* * * В то чахлое, едва зародившееся утро по

***
В то чахлое, едва зародившееся утро по-своему
ничем не примечательного дня на сцене летнего театра уже разворачивалось народное представление, поставленное с искренней любовью
и неподдельным энтузиазмом.
Из окна в поднебесье на противоположную
сторону улицы пал дрожащий луч восходящего
солнца. В неровной полосе света стоял и ждал,
опираясь на палку, скособоченный старик.
Лицо его, казалось, подверглось неумелой
местной анестезии, и теперь, как будто отходя
от наркоза, оно время от времени нервно подергивалось: то около глаза, то в уголке рта,
то в области созревшего чирья на подбородке. Движения эти были столь хаотичны, что,
окажись они хоть каплю более предсказуемы
или цикличны, смотреть на них было бы значительно приятнее. Каждый раз, когда рядом
появлялся какой-нибудь сонный прохожий,
старик бросался к нему, хватал за рукав и настойчиво тянул в свою сторону. Однако нельзя
сказать, что был он излишне требовательным
или устрашающим, скорее, наоборот, вид его
вызывал сочувствие. За все это время старик
не проронил ни единого слова. И все же увлечь за собой массы у него явно не получа
лось, если, впрочем, он вообще намеревался
это сделать.
Редкие жертвы стариковской цепкости, похоже, хорошо его знали, а потому быстро и безболезненно, прямо на ходу, высвобождались из
рук одержимого. Вскоре занятие это, видимо,
прискучило и ему самому, он добрёл, ковыляя,
до угла дома и скрылся за поворотом.
Сидящий за пластмассовым столиком на
другой стороне улицы Маршал опустил кусочек
сахара в бумажный стаканчик с кофе и размешал. Сахарный кубик чуть слышно постукивал
о стенки стаканчика, но по мере растворения в
горячем кофе стук его сменился легким шуршанием, а на поверхности темной жидкости закружились мелкие пузырьки. В центре водоворота
образовалась желтая пенка, похожая на ту грязь,
что прибивает утром к берегу в грузовом порту.
— Говорят, он покончил с собой, тот чувак,
который это придумал, — проговорил Юни,
высунувшись из окна ларька.
Маршал внимательно посмотрел на кофе,
поднял глаза, оглянулся, медленно перевел
взгляд на стаканчик и потом снова оглянулся.
— Я про упаковку для сахара, — пояснил
Юни. — Вся суть в том, что ее можно открыть,
если повернуть вот так. А он, прикинь, застрелился, когда понял, что никто не просек его
фишку, потому что все упорно продолжали
рвать бумажку.
— Жаль, — проговорил Маршал.
— А ведь выдающееся было изобретение, поворотный, так сказать, момент!
— Да уж, хорошая формулировочка, — согласился Маршал и, сложив губы аккуратной трубочкой, с шумом втянул в себя горячий кофе,
но, заметив в окне ларька свое отражение, понял, что со стороны это выглядит, как флирт
со стаканом, так что пришлось тут же его прекратить.
Юни в задумчивости теребил усы.
— Дерьмо, — сказал он, — или очередная
лажа.
Маршал попытался, не вставая, сесть поудобнее. Стул был пластмассовый, что лишь усиливало ощущение нестабильности жизни. Ножки, того и гляди, грозили подогнуться, словно стул только что пробежал не меньше десяти километров. Стол же, как только Маршал
опустил на него стаканчик с кофе, закачался и
никак не хотел останавливаться, пришлось доложить об этом Юни. Тот высунулся из окошка
и посоветовал подставить под одну из ножек
стола носок ботинка. Маршал сделал, как было
сказано, и сказал потом что-то вроде, ну вот
теперь нормалек, и как будто так и было.
Откуда-то из-за домов донесся прерывистый
вой аварийной сирены. Мимо то и дело проезжали машины, пешеходов в этот утренний
час было значительно меньше, что, вероятно,
и заставило полоумного старика с противоположной стороны улицы отправиться на поиски
более бойкого места. Единственной живностью в округе была, пожалуй, стайка суетливо
проносящихся взад-вперед лохматых воробьев,
да одинокий голубь, который с таким важным
видом прогуливался посреди проезжей части,
что можно было подумать, будто он вращает на
шее невидимый для людского глаза хулахуп.
Неподалеку была крохотная площадь — мощенный камнем пологий клочок земли, словно
бы невзначай забытый под мышкой большого
перекрестка. Сюда же втиснулись аптека, барахолка и комиссионный магазин, а перед ними —
два старых клена, в тени которых и ютился этот
ларек. Это был обычный торговый ларек с козырьком, держал его Юни, он же, собственно, и
придумал название «Козырь Юни», чем теперь
страшно гордился и даже заказал бейсболку с
такой же надписью.
Достоверных сведений о происхождении
имени Юни не обнаружилось. Хеннинен както высказал предположение, что, скорее всего,
в основе лежит имя Юнсельм, и похоже, так
оно на самом деле и было.
Перед светофором загудел автомобильный
клаксон. На противоположной стороне улицы
открылся массажный кабинет, двери которого, впрочем, вряд ли хоть когда-нибудь закрывались. В дверях стоял молодой качок в белой
майке и, загребая воздух свободной рукой, чтото быстро объяснял по телефону. Блестящие
буквы, вырезанные из самоклеящейся бумаги,
когда-то исчерпывающим образом объясняли
предназначение заведения «Aasian hieronta» —
азиатский массаж. Со временем кто-то оторвал
две первые буквы, в результате чего надпись
обрела новый смысл «sian hieronta» — свинский
массаж. Румяный боров в цветастой рубашке с
довольным видом вышел из дверей кабинета и
втиснулся в такси.
Юни подошел и присел на свободный стул.
Он был явно опечален тем, что элитный столик, поставленный специально для друзей у задней двери ларька, пустует в столь ранний час.
На какой-то момент он даже, кажется, готов
был разразиться по этому поводу длинной тирадой, но неожиданное появление у ларька на10
стоящих клиентов заставило его преобразиться: он расправил плечи, поправил усы и, важно
потирая руки, шагнул обратно в ларек, чтобы
обслужить посетителей. Их было двое. Один —
лысый, загорелый, с фигурой бывшего боксера и рыбацкими причиндалами под мышкой,
другой — худой, несколько угловатый и в очках
с такими толстыми линзами, что друзья наверняка за глаза называли его четырехглазым или
еще как-нибудь покруче. Он таращился сквозь
эти линзы таким беззащитным взглядом, что
тут же безоговорочно верилось: перед тобой наичестнейший человек, ведь с такими глазами
просто невозможно быть негодяем.
Они уселись за тот же столик, что и Маршал;
непонятно, чем он им так приглянулся, когда
рядом были два совершенно свободных стола,
но, может, им просто захотелось пообщаться.
«Здорово!» — сказали они и стали неспешно
помешивать свой кофе. Аптека наконец тоже
открылась — на тротуаре красовался рекламный щит для привлечения недоверчивых старушек. Дерматологи предупреждали: многие из
нас сталкиваются с проблемой грибковых заболеваний на ногах. Откуда ни возьмись у дверей
аптеки появился странный тип с лошадиной
мордой, закутанный в какой-то балахон наподобие ковра. Заметив, что аптекарь возится с
рекламным щитом, тип попытался незаметно
проникнуть внутрь заведения, но бдительный
фармацевт неожиданно повернулся и, схватив
лазутчика за шиворот, всеми силами стал тянуть его обратно из дверей аптеки, приговаривая: «Пшёл вон, зараза!»
За этой отчаянной попыткой фармацевта
наблюдала, стоя на светофоре, старушка в пла11
точке. На поводке она держала собачку, которая была такой крошечной, что больше напоминала крупное насекомое, чем мелкое млекопитающее.
— Вот это, бля, калибр, — проговорил худой в очках, и было непонятно, то ли размеры
собачки так его поразили, то ли собственная
телесная тщедушность не давала покоя, но возглас был скорее похож на болезненный напряженный выдох, чем на восхищенный вдох.
— Зато глянь, какие яйца, — ответил бывший боксер.
Оба они отвратительно заржали, потом заглотили свой кофе, и боксер стал рассказывать,
что он проснулся в пять утра и отправился на
рыбалку, и поймал в городском заливе шестикилограммовую щуку. Похоже, что для него это
было самым обычным делом, потому что щуку
он потом продал какому-то цыгану на рынке.
Машины появлялись и исчезали. Временами
они застывали на мгновение перед пешеходным переходом и громко сигналили. Трамвай
с грохотом подъехал к остановке и выплюнул
на улицу кучку народа. Какой-то лопух застыл посреди перехода с сотовым телефоном в
руке с таким видом, словно пытался наладить
дистанционное управление с целым миром,
но в результате создал только затор на дороге. Маршал подумал, что хорошо бы позвонить
Хеннинену и Жире, но посмотрел на часы,
которые показывали всего лишь полдевятого.
Поняв, что, пожалуй, не стоит, засунул телефон обратно в карман и продолжил спокойное созерцание мира. Ветер мерно раскачивал
клены над его головой. Время от времени в
зеленой крыше появлялась голубая дыра, и по12
чему-то становилось понятно, что там наверху
совсем даже не жарко.
На какое-то время вдруг повисла тишина,
странным образом обнажив дно стаканчика и
побуждая собраться с мыслями, встать и, нарушив привычное состояние покоя, сходить-таки
за очередной порцией кофе, если уж не ради
самого действия, то хотя бы ради веры в то, что
чем больше пьешь, тем крепче становишься.
Однако по возвращении за столик после вынужденного похода за добавкой кофе выяснилось, что парни уже все выпили и собираются
уходить. Боксер громко, во весь голос, пожелал всем хорошего дня и почему-то добавил:
«Давай, папаша, потихонечку!» Худой кивнул
в ответ, сдержанно хихикнул и, рассеянно посмотрев на мир сквозь свои толстые бутылочные донышки, вылез из-за стола. Спустя
мгновение они уже шагали по пешеходному
переходу, от души втаптывая асфальт в землю,
словно под ногами у них лежал мозаичный пол
с изображением какой-то нечисти. Но еще до
того, как они скрылись за грузовой машиной,
остановившейся на светофоре, боксер повернулся и, раскинув руки на ширину примерно
в полтора метра, показал, какой же величины
была пойманная им поутру живность.
— Вот ведь, — изрек Маршал и, окинув взглядом окрестности, заметил, что у дверей аптеки
стоит та самая старушка с собачкой, которая
непонятно как туда попала, ведь еще минуту
назад переходила дорогу совсем в другом конце
улицы. Как бы то ни было, теперь она стояла
там, а ее собачка тупо носилась взад и вперед
перед витриной аптеки, периодически останавливаясь и с неудовольствием посматривая на
13
молодого человека за столиком, который почему-то разговаривал сам с собой. Неприятное
чувство вины, вызванное пристальным собачьим взглядом, вынудило пробурчать в сторону
старушки некое подобие извинения.
Наконец, наперекор всем регламентам появились Хеннинен и Жира. Они постепенно,
атом за атомом, материализовались в точке
пересечения дорог, и похоже, что, несмотря
на воскрешение, все еще несли на себе шлейф
отвратности бытия, ибо их ужасное похмелье
ощущалось даже здесь, у ларька. Пухлая морда
Хеннинена горела огнем и совершенно необъяснимым в данных обстоятельствах удовольствием. То, что обрамляло ее, скорее походило
на облезлую меховую шапку или макаронный
гарнир, чем на соломенного цвета волосы. На
нем была рубашка, которую уже никто не назвал бы белой, и черный шерстяной пиджак,
очевидно немного жавший ему в плечах. К
тому же этому пиджаку явно не раз приходилось проводить ночь в городском парке. Жира
был в потертых джинсах и белой футболке, но
весь его скукоженный вид трусливого солдата
под перекрестным огнем говорил о том, что
если бы он мог, то с радостью прекратил бы
свое существование.
Хеннинен торжественно подошел к окошку и
стал, по обыкновению, травить грязные анекдоты. Жира сел за столик. Сил на то, чтобы выдавить хоть какое-то приветствие, у него не было.
— Ну, — сказал Маршал.
— Кофе принеси.
— Сам принеси, — ответил Маршал и посмотрел на Жиру, который выглядел так жалко, что надо было вначале привыкнуть к этому
14
зрелищу, и только лишь после этого принимать
решение, жалеть его или ругать. В своем похмелье он пребывал, как в особом мире, что вызывало даже некоторую зависть.
— Слышь, Хеннинен, — сказал Жира, продолжая сидеть, но всеми силами стараясь оградить себя от этого мира.
Его прозвали Жирой за то, что он любил
все жирное: пирожки с мясом, пиццу, поджарку, но, несмотря на неуемное обжорство, всегда оставался худым. Маршал же получил свое
прозвище в честь произнесенного им однажды
в душном метро пламенного спича в защиту
права любого человека выпить средь бела дня,
если душа жаждет.
Хеннинен же был Хенниненом, потому что
его фамилия была Хеннинен.
Выполнив утреннюю норму по анекдотам,
вышеупомянутый Хеннинен уселся за столик,
расплескав по ходу кофе из обоих стаканчиков.
— О, тяжесть и бессилие бытия, — сказал
он робким, покорным всему окружающему
миру голосом, словно очнулся от пребывания
в застывшей на мгновение вечности. Затем он,
очевидно осознав всю серьезность и монументальность создавшейся ситуации, предпочел
некоторое время сидеть молча.
Так молча и сидели. После непродолжительного пика повышенной концентрации автомобилей на дороге движение нормализовалось и
вошло в свой привычный ритм. Мимо то и дело
проплывали фургоны и фургончики с предметами широкого потребления: мороженым, пивом,
офисной бумагой и грязной одеждой для Армии
спасения. На углу распахнул свои двери магазин
15
«Алко». В свете набирающих силу солнечных
софитов воздух становился все более густым,
и вот уже сквозь него пробрался первый отчаянный крик разбившейся о землю бутылки.
— Вот, — осмелился произнести Маршал.
— Что вот? — спросил Жира.
— Уж так вот. Не знаю.
— Вот-вот, — сказал Хеннинен и постарался
придать своему опухшему лицу серьезное отеческое выражение, отчего стал похож на бандита в женском чулке.
Жира уронил бычок в стаканчик. На дне еще
оставалось немного кофе, в ответ послышалось
глухое и возмущенное шипение. Над поверхностью кофе завис крошечный клочок какойто дымки, похожей на утренний туман.
— Меня одолевает странное чувство, — заявил вдруг Жира. — То есть я хочу сказать, что,
несмотря на необходимость погружения в состояние похмельной истерии, в котором я должен был бы сейчас находиться, мой организм
столь слаб и истощен, что нет никакой возможности туда погрузиться, вы меня понимаете?
— Пытаемся, — ответил Маршал. — По мере
сил.
— Понимаете, я очень хочу впасть в это состояние, я знаю, мне стало бы легче. Но… не
могу.
— Ну все, тихо, — сказал Хеннинен.
Маршал попросил отчитаться, что же конкретно стало причиной столь кардинального
снижения работоспособности. Жира постарался
составить некую отчетность, но вскоре понял,
что кроме череды междометий не способен в
данную минуту ничего породить, а потому отчет сам собой сошел на нет.
16