза) с названием цветка не случайна – женская
красота в «Послании...» приравнивается красоте цветов. Как пишет Е. С.
Анпилогова, до XVIII столетия внешняя привлекательность женщины, как
правило, ассоциировалась с несносными чертами характера, что являлось
препятствием к счастливой супружеской жизни. В XVIII веке одновременно с
изменением
общественного
статуса
женщины
происходит
разрушение
представлений о женской порочности163. Для лирического субъекта «Послания...»,
как мы видели, внутренние качества намного важнее внешнего облика. Главное в
163
Анпилогова Е. С. Русская женщина в восприятии современников на рубеже XVII–XVIII
веков. С. 47.
85
женщине – прелестная, нежная душа. Однако в сентиментальных произведениях
внутренней красоте соответствует внешняя: «Ах! Благость, добродетель /
Священнее всего являют образ свой / В лице красавицы любезной» (I, 241).
В «Послании...» представлены разные типы женских образов: возлюбленная,
супруга, мать, друг. Первые три воспроизводят традиционные для XVIII века
представления о женщине, последний во многом является нововведением
Карамзина. Основным качеством возлюбленной является «игривость»: «милые
глаза / Улыбка и слеза / Закон в душе моей писали, / И мною так играли, / Как
резвый ветерок пером» (I, 219); «Явитесь в обществе с усмешкой на устах, / И вдруг
во всех очах / Веселья луч сверкнет» (I, 241). Образ возлюбленной может
ассоциироваться с неверностью, её любимое занятие – «забава»164. Только по
отношению
к
возлюбленной
может
применяться
просторечно-ироническое
«красотка» вместо «красавица». Но в стихотворении также создаётся образ
женщины идеальной. Для их разграничения Карамзин выбирает слова разной
стилистической маркированности: «Которых милые глаза, / Улыбка и слеза / Закон
в душе моей писали, / И мною так играли» (I, 219) и «У вас в очах блестит
небесный, тихий луч» (I, 223). Представлению об идеальной женщине
соответствует образ супруги, матери. В нём нет «игривости» – она нежна, кротка,
скромна, ласкова и добра. «Супруга» и «мать» живут в окружении природы, вдали
от светского общества. Этот художественный мотив имеет основу в реальной
жизни, так как «по правилам приличия женщина XVIII века ради рождения и
воспитания детей уединялась в деревне, надолго забыв о балах и раутах»165. Ю. М.
Лотман разъясняет понятие сентиментальной дружбы, подразумевая под ним «союз
более обширный, чем любовный», чувство, лишённое чувственности. Только
164
По Словарю русского языка XVIII века, «занятие чем-либо для развлечения, удовольствия,
потехи» (Словарь русского языка XVIII века [Электронный ресурс]. URL : http://febweb.ru/feb/sl18/slov-abc/0slov.htm (дата обращения: 27.02.2014)).
165
Царикаева С. С. Рождение дворянской благовоспитанности и домашнее воспитание русского
дворянина в XVIII–XIX вв. // Известия Пензенского государственного педагогического
университета им. В. Г. Белинского. 2008. № 13. С. 148.
86
«дружба как высшее единение освящает узы брака»166. Номинации «друг» и
«любовница» у Карамзина часто синонимичны. В «Послании…» данные понятия
связаны с автобиографическими мотивами, поэтому разводятся по возрастному
признаку, однако, на наш взгляд, этот признак не является универсальным.
В ряду женских образов выделяется императрица. С ней связано понятие о
силе; как воплощение государственной власти, она предстаёт в образе «Минервы»
или «Богини». Ю. М. Лотман в комментариях к Полному собранию стихотворений
Н. М. Карамзина приписывает строкам, прославляющим военные победы
Екатерины, «смягчающе-цензурный характер», утверждает, что «пацифистская
позиция Карамзина выражена в этом стихотворении особенно отчётливо и
демонстративно»167 – «Минерва, торжествуй, / Сказал я, без меня» (I, 220). В
последующих изданиях, выходивших уже после смерти Екатерины II, «Минерва»
была заменена Карамзиным на «Россию». Но в качестве главной заслуги
Екатерины-правительницы в «Послании…» выдвигается возвещение «вольности»
«человечества любезной половине» (I, 245), поэтому образ императрицы
органично вписывается в стихотворение.
Отдельного рассмотрения требуют принципы создания образа лирического
субъекта «Послания...». Русская поэзия XVIII века в целом была клишированной,
и насущной проблемой являлась выработка способов отражения в тексте
уникальной авторской личности. В. А. Западов, характеризуя поэзию 1760–70 гг.,
в качестве одной из особенностей уже отражавшегося на лирических текстах
предромантического направления называет наличие образа автора, органично
входящего в произведение168. Лирический субъект «Послания к женщинам»
изменчив. Он может быть более или менее клишированным в зависимости от того,
166
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 268, 271.
Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений. С. 391. В книге «Сотворение Карамзина» Ю. М.
Лотман отмечает, что в своё время эти стихи звучали довольно дерзко: «отставка молодого
офицера воспринималась как неисполнение долга служения перед государством» (Лотман
Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 203).
168
Западов В. А. Поэтический путь Державина // Державин Г. Р. Стихотворения. М., 1981. С. 3.
167
87
говорит ли он о закономерностях человеческой природы и человеческого
общества или о себе. Карамзин старается внести в стихотворение уникальные
жизненные впечатления; информация, которая не может быть передана
средствами условной сентиментальной поэтики, выносится в сноски. В частности,
в сносках даются автобиографические сведения, не только конкретизирующие
образ лирического субъекта, в данном случае совпадающий с образом автора, но и
повышающие достоверность того, о чём говорится в поэтическом тексте.
Например, описывая, как «жены прекрасные» могут «муки утолять нещастных»,
Карамзин уточняет, что речь идёт об «ордене так называемых сестр милосердия»,
которых он видел «в Лионских больницах» (I, 239); говоря о «славнейших
творцах», которые оценили его «талант», он приводит в пример Клопштока.
Лирическая
линия
«автобиографического
сюжета»
«Послания…»
развивается от молодости к старости героя. Меняющиеся отношения поэта с
женщинами воплощаются в двух образах – «игривой» Розы в начале и «милой»,
«искренней» Нанины в финале. Первая не имеет установленного прототипа, под
Наниной же скрывается близкий Н. М. Карамзину человек – А. И. Плещеева. По
мнению М. П. Погодина169, в строках описывается первое знакомство Карамзина с
Плещеевой, которое происходит в 1786 г. Безусловно, литературное имя «Нанина»
по сравнению с мифологическим «Аглая», переносит акцент на другие внутренние
качества «бесценного» друга, но женский образ появляется, как и в альманахе
«Аглая», рядом с определённым образом автора – человеком опытным, который
большую часть своей жизни прожил. В «Сотворении Карамзина» Ю. М. Лотман
утверждает, что «мир любовной поэзии имел свои чёткие границы, отделяющие
его от жизни, свой поэтический язык, систему образов, узаконенных чувств.
Только перевод внутренних переживаний поэта на этот условный язык открывал
им дорогу в мир стихотворения. Реальным чувствам отводилась область
169
Николай Михайлович Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников :
материалы для биографии, с примечаниями и объяснениями М. Погодина. М., 1866. Т. 1. С. 67.
88
интимного, поэзии – публичного. Карамзин демонстративно приравнял интимное
открытому и гласному. Его нежные признания как бы вырываются из литературы
в область действительности. Г. Р. Державин считал, что Карамзин стихами о
Нанине перешел границу допустимого, поверяя читателям слишком интимные
переживания своего сердца»170. В. П. Степанов также отмечает, что «Г. Р.
Державин171, похвалив “Послание к женщинам”, остался недоволен последним
стихом и фривольно заметил, “что c таковыми жён друзьями мужья с рогами”. В
следующем письме Дмитриеву он, правда, извиняясь, любезно пояснил, что
несомненно только “привязанность к добродетели и восторг поэта” побудили
Карамзина похвалиться “дружбою дамы”»172.
Особой лиричностью и одновременно автобиографической точностью также
выделяется фрагмент о матери. К сожалению, сведений о Екатерине Петровне
Карамзиной и о детстве поэта сохранилось мало, но известно, что «матери он
лишился очень рано и едва её помнил, хотя и сохранил особое благоговение к её
памяти»173. Ю. М. Лотман считает, что, сиротство в младенчестве и потребность в
материнской заботе во многом способствовали стремлению Карамзина к дружбе с
женщинами174.
Таким
образом,
«Послание
к
женщинам»
действительно
является
манифестом феминологических взглядов Н. М. Карамзина. Разговор о женщинах
приобретает в нём разные масштабы: от глубоко личных переживаний до
обобщений о человеческой природе; от идиллических картин, где важнейшим
является мотив уединения, до истории человечества. Несмотря на первостепенную
роль изучения человеческого «сердца» и души, Н. М. Карамзин как в своих
170
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 207.
На «Послание к женщинам» Г. Р. Державин отозвался эпиграммой «Другу женщин» (1796).
172
Степанов В. П. Неизданные тексты И. М. Долгорукова // XVIII век : сб. статей и материалов.
Сб. 22. СПб., 2002. С. 414.
173
Карамзин Николай Михайлович // Русский биографический словарь : в 25 т. СПб., 1897. Т. 8.
С. 500.
174
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 271.
171
89
собственных произведениях, так и в выпускаемых им периодических изданиях
фрагментарно затрагивает разные исторические периоды, что получает выражение
и повествовательных текстах «Аглаи», и в стихотворениях «Аонид». В «Послании
к женщинам» привлекается значимый культурный и литературный контекст:
легендарно-исторические
фигуры
(Сулла,
Атилла,
Аспазия),
текущие
политические события (война с Турцией), философы (от Сократа до Лафатера),
современники учёные (Эйлер), мировая литература (Поуп, Гёте, Клопшток).
90
2.2. Типология женских образов в стихотворениях Н. М. Карамзина
Хотя тема любви часто затрагивается в стихотворениях Н. М. Карамзина, не
во всех из них создаётся развёрнутый женский образ. В одних произведениях
присутствие женщины лишь подразумевается («Лилея»), в других содержатся
размышления лирического субъекта о любви («К бедному поэту», «К самому
себе», «Надежда»). Рассмотрим прежде всего те стихотворения «Аонид», в
которых женский образ выделяется наиболее явно. Остальные помогают понять
авторскую позицию относительно «женского вопроса», а также выявляют общие
черты поэтики, с помощью которых можно дифференцировать женские образы.
Рассмотрение представленных в «Аонидах» стихотворений Карамзина
позволяет выделить устойчивый набор мотивов, связанных с описанием женского
мира. Он во многом определяется сентиментальным направлением. Внешний
облик героини сводится преимущественно к описанию глаз, улыбки: «Прелестные
глаза Прелестных обличают: / Под маскою они не менее сияют. / Взглянул и
сердце мне / Сказало: вот оне!» («Экспромты: I. Двум маскированным дамам»: III,
109). Соблюдается сентиментальный принцип соответствия красоты внешней и
внутренней: «Лиза, Ангел красотою, / Ангел нравом и душою» («Выбор жениха»:
III, 93). Женская красота воплощается в образе цветка, в частности, розы: «И все
лишь для того, чтоб милой, нежной Розе, / Красотке нашего села, / Подобной в
самом деле розе, / Подарком угодить» («Послание к женщинам»: I, 219). Такое
тождество Карамзин «обосновывает» в послании «К бедному поэту»: «Поэт есть
хитрый чародей: / Его живая мысль как Фея / Творит красавиц из цветка» (II, 38).
Художественная выразительность стихотворений Карамзина обеспечивается
за счёт противопоставлений смысловых оттенков семантически близких слов, а
также антитез концептуальных понятий, в частности «разума» и «сердца»:
«Умолкнет разум безпристрастный – / Лишь сердце будет говорить» (II, 104). Для
поэта любовное чувство выше чинов, побед и богатства, и эта мысль
неоднократно повторяется в стихотворениях различных жанров: «Доволен я
91
судьбою, / И милою богат. / О Лиза! кто с тобою / И бедности не рад?» («Две
песни»
(I,
45)).
В
сентиментальных
стихотворениях
выявляются
предромантические тенденции, в частности, возникает мотив рока, который может
разлучить влюблённых: «но рок / (Жестокой, безразсудной!) / Сказал: она не для
тебя!» («Лилея» (I, 77)). Лирический субъект неоднократно апеллирует к надежде
– единственному настоящему другу, который никогда не предаст: «Надежда! ты
моя богиня; / Надежда, лучь души моей! / Мне жизнь печаль, мне свет пустыня: /
Дышу отрадою твоей!» («Надежда» (II, 102)). В представлении Карамзина,
надежда возникает только в чувствительном человеке, способном любить, что
подтверждается сноской поэта к стихотворению «Дарования» (II, 337–370):
«надежда <…> суть действия благородной душевной любви» (II, 345).
Однако необходимо отметить, что есть существенные различия в
репрезентации женских образов, на основе которых их можно классифицировать.
Представляется возможным выделение образа возлюбленной, любовницы,
супруги и матери, что уже было отмечено нами при анализе «Послания к
женщинам». Образы любовницы и возлюбленной разделяются на основе признака
взаимность / невзаимность чувства. Присутствует образ женщины-друга, значение
которого в творчестве Н. М. Карамзина отмечено Ю. М. Лотманом. Он
практически сливается с образами любовницы, супруги и матери (не считая тех
произведений, в которых за образом женщины-друга прочитывается реальная
личность – А. И. Плещеева): «Здесь любезнейшую Мать / Будут дети угощать / В
час вечерния прохлады; / Здесь любовь и дружба рады / С нею время проводить»
(«Куплеты <…> в честь нежной Матери, петые Ея милым семейством, в
уединенном и приятном месте, которое называется Ея именем: Дарьиным» (III,
103)). Дружба для Н. М. Карамзина – высшее проявление симпатии к человеку.
Она, как и поэзия («благаго Неба дщерь благая», «Дарования» (II, 349)), и
надежда, олицетворяется в стихотворениях альманаха: «И ты, о дружба, дар
92
небесный! / Предстала с кротостью своей; / Твой милый глас и взор прелестный /
Утешил лучших из людей!» («Дарования» (II, 346)).
Сфера любви в творчестве Н. М. Карамзина не ограничивается отношениями
мужчины и женщины: учитывается и «моральная любовь родителей к детям и
детей к родителям» (сноска к «Дарованиям» (II, 345)), происхождение которой –
«жалости, благотворения, благодарности, дружбы» (II, 345).
В качестве одного из критериев для классификации женских образов
выступают отдельные черты характера. Возлюбленная представляется как
«неверная кокетка»: «Кокеткам торговать сердцами» («Клятва и преступление»
(III, 102)). Как правило, это женщина, не отвечающая взаимностью лирическому
субъекту.
Если
взаимность
присутствует,
то
она
носит
мимолётный,
кратковременный характер: «Иду, желая милой Хлое / Приятно с новым другом
жить <…> Я жил в Аркадии с тобою / Не час, но целых сорок дней! <…> И ты с
восторгом мне внимала; / Рукою… на песке писала: Люблю – умру любя!»
(«Отставка» (II, 45))
Миф о счастливой Аркадии, с точки зрения Н. Д. Кочетковой175,
соответствовал представлению Н. М. Карамзина о счастье, обретённом в любви.
Но такое счастье возможно только с любовницей. Образы любовницы, супруги,
как правило, существуют в идиллическом пространстве, важной чертой которого
является замкнутость: «Что странник в хижине своей, / В объятиях любви и мира,
/ В прохладе нежнаго зефира, / Жить будет с милою семьей» («Надежда» (II, 101)).
Весь мир для лирического субъекта сводится к существованию рядом с
любовницей: «Я целой свет забыл, / Природу и друзей: природы совершенство, /
Друзей, себя, Творца, в тебе одной любил» («К верной» (II, 267)). Личное
пространство противопоставляется шумному свету: «Что сердцу надобно? найти,
любить другое; / А я нашел, хочу с ним вечность провести, / И свету говорю:
175
Кочеткова Н. Д. Тема «золотого века» в литературе русского сентиментализма // Русская
литература XVIII век. СПб., 1993. Сб. 18. С. 176–178.
93
прости!» («К неверной» (II, 253)). Аналогичный образ встречаем в сказке Н. М.
Карамзина «Дремучий лес».
Основанием для разделения в поэзии Карамзина влюбленности и любви
могут служить строки из стихотворения «К неверной»: «Армиды Тассовы, Лаисы
наших дней / Улыбкою любви меня к себе манили, / И сердце юноши быть
ветреным учили; / Но я влюблялся не любя» (II, 251). Для возлюбленной
отношения с лирическим субъектом – лишь игра, забава, средство развлечения:
«Оне шутили, улыбались, / Моею страстью забавлялись; / А я – я слезы лил
рекой!» («Песня» (I, 56)). Любовница всегда верна избраннику, так как их
связывает взаимное, искреннее чувство: «Огонь, тобою воспаленный <…> /
Погаснет с жизнию, не прежде» («К ней» (I, 41)). Настоящая любовь всегда
«моральная, живая, чистейшая, святая» («Дарования» (II, 344)). Единственной
причиной разлуки влюблённых может быть только рок. Исключение составляет
стихотворение Карамзина «К неверной», к которому сам автор даёт подзаголовок
«перевод». По мнению В. П. Степанова, «стихотворения “К верной” и “К
неверной” обращены к П. Ю. Гагариной, одной из ярких фигур московского света,
хозяйке дамского салона»176, в доме которой часто бывал Н. М. Карамзин.
Определяющими
качествами
возлюбленной
становится
игривость:
«неверная смеется» («Опытная соломонова мудрость, или мысли, выбранныя из
Экклезиаста» (II, 176)), легкомысленность. В некоторых стихотворениях
акцентируется внимание на тщеславии, порой даже хитрости: «Вам мило головы
кружить, / Играть невинными сердцами, / Дарить нас рабством и цепями, / И
только для тщеславья жить» («Песня» (I, 57)); «Лилета одна, / И хочет от скуки /
Меня заманить / В старинныя сети!» («К Лиле» (III, 90–91)). В любовнице ценится
невинность, серьёзность: «Всех прелест возненавидел, / И невинность полюбил»
(«Две песни» (I, 44)); «Лиза в городе жила, / Но невинною была» («Выбор жениха»
176
Степанов В. П. Неизданные тексты И. М. Долгорукова // XVIII век : сб. ст. и материалов. Сб.
22. С. 415–416.
94
(III, 93)). В некоторых женских образах появляются уникальные черты. Например,
в «Послании к женщинам» в образе Нанины акцентируется внимание на
искренности. Возможно, это связано с проникновением в клишированный текст
явлений из реальной действительности, так как Нанина – поэтическое имя А. И.
Плещеевой.
Возможность разделить женские образы представляют также второстепенные
(с точки зрения нашей темы) мотивы. Значимой в любовных стихотворениях
является семантика ветра. Не случайно чаще всего этот мотив встречается в
поэтических произведениях с образом возлюбленной. Ветер символизирует
непостоянство: «Все любят, Хлоя, разлюбляют, / Клянутся, клятву преступают: /
Где суд на ветреность сердец?» («Отставка» (II, 44)). Идея о непостоянстве женской
натуры усиливается за счёт того, что рядом с образом ветра появляются образы
бабочки и мотылька, олицетворяющие мимолётность, скоротечность: «О вы, <…>
которым с юных лет / Я в жертву приносил, чего дороже нет: / Cпокойствие и
вольность! / Которых милые глаза, / Улыбка и слеза / <…> мною так играли, / Как
резвый ветерок пером, / Тогда еще, как я гонялся / За пестрым мотыльком»
(«Послание к женщинам» (I, 218–219)); «Сердца любовников смыкает / Не цепь, но
тонкой волосок: / Дохнет ли резвый ветерок, / Порхнет ли бабочка межь ими… /
Всему конец, и связи нет!» («Отставка» (II, 43–44)).
Непостоянство выступает антонимом к понятию «вечность». О «вечности»
возможно говорить в поэтических текстах с образом «любовницы», супруги.
Время в таких произведениях осмысляется по-другому: внимание смещается на
«процесс внутреннего, субъективного переживания времени»177, что соответствует
мировоззренческой концепции сентиментализма. С точки зрения Н. М. Карамзина,
жизнь – это «единый быстрый луч» («Дарования» (II, 361)), но «кто чувством
вечность постигает, / не может с мигом исчезать» («Дарования» (II, 362)). Любовь
177
Маслова А. Г. Проблема времени в русской поэзии конца XVIII века о скоротечности и
суетности жизни // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. 2011. № 2.
С. 334.
95
– это единственное, что побеждает время, которое «все вещи разрушает <…> / И
мрачной скукой нас томит» («Время» (I, 59)). С одной стороны, время, которое
проводят любовники друг с другом, не поддаётся измерению, с другой стороны,
вечность с любимым человеком пролетает, как миг: «Ах! кто из нас такой судьбины
/ Семи векам не предпочтет? / Не время мило: наслажденье. / Одно счастливое
мгновенье / Не лучшель многих скучных лет?» («К Алине» (III, 87–88)).
Мотив непостоянства воплощается не только в образе ветра, но и в образе
розы. В последнем реализуется авторская мысль о невечности женской красоты:
«Ты прежде алела / Как роза весной; / Зефиры пленялись твоей красотой. <…> И
лета прошли / <…> Что сделалось с ней? / Все алыя розы / Мороз умертвил / И
ветер развеял» («К Лиле» (III, 89–90)); «Как розы юныя прелестны! / И как
прелестна красота! / Но что же есть она? мечта; / Темнеет цвет ея небесный: /
Минута – и прекрасной нет! / Вздохнув, любовник прочь идет» («Опытная
соломонова мудрость, или мысли, выбранныя из Экклезиаста» (II, 184)). Данный
мотив не случайно появляется только в стихотворениях с образом возлюбленной.
В нём заключается некоторая доля авторской иронии: в пору молодости
возлюбленная, имея внешнюю красоту, могла играть сердцами, но, потеряв её,
стала неинтересна окружающим, так как не имеет внутренних достоинств.
Тема обманчивости женской красоты иронично раскрывается в эпиграммах:
«Вдруг стал у Лины дурен цвет: / Конечно в городе румян хороших нет!» («Перемена
цвета» (III, 259)). По отношению к любовнице, супруге данный мотив становится
излишним, так как на первый план выходят нравственные качества: «…он в душе
твоей прелестной / Нашел блаженства талисман» («К Алине» (III, 87)). «Цветок, –
как отмечает А. Г. Маслова, – “по самой своей природе это символ мимолетности,
весны и красоты” и, одновременно, “архетипический образ души”»178. В «Послании к
женщинам» тот или иной цветок, напомним, ассоциируется не только с типом
внешней красоты, но и с комплексом внутренних качеств.
178
Там же.
96
Образ ветра связан также с неопытностью, молодостью лирического
субъекта, временем «мечтаний»: «Ах! Было время мне мечтать и заблуждаться: / Я
прожил тридцать лет; с цветочка на цветок / С зефирами летал <...> Как резвый
ветерок рука моя играла / Со флером на груди прелестнейших Цирцей» («К
Неверной» (II, 250–251)). Как отмечает М. Р. Ненарокова, «в поэзии первой
половины XIX века сад часто становится аллегорией высшего света, где цветы
символизируют прекрасных женщин, а мотылёк или бабочка – ветреного
кавалера»179. Именно в период молодости лирический субъект совершает ошибки,
он находится в поиске, влюбляется, но не находит истинную любовь. В некоторых
стихотворениях появляется образ тихого ветра, связанный с элегическим
настроением лирического субъекта. Причина разлуки в таком случае – не сама
героиня, а рок, судьба: «Она сотворена быть, кажется, моею, / И тихой ветерок /
Ко мне склоняет стебелек / Ея зеленой» («Лилея» (I, 76)). В альманахе «Аглая»
образ ветра обыгрывается в предромантическом ключе, указывая на возраст
автора: «Зефиры с нами отыграли!» («Послание к Д***» (II, 23)).
Поэтический язык также позволяет дифференцировать женские образы. По
отношению к возлюбленной используется номинация «красавица», чаще –
«красотка»: «Нет, полно, полно! впредь не буду / Себя пустой надеждой льстить, / И
вас, красавицы, забуду. / Нет, нет! что прибыли любить?» («Песня» (I, 56)); «Красотке
нашего села, / Подобной в самом деле розе, / Подарком угодить» («Послание к
женщинам» (I, 219)). Шутка, смех, игра, забава – устойчивая тематическая цепочка,
характеризующая стихотворения с образом возлюбленной. Поэтому только к
возлюбленной применим эпитет «весёлая». Примечательно употребление по
отношению к ней и эпитета «резвая», который ассоциируется с семантикой ветра, а
значит – непостоянством, молодостью: «Любил я резвую Плениру, / Любил и сердцем
и душой» («Песня» (I, 56)). По отношению к любовнице, супруге используется иной
179
Ненарокова М. Р. Язык цветов : фиалка в русской поэзии первой половины XIX века //
Вестник Костромского государственного университета им. Н. А. Некрасова. 2013. № 3. С. 126.
97
лексический ряд: «друг безценный», «друг мой», «милой друг», «души моей супруг».
Эпитет «священный» употребляется только по отношению к образу матери: «Имя
матери святее» («Куплеты <…> в честь нежной Матери, петые Ея милым
семейством…» (III, 102)); «Но образ твой священный, милый / В груди моей
напечатлен <…>» («Послание к женщинам» (I, 235)).
Следовательно, каждый женский образ характеризуется отдельными
чертами внешнего и внутреннего облика, определённым набором художественных
мотивов, связан с особым образом лирического субъекта. Во многом полнота
раскрытия женского образа зависит от жанра стихотворения.
Пожалуй, в большей части стихотворений альманаха, принадлежащих Н. М.
Карамзину, встречается образ возлюбленной. Он присутствует преимущественно в
первых двух книгах «Аонид», в последней доминируют образы супруги, матери,
что во многом связано с изменением лирического субъекта. Специфика женского
образа
и
его
интерпретация
выступают
маркерами
этапов
взросления
стилизованного автора (термин В. С. Киселёва), определяют не биологический, а
больше психологический возраст.
В большей части стихотворений первых двух книг «Аонид» создаётся образ
воодушевленного, полного надежд юноши, который пытается определить, в чём
состоит истинное счастье человека. В сложные жизненные моменты радость и
утешение он находит в окружающей природе. Однако в его сердце уже
закрадываются сомнения в том, что человеческая жизнь прекрасна: ведь любовь
не только возвышает, но и многое забирает. Поэтому во второй книге по
отношению к женщинам появляется неожиданная номинация «враги»: «Взгляните
на меня: я в двадцать лет старик <…> / Какой же адской дух с тобою так сшутил?
– / “Красавицы: увы! я страстно их любил!” – / За чтожь, когда оне тебе врагами
были? – / “Нас учат, чтобы мы врагов своих любили!”» («Любовь к врагам» (II,
332)). Примечательно, что в любых сюжетных ситуациях в стихотворениях Н. М.
Карамзина часто снимается факт вины возлюбленной: виноватыми оказываются
98
либо рок, судьба, либо лирический субъект, «добродетельно» воспитанный
(автопародия).
В третьей книге перед нами предстаёт образ человека опытного: «Пора,
друзья, за ум нам взяться, / <…> Не век за бабочкой гоняться, / Не век быть
резвым мотыльком» («Исправление» (III, 253)). Мотив любви-мечты появляется в
стихотворениях («Опытная Соломонова мудрость…»), где лирический субъект
предстаёт человеком, уже достигшим «зрелого» психологического возраста. Он
переосмысливает свою жизнь и приходит к весьма печальным выводам: «Жизнь
наша столь бедна, / Превратна, не верна; / Дней ясных в ней так мало» («Покой и
слава» (III, 250)). Неоднократно в стихотворениях последней книги «Аонид»
(«Клятва и преступление», «Размышление») встречаются стихотворения, в
которых
часто
фигурирует
прилагательное
«бедный»
(несовершенный,
несчастный, вызывающий сострадание). Начинают больше цениться супружеская
любовь, дружба, поэтому присутствует много фрагментов, описывающих не
уединенную жизнь влюблённых, а жизнь семейную.
99
2.3. Типология женских образов в произведениях других поэтов
В посвящённых любовной тематике стихотворениях других поэтов женские
типы не так разнообразны, как у Н. М. Карамзина. Чаще всего появляется образ
возлюбленной. Сходство женских типов в произведениях Н. М. Карамзина и
других авторов «Аонид» объясняется, во-первых, принадлежностью большинства
лирических произведений к сентиментальному направлению, во-вторых –
литературной «модой», в-третьих – отбором издателя. Одним из характерных для
сентиментальной
литературы
приёмов
маркерирования
разных
женских
характеров является ономастика
Сентиментализм «переносит более глубокое внимание на внутреннюю
сущность искусства. Искусство помогает нравственному совершенствованию
человека, развивая в нём стремление к красоте, а значит – и к добру»180. Наиболее
открыто этот принцип реализуется в поэзии Н. М. Карамзина: тема поэта и поэзии
заявляется с первых строк, в творчестве других поэтов – выражается через образ
«музы».
В стихотворениях любовной тематики любовь имеет эстетическую
подоплёку. Только влюблённому человеку открываются красоты природы. Без
любви к женщине «всё не мило» и невозможно восприятие природы («Разлука» В.
В. Измайлова (I, 192–194), «Разлука» Н. М. Карамзина (III, 96), «Песня» В. Л.
Пушкина (III, 314–315)). Природа и человек существуют в единстве и
взаимоотражении. Например, в стихотворении И. А. Крылова «Вечер» красота
природы отражает женскую привлекательность, а в стихотворении М. М.
Хераскова «Птичка» главный герой говорит о своём желании стать птичкой,
чтобы быть ближе к своей возлюбленной.
Любовь облагораживает человека, морально совершенствует. Во многих
произведениях альманаха встречаем мысль о любви как важнейшем из богатств
180
Пашкуров А. Н., Разживин А. И. История русской литературы XVIII века : в 2 ч. Елабуга,
2010. Ч. 2. С. 126.
100
(например, в стихотворениях В. В. Капниста «Другу моему» (II, 376–377), В. В.
Измайлова «Чувство безсмертия» (III, 159–182), также М. М. Вышеславцева
«Любовь» (III, 235–239): «Но без любви что я и с славой? / Един бряцающий
кимвал» (III, 237)). В третьей книжке «Аонид» мотив несущественности
материального благосостояния иронично обыгрывается в стихотворении В. Л.
Пушкина «Вечер»: «Вот что произвели проклятые науки! / Не нужно золото –
давай лишь книгу в руки!» (III, 124–125). Без любви и дружбы невозможно
человеческое счастье: «С любовью, с дружбою лишь щастливо жить можно»
(«Послание к двум милым девицам одного имени, одних мыслей, вкуса и чувств»
Г. А. Хованского (I, 101)).
Как и Н. М. Карамзин, другие авторы альманаха ценят не только любовь
юношескую,
но
прежде
всего
–
супружескую,
семейную
(например,
стихотворения В. В. Измайлова «Послание. К моему брату на наше уединение» (II,
309–330), М. М. Хераскова «Верность» (III, 1–7)). В лирических сюжетах
произведений взаимная любовь не измеряется временем: «Ты искони явилась
вечной / И не падешь ты никогда» («Любовь» М. М. Вышеславцева (III, 238)). В
стихотворениях В. В. Измайлова она также может побеждать время: «Ах! может
ли тому казаться свет унылым, / Кто жизнь в груди своей любовью ощущал, /
Теченье времени восторгом измерял?» (III, 171). Любовное чувство осмысляется
поэтом в предромантическом ключе – как божественный подарок. Например, в
стихотворении «Второй вздох жизни»: «И жизнь моя, среди свободы, / Текла как
чистой ручеек; / Текла…и вдруг в сияньи Феба / Спустился тихо Ангел с неба, / И
мне: люби! люби! шепнул» (I, 159).
В стихотворениях любовной тематики («Песня», «Выбор жениха» Н. М.
Карамзина, «Мадригал. Девице, которая спорила со мною, что мущины щастливее
женщин» И. И. Дмитриева, «Птичка» М. М. Хераскова, «Песня» Ф. М.
Брянчанинова, «Идиллия» А. В. Храповицкого) выделяется одна из устойчивых
оппозиций – «свобода / плен» и связанные с ней тематические слова «цепь»,
101
«оковы», «силки», «сети» и т. п. Влюбившись, лирический герой пленяется
возлюбленной, но для него – это «сладкий плен», который подчас лучше свободы:
«Где сердце у меня, / Ты спрашиваешь смело? <…> / Из груди улетело! <…> /
Теперь в твоих очах / Навек остановилось» («Ответ на вопрос» М. М. Хераскова
(I, 82)). Названная оппозиция позволяет выявить стихотворения, отступающие от
галантной поэтики. Например, в стихотворении А. И. Клушина «К Е…е И…е Б.»
лирическому субъекту «сладостны» «оковы» любви, но он всё-таки выбирает
свободу: «Всё рад им [людям] в жертвоприношенье, / Лишь кроме – вольности
моей» (II, 307).
У Н. М. Карамзина женщина имплицитно представляется как идеальный
адресат поэзии: «Есть люди – есть у них сердца <…> / От них мы ждем себе венца
– / И естьли грудь красавиц милых / В любезной томности вздохнет / От наших
песней, лир унылых: / Друзья! нам в плесках нужды нет!» («Дарования» (II, 369–
370)). То же встречаем у других поэтов альманаха. Например, у Д. П. Горчакова:
«Я пою для той одной, / Кем, внимая сердцу жару, / Страстной дух наполнен мой;
/ Кем душа моя вспаленна, / Ту на лиру ставлю я» («Моя доля» (I, 88)).
При этом стихотворения посвящаются героиням разных возрастов. «Стихи к
пятилетней девушке, М* В* Н*» (I, 253) М. Л. Магницкого содержат такие
внешние характеристики облика девушки, как «беленькие щечки», на которых
играют краски юности («Улыбнись передо мною / Как румяная весна»), голубые
глаза («Кротка радость да блистает / Ввек в лазури глаз твоих»). Невинность
выступает в качестве доминанты внутренних качеств героини. Стихи начинаются
с просьбы поэта увидеть улыбку «милого ангела» и заканчиваются пожеланиями:
«Ах! Желал бы я сердечно, / Чтоб покойна ты была, / Весела, щастлива вечно /
Столько, – сколько ты мила». В конце второй книжки альманаха «Аониды»
помещается стихотворение с аналогичным названием «Пятилетней прелестной
девочке М… В…» А. Ф. Малиновского (II, 371), но уже иное по смыслу. Послание
как будто обращено к дочери, в которой отмечаются «кроткий нрав», «прелестный
102
вид» и «невинность сердца при уме». Здесь нет восхваления, чрезмерной похвалы
адресату или подробного описания душевного состояния лирического героя.
Неоднократно в произведениях альманаха реализуется одна из важнейших
мировоззренческих установок издателя: главное достоинство женщин состоит в
добродетелях, а не во внешней красоте: «Своею мнимой красотою / Ты, пол
прелестный, не гордись; / Душевных качеств лепотою / Красуйся, славься,
убелись» («Добродетель» М. М. Хераскова (I, 6)).
Одной из характерных особенностей сентименталистского направления
выступает идея о единстве добра и красоты, поэтому в стихотворениях
складывается устойчивый набор внешних черт возлюбленной, соответствующий её
«внутренней» красоте. В стихотворениях некоторых поэтов (например, Н. А.
Львова) во внешнем облике героини появляются индивидуальные черты:
«Возлюбленной моей / Приметы изъяснимы : / Два пятнышка у ней / На белой
щочке зримы» («Облачок» (II, 242)). Общее и различное во внешности героинь
интересно рассмотреть во взаимосвязи с именем избранницы лирического субъекта.
В стихотворениях альманаха «Аониды» мы часто встречаемся с именами
Лиза, Юлия, Хлоя, Темира, Роза, Аннушка и Катенька. Менее распространённые и
практически единичные – литературные Ниса, Милета, Филида, Делия. В третьей
книжке фигурируют имена Прасковьи, Грушеньки.
Известный исследователь ономастики В. А. Никонов в статье «Имена
персонажей» рассматривает теоретические проблемы, связанные с изучением имён.
По мнению исследователя, «имена персонажей художественного произведения
можно рассматривать только в их соотношении с несколькими системами: 1) с
антропонимической системой периода, изображаемого в произведении, 2) с
антропонимической системой, современной автору, 3) со стилем произведения, 4) с
литературной традицией употребления имён персонажей»181.
181
Никонов В. А. Имена персонажей // Поэтика и стилистика русской литературы. Л., 1971.
С. 419.
103
Для XVIII века характерно «номиналистическое отношение» к имени
(термин В. Н. Топорова182), когда имя выступало знаковым маркером, вбирающим
в себя определённую совокупность качеств, социальных характеристик и набор
общественных ситуаций. Как утверждает Ю. М. Лотман в комментариях к роману
А. С. Пушкина «Евгений Онегин», «выбор того или иного имени диктовался не
только спецификой описываемого социального круга, но и жанром, так как имена
подчинялись стилистическим закономерностям»183. В элегиях использовались
преимущественно условные имена, восходящие к античности (Хлоя, Дафна), в
романсе или эротической поэзии допускались «французские» имена (Эльвина,
Лизетта, Лилета).
К проблеме именования в контексте литературы XVIII века впервые
обратился В. Н. Топоров в своей монографии «Бедная Лиза: Опыт прочтения».
Исследователь рассматривает «лизин текст» как целостную систему смысловых
потенций,
которая
заимствуется
из
европейской
культуры,
а
затем
трансформируется в творчестве разных писателей. В европейской литературе
XVII–XVIII веков образ Лизы, Лизетты был связан, прежде всего, с комедией.
Лиза французской комедии обычно служанка – горничная, наперсница своей
молодой госпожи. Она молода, хороша собой, легкомысленна, неверна и с
полуслова понимает всё, что связано с любовной интригой (Мольер «Урок
мужьям», «Скупой», «Любовь-целительница»). Н. М. Карамзин переработал образ
в направлении его углубления путём психологизации, создания разноплановых
мотивировок.
По мнению Г. А. Головченко, «имя Лизы играло большую роль не только в
литературном контексте, но в самой жизни Н. М. Карамзина. В центре
“жизненного” текста Лизы у Н. М. Карамзина – его первая жена Елизавета
Протасова, на которой он женился в 1801 г. <…> Свою последнюю дочь,
182
183
Топоров В. Н. «Бедная Лиза» Карамзина : Опыт прочтения. М., 1995. 511 с.
Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин» : комментарий. Л., 1983. С. 112.
104
родившуюся в 1821 г. от второй жены, Екатерины Колывановой, он также назвал
Лизой»184.
Причины, по которым «Лиза» стала знаковым именем в сентиментальной
литературе, подтверждаются результатами компьютерного фоносемантического
анализа, проведённого по методике А. П. Журавлёва. Согласно последнему, имя
Лиза обладает следующими признаками: «женственное, хорошее, безопасное,
веселое, доброе, красивое, нежное, яркое, светлое, радостное, округлое»185.
В стихотворениях альманаха «Аониды» имя Лиза выступает в разных
вариациях – Дорализа («К Дорализе» Н. А. Львова), Лина («Птичка» М. М.
Хераскова), Лиза («Пчелка» Г. Р. Державина, «Ответ Лизе» П. А. Пельского,
«Выбор жениха» Н. М. Карамзина, «Две песни» Н. М. Карамзина), Лизета
(«Песня» П. И. Шаликова), Лизанька («К одному майскому дню. На рождение
любезной» В. В. Измайлова). В этих текстах можно выделить общие черты. Как
правило, образ Лизы вписывается в природное окружение: здесь мы сталкиваемся
с образами поющих птиц, насекомых, журчащего ручейка, весенних цветов, луга,
а также пастуха. Чаще всего возлюбленная приравнивается к «ангелу света»,
который
чист и невинен. Однако
Лиза может обладать и
некоторой
легкомысленностью: «Лизета / Как бабочка весной, / Летая в вихре света, /
Простилася со мной!» (III, 184). Состояние лирического героя можно определить
как томление, ожидание, невозможность находиться вдали от возлюбленной
(неоднократно
в
стихотворениях
встречаются
слова
«скука»,
«скучно»).
Определения любви подчеркивают силу чувств лирического субъекта, любовь
воспринимается преимущественно не как приятная забава, а как «сладкий плен»
(«Птичка») и «пучина неизмерных вод» («К Дорализе»). Возлюбленная может
ответить взаимностью («К Дорализе»: «взаимной их щастливой ток»), а может так
184
Головченко Г. А. Ритм прозы в описаниях образа русской девушки на материале
произведений русских писателей XIX века (Н. М. Карамзина, А. С. Пушкина и И. С. Тургенева)
: дис. … канд. филол. наук. М., 2014. С. 38.
185
Горнакова Л. Ю. Аллюзивный русский поэтоним Лиза : опыт интертекстуального и
лингвокультурологического анализа : дисс. …канд. филол. наук. Иваново, 2010. С. 73.
105
и остаться неприступной. Однако не во всех произведениях акцент делается на
внутреннем состоянии лирического субъекта. Так, стихотворения П. А. Пельского
и Г. Р. Державина содержат в большей степени описание внешнего облика Лизы
(«желтые власы», «алые уста», «грудь, как белый сахар»). По отношению к
героине применяются такие эпитеты, как «прекрасная», «хорошая».
Приближен к природе также образ Анюты. В «Аонидах» он встречается
преимущественно в посланиях и песнях («Песня» Д. А. Кавелина, «Послание к двум
милым девицам одного имени, одних мыслей, вкуса и чувств» Г. А. Хованского,
«Пчела» В. А. Поленова, «Вечер» И. А. Крылова, «Песня» Ф. М. Брянчанинова). В
литературной традиции имя Анюта («Анюта» М. В. Попова, «Мельник, колдун,
обманщик и сват» А. О. Аблесимова), как правило, связывают с образом молодой
крестьянской девушки, служанки, сталкивающейся с препятствиями на пути к
осуществлению своей цели. Но в стихотворениях альманаха «Аониды» признак
социального положения затушёвывается и теряет смысл. В «Песне» Д. А. Кавелина
лирический субъект называет Анюту «ангелом любви», жестокой и прелестной. У
неё небесно-томный взор, холодный и стыдливый нрав. Она отказывает юноше во
взаимности. В стихотворении Ф. М. Брянчанинова Анюта с «милым взглядом»
называется «дорогой», «прекрасной». В «Послании к двум милым девицам одного
имени, одних мыслей, вкуса и чувств» Г. А. Хованского образ двух Анют не
содержит индивидуальных черт и скорее выполняет функцию иллюстрации,
раскрывая главную мысль автора: «Похвальна дружба в вас, но дружба лишь одна /
Без пламенной любви для сердца холодна» (I, 100).
Имя Юлия является достаточно известным в XVIII веке благодаря роману
Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» (1761). Это дочь знатного аристократа,
преисполненная благоразумия и учёности. Ей свойственны чувствительность
души, утончённость, борьба противоречивых импульсов. «Образ Юлии выполнен
на стыке “романической” традиции (сакрализация Прекрасной Дамы, идущая от
куртуазной поэзии, пасторали и романов барокко) и новаторских, собственно
106
“романных”, устремлённых в будущее жанровых принципов (проблематизация
нравственного урока, фактор времени как существенный компонент духовного
развития)»186. Образ Юлии встречается в стихотворении Д. И. ВельяшеваВолынцева «Вечер», в котором обстановка дикой природы (безмолвная куща
сосен и свищущие волны) сменяется обстановкой белокаменной Москвы,
дружеского круга, где герой и встречает свою возлюбленную. Таким образом,
можно говорить об автобиографизме и связи героини с современностью, в отличие
от условно-поэтической вневременной ситуации, связанной с другими именами.
Перед нами уже не дитя естественной природы, а светская красавица.
Влюблённый лирический субъект обращает внимание на её «прелестный стан»,
«белую нежную грудь», «русые кудри», «гордое чело» и «высокую, тонкую
бровь». В стихотворении она появляется в белой одежде в свете луны. Лирический
субъект стремится вывезти её из Москвы и поселиться с ней среди
«меланхолической» природы.
Выбор того или иного имени во многом диктуется жанром произведения,
который, в свою очередь, содержит определённый набор мотивов и ситуаций. В
меньшей степени – совокупностью определённых черт (например, темперамент,
характер), закрепленных за тем или иным именем (бытовым или светским,
реальным или литературным). В любовной лирике некоторых поэтов наблюдается
только одно женское имя: например, в творчестве Ю. А. Нелединского-Мелецкого
чувства поэта обращены к одной женщине – Темире. Темира обладает «томной,
нежной красотой» («Сон Темиры» В. А. Поленова). Вообще же имя Темира
закреплено за образом светской женщины. Так, в «Послании к Темире» Ю. А.
Нелединского-Мелецкого, «Письме к И. И. Д.» В. Л. Пушкина, «Песне» П. И.
Шаликова героинь с этим именем отличает такое значимое качество, как умение
воспринимать искусство, оценивать поэзию. За условно-поэтическим именем
186
Энциклопедия литературных героев : Зарубежная литература XVIII–XIX веков. М., 1997.
С. 530.
107
возлюбленной может скрываться и реальная личность: так, А. С. Пушкин Темирой
называет графиню А. И. Хвостову, урождённую Горчакову.
Образ Хлои в «Аонидах», как правило, встречается в стихотворениях
идиллического настроения. В литературной традиции он связывается прежде
всего с «Пастушеской повестью о Дафнисе и Хлое» Лонга. В произведении Лонга
Хлоя, как и Дафнис, набожна и невинна. Но традиция идиллических
произведений, изображающих пастушескую жизнь, допускает и мотив измены,
непостоянства. В стихотворении князя Горчакова «Портрет» и в идиллии
«Отставка» Хлоя самолюбива и непостоянна в своей любви. Однако в
стихотворениях «Аонид» мы наблюдаем не только следование литературной
традиции, но и её своеобразное переосмысление и обогащение. С одной стороны,
стихотворения тяготеют к образчику древней «наивной» идиллии, с другой
стороны, Хлоя может восприниматься не только как условный образ, но и как
образ «реальный», приближенный к действительности. Так, В. Л. Пушкин в
идиллии «Суйда» видит Хлою за ужином, как примерную хозяйку и
добродетельную жену, она катается на лодке с героем, разливает чай. В книге
Н. И.
Михайловой
стихотворении
речь
«Василий
идёт
о
Львович
супруге
Пушкин»187
поэта
–
уточняется,
Капитолине
что
в
Михайловне
Вышеславцевой, с которой они провели несколько приятных дней в имении Суйда
в 1796 году. В стихотворении проявляются такие черты индивидуального стиля
поэта, как стремление ввести в поэтический мир уникальные жизненные реалии,
соответственно появляются «новые качества» образа Хлои (знание финского
языка). Таким образом, на реальную женщину накладывается диктуемое жанром и
сюжетной ситуацией литературное имя.
С именем Розы, на наш взгляд, можно связать тип темперамента
возлюбленной, соотносимый с образом цветка. Как правило, это прекрасная и
игривая возлюбленная, которой противопоставляется гордая, невинная Лилея («К
187
Михайлова Н. И. Василий Львович Пушкин. М., 2012. С. 69.
108
розе» Д. М. Горчакова, «Лилея» Н. М. Карамзина). Имя Роза заимствовалось из
переводной литературы и драматургии и часто употреблялось в литературе XVIII
века (например, Эмин «Роза», Львов «Роза и Любим»). Как правило, лилея
ассоциируется с тоской, грустью; роза – с огнём в сердце: «Две розы милой
посылаю: / Пусть в белой грусть мою и бледный цвет узрит; / Пусть алая
изобразит / Ужасный пламень тот, что в сердце ощущаю» («Две Розы» В. Л.
Пушкина). Имена Роза и Лилея являются традиционными маркерами разных
женских типов. В статье М. Р. Ненароковой говорится, что розы являются
своеобразной аллегорией «блистательных красавиц»188 (как и лилеи), в то время
как «фиалка становится символом верной любви вдали от треволнений светской
жизни»189, а внутренними качествами девушки, ассоциируемой с фиалкой, –
«скромность, невинность, чистота, стыдливая красота»190. Так, для главного героя
стихотворения
Д.
И.
Вельяшева-Волынцева
«Фиалка»
фиалка
намного
симпатичнее, чем роза или тюльпан. И именно потому, что напоминает
возлюбленную Катеньку – скромную, тихую и чувствительную. Однако цветы в
стихотворениях также могут символизировать отдельные черты внешности, в том
числе и фигуру (как в стихотворении Н. М. Карамзина «Лилея»). Например, в
стихотворении И. А. Крылова «Вечер» (I, 160–162) роза отождествляется с
румянцем на щеках возлюбленной, лилея – с белизной шеи, тюльпан – со
стройным станом.
В связи со стихотворением Д. И. Вельяшева-Волынцева «Фиалка»
целесообразно говорить о явлении индивидуального наименования героини,
создании в поэзии образа не столь условно-поэтического, более близкого поэту,
приближенного к реальности. Здесь мы сталкиваемся уже не с использованием
клишированных имён, которое так или иначе рождает ассоциативное поле с
известными женскими образами, а со стремлением выйти за рамки штампов
188
Ненарокова М. Р. Язык цветов: фиалка в русской поэзии первой половины XIX века. С. 126.
Там же.
190
Там же.
189
109
литературы (в первую очередь западноевропейской). Именование «Катенька»
говорит о стремлении создать такой образ героини, который был бы близок
русскому читателю, принадлежность которого к русской культуре читалась бы
уже в имени.
Разрыв с сентиментальными штампами и выход поэзии в реальную
действительность демонстрируют стихотворения И. М. Долгорукова «Параша»
(III, 264–270) и В. Л. Пушкина «Вечер» (III, 115–128).
«Внешняя форма, в которой изливал Долгоруков свои мысли и чувства, –
пишет Б. Л. Модзалевский, – весьма разнообразна и не подходит под условные
рамки пиитики, рабами которой было большинство писателей той эпохи»191. И. М.
Долгоруков «дал себе простор, которым не смели пользоваться современные ему
стихотворцы.
<…>
Язык
его
стихотворений
–
чрезвычайно
простой,
безыскусственный, но очень бойкий и пересыпанный живыми <…> народными
оборотами речи»192. За именами Селимены и Параши (Пашеньки) скрываются
реальные женщины – Прасковья Юрьевна Гагарина (Селимена) и Варвара
Петровна Волконская (Параша). «Обе – известные хозяйки дамских салонов того
времени. П. Ю. Гагарина известна ещё тем, что была первой русской
воздухоплавательницей (поднялась в Москве на воздушном шаре). Однако И. М.
Долгоруков, несмотря на многие решительные поступки Прасковьи Юрьевны, не
любил её, отмечая в ней некоторую взбалмошность. В Варвару Петровну
Долгоруков был сильно и долго влюблён»193.
Стихотворение «Параша» построено на сопоставлении двух женских
портретов, а также противопоставлении богатства, внешнего лоска, «праздничных
забав» дома Селимены и простоты, «дружбы и чести» «чертога» Параши.
Селимена «востра, бойка», «походя смеется всегда на чей нибудь, да счот», «слова
191
Модзалевский Б. Л. Долгоруков Иван Михайлович // Русский биографический словарь : в 25
т. СПб., 1905. Т. 6. С. 540.
192
Там же. С. 541.
193
См.: Степанов В. П. Неизданные тексты И. М. Долгорукова. С. 415–416.
110
без умыслу не скажет», «не редко пустошь мелит», «с надменностию тонкой кажет
свои алмазы и жемчуг». А Параша «даже часто забывает, где зеркало ея стоит».
Именно Парашу герой называет «милой», «любезной». Женское имя выступает
значимым маркером «социального поведения» героинь: французское имя
«Селимена» отсылает к типу «светской львицы» того времени, в то время как
русское имя «Параша» указывает на тип идеальной «хозяйки» дома, свободной от
предрассудков «высшего света».
Еще одна зарисовка «светского дома» представлена в стихотворении В. Л.
Пушкина «Вечер». Среди женских персонажей можно выделить обладательницу
«народного» имени – Грушеньку – добрую и наивную; и героинь, носящих
условно-литературные говорящие имена в традициях сатирической словесности:
Ветрану – легкомысленную светскую красавицу, Змеяду – сплетницу, Белизу –
«толстую, рассказчицу, швею».
111
2.4 Образ Екатерины II
Среди женских образов произведений альманаха «Аониды» необходимо
выделить образ исторический – Екатерины II. Несмотря на превалирование в
альманахе интимной, любовной темы, образ императрицы, хотя в небольшом
числе стихотворений, присутствует. Эти стихотворения написаны в жанрах оды,
«хора», стихов на случай, надписи, «ответа на вопрос», эпитафии.
«Хор, петый в день постановления Бюста ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОГО
ВЕЛИЧЕСТВА в зал Благородного собрания, в Москве» Ю. А. НелединскогоМелецкого (I, 13–16) – произведение, написанное на конкретное событие, важное
для государственной жизни. По мнению таких исследователей, как Н. Д.
Кочеткова, П. А. Орлов, Л. И. Кулакова, творчество поэта в целом относится к
сентиментальному направлению. В центре его – любовная лирика, отличающаяся
интимностью, салонным эстетизмом, ярко выраженными личными чувствами. «За
ним сохранилась репутация пылкого поэта, служившего культу женщины и
любви»194. Как правило, в качестве особенностей лирики поэта-сентименталиста
выделяют эмоциональность, атмосферу томной грусти и чувствительности,
простоту и искренность выражения чувства. Как утверждает В. Е. Гусев,
«современники ценили в Нелединском-Мелецком прежде всего его дарование
поэта-песенника»195.
Однако,
будучи
человеком
государственным,
Ю. А.
Нелединский-Мелецкий писал «хоры», поэмы «на случай», элегии на кончину
вельмож, «марши» для придворных празднеств.
Жанровая принадлежность «Хора, петого в день постановления Бюста…»
обозначена в названии. Под «хором», как правило, понимается вокальное
произведение,
исполняемое
коллективом
194
певцов
с
инструментальным
Виролайнен М. Н. Нелединский-Мелецкий Юрий Александрович [Электронный ресурс] //
Словарь
русских
писателей
XVIII
века
[Электронный
ресурс].
URL
:
http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=946 (дата обращения: 12.05.2015).
195
Нелединский-Мелецкий Ю. А. Стихотворения [Электронный ресурс]. URL :
http://az.lib.ru/n/neledinskijmeleckij_j_a/text_0060.shtml (дата обращения: 12.05.2015).
112
сопровождением или без него, а также сам такой коллектив. В античном театре
хор являлся обязательным участником трагедий и комедий, олицетворяя собой
голос народа и выступая как самостоятельное действующее лицо. В XVIII веке
хоровая музыка занимала одну из главенствующих позиций. Музыка как вид
искусства
тесно
сосуществовала
с
поэзией.
Поэты
начинают
отдавать
предпочтение произведениям «музыкальных» жанров – песням, «хорам»; ода
уходит на второй план. В статье «Поэзия русского сентиментализма. Н. М.
Карамзин. И. И. Дмитриев» Н. Д. Кочеткова отмечает, что «песня требует
“снижения парящего слога”. Часто ода переходит в послание, жанр менее строгий,
позволяющий описать впечатление от какого-либо события»196. На наш взгляд, с
этой же тенденцией связано появление такого жанра, как «стихи на случай». На
конец XVIII века приходится развитие «лёгкого стихотворства», поэтических
мелочей – мадригалов, надписей, эпитафий, позволяющих поэтам выразить
личное отношение к конкретным явлениям окружающего мира.
«Хор, петый в день постановления Бюста ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОГО
ВЕЛИЧЕСТВА в зал Благородного собрания, в Москве» Ю. А. НелединскогоМелецкого – произведение из шести строф, с кольцевой композицией,
торжественное по тону и музыкальное по интонации. Обращение к Екатерине II в
начале «хора» восходит к обязательному композиционному элементу оды. Первая
и последняя строфы являются тождественными, и в них восхваляется слава
императрицы.
В смысловом
отношении
в ней
важен
мотив
вечности,
реализующийся как во времени («сопутница веков», «безсмертных»), так и в
пространстве («вселенна», «во всей подсолнечной едина»). При этом «вечность»
воспринимается не только как категория, связанная с памятью и апеллирующая к
событиям прошлого, она существует и в настоящем («гремит <…> стогласна
вестница»). «Компоненты исторического времени мыслятся в оде связанными:
196
Кочеткова Н. Д. Поэзия русского сентиментализма. Н. М. Карамзин. И. И. Дмитриев //
История русской поэзии : в 2 т. Л., 1968. Т. 1. С. 163–190.
113
настоящее неизменно сопряжено с прошлым и будущим <…> и может мыслиться
как итог, результат прошлого»197. Эффект торжественности создается за счёт слов
с лексическим значением громкости: «немолчная», «гремит», «стогласна», «гром»,
– который усиливается повтором слова «гремит». Взрывные, сонорные звуки
также способствуют созданию нужного звукового облика. Парадный характер
стихотворению придают восклицательные предложения, инверсия, риторический
вопрос.
Все
средства
художественной
выразительности
направлены
на
возвеличивание императрицы, подчеркивание важности её великих дел для
государства.
В повторяющейся строфе содержится ключевая мысль: всемирную
известность императрица заслужила подвигами и делами. Государственная
деятельность возвышает Екатерину II не только над остальными людьми
(«блеском дел Твоих род смертных изумленный» (I, 15)), но и над такими
историческими личностями, как Юлий, Александр и Тит. Каждый правитель,
чтобы по праву занимать престол, должен иметь законные основания и чёткую
систему правления, поэтому в стихотворении важная роль отводится описанию
законной власти и государственного предназначения. Безусловно, критерием
оценки правления любого государя является умение сплотить народ и
противостоять врагу. В связи с этим поэт переносит на Екатерину дела, подвиги,
трофеи, добытые её войском. Таким образом, императрица обрисовывается как
опытный полководец и завоеватель, а также правитель, которого интересует
«благоденство» подданных. Для поэта важны не только качества, необходимые
для управления страной, но и качества, характеризующие императрицу как
личность. Внимание акцентируется на
щедрости, мудрости Екатерины, её
стремлении избавиться от «ехидны злобы». Время правления Екатерины II поэт
связывает с восторгом, блаженством, благоденством.
197
Алексеева О. В. Одическое преломление категории времени в русской поэзии второй
половины XVIII века // Известия Российского государственного педагогического университета
им. А. И. Герцена. 2006. № 23. Т. 5. С. 12–13.
114
На случай установления бюста Екатерины II написаны также «Стихи. К
Бюсту Великой ЕКАТЕРИНЫ, поставленному в Благородном Московском
Собрании» Г. А. Хованского (I, 96). Это произведение небольшое по объёму,
состоит из четырёх строк, однако в этих четырех строках отражается
представление
современников
о
правлении
императрицы.
Здесь
также
присутствует ключевое слово «благость», которое связывается с деятельностью
Екатерины. Но акцент смещается на тему просвещения, которое сравнивается с
лучами солнца: как солнце льёт свой свет на Землю, так императрица
распространяет лучи просвещения и благости. В стихах воплощается та же идея
пользы, имеющей не только государственный, но и всемирный характер.
Императрица не правит, а «творит», делая людей счастливыми.
Образ Екатерины II присутствует также в «Надписи к памятнику имянитаго
гражданина Шелехова» И. И. Дмитриева (II, 192). Центральным персонажем
стихотворения является Григорий Иванович Шелехов (1747–1795) – знаменитый
русский мореход и исследователь Сибири. В 1784 г. Шелехов из Охотска на трёх
кораблях достиг берегов Северной Америки. По ходатайству Шелехова на острове
Кодьяк была создана русская переселенческая колония. В надписи речь идёт о
заслуге Шелехова. Но в ней также прославляется военное превосходство русских
войск, величие Екатерины II: «царства падали к стопам Екатерины», «рос
Шелехов <…> без громоносных сил / <…> нову область Ей и Богу покорил». Поэт
использует приём сопоставления: покорение императрицей новых царств
сравнивается с покорением Шелеховым новой территории Америки.
Примечателен тот факт, что в стихотворениях с образом Екатерины II очень
часто присутствует ряд родственных слов с корнем гром-, при этом в XVIII веке
слово «гром» употреблялось как в прямом значении (грохот, сопровождающий
разряд молнии; грохочущий звук, шум), так и в переносном (о шумном успехе,
славе; о высоких, торжественных словах). Слово «громоносный», в свою очередь,
имеет также значение «воинственный, грозный». На наш взгляд, в многозначности
115
этого слова заключается множество звуковых и смысловых ассоциаций: тема
величия, всемирной известности, с одной стороны, тема силы, мощи – с другой.
Общим для стихотворений с образом императрицы становится признание её
величия, отсюда – тема преклонения, «падения» царств перед Екатериной II.
Г. Р. Державин создаёт свою «екатерининскую оду», наделяя образ
императрицы новым содержанием. Ода для Державина – это «не наука, но огнь,
жар, чувство»198. В статье «Миф Екатерины II в анакреонтике Державина» С. А.
Салова отмечает, что «идеалом человека для поэта является личность
нравственная, устремленная к Красоте, Любви, прекрасному»199. Поэтому Г. Р.
Державин не ограничивается воссозданием внешнего облика императрицы, а
стремится показать её душевные качества. В разных произведениях Державина
члены царской семьи предстают в образах античных божеств. Так, в
стихотворении «Развалины» образ императрицы сливается с Кипридой. С одной
стороны, он связан с «мифологией просвещения, в которой просвещенный монарх
выступает как творец-демиург, а само просвещение оказывается одним из
аспектов всеобщей гармонии»200. С другой стороны, Екатерина-Киприда
одновременно существует и в камерном, уютном, реально поэтическом мире,
наполненном простыми земными радостями. А в стихотворении «Хариты. На
случай Руской пляски Их Императорских Высочеств, Великих Княжен,
Александры Павловны и Елены Павловны, в 25 день Декабря, 1795 года» (I, 117–
119) облик Екатерины II читается в образе Минервы. В качестве основной
характеристики великой императрицы выделяется мудрость. «По мнению Т. Е.
Абрамзон, можно говорить об андрогинном образе Минервы, в котором
“сочетались, с одной стороны, сила, на которой основывалась монархическая
198
Державин Г. Р. Сочинения / с объяснит. примеч. Я. К. Грота. В 9 т. Т. 7. СПб., 1878. С. 532.
Салова С. А. Миф Екатерины II в анакреонтике Державина // Анакреонтические мифы Г. Р.
Державина. Уфа, 2005. С. 61.
200
Живов В. М. Язык и культура в России XVIII века. М. : Школа «Языки русской культуры»,
1996. С. 421. Цит. по: Салова С. А. Анакреонтические мифы Г. Р. Державина. С. 61–62.
199
116
власть, с другой – разум и мудрость”»201. Е. В. Свиясов полагает, что антропоним
«Минерва» «дает возможность обращаться к потенциальному носителю верховной
власти с наставлениями, советами, увещеваниями, с завуалированной критикой,
наконец, просьбами, сохраняя между поэтом и властным лицом необходимую
нишу, не роняя собственного достоинства»202.
Екатерина II представляет собой пример образцового монарха, сравнение с
которым неизбежно. «Ода на новый 1797 год» Г. Р. Державина (II, 15–24)
написана на восшествие на российский престол Павла I. Первые строки оды
знаменуют конец правления Фелицы: «Где взоры голубых очес? / Где век
ЕКАТЕРИНЫ славный? / Уж нет их!» (II, 15). Далее в оде восхваляются деяния
Павла: освобождение из-под стражи обвинённых и их прощение; награждение
почестями многих подданных; развитие торговли, хлебопашества и земледелия;
введение справедливого суда. В «Объяснениях» Г. Р. Державин «свидетельствует,
что в начале своего царствования этот государь опроверг своими действиями все
мрачные
ожидания
и
многими
чертами
великодушия,
милосердия
и
справедливости обратил общие спасения в радостные надежды»203. Поэт говорит
об остром, просвещённом уме, чувствительном и добром сердце Павла, отмечает
его щедрость: «Кто сей щедрей Екатерины, / И ревностней еще Петра» (II, 18). В
результате сравнения двух монархов в оде поднимаются важные проблемы
внутренней и внешней политики. Система правления Екатерины II уже не
рассматривается как непреложная, единственно правильная. С ней вступает в
201
Абрамзон Т. Е. Поэтические мифологии XVIII века (Ломоносов, Сумароков, Херасков,
Державин). Магнитогорск, 2006. С. 208. Цит. по: Приказчикова Е. Е. Рецепция гинекратического
начала государственного мифа русской литературы в творчестве Г. Р. Державина // Вестник
Сургутского государственного педагогического университета. 2013. № 6 (27). С. 47.
202
Свиясов Е. В. Эволюция прономинации «Екатерина II – Минерва (Паллада)» в русской
поэзии второй половины XVIII века [Электронный ресурс] // Междунар. конф. Екатерина
Великая : эпоха российской истории в память 200-летия со дня смерти Екатерины II (1729-1796)
к 275-летию Академии наук Санкт-Петербург, 26–29 августа 1996 г. URL:
http://www.ekaterina2.com/konf/konf_018.php (дата обращения: 14.04. 14).
203
Державин Г. Р. Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота: в 9 т.
СПб., 1865. Т. 2. С. 17.
117
полемику отказ Павла от завоевательной политики матери: «Грозит противным не
войною, / Но мирной масличной лозою» (II, 19).
В «Эпитафии Екатерины II» Г. Р. Державина (II, 208) венец Екатерины
сравнивается с лучом солнца. Слово «вечность» является смысловой доминантой,
воплощая мотив бессмертной славы императрицы.
Особняком стоит стихотворение Н. М. Карамзина «Ответ моему приятелю,
который хотел, чтобы я написал похвальную оду Великой ЕКАТЕРИНЕ» (I, 28–
29). Названное произведение – стремительный шаг к освобождению поэта от
стесняющих канонов, шаг к гармонии поэтического творчества. В нём
декларируется
принципиальная
позиция
автора
–
не
писать
хвалебные
произведения. В «Послании к женщинам» «хвала и честь Богине» звучит из
женских уст (в случае освобождения азиатского народа «хор женщин загремит» (I,
245)), автор же отказывается от военной славы в пользу любви. В «Ответе…»
показательной является первая строка: «Мне ли славить тихой лирой». Это уже не
«громогласные» звуки «вестницы». В стихотворении Карамзина характеристика
правления Екатерины присутствует, но акцент делается на совершенно иных
чертах. Суть его представлена в шести лаконичных строках: правит миром и
сердцами, словом милость изливает, «взором» бури укрощает. В облике
Екатерины присутствуют атрибуты монарха: трон, корона, скипетр; есть
номинация «Богиня», но в «Ответе…» она, в большей степени, является
поэтическим эпитетом, нежели конкретным наименованием. Перед нами не
богиня, а реальный человек. Наряду с лексемой «Богиня» появляется
словосочетание
«мать
отечества»
(официальный
титул
императрицы,
присвоенный в 1767 году), государственная тематика сближается с понятием из
личной, семейной жизни – «мать». Таким образом снижается пафос образа –
неприступного, удаленного от подданных монарха на троне, и императрица
становится ближе к частной жизни простых людей. К тому же, в облике
императрицы прочитываются черты сентиментальной героини: «улыбкой все
118
живит», «правит сердцами». Последняя строфа отражает отношение поэта к
хвалебным произведениям. При этом «в первых двух строфах ирония остаётся
мягкой, игривой, а в третьей <…> более критической»204. Карамзин декларирует
мысль, что деяния императрицы не нуждаются в возвеличивании: похвала ей – её
дела, а певцами должны выступать не поэты, а народы.
Рассматривая
стихотворения
разных
жанров
альманаха
«Аониды»,
интересно проследить, как раскрывается в них образ Екатерины II. Традиционно
образ императрицы присутствовал только в одах. В конце XVIII века на авансцену
выходят такие жанры, как послания, «стихи на случай», «надписи», эпитафии, что
во многом связано с изменением литературного направления: появляется интерес
к душевному миру человека, его частной жизни. Поэт выступает не только как
выразитель «чувства нации», у него возникает потребность в выражении
собственного
отношения
к
действительности.
Это
отражается
и
в
переосмыслении, изменении жанров, связанных с восхвалением представителей
двора. С одной стороны, в «поэтических мелочах» сохраняется представление о
монархе как о создателе, демиурге. Во главу угла ставится образ правителя как
завоевателя, искусного политика. Отсюда – акцент на государственных делах и
подвигах императрицы, подчеркивание её просветительской роли. Как правило,
вне зависимости от жанра, сохраняется идея богоизбранности правителя:
огромная роль отводится критерию законности власти. Во многих стихотворениях
сохранятся богоуподобление монарха. Лейтмотивом является мотив вечности, во
многом восходящий к утверждению об отсутствии смерти, встречающемуся в
хвалебных одах. Частично сохраняется выделенная И. З. Серманом в одических
произведениях традиционная тема-понятие «свет-красота-огонь»205: правление
Екатерины II часто сравнивается с солнечным светом, разливающим по Земле
204
Денэ М. «Эстетика отказов» и отказ от похвалы в поэзии Карамзина 1792–1793 годов // XVIII
век : сб. ст. и материалов. СПб., 2006. Сб. 24. С. 294.
205
Серман И. З. Русская поэзия второй половины XVIII века // История русской поэзии : в 2 т.
Л., 1968. Т. 1. С. 127.
119
благость. Однако в некоторых стихотворениях монарх начинает изображаться как
«человек на троне». Сама жизнь диктует путь литературного развития: монарх –
это не только правитель, завоеватель, «Бог»; это такой же человек, имеющий
личностные качества, не лишенный простых земных радостей. Таким образом
складываются «два начала гинекратического извода государственного мифа эпохи
Просвещения:
мифологическое,
классицистических
ономомифов:
продолжающее
собой
Минерва-Астрея,
и
ряд
привичных
конкретно-образное,
стремящееся воссоздать реалии частной жизни человека (Фелица)»206.
Одним из открытий Г. Р. Державина стала «интимизация» облика
императрицы, раскрытие ее внутренних качеств, таких, как щедрость, мудрость. В
стихотворении Н. М. Карамзина Екатерина II становится ближе к читателю, и мы
можем видеть не только ее величественный «взор», но и улыбку. Интимизация
женских образов, в частности, образов правительниц, наблюдается и в других
стихотворениях
альманаха,
рассмотренных
далее
в
главе
(например,
в
стихотворении Н. И. Старовой «Польской…»). Необходимо подчеркнуть, что
«очеловечивание» лиц государственного двора первоначально намечается в
торжественных одах, затем реализуется и в сентиментальных текстах.
206
Приказчикова Е. Е. Рецепция гинекратического начала государственного мифа русской
литературы в творчестве Г. Р. Державина. С. 50.
120
2.5. Индивидуализация женского мира в стихотворениях Г. Р. Державина
Значительное место в альманахе «Аониды» занимают произведения Г. Р.
Державина. Их можно объединить в несколько тематических групп. Среди них –
стихотворения государственной тематики, посвящённые прославлению дел
императора, Павла I («Ода на орден святого Иоанна Иерусалимского»), военным
событиям («Стихи на случай отбытия графа Суворова»), в центре некоторых
оказываются фигуры фаворитов Екатерины II («Стихи на покорение Дербента
Графом Валерианом Александровичем Зубовым», «Стихи на кончину гр. Ф. Г.
Орлова»), а также стихотворения любовной тематики, которые и будут нами
рассмотрены.
Неоднократно
в
державинских
стихотворениях
альманаха
встречается образ Екатерины II («Эпитафия Екатерины II», «Ода на новый 1797
год», «Стихи покорение Дербента Графом Валерианом Александровичем
Зубовым»), представляя «век Екатерины славный» (II, 15), который как «солнца
луч горел» (II, 198).
В центре стихотворения «Спящий Эрот» (I, 30–31) – греческий бог любви.
Впервые этот образ появляется в древнегреческой литературе. Как правило, это
златоволосый игривый юноша, с крыльями за спиной, вооруженный луком и
стрелами. Исследователи предполагают, что в стихотворении Державина
использованы мотивы из XXX оды Анакреонта, греческого лирического поэта
середины VI в. до н. э. Сборник его подражателей «Анакреотика», посвящённый
любви, пирам и мирским наслаждениям, способствовал развитию так называемой
«анакреонтической поэзии». По указанию самого Державина, большая часть
произведения представляет собой перевод стихотворения Платона «Об Эроте,
спящем в роще» из сборника древнегреческой поэзии «Греческая антология»207.
Заключительная часть, начинающаяся словами «в рощу Грации вбежали», –
результат творчества самого Державина. В «Объяснениях» он указывал, что
стихотворение было создано для оперы, игранной детьми княгини Татьяны
207
Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957. С. 415.
121
Васильевны Юсуповой208. Возможно, этот факт в какой-то мере повлиял на
обрисовку образа Эрота.
Читатель узнает о нём из уст лирического субъекта, который видит Эрота на
поляне с благоухающими розами, спящего сладким сном. Лирический субъект
описывает его «снежную» грудь, щёки, словно наливные яблоки, сладкие уста, с
которых пчёлы, как с цветка, собирают мед. Здесь же мы видим атрибут
греческого бога – лук. Однако в этом стихотворении центральный герой – не
столько бог, сколько невинное, беззаботное «прекрасное дитя», в лице которого
сияет смех. Державин в хорошо знакомый всем сюжет добавляет динамику: Эрот
оказывается увлечённым пленительной красотой Граций, которые нарушают
«умильный сон» дитя и увлекают его в пляски. Согласно античной традиции,
Грации невелики ростом, изящны, подвижны, приносят весёлое, приятное
расположение духа. В стихотворении Державина Грации завораживают Эрота
своей «приятностью» и больше никогда его не покидают. В стихотворении мы
видим и атрибуты Граций – розу и яблоко. С наливными яблоками сравниваются
щёки Эрота, и таким образом описываемая картина поляны с розами и
жужжанием
пчёл
будто
предвосхищает
появление
прекрасных
богинь.
Произведение пронизано лёгкостью, беззаботностью и весельем, что находит
подтверждение в смехе Эрота и в танце Граций. При этом, несмотря на
упоминание плясок – занятия, казалось бы, активного, оно не нарушает
спокойствия: «пчелы <…> капли <…> собирали с <…> уст», «Грации потихоньку
привязали». В таком «союзе» Эрота и Граций содержится и философсконазидательный смысл стихотворения: симпатия, возникающая первоначально
между двумя людьми, может перерасти в настоящее чувство благодаря красоте и
добродетели, которые символизируют Грации.
Стихотворение идиллично и достаточно камерно: перед нами изображение
умиротворённой картины, полной единения главных героев с природой. Оно
208
Державин Г. Р. Сочинения. В 9 т. Т. 1. СПб. : Изд. АН, 1864. С. 679.
122
идеально подходит для домашней оперной постановки, в том числе – по
дидактичности, и прекрасно вписывается в ряд идиллий и мадригалов «Аонид».
В своей лирике Державин часто использует античные образы. По мнению
Г. С. Кнабе, в державинскую эпоху античность существует в единстве двух
противоположных форм: как идеал, непреложная норма, которая возвышается над
эмпирической действительностью, и как форма, которая окрашивает повседневное
течение жизни. Античные образы не идентичны персонажам греческой культуры.
Здесь нужно учитывать традиции изображения героев в рамках становления жанра
и в ситуации восприятия западной культуры как этикетного образца «общения»
поэта с читателем.
Державин стремится преодолеть возвышенную назидательность античного
канона, приблизить его к жизни и наполнить человеческим содержанием 209.
Поэтому в античных персонажах нередко встречаются русифицированные черты и
проглядывают прототипы реальных людей. Так, в «Спящем Эроте» образы Граций
не требуют дополнительной персональной характеристики, а в стихотворении
«Хариты. На случай Руской пляски Их Императорских Высочеств, Великих
Княжен, Александры Павловны и Елены Павловны, в 25 день Декабря, 1795 года»
(I, 117–119) за обобщённым образом граций (грации и хариты – по сути одно и то
же) скрывается образ царевен, танцующих в первый день святок в тронном зале
Зимнего дворца. Стихотворение начинается с упоминания Анакреонта, подражая
которому автор собирается «воспеть Харит».
С. А. Салова в монографии «Анакреонтические мифы Г. Р. Державина»
анализирует философско-эстетические источники анакреонтики и мифотворчество
писателя. Анакреон рассматривается ею не только как идейный вдохновитель и
учитель Державина, но и как источник его «автомифа», так как поэт в
державинских стихотворениях неоднократно скрывается за маской Анакреонта. В
209
Кнабе Г. С. Русская античность : Содержание, роль и судьба античного наследия в культуре
России. М., 2000. С. 129.
123
представлении Державина Анакреонт – это поэт с «нежной» душой и умудрённым
сердцем, главными принципами которого являлись творческая независимость,
свобода, покой и любовь. Для писателя было принципиальным следование не
анакреонтической жанровой традиции, а «определённой модели» его «жизненного
и творческого поведения»210.
Подзаголовок «На случай…» настраивает читателя на несколько иное
восприятие поэтического текста, нежели, например, стихотворения «Спящий
Эрот». Перед нами произведение совершенно иной тональности, предполагающее
иную сферу бытования – двор императрицы. Здесь уже не может быть лёгкости
суждений и игривости деталей. Лирический субъект, смертный человек, стремится
описать «бессмертные» прелести богинь Олимпа, чем вызывает гнев Феба.
Однако, в конце концов, Феб отдает лиру поэту, убедившись, что тот видел
достойные образцы. Действительно, «хариты» – великие княжны Александра и
Елена Павловны – предстают во всей красе: они не танцуют, а плывут, словно
павы; их движения привлекают взгляды окружающих; у них светлые, «сафирны»
очи, «льну подобные» волосы и величавый взгляд. Это уже не игривые богини,
притягивающие своей красотой Эрота. К их облику прибавляется некоторая
неприступность: «величавый мещут взгляд», «им равных нет». Им во след
улыбается Минерва, богиня мудрости, под которой подразумевается императрица
Екатерина II.
Важно отметить, что в «анакреонтическом» стихотворении Державин
пытается описать «русскую пляску». Я. Грот указывает, что сначала над
названием стихотворения предполагалось поместить портреты Великих Княжон в
одном медальоне, украшенном миртами и розами, то есть представить их в образе
граций с характерными атрибутами. Однако эта идея не была исполнена, и к
стихотворению был приложен рисунок двух девушек в лёгком русском платье 211.
210
211
Салова С. А. Анакреонтические мифы Г. Р. Державина. C. 102.
Державин Г. Р. Сочинения. В 9 т. Т. 1. С. 718.
124
Замена иллюстрации имеет важное смысловое значение и позволяет подчеркнуть,
что
перед
нами
женские
образы,
приближенные
больше
к
русской
действительности, нежели к греческой культуре.
Женская красота в лирике Державина является отражением Красоты как
всеобъемлющей категории, которая способна все победить. В стихотворении
«Пчёлка» поэт описывает возлюбленную, Лизу: жёлтые власы, огнистые розы в
алых устах, грудь, как белый сахар. «Пчёлка златая! <…> ты любишь Лизу мою?»
(II, 140). Однако у Державина образ Лизы чаще конкретный.
Несколько стихотворений объединены автобиографическими мотивами:
«Мечта» (II, 148–149), «К Сафе» (II, 246–247), «Даше. В светлое Христово
воскресенье» (II, 281–283), «Призывание и явление Плениры» (II, 301–302) . Их
содержательным ядром являются образы двух жён поэта. Эти произведения
разбросаны на страницах альманаха, располагаются на значительном расстоянии
друг от друга, но приобретают стройность и завершенность целого при
рассмотрении в комплексе. Рассмотрим их, руководствуясь хронологическим (по
дате написания) и тематическим принципом (плавный переход от образа первой к
образу второй жены поэта).
Послание «К Сафе» (1794) было написано в связи со смертью первой жены
Г. Р. Державина – Екатерины Яковлевны Бастидон, которую он называл в своих
стихах именем Пленира. В произведении фигурируют два женских образа. Вопервых, это древнегреческая поэтесса VII–VI вв. до н.э. Сафо. Её необычайный
поэтический талант отождествляется с искусной игрой на арфе. Поэтесса
«воспевает <…> подруги страсть» (II, 246). Одна из двух дошедших до нас од
Сафо посвящена подруге. Сначала звуки арфы – весёлые и тихие, затем игра
становится громкой, оживлённой, пронзительной, а причина изменений кроется в
безудержной, безответной любви. По преданию, Сафо безответно любила юношу
Фаона и из-за этого бросилась в море. В динамичной игре на инструменте перед
нами предстаёт облик героини: её белорумяные персты, черноогненный,
125
отверстый взор: «ты жгла и поражала / Всю внутренность души моей; / Смерть
бледный хлад распространяла / Я умирал игрой твоей» (II, 236). Лирический
субъект восхищается поэзией Сафо, называя ее тон страстным, пылким. В конце
стихотворения появляется образ Плениры: герой высказывает желание творить
таким же слогом, как Сафо, для того чтобы описать жизнь и смерть Плениры,
свою любовь к ней.
Два женских образа – Сафо и Плениры – органично сосуществуют в
пределах стихотворения. Безусловно, образ Плениры, несмотря на то, что
завершает послание, является ключевым, так как для лирического героя главное –
выразить свои чувства к возлюбленной, а для этого нужен талант. Образ Сафо
становится связующим между любовной тематикой и темой поэта и поэзии.
«Изобразить» «жизнь и смерть» Плениры поэт решается в стихотворении
«Призывание и явление Плениры» (1794). Он зовёт её, просит услышать,
прижаться к его сердцу: «Хоть волею судьбины / Еще не кончил дней; / Но нет уж
половины / Во мне души моей!» (II, 292). На мгновенье Пленира возникает перед
ним «в тумане», обнимает и утешает поэта: что ни делай – судьбу не изменишь.
Е. Н. Строганова утверждает, что во всех стихотворениях поэта, в которых
присутствует Пленира, мы наблюдаем «образ гармоничного и счастливого
союза»212.
При
этом
исследовательница
выделяет
«реестр
требований»,
предъявляемых Державиным к супруге: благонравие, скромность, прелестный
вид, ум, приятность в обращении и, безусловно, тихость и смирение. А. А.
Левицкий обращает внимание на образ воды в стихотворениях с образом Плениры
и
связанные
с
ним
понятия
«текучести»,
«жидкости»,
«туманности»,
характеризующие цикличное представление поэта о жизни. Подтверждением
этого могут служить строки из «Призывания…»: «Приди ко мне <…> в дыхании
зефира», «Ты в тумане / Течешь ко мне рекой» (II, 292). Но после смерти супруги
212
Строганова Е. Н. «…Ты дар всего мне мира» : Г. Р. Державин и Пленира // Г. Р. Державин и
диалектика культур : материалы Междунар. науч. конф. (Казань – Лаишево, 13-15 июля 2012 г.).
Казань, 2012. С. 34.
126
душа поэта жива лишь наполовину, поэтому Пленира шепчет ему на ухо:
«Миленой половину / Займи души своей» (II, 292).
Имя «Милена» было достаточно распространённым в литературе того
времени. У Державина Милена – поэтическое имя второй жены, Дарьи
Алексеевны Дьяковой, которая была подругой Е. Я. Бастидон. Из примечаний
Я. Грота мы узнаем, что Дарья Алексеевна была добра, великодушна,
справедлива, играла на арфе, но в то же время чересчур сосредоточена на себе и
холодна в обращении с близкими. Однако одиночество угнетало Державина, а
Дьякову вполне устраивал брак, основывающийся на чувствах разумной дружбы и
приличиях. И ровно через шесть месяцев после того как Державин овдовел, он
женился на Дьяковой213. В отличие от первой жены, её «“появление уже издали
выводило ленивых из бездействия”: её супруг, по его собственному признанию,
“хозяйством не занимался”, так что вопрос о материальном благосостоянии семьи
целиком зависел от её умений и деловой хватки»214.
В «Призывании и явлении Плениры» любовное чувство, сущность которого
изображена в послании «К Сафе», приобретает индивидуализированные черты. В
стихотворении выражается не только чувственная любовь («уст сладостных»,
«нежно шепчешь»), но и привязанность поэта к умершей супруге, его тоска,
внутренняя опустошенность от потери. Просветлённый тон заключительных строк
разбавляет элегическое настроение стихотворения и устремляет чувства героя в
будущее. Возможно, именно поэтому Е. Н. Строганова по отношению к данному
стихотворению говорит о «гедонизме мироощущения»215 Державина. По мнению
С. А. Саловой, здесь реализуется неоплатоническая идея о возможности для
человека встретить на своем пути много сродственных душ: со смертью Плениры
погибает часть души поэта, но благодаря Милене, она снова оживает.
213
Державин Г. Р. Сочинения. В 9 т. Т. 1. С. 803.
Хрущов И. П. Милена, вторая жена Державина // Русский вестник. 1903. Т. 283. Кн. 2. Цит.
по : Пушкарёва Н. Л. Частная жизнь русской женщины XVIII века. С. 49.
215
Строганова Е. Н. «…Ты дар всего мне мира» : Г. Р. Державин и Пленира. С. 37.
214
127
Образ Плениры также сменяется образом Милены в стихотворениях
«Мечта» (1794) и «Даше» (1797).
«Мечта» сочинена на сговор Державина с Дарьей Алексеевной Дьяковой.
Перед нами образец совместного творчества Г. Р. Державина и Н. А. Львова.
Позднее Львов сочинит либретто маленькой оперы «Милет и Милета, пастушья
шутка для двух лиц, в одном действии с песнями», которое пронизывает
«дружеская ирония»216. «В качестве лейтмотива “пастушьей шутки” автором было
выбрано державинское стихотворение “Мечта”»217.
В поэтических произведениях «К Сафе» и «Призывание и явление
Плениры» перед нами предстает лирический герой мужчина, который открывает
свои чувства. Стихотворение «Мечта» написано от женского лица. Героиня
делится историей зарождения своего чувства: однажды в шалаше она увидела
румяного мальчика, Амура, который сыпал искрами. Одна искра попадает ей на
грудь, и она влюбляется. Читателю предоставляется возможность наблюдать, что
происходит в душе героини. Сначала это проявляется с внешней стороны («не
смела дохнуть, <…> ступить» (II, 149)), затем некоторое замешательство
оборачивается для героини пониманием своего состояния («Люблю – кого? – сама
не знаю» (II, 149)). В женском образе акцент делается на процессе зарождения и
развития чувств, уделяется внимание описанию поведения героини. Объединяет
героиню «Мечты» и лирического героя «Призывания и явления Плениры»
состояние пребывания в «мечте», «сне». Слова «сердце», «душа», «милый»,
«нежный» присутствуют в каждом стихотворении любовной тематики. Однако
интересно проследить, что чувства лирического героя и героини стихийно
разнонаправленны: с женской позиции любовь более страстна, неуправляема,
схожа с огнем («искра», «пламя», «заря»), с мужской – созерцательна, сдержанна,
схожа с воздухом («ветерок», «дыхание», «вздыхания»).
216
Лаппо-Данилевский К. Ю. О литературном наследии Н. А. Львова // Львов Н. А. Избранные
сочинения. СПб., 1994. С. 19.
217
Там же.
128
Реальное имя второй жены Державина встречается в стихотворении «Даше.
В светлое Христово воскресенье». В последующих редакциях оно получило
название «К музе». Тема поэта и поэзии занимает значительное место в альманахе.
Образ подруги-музы в таких произведениях выступает в качестве ключевого: она
способна оценить поэзию, видеть красоту окружающего мира, помогать поэту
выражать свои чувства и мысли. Так, в «Послании к Темире» Ю. А.
Нелединского-Мелецкого
только
красота
и
милый
взор
возлюбленной
вдохновляют поэта на новые творения, без нее голос лиры противен и чужд. У
Державина муза связывается с образом возлюбленной. При этом конкретный
женский образ становится обобщённым, арфа из реального музыкального
инструмента превращается в обязательный атрибут музы, как и в стихотворении
«К Сафе». Но в варианте, опубликованном в «Аонидах», Дарья Алексеевна
является адресатом: поэт обращается к ней с просьбой воспеть весну. Лирический
герой, имеющий автобиографические черты, описывает красоту весенней природы
во всех ее проявлениях: как поют птицы, журчит ручей, стелется трава и
распускаются розы – словом, «природа блещет, восклицает» (II, 273).
Стихотворение было написано 5 апреля 1797 года, в день коронации Павла: народ
с неописуемым восторгом встретил торжественный въезд императора в столицу.
Поэтому стихотворение заканчивается строкой: «Или какой себя венчает /
Короной мира царь?». Таким образом, стихотворение любовной и философской
тематики (расцвет природы) неожиданно приобретает государственный пафос.
В альманахе «Аониды» рассмотренному в начале раздела посланию «К
Сафе» предшествует стихотворение «Сафо» (II, 244–245). Оно представляет собой
последнюю редакцию перевода Державиным наиболее знаменитого произведения
поэтессы – оды, обращённой к возлюбленной. Стихотворение отражает весь
спектр чувств и эмоций влюблённого человека, его состояние: как огонь бежит в
крови, как язык не двигается, в глазах темнеет, а в ушах шумит. Образ Сафо
становится собирательным образом не только творчества и таланта, но и
129
всепоглощающей любви (поэтому к нему обращается и Н. М. Карамзин в
«Афинской жизни»). Державин неоднократно обращался к оде Сафо. В 1797 г. он
вновь переводит её, но уже с подстрочника, сделанного непосредственно с
греческого текста.
Расположение стихотворений «Сафо» и «К Сафе» в «Аонидах» нарушает
хронологический порядок. Зато это единственная пара стихотворений Державина,
которая выстраивается в своеобразный «микроцикл», имеющий определенный
сюжет. Первоначально читатель знакомится со стихотворением, в котором
вводится образ Сафо, представляется перевод одного из её произведений. Во
втором стихотворении лирический герой обращается к поэтессе, восхищается её
даром, высказывает желание говорить слогом Сафо о своей любви.
С
другой
стороны,
стихотворение
«Сафо»
вписывается
в
блок
автобиографических произведений Г. Р. Державина, образуя своеобразную
рамочную
композицию.
Объединяющим
началом
является
тема
любви.
Биографический блок открывается тоской поэта по умершей «милой подруге», а
продолжается смирением, обретением супруги, описанием пробуждающейся
природы и чувств влюбленного. Образ Сафо знаменует его начало – в
стихотворениях с образом Плениры – и завершает гимном любви. Игра Сафо на
арфе становится символом творчества, образцом поэтического таланта. Именно к
этому образцу стремится поэт в стихотворениях, обращённых к Пленире и Милене.
Таким образом, биографический цикл Державина строится на взаимосвязи тем
любви и поэзии. Г. Р. Державин создаёт стихотворения как от лица
автобиографического лирического героя («К Сафе», «Призывание и явление
Плениры», «Даше»), так и от лица героини («Мечта»). То есть делается попытка
обозначить разность мироощущения мужчины и женщины. Читатель имеет
возможность пронаблюдать, что происходит в душе не только лирического героя,
но и Милены. Это тоже способствует построению целостной гармоничной картины.
130
2.6. Н. М. Карамзин и П. А. Пельский:
концепция любви и образ возлюбленной
В связи с тем, что женский мир в альманахе «Аониды» получает отражение
преимущественно
в
сентиментальных
стихотворениях
Н.
М.
Карамзина,
целесообразно рассмотреть произведения тех поэтов, героини которых «живут» в
аналогичном – сентиментальном пространстве.
Одним из таких поэтов выступает П. А. Пельский (1763 / 65 – 1803). «Между
современниками Пельский слыл за умного, образованного и свободомыслящего
человека,
предприимчивого,
смелого,
но
несколько
легкомысленного»218.
Отношения Карамзина и Пельского были дружескими, о чём свидетельствует
переписка Н. М. Карамзина, И. И. Дмитриева, Г. Р. Державина; посещения Петром
Афанасьевичем Карамзина (в том числе за день до своей смерти), печатные
отклики Карамзина на кончину Пельского, посмертная публикация в «Вестнике
Европы» стихотворения Пельского «Горесть супруга» и собственные «Стихи на
скоропостижную смерть Петра Афанасьевича Пельского»: «Наш друг был весел
для других, / Умом, любезностью своею, / Но тайно мучился душею… / Ах! Он
умел боготворить / Свою любовницу-супругу!»219. В творческом диалоге поэтов
Н. Д. Кочеткова выделяет элемент дружеской пародии со стороны Пельского.
Необходимо отметить – даже учитывая клишированность сентиментальной
поэзии, – что перекличек в стихотворениях двух поэтов достаточно много, уже на
уровне синтаксических конструкций: «А я клянуся не любить!» (Карамзин (I, 55))
и «Что я поклялся не любить» (Пельский (II, 372)).
Всего в «Аонидах» представлено восемь стихотворений П. А. Пельского:
«Пастушья песня» в первой книжке (I, 264); «Гнев любовника» (II, 64–65),
«Любовь и дружба» (II, 66–67), «Песня» (II, 160–161), «К моему сердцу» (II, 162–
218
Саитов В. Пельский Петр Афанасьевич // Русский биографический словарь. В 25 т. Т. 13.
СПб., 1902. С. 481.
219
Карамзин Н. М. Полн. собр. стихотворений. С. 296–297.
131
163), «Ответ Лизе» (II, 164–165), «Неосторожная клятва» (II, 372–373) во второй;
«Песня» в третьей (III, 271–272). Все они посвящены любви. Примечательно, что
во второй книжке произведения поэта не разбросаны по альманаху, а
сгруппированы: «Гнев любовника» и «Любовь и дружба»; «Песня», «К моему
сердцу» и «Ответ Лизе». Следовательно, можно предположить нарочитое
намерение издателя так расположить стихотворения, и, возможно, не только по
принципу авторского единства. Создание «редакторского цикла» диктуется
«стремлением
представить
творческую
индивидуальность
писателя
с
определенных идейно-эстетических позиций»220. Стихотворения Пельского,
следуя в альманахе друг за другом, характеризуются единым образом автора, в
частности, его позицией в отношении «любовного вопроса», взглядов на любовь и
дружбу, а также трактовкой оппозиции «разум / сердце».
В контексте «Аонид» становится интересным сопоставление лирических
текстов П. А. Пельского и Н. М. Карамзина, а именно – выявление расхождений в
идейном и художественно-образном наполнении стихотворений любовной
тематики.
Идеалом
Карамзина
является
образ
чувствительного
автора
(лирического субъекта), прислушивающегося к своему сердцу, которое априори
не может быть злым. Поэтому словосочетание «нежное сердце» является
понятийной
константой
связующим
звеном
в
между
поэзии
сентименталистов.
разумом
и
сердцем:
Чувство
выступает
«Разсудок,
чувством
пробужденный, / Открыл порядок <…> / Во всех подлунных существах»
(«Дарования» (II, 344)). Голос разума не отрицается, но ставится в подчинённое
положение по отношению к голосу сердца, поэтому поступки героев часто
«оправдываются», так как оцениваются по «чувствительным» критериям сердца.
У Пельского такой слитности в данной оппозиции нет: сердце и разум чётко
разделяются, даже если существуют в пределах одного стихотворения.
220
Там же. С. 140.
132
Примечательны в этом отношении тексты, состоящие из двух графически
разделённых частей: «Гнев любовника» и «Неосторожная клятва». В стихотворении
«Гнев любовника» обманутый в своих чувствах герой, с одной стороны, говорит:
«Пусть слезы льет она всечасно, / Падет к ногам его [счастливого соперника]
напрасно», – а с другой стороны, тут же исправляет себя: «сие желанье <…> гнев
лишь мог внушить», «Твердит мне сердце всякой час: / Мне ль умножать ея
страданье?» (II, 64). В «Неосторожной клятве» сначала: «Мне столько о любви
твердили, / <…> Что я поклялся не любить», – а потом: «Простился с клятвою
своею, / И – через Нису щастлив стал» (II, 373). Такая, рациональная, позиция
отражается и в названиях текстов: «Неосторожная клятва» (клятва как некое
обязательство, диктуемое разумом, уступающее голосу сердца), «К моему сердцу»
(как будто бы отдельное существование сердца от человека часто наблюдается в
сентиментальных
стихотворениях).
Последнее
интересно
сравнить
со
стихотворением Карамзина «К самому себе», где «сердце» предстает средоточием
личности, а возвращение к «сердцу» – способом самоидентификации («Чего
робеть? ты сам с собою! / Прибегни к сердцу своему» (I, 52)), означает не только
возвращение к собственной чувствительности, но и к гармонии с миром, природой,
к собственной мудрости и стойкости, что обычно ассоциировалось с разумом.
Возможно, именно по отношению к элементам данной оппозиции Карамзин
объединяет лирические тексты Пельского в своеобразные циклы: «Песня», «К
моему сердцу» и «Ответ Лизе» затрагивают непосредственно «область сердца» и
допускают ее доминирующую роль; «Гнев любовника» и «Любовь и дружба» не
исключают попытки аналитического подхода к явлениям сердца. «Пастушья
песня» и «Неосторожная клятва» оказываются оторванными от какого-либо
«цикла», так как не отражают особенность поэтического мировидения автора,
вписываясь в контекст большинства стихотворений «Аонид». Перед нами
классические идиллические зарисовки, более клишированные и литературные
133
(образы древнегреческой мифологии, торжество взаимной любви, женское имя
Ниса – имя одной из нимф, воспитавших Вакха).
Издательская типология женских образов (возлюбленной, любовницы,
супруги, друга, матери) вытекает прежде всего из понимания сущности любви. В
некоторых аспектах взгляды на любовь в стихотворениях Карамзина и Пельского
сходятся. Во-первых, это признание любви как высшего счастья: «Я был бы и в
порфире / Нещастлив без тебя» (Карамзин «Две песни» (I, 46)), «Простился с
клятвою своею, / И через Нису щастлив стал» (Пельский «Неосторожная клятва»
(II, 372)). Во-вторых, в творчестве поэтов неоднократно повторяется мотив отказа
от шумного света во имя любви: «Свет забудет нас с тобою» (Карамзин «Две
песни» (I, 45)), «Постыл мне свет» (Пельский «Пастушья песня» (I, 46)). В
стихотворениях обоих авторов проявляются элементы идиллической поэтики (в
том числе и в названиях лирических текстов): образ пастушка, мечта о встрече c
возлюбленной на лоне природы, замкнутость любовного пространства. В каждом
таком
случае
театральная
идилличность
художественного
пространства
становится значимым маркером образа любовницы.
Однако в других случаях толкование любви у Н. М. Карамзина и П. А.
Пельского
оказывается
различным.
В
творчестве
Карамзина
понятия
влюблённости, любви и страсти разводятся. Страсть противопоставляется
настоящей любви – вечной, постоянной и гармоничной. Истинная любовь
является одной из ипостасей чувства высшего порядка – дружбы: «Дружба милою
рукою / Слез потоки отирает / И вселяет в грудь покой» (I, 43). Поэтому по
отношению к любовнице читаем обращения «друг мой», «друг бесценный». У
Пельского любовь и страсть становятся тождественными, поэтому, в отличие от
мимолетной страсти у Карамзина, у Пельского страсть также разрушительна, но
вечна: «В любовь где дружба обратится, / Прости спокойство наших дней!» (II,
66), «Не сильны время, отдаленье / Во мне сей страсти погасить. <…> / Я создан
ввек тебя любить» (II, 160–161). Для Карамзина любовь – это причина гармонии,
134
веселья, утехи и даже тоски, однако в ней нет примеси горечи, даже если любовь
невзаимна: «Я столько лет мечтой пленялся, / Хотел блаженства, восхищался!../ В
минуту все покрылось тьмой, / И я остался лишь с тоской!» (I, 54). В первой и
второй книжках «Аонид» создаётся преимущественно образ «оптимистичного»
автора, часто иронизирующего над самим собой: «Пусть, Хлоя, мой обширный
лоб / Под час украсится рогами: / Лишь только был бы я с глазами!» (II, 46). В
«Любви и дружбе» П. А. Пельского выявляется отрицательная коннотация
«тоски»: «Тоскою жизнь вся отравится, / В любовь где дружба обратится» (II, 66).
Внутреннее состояние героя доведено до логического предела: «Являй мне за
любовь презренье, / Я буду все тебя любить» (II, 161). Дружба у Пельского теряет
значение высшей ценности, значение некоего духовного родства. Дружба – это
«уныние», «томность» и «скука», антипод страсти как предельного состояния.
Центральный образ – образ возлюбленной – и у Карамзина, и у Пельского
появляется в художественном пространстве с особыми приметами: мотивом весны
(молодости и веселья), образом «молодого» автора («цветущи годы») (Пельский
«Песня» (II, 160)). Подчёркивается хитрость возлюбленной, использующей свою
красоту для забавы: «Красою своею обольстила» (Пельский «Гнев любовника» (II,
65)), непостоянство: «Ты можешь быть ко мне пременна» (Пельский «Песня» (II,
161)). По сравнению с типологией женских образов Карамзина, у Пельского мы
видим её варьирование, переакцентировку качеств образа возлюбленной.
Неверность воспринимается как явление губительное, непростительное: «Уже ли
то закон Природы, / Чтоб нежность зло могла рождать?» (II, 160). Наибольшая
частотность образа возлюбленной в стихотворениях Пельского оказывается
очевидной: испытав страсть, непостоянную и разрушительную по своей природе,
лирический субъект не находит настоящей взаимности в любви. Его охватывают
эмоции, и единственным утешением становится обращение к здравому смыслу,
который не знает пощады. В связи с этим нам кажется правомерным говорить не
столько
о
неверной
возлюбленной,
135
сколько
возлюбленной
коварной,
отличающейся не только неверностью, легкомысленностью, но и способностью на
«презрение» и «зло».
Внимательное прочтение позволяет сделать вывод, что образ коварной
возлюбленной вытекает из особенности творческого восприятия поэтом явлений
«любовь» и «дружба», «разум» и «сердце». Создаётся впечатление, что поэзия П.
А. Пельского не знает оттенков, чего нельзя сказать о поэзии Н. М. Карамзина,
исключающей «белое» и «черное», выражающей и любовную скуку, и «томную»
грусть, и лёгкую иронию.
136
2.7. «Праздник быков» Д. И. Хвостова: образ «модной жены»
В петербургских литературных кругах Д. И. Хвостов был известен как
бесталанный
стихотворец,
который
навязывал
всем
свои
сочинения.
Современники делали его героем эпиграмм, обвиняли в отсутствии вкуса.
«Непоколебимо убеждённый, что обладает поэтическим талантом, Xвостов писал
почти во всех жанрах: оды, послания, сатиры, басни, эпиграммы, элегии,
мадригалы,
эпитафии.
многословием,
Его
произведения
злоупотреблением
неоригинальны
аллегориями,
и
риторическими
страдают
приемами,
шаблонностью образов, тяжеловесностью слога и стиха»221.
Граф активно участвовал в литературной полемике, открыто выступал
против сентименталистов. Однако, познакомившись с Карамзиным через И. И.
Дмитриева, вступил с ним в переписку, по его собственному признанию, «во
время пребывания Историографа на Неве часто с ним виделся и сохранил приязнь
до смерти его»222, написал стихотворение «Николаю Михайловичу Карамзину»,
существующее в двух вариантах – более полном (1806) и сокращённом (1810). В
1824 г. Карамзин писал И. И. Дмитриеву: «Я смотрю с умилением на графа
Хвостова <…> за его постоянную любовь к стихотворству <…> Это редко и
потому драгоценно в моих глазах <…> он действует чем-то разительным на мою
душу, чем-то теплым и живым. Увижу, услышу, что граф еще пишет стихи, и
говорю себе с приятным чувством: “Вот любовь достойная таланта! Он
заслуживает иметь его, если и не имеет”»223.
Сказка Д. И. Хвостова «Праздник быков» впервые была напечатана в
«Аонидах» (III, 137–142), затем вышла уже в изменённом виде в разделе «Басни и
сказки» четвёртого тома «Полного собрания сочинений графа Д. И. Хвостова». В
221
Корнеев А. В. Хвостов Дмитрий Иванович [Электронный ресурс] // Русские писатели :
биобиблиографический словарь [Электронный ресурс]. М., 1990. Т. 2. URL:
http://az.lib.ru/h/hwostow_d_i/text_0010.shtml (дата обращения: 24.09.14).
222
Хвостов Д. И. Полн. собр. стихотворений графа Д. И. Хвостова : в 7 т. СПб., 1828-1834. Т. 2.
С. 270.
223
Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 379.
137
поэзии XVIII века «термин “сказка” имел особое значение. Это был точный
перевод французского слова conte. Так назывались во французской поэзии
стихотворные сюжетные произведения, написанные чаще всего разностопным,
басенным стихом, шутливого, сатирического и даже вольнодумного содержания.
От басни сказка отличалась большими размерами и отсутствием прямолинейной
назидательности»224.
Французская
переводная
беллетристика
XVIII
века
пользовалась большим спросом, прежде всего – «жеманные, сентиментальные
сочинения
с
несложной
фабулой
и
интригой,
лишенные
каких-либо
художественных достоинств»225.
В «Аонидах» основной сюжет «сказки» предваряется развёрнутым
обращением к Лафонтену, последователем которого объявляет себя автор. В
примечаниях к четвертому тому своих сочинений Д. И. Хвостов отмечает: «Сии
сказочки совсем не то, что у Лафонтена Contes, почерпнуты из Бокачия. Оне
имеют свою цель и нравоучение и различаются от иносказательнаго рода только
излишнями подробностями, представляя каждое лице с природным ему
свойством, но с таким, какое дано от Автора»226. «Сказки» Лафонтена с ярко
выраженными
сатирическими
мотивами,
шутливой
манерой
рассказчика,
однолинейными характерами были знакомы русской публике, в том числе в
интерпретациях отечественных стихотворцев (о том, какими должны быть притча,
басня, сказка Хвостов пишет в Примечаниях к «Посланию II. О басне»227). Д. И.
Хвостов, не отрицая общей нравоучительной функции басни и сказки, разводит
эти жанры по ряду признаков, в частности, сказка описывает «происшествия
224
См.: Орлов П. А. Сентиментализм. И. И. Дмитриев (1760–1838) // История русской
литературы XVIII века : учебник. М., 1991. С. 260.
225
Соболенко Н. П. Литературно-художественная книга в XVIII веке // Вестник Челябинской
гос. академии культуры и искусств. 2006. Т. 10. № 2. С. 17.
226
Хвостов Д. И. Полное собрание стихотворений графа Д. И. Хвостова. В 7 т. Т. 4. СПб. : Тип.
Импер. Росс. Акад., 1831. С. 311.
227
Там же. Т. 2. СПб., 1829. С. 241–250.
138
людей», слог ее «красив», «цветущ» и «умерен», а мораль извлекается из
«приключений обыкновенного человеческого состояния»228.
В «Празднике быков» редакции «Аонид» говорится о «весёлом даре»
Лафонтена
искусно
описывать
«мужей
рогатых,
непостоянных
жен»;
упоминается, что писатель сам был жертвой измен жены. В отредактированном
варианте
Хвостов
убирает
пространную
вступительную
часть,
как
и
нравоучительную формулу о тайне семейных отношений. Возможно, это связано с
тем, что для него было ценно дать читателю возможность самому определить
«наставление» произведения
Далее тема измены разворачивается в сюжете произведения: жена
отправляет мужа на «праздник быков» и принимает у себя любовника.
Общественное действо
– бесплатное угощение в честь победы над врагом –
проецируется на частную жизнь героев, муж в обоих случаях остается «голодным»
и «видит лишь рога». Саркастический эффект достигается путём обыгрывания
прямого и символического значения слова «рога».
На
доминирующем
фоне
сентиментальных
произведений
«Аонид»,
особенно мадригалов, сказка воспринимается почти эпатажно. Прежде всего это
связано с центральным образом неверной жены (в других стихотворениях третьей
книжки он представлен фрагментарно: «Вечер» В. Л. Пушкина, «Исправление Н.
М. Карамзина, «Купидон, лишенный зрения» П. П. Сумарокова), а также с
оценочной
плоскостью,
сложившийся
в
характеризующийся
в
которой
XVIII–XIX
он
веках
преподносится.
социальный
«повышенной
тип
Сказка
«модной
экзальтированностью,
отражает
жены»,
большей
раскованностью публичного поведения, следованием моде и презрением
моральных правил»229. Предпосылкой возникновения такого типа женского
поведения выступал «образ жизни императорского двора – суматошный,
228
229
Там же. С. 248–250.
Пушкарёва Н. Л. Частная жизнь русской женщины XVIII века. С. 57, 85.
139
беспорядочный, “светский”»230. В литературе образ модной жены появляется в
сказке И. И. Дмитриева «Модная жена», «образы которой перекликаются с
героями сатирических журналов Новикова: развратная барынька, обманывающая
своего мужа, принимающая в его отсутствие предприимчивого любовника»231.
Сказка
Д.
И.
Хвостова
отличается
от
других
немногочисленных
произведений «Аонид», представляющих поэтические зарисовки быта и нравов
(«К Е…е И…е Б» А. И. Клушина, «Вечер» И. А. Крылова, «Вечер» В. Л.
Пушкина). В последних, как правило, рисуются отдельные женские недостатки:
легкомысленность, болтливость, сосредоточенность на собственной внешности. В
«Празднике быков» осмеянию подвергается социально значимое явление
повседневной жизни того времени – проникновение французской культуры в
русский быт и «модные жёны» как результат этого заимствования (любовник у
Хвостова назван «французской куколкой»). О. А. Тризно отмечает, что
«критический взгляд на французскую действительность можно рассматривать как
маркер “нежелательности” такой реальности»232. Исследовательница доказывает,
что «ключевые смысловые узлы, из которых складывается образ французской
культуры, представляют “вывернутые наизнанку” ценностные ориентиры русской
культуры того времени – “антимир”», при этом в качестве “мира” выступает не
действительный облик России, а идеальная модель ценностного универсума её
культуры233. Мысль, высказанная литературоведом, приобретает концептуальную
значимость при рассмотрении изображения женского мира в «Аонидах», так как в
данном случае основной корпус рассматриваемых произведений конструирует
идеальную модель поведения, создаваемую издателем (в том числе и женскую
модель), а «Праздник быков» демонстрирует «мир перевёрнутых понятий и
230
Там же. С. 56.
Орлов П. А. История русской литературы XVIII века : учебник. С. 202.
232
Тризно О. А. Образ Франции в русской словесности XVIII – первой половины XIX вв. :
мотивы, образы, концепты : дис. … канд. филол. наук. Томск, 2014. С. 73.
233
Там же. С. 75–76.
231
140
ценностей» – то, что в рамках просветительской программы издания выглядит как
непозволительное.
Поэтому в произведении Хвостова возникает иной тип автора – обличителя,
представляющего на обозрение пороки светского общества. Поэту принципиально
подчеркнуть, с одной стороны, «реальность» описываемой ситуации («Но я
историю хочу, не сказку сплесть» (III, 138)), с другой – заурядность и типичность
женского образа, что выражается в схематичном, традиционном описании
внешности («приятна, белокура» (III, 139)), а также отсутствии конкретного имени
(«Как имя? Делия; а может быть Лаура» (III, 139)). В последующей редакции
уточнение о правдивости опускается, образ автора меняется – перед нами будто
случайный свидетель происшествия: «А я тут право не случился, / Быть вестником
проказ издавна не любил»234.
«Праздник быков» акцентирует внимание на внутреннем облике главной
героини. Чтобы заставить мужа идти на праздник, она ругается с ним и затевает
«брань
и
драку»
(в
Полном
собрании
стихотворений
окончательное
положительное решение мужа вызвано лишь его характером, выяснений
отношений супругов не происходит: «муж не забияка»235). Большее сатирическое
звучание редакции «Аонид» придает отрывок, подчёркивающий отсутствие
женской стыдливости: «Из щелки только было видно, / Что Дельи сделалось не
много стыдно. / Не знаю, было ли для мужа то обидно; / Но знаю, что Амур свой
факел потушил» (III, 141). Поэтический язык также способствует формированию
определённого читательского восприятия, отражает авторское отношение к
изображаемым явлениям: нарочитое использование разговорной («хозяюшка») и
просторечной («тазать», «муженек») лексики также снижает женский образ.
234
235
Хвостов Д. И. Полн. собр. стихотворений графа Д. И. Хвостова. Т. 4. С. 289.
Там же. С. 289.
141
2.8. Женская поэзия на страницах альманаха
Выпуская в свет альманах «Аониды», Н. М. Карамзин не ограничивался
демонстрацией достойных образцов современной поэзии. Его задачей было
показать процесс развития литературы, поэтому в числе произведений альманаха
присутствуют
творения
женщин-поэтесс,
что
особенно
важно,
учитывая
неоднозначное отношение к женскому творчеству в тот период.
Интерес к женщине-писателю Н. Н. Летина связывает со «сдвигом
ментальности, обновлением творческих методов и культурных сил, точнее –
просветительской идеей воспитания нового человека. В просветительской
мировоззренческой парадигме женщина становилась культурной героиней, однако
не играла активной созидательной роли: ей отводилась функция ученичества и
посредничества. Творчество оставалось уделом мужчин»236. Эта мысль чётко
прослеживается в произведении Жанлис «Женщина-автор» в переводе Н. М.
Карамзина: «Что составляет главную прелесть, главное свойство женщины?
Скромность. <…> Как же согласить эту нежную таинственность сердечной
кротости, эту пленительную трогательную стыдливость с блестящим делом
Автора? <…> Гордость извинительна в мужчине, а в нас несносна»237. Занятие
поэзией неразрывно связано со славой, что для женщины неприемлемо: «Для нас
славою должно быть счастие; истинная героиня есть добродетельная мать и
супруга!»238. Этот же мотив встречаем в стихотворении Госпожи Бофорт «К моей
подруге», напечатанном в третьей книжке «Аонид» в переводе В. В. Измайлова:
«И женщина должна, как слава ни прелестна, / Остаться жить в тени, быть лучше
неизвестна» (III, 45); «Трудись в Поэзии; она мила душе; / <…> Но помни, что на
час нас слава обольщает, / Что щастье любит тень, и шума убегает» (III, 49–50).
236
См.: Летина Н. Н. «Прекрасная Дама» – персонаж или автор? (гендерный парадокс
интерпретации образа в литературной жизни рубежей XVIII – XIX и XIX – XX веков) //
Пушкинские чтения – 2013. СПб., 2013. С. 153–154.
237
Карамзин Н. М. Женщина-автор // Карамзин Н. М. Полн. собр. сочинений. В 18 т. Т. 15 :
Проза конца 1790–1800-х годов. Пьесы. Переводы. М., 2007. С. 292–293.
238
Там же. С. 294.
142
И. Л. Савкина пишет о том, что в конце XVIII и самом начале XIX века
женское творчество рассматривалось «скорее не как авторство, писательство, а
как форма образования женщины, одно из украшающих ее “умений и навыков”
или как милый каприз, детская забава»239. В стихотворении «К моей подруге»
лирический субъект – пожилая дама – утверждает, что потребность в написании
стихов возникает в пору молодости: «Тогда весна сердец, тогда стихи поются. /
Приятно милаго в душе боготворить, / Приятнее еще в стихах его любить, / В
стихах своих с ним жить, в разлуке, в смерти вечно, / И в будущих веках любить
его сердечно» (III, 42–43). Поэзия сравнивается с любовью, в пользу первой:
«Любовь есть вздоха след, и вздохом исчезает: / Однакожь игры Муз отрадой нас
дарят, / И могут на струнах нам щастье повторять» (III, 44).
В это время женщины, пишущие стихотворения, «на многое не
претендовали, поддерживали и развивали в своих текстах милые сердцу мужчин
мифы
и
стереотипы
женственности
(<...>
слабость,
чувствительность,
зависимость) и, следуя настойчивым “отеческим советам” мужских патронов,
предваряли свои тексты извинениями, фигурами уничижения и заверениями в
скромности»240.
В
«Аонидах»
факт
такого
восприятия
женской
поэзии
подтверждается стихотворениями, написанными поэтами-мужчинами как будто от
лица женщины. Например, стихотворения Г. Р. Державина «Мечта» и Г. А.
Хованского «Незабудочки. Песня на голос: Выду ль я на реченьку».
Е. А. Николаева, рассматривающая «женскую литературу как вербальное
воплощение женской ментальности», пишет, что «в XVIII веке женская
ментальность развивается в рамках государственной политики создания “новой
породы” людей. Женщине отводится ответственная миссия: получив воспитание,
направленное на прививание добродетели, она должна будет продолжить его на
239
Савкина И. Л. Провинциалки русской литературы (женская проза 30-40-х годов XIX века)
[Электронный
ресурс].
Wilhelmshorst,
1998.
223
с.
URL
:
http://www.az.ru/women_cd1/html/s_1.htm (дата обращения: 24.06.2014).
240
Там же.
143
своих детях, способствуя тем самым появлению просвещенного (т. е.
добродетельного)
общества»241.
Примечательно,
что
в
упоминаемом
стихотворении «К моей подруге» стихи собственного сочинения не только «в
досугах, скуке <…> приносят радость» (III, 49), но и выступают инструментом
воспитания детей: «Наставница детей [Дезульер – французская поэтесса XVII
века], мать нежная семьи / Читает дочерям в пример ея стихи» (III, 47).
Е. В. Свиясов, исследуя рецепцию образа Сафо в русской поэзии XVIII века,
делает вывод, что «наименование “русская Сафо” в это время становилось формой
выражения определенного политеса со стороны мужчин-литераторов»242. Образ
древнегреческой поэтессы фигурирует и в альманахе «Аониды»: во второй книжке
это уже рассмотренные стихотворения Г. Р. Державина «Сафо» и «К Сафе». В
первом из них Сафо предстаёт как автор, так как Державин переводит одну из
известных од поэтессы, во втором она вписывается в поэтический сюжет. Таким
образом, Карамзин посредством поэзии мэтра представляет читателю ключ к
пониманию особенности женской поэзии: акцент делается на её страстном,
пылком тоне, приоритетном выражении чувств и эмоций.
В «Аонидах» женская поэзия представлена текстами Натальи Ивановны
Старовой (или Анастасии Петровны Свиньиной), Александры Михайловны
Магницкой, Екатерины Петровны Свиньиной, Елизаветы Васильевны Херасковой
и Екатерины Сергеевны Урусовой. С одной стороны, стихотворения различаются
по своему жанру, стилю, тематическому наполнению, некоторые из них
обнаруживают отличительные от «мужской» поэзии черты, таким образом
способствуя выделению феномена «женской поэзии». С другой стороны, все
241
Николаева Е. А. Женское литературное творчество в России как воплощение особого
ментального типа [Электронный ресурс] : автореф. дисс. … докт. культурологии. Саранск, 2005.
URL:
http://cheloveknauka.com/zhenskoe-literaturnoe-tvorchestvo-v-rossii-kak-voploschenieosobogo-mentalnogo-tipa (дата обращения: 30.06.2014).
242
Свиясов Е. В. Сафо и «женская поэзия» конца XVIII – начала XIX веков // Русские
писательницы и литературный процесс в конце XVIII – первой трети XX веков : сб. науч. ст.
Wilhelmshorst, 1995. С. 12. Цит. по: Савкина И. Л. Провинциалки русской литературы (женская
проза 30-40-х годов XIX века).
144
лирические произведения соответствуют не только литературным, но и
феминологическим взглядам Карамзина. По мнению Ю. М. Лотмана, «Карамзин
не отождествляет женскую литературу с литературой женщин. Женщина
становится “настоящим писателем”, если она пишет, “как мужчина”. Литература,
чтобы быть “женской”, должна выработать некую специфику. Карамзин видит
такую специфику в двух ее проявлениях. Во-первых, это педагогическая
литература для детей, во-вторых, литература чувства, посвященная любви. Кроме
того, обе они отличаются интимностью – предназначением для узкого круга. Это
литература, связанная с устной стихией и бытом»243.
Большая часть «женских» произведений «Аонид» вписывается в «мужскую»
сентиментальную картину мира. «Вступая на литературный Олимп, женщиныписательницы стремились занять в нем достойное место, т. е. соответствовать
сложившимся понятиям о морально-нравственных ценностях и укладываться в
рамки идентичности, определенные писателями-мужчинами»244.
Так, стихотворение Е. В. Херасковой «Стансы» (I, 70–72) не содержит
определённых художественных сигналов, которые указывали бы на женское
авторство. Перед нами текст, в поэтике которого отражается переходность от
классицистического направления к сентиментальному. «Стансы» можно отнести к
произведениям раннего русского сентиментализма245, сочетающего в своей
проблематике идеи масонства и программу Львовского кружка (частная жизнь как
центр мира, душевное здоровье и покой как главные ценности, «театрализация»
жизни).
Произведение написано в традициях «высокого» жанра. Его отличает ярко
выраженная философская проблематика, представленная уже в первой строфе:
«Вздыхает и грустит лишь только человек» (I, 70). Большую часть занимает
243
Лотман Ю. М. Русская литература на французском языке. С. 358.
Николаева Е. А. Женское литературное творчество в России как воплощение особого
ментального типа.
245
Термин толкуется по изданию: Пашкуров А. Н., Разживин А. И. История русской литературы
XVIII века. Ч. 1. Елабуга, 2010. С. 147, 327.
244
145
описание природы, которое приобретает масштабный характер: «Взирая на поля,
на злачные луга, / На рощи, на цветы, на холмы и на горы, / На тихой ток реки, на
желтые брега / Везде приятность зрю» (I, 70). Перед нами – великолепный размах,
необъятность природы, представленной как безграничный идеальный универсум,
в котором человек – лишь малая часть гармоничного целого. В ней всё слажено,
последовательно и циклично: «Когда природы всей является краса, / Согласной
птички хор когда приготовляют» (I, 71); «С покровом тёмным ночь спокойствие
прольёт, / Настанет тишина, умолкнет всё в Природе; / Жизнь новую всему
приятной сон даёт» (I, 71–72). Такие черты, как «пространственный охват,
панорамность и внешняя позиция автора по отношению к изображаемому
явлению»246 характеризуют одическое пространство. В «Стансах» отсутствует
осознание существования отдельной человеческой личности как таковой:
фигурирует «единый человек», каждый день которого наполнен заботами и
трудом. Признаётся тот факт, что людям свойственны чувства и желания, однако в
масштабе гармоничной, слаженной природы они выглядят «тщетными».
Особое наполнение приобретает концепт «покой» и соотносимый с ним
лексический ряд «покоится», «тишина», «умолкнет», «спокойной», связанный с
гармонией в природе. П. Е. Бухаркин, рассматривая топос тишины и покоя в
одической
поэзии,
заметил,
что
«“тишина”
включает
в
себя
сложный
семантический комплекс, в который может входить свет, красота, пышность,
четкость, логичность»247, то есть «тишина» не обязательно означает отсутствие
шума. Топос тишины выявляется и в сентиментальных произведениях, выражая не
статичность явлений (в идиллических зарисовках природа очень динамична), а
представление о «разумной упорядоченности мира, убеждение в разумности
246
Маслова А. Г. Художественный хронотоп русской торжественной оды : связь с
государственной идеологией и мифологией // Русская литература : национальное развитие и
региональные особенности : материалы X Всерос. науч. конф., посвященной 100-летию со дня
рождения И. А. Дергачева, 6-7 октября 2011 г. : в 3 т. Екатеринбург, 2012. Т. 2. С. 232.
247
Бухаркин П. Е. Топос «тишины» в одической поэзии М. В. Ломоносова // XVIII век : сб. ст. и
материалов. СПб., 1996. Вып. 20. C. 8.
146
бытия»248. Добродетельный человек, с точки зрения философии Просвещения, это
не только человек, улучшающий общество, но и человек, стремящийся к гармонии.
В стихотворении выявляются мотивы, характерные для масонской поэзии:
«восприятие пути земной жизни как пути к смерти, образ жизни-сна,
противопоставление мира человеческой жизни природе и миру небесного
бытия»249. Перед нами герой, который «томится земной жизнью»250: «Страдаешь,
человек, в Природе только ты!» (I, 71). Тишина и обретение гармонии в «Стансах»
становится возможным только в мире небесном.
По мнению А. Г. Масловой, в «Стансах» «солнечный восход становится
поводом для осмысления далеко не безоблачного земного существования человека, а
<…> суточное время – символом неостановимого движения времени, несущего
человеку тревоги, суетность и страдания»251. Значение невозможности человека
выйти из замкнутого круга подчеркивается формой стихотворения, так как «Стансы»
представляют собой пять композиционно законченных и по смыслу независимых
друг от друга строф, по-разному обыгрывающих тему земного человеческого
несчастья. В статье «Мифопоэтика суточного времени в русской масонской поэзии
XVIII века» исследователь говорит о том, что в поэзии масонов «поиск человеком
истины в мистерии земного дня описывается как путешествие <…> от вечерних
сумерек к утреннему восходу солнца. Утро – символ просветления, возрождения,
символ начала движения к полдневному солнцу, то есть к Богу»252: «В восходе
солнечном небесной зрится царь; / Он жизнь дает всему, и все одушевляет; / С
веселием его встречает кажда тварь» (I , 70).
248
Гуревич А. М. На подступах к романтизму // Проблемы романтизма : сб. ст. М., 1967. С. 159.
См.: Маслова А. Г. Поэтическое творчество Н. М. Карамзина в контексте масонской поэзии
XVIII века // Вестник Костромского государственного университета им. Н. А. Некрасова. 2012.
Т. 18. № 4. С. 129–131.
250
Рыкова Е. К. Эстетические искания русских писателей-масонов // Вестник Ульяновского
государственного технического университета. 2006. № 4. С. 17.
251
Маслова А. Г. Поэтическое творчество Н. М. Карамзина в контексте масонской поэзии XVIII
века. С. 114–115.
252
Маслова А. Г. Мифопоэтика суточного времени в русской масонской поэзии XVIII века // Вестник
Костромского государственного университета им. Н. А. Некрасова. 2013. Т. 19. № 1. С. 113.
249
147
Появление таких стихотворных мотивов во многом объясняется влиянием
литературного творчества М. М. Хераскова: Михаил Матвеевич «был членом
масонских лож, поэтому масонские идеи и представления проникали во многие
произведения писателя»253, а в доме Херасковых существовал «литературный
кружок единомышленников и последователей»254. Елизавета Васильевна была «не
только душою вечерних бесед в кругу друзей и знакомцев, лучшим советником
супруга по кабинетным занятиям, но и умела “облегчить мужа во всех заботах по
хозяйству”. О ней буквально все знакомые Херасковых вспоминали как о
необычайно “доброй, умной, любезной”, “ласковой”»255.
«Земной», а не «небесный» царь фигурирует только в одном произведении
женской поэзии, посвящённом императорскому двору. Это «Польской [полонез],
сочинённой для всерадостнаго Высочайшаго прибытия ИХ ИМПЕРАТОРСКИХ
ВЕЛИЧЕСТВ и Их Императорских Высочеств в Благородное Московское
Собрание, Апреля 29 дня, 1797 года» (II, 291–294). К сожалению, точное
авторство этого стихотворения не установлено: по «Библиографическому словарю
русских писательниц» Н. Н. Голицына, текст написан либо Анастасией Петровной
Свиньиной, сестрой Екатерины Петровны Свиньиной, либо Натальей Ивановной
Старовой. Ода посвящена прославлению Павла I, эта мысль представлена
рефреном «Славься, ПАВЕЛ несравненный, / Славься Первый в мире Царь!» (II,
291). «Описание восторга есть условие осуществления оды, при этом оно не
выражает качества переживания, а означает умственное созерцание предмета»256.
Традиционные признаки жанра сохраняются в форме лирического монолога,
имитирующего строение ораторской речи, а также в характере поэтического
произведения «на случай» государственной важности. В тексте перечисляются
253
Кочеткова Н. Д. Херасков Михаил Матвеевич // Словарь русских писателей XVIII века. Т. 3.
СПб., 2010. С. 353.
254
Там же. С. 346.
255
Пушкарёва Н. Л. Частная жизнь русской женщины XVIII века. С. 50.
256
См.: Алексеева Н. Ю. Русская ода : Развитие одической формы в XVII–XVIII веках.
СПб., 2005. С. 190–191.
148
достоинства монарха, но среди прославлений мастерски разлита «дидактическая
программа»: «Будь усердия свидетель! / Зло, коварство истребляй, / Вечной
мудростью сияй!» (II, 292). Значимая роль отводится признанию монарха народом,
а также готовности людей постоять за своего правителя: «Множь к себе в нас
сердца жар!» (II, 293); «Ты монарший бросил взгляд: / Всяк принесть жизнь в
жертву рад» (II, 293).
Но одическая эмоциональность, повышенная метафоричность и космическая
широта картин в «Польском...» снимаются. С развитием сентиментального
направления изображение царя постепенно приближается к образу «обычного»
человека. Его существование в некоем «безвременном, обновляемом» временном
пространстве, солярные мотивы, а также тематические цепочки с лексемой «гром»
(в первую очередь, в значении успеха, славы) сохраняются: «Польской…»
начинается словами «Громы славы раздаются», но главными качествами царя
становятся милосердие, щедрость, мудрость, «мирная» политика; под его
скипетром процветают «труд», «песни», «утехи, игры, резвости и смехи», а
подданные проливают «слезы умиленья», преисполняются «кротостью».
В «Польском…» появляется образ Марии Федоровны, с «кротким взором» и
«тихих прелестей собором». Автору стихотворения становится неважным
государственный статус императрицы, главное, что это женщина, жена. В
«Польском…» происходит размывание границ между «высокими» и «средними»
жанрами, так как, несмотря на признаки торжественной оды, Павел I изображается
не только как император России, но и как частный, «семейный» человек: «Ваши
отрасли драгия / Нам залог судьбы златыя» (II, 294). Примечательно, что эти
строки помещаются в конце оды, таким образом выдвигая союз мужчины и
женщины как необходимое условие для плодотворного управления страной.
К ряду сентиментальных произведений примыкает «Милонова печаль» Н. И.
Старовой (I, 84–86). В центре стихотворения – вздыхающий Милон, который не
может обрести счастье с возлюбленной Лизой. Внутреннее состояние несчастья
149
(«тоска», «уныние», «глубоки мысли») лирического героя противопоставляется
картинам живой, воодушевляющей природы. В лирическом тексте выявляются
оппозиции «свет / тьма» (солнечные лучи / тень, мрак древесный), и тьма в данном
случае символизирует печальное, задумчивое состояние героя; «движение /
неподвижность» (Милон сидел / птички прилетали, зефиры играли, ручей шумел);
«явления природы / явления сердца» (жар Феба / жар души, весенние красоты /
красота Лизы). Красота природы, воплощённая в цветовых («цветные поля»),
звуковых («быстротечный ручей») и осязательных («бархатные поля») эпитетах,
не приносит успокоения герою: он сосредоточен на своих чувствах, осознать
прелесть окружающих мест он может лишь рядом с возлюбленной.
Перед нами идиллическая зарисовка, отличительной чертой которой
является изолированность. В стихотворении природа словно сбрасывает с себя
величественность и становится ближе к человеку, но не утрачивает значения
образца гармонично устроенного мира. Создаётся впечатление, что природа
стремится утешить юношу, обратить на себя внимание, но Милон замкнут во
внутреннем мире своих страстей и не может осознать всю прелесть природной
гармонии. «Огнь», горящий в душе героя, противопоставляется покою, который
человек может обрести лишь на лоне природы. «Волнение души» передаётся в
описании действий Милона, лексический повтор придаёт поэтическому тексту
большую эмоциональность: «В волнении души <…> дрожащею рукою чертит» (I,
85), «к земле руки опустились; / Еще – еще вздохнул Милон!» (I, 86). В тексте
прочитывается отрицательное отношение к человеческим страстям, которые, в
отличие от благотворного влияния природы, могут принести только слёзы и
огорчение: «Воздух чувства освежал – / Милон Лизетою пленяся, / Лил только
слёзы, воздыхал!» (I, 85). Это выражается и на пунктуационном уровне при
помощи восклицательного знака и тире: «Все чувства Лиза занимает – / Он
пленник красоты ея!» (I, 85). Возникает мотив
рока, часто встречающийся в
поэзии Н. М. Карамзина, наиболее типичные для сентиментальных произведений
150
штампы в наименовании героев (Милон, Лиза), описании поведения влюблённого
(«вздыхал», «лил слёзы», «с унынием глядел») и внешнего облика возлюбленной
(«очи
небесные»).
В
стихотворении
также
нет
каких-либо
признаков,
указывающих на то, что автором является женщина.
Воспитание добродетели для Н. М. Карамзина – важная ступень в
нравственном развитии светского человека. «Женская добродетель», с точки
зрения издателя, подразумевает способность к добру, состраданию. Поэтому
неудивительно, что на страницах альманаха «Аониды» появляется послание А. М.
Магницкой «Нищий» (II, 70–73). Стихотворение выдержано в искреннем,
сочувствующем тоне, жизнь нищего представлена с исчерпывающей полнотой, в
её внешних проявлениях («жизнь влачишь на костылях», «лишенный хлеба, сил,
очей», «хижины лишен смиренный», «сидишь у врат, ждешь подаянья») и
внутренних («горьки слезы проливаешь», «смягчаешь радости слезой», «в горести
страдаешь бедный», «скорбь преследует тебя»). Для усиления эмоционального
воздействия на читателя, создания рельефного художественного образа поэтесса
использует частотные для сентиментальной поэтики и, в частности, произведений
Карамзина приёмы антитезы (жизнь нищего противопоставляется жизни богатых
людей), лексического повтора и употребления синонимичных слов («лишенный
хлеба», «без пищи», «испрошен хлеб сухой»). Заканчивается стихотворение
вопросом о счастье и человеческой жизни: счастье – это «мечта, блеск призраков
мгновенный», а человеческая жизнь есть «сон», нечто суетное, кратковременное.
После жизни человек попадает в «вечность», где и бедный может быть
счастливым. По философской проблематике финал «Нищего» перекликается со
стихотворением Е. В. Херасковой «Стансы», однако акцент смещается на
сострадание к бедному человеку.
Сентиментальная культура неразрывно связана не только с вопросом о
счастье и надеждой на счастливое будущее, но и с такими понятиями, как любовь,
дружба, супружество. Дружба, супружество и занятие поэзией ценились
151
Карамзиным больше всего. Благодаря ему в литературе появляется понятие
любви-дружбы как высшей способности единения людей: «Быть щастливейшим
супругом, / Быть любимым и любить, / Быть твоим нежнейшим другом… / Ах! я
рад на свете жить!» (I, 43). В «Аонидах» он печатает стихотворение Е. П.
Свиньиной «Любовь и дружба» (I, 258–260), собственноручно приписывая
«Прибавление к последней строфе» (I, 260–261). Поэтический текст начинается с
кавычек, таким образом обозначая «чужую» речь. В конце стихотворения
становится понятным, что автор приводит монолог Хлои, на который отвечает её
возлюбленный: «Пылаю дружбою к тебе; / Но пусть и бог любви с своими /
Приманками для нас живет! / Пусть уголок в сердцах возьмет» (I, 260). В
сопоставлении любви и дружбы реализуется идея осуждения страстей (в данном
стихотворении любовь означает страсть): дружба – чувство более надежное,
искреннее, способное человека успокоить, избавить от недостатков; любовь часто
лжива, «разсудка не имеет» и «унижает чувства в нас».
В «Аонидах» творчество Свиньиной представлено еще двумя текстами: это
«Пчела. Басня» (I, 217) и «Невинная пастушка» (II, 284–285). Во всех трёх
стихотворениях
присутствует
элемент
дидактики:
страсти
критикуются,
провозглашается ценность гармонии и порядка. Природа выступает как высший
образец: подобно пчеле257, знающей, где нектар, а где вредный сок, человек
должен чётко представлять, что хорошо, а что – плохо. Рассматривая эволюцию
жанра басни в XVIII веке, А. Н. Пашкуров и А. И. Разживин отмечают, что «басня
сентиментализма постепенно отказывается от прямого рационалистического
назидания, мораль приобретает характер дружеского совета, обращенного не
столько к строгому разуму, сколько к душе, сердцу читателя»258. Нравоучительный
аспект выражается в выборе тематики, в переходе от «я» к «мы».
257
О пчеле как примере трудолюбия, усердия и мудрости см.: Садыхова Г. Р. Образы пчелы и
муравья в Библии и Коране // Современная филология : теория и практика: материалы IX
Междунар. научно-практич. конф., 2-3 октября 2012 г. М., 2012. C. 146–150.
258
Пашкуров А. Н., Разживин А. И. История русской литературы XVIII века. Ч. 1. С. 110.
152
«Невинная пастушка» – идиллическое стихотворение, отличающееся от
рассмотренных
выше.
Во-первых,
поэтический
текст
строится
как
самопрезентация героини: заявленные уже в названии «непорочность и
скромность»259 выделяются в качестве важнейших женских качеств («меня свет
пышной не пленяет», «не знаю хитростей собранья», (II, 284)). Во-вторых, в
стихотворении на грамматическом уровне выражается идентификация женского
«я» («слыхала я»). Основная мысль – в гармоничном состоянии героини: «не
грущу» (понятие грусти в поэтике сентиментализма часто входит в лексикосемантическое поле тоски и любовного томления), «меня <…> бог любви не
занимает» (II, 284), «не знаю стон сердечнаго страданья» (II, 284), «нам
невинность оборона» (II, 285). Душевная гармония выражается через топос
тишины («Здесь тихо всё, спокоен дух» (II, 284)), при этом природа не только
существует с человеком в одной плоскости, она проецирует на себя его
внутреннее состояние.
Мотивы противопоставления природы и цивилизации, признания вечной,
перерождающейся природы, обретения душевной гармонии в природной тишине,
предпочтения дружбы страстям встречаются и в стихотворениях Е. С. Урусовой
«Весна» (I, 67–69), «Чувство дружбы» (I, 122–124), «Ручей» (I, 131–134),
«Уединенные часы» (I, 135–137), «Степная песнь» (III, 27–30). Мотив веснымолодости получает большее раскрытие в творчестве женщин-поэтесс: «Где ты,
где, моя весна? <…> Безвозвратно я увяла» («Весна» (I, 68)), – реализуясь также в
противопоставлении понятий «невечная внешняя красота» / «вечная молодая
душа». Однако в произведениях Урусовой это не только мотив поэтический, но и
автобиографический. В отличие от рассмотренных выше, в стихотворениях этой
поэтессы наблюдается и позиционирование женщины как автора: «Стихи мои!
259
По словарю русского языка XVIII века, невинность – это в первую очередь невиновность, но
также и нравственная чистота и скромность, целомудрие (Словарь русского языка XVIII века
[Электронный ресурс]. URL : http://feb-web.ru/feb/sl18/slov-abc/14/sle14010.htm. (дата
обращения: 28.05. 2014)).
153
Помчитесь / Ко Невским берегам!» (III, 27), «Степную песнь мою <…> / Для вас
ее пою» (III, 30), «Чувство, сердце, вображенье, / Музы! К вам обращено!» (I, 135).
Круг участников литературной жизни рубежа XVIII–XIX веков (авторов,
издателей и читателей) был достаточно узким, поэтому автобиографические
мотивы легко прочитывались. К моменту публикации в «Аонидах» Урусова была
уже известной сочинительницей (она упоминается в «Опыте исторического
словаря о российских писателях» Н. И. Новикова260) и находилась в пожилом
возрасте (около 50 лет).
В лирических произведениях Е. С. Урусовой присутствуют пейзажные
идиллические зарисовки, однако акцент смещается на восприятие и любование
природой. «Писательницы предпочитают идеализации жизни в согласии с
природой поэтизацию моментов встреч с ней»261, – отмечает Е. А. Аликова.
Стихотворения Урусовой отличает выраженная субъективная модальность: «Я
природой восхищаюсь, / Мой пленяет взор она» («Весна» (I, 67)); «В такой-то
обитаю / Я скучной стороне; / Везде тоску встречаю, / И все постыло мне»
(«Степная песнь» (III, 29–30)). Во всех поэтических текстах, несмотря на
«сентиментальную»
настроения
героини,
обстановку,
а
прослеживаются
стихотворения
элементы
воспринимаются
как
элегического
своеобразная
саморефлексия: «К себе я обращаюсь» («Весна» (I, 68)); «Но не будь мой дух,
отважен; / Удержись!... прерви свой глас» («Весна» (I, 69)). Таким образом, в
стихотворениях делается попытка показать «женскую» картину мира, что
отражается
на
переосмыслении
природы,
смещении
акцента
на
особое
эмоциональное восприятие мира женщиной.
Предромантические тенденции (конкретизация образа автора) из текстов
женской поэзии наиболее явно проявляются в стихотворениях Урусовой. В
260
Новиков Н. И. Опыт исторического словаря о российских писателях, из разных печатных и
рукописных книг, сообщенных известий и словесных преданий. СПб., 1772. С. 230.
261
Аликова Е. А. Диалог человека и природы в идиллиях женщин-поэтов 1770-1820-х гг. //
Вестник Бурятского государственного университета. 2012. № 10. С. 96.
154
«Степной
песни»
они
реализуются
в
уточняющих
сносках
(инициалы
«В…К…М..», намекающие на реальных девушек, являющихся прототипами
образа трёх пастушек и одновременно адресатами послания), а также
использовании в клишированном тексте топонимов «Невские берега», «Нева».
Курсивом издатель альманаха выделяет эпитет «врачебный» (остров), возможно,
подразумевая
реальное
географическое
место
–
Аптекарский
остров,
расположенный в северной части дельты реки Невы. Такой эпитет объясняется
расположением на острове аптекарского огорода, на котором выращивали
лекарственные растения. Таким образом, возникает своеобразная комбинация
пространственного и поэтического, рассматриваемая В. Н. Топоровым в
монографии «Петербургский текст». Аптекарский остров исследователь трактует
как
литературное
урочище
–
«описание
реального
пространства
для
“разыгрывания” поэтических (в противоположность “действительным”) образов,
мотивов, сюжетов, тем, идей»262. И. А. Айзикова, рассматривая отношение к
Петербургу в мемуарах В. Н. Головиной, говорит о «“до-тексте” (термин
Топорова) петербургского текста русской литературы, созданном в сложнейший
период перехода отечественной словесности из века Просвещения в век
сентиментализма и романтизма»263.
В поэтическом лексиконе Урусовой, помимо слов «сердце», «чувство»,
появляется «вображенье», что говорит о стремлении лирической героини познать не
столько природу человеческого сердца, сколько обратиться к потайным «уголкам»
собственной души, разобраться в истинной природе испытываемых чувств. Отсюда –
выбор своеобразных сюжетных ситуаций. Так, в стихотворении «Ручей» героиня
обращается к водному потоку, чтобы он раскрыл тайну её души, таким образом,
через образ природного явления, с одной стороны, раскрывается внутренний мир
262
Топоров В. Н. Аптекарский остров как городское урочище (общий взгляд) // Топоров В. Н.
Петербургский текст. М., 2009. С. 502.
263
Айзикова И. А. «Мемуары» В. Н. Головиной как «до-текст» петербургского текста русской
литературы // Сибирский филологический журнал. 2011. № 1. С. 21.
155
героини, с другой стороны, реализуется дидактическая задача текста. «Диалог с
читателем реализуется в движении от внутреннего диалога к внешнему: через диалог
с собой, анализ собственных ошибок героиня, опираясь на собственный опыт,
предостерегает адресата от возможных опасностей»264. С точки зрения В. В.
Биткиновой, в связи с тем, что «возникновение такого душевного состояния героини
(страстей) не мотивировано, оно оказывается изначально присущим человеческой и
даже девической природе – традиционно более гармоничной и “невинной”»265.
Примечательно, что вода не только содействует нравственному очищению («Вкусила
чисту воду, / Чтобы мысли просветить» (I, 133)), но и поэтическому творчеству
(«Музы <…> пить велят Кастальску воду» (I, 135)).
Художественное пространство поэтического текста расширяется за счёт
взаимопроникновения реального времени и ирреального, которое становится
возможным через античные и имплицитно выраженные славянские фольклорные
образы. В «Степной песни» появляются Наяды, в древнегреческой мифологии
нимфы, богини, населяющие ручьи и озёра, в славянской – русалки, появление
которых в реальной действительности символизирует тонкую грань между миром
земным и загробным, потусторонним. «Мысль о существовании потусторонних
сил
была
важной
в
художественной
концепции
предромантизма.
У
предромантиков эти силы скорее порождение фантазии, не управляемой
просветительским Разумом»266. Н. И. Верба в статье «К проблеме пересечения
архетипов сюжетов о морских девах с мировоззренческими константами эпохи
романтизма»267 справедливо замечает, что образы морских дев становятся
264
Аликова Е. А. Репрезентация диалога с читателем в русской женской поэзии конца XVIII –
начала XIX века // Учёные записки Петрозаводского государственного университета. Серия
Общественные и гуманитарные науки. Филология. 2013. № 1. С. 76.
265
Биткинова В. В. «Аониды» – альманах «содружества» поэтов // Литература русского
предромантизма: мировоззрение, эстетика, поэтика. С. 129.
266
Луков Вл. А. Предромантизм. М., 2006. С. 56.
267
См. также статьи: Верба Н. И. К проблеме трансформации системы архетипов сюжетов о
морских девах в культуре XIX века (на примере драмы «Русалка» А. С. Пушкина) // Общество.
Среда. Развитие (Terra Humana). 2012. № 3. С. 113-117.
156
созвучными «основным мировоззренческим константам эпохи романтизма»268.
Это происходит потому что, во-первых, «образы русалок выражают “двоемирие”
главной героини (параллельное существование реального и вымышленного
миров), благодаря которому девушка оказывается в другом хронотопе, выражая
неприятие окружающего мира и тоскуя по утерянной связи с природой»269. Вовторых, «принадлежность русалки сразу двум стихиям, “кровная” связь с
природой придают ей в глазах <…> поэтов романтизма особый статус
носительницы тайного знания»270. Связующим звеном между мирами в «Степной
песни» становится венок из роз, который пастушки бросают Наядам, так как роза
– не только символ любви, юности, девичества, но и смерти, похорон (в Греции).
Известно, что такие поэты, как Пиндар, Проперций и Тибулл воспевали «Розу
Елисейских полей». В русской поэзии романтиков мимолетное цветение розы
сопоставляется с «кратковременным пребыванием человека на земле»271.
«Степную песнь» Урусовой можно рассматривать как своеобразный синтез
греческой и славянской культур, проявляющийся в сплаве черт «греческой»
Наяды и русалки. В славянской мифологии русалка
– «это женский
демонологический персонаж, пребывающий на земле в течение Русальной недели
(неделя до или после Троицы)» 272. Необходимо учитывать и тот факт, что наряду
с мифологическим образом русалки существовал «поэтически освоенный,
олитературенный образ русалки»273, отличающийся привлекательностью и
далёкий от демонологических черт. В славянской мифологии русалки появлялись
на земле в самый плодородный период (цветения ржи). В «Степной песни»
268
Верба Н. И. К проблеме пересечения архетипов сюжетов о морских девах с
мировоззренческими константами эпохи романтизма // Общество. Среда. Развитие (Terra
Humana). 2012. № 2. С. 125.
269
Там же. С. 126–127.
270
Там же. С. 125.
271
Трафименкова Т. А. Роза в поэзии XVIII – первой половины XIX века // Русская речь. 2012.
№ 6. С. 7.
272
Виноградова Л. Н. Мифологический аспект полесской русальной традиции // Славянский и
балканский фольклор. М., 1986. С. 88.
273
Там же. С. 97.
157
последняя деталь выражается в акценте на особой «плодовитости» пространства:
«В сем острове Помона [италийская богиня плодов] / Себе воздвигла трон» (III,
27). Часто русалкам приписывается владение таинственной силой, что также
получает выражение в стихотворении: «Усилят вод стремленье, / Речной поток
взмутят, / И вдруг реки волненье / резвяся усмирят» (III, 28). Среди привычных
занятий русалок и особенностей их поведения обычно назывались следующие: по
ночам они плещутся в воде, расчесывают возле воды свои длинные волосы,
качаются на ветвях берез. Днем их можно было увидеть в поле, где они <…> вьют
венки, играют и хлопают в ладоши, поют, кричат, хохочут, водят хороводы» 274, а
также «приманчивыми движениями зовут к себе случайного зрителя, <…> жмут в
объятиях, щекочут до смерти»275. Примечательно, что в употреблении номинации
«Наяды» снимаются отрицательные коннотации образа, так как в греческой
культуре в качестве злых морских существ-женщин выступали Сирены: «Наяды
сладкогласны / Им голос подают; / Оне сквозь токи ясны / К забавам их зовут» (III,
28). Действо, описываемое в стихотворении, напоминает восточнославянский
обряд «проводов русалки», когда для ряженой русалки плели специальный венок с
добавлением крапивы (в стихотворении – венок из роз – результат контаминации
явлений разных культур), а затем сбрасывали его в воду, таким образом изгоняя
русалку из земного мира: «В вечерний час гуляют / Пастушки вкруг реки <…> /
Из роз плетут венки. / Резвясь, оне бросают / К Наядам свой венок» (III, 28).
Таким образом, анализ стихотворений женщин-поэтесс позволяет сделать
вывод о том, что на страницах альманаха «Аониды» женская поэзия представлена
на различных этапах её развития: от подражания в поэтике произведений поэтаммужчинам к выработке специфических мотивов «женской» поэзии (например,
особое восприятие природы, семейный статус как критерий образцового монарха)
274
Виноградова Л. Н. Мифологический аспект полесской русальной традиции. С. 88–133.
Зеленин Д. К. Избранные труды. Очерки русской мифологии : Умершие неестественною
смертью и русалки. М., 1995. С. 199.
275
158
и позиционированию себя как автора (Е. С. Урусова). Большая часть
произведений
–
сентиментально-предромантические
стихотворения,
провозглашающие прежде всего ценность любви, дружбы и семейного счастья. На
первый взгляд, из ряда опубликованных в «Аонидах» произведений выпадает
торжественная ода Н. И. Старовой «Польской…». Однако в контексте
представленного в альманахе женского творчества становится очевидным, что
объединяющей чертой стихотворений женщин-поэтесс становится стремление к
гармонии в разных – не только личных – масштабах, и «высокий» жанр
«польского» наилучшим образом отражает эту проблематику: «торжественная ода
XVIII века – гимн творческой энергии нации, устремившейся к тому, чтобы
реализовать идеал жизненной полноты и гармонии миропорядка»276. Лирические
тексты Н. В. Старовой, А. М. Магницкой, Е. П. Свиньиной, Е. В. Херасковой и
Е. С. Урусовой позволяют увидеть важные тенденции литературного процесса
второй половины XVIII – начала XIX века: разрушение непроницаемой
клишированной
структуры
текста,
появление
«личностного»
начала,
автобиографических мотивов и явлений переходного типа, в частности,
предромантических тенденций, тесно переплетающихся с мотивами произведений
сентиментализма.
276
Алпатова Т. А. Аксиология Г. Р. Державина (к анализу стихотворения «Евгению. Жизнь
Званская») // Аналитика культурологии. 2011. № 20. С. 184.
159
2.9. Диалог мужского и женского в альманахе «Аониды»
Как отмечает Н. Л. Пушкарёва, в XVIII веке постепенно начинает
признаваться «“особенность” мира женских чувств: мемуаристы-мужчины всё
чаще пытаются сравнить собственную оценку того или иного явления и
отношение к нему своих возлюбленных, подруг, жён»277. В «Аонидах» это
отражается в своеобразном диалоге мужского и женского взгляда на мир, анализ
которого становится возможным в рамках рассмотрения общей коммуникативной
стратегии «метатекста XVIII века» (термин В. С. Киселёва). Такой диалог
является, с одной стороны, отражением идеального светского общения, а с другой
– формируемых в рамках сентиментальной культуры образцовых отношений
между мужчиной и женщиной.
В «Аонидах» он реализуется в публикации произведений мужского и
женского авторства; в стихотворениях, написанных поэтами-мужчинами от лица
женщины; парах стихотворений, одно из которых написано мужчиной, а
следующее за ним ответное – женщиной или наоборот (сюда же можно отнести
«прибавления» издателя к стихотворениям женского авторства); жанровом составе
издания, а именно в жанрах мадригала (стихотворного комплимента), «ответа на
вопрос», представляющих имитацию диалога мужчины-автора и женщиныадресата.
Женское или мужское авторство стихотворений не всегда означает
выражение соответствующей точки зрения: если отсутствуют сноски издателя к
заголовку стихотворения, выявить гендерную принадлежность лирического
субъекта без авторской подписи становится практически невозможно, так как
определяющим в литературе этого периода является «мужской» поэтический
стиль. Поэтому диалогичность целесообразнее выделять в тех стихотворениях,
которые нацелены на изображение уникальности женского мировосприятия
(например, стихотворения Е. С. Урусовой).
277
Пушкарёва Н. Л. Частная жизнь русской женщины XVIII века. С. 53.
160
Особый интерес представляют отдельные стихотворения, содержащие
«диалогический» элемент, а также пары произведений, демонстрирующие
своеобразный диалог между мужчиной и женщиной.
Одним из таких произведений является уже рассмотренная ранее «Любовь и
дружба» Е. П. Свиньиной (I, 258–260). Стихотворение само по себе построено как
диалог, так как состоит из монолога Хлои и ответной реплики персонажамужчины. В женском монологе утверждается мысль о лживости, беспечности
любви и настоящей ценности дружбы. В ответной реплике персонаж признаётся
Хлое, что «пылает» к ней дружбою, но хочет оставить в своём сердце и «уголок»
для любви. Н. М. Карамзин, делая к стихотворению сноску «Сочинение молодой,
любезной девицы», помещает после него «Прибавление к последней строфе» (I,
260–261). Словно продолжая линию героя-мужчины, он приводит шутливые
строки о коварности любви, состоящей в том, что любовное чувство часто не
оставляет в человеческом сердце места для дружбы. Такой издательский прием
соответствовал этикетным нормам того времени, так как мужчины, «мужья <…> –
по воспоминаниям своих жен – выступали их “просветителями” в делах
чувственных»278. В качестве показательного примера Н. Л. Пушкарёва приводит
отрывок из переписки А. Е. Лабзиной с мужем: «Выкинь из головы предрасудки
глупые <…> Я тебя уверяю, что ты называешь грехом то, что только есть
наслаждение натуральное!»279.
Согласно традициям и моральным нормам того времени, более весомым в
обществе было мнение мужчины. «От женщины ожидалось “самоограничение”,
самопожертвование, готовность быть духовной опорой мужчине»280. Безусловно,
публикация женского произведения в «Аонидах» свидетельствует о том, что оно
не противоречит издательской программе. Однако в альманахе отсутствует
278
Там же. С. 55.
Воспоминания Анны Евдокимовны Лабзиной (1758–1828). СПб., 1903. Цит. по: Пушкарёва
Н. Л. Частная жизнь русской женщины XVIII века. С. 55.
280
Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины XVIII века. С. 54.
279
161
установка, согласно которой последнее слово всегда должно принадлежать
мужчине – поэту или издателю.
В стихотворении В. В. Измайлова «Любовь и ветерочик. Стихи к С***» (III,
150–153) мужчина является адресантом. В сноске описывается история создания:
во время салонной игры – чтения стихотворений на заданные слова –«любезной
девушке» пришла мысль «испытать в поэзии» автора, и она предложила ему
рифму «любовь и ветерочик». Данные слова присутствуют в каждой строке
стихотворения, лейтмотивом которого становится мысль, что «любовь есть
ветерочик» (III, 151). Именно это высказывание опровергается в ответных стихах
адресата – девушки: «Не льзя, не льзя, чтоб ветерочик / Унесть с собою мог
любовь / <…> Но естьли так, как ветерочик, / Вспорхнула некогда любовь, /
Любовь такая ветерочик – / Она не есть еще любовь» (III, 154). Они помещаются в
альманахе сразу после произведения В. В. Измайлова с примечанием: «Любезная
девушка отвечала мне следующими стихами». Примечателен тот факт, что
издателю абсолютно неважно, является девушка поэтом или нет: с одной стороны,
этот художественный приём способствует сближению с читателем, с другой
стороны, снимает какие-либо приоритеты, представляя женскую точку зрения как
достойную внимания.
Диалогичность реализуется в определённых жанрах – мадригала и ответа на
вопрос. Стихотворение И. И. Дмитриева «Мадригал» (II, 286) ориентацию на
диалог обнаруживает в подзаголовке: «Девице, которая спорила со мною, что
мущины щастливее женщин». С точки зрения прекрасной половины человечества,
счастье мужчин состоит в том, что они свободны и наслаждаются свободой. Автор
произведения «изящно» опровергает это утверждение в форме устойчивой
оппозиции галантной поэзии «свобода / плен»: «Скажи, ты сердцу мил! свободу и
покой / Тотчас на цепи променяю» (II, 286).
Жанр «ответа на вопрос» сам по себе предполагает сюжетную схему,
содержащую
отсылку
к
первоисточнику
162
и
раскрывающую
причины
возникновения «ответного» текста. Отправной точкой может выступать женская
фраза. Диалогичность в таком случае формируется за счёт объединения в одном
тексте предложенного тезиса и его раскрытия другим участником разговора.
Женская фраза может быть представлена и в форме утверждения, и в форме
вопроса. Например, уже рассмотренное нами стихотворение П. А. Пельского
«Ответ Лизе» (II, 164–165) начинается словами «Мне Лиза говорит…», и далее
цитируется высказывание девушки о том, что весна ей нравится больше, чем зима:
весна «пленяет» красотой и нежностью цветов, а «зима скучна» и «долго снег не
тает». Лирический субъект-мужчина, шутя над женскими «причудами» («Ты Лиза
мне жалка, ты мучишь лишь себя»), обнаруживает другое видение ситуации: те
розы и лилеи, что завораживали весной, зимой для него не исчезают, зато ярче
расцветают в женской красоте. Галантный диалог обыгрывает отождествление
женской красоты с красотой цветов.
Стихотворение
М. М.
Хераскова «Ответ
на
вопрос»
(I,
82) по
синтаксическому оформлению также соответствует названию и жанру: «Где
сердце у меня, / Ты спрашиваешь смело? / Ответствую стеня: / Из груди улетело!»
(I, 82). Свобода «сердца», семантически связанная в стихотворении с полётом и
постоянным движением, перестаёт существовать для героя и сменяется пленом «в
очах» возлюбленной. Лишь одного желает влюблённый – соединить своё сердце с
сердцем любимой: «сердце у меня <…> / Теперь в твоих очах / Навек
остановилось» (I, 82).
Оппозиция «свобода / плен» выделяется и в произведениях, содержащих
диалогический элемент. В контексте «Аонид» важно, что предметом диалога
оказываются ключевые в издательской стратегии понятия: «поэзия», «любовь»,
«дружба», «счастье», «покой», «красота» и т. д. Выделенная курсивом в
«Мадригале» Дмитриева прямая речь «ты сердцу мил» манифестирует также
одну из ключевых констант сентиментализма.
163
Большинство произведений «Аонид» адресовано женщине, но не во всех
читателю удаётся наблюдать двусторонний процесс коммуникации: как правило,
высказывается одна точка зрения – лирического персонажа. Реализуя принцип
диалогичности не только в расположении стихотворений альманаха, но и
экспериментируя над жанрами, используя арсенал всевозможных паратекстовых
средств (выделения, сноски, прибавления), Н. М. Карамзин создаёт объёмную
картину мировосприятия, представляя читателю мужской и женский взгляд.
Как правило, мужская и женская точка зрения чётко разграничиваются в
«диалоге», если существуют в пределах одного лирического текста, ещё более
наглядно
это
разграничение
представлено
в
«парах».
Произведение,
демонстрирующее и мужской, и женский взгляд, обычно строится как
стихотворный комплимент, выражающий хвалу определённым чертам характера
героини или включающий признание в чувствах. Основная тематика таких
стихотворений – любовная, что объясняется светской, галантной формой
взаимоотношений мужчин и женщин. Любовь занимает одну из ключевых
позиций и в воспитательной программе издателя, так как она определяет истинное
счастье человека. В стихотворениях «Аонид» тема любви часто сопровождается
мотивами времени и свободы, так как настоящая любовь не поддаётся измерению
(она вечная) и не боится «уз». Свобода, трактуемая в первую очередь как
отсутствие любовной привязанности, воплощается в образах живой и неживой
природы
с
семантическими
признаками:
«лёгкость»,
«невесомость»,
«подвижность» (образы бабочки, ветра).
«Любовный плен», противопоставленный свободе, в стихотворениях
поэтов-мужчин обыгрывается в «коммуникативном поведении» галантного
кавалера. Отрицательные коннотации «плена» появляются в стихотворениях
женщин: «Страсть хитры сети разставляет» (I, 259). Диалогичность в альманахе
формируется за счёт сопоставления разных трактовок любви – мужской и
женской. Представления о разности любви характерны для XVIII века. Так, «в
164
своих стихах и письмах М. Н. Муравьёв замечает, что женская натура может быть
сложнее и глубже мужской в эмоциональном смысле, что женщина может быть
“счастлива сердцем” не так, как мужчина, “отвлечённый своим правом и
должностями”»281. В то время как любовные стихотворения от лица мужчины в
основном ограничены сентиментальным каноном, в стихотворениях женщинпоэтесс и ответных женских репликах любовь осмысляется за рамками
сентиментальной философии. Большая эмоциональность женщин выражается
средствами предромантической поэтики.
Так, стихотворение Е. П. Свиньиной «Любовь и дружба» представляет
любовь как «лютой яд», «мучительницу», «безумие» (показательна оппозиция
«любовь
/
рассудок»),
тоску
(противоположное
«приятной
грусти»
сентиментализма), которая приобретает негативную окраску в совокупности с
масонскими мотивами («жизнь бренная»). Однако нельзя утверждать, что
понимание
«дружбы»
в
стихотворении
соответствует
позиции
издателя:
эмоциональный градус восприятия также завышен, как и у любви («дружбы жар»,
«пылаю дружбою»). В ответных стихах девушки на «Любовь и ветерочик» В. В.
Измайлова
ветер становится бурей: «Хоть буря будь, не ветерочик, / Тверда
останется любовь» (III, 154). Лексема «буря» именно в стихотворении любовного
содержания становится «маркером» женского мировосприятия, так как в
произведениях поэтов-мужчин «буря» символизирует поиск себя, смысла жизни,
но не любовные терзания. В мировоззрении издателя любовь – это то, что
вдохновляет, направляет, но не составляет основу жизнестроительства. В
«Послании к женщинам» Карамзина «шумящий ветр страстей» несет корабль, но
«кормилом жизни сей» является ум. Другое дело – женский образ мысли,
сосредоточенный на любви.
Внутренним
нравственным
цензором
человека
в
сентиментальных
произведениях, в том числе содержащих диалогический элемент, выступает
281
Пушкарёва Н. Л. Частная жизнь русской женщины XVIII века. С. 54.
165
сердце. Как и у Н. М. Карамзина, в стихотворениях других поэтов альманаха
сердце – это «“внутренний человек”, наделённый ментальными свойствами и
внутренней речью»282. Оно живёт по своим законам, не всегда в согласии с
лирическим героем (например, в рассмотренных нами стихотворениях П. А.
Пельского). В «диалоге» между мужчиной и женщиной персонаж, выражающий
точку зрения, близкую издателю, всегда прислушивается к своему сердцу.
Таким образом, не выходя за рамки значимых для издательской позиции
аспектов (вопросов счастья, предназначения человека, истинных ценностей),
Карамзин в диалогическом представлении мужского и женского взгляда на мир
находит непринуждённую форму общения с читателем, которая исключает
открытый дидактизм, предоставляет читателю возможность поразмышлять над
разными точками зрения и выбрать наиболее для себя подходящую.
282
Попова Е. В. Символическое наполнение лексем «сердце» и «душа» в «Письмах русского
путешественника» Н. М. Карамзина // Вестник Томского государственного университета. 2010.
№ 334. С. 19.
166
Выводы по Главе 2
Объединённые личностью Н. М. Карамзина, три книжки «Аонид» в
совокупности характеризуются смысловым единством, но по отдельности
обнаруживают индивидуальные черты. Постепенно корректируется эстетическая
программа издателя, в изменении которой немаловажную роль играют тенденции
развития литературы и культуры в целом.
Разное впечатление от трёх книжек альманаха во многом связано с
компоновкой
художественных
текстов.
Первая
книжка
–
наиболее
«жизнерадостная», так как включает в себя преимущественно стихотворения
сентиментального направления. Она самая «музыкальная», так как содержит
стихотворения песенных жанров (прежде всего Г. А. Хованского). Во второй
книжке увеличивается количество предромантических произведений (например,
отдельным блоком, друг за другом, Н. М. Карамзин помещает три стихотворения
М. Н. Муравьёва), художественное развитие получает сентиментальная поэтика. К
третьей книжке «внутреннее пространство» альманаха меняется, становится менее
камерным, в некоторых случаях более «реальным». С одной стороны, выделяются
предромантические тенденции, выражающиеся, в частности, в артэскейпизме283:
«что есть Поэт? искусной лжец» (Н. М. Карамзин «К бедному поэту» (II, 42));
стремлении постичь истины бытия через Бога «внутреннего» – «сердце»: «сердце
нам дано, и жив в нем вечно Бог!» (В. В. Измайлов «Чувство Безсмертия» (III,
161)) и «внешнего» – космос. С другой стороны, сентиментальная культура
подвергается ироническому переосмыслению, и в альманах включается поэзия
реальной действительности, в частности, бытоописательные зарисовки светского
и провинциального общества (например, стихотворения И. М. Долгорукова,
«Вечер» В. Л. Пушкина; «К Е…е И…е Б.» А. И. Клушина). Так, в стихотворении
Клушина
проводится
параллель
между
283
жёнами
Москвы
(«милыми»,
Луков В. А. Предромантизм : культурное явление и пути его осмысления // Знание.
Понимание. Умение. 2010. № 1. С. 102.
167
«любезными») и жёнами провинциального городка: «Почтенны Л* * ия Дамы /
Под час угрюмы и упрямы, / Но молчаливы завсегда; / Живут приятельски с
мужьями, / Друг друга подчуют тузами / И не бранятся никогда. / Мужья с
великим просвещеньем, / Душевным, райским чтут спасеньем / Женой как
шашкою играть, / Заставить целой век молчать» (II, 304–305). Помимо
криптонимов в стихотворениях и сносках, в некоторых произведениях появляются
географические
названия:
г.
Москва,
г.
Ливны
(Орловская
область)
в
стихотворении «К Е…е И…е Б.» Клушина; «врачебный» остров (Аптекарский
остров) в «Степной песни» Урусовой.
Если в первой и во второй книжках – большее количество авторских
индивидуальностей, то в последней преобладают художественные тексты самого
издателя. Развитие получают мотивы старения, скоротечности жизни, осознания
ошибок
молодости,
смены
жизненных
приоритетов,
нравственного
совершенствования (преимущественно стихотворения Карамзина, но встречаются
и в стихотворениях А. В. Храповицкого). На стилевом уровне возникают приметы
«изжитости»
сентиментального
направления,
проявляющиеся
в
пародии
(например, автопародия Карамзина в стихотворениях «Клятва и преступление»,
«Надписи на статую Купидона»), «насмешках» над сентиментальными штампами
(«Вечер» В. Л. Пушкина), соответствующих сюжетных вкраплениях (стремление
любить «без слез», например, в стихотворении И. Баранова «Договор»),
преодолении поэтической условности (расширении круга художественных
локусов, например, «врачебный остров» в стихотворениях Урусовой и поэта,
скрывшегося под инициалами Н... П....). В стихотворениях любовной тематики
усиливаются элементы чувственности (например, в стихотворении А. В.
Храповицкого «Песня»: «Ты, Ниса, гибкими руками / Меня так крепко обними; /
Своими жаркими губами / Во мне дыханье отними» (III, 78)), но, с другой
стороны,
подчёркивается
важность
внутренней
красоты
избранницы
(«Экспромты: двум маскированным дамам» Карамзина), что получает выражение
168
в мотивах недолговечности внешней красоты («К Лиле» Карамзина), иронии
относительно стремления женщин с помощью косметики и одежды стать более
привлекательными («Красота и убор» В. А. Поленова). Стихотворение «К Е…е
И…е Б.» А. И. Клушина является примером того, как «сентиментальная» лексика
пытается вырваться из условного поэтического пространства для создания
«реального», индивидуализированного образа автора: «Живу я, право, Воеводой, /
И время как стрела летит. / Смиряю пылкия желанья, / Не знаю совести терзанья /
И кротко сердце не грустит» (II, 307).
На страницах «Аонид» чётко прослеживается позиция издателя по
отношению к социальной роли женщины. Целенаправленно ориентируясь на
«дамский вкус», Карамзин, напомним высказывание Ю. М. Лотмана, «упорно
“строил” свою личность и личность своих читателей»284. Женский идеал в
представлении издателя воплощается в образе супруги-матери. Она должна
обладать добродетелями, чтобы привить их детям. Поэтому в третьей книжке
появляются «Куплеты <...> в честь нежной Матери, петые Ея милым семейством
<...>», описывающие идиллическую семейную обстановку.
Подход, предполагающий наличие «лирического сюжета» издания и
некоторую соотнесённость его материалов с биографией Н. М. Карамзина, был
намечен ещё О. М. Гончаровой при рассмотрении «Московского журнала». В
доказательство исследовательница приводит реплику издателя: «Издаваемый
мною журнал имел бы менее недостатков, если бы 1791 г. был для меня не столь
мрачен…»285.
Три книжки «Аонид» словно символизируют три «психологических»
периода
человеческой
жизни:
юность
(беззаботность),
зрелость
(поиск
нравственных ориентиров и жизненных приоритетов) и старость (осмысление
ошибок молодости, мудрость, отстранённость от оценки человеческих поступков),
284
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 254.
Гончарова О. М. Власть традиции и «новая» Россия в литературном сознании второй
половины XVIII века. С. 244.
285
169
что соответствует просветительским взглядам Карамзина. Каждый период
человеческой жизни связан с определённым женским образом: юность – с образом
возлюбленной, зрелость – с образами супруги, матери, старость – с образом
женщины-друга: «Я дружбою святою / Живу и жить хочу. Мне резвой Купидон /
Отставку подписал – любовник с сединою / Не может щастлив быть» («Послание к
женщинам» (I, 246)). Этим определяется изменение типа превалирующих женских
образов от одной книжки к другой. Таким образом, тип и интерпретация женского
образа определяется «психологическим» возрастом (авторской маской) издателя.
170
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Создавая альманахи, Н. М. Карамзин ставил перед собой задачу воспитания
образованного, нравственного, гуманного человека. По мнению издателя,
«сотворение» совершенного человека возможно через творчество и через любовь
к женщине, причём эти сферы оказываются взаимосвязанными: поэт – это певец
женщин
(«Послание
к
женщинам»)
и
«наставник
всех
влюблённых»
(«Дарования»). Искусство полезно в том случае, если оно «беззаботное, светское,
приятное дамам»286. Ориентация на условный «дамский вкус» определяет
идеального читателя альманахов.
Женский мир становится частью издательской стратегии, вписываясь в
просветительскую программу альманахов. Прежде всего это выражается в
посвящениях,
а
также
в
структуре
изданий.
В
«Аглае»
философско-
публицистические произведения выстраиваются таким образом, что очерк о
женской
дружбе
вписывается
в
программную
воспитательную
триаду:
«образованность («Нечто о науках, искусствах и просвещении») – творчество
(«Что нужно автору?») – гуманность («Нежность дружбы в низком состоянии»)».
В программных стихотворениях «Аонид» («Послание к женщинам», «Дарования»,
«Протей, или Несогласия стихотворца») женщина также выступает эстетическим
эталоном и жизненным ориентиром.
Художественные
произведения
альманахов
формируют
особое
коммуникативное пространство, в котором женщина выступает как предмет
чувства, адресат, главная героиня и поэт. К тому же многоаспектность женского
мира определяется разнообразием жанров и авторских индивидуальностей287.
286
Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. С. 209.
Именно в связи с проблемой авторского присутствия в художественном тексте
скафтымовская схема анализа применительно к русской литературе XVIII века требует
уточнения. Принцип определяющей роли авторского взгляда, позволивший учёному выдвинуть
постулат о том, что «соотношение жизни и произведения искусства должно устанавливаться не
непосредственно, а через личность автора <...> Мысли художника могут определяться
факторами его жизни, но произведение его определяется только его мыслями и творческой
287
171
Альманахи отличаются ярко выраженной диалогичностью. В «Аглае» этот
диалог осуществляется преимущественно между автором (издателем) и читателем.
В «Аонидах» диалог представлен как многоступенчатая структура, элементами
которой выступают «голоса» не одного, а нескольких авторов, в том числе и
авторов-женщин. Лирический субъект каждого произведения воспринимается как
вступающий в диалог с другими лирическими субъектами и издателем.
Произведения мужского и женского авторства создают объёмную картину
мировосприятия. Таким образом, и женский мир воплощается в альманахе на
разных уровнях: в рамках издательской стратегии, альманаха как единого текста,
поэтической системы Н. М. Карамзина и других авторов.
Приёмы
изображения
женского
мира
диктуются
сентиментально-
предромантической эстетикой. В большинстве произведений женский образ не
является центральным. Как правило, акцент делается на внутреннем состоянии
автора / лирического субъекта, который обращается к женщине. Наибольшее
раскрытие женские характеры получают в произведениях повествовательных
жанров:
сентиментальном
очерке
и
предромантических
повестях.
Такая
художественная форма располагает большим количеством средств выражения
характера, одним из которых – наиболее значимым – является прямой голос
автора (в очерке) или несущего черты автора героя-рассказчика (в повестях).
Женский мир раскрывает внутренний мир человека. Чувства к женщине
высвечивают те или иные черты автора / лирического субъекта, выступают
катализатором к осмыслению жизненных явлений. Представленные даже
схематично,
женские
образы
отражают
эмоции
лирического
субъекта:
«сентиментальные» и «предромантические». Несмотря на традиционные ситуации
лирического сюжета, устойчивые мотивы и формулы в описании любовников, в
альманахах можно выделить определённые вариации образа сентиментальной
волей» (Скафтымов А. П. К вопросу о соотношении теоретического и исторического
рассмотрения в истории литературы. С. 43), только начинал формироваться к концу столетия.
172
героини, обусловленные образом лирического субъекта и отмеченные разными
внутренними и внешними качествами. Например, в стихотворениях П. А.
Пельского лирический субъект отождествляет любовь со страстью, а дружбу – со
скукой,
поэтому
непостоянство
неверной
возлюбленной
приравнивается
практически к предательству. Такие отдельные особенности изображения
женского мира
отчётливо выявляются при сопоставлении с женским миром,
воплощённым в произведениях издателя.
Своеобразие женского мира в произведениях Н. М. Карамзина объясняется
феминологическими взглядами издателя, а также эстетической программой
альманахов. Так, в поэтических произведениях Н. М. Карамзина сферы
государственной, светской и частной жизни, связанные с женским миром, чётко
разделяются. Например, это декларируется в «Ответе моему приятелю, который
хотел,
чтобы
я
написал
похвальную
оду
Великой
ЕКАТЕРИНЕ».
В
стихотворениях других авторов эти сферы оказываются взаимопроникающими.
Например, стихотворение «Даше. В светлое Христово воскресенье» Г. Р.
Державина, начинаясь призывом воспеть весну, заканчивается упоминанием
торжественного въезда Павла I в столицу. В «Польском…» Н. И. Старовой жена
Павла I Мария Фёдоровна представлена и как императрица, и как супруга.
По мнению Н. М. Карамзина, женщина – создание, во многом
превосходящее
мужчину,
от
природы
более
гармоничное,
а
значит
добродетельное. В альманахах описывается целый ряд положительных женских
качеств: добродетельность, красота, сострадательность, доброта, искренность,
интуиция («Послание к женщинам»), способность к взаимопомощи, энтузиазм,
весёлость, робость, мнительность («Нежность дружбы в низком состоянии»),
терпеливость,
жертвенность
(«Остров
Борнгольм»,
«Сиерра-Морена»),
порядочность, скромность («Дремучий лес»), храбрость («Илья Муромец»),
образованность («Послание к Д***»). Перед читателем предстаёт вереница
женских
темпераментов
(скромный
и
173
общительный,
меланхолический
и
жизнерадостный), многие героини принимают самостоятельные решения, порой
не учитывая мнения близких (например, Анюта из очерка «Нежность дружбы в
низком состоянии» уезжает в Москву на заработки, Эльвира, предромантическая
героиня из повести «Сиерра-Морена», уходит в монастырь). Просветительский
элемент выражается в значительном количестве сентиментальных произведений,
ориентированных на обретение гармонии через любовь, в частности, к женщине; а
также отсылающих к «семейному» кругу как наиболее ценному в жизни человека.
Но, несмотря на представления издателя о том, что предназначение женщины
состоит прежде всего в создании семьи и воспитании детей, женский мир в
альманахах представляется многоаспектно, а некоторые женские образы
отличаются андрогинностью (образ Екатерины II), хотя и «показной» (героиня
сказки «Илья Муромец»).
В поэтической картине мира Н. М. Карамзина идеальная женщина
воплощается в образе сентиментальной героини, так как идеальная женщина – это
не только возлюбленная, а прежде всего супруга и мать. В предромантических
произведениях фигурирует классический образ предромантической героини –
бледной,
томной
и
печальной,
образ,
отличающийся
акцентированием
национальной принадлежности («Остров Борнгольм», «Сиерра-Морена»), а также
образ
«странной
героини»,
не
лишенный
предромантических
черт,
но
выделяющийся оригинальностью (отсутствием внешней красоты, каких-либо
внутренних достоинств).
Специфика женского образа – и сентиментального, и предромантического –
во многом определяется литературной маской автора-издателя. Т. Б. Фрик,
изучающая эпистолярий Карамзина, отмечает, что в его письмах «тот или иной
авторский образ, проявляющийся в общении с конкретным адресатом, реализуется
в ряде вербализуемых Карамзиным поведенческих максим, определяемых
выбранной автором ролью. Эти роли (как например, в случае с образами
меланхолика и чувствительного философа), несмотря на то, что часто определены
174
литературной традицией, сентиментальной эстетикой, принятым поведенческим
трафаретом <…>, становятся проявлением глубокой философии жизни»288. Этот
принцип наблюдается также в художественном творчестве и издательской
деятельности
Карамзина.
В сентиментальных
стихотворениях
по
набору
внутренних и внешних качеств героинь и художественных мотивов, поэтическому
языку и в связи с определённым образом автора можно распознать тот или иной
женский тип: возлюбленную, любовницу, супругу, мать и женщину-друга. Образ
женщины-друга может сливаться с образами любовницы, супруги и матери, если
не имеет автобиографической основы (не отсылает к конкретной женщине – А. И.
Плещеевой).
Тот или иной образ женщины является маркером «психологического»
возраста лирического субъекта: «юности», «зрелости» и «старости». Литературная
маска накладывает отпечаток на художественно
воссоздаваемую модель
восприятия
образом
мира,
поэтому
стихотворения
с
возлюбленной
сосредотачивают внимание на образе ищущего молодого человека, стихотворения
с образами любовницы и супруги наиболее идилличны; стихотворения с образом
женщины-друга отсылают к образу опытного человека, для которого пора любви и
молодости прошла. Наиболее отчётливо маска «опытного» человека раскрывается
в образе «странника» – центральном, наиболее приближенном к автору в «Аглае»
и менее заметном в «Аонидах» (например, в стихотворении «Долина Иосафатова,
или Долина спокойствия»). Как правило, этот образ создаётся средствами
предромантической поэтики, выражается в особом настроении лирического
субъекта, обманувшегося в своих ожиданиях и будто примирившегося с
«горестями» мира: «Ужель во мрачности тумана / Мне ввек игралищем служить /
Шумящим ветрам океана, / Без цели по волнам кружить?» (II, 289).
Фрик Т. Б. Эпистолярий Н. М. Карамзина сквозь призму образов автора и адресата //
Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2015. № 1 (43) : в 2 ч. Ч. 2. С. 199.
288
175
В «Аглае» странник оставляет свой «страннический посох», обретая в своей
жизни «любезную». Поэтому образ «любезной» также оказывается оторванным от
идеализированного сентиментального пространства. В этом случае он наделяется
чертами реальной женщины – А. И. Плещеевой, которая является и музой поэта, и
жизненным вдохновителем. Женский образ не имеет даже минимального в рамках
устойчивых поэтических формул описания. Ю. В. Подковырин, рассматривая
внешность героя в контексте целостного образа персонажа, утверждает, что «акцент
на внешне-материальной стороне героя, или, напротив, “вынесение за скобки”
внешности имеет в литературном произведении характер оценки»289. Перед нами
образ идеальной читательницы, не требующий дополнительных характеристик. Она
же – и своеобразный путь к откровению и гармонии, характеризуемый в
стихотворениях альманаха и посвящении к «Аглае». Именно образ «любезной»
вписывается в философскую проблематику, наделяется просветлённостью, хотя
сама героиня не может быть счастлива («В сей день тебя любовь на свет произвела
<…> / Сказала: будь мила!.. / Будь счастлива! сказать богиня не могла»).
Предромантическая тональность произведений «Любезной», «Стихи. На день
рождения А. А. П-ой. 14 октября» связана с осмыслением катастрофичности бытия,
и единственным лучом света объявляется женщина («любезная»).
Таким
образом,
женский
мир
выступает
важной
характеристикой
определения гармоничности / дисгармоничности бытия. Сентиментальные
женские образы отражают гармоничное мироощущение, предромантическая
поэтика появляется в произведениях альманахов, в которых автор / лирический
субъект не могут достичь гармонии.
В художественном пространстве альманахов складываются два «мира»:
всеобъемлющий дисгармоничный мир – разрушительный, беспощадный, не
поддающийся логическому объяснению; и гармоничный мир – счастливый,
289
Подковырин Ю. В. Внешность литературного героя как художественная ценность : автореф.
дисс. … канд. филол наук. Новосибирск, 2007. С. 9.
176
идеальный, образцовый. В «Аглае» превалирует дисгармоничный мир; в
«Аонидах» – гармоничный. Эти два мира выражаются художественными
средствами сентиментальной и предромантической поэтики, при этом получают
не только моральную, но и визуальную, осязательную характеристику. Если
разочарование, горе и несчастье представляются в тёмных красках, то счастье
выражается в светлых, ярких тонах, чаще всего палитрой солнечного света: «Цвет
щастья скоро увядает <…> / жизни алая весна / есть миг» (Аглая: II, 19). Следует
отметить, что с помощью солярных мотивов раскрывается тема просвещения
(например, в стихотворениях с образом Екатерины II), в то время как
предромантическая поэтика описывает «варварство» (например, в повести Н. М.
Карамзина «Остров Борнгольм»).
Стремление поэта к гармонии выявляется и в самом порядке выхода
альманахов в свет: сначала «Аглая», затем «Аониды». Произведения альманаха
«Аглая» выстраивают возможные основания недостижения гармонии. Во-первых,
дисгармоничность бытия констатируется как непреложный факт («Любезной»).
Во-вторых, дисгармония объясняется отсутствием взаимной любви в жизни
человека, в частности, в пожилом возрасте, когда пора любви-юности прошла, а
мир воспринимается суровым и печальным («Послание к Д***»). Обретения
любви не происходит, когда она встречает препятствия на своём пути: например,
разлука («Разлука» М. М. Хераскова), сам человек и обстоятельства жизни
(«Сиерра-Морена»), а также законы общества («Остров Борнгольм»). В «Аглае», в
отличие от «Аонид», «идеальная» гармоничная реальность существует только на
страницах программного очерка «Нежность дружбы в низком состоянии», а также
в сказке «Дремучий лес».
В
альманахе
«Аониды»
тема
любви
чаще
всего
представлена
в
сентиментальной стилистике; в предромантической обрисовываются либо
вопросы смысла жизни, смерти (В. В. Измайлов), либо горестные чувства,
переживаемые в разлуке с любимой (М. М. Херасков, Д. И. Вельяшев-Волынцев).
177
В
произведениях
Карамзина
присутствуют
и
сентиментальные,
и
предромантические женские образы, при этом последние появляются не только в
связи с изображением горестных чувств героя / героини, но и для выражения
общего пессимистического настроения автора / лирического субъекта.
Следовательно,
пласт
сентиментальных
произведений
альманахов
конструирует такой мир, к какому стремится издатель, в то время как
предромантический и, с другой стороны, сатирический пласт маркируют
«нежелательную»
реальность.
Произведения
сатирической
направленности
демонстрируют непозволительную модель поведения в рамках превалирующей
сентиментальной
картины
мира.
Сатирические
зарисовки
фиксируют
определённые женские типажи, например, тип «модной жены», заимствованный
из французской культуры (сказка Д. И. Хвостова «Праздник быков»).
На страницах альманахов «идеальная» литературная реальность постоянно
взаимодействует с жизненной, что выражается в структуре альманахов, сюжетах
произведений, а также в женских образах. Например, в названия произведений
выносятся географические места (остров Борнгольм), имена реальных людей
(например, «К Е… И… Б» А. И. Клушина). Художественные переклички с
реальной жизнью встречаются и внутри произведений: например, Нанина и
«любезная» Н. М. Карамзина – это А. И. Плещеева, Хлоя В. Л. Пушкина –
Капитолина Михайловна Вышеславцева, у И. М. Долгорукова Селимена –
Прасковья Юрьевна Гагарина, Параша – Варвара Петровна Волконская. В
стихотворениях Г. Р. Державина создаётся образ подруги-музы, являющийся
элементом автобиографического контекста; Пленира – поэтическое имя первой
жены (Е. Я. Бастидон), Милена – второй (Д. А. Дьяковой).
На примере женского мира альманахов можно проследить общий процесс
движения литературы, когда в клишированном тексте появляются «реальные»
детали, задающие иное восприятие произведения (например, топоним в
стихотворении В. Л. Пушкина «Суйда»). В культуре того времени отмечают
178
взаимопроникновение быта и литературы, причем быта не только светского
(например, «К Е…е И…е Б» А. И. Клушина, И. А. Крылова «Вечер», В. Л.
Пушкина «Вечер»), но и государственного («Хариты. На случай Руской пляски Их
Императорских Высочеств…» Г. Р. Державина). В том случае, когда быт начинает
проникать в литературное произведение, женский мир (в его сентиментальном
варианте) выполняет эстетическую функцию.
Изображение исторических женских образов – императриц – также меняется
от одного произведения к другому, показывая процесс изменения литературы.
Уникальность образа Екатерины II в альманахах Карамзина состоит в том, что он
вписывается в контекст как государственной, так и частной жизни: в
стихотворениях «Аонид» императрица представлена и как государственно
значимое лицо, со всеми атрибутами монарха, и как «женщина». Некоторое
смещение акцентов с богоподобных черт в сторону внутренних качеств
Екатерины II (мудрости, щедрости) намечается в творчестве Г. Р. Державина. В
стихотворении Н. М. Карамзина наблюдаем приметы сентиментального стиля в
образе Екатерины II. В творчестве женщин-поэтесс императрица Мария
Фёдоровна представлена прежде всего как супруга и мать.
Женское творчество наиболее явно высвечивает тенденции развития
литературы, в частности, переход от сентиментализма к предромантизму. Это
связано с тем, что в сентиментальных стихотворениях изображается общее
статичное внутреннее состояние лирического субъекта (влюблённость, счастье,
разочарование, приятие, скепсис и т. д.), в то время как поэтов начинает волновать
«движение» души, смена эмоций, познание внутреннего «я». Этот процесс
наглядно прослеживается в повестях Н. М. Карамзина «Остров Борнгольм» и
«Сиерра-Морена», а также в женском творчестве «Аонид». Беря мужское
творчество за образец, женщины-поэтессы сначала создают обобщённый образ
«человека», но постепенно в нём начинают проглядывать черты «женского»
субъекта, видящего мир по-своему. Следует отметить, что в альманахе есть
179
произведения, в которых мужчина-поэт пишет от лица женщины. Но они
демонстрируют лишь попытку наметить различие мужчин и женщин, в то время
как женщины в своих творениях по-другому осмысляют важные для издательской
стратегии
понятия счастья, любви, дружбы. В отличие от «мужских»
произведений, написанных от лица женщины, в произведениях поэтесс женщина
позиционирует себя как автор, открыто заявляя себя создателем поэтических
произведений. В женском творчестве появляются темы, не свойственные
«мужской» поэзии, например, стремление понять внутренние «порывы» души.
Данная диссертация не исчерпывает проблематику женского мира в
творчестве Н. М. Карамзина. Даже в рассмотренных альманахах «Аглая» и
«Аониды» остаются не затронутые нами аспекты, которые могут составить
перспективы предпринятого исследования. Так, особый пласт «женской темы»
составляет античная мифология, представленная не только отдельными женскими
персонажами, но и парами (Гектор и Андромаха, Сатрап и Лаиса и т. д.), что
особенно важно в контексте обозначенных проблем, в частности, мужского и
женского отношения к любви. Некоторые женские образы в «Аглае» и «Аонидах»
имеют реминисцентную природу (например, Дездемона), что выдвигает проблему
трансформации их в новом эстетическом контексте. Кроме того, нами были
выделены для подробного рассмотрения лишь некоторые поэты, отличающиеся
индивидуальностью воплощения женского мира, по-своему отступающие от
поэтической системы Н. М. Карамзина или полемизирующие с ней. Но помимо
них в альманахах намечаются «несобранные циклы» других авторов. В
соответствии с поставленными задачами, в диссертации были лишь фрагментарно
затронуты сатирические произведения, между тем рассмотрение их в комплексе
(не только «Праздника быков» Д. И. Хвостова, но и «Вечера» И. А. Крылова,
«Вечера» В. Л. Пушкина, эпиграмм) освещает ещё одну грань женского мира.
Подходы, которые были использованы при анализе женского мира в
альманахе как едином тексте, могут быть использованы при рассмотрении других
180
«метатекстов» Н. М. Карамзина, например, авторского сборника «Мои безделки»
и журналов. И здесь возникают перспективы не только эмпирического, но и
теоретического характера – различия смежных, но не совпадающих жанров
альманаха и журналов. Можно предположить, что содержание, функции и сама
значимость женского мира будут в этих изданиях различаться. Одной из
существенных в случае подобного рассмотрения окажется и проблема эволюции.
Намеченная в альманахах, во временном промежутке с 1792 по 1799 гг., она может
быть выявлена и в других изданиях – отражающих мировоззрение Н. М.
Карамзина в другие жизненные периоды, принадлежащих к иным культурноисторическим эпохам, со своим литературным контекстом.
181
Список литературы
1.
Автухович, Т. Е. Мода в осмыслении А. Т. Болотова и Е. Р. Дашковой :
проблема мужского и женского восприятия / Т. Автухович // XVIII век :
Женское / мужское в культуре эпохи : науч. сб. / под ред. Н. Т. Пахсарьян.
Москва : Экон-Информ, 2008. С. 16–22.
2.
Аглая : [альманах] : в 2 кн. 2-е изд. Москва : в Университетской тип. у
Ридигера и Клаудия, 1796. Кн. 1. 144 с. ; Кн. 2. 191 с.
3.
Айзикова, И. А. «Мемуары» В. Н. Головиной как «до-текст» петербургского
текста русской литературы / И. А. Айзикова // Сибирский филологический
журнал. 2011. № 1. С. 20–27.
4.
Акчурина, А. Р. Эволюция Н. М. Карамзина-журналиста : автореф. дисс. …
канд. филол. наук : 10.01.10 / Александра Романовна Акчурина. Москва,
2013. – 24 с.
5.
Акчурина, А. Р. Эволюция Н. М. Карамзина-журналиста : дис. … канд.
филол. наук : 10.01.10 : защищена 22. 11. 2013 / Акчурина Александра
Романовна ; науч. рук. Т. Ф. Пирожкова. Москва, 2013. 220 с.
6.
Александрова, И. Б. «Высокая простота» поэзии Н. М. Карамзина / И. Б.
Александрова // Русская речь. 2003. № 3. С. 3–10.
7.
Алексеева, Н. Ю. Русская ода: Развитие одической формы в XVII–XVIII
веках / Ю. Н. Алексеева. Санкт-Петербург : «Наука», 2005. 369 с.
8.
Алексеева, О. В. Одическое преломление категории времени в русской
поэзии второй половины XVIII века / О. В. Алексеева // Известия
Российского государственного педагогического университета им. А. И.
Герцена. Аспирантские тетради. 2006. № 5 (23). С. 11–16.
9.
Аликова, Е. А. Диалог человека и природы в идиллиях женщин-поэтов 17701820-х гг. / Е. А. Аликова // Вестник Бурятского государственного
университета. 2012. № 10. С. 95–100.
182
10.
Аликова, Е. А. Нравственно-эстетические воззрения женщин-поэтов рубежа
XVIII – XIX веков / Е. А. Аликова // Учёные записки Казанского
университета. Сер. Гуманитарные науки. 2011. Т. 153, кн. 2. С. 54–61.
11.
Аликова, Е. А. Образ женщины, хранительницы семейного очага, в русской
женской поэзии рубежа XVIII–XIX веков / Е. А. Аликова // Проблемы
изучения русской литературы XVIII века : межвуз. сб. науч. тр. СанктПетербург ; Самара : Изд-во ООО «НТЦ», 2007. Вып. 13. – С. 248–256.
12.
Аликова, Е. А. Репрезентация диалога с читателем в русской женской
поэзии конца XVIII – начала XIX века // Учёные записки Петрозаводского
государственного университета. Сер. Общественные и гуманитарные науки.
Филология. 2013. № 1. С. 74–77.
13.
Алпатова, Т. А. Аксиология Г. Р. Державина (к анализу стихотворения
«Евгению. Жизнь Званская») / Т. А. Алпатова // Аналитика культурологии.
Тамбов, 2011. Вып. 2 (20). С. 184–187.
14.
Алпатова, Т. А. «Воображении бессильны и тени начертать твоей» : ода
«Бог» как поэтологическая декларация Г. Р. Державина / Т. А. Алпатова //
Вестник Сургутского государственного педагогического университета. 2013.
№ 6 (27). С. 24–29.
15.
Алпатова, Т. А. Издательская стратегия Н. М. Карамзина и проблемы
поэтики повествования / Т. А. Алпатова // Филоlogos. Елец, 2012. Вып.
2 (13). С. 5–11.
16.
Алпатова, Т. А. Оппозиция «мужское / женское» в художественном мире
Н. М.
Карамзина
/
Т.
А.
Алпатова
//
Вестник
Новгородского
государственного университета. 2010. № 56. С. 12–15.
17.
Алпатова, Т. А. Проблема трансформации индивидуальной биографии в
художественное повествование (роман Ф. А. Эмина «Непостоянная фортуна,
или Похождение Мирамонда» / Т. А. Алпатова // Вестник Московского
государственного областного университета. 2012. № 3. С. 83–90.
183
18.
Алпатова, Т. А. Проблемы художественной антропологии Н. М. Карамзина
(повесть «Юлия») / Т. А. Алпатова // Михаил Муравьёв и его время : сб. ст.
и материалов. – Казань : ГБУ «Республиканский центр мониторинга
качества образования», 2013. – С. 88–93.
19.
Алферьева, Т. А. Любовь-филия в интимной лирике Н. М. Карамзина / Т. А.
Алферьева // Русская литература : национальное развитие и региональные
особенности: материалы X Всерос. науч. конф., посвящ. 100-летию со дня
рождения И. А. Дергачёва, Дергачёвские чтения – 2011, Екатеринбург, 6–7
октября 2011 г. : в 3 т. / сост. А. В. Подчиненов. Екатеринбург : Изд-во Урал.
ун-та, 2012. Т. 2. С. 28–36.
20.
Аникейчик, Е. А. Нравственно-эстетическое значение пейзажа в русской
литературе конца XVIII – начала XIX веков : от сентиментализма к
предромантизму : автореф. дис. … канд. филол. наук : 10.01.01 / Елена
Александровна Аникейчик. Москва, 2008. 30 с.
21.
Анисимова, А. Н. Топика «locus amoenus» в немецкой идиллии XVIII века :
проблема философско-художественного синтеза / А. Н. Анисимова // XVIII
век : Литература как философия. Философия как литература : науч. сб. / под
ред. Н. Т. Пахсарьян. М. : МГУ ; Экон-Информ, 2010. С. 128–137.
22.
Анпилогова, Е. С. Публичная жизнь женщин высших сословий на рубеже
XVII–XVIII веков [Электронный ресурс] / Е. С. Анпилогова // Знание.
Понимание. Умение [Электронный ресурс] : электронный журнал. 2009. №
6. URL: http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2009/6/Anpilogova&Krivoruchenko/
(дата обращения: 20.02. 2015). Загл. с экрана.
23.
Анпилогова, Е. С. Русская женщина в восприятии современников на рубеже
XVII – XVIII веков / Е. С. Анпилогова // Известия Российского
государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. 2009.
№ 92. С. 45–48.
184
24.
Аониды, или Собрание разных новых стихотворений : [в 3 кн.] Москва : в
Университетской тип. у Ридигера и Клаудия, 1796–1799. Кн. 1, 1796. 268 с. ;
Кн. 2, 1797. 382 с. ; Кн. 3, 1798–1799. 362 с.
25.
Артёмова, С. Ю. Поэтическое послание: бытование и смещение жанра / С.
Ю. Артёмова // Вестник Тверского государственного университета. Сер.
«Филология». 2008. № 14. С. 164–167.
26.
Архипова, А. В. О русском предромантизме / А. В. Архипова // Русская
литература. 1978. № 1. С. 14–25.
27.
Баженова, В. В. Русский литературный сборник середины XX–начала XXI
века как целое : альманах, антология :автореф. дисс. … канд. филол. наук :
10.01.01 / Виктория Викторовна Баженова. Новосибирск, 2010. 26 с.
28.
Балашова, Ю. Б. Эволюция и поэтика российского литературного альманаха
как типа издания : автореф. дисс. … д-ра филол. наук : 10.01.10 / Юлия
Борисовна Балашова. Санкт-Петербург, 2011. 37 с.
29.
Белова, А. В. Девичество российской дворянки XVIII – середины XIX в. :
телесность,
сексуальность,
гендерная
идентичность
//
Женщина
в
российском обществе: Российский научный журнал / гл. ред. О. А.
Хасбулатова. – Иваново : Изд-во «Иван. гос. ун-т», 2006. № 4 (41). С. 45–63.
30.
Белова, А. В. Женская эпистолярная культура и дворянская повседневность
в России конца XVIII – первой половины XIX века [Электронный ресурс] /
А. В. Белова // anthropology.ru: web-кафедра философской антропологии. М.,
2000–2015.
URL:
http://anthropology.ru/ru/texts/belova_av/woman_05.html
(дата обращения: 04.04.2015). Загл. с экрана.
31.
Белова, А. В. Русская девушка-дворянка: сексуальность и гендерная
идентичность (XVIII – середина XIX вв.) / А. В. Белова // Новый
исторический вестник. 2007. № 16. С. 3–18.
32.
Берков, П. Н. История русской журналистики XVIII века / П. Н. Берков.
Москва ; Ленинград : Изд-во Академии наук СССР, 1952. 572 с.
185
33.
Берков, П. В., Макогоненко, Г. П. Жизнь и творчество Н. М. Карамзина / П.
В. Берков // Карамзин, Н. М. Избранные сочинения : в 2 т. / Н. М. Карамзин.
Москва ; Ленинград : «Художественная литература», 1964. Т. 1. С. 5–76.
34.
Биткинова, В. В. Альманах «Аглая» как предромантический метатекст / В.
В. Биткинова // Предромантические повести Н. М. Карамзина «Остров
Борнгольм» и «Сиерра-Морена» : просеминарий. Саратов : Изд-во «Научная
книга», 2008. С. 52–57.
35.
Биткинова, В. В. «Аониды» – альманах «содружества» поэтов / В. В.
Биткинова // Литература русского предромантизма : мировоззрение,
эстетика, поэтика : моногр. / под ред. Т. В. Федосеевой. Рязань : РГУ им. С.
А. Есенина, 2012. С. 127–136.
36.
Биткинова, В. В. К поэтике повести Н. М. Карамзина «Остров Борнгольм» /
В. В. Биткинова // Филологические этюды : сб. науч. ст. молодых учёных.
Саратов : [б. и], 1998. Вып. 2. С. 14–17.
37.
Биткинова, В. В. Предромантизм как мировоззренческая и эстетическая
система / В. В. Биткинова // Предромантические повести Н. М. Карамзина
«Остров Борнгольм» и «Сиерра-Морена» : просеминарий. Саратов : Изд-во
«Научная книга», 2008. C. 32–37.
38.
Биткинова, В. В. Творчество Н. М. Карамзина 1780-х–середины 1790-х
годов : К проблеме предромантизма в русской литературе : автореф. дис. …
канд. филол. наук : 10.01.01 / Валерия Викторовна Биткинова. Саратов, 2004.
22 с.
39.
Биткинова, В. В. Шекспировские мотивы в альманахе Н. М. Карамзина
«Аглая» / В. В. Биткинова // Проблемы изучения русской литературы XVIII
века: межвуз. сб. науч. тр. Санкт-Петербург ; Самара : Изд-во «НТЦ», 2007.
Вып. 13. С. 276–285.
40.
Биткинова, В. В., Тарасова, Ю. Г. К проблеме прямых цитат в произведениях
Н. М. Карамзина (Гораций и Виланд в повести «Остров Борнгольм») / В. В.
186
Биткинова, Ю. Г. Тарасова // Филологические этюды. Саратов, 2005. Вып. 8
: в 3 ч. – Ч. 1/2. С. 10–14.
41.
Борисов, А. А.
Концептообразующая роль пейзажа в литературе
сентиментализма [Электронный ресурс] / А. А. Борисов // Современные
проблемы науки и образования [Электронный ресурс] : электронный
научный журнал. 2014. № 2. URL: http://www.science-education.ru/116-12493
(дата обращения: 15. 12. 12). Загл. с экрана.
42.
Борисов, Ю. Н. «Русский парижанец» Д. И. Хвостова / Ю. Н. Борисов //
«Горе от ума» и русская стихотворная комедия (У истоков жанра) / под ред.
проф. Е. И. Покусаева. Саратов : Изд-во Сарат. ун-та, 1978. С. 53–65.
43.
Бухаркин, П. Е. Топос «тишины» в одической поэзии М. В. Ломоносова / П.
Е. Бухаркин // XVIII век : сб. ст. и материалов / отв. ред. Н. Д. Кочеткова.–
Санкт-Петербург : «Наука», 1996. Вып. 20. – C. 3–12.
44.
Бухаркин, П. Е. О «Бедной Лизе» Н. М. Карамзина (Эраст и проблема
типологии литературного героя) / П. Е. Бухаркин // XVIII век : сб. ст. и
материалов / отв. ред. Н. Д. Кочеткова. Санкт-Петербург : «Наука», 1999.
Вып. 21. C. 318–326.
45.
Васильева, Е. Н. Власть женщины – женственная власть (Женщина в
творчестве Ш.-Л. Монтескье) / Е. Н. Васильева // XVIII век : Женское /
мужское в культуре эпохи : науч. сб. / под ред. Н. Т. Пахсарьян. Москва :
Экон-Информ, 2008. С. 37–43.
46.
Вацуро, В. Э. Готический роман в России / В. Э. Вацуро. Москва : Новое
литературное обозрение, 2002. 544 с.
47.
Вацуро, В. Э. Карамзин возвращается [Электронный ресурс] / В. Э. Вацуро //
imwerden.de : некоммерческая электронная библиотека «ImWerden». URL:.
http://imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=showbook&pid=37 (дата
обращения: 08.05.2015). Загл. с экрана.
187
48.
Вацуро, В. Э. Литературно-философская проблематика повести Карамзина
«Остров Борнгольм» / В. Э. Вацуро // XVIII век: сб. ст. и материалов.
Ленинград : Наука, 1969. Сб. 8 : Державин и Карамзин в литературном
движении XVIII – начала XIX века. С. 190–209.
49.
Вацуро, В. Э. «Сиерра-Морена» Н. М. Карамзина и литературная традиция /
В. Э. Вацуро / XVIII век: сб. ст. и материалов. – Санкт-Петербург : Наука,
1999. Сб. 21. С. 327–336.
50.
Верба, Н. И. К проблеме пересечения архетипов сюжетов о морских девах с
мировоззренческими константами эпохи романтизма / Н. И. Верба //
Общество. Среда. Развитие (Terra Humana). 2012. № 2. С. 124–128.
51.
Вершинина, Н. Л. К вопросу об «идиллической основе» повести Н. М.
Карамзина «Бедная Лиза» / Н. Л. Вершинина // Карамзинский сборник :
Повесть Н. М. Карамзина «Бедная Лиза» : проблемы изучения и
преподавания. Ульяновск : Изд-во УлГПУ, 1999. С. 3–11.
52.
Вершинина, Н. Л. Особенности беллетристической рецепции повести Н. М.
Карамзина «Бедная Лиза» в эпоху 1830-х – 1840-х годов (идилликоанекдотический контрапункт) / Н. Л. Вершинина // Карамзинский сборник :
Повесть Н. М. Карамзина «Бедная Лиза» : проблемы изучения и
преподавания. Ульяновск : Изд-во УлГПУ, 1999. С. 29–50.
53.
Виноградов, В. В. История слова изящный / В. В. Виноградов // XVIII век :
сб. ст. и материалов. – Санкт-Петербург: Наука, 1966. Сб. 7 : Роль и
значение литературы XVIII века в истории русской культуры. С. 434–442.
54.
Виноградова, Л. Н. Мифологический аспект полесской русальной традиции
/ Л. Н. Виноградова // Славянский и балканский фольклор / отв. ред. Н. И.
Толстой. Москва : Наука, 1986. С. 88–133.
55.
XVIII век : Театр и кулисы : науч. сб. / под ред. Н. Т. Пахсарьян. Москва :
МГУ, 2006. 271 с.
188
56.
Галян, С. В. Державинская традиция в лирике Ф. И. Тютчева : дис. …. канд.
филол. наук : 10.01.01 : защищена 26.06.14 / Галян Софья Витальевна ; науч.
рук. Д. В. Ларкович. Сургут, 2014. 219 с.
57.
Герасимова, Т. Н. Социальные проблемы женщин в России в исторической
ретроспективе последней трети XVIII – XIX вв. / Т. Н. Герасимова //
Известия Российского государственного педагогического университета им.
А.И. Герцена. 2013. № 161. С. 244–250.
58.
Гладкова, О. В. «Возлюби бо разум еа и благочестие : Образ идеальной
любви в древнерусской литературе / О. В. Гладкова // «А се грехи злые,
смертные...» : Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной
России (X – первая половина XIX в.) / под ред. Н. Л. Пушкарёвой. Москва :
Ладомир, 1999. С. 492–500.
59.
Голицын, Н. Н. Библиографический словарь русских писательниц / Н. Н.
Голицын. Санкт-Петербург : тип. В. С. Балашев и Ко, 1889. 308 с.
60.
Головченко, Г. А. Образ девушки Лизы как один из сквозных образов
русской классической литературы / Г. А. Головченко // Язык. Словесность.
Культура. Ногинск, 2013. № 6. С. 89–104.
61.
Головченко, Г. А. Ритм прозы в описаниях образа русской девушки на
материале произведений русских писателей XIX века (Н. М. Карамзина, А.
С. Пушкина и И. С. Тургенева) : дис. …канд. филол. наук : 10.01.01 :
защищена 17.09.14 / Головченко Галина Александровна ; науч. рук. Г. Н.
Иванова-Лукьянова. М., 2014. 255 с.
62.
Гончарова, О. М. Власть традиции и «новая» Россия в литературном
сознании второй половины XVIII века: монография / О. М. Гончарова.
Санкт-Петербург : РХГИ, 2004. 382 с.
63.
Гончарова, О. М. Национальная традиция и «Новая Россия» в литературном
сознании второй половины XVIII века : автореф. дис. …д-ра филол. наук:
10.01.01 / Ольга Михайловна Гончарова. Санкт-Петербург, 2004. 40 с.
189
64.
Гончарова, О. М. Эстетические модели женской идеальности в русской
культуре XVIII века [Электронный ресурс] / О. Гончарова // Русский
фольклор в современных записях [Электронный ресурс] : сайт. URL:
http://www.folk.ru/Research/Conf_2002/goncharova.php
(дата
обращения:
22.11.2014). Загл. с экрана.
65.
Горелик, Л. Л. Полемика с Ж.-Ж. Руссо в «Бедной Лизе» Н. М. Карамзина :
художественное пространство повести / Л. Л. Горелик // Проблемы изучения
русской литературы XVIII века : межвуз. сб. науч. тр. Санкт-Петербург ;
Самара : «НТЦ», 2003. С. 37–49.
66.
Гречаная, Е. П. Первый поэтический сборник Тредиаковского и французская
галантная поэзия конца XVII – начала XVIII в. (к постановке вопроса) / Е. П.
Гречаная // Новый филологический вестник. 2005. № 1. С. 121–128.
67.
Грицай, Л. А. Педагогические идеи и повседневный опыт родительского
воспитания детей в культуре Российского просвещения XVIII века / Л. А.
Грицай // Вестник Томского государственного университета. 2013. № 367. С.
139.
68.
Гуковский, Г. А. Русская литература XVIII века / Г. А. Гуковский. М. :
Аспект Пресс, 1999. 453 с.
69.
Гуськов, Н. А. История русской литературы XVIII века : учебная книга / Н.
А. Гуськов. Санкт-Петербург : Филологический факультет СПбГУ, 2013.
680 с.
70.
Гуськов, Н. А. Оппозиция «парадное – приватное» в творчестве Дмитриева /
Н. А. Гуськов // Иван Иванович Дмитриев (1760–1837). Жизнь. Творчество.
Круг общения : Чтения Отдела русской литературы XVIII века / под ред. : А.
А. Костина, Н. Д. Кочетковой. Санкт-Петербург : [б. и], 2010. С. 28–42.
71.
Дарвин, М. Н. Русский лирический цикл : проблемы истории и теории : на
материале поэзии первой половины XIX века / М. Н. Дарвин. Красноярск :
Изд-во Красноярского ун-та, 1988. 137 с.
190
72.
Денэ М. «Эстетика отказов» и отказ от похвалы в поэзии Карамзина 1792–
1793 годов // XVIII век : сб. ст. и материалов / отв. ред. Н. Д. Кочеткова.
Санкт-Петербург : Наука, 2006. Сб. 24. С. 281–295.
73.
Державин, Г. Р. Анакреонтические песни / Г. Р. Державин. Москва : Наука,
1986. 691 с.
74.
Державин, Г. Р. Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я.
Грота: в 9 т. / Г. Р. Державин. Санкт-Петербург : Изд. Академии наук, 1864–
1883.
75.
Державин, Г. Р. Стихотворения / Г. Р. Державин. 2-е изд. Ленинград : Сов.
писатель, 1957. 472 с.
76.
Дёмин, А. С. Отрывки из неизвестных посланий и писем XVI–XVII веков /
А. С. Дёмин // «А се грехи злые, смертные...» : Любовь, эротика и
сексуальная этика в доиндустриальной России (X – первая половина XIX в.)
/ под ред. Н. Л. Пушкарёвой. Москва : Ладомир, 1999. С. 567–568.
77.
Дмитриев, И. И. Полн. собр. стихотворений / И. И. Дмитриев. Ленинград :
Сов. писатель, 1967. 502 с.
78.
Дубровина, С. Ю. Непризнанные вольности державинской поэзии / C. Ю.
Дубровина // Вестник Тамбовского государственного университета. 2008.
Вып. 7 (63). С. 24–30.
79.
Заломкина, Г. В. Готический миф как литературный феномен : автореф.
дисс. … док-ра филол. наук : 10.01.08 / Галина Вениаминовна Заломкина.
Самара, 2011. 43 с.
80.
Западов, В. А. Поэтический путь Державина / В. А. Западов // Державин, Г.
Р. Стихотворения / Г. Р. Державин. Москва : Художественная литература,
1981. С. 3–10.
81.
Западов, В. А. Проблемы изучения и преподавания русской литературы
XVIII века. Ст. 3-я. Сентиментализм и предромантизм в России / В. А.
Западов // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. От
191
классицизма к романтизму : межвуз. сб. науч. тр. Ленинград : ЛГПИ им. А.
И. Герцена, 1983. С. 144–149.
82.
Захаров, Н. В. У истоков шекспиризма в России: Н. М. Карамзин, А. А.
Петров и Я. М. Р. Ленц / Н. В. Захаров // Знание. Понимание. Умение.
Москва, 2009. № 3. С. 119–129.
83.
Зверева, Т. В. «Жалею, что я не живописец…» (картины времени в повести
Н. М. Карамзина «Бедная Лиза») / Т. В. Зверева // Вестник Удмуртского
университета. 2006. № 5 (1). С. 3–9.
84.
Зеленин, Д. К. Избранные труды. Очерки русской мифологии : Умершие
неестественною смертью и русалки / Д. К. Зеленин. Москва : Индрик, 1995.
С. 199. 432 с.
85.
Зыкова, Е. П. Клуб Синих Чулок : женщина как литератор, меценат, хозяйка
салона / Е. Зыкова // XVIII век : Женское / мужское в культуре эпохи : сб. ст.
/ под ред. Н. Т. Пахсарьян. Москва : Экон-Информ, 2008. С. 109–116.
86.
Зюзин, А. В. Диалогический элемент публицистики Н. М. Карамзина / А. В.
Зюзин // Альманах современной науки и образования : в 3 ч. ; ч. 2. Тамбов :
Грамота, 2007. № 3. С. 85–87.
87.
Зюзин, А. В. О публицистическом наследии Н. М. Карамзина / А. В. Зюзин //
Проблемы изучения русской литературы XVIII века : межвуз. сб. науч. тр.
Санкт-Петербург ; Самара : Изд-во «НТЦ», 2007. Вып. 13. С. 244–251.
88.
Ионин, Г. Н. Анакреонтические стихи Карамзина и Державина / Г. Н. Ионин
// XVIII век : сб. ст. и материалов / под ред. П. Н. Беркова, Г. П.
Макогоненко. Ленинград : Наука, 1969. Сб. 8 : Державин и Карамзин в
литературном движении XVIII – начала XIX века. С. 162–178.
89.
История русской литературы XVIII века : библиографический указатель /
сост. : В. П. Стапанов, Ю. В. Стенник; под ред. П. Н. Беркова. Ленинград :
Наука, 1968. 498 с.
192
90.
История русской литературы XIX века : библиографический указатель / под
ред. К. Д. Муратовой. Москва ; Ленинград : Изд-во Академии наук СССР,
1962. 969 с.
91.
Карамзин, Н. М. Полн. собр. стихотворений / Н. М. Карамзин. – Москва ;
Ленинград : Сов. писатель, 1966. 409 с. (Б-ка поэта. Больш. серия).
92.
Карамзин, Н. М. Полн. собр. соч. : в 18 т. / Н. М. Карамзин. Москва : ТЕРРА
– Книжный клуб, 1998–2009.
93.
Квятковский, А. П. Поэтический словарь / А. П. Квятковский. Москва : Сов.
энциклопедия, 1966. 376 с.
94.
Кибальник, С. А. Русская антологическая поэзия первой трети XIX века / С.
А. Кибальник. Ленинград : Наука, 1990. 263 с.
95.
Киселёв, В. С. Метатекстовые повествовательные структуры в русской прозе
конца XVIII – первой трети XIX века : дис. … д-ра филол. наук: 10.01.01:
защищена : 20.12.06 / Виталий Сергеевич Киселёв ; науч. рук. А. С.
Янушкевич. Томск, 2006. 408 с.
96.
Киселёв, В. С. О поэтике сентиментальной циклизации («Мои безделки» Н.
М. Карамзина // «И мои безделки» И. И. Дмитриева) / В. С. Киселёв //
Русская литература. 2006. № 3. С. 3–18.
97.
Киселёв, В. С. Проблема универсального повествования в эстетике русского
сентиментализма / В. С. Киселёв // Вестник Томского государственного
университета. 2006. № 291. С. 89–94.
98.
Кнабе, Г. С. Русская античность : Содержание, роль и судьба античного
наследия в культуре России. Москва : Рос. гос. гум. ун-т, 2000. 238 с.
99.
Книгин, И. А. Словарь литературоведческих терминов / И. А. Книгин.
Саратов, 2006. 271 с.
100. Кон, И. С. Русский Эрос : Постоянство и изменение / И. С. Кон // «А се
грехи злые, смертные...» : Любовь, эротика и сексуальная этика в
193
доиндустриальной России (X – первая половина XIX в.) / под ред. Н. Л.
Пушкарёвой. Москва : Ладомир, 1999. С. 747–774.
101. Концур, Ю. О. Синтез элегических и идиллических мотивов в повести Н. М.
Карамзина «Бедная Лиза» / Ю. О. Концур // Филологические исследования.
2013. Вып. 13. С. 75–83.
102. Кочеткова, Н.Д. Герой русского сентиментализма. Портрет и пейзаж в
литературе русского сентиментализма / Н. Д. Кочеткова // XVIII век : сб. ст.
и материалов. Санкт-Петербург : Наука, 1986. Сб. 15 : Русская литература
XVIII века в её связях с искусством и наукой. С. 70–97.
103. Кочеткова, Н. Д. Герой русского сентиментализма. Чтение в жизни
«чувствительного героя» / Н. Д. Кочеткова // XVIII век : сб. ст. и
материалов. Санкт-Петербург : Наука, 1983. Сб. 14 : Русская литература
XVIII – начала XIX века в общественно-культурном контексте. С. 121–142.
104. Кочеткова, Н. Д. Литературные посвящения в русских изданиях XVIII –
начала ХIХ века. Статья 1. Особенности жанра / Н. Д. Кочеткова // XVIII век
: сб. ст. и материалов / отв. ред. Н. Д. Кочеткова. Санкт-Петербург : Наука,
2002. Сб. 22. С. 66–84.
105. Кочеткова, Н. Д. Литературные посвящения в русских изданиях XVIII века.
Статья вторая. Посвящения государю / Н. Д. Кочеткова // XVIII век : сб. ст. и
материалов / отв. ред. Н. Д. Кочеткова. Санкт-Петербург : Наука, 2004. Сб.
23. С. 20–46.
106. Кочеткова, Н. Д. Поэзия русского сентиментализма. Н. М. Карамзин. И. И.
Дмитриев / Н. Д. Кочеткова // История русской поэзии : в 2 т. Ленинград :
Наука, 1968. Т. 1. С. 163–190.
107. Кочеткова,
Н.
Д.
Тема
«золотого
века»
в
литературе
русского
сентиментализма / Н. Д. Кочеткова // Русская литература XVIII век. Сб. 18. –
Санкт-Петербург : Наука, 1993. С. 172–186.
194
108. Краткая литературная энциклопедия / под ред. А. А. Суркова. Москва : Сов.
энциклопедия, 1962–1978.
109. Крестова, Л. В. А. И. Плещеева в жизни и творчестве Карамзина / Л. В.
Крестова // XVIII век : сб. ст. и материалов / отв. ред. Н. Д. Кочеткова.
Ленинград : Наука, 1975. Сб. 10. С. 265–270.
110. Крестова, Л. В. Повесть Н. М. Карамзина «Сиерра-Морена»/ Л. В. Крестова //
XVIII век: сб. ст. и материалов. Санкт-Петербург : Наука, 1966. Сб. 7 : Роль и
значение литературы XVIII века в истории русской культуры. С. 261–266.
111. Кросс, А. Разновидности идиллии в творчестве Карамзина / А. Кросс //
XVIII в. : сб. ст. и материалов / под ред. : П. Н. Беркова, Г. П. Макогоненко,
И. З. Сермана. Ленинград : Наука, 1969. Сб. 8 : Державин и Карамзин в
литературном движении XVIII – начала XIX века. С. 210–228.
112. Круглова, Е. А. Символика розы в русской и немецкой поэзии конца XVIII –
начала XX веков (опыт сопоставления): автореф. дисс. … канд. филол. наук
: 10.01.10 ; 10. 01. 03 / Елена Александровна Круглова. Москва, 2003. 16 с.
113. Кудреватых, А. Н. Значение опыта Н. М. Карамзина в создании образа
«странного человека»: М. Ю. Лермонтов «Герой нашего времени» / А. Н.
Кудреватых // Филологический класс. 2014. № 4 (38). С. 13–16.
114. Кудреватых, А. Н. Новаторство Н. М. Карамзина-психолога в повести
«Остров Борнгольм» / А. Н. Кудреватых // Филологический класс. 2013. № 4
(34). С. 46–51.
115. Кудреватых, А. Н. Своеобразие психологизма в «таинственной повести» Н.
М. Карамзина «Остров Борнгольм» / А. Н. Кудреватых // Русская литература
: национальное развитие и региональные особенности: материалы X Всерос.
науч. конф., посвящ. 100-летию со дня рождения И. А. Дергачева,
Дергачёвские чтения – 2011, Екатеринбург, 6–7 октября 2011 г. : в 3 т. / сост.
А. В. Подчиненов. Екатеринбург : Изд-во Урал. ун-та, 2012. Т. 2. С. 174–178.
195
116. Кудреватых, А. Н. Специфика субъектной организации в повести Н. М.
Карамзина
«Сиерра-Морена»
/
А.
Н.
Кудреватых
//
Уральский
филологический вестник. 2013. № 1. С. 93–101.
117. Кудреватых, А. Н. «Чувствительный и холодный. Два характера» : новые
грани карамзинского психологизма / А. Н. Кудреватых // Вестник
Челябинского государственного педагогического университета. 2009. № 7.
С. 263–272.
118. Кудреватых, А. Н. Эволюция психологизма в прозе Н. М. Карамзина :
автореф. дис. …канд. филол. наук : 10.01.01 / Анастасия Николаевна
Кудреватых. Екатеринбург, 2009. 22 с.
119. Кузьмина, М. Ю. Жанр литературной сказки в творчестве Карамзина / М. Ю.
Кузьмина // Карамзинский сборник. Россия и Европа: диалог культур.
Ульяновск: УлГПУ, 2001. С.76–86.
120. Кулакова, И. П. Дочь и сестра : дворянская семья как образовательное
пространство в XVIII – начале XIX века / И. П. Кулакова // XVIII век :
Женское / мужское в культуре эпохи : науч. сб. / под ред. Н. Т. Пахсарьян.
Москва : Экон-Информ, 2008. С. 141–151.
121. Лаппо-Данилевский, К. Ю. О литературном наследии Н. А. Львова / К. Ю.
Лаппо-Данилевский // Львов, Н. А. Избранные сочинения / Н. А. Львов.
Санкт-Петербург : Акрополь, 1994. С. 7–22.
122. Ларкович, Д. В. Г. Р. Державин и русская музыкальная культура его времени
/ Д. В. Ларкович // Вестник Сургутского государственного педагогического
университета. 2013. № 6 (27). С. 30–39.
123. Ларкович, Д. В. Жанровый синтез как фактор авторской стратегии Г. Р.
Державина на рубеже 1770–1780-х гг. // Русская литература : национальное
развитие и региональные особенности: материалы X Всерос. науч. конф.,
посвящ. 100-летию со дня рождения И. А. Дергачева, Дергачёвские чтения –
196
2011, Екатеринбург, 6–7 октября 2011 г. : в 3 т. / сост. А. В. Подчиненов.
Екатеринбург : Изд-во Урал. ун-та, 2012. Т. 2. С. 192–201.
124. Лебедева, О. Б. История русской литературы XVIII века / О. Б. Лебедева.
Москва : Изд. центр «Академия», 2000. 415 с.
125. Леонов, И. С. Поэтика русской эпиграммы XVIII – начала XIX века :
автореф. дисс. … канд. филол. наук : 10.01.01 / Иван Сергеевич Леонов. М.,
2006. 16 с.
126. Летина, Н. Н. «Прекрасная Дама» – персонаж или автор? (гендерный
парадокс интерпретации образа в литературной жизни рубежей XVIII – XIX
и XIX – XX веков) / Н. Н. Летина // Пушкинские чтения – 2013 / под общ.
ред. В. Н. Скворцова. Санкт-Петербург : ЛГУ им. А. С. Пушкина, 2013. С.
153–159.
127. Литвинюк, М. А. Своеобразие границы между миром автора-читателя и
внутренним миром произведения в сентиментальных повестях Н. М.
Карамзина (К проблеме формирования нового читателя) / М. А. Литвинюк //
Педагогические основы филологического образования региона : сб.
материалов российской конференции (18–19 марта 2009 г.) / отв. ред. Н. Е.
Ерофеева. Орск : Изд-во ОГТИ, 2009. С. 65–69.
128. Литвинюк, М. А. Черты пасторального жанра в сентиментальной прозе Н.
М. Карамзина / М. А. Литвинюк // Вестник Рязанского государственного
университета им. С. А. Есенина. 2011. № 32. С.129–134.
129.
Литвинюк, М. А. Формы авторского присутствия
в повестях Н. М.
Карамзина / М. А. Литвинюк // Вестник Рязанского государственного
университета им. С.А. Есенина. 2012. № 4 (37). С. 91–98.
130. Литературная энциклопедия терминов и понятий / под ред. А. Н.
Николюкина. Москва : Интелвак, 2003. 1600 с.
197
131. Лотман, Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского
дворянства (XVIII – начало XIX века) / Ю. М. Лотман. Санкт-Петербург :
Искусство-СПб, 1999. 415 с.
132. Лотман, Ю. М. Карамзин / Ю. М. Лотман. Санкт-Петербург : ИскусствоСПб, 1997. 872 с.
133. Лотман, Ю. М. О поэтах и поэзии / Ю. М. Лотман. Санкт-Петербург :
Искусство-СПб, 1999. 846 с.
134. Лотман, Ю. М. О русской литературе: Статьи и исследования (1958–1993) /
Ю. М. Лотман. Санкт-Петербург : Искусство – СПб, 1997. 842 с.
135. Лотман, Ю. М. Поэзия Карамзина / Ю. М. Лотман // Карамзин, Н. М.
Стихотворения / Н. М. Карамзин. – Ленинград : Сов. писатель, 1966. С. 5–54.
(Б-ка поэта. Большая серия).
136. Лотман, Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин» : Комментарий :
пособ. для учителя / Ю. М. Лотман. Ленинград : Просвещение, 1983. 416 с.
137. Лотман, Ю. М. Русская литература на французском языке / Ю. М. Лотман //
Избранные статьи: в 3 т. Таллинн: Александра, 1992. Т. 2. С. 350–368.
138. Лотман, Ю. М. Семиотика культуры в Тартуско-московской семиотической
школе : предварительные замечания [Электронный ресурс] / Ю. М. Лотман
[Электронный
ресурс]:
http://www.ruthenia.ru/lotman/txt/mlotman02.html
(дата
//
Lotmaniana
Tartuensia
сайт.
URL:
обращения:
25.08.2015). Загл. с экрана.
139. Лотман, Ю. М. Сотворение Карамзина / Ю. М. Лотман. Москва : Книга,
1987. 336 с.
140. Луков, Вл. А. Предромантизм / Вл. А. Луков. Москва : Наука, 2006. 683 с.
141. Лучинина, П. Ю. Поэтика «готического» в английских ориентальных эссе
XVIII века / П. Ю. Лучинина // Вестник Костромского государственного
университета. 2014. № 3. С. 166 –169.
198
142. Макогоненко, Г. П. Пути развития русской поэзии XVIII века / Г. П.
Макогоненко // Поэты XVIII века : в 2 т. Москва : Сов. писатель, 1972. Т. 1.
С. 5–72.
143. Мамаева, О. В. Феномен женской автобиографической литературы в
русской культуре второй половины XVIII – начала XIXвека : автореф. дис.
…канд. филол. наук: 10.01.01 / Ольга Владимировна Мамаева. СанктПетербург, 2008. 24 с.
144. Мартианова, И. Ю. Мать или светская дама? (Материнство в XVIII – первой
половине XIX в.) / И. Ю. Мартианова // Женщина в российском обществе:
Российский научный журнал / гл. ред. О. А. Хасбулатова. Иваново : Изд-во
Иван. гос. ун-т, 2008. № 2 (47). С. 17–25.
145. Маслова, А. Г. Анакреонтическая ода как средство создания поэтического
автопортрета в творчестве Г. Р. Державина / А. Г. Маслова // Вестник
Вятского государственного гуманитарного университета. 2010. Т. 1. № 1. C.
70–73.
146. Маслова, А. Г. Время как объект поэтической рефлексии в творчестве Г. Р.
Державина / А. Г. Маслова // Вестник Рязанского государственного
университета им. С.А. Есенина . 2011. № 30. С.113–128.
147. Маслова, А. Г. Жанровая система русской поэзии начала 1760-х гг. : поэтика
пространства и времени / А. Г. Маслова // Маслова, А. Г.. Поэтика времени и
пространства в русской поэзии последней трети XVIII века : дис. … д-ра
филол. наук: 10.01.10 : защищена : 11.12.14 / Маслова Анна Геннадьевна ;
науч. рук. В. А. Поздеев. Киров, 2014. С. 120–121.
148. Маслова, А. Г. Поэтическое творчество Н. М. Карамзина в контексте
масонской поэзии XVIII века / А. Г. Маслова // Вестник Костромского
государственного университета им. Н. А. Некрасова. 2012. Т. 18. № 4. С.
128–131.
199
149. Маслова, А. Г. Проблема времени в русской поэзии конца XVIII века о
скоротечности
и
суетности
жизни
/
А.
Г.
Маслова
//
Вестник
Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. 2011. № 2. С. 333–
339.
150. Маслова А. Г. Художественный хронотоп русской торжественной оды: связь
с государственной идеологией и мифологией // Русская литература :
национальное развитие и региональные особенности: материалы X Всерос.
науч. конф., посвящ. 100-летию со дня рождения И. А. Дергачева,
Дергачевские чтения – 2011, Екатеринбург, 6–7 октября 2011 г. : в 3 т. / сост.
А. В. Подчиненов. Екатеринбург : Изд-во Урал. ун-та, 2012. Т. 2. С. 232–237.
151. Михайлова, Н. И. Василий Львович Пушкин / Н. И. Михайлова.
М. : Молодая гвардия, 2012. 452 с.
152. Мифологический словарь / под ред. Е. М. Мелетинского. Москва : Сов.
энциклопедия, 1990. 672 с.
153. Михневич, В. О. Русская женщина XVIII столетия / В. О. Михневич. Москва
: Панорама, 1990. 404 с.
154. Мухин, О. Н. Петр I и «женский вопрос»: власть и гендер в России XVIII
века / О. Н. Мухин // Вестник Томского государственного педагогического
университета. 2004. № 4 (41). С. 5–9.
155. Нелединский-Мелецкий, Ю. А. Стихотворения [Электронный ресурс] /
Ю. А. Нелединский-Мелецкий. URL:
http://az.lib.ru/n/neledinskijmeleckij_j_a/text_0060.shtml
(дата
обращения:
12.05.2015).
156. Ненарокова, М. Р. Язык цветов: фиалка в русской поэзии первой половины
XIX века / М. Р. Ненарокова // Вестник Костромского государственного
университета им. Н. А. Некрасова. 2013. № 3. С. 125–128.
200
157. Николаев, Н. И. Пейзаж в «Бедной Лизе» Н. М. Карамзина / Н. И. Николаев
// Проблемы изучения русской литературы XVIII века : межвуз. сб. науч. тр.
Санкт-Петербург ; Самара : Изд-во «НТЦ», 2005. Вып. 11. С. 170–178.
158. Николаев, С. И. Образ писателя и эстетика творчества в представлениях
русских писателей XVIII века / С. И. Николаев // XVIII век : сб. ст. и
материалов / отв. ред. Н. Д. Кочеткова. Санкт-Петербург : Наука, 2006.
Сб. 24. С. 82–95.
159. Николай Михайлович Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам
современников : материалы для биографии, с примечаниями и объяснениями
М. Погодина. Москва : тип. А. И. Момонтова, 1866. Т. 1. 547 с.
160. Николай Михайлович Карамзин : Указатель трудов, литературы о жизни и
творчестве: 1883–1993 / под ред. А. А. Либермана. Москва : Издат. фирма
«Восточная литература» РАН, 1999. 447 с.
161. Н. М. Карамзин : Биобиблиографический указатель / сост. : Н. И. Никитина,
В. А. Сукайло. Ульяновск : Ульяновская обл. науч. библ., 1990. 178 с.
162. Николаева, Е. А. XVIII век: текст, написанный женщиной (К вопросу о
включении женской литературы в образовательные программы школы и
вуза) / Е. А. Николаева // Интеграция образования. 2005. № 1/2. С. 242–244.
163. Николаева, Е. А. Женское литературное творчество в России как
воплощение особого ментального типа [Электронный ресурс]: автореф.
дисс. на соиск. уч. ст. докт. культурологии. Саранск, 2005. URL :
http://cheloveknauka.com/zhenskoe-literaturnoe-tvorchestvo-v-rossii-kakvoploschenie-osobogo-mentalnogo-tipa. (дата обращения: 30.06. 2014). Загл. с
экрана.
164. Николаева, Е. А. «Зерцало екатерининской эпохи» : женское литературнохудожественное творчество XVIII столетия / Е. А. Николаева // Проблемы
изучения русской литературы XVIII века : межвуз. сб. науч. тр. СанктПетербург ; Самара, 2007. Вып. 13. С. 161–172.
201
165. Никонов, В. А. Имена персонажей / В. А. Никонов // Поэтика и стилистика
русской литературы. Ленинград : Наука, 1971. С. 407–419.
166. Новиков, Н. И. Опыт исторического словаря о российских писателях, из
разных печатных и рукописных книг, сообщенных известий и словесных
преданий / Н. И. Новиков. – Санкт-Петербург : тип. Акад. наук, 1772. 264 с.
167. Орлов, П. А. Русский сентиментализм / П. А. Орлов. Москва : Изд-во
Московского университета, 1977. 272 с.
168. Очерки по истории русской журналистики и критики / редкол. : проф. В. Е.
Евгеньев-Максимов и др. Ленинград : Изд-во Ленинградского гос. ун-та им.
А. А. Жданова, 1950. Т. 1. 604 с.
169. Очерки по стилистике русских литературно-художественных и научных
произведений XVIII–XIX веков. Санкт-Петербург : Наука, 1994. 221 с.
170. Павленко, Н. И. Храм порока / Н. И. Павленко // «А се грехи злые,
смертные...» : Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной
России (X – первая половина XIX в.) / под ред. Н. Л. Пушкарёвой. Москва :
Ладомир, 1999. С. 627–630.
171. Павлович, C. Э. Пути развития русской сентиментальной прозы XVIII века /
С. Э. Павлович. Саратов : Изд-во Сарат. ун-та, 1974. 224 с.
172. Пастушенко, Л. М. Становление жанра дружеского послания в русской
поэзии конца XVIII века (М. Н. Муравьев, Н. М. Карамзин) / Л. М.
Пастушенко // Вестник Краунц. Гуманитарные науки. 2012. №2. С. 78–86.
173. Пахсарьян, Н. Т. Сентиментализм: попытка определения / Н. Т. Пахсарьян //
Литература в диалоге культур – 3. Ростов н/Д : Логос, 2006. С. 201–208.
174. Пахсарьян, Н. Т. Французская «лёгкая» поэзия: эстетические функции и
жанровые варианты / Н. Т. Пахсарьян // XVIII век: судьбы поэзии в эпоху
прозы. Москва : Изд-во МГУ, 2001. С. 41–51.
202
175. Пашкуров, А. Н. Архетип Гения в русской поэзии XVIII – начала XIX века /
А. Н. Пашкуров / А. Н. Пашкуров // Учёные записки Казанского
университета. Сер. Гуманитарные науки. 2007. № 2. Т. 149. С. 133–144.
176. Пашкуров, А. Н. Возвышенное как прекрасное в русской художественнофилософской мысли XII–XVIII веков: некоторые закономерности / А. Н.
Пашкуров // Филология и культура. 2013. № 1 (31). С. 159–162.
177. Пашкуров, А. Н. Г. Р. Державин в вузовском курсе «История русской
литературы XVIII века» (из опыта преподавания) / А. Н. Пашкуров //
Вестник Сургутского государственного педагогического университета. 2013.
№ 6 (27). С. 16–23.
178. Пашкуров,
А.
Н.
Из
истории
поэтики
Меланхолии
в
русском
предромантизме (опыт комплексного анализа элегий А. Якубовского «Ночь»
и Е. Смагина «Месяц» / А. Н. Пашкуров // Филоlogos. 2009. № 5. С. 147–153.
179. Пашкуров, А. Н. Феномен «меланхолического» пейзажа в поэзии русского
предромантизма / А. Н. Пашкуров // Вестник Московского государственного
областного университета. Сер. Русская филология. 2007. № 3. С. 159–163.
180. Пашкуров А. Н., Разживин А. И. История русской литературы XVIII века: в
2 ч. / А. Н. Пашкуров. Елабуга : ЕГПУ, 2010. Ч. 1. 336 с.
181. Пашкуров А. Н., Разживин А. И. История русской литературы XVIII века: в
2 ч. / А. Н. Пашкуров. Елабуга : ЕГПУ, 2010. Ч. 2. 448 с.
182. Петербург в русской поэзии (XVIII – начало XX века) : Поэтическая
антология / сост., авт. вступит. статьи и коммент. М. В. Отрадин. Ленинград
: Изд-во Ленинград. ун-та, 1988. 384 с.
183. Писательницы России. Материалы для биобиблиографического словаря /
cост.
Ю.
А.
Горбунов
[Электронный
ресурс].
http://book.uraic.ru/elib/Authors/Gorbunov/ot_sostavitelya.htm
обращения: 20.05. 2015). – Загл. с экрана. – Яз. рус.
203
URL:
(дата
184. Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. Санкт-Петербург : тип.
Императ. АН, 1866. 727 с.
185. Подковырин, Ю. В. Внешность литературного героя как художественная
ценность : автореф. дисс. … канд. филол наук : 10.01.08 / Юрий
Владимирович Подковырин. Новосибирск, 2007. 21 с.
186. Подойницына, О. Э. «Богатырская сказка» Карамзина / О. Э. Подойницына //
Преподаватель XXI век. 2012. № 2. Ч. 2. С. 373– 378.
187. Подойницына, О. Э. Проблемы поэзии в литературно-критических статьях
Н.
М.
Карамзина
/
О.
Э.
Подойницына
//
Вестник
Томского
государственного университета. Томск, 2012. № 357. С. 25–28.
188. Подойницына, О. Э. Своеобразие любовной лирики Н. М. Карамзина / О. Э.
Подойницына // Преподаватель XXI век. 2012. № 4. С. 338–343.
189. Подойницына, О. Э. Стихи в прозаических произведениях Н. М. Карамзина /
О. Э. Подойницына // Наука и школа. 2012. № 5. С. 29 –31.
190. Позднякова, Е. Г. Фольклоризм прозы Н. М. Карамзина : автореф. дис. …
канд. филол. наук : 10.01.09 / Елена Геннадьевна Позднякова. Челябинск,
2003. 21 с.
191. Полякова, А. А. Комплекс мотивов готического романа в сюжетной
структуре русской повести / А. А. Полякова // Новый филологический
вестник. 2006. № 3. С. 211–215.
192. Пономарёва, В. В., Хорошилова, Л. Б. Русское женское образование в XVIII
– начале XIX веков : приобретения и потери [Электронный ресурс] / В.
Пономарёва.
URL:
http://www.orthedu.ru/ch_hist/hist/history-ru-
/227v%20ponomareva,-l%20-.htm (дата обращения: 10.04.2015). Загл. с
экрана.
193. Попова, Е. В. Текстовая семантика любви в «Письмах русского
путешественника» Н. М. Карамзина / Е. В. Попова // Вестник Башкирского
университета. 2011. Т. 16. № 2. С. 450–454.
204
194. Попова, Е. В. Символическое наполнение лексем «сердце» и «душа» в
«Письмах русского путешественника» Н. М. Карамзина / Е. В. Попова //
Вестник Томского государственного университета. 2010. № 334. С. 18–21.
195. Попович, А. В. Мифологема Золотого века в поэтической рецепции Н. М.
Карамзина / А. В. Попович // Проблемы изучения русской литературы XVIII
века: межвуз. сб. науч. тр. Санкт-Петербург ; Самара : Изд-во «НТЦ», 2007.
Вып. 13. С. 252–261.
196. Поэтика : слов. актуал. терминов и понятий / гл. науч. ред. Н. Д. Тамарченко.
Москва : Изд-во Кулагиной; Intrada, 2008. 358 с.
197. Предромантизм в русской литературе: Зарождение, эволюция, перспективы :
учебно-метод. пособ. для студ., магистрантов и аспирантов филол. фак.
Казань : Изд-во Казан. гос. ун-та, 2008. 56 с.
198. Приказчикова, Е. Е. Античность в литературном и бытовом сознании XVIII
– 1-й трети XIX в. через призму мифориторической культуры / Е. Е.
Приказчикова // Известия Уральского государственного университета. Сер.
2. Гуманитарные науки. 2009. № 1/2 (63). С. 102–113.
199. Приказчикова, Е. Е. Культурные мифы и утопии в мемуарно-эпистолярной
литературе русского Просвещения : автореф. дис. … д-ра филол. наук /
Елена Евгеньевна Приказчикова. Екатеринбург, 2010. 50 с.
200. Приказчикова, Е. Е. Рецепция гинекратического начала государственного
мифа русской литературы в творчестве Г. Р. Державина / Е. Е. Приказчикова
// Вестник Сургутского государственного педагогического университета.
2013. № 6 (27). С. 46–55.
201. Приказчикова, Е. Е. Русская женщина и книга в контексте библиофилического
мифа эпохи Просвещения / Е. Е. Приказчикова // Вестник Челябинского
государственного университета. 2009. № 17. С. 56–63.
202. Проблемы романтизма: сб. ст. Москва : Искусство, 1967. 360 с.
205
203. Проблемы типологии русского реализма / под ред. Н. Л. Степанова, У. Р.
Фохта. Москва : Наука, 1969. 475 с.
204. Пронин, В. А. Теория литературных жанров [Электронный ресурс] :
электронное учеб. издание / В. А. Пронин. URL: http://www.hi-edu.ru/ebooks/TeorLitGenres/authors.htm (дата обращения: 02.05.2015). Загл. с экрана.
205. Протасова, Н. В. Динамика развития жанра послания в русской поэзии
первой трети XIX века / Н. В. Протасова // Вестник Северо-Кавказского
федерального университета. 2014. № 1(40). С. 204–208.
206. Прохорова,
И.
Е.
«Женская
тема»
в
литературно-критических
и
публицистических текстах П. А. Вяземского [Электронный ресурс] / И. Е.
Прохорова // Медиаскоп [Электронный ресурс] : электронный научный
журнал.
2009.
№
2.
URL:
http://www.mediascope.ru/node/348
(дата
обращения: 20.02.15). Загл. с экрана.
207. Пушкарёва, Н. Л. «Не мать велела – сама захотела…» : Интимные
переживания и интимная жизнь россиянок в XVIII в. / Н. Л. Пушкарёва // «А
се грехи злые, смертные...» : Любовь, эротика и сексуальная этика в
доиндустриальной России (X – первая половина XIX в.) / под ред. Н. Л.
Пушкарёвой. Москва : Ладомир, 1999. С. 612 –626.
208. Пушкарёва, Н. Л. Частная жизнь русской женщины XVIII века / Н. Л.
Пушкарева. Москва : Ломоносовъ, 2012. 208 с.
209. Пушкарёва, Н. Л., Экштут, С. А. «CHERCHEZLAFEMME!» Дневники А. Н.
Вульфа как источник по истории русской эротической культуры начала XIX
в. / Н. Л. Пушкарёва, С. А. Экштут // «А се грехи злые, смертные...» :
Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X –
первая половина XIX в.) / под ред. Н. Л. Пушкарёвой. Москва : Ладомир,
1999. С. 681–711.
210. Разживин, А. И. Предромантическая поэма. Первый опыт: Н. М. Карамзин,
Н. А. Львов, М. М. Херасков / А. И. Разживин // Литература русского
206
предромантизма : мировоззрение, эстетика, поэтика / под ред. Т. В.
Федосеевой. Рязань : РГУ им. С. А. Есенина, 2012. С. 190–203.
211. Рак, В. Д. Русские литературные сборники и периодические издания второй
половины
XVIII века :
(Иностранные источники, состав, техника
компиляции) / В. Д. Рак. Санкт-Петербург : Академический проект, 1998.
336 с.
212. Рудковская, И. Е. Диалоги о добре и зле в историографической традиции
позднего Просвещения (От Д. Юма до Н. М. Карамзина) / И. Е. Рудковская //
Вестник Томского государственного педагогического университета. 2010. №
9 (99). С. 95–101.
213. Рудковская,
И.
Е.
Проблема
становления
личности
правителя
в
отечественной историко-философской традиции / И. Е. Рудковская //
Вестник Томского государственного педагогического университета. 2006.
Вып. 12 (63). Сер. Гуманитарные науки. С. 88–94.
214. Русский биографический словарь : в 25 т. Т. 6. Санкт-Петербург : Изд-во
тип. Товарищества «Общественная польза», 1905. 750 с.
215. Русский биографический словарь : в 25 т. – Санкт-Петербург: тип. Главного
управления уделов, 1897. Т. 8. 756 с.
216. Русско-европейские литературные связи. Энциклопедический словарь.
Санкт-Петербург : Факультет филологии и искусств СПбГУ, 2008. 432 с.
217. Савкина, И. Л. Провинциалки русской литературы (женская проза 30-40-х
годов
XIX
века
[Электронный
ресурс].
Verlag
F.K.
Göpfert
-
Wilhelmshorst,1998. 223 с. URL: http://www.a-z.ru/women_cd1/html/s_1.htm
(дата обращения: 15.05.2015). Загл. с экрана. Яз. рус.
218. Садыхова, Г. Р. Образы пчелы и муравья в Библии и Коране / Г. Р. Садыхова
// Современная филология: теория и практика: мат-лы IX Международ.
научно-практич. конф., 2-3 октября 2012 г. Москва : Спецкнига, 2012. C.
146–150.
207
219. Садыхова, Л. Г. Маски женственности в английской культуре / Л. Г.
Садыхова // XVIII век : Женское / мужское в культуре эпохи : науч. сб. / под
ред. Н. Т. Пахсарьян. Москва : Экон-Информ, 2008. C. 44–50.
220. Саитов, В. Пельский Петр Афанасьевич // Русский биографический словарь:
в 25 т. Санкт-Петербург : тип. И.Н. Скороходова, 1902. Т. 13. С. 481.
221. Салова, С. А. Анакреонтическое стихотворение А.Д. Кантемира «О спящей
своей
полюбовнице»
/
С.
А.
Салова
//
Вестник
Оренбургского
государственного университета. 2003. № 6. С. 20–24.
222. Салова, С. А. Анакреонтические мифы Г. Р. Державина : моногр. / С. А.
Салова. Уфа : РИО БашГУ, 2005. 126 с.
223. Салова, С. А. Русская анакреонтика XVIII – начала XIX века (генезис,
культурно-исторический контекст, поэтика) : дис. … д-ра филол. наук :
10.01.01 : защищена 05.10.06 / Салова Светлана Алексеевна. Уфа, 2006. 384 с.
224. Салова, С. А. Русский «спор об Анакреонте»: его французские источники и
параллели / С. А. Салова // Другой XVIII век / отв. ред. Н. Т. Пахсарьян.
Москва : Экон-Информ, 2002. С. 188–197.
225. Салова, С. А. Стихотворение Г.Р. Державина «Философы, пьяный и
трезвый»: поиск идеала «философской жизни» / С. А. Салова // XVIII век :
Искусство жить и жизнь искусства : науч. сб. / под ред. Н. Т. Пахсарьян.
Москва : Экон-информ, 2004. С. 290–302.
226. Салова, С. А. Утро русской анакреонтики : А. Д. Кантемир, М. В.
Ломоносов, А. П. Сумароков : моногр. / С. А. Салова. – Москва : МАКС
Пресс, 2005. 264 с.
227. Сапченко, Л. А. «Мир совести и доверенности к Провидению» в альбомах
Н.М. Карамзина / Л. А. Сапченко // Евангельский текст в русской
литературе XVIII–XIX веков. Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского гос.
ун-та, 2008. С. 73–82.
208
228. Сапченко, Л. А. «Религия выше философии…» (Письма Н. М. Карамзина к
Н. И. Новикову) / Л. А. Сапченко // Вестник Московского государственного
областного университета. 2014. № 1. C. 1–7.
229. Саськова, Т. В. Жанр эклоги и философия «наивного сознания» в
перекрестьи литературных стилей / Т. В. Саськова // XVIII век : Литература
как философия. Философия как литература : науч. сб. / под ред. Н. Т.
Пахсарьян. Москва : Экон-Информ, 2010. С. 187–196.
230. Свиясов, Е. В. Эволюция прономинации «Екатерина II – Минерва (Паллада)»
в русской поэзии второй половины XVIII века [Электронный ресурс] / Е. В.
Свиясов // Междунар. конф. Екатерина Великая : эпоха российской истории в
память 200-летия со дня смерти Екатерины II (1729-1796) к 275-летию
Академии
наук
Санкт-Петербург,
26–29
августа
1996
г.
URL:
http://www.ekaterina2.com/konf/konf_018.php (дата обращения: 14.04. 14).
231. Серкова, П. А. Чтение для женщин: духовно-назидательная литература
немецкого протестантизма в XVIII веке / П. А. Серкова // XVIII век :
Женское / мужское в культуре эпохи : науч. сб. / под ред. Н. Т. Пахсарьян.
Москва : Экон-Информ, 2008. С. 103–109.
232. Серман, И. З. Русская поэзия второй половины XVIII века / И. З. Серман //
История русской поэзии : в 2 т. Ленинград : Наука, 1968. Т. 1. С. 120–151.
233. Сигида, Л. И. Нравственный императив и поведение героев Н. М. Карамзина
(от повести к «Истории государства Российского») / Л. И. Сигида //
Проблемы изучения русской литературы XVIII века : межвуз. сб. науч. тр.–
Санкт-Петербург ; Самара, 2005. Вып. 11. С. 189–205.
234. Сигида, Л. И. Об истоках разочарования и скепсиса героев Карамзина / Л. И.
Сигида // XVIII век : Искусство жить и жизнь искусства : науч. сб. / под ред.
Н. Т. Пахсарьян. Москва : Экон-информ, 2004. С. 327–344.
235. Скафтымов,
А.
П.
К
вопросу
о
соотношении
теоретического
и
исторического рассмотрения в истории литературы / А. П. Скафтымов //
209
Скафтымов А. П. Собр. соч. : в 3 т. / А. П. Скафтымов. Самара : Изд-во «Век
#21», 2008. Т. 1. С. 23–47.
236. Скафтымов, А. П. О стиле «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н.
Радищева / А. П. Скафтымов // Скафтымов А. П. Собр. соч. : в 3 т. / А. П.
Скафтымов. Самара : Изд-во «Век #21», 2008. Т. 2. С. 5–44.
237. Скафтымов, А. П. Поэтика и генезис былин / А. П. Скафтымов. Саратов :
Изд-во Сарат. ун-та, 1994. 320 с.
238. Скафтымов, А. П. Поэтика и генезис былин / А. П. Скафтымов // Скафтымов
А. П. Собр. соч. : в 3 т. / А. П. Скафтымов. Самара : Изд-во «Век #21», 2008.
Т. 1. С. 49–370.
239. Словарь русского языка XVIII века / под ред. Ю. С. Сорокина [Электронный
ресурс].
Ленинград
:
Наука,
1991.
URL:
http://feb-
web.ru/feb/sl18/default.asp?/feb/sl18/rub1.html (дата обращения: 08.05.2015).
Загл. с экрана.
240. Словарь-указатель
сюжетов
и
мотивов
русской
литературы
:
Экспериментальное издание / отв. ред. Е. К. Ромодановская. Новосибирск :
Изд-во СО РАН, 2003. 144 с.
241. Смирнов, А. А. Воздействие философии сенсуализма на становление нового
типа лирической образности в поэзии И. В. фон Гёте / А. А. Смирнов //
XVIII век : Литература как философия. Философия как литература : науч. сб.
/ под ред. Н. Т. Пахсарьян. Москва : Экон-Информ, 2010. С. 137–142.
242. Смирнов, А. А. Женщина как объект мужского дискурса (Дидро, Руссо,
Лакло, Тома) / А. А. Смирнов // XVIII век : Женское / мужское в культуре
эпохи : науч. сб. / под ред. Н. Т. Пахсарьян. – Москва : Экон-Информ, 2008.
С. 252–258.
243. Смирнов, А. А. Концепт дружбы в лирике Н. М. Карамзина и А. С. Пушкина
/ А. А. Смирнов // Проблемы изучения русской литературы XVIII века :
межвуз. сб. науч. тр. Санкт-Петербург ; Самара, 2003. С. 295–316.
210
244. Смирнов, А. А. Концепт счастья в публицистике Карамзина / А. А. Смирнов
// XVIII век : искусство жить и жизнь искусства. Москва : Экон-информ,
2004. С. 370–378.
245. Смирнов-Сокольский, Н. П. Русские литературные альманахи и сборники :
Предварительный список / Н. П. Смирнов-Сокольский. Москва : Изд-во
Всесоюзной книжной палаты, 1956. 163 с.
246. Смирнов-Сокольский, Н. П. Русские литературные альманахи и сборники
XVIII–XIX вв. / Н. П. Смирнов-Сокольский. Москва : Книга, 1965. 593 с.
247. Снесаревский, П. В. Представления о любви в памятниках письменности
Руси XIV–XV веков / П. В. Снесаревский // «А се грехи злые, смертные...» :
Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X –
первая половина XIX в.) / под ред. Н. Л. Пушкарёвой. Москва : Ладомир,
1999. С. 516–550.
248. Соболенко, Н. П. Литературно-художественная книга в XVIII веке / Н. П.
Соболенко // Вестник Челябинской гос. академии культуры и искусств.
2006. Т. 10. № 2. С. 15–18.
249. Современный словарь-справочник : Античный мир / сост. М. И. Умнов.
Москва : Олимп, АСТ, 2000. 480 с.
250. Сокольская, Л. В. Первые женские журналы для российских читательниц
(конец XVIII – первая половина XIX века) / Л. В. Сокольская //
Библиосфера. 2006. № 2. С. 18–22.
251. Соловьёва,
Н.
А.
Английский
предромантизм
и
формирование
романтического метода / Н. А. Соловьёва. – Москва : Изд-во Моск. ун-та,
1989. 149 с.
252. Стенник, Ю. В. Эстетическая мысль в России XVIII века / Ю. В. Стенник /
XVIII век : сб. ст. и материалов. Санкт-Петербург : Наука, 1986. Сб. 15 :
Русская литература XVIII века в её связях с искусством и наукой. С. 37–51.
211
253. Степанов, В. П. Неизданные тексты И. М. Долгорукова / В. П. Степанов //
XVIII век : сб. статей и материалов / отв. ред. Н. Д. Кочеткова. СанктПетербург : Наука, 2002. Сб. 22. С. 409–430.
254. Строганов, М. В. Державин и Львовско-Державинский кружок / М. В.
Строганов // Г. Р. Державин и диалектика культур: материалы Междун.
науч. конф. (Казань – Лаишево, 13-15 июля 2012 г.). Казань : Казан. ун-т,
2012. С. 79–84.
255. Строганова, Е. Н. «…Ты дар всего мне мира»: Г. Р. Державин и Пленира / Е.
Н. Строганова // Г. Р. Державин и диалектика культур: материалы Междун.
науч. конф. (Казань – Лаишево, 13-15 июля 2012 г.). Казань : Казан. ун-т,
2012. С. 33–37.
256. Сурков, Е. А. Рефлексия «литературности» в русской сентиментальной
повести / Е. А. Сурков // Сибирский филологический журнал. 2012. №
1. С.23–23.
257. Сурков,
Е.
А.
Топос
«чтение»
и
текстовая
реальность
русской
сентиментальной повести / Е. А. Сурков // История русского читателя : сб.
статей ; ред.-сост. : П. Н. Базанов, В. В. Головин. Санкт-Петербург : Изд-во
СПбГУКИ, 2010. Вып. 5. C. 56–69.
258. Сысоев, С. В. Категории «мужское» и «женское» в лирике Н. М. Карамзина /
С. В. Сысоев // Карамзинский сборник : Национальные традиции и
европеизм в русской культуре. Ульяновск : УлГПУ, 1999. С. 29–40.
259. Тираспольская, А. Ю. Мотив ветра и проблема трагедийности в повести Н.
М. Карамзина «Остров Борнгольм» / А. Ю. Тираспольская // Вестник СанктПетербургского
университета.
Сер.
2
:
История,
языкознание,
литературоведение. Вып. 2 (№ 10). С. 71–77.
260. Тираспольская, А. Ю. О принципе игры с читателем в повестях Н. М.
Карамзина 1790-х годов / А. Ю. Тираспольская // Литературная культура
212
России XVIII века. Санкт-Петербург : Санкт-Петербургский гос. ун-т, 2009.
Вып. 3. С. 266–286.
261. Тираспольская, А. Ю. О разновидностях игры с читателем в повести-сказке
Н. М. Карамзина «Дремучий лес» (1794) / А. Ю. Тираспольская //
Литературная культура России XVIII века. Санкт-Петербург : СанктПетербургский гос. ун-т, 2007. С. 112–122.
262. Топоров, В. Н. «Бедная Лиза» Карамзина : Опыт прочтения / В. Н. Топоров.
Москва : Издат. центр РГГУ, 1995. 511 с.
263. Топоров, В. Н. Петербургский текст / В. Н. Топоров. Москва : Наука, 2009.
820 с.
264. Трафименкова, Т. А. Роза в поэзии XVIII – первой половины XIX века / Т. А.
Трафименкова // Русская речь. 2012. № 6. С. 3–9.
265. Тризно, О. А. Образ Франции в русской словесности XVIII –первой
половины XIX вв. : мотивы, образы, концепты : дис. …. канд. филол. наук :
10.01.01 : защищена 24.12. 14 / Тризно Оксана Александровна ; науч. рук. О.
Б. Лебедева. Томск, 2014. 155 с.
266. Трофимова, В. С. На заре эпохи Просвещения: «женский вопрос» в «Споре
древних и новых» (Н. Буало и Ш. Перро) / В. С. Трофимова // XVIII век :
Литература как философия. Философия как литература : науч. сб. / под ред.
Н. Т. Пахсарьян. Москва : Экон-Информ, 2010. С. 55–63.
267. Улюра, А. А. Век восемнадцатый : «новое издание русской женщины,
несколько дополненное и исправленное…» [Электронный ресурс] / А. А.
Улюра // anthropology.ru: web-кафедра философской антропологии. М.,
2000–2015. URL: http://anthropology.ru/ru/texts/ulyra/woman_06.html (дата
обращения: 08.07.2015). Загл. с экрана.
268. Федосеева, Т. В. «Личностная рефлексия» как творческий принцип / Т. В.
Федосеева
//
Литература
русского
213
предромантизма:
мировоззрение,
эстетика, поэтика / под ред. Т. В. Федосеевой. Рязань : РГУ им. С. А.
Есенина, 2012. С. 60–70.
269. Федосеева, Т. В. Художественно-методологическая специфика литературы
русского предромантизма / Т. В. Федосеева // Филологические науки. 2009.
№ 1. С. 3–14.
270. Фрик, Т. Б. «Современник» А. С. Пушкина как единый текст : автореф. дисс.
… канд. филол. наук : 10.01.01 / Татьяна Борисовна Фрик. Томск, 2006. 23 с.
271. Фрик, Т. Б. Эпистолярий Н. М. Карамзина сквозь призму образов автора и
адресата / Т. Б. Фрик // Филологические науки. Вопросы теории и практики.
2015. № 1 (43) : в 2 ч. Ч. 2. С. 198–201.
272. Хвостов, Д. И. Полн. собр. стихотворений графа Д. И. Хвостова : в 7 т. / Д.
И. Хвостов. – Санкт-Петербург : тип. Импер. Росс. Акад., 1828–1834.
273. Царикаева, С. С. Рождение дворянской благовоспитанности и домашнее
воспитание русского дворянина в XVIII – XIX вв. / С. С. Царикаева //
Известия Пензенского государственного педагогического университета им.
В. Г. Белинского. 2008. № 13. С. 146–149.
274. Шарафадина, К. И. Флористическая символика в ее этикетно-бытовом
преломлении в прозе С. Ф. Жанлис / К. И. Шарафадина // Вестник Томского
государственного педагогического университета. 2003. № 1. С. 21–26.
275. Шекспир В. Собр. соч. : в 16 т. СПб. : КЭМ, 1993. Т. 5. 384 с.
276. Шекспир и русская культура / под ред. М. П. Алексеева. Москва ; Ленинград
: Наука, 1965. 823 с.
277. Захаров Н. В. У истоков русского шекспиризма: А. П. Сумароков, М. Н.
Муравьёв, Н. М. Карамзин: монография. Для обсуждения на научном
семинаре 29 августа 2009 года / отв. ред. Вл. А. Луков. Москва : Изд-во
Моск. гуманит. ун-та, 2009. 95 с. (Шекспировские штудии ; 13).
278. Шилина, Т. А. Эволюция женского образования в России : Государственная
политика и общественная инициатива (конец XVIII –начало XX вв.) :
214
автореф. дис. ... канд. ист. наук : 07.00.02 / Татьяна Александровна Шилина.
Саратов, 2010. 28 с.
279. Шруба, М. Поэтологическая лирика Н. М. Карамзина / М. Шруба // XVIII
век : сб. ст. и материалов. Санкт-Петербург : Наука, 2006. Сб. 24. C. 296–311.
280. Шумахер, А. Сюжетная ситуация любовной измены в балладах Н. М.
Карамзина / А. Шумахер // XVIII век: литература в эпоху идиллий и бурь :
сб. науч. статей. Москва : Экон-Информ, 2012. С. 93–101.
281. Энеллис, И. Беседа Николая Михайловича Карамзина с Иммануилом
Кантом.
Популярное
изложение
Иммануилом
Кантом
«Критики
практического разума» / И. Энеллис // Кантовский сборник. 2008. № 1. С.
109–119.
282. Энциклопедия литературных героев : Зарубежная литература XVIII–XIX
веков / под ред. А. М. Зверева. Москва : АСТ : Олимп, 1997. 768 с.
283. Энциклопедия литературных героев : Русская литература XVII – первой
половины XVIII века / под общ. ред. А. Н. Архангельского. Москва : Олимп,
1997. 672 с.
284. Энциклопедия литературных героев / под ред. С. В. Стахорского. Москва :
Аграф, 1998. 496 с.
285. Юкина, И. И. История женщин : Новые перспективы [Электронный ресурс] /
И. И. Юкина. URL: http://www.gender-cent.ryazan.ru/content.htm (дата
обращения: 04.05.2015). Загл. с экрана.
286. Яницкая, С. С. О зарождении романса в русской поэзии первой трети XVIII
века / С. С. Яницкая // Проблемы изучения русской литературы XVIII века :
межвуз. сб. науч. тр. СПб. ; Самара : Изд-во «НТЦ», 2005. Вып. 11. С. 20–30.
287. Offord, Derek. Karamzin’s Gothic Tale: «The Island of Bornholm» / Derek
Oxford // The Gothic-Fantastic in Nineteenth-Century Russian Literature / edited
by N. Cornwell. Amsterdam and Atlanta, 1999. 293 p.
215
288. The Poetical works of Alexander Pope, with his last corrections, additions and
improvements : in 4 volumes. Vol. 2. London, 1787. 238 p.
289. The Routledge Companion to Russian Literature / edited by N. Cornwell.
Routledge, London, 2001. 282 p.
216