И всё-таки — мы одни на Земле или существуют другие, па

И всё-таки — мы одни на Земле или существуют другие, параллельные миры? Что такое Время? Быть может, как считал известный физик Оливер Лоджа: «События, как прошлые, так и будущие, могут в некотором смысле существовать всегда, и, быть
может, это мы к ним подходим, а не они случаются». И что такое,
в конце концов, смерть? Полное уничтожение или переход в иное
измерение? И что такое Чудо? Может быть, сверхъестественное,
выпадающее из повседневности только кажется нам чудом, поскольку грань между обычной реальностью и непонятным, изумляющим, тайным порой бывает такой тонкой, малоощутимой, что
изумляет еще больше. И чудо ли это, или закономерная случайность, накопление неких неподвластных нам сил, взрывающих
привычную смену событий, и вызывающее на свет нечто необычайное? А главное, зачем случаются Чудеса? Испугать, показать,
как мало мы ещё знаем об окружающем мире, и подтолкнуть
к дальнейшему карабканью по древу познания, а может быть,
для очищения, отрезвления, в конце концов, исправления, как
призыв к более строгому отношению к нашим делам и поступкам.
Ведь в жизни почти каждого человека случаются столкновения
с чем-то загадочным, мистическим, иногда превосходящим по необычности всё мыслимое и немыслимое. Даже то, чего не может
быть, порой случается. Эти события помнятся всю жизнь, некоторых пугая, а у некоторых пробуждая в душе силы, позволяющие им противиться сутолоке и неразберихе нашей жизни и не
терять главного.
Что происходит с людьми, когда они сталкиваются с чем-то
странным, иррациональным, мистически-фантастическим? У всех
по-разному. Кто-то с благодарностью, кто-то, хотя и не в силах приподняться, отринуть, оторваться от засасывающей суеты, оплакивает упущенную возможность, кто-то воспринимает как благостный посыл из детства, способный расцветить мир вокруг новыми
тёплыми красками. Но есть и такие, кто воинственно настроен ко
всему необычному, поскольку для них главное — боязнь лишиться
привычного хода вещей с мелкими радостями, мелкими успехами
и неудачами. Поэтому всё особенное, не каждодневное они воспринимают лишь как угрозу своему существованию. Наконец, встречаются и такие, кто просто не понимает, не ощущает соприкосновения с Чудом.
Было это или не было? Это не важно. Надо лишь помнить, что
Время, стремительно летящее вперёд, всегда выходит победителем и не оставляет нам права повторно ошибаться и забывать
о «тонких и возвышенных мирах», в которых, по мнению древних
мыслителей, помимо грешной земли приходится жить человеку.
И тогда ему был дан ещё один шанс
В эту ночь она пришла опять — слабое свечение сгущенного тумана, более светлое наверху, но я чувствую: она
смотрит на меня тёмными провалами глаз. Стен я не вижу,
но ощущаю замкнутость пространства и понимаю, что еле
различимая уплотнённость фосфоресцирующего мрака
у меня в ногах, у стены книжного шкафа, — она. Я ощущаю
беззвучное движение, как будто воздушный поток течёт
где-то рядом, выливается через закрытое окно, растворяясь в мглистой московской ночи. Знаю, это обратный ток
времени, возвращающий меня к тому роковому дню. Я протягиваю к сероватому облаку руки, и расплывчатая туманность приближается к моему лицу, наклоняется надо мной,
и сразу делается легко и покойно.
— Как хорошо, что ты пришла, так плохо без тебя.
— Я не могла не прийти. — Её ответы беззвучно плывут
ко мне; своих слов я тоже не слышу и даже не знаю, произношу их или лишь мысленно обращаюсь к ней.
— Ты пришла, но как мне искупить свою вину перед тобой?
— Нет такой вины, что не простит истинная любовь,
а я любила тебя. Да как оценить чужое деяние? Просто ты
потерялся, двигаясь по ложному пути; сам страдал, заставлял страдать других. Живя в разладе с душой, приходишь
к несчастью. Я всегда была твоей половинкой, твой грех
должен был пасть и на меня.
И тогда ему был дан еще один шанс
7
— В день твоей смерти, вечером, после изматывающих
вопросов в милиции, забывшись тяжёлым сном, я вдруг почувствовал на губах жгуче-сладкий поцелуй, как ты целовала меня раньше. Это была ты?
— Конечно я. Тогда мне была ещё дана возможность поземному прикоснуться к тебе. Теперь не могу.
— Единственная, если бы ты знала, что со мной сделала
твоя смерть, — она убила и меня.
— Люби сам, и, может быть, твоя любовь удержит наши
души рядом.
— Как мне плохо одному! Как можно быть рядом, существуя в разных мирах? Теперь только я могу прийти к тебе,
но, придя, обрету ли? Ты же знаешь, я давно ни во что
не верю, поэтому, если и существует что-то высшее, оно
не для меня. Почему нужно потерять, чтобы оценить?
— Так уж устроен человек. Если бы опыт предков учил,
человечество давно или обрело высшее блаженство или исчезло с лица земли. А теперь прощай, мне пора уходить.
— Не уходи! Каждый раз, расставаясь ночью, я теряю
тебя по-новому, не знаю, придёшь ли опять.
— Это зависит от тебя. Да — нет, лево — право, говорить — молчать, бояться — преодолеть страх. Выбирай!
Пока ты помнишь, любишь — я с тобой. Прощай!
Клочья лёгкого тумана, как её руки, тянутся ко мне.
Светлеет за окном, а комнату, наоборот, заполняет плотная
темнота и тяжёлый, как наркоз, сон придавливает веки.
***
Пошёл третий час, а собрание всё идёт. Всё предрешено, ясно как день, а этот дубина Волков вылез с новой, явно
провальной кандидатурой. Мерзость в том, что в нашей сис­
теме слишком много дураков, а проходимцев ещё больше.
8
Кира Вельяшева «Было — не было»
В затылок хрипло дышит Борис, неудивительно — мужик
волнуется, хотя всё выстраивается как надо. Если Борис
снова станет парторгом нашего объединения, то через годполтора его заберут в ЦК начальником отдела — в сорок
лет это карьера! Хоть и начались новые веяния, советскую
власть и нашу доблестную партию пока ещё никто не отменял! Если честно, то мне всё равно, кто будет нашим партайгеноссе, но Борису я симпатизирую.
Какая мразь за окном! На стеклах грязные потёки, на открытой форточке дрожат подсвеченные фонарем вялые,
как перезревшие осенние грибы, водяные капли. Холодильник пуст, завтра надо будет что-нибудь купить. Впрочем, к чему? Дом стал для меня невыносим. В окно виден
угол дома заводской столовой и вытянутый, как жирафовая шея, фонарь; из-за дождя кажется, что в его маленькой,
лепесткообразной головке копошатся жёлтые моллюски,
а вне светлого нимба вокруг, подёргивающегося от дождя,
в черноте мерещатся какие-то злые хари.
— Вадим, ты что, заснул? — Действительно, я на миг забываю, где нахожусь. — Всё путём! Сейчас проголосуем —
и ко мне, в кабинет — надо отметить.
У Бориса волосы белые, а лицо по контрасту тёмное,
с ещё более тёмными подглазьями, кожа бугристая, неровная. Мужик он понятливый, политик тонкий и выпить
не дурак. Как заведено, после ежегодных перевыборных
собраний собираемся у него в кабинете, пять-шесть человек, и отводим душу. Пьем аккуратно, чтобы не было ЧП.
Борис один может принять пол-литра, и даже дома не сразу
догадаются. Иногда наши застолья кончаются скандалом,
как в прошлый раз: этот хиляк Карташев, зам Бориса, выпил всего ничего, а по дороге домой умудрился попасть
в вытрезвитель. Шуму было на все объединение! Директор
кипятился:
— Вы что, мужики, до дому не могли довезти этого козла?
И тогда ему был дан еще один шанс
9
В кабинете Бориса на боковом столике уже стоят две
бутылки и тарелки с зелёными помидорами, огурцы, лимон, пирожки с мясом из нашего буфета. Борис радостно
возбуждён, щёлкает пальцами — привычка такая — чаще
обычного. На этот раз помимо традиционной клюковки,
настоянной на родимом спиритусе, бутылка армянского коньяку. Сейчас уже полвосьмого, значит, дома буду
не раньше одиннадцати. Не поеду, хотя чем позже, тем лучше, — меньше времени для воспоминаний и раздумий. Сегодня не поеду. Надо поесть пирожков, чтобы не захмелеть,
а потом махну к Лёльке.
***
Мне редко снятся сны, а этот был даже цветным.
Ожил гобелен над кроватью: бриллиантово-зелёная трава
на круглой лесной поляне, деревья с ажурной, как будто
вырезанной маникюрными ножницами листвой. Над поляной звучала музыка, и в такт ей вальсировала пасторальная парочка. Откуда-то появляется Ася и лёгким белым
облачком вьётся рядом, увлекая меня, и оказывается, это
уже мы плывём над ярким ковром и высокая трава цеп­
ляет ноги, но не мешает движению. Передо мной Асино
лицо, светлое, молодое, из наших счастливых дней; её прохладные пальчики гладят мою щеку. Прикосновение столь
явственное, что я просыпаюсь. Светлая дымка над моим
изголовьем.
— Это ты?
— Я. Ты спал, и улыбка у тебя была из детских снов.
— Я только что танцевал с тобой вальс — танец, которому так и не смог научиться. Я всегда злился, видя, как ты
вальсировала с другими. Ты моя женщина-ретро, любившая тишину, нудного Диккенса и вальсы.
— Да, и этим безумно раздражала тебя и твоих друзей.
10
Кира Вельяшева «Было — не было»
— У меня нет друзей — я их растерял. Вместо друзей —
сослуживцы, вместо жены — любовница, никого из родственников. Фактически и дочери у меня нет: моя первая супруга настроила девочку так, что она лишь ждёт очередного
подношения. Вот так-то, родная! И тебя, единственную, необходимую, я извёл постоянным раздражением, врал, пил,
злился. Почему всё так?
— Ты и сейчас много пьёшь, бедный мой.
— Что ещё остаётся делать, к тому же, когда я трезв, меня
засасывает вакуум, в котором живу, разрывает, размельчает на атомы. Только обретя тебя, родная, а потом потеряв,
я понял весь ужас одиночества среди людей.
— Я всегда рядом с тобой, но невозможно уберечь человека от самого себя. А теперь постарайся заснуть, и пусть во
сне будет музыка, деревья, цветы и я.
Стены не качнулись, не поплыли, а просто больше не ограничивали комнату. Я парил в жемчужной прозрачности, был один, и высокий женский голос пел и молил Бога
о моем прощении.
***
Бреясь, я рассматривал себя в зеркало: физиономия
одутловатая, под глазами мешки. Надо сделать горячий компресс, а на глаза наложить ватные тампоны с чаем. Не следовало вчера заезжать к Борису!
Пить мы начали еще перед испытаниями, и всё равно
я порядком промёрз — на улице слякотно, промозгло. После испытаний мне пришлось завозить в институт наш макет. Ещё выпили и перекусили, а потом я поехал навещать
Ленку. К ним я попал в начале шестого и застал обеих женщин за туалетом. Дверь открыла Ксана с лицом, намазанным чем-то жёлтым — не то мёдом, не то яйцом.
И тогда ему был дан еще один шанс
11
— А, это ты! Проходи. Сейчас сниму маску. Ленуль, отец
пришёл!
Ксана ушла в ванную, а из дверей выскочила полуодетая Ленка, взвизгнула, чмокнула меня в щеку и потащила
в комнату.
— Посиди, сейчас я покажу тебе свое новое платье.
Та же комната, стоят те же вещи, будто я не ушёл отсюда
восемь лет назад, только прибавились две новые хрустальные вазы, одна огромная, как ведро, но красивая — Ксанино увлечение. Что за страсть набивать дом сверкающей посудой и увешивать огромными коврами, которые, кажется,
теперь и не в моде, этими вечными клиентами пылесосов —
плюнуть хочется.
— Папа, повернись! Ап! — В дверях — с брызжущей улыбкой Лена в короткой фиолетовой хламидке. Девочка у меня
прелесть: бело-розовое, подвижное личико; довольно крупный бабкин нос, но с породистой горбинкой и чудом изящества — тонко вырезанными ноздрями; два огромных, вечно
сияющих глаза в порхающих пушистых ресницах — настоящая гриновская королева ресниц, а рот! Как будто наклеили
два гладких, без единой морщинки лепестка только что распустившегося цветка, с лёгкой тенью под нижней губкой.
Вот она стоит передо мной на длинных тонких ножках
в немыслимых чулках, вся открытая счастью и закрытая
для меня. Раньше, сажая её маленькой на горшок, рассказывая сказки, я чувствовал нашу с ней первородную связь,
сейчас для меня эта красивая стрекозка — существо с другой планеты, с неясным отношением к моим чувствам и поступкам. Впрочем, о реакции на моё подношение можно догадаться, если, конечно, мы с Ольгой угодили ей. Я подхожу
и прикалываю к платьицу довольно крупную серебряную
брошь. Ленка бросается к зеркалу, потом мне на шею. Кажется, восторг неподдельный, впрочем, она со мной не церемонится, свое неудовольствие обычно не скрывает.
12
Кира Вельяшева «Было — не было»
— Мама, смотри, что подарил мне папа! Подожди, я сейчас причешусь и покажусь тебе в готовом виде. Ой! Звонок,
это за мной.
Она солнечным зайчиком — сказались гены благородных предков: у неё при тёмных глазах и ресницах совсем
светлые, с лёгкой позолотой волосы — мечется по комнате,
летит в переднюю, а затем рядом со мной появляется ещё
одно существо из другого мира — лобастый мальчик в очках и красивом свитере.
— Это Коля, а это мой папа, — знакомит нас Ленка и исчезает, оставляя одних.
Мы исподтишка разглядываем друг друга и угрюмо молчим. Кажется, у дочери неплохой вкус: на месте этого очкарика мог оказаться великовозрастный балбес, пускающий
пузыри жвачной резинкой. Напряжённое молчание прерывает приход Ксаны.
— Здравствуй, Коленька! — запела она. — Ты отвечаешь
за Лену, чтобы в одиннадцать она была дома.
Ксана тоже куда-то собралась. Чёрное с серебром макси,
гармонируя с высветленными прядями волос, очень идет ей;
полные, но зато какой формы руки, шея и полуприкрытая
грудь соблазнят кого угодно, кроме меня, — у меня никаких
эмоций. Мне даже непонятно, как я спал с этой женщиной!
Для меня Ксана — самка другого, враждебного вида, и её
женские прелести скорее гасят желания, а не возбуждают
моё мужское естество — слишком памятны скандалы и её
травля Аси.
Я сейчас подумал: удивительное дело — внешне наша семейная жизнь с Асей мало чем отличалась от жизни в моей
первой семье: те же ссоры, так же я удирал на дурацкие
попойки, так же врал. Но с Ксаной мое сердце выполняло
только свои прямые обязанности — насоса для перекачки
крови, я практически не чувствовал его, а с Асей! Как будто в моей груди поселилась неспокойная птица: в первые
И тогда ему был дан еще один шанс
13
месяцы нашего знакомства она пела о любви такие восхитительные песни, что моя грудная клетка просто разрывалась от сладкой истомы; она больно клевала, и я мучился
и терзался от беспокойства, когда Ася болела. У меня всегда
теплело внутри, стоило мне прикоснуться к моей любимой
или ей коснуться меня. Но через пару лет, после того как мы
стали мужем и женой, в моей жизни опять, правда не часто,
замелькала Лёлька. Что это? Распущенность и слабость современного человека? И только когда Аси не стало, я понял,
что наши души успели срастись, — лишившись её, я превратился в инвалида, потеряв часть самого себя.
Дети собираются уходить. Ленка в светлом беретике
и в пальто с капюшоном опять превращается в длинноногую девчонку, мою дочь, и я, глядя ей вслед, вдруг ощущаю
благодарность Ксане, подарившей мне такую дочь.
— Хочешь есть?
— Нет, я перекусил в институте.
— В таком случае давай хотя бы выпьем. Я сейчас. —
Ксана приносит из кухни тарелку с бутербродами с икрой
и красной рыбой и достает из серванта початую бутылку
дорогого коньяку.
— Фу-ты, ну-ты, вы неплохо живёте.
— А почему мы должны плохо жить? Ты нас бросил, ну
и что?
— Я дочь не бросал.
— Ну, меня бросил, так на твоё место масса желающих,
или ты считаешь, что я неинтересная женщина? Не просто
интересная, а с изюминкой, как считают многие.
— Сплошной изюм.
— Ладно! Всех благ тебе. Где твоя Лёлька?
— Она сегодня занята, а я промёрз на испытаниях, поеду
домой.
Она смотрит на меня не мигая.
— Что ты меня разглядываешь? Плохо выгляжу?
14
Кира Вельяшева «Было — не было»
— Выглядишь ты действительно неважно, Голиков. —
И, помедлив, добавила: — Ведь ты когда-то любил меня.
Меня всегда бесила её институтская привычка называть
меня по фамилии, и никогда, это я понял, когда встретил
Асю, я не любил её. Просто пришла пора, пошарил рукой
за спиной и обнаружил красивую девушку, хотевшую быть
со мной.
— И я тебя любила, Голиков, сильно любила, да и сейчас... — Я вижу, как напрягаются розовые скулы и начинает подёргиваться подбородок.
— Перестань, Ксана! К чему это?
— Да, ты прав. — Она отводит глаза. — Ты после общения со своей малахольной никак опять мужиком стать
не можешь. Как тебя только терпит твоя Ольга?
Меня раздражает в ней всё: её нарочитая грубость, бесцеремонное разглядывание, как будто специально ищет —
к чему прицепиться.
— Перестань! Я просил тебя не трогать Асю. До чего ты
все-таки злая, даже мёртвую не можешь оставить в покое.
Пойду я.
— Я злая, я такая злая...
Растет и цепенеет ледяной панцирь внутри; усталость
и напряжение готовы прорваться в крике, но с Ксаной
ссориться не хочу — опять не будет пускать ко мне Ленку.
Пропел звонок.
— Это за мной. — Ксана резко встала. — Ладно, чего это
я. — И пошла открывать дверь.
Снова неловкость вступила в комнату, на этот раз вместе
с высоким полным военным, ни фамилии, ни имени которого я не запомнил. Мужик, по виду крепкий, но, когда нас
представили, лицо его стало напряжённым, словно он ожидал подвоха.
Ксана надела пальто, и мы втроём вышли из моей бывшей квартиры, в которой мы вместе прожили четыре года.
И тогда ему был дан еще один шанс
15
На улице было всё так же мерзопакостно, у подъезда ожидала шикарная машина.
— Тебя подвезти?
— Не надо, спасибо. Желаю повеселиться.
Я повернулся и пошёл, убыстряя шаг, чувствуя, как Ксана смотрит мне вслед. Холод внутри вдруг сменился ощущением жара, даже испарина на лбу выступила. Тогда я поехал к Борису.
В парадном у него шёл всё тот же нескончаемый ремонт,
а в квартире было тепло и уютно. Он был один, вся семья
уехала на дачу, а Борис в тренировочном костюме восседал
на кухне, пил пиво и смотрел телевизор. Моему приходу
он не удивился, хотя расстались мы днём, на испытаниях;
вытащил из холодильника бутылку водки, пару бутылок
пива, принёс отличную воблу, домашних грибков, подогрел
котлеты, и мы сидели с ним, почти не разговаривая, пили
и смотрели какую-то комедию. Постепенно затихла боль
и отступила гнетущая чернота, поселившаяся во мне после
Асиной смерти.
Когда я приехал к назначенному месту, Ольга уже ждала
меня, а около неё вертелся какой-то пижон в модном длинном плаще — моя мадам эффектная женщина. Мы пересек­
ли площадь и подошли к «Метрополю». Короткая, но всётаки плотная очередь топталась у входа, но это для Лёльки
не проблема: не прошло и пятнадцати минут, как мы оказались среди зеркал, на мягком диванчике за отдельным столиком, правда, слишком близко к эстраде.
Ольга — ресторанная душа, знает толк в таких заведениях, иногда в кураже любит заглядывать в самые забубенные пивнушки, правда, по праздникам мы всегда в «Метрополе», «Национале» или на худой конец «Софии». С нами
ещё пара — Лёлькина приятельница, жеманная и глупая
16
Кира Вельяшева «Было — не было»
толстуха Лиза, с мужем. Зачем она Ольге? Возможно, дело
в муже, немного галантерейном язвительном Виталии,
с которым у моей дамы что-то есть, — слишком часто мы
встречаемся с этой парой. Впрочем, мне всё равно. Кстати,
сегодня Лёлька сногсшибательна: волосы блестящие, цвета
хорошего сливочного масла, почти белые с лёгким золотистым отливом, взбиты и чуть сдунуты набок; глаза искрящиеся, как и её обтягивающее платье, косметика не видна.
Ослепительная женщина, почти красавица!
Мы познакомились через пару лет после моего появления на фирме, почти сразу после женитьбы на Ксане; с тех
пор она была всегда где-то рядом, даже последние годы
жизни Аси. Для меня она, как хорошая рюмка коньяку:
обжигает и поддерживает тонус. При всей своей логической прямолинейности Ольга — загадка: в ней порой прорезается такое, что и предположить невозможно; этакий
многогранный, несимметричный холодный кристаллик,
с выщербинками, изломами, колючий, вдруг являющий
потаённые грани и способный пригвоздить к стенке всякого, кто мешает. Чаще коварная, с мужской хваткой,
а порой всё отдающая, послушно-податливая; разнузданно
темпераментная и в разгуле, и в желаниях, подобно своим
глазам — стальным, с внезапными жаркими всполохами.
Настоящая ведьма с сумасшедчинкой, хотя и без раскосости прозрачных глаз.
«Метрополь» я люблю до сих пор. Сидели уютно, Виталий рассказывал анекдоты и сплетни из жизни высшей
элиты — он заместитель главного врача госпиталя имени
Бурденко. И всё было нормально, пока не задурила Лёлька.
Я понял это по её загипнотизированному взгляду. Ясно —
завелась.
Прорывается иногда в ней дурость, блажь — впиявливается неожиданно в какую-нибудь вещь, приглянувшуюся
ей по непонятной причине, и не успокаивается, пока не за-
И тогда ему был дан еще один шанс
17
получит. Обычно это как приступ безумия, она даже не пытается объяснить, зачем ей это нужно, — все красноречие
и энергию тратит на добывание желаемого, и, самое удивительное, почти всегда достигает цели.
Вскоре всё обнаружилось. Танцуя, мы всё время топтались около одной пары: размалёванная дева и подвыпившей парень.
— Смотри, какие клипсы, — объяснила мне Лёлька.
В ушах девицы причудливо вился золочёный, голубоватый не то мех, не то какая-то синтетика, и качались подвески из золотых нитей с чем-то ярко играющим в свете
огней на концах — ничего особенного, мне кажется, такие
я даже видел в какой-то лавчонке, но красиво.
Виталий попытался отвлечь Ольгу, я не вмешивался,
зная, что бесполезно, и действительно вскоре эта с пухом
вместе со своим кавалером перекочевали за наш столик.
Лёлька потребовала еще коньяка; девица, оказавшаяся
не то секретаршей, не то просто ресторанной б..., визгливо
хохотала, кокетничая с Виталием; заказанный коньяк окончательно доконал её кавалера, и его расползшееся тело заполнило весь диванчик, зажав толстый зад Лизы. Вечер был
испорчен.
Обычно я не против кутерьмы, поднимаемой Ольгой, —
отвлекает от ненужных мыслей, разгоняет тоску, но тогда
я настолько разозлился, что в конце вечера не захотел к ней
ехать, и она почти силой впихнула меня в такси.
— Послушай, ты когда-нибудь бросишь свои штучки?
Зачем было портить вечер?
— Подумаешь, какие мы важные! Полчаса за одним
столом с проституткой посидеть не можем. Лизка тоже,
без году неделя, как в своём мухосранском Мелитополе сидела, и туда же, нос воротит!
Ольга уже в халатике, без косметики, стали видны мелкие морщинки и синяки под глазами, поэтому по вечерам
18
Кира Вельяшева «Было — не было»
у неё приглушённое освещение, но сегодня полная иллюминация.
— Зато смотри! — Женщина отступает в глубь платяного
шкафа, а когда вновь выплывает из зеркального полумрака,
вид у неё победоносный, а в ушах качаются злополучные
золотые нити с сверкающими каплями на концах.
— Сколько тебе это стоило, ненормальная?
— Не боись! Рассчиталась, правда, отдала ещё мои французские тени. — Она снимает серьги и небрежно бросает
в хрустальную вазочку. — Ладно, лап, не сердись! Ну, немножко ненормальная, ну и что? Скучно ведь! Сейчас я принесу ликёр и не советую вам, месье, медлить. У меня завтра
отгул, а вам, насколько я понимаю, придётся вкалывать. Завтра рабочий день.
— ◊ —
Странное время: то один за другим умирали престарелые
главы государства, теперь этот Горби. С ним носятся на Западе; напряг всю страну, что-то будет! Виталий уверял, что
он хоть хитрая бестия, но под каблуком супруги.
Вечером, возвращаясь домой, я был свидетелем несчастного случая: какой-то сумасшедший, не справившись
с управлением, сбил пожилую женщину, стоящую рядом
со мной на остановке. О, эти московские остановки осеннезимнего ненастья в часы пик: слипшаяся тёмная людская
масса, ни одного светлого пятна, даже яркие женские зонтики кажутся прикрытыми серой унылой плёнкой. Минуту
назад пострадавшая, такая же неприметная, как все находящиеся рядом, стояла, слегка согнувшись под тяжестью старой продуктовой сумки, — я ещё обратил на неё внимание:
пробираясь в первые ряды ожидающих, женщина пару раз
больно задела меня по ноге своей потрёпанной кошёлкой.
Теперь несчастная тёмной бесформенной массой лежала
И тогда ему был дан еще один шанс
19
у самого тротуара, а из раскрытой сумки на проезжую
часть выкатились два яблока и вывалился раскрывшийся
свёрток с варёной колбасой. Яблоки, тут же перепачкавшись дорожной грязью, стали неприметны на серо-чёрном
пространстве шоссе, зато колбаса, девственно чистая, особенно яркая на сероватой обёрточной бумаге, казалась куском человеческой плоти.
Прибежал милиционер; шофёр, бледный, с трясущимися губами, топтался вокруг сбитой женщины; кто-то пытался приподнять ей голову. Быстро приехала «скорая»; толстенький коротышка в белом халате засеменил к лежащей,
повозился около неё и тут же отошёл — женщина была мертва. Её положили на носилки и, пока закрывали простынёй,
я успел разглядеть лицо погибшей: разметавшиеся седые
волосы, резко очерченные скулы, скорбно сжатый рот.
Она совершенно не была похожа, но мне почему-то вдруг
показалось, что это состарившаяся Ася лежит на носилках. Странно — я стоял рядом и мог сейчас вот так же прижиматься лицом к грязной мостовой, развернись машина
на полметра вправо, а мне померещилось, как будто я давно
умер, а Ася жила, жила, успела состариться и теперь, бедная, погибла по вине недотёпы-водителя. Наваждение было
настолько сильным, что я чуть не бросился за отъезжающей
«скорой». Конечно, я оказался в числе свидетелей, которых
попросили пройти в милицию.
Потом некоторое время мне всё виделся лист обёрточной бумаги с куском колбасы, бесстыдно выставившим
свою розовость, и запавший рот сбитой женщины. Я заметил, события нашей жизни всегда запоминаются предметами и мелочами, сопровождающими их: помнится скрипящий, раскачиваемый ветром фонарь — тот вечер, когда мы
с Асей решили быть вместе; из детства — тёплый асфальт
политых московских улиц; огромная, красноватая луна,
когда я узнал, что родилась Ленка. День, когда погибла Ася,
20
Кира Вельяшева «Было — не было»
мне всегда вспоминается косыми полосами мокрого снега
и осиротевшими, тёмными окнами нашей квартиры по возвращении домой.
Пертурбации наверху сделали свое дело и в нашем НИИ.
Возможные перемены напугали начальство до колик: директорская братия зашушукалась, зашмыгала, затаилась,
затормозила всё, что возможно, — на всякий случай, кто
знает, как повернётся! В результате — ушёл Знаменский;
хлопнул дверью и ушёл, сказав напоследок: «Надоела мне
вся эта мышиная возня до тошноты, извини, Вадим Николаевич!»
Всё лопнуло! Сколько я потратил сил, сколько было уговоров: новый класс приборов, быстродействие, мощности;
мелких хитростей, пропихивания, убеждений, наконец,
просто вымаливания — и ничего! Начальству не ясно, что
в результате лично ему светит, — к чему рисковать! Коекто соответствующе настроил директора, с тематики сняли, а Алёшку Знаменского так и оставили старшим научным. Я пытался его уговорить потерпеть, но вяло, — сам
потерял веру. Обиды у него нет, он видел, как я напрягался,
но стена, по-видимому, из нержавейки, и твёрдости моего
лба не хватает. Порой мне кажется, что от бесчисленных
ударов моя голова сплющилась и приобрела форму вогнутого эллипса. Всё плохо: не утверждена новая тематика,
наш отдел не превращается в отделение с большей свободой действия, а главное, не будет рядом Алексея, к которому я по-человечески привязался. Более того, мне впихнули
Таркевича.
Вороватой физиономии этого бывшего вездесущего комсомольского вождя я и раньше терпеть не мог. Он
до противности подобострастен, витиевато громогласен
и пустопорожен всюду и везде; прозрачно неискренен
И тогда ему был дан еще один шанс
21
и при возможности бесчестен. В общем, тот ещё тип! Когда сегодня я вошел в нашу рабочую комнату и увидел его
на месте Алексея, мне сделалось до того тошно, что я пулей
выскочил обратно, в коридор. Стоял у окна, курил и чувствовал себя бесконечно одиноким: нет Алёшки, Ася больше
не приходит ко мне по ночам — все бросили меня.
Ребята у меня хорошие, по-видимому, поняли моё состояние и ещё до обеда под каким-то предлогом переместили
этого проходимца подальше к стене.
Весь день я не находил себе места, а вечером, выйдя с работы, с ужасом понял, что идти мне некуда, и поплёлся домой. Ольга укатила в Прагу на какую-то конференцию —
она это обожает — плохо ли: поболтают, погудят, закатят
банкет. Погода вполне соответствовала моему состоянию:
небо, как серая застывшая масса, статично и однотонно; кажется, что дома стоят на дне водоёма с грязной зацветшей
водой и лишь слабо покачиваются деревья-водоросли.
Интересное моё поколение. Большинство из нас, вступив на хорошо отлаженный, общепринятый тракт движения по жизни: школа — институт — работа в каком-нибудь
сверхсекретном НИИ, пополнив ряды безликой технической советской интеллигенции, не возражали против уготованного им муравьиного усердия в деле вечного приближения то к коммунизму, то к очередной разновидности
социализма, то к новым хозрасчетным отношениям и лишь
грели свои души теплом домашнего очага и мелкими радостями, что доставляет хорошо отлаженный и в меру комфортный быт. В этом плане я отстаю от своих сверстников.
Моему замедленному развитию, житейски немудрёному,
видно, способствовала ещё инфантильность собственных
родителей, хоть и опалённых войной, но до конца жизни
так и оставшихся в душе комсомольцами-метростроевцами,
со святой верой в людское добро. Главное в жизни каждого,
22
Кира Вельяшева «Было — не было»
как говорила мама, — «чистое и прекрасное». Святая наивность!
Я к сорока годам мало чему научился. Меня просто всё
больше и больше угнетает ощущение собственной ненужности: по-настоящему я никому не нужен, даже Ленке. Да
и мне мало кто нужен. К Ольге бегу, чтобы не быть одному. На работе ни взлёта, ни падения, одни мелкие интриги, вяло текущая повседневность, одно «надувание щёк»,
как говорит Знаменский. Если всё выхолощено, заполнено
лишь мелкой вознёй и сам ты как пустая скорлупа от ореха, может быть, надо уйти, как Ася. Я не верю в несчастный
случай — просто она не смогла жить со мной, запутавшимся в ненужных интригах, погрязшим в деловых и неделовых попойках на работе; она не могла смириться с суетливостью моего мира, а жить по-другому я уже не умею.
Плюнуть на все и уйти, как ушла она. В моей жизни
порвались самые главные нити, связующие, удерживающие рядом детей, родителей, любимых, друзей. Даже моя
райская птичка, Ленка, уже улетела от меня. Как она мне
недавно сказала, зачаровывая своими ровно сияющими
глазками, когда я по просьбе Ксаны пытался запретить ей
сумасшедшую поездку в Ленинград на выходные дни:
— Зачем отказывать себе в желаниях? Почему я должна
слушаться тебя, папа? Когда тебе захотелось быть с твоей
Асей, ты нас бросил! — Вот так-то, папа.
Пустить себе пулю в лоб?! Размечтался, у меня даже нет
охотничьего ружья и в лоб можно нацелить лишь пробку
от шампанского. Не вешаться же, в самом деле!
Я пошлёпал на кухню и достал из холодильника бутылку водки. Я пил и не пьянел, наоборот, алкоголь прочищал
мозги, вымывая всё, что мешало думать. Мне даже виделась черепная коробка, где слабо вибрировал мой выжатый
мозг. Из еды были только сосиски и банка маринованных
опят — Лёлька как-то закинула пять штук. Бутылка скоро
И тогда ему был дан еще один шанс
23
закончилась, и я достал из бара подарочный коньяк. Голову
отпустило, стало тепло. За окном теперь была сине-голубая
мгла, в доме напротив уютно светились окна, и стало не так
одиноко, как будто те, кто зажёг свет в соседних домах, заглянули в мою пустую квартиру и согрели её своим дыханием, и... вдруг навалилась дурнота, сдавило грудь, защемило
сердце. Стало трудно дышать, и я рванул на себя оконную
раму. Звякнула щеколда, окно распахнулось, но освежающей прохлады не чувствовалось, дышать было всё так же
трудно. Я высунулся из окна. Далеко внизу темнели кусты.
Вот сейчас — на подоконник, шагнуть в пустоту и парить,
парить, чтобы отпустило удушье. Я попытался поднять плохо слушающуюся ногу, но тут, будто удар сбоку, резкий,
короткий, и я уже заваливаюсь, таща за собой занавеску.
Последнее, что я услышал, был стук от падения карниза.
Я проснулся, когда начало светать. Именно проснулся,
а не очнулся, поскольку помнился лёгкий, недавний сон:
мы с Асей спим, прижавшись друг к другу, где-то в деревне,
в стогу сена, и сухие травинки щекочут мне ноздри. В комнате был полумрак; я лежал на тахте, и рядом со мной…
лежала женщина. Может быть, из-за плохого освещения
контуры её тела казались слегка размытыми, но я знал, что
это не Ольга. На полу валялась сорванная занавеска, сразу
вспомнилось вчерашнее, но оконные рамы были плотно
закрыты. Что же всё-таки произошло? Учитывая, сколько
я вчера выпил, голова на удивление свежая. Я скосил глаза. Теперь та, что лежала рядом, виделась мне отчетливо
и ясно. Она лежала в излюбленной Асиной позе: на правой
стороне, почти на животе, как-то по-особому, присуще
только ей, согнув ноги, но я не слышал её дыхания. Неподвижность и беззвучность лежащей рядом захолодили мне
24
Кира Вельяшева «Было — не было»
спину, налились тяжестью конечности. Но вот женщина пошевелилась, слабо вздохнула, как бы пробуждаясь
от долгого забытья, повернулась и прижалась ко мне. Я явственно ощутил упруго-мягкую теплоту её бёдер, нежная
рука легла мне на плечи. Стоило ей только прикоснуться
ко мне, как мгновенно исчезли сомнения и страх — безрассудная радость от свершения невозможного изгнала
всё рассудочное, пугливое. Безмерная нежность заставила меня ответно судорожно прижаться к мягким плечам.
Женщина приподняла голову, и горячие, горьковатые
губы припали к моим губам. Судорога свела сердце, а потом пришли спокойствие, блаженная усталость и что-то
золотистое, лёгкое, как недавний сон, накрыло меня.
— ◊ —
Наверное, я сошёл с ума. При первой возможности бросаю работу, приятелей, словом, всё, что составляло мою
жизнь вчера, мчусь домой, и наши окна, перламутрово светясь в синеве московского вечера, каждый раз дарят мне
счастье и жизнь. Правда, иногда мне кажется, что окна
вспыхивают, разрывая вечерний сумрак, только когда
я подхожу к дому.
Кто та, с Асиным лицом, руками, запахом, что встречает
меня за дверью, — не знаю. Может быть, сама Ася, каким-то
вывертом времени заброшенная в сегодняшний день; может быть, оборотень, ведьма, демоническим магнетизмом
запущенная в нашу жизнь; может быть, это муляж по Стругацким, а может быть, совсем просто — бред, галлюцинация, и мне только кажется, что светятся окна, что женская
тень скользит по занавескам, что она, душистая и ласковая,
встречает меня. Не знаю, не хочу знать! Стоит щёлкнуть
ключом, и она лёгким, чуть расплывчатым облаком возникает в дверях спальни, а затем живая, тёплая припадает ко
И тогда ему был дан еще один шанс
25
мне, помогает снять пальто. Что мы делаем по вечерам?
Тоже толком не знаю, ем ли я? Чаще мы сидим, прижавшись друг к другу, на широкой тахте в спальне; кажется,
я что-то говорю вслух, а может быть, мысленно; по-моему, она тоже иногда говорит, убаюкивая меня, вспоминая
радостное и светлое из нашей прошлой жизни. Слушаем
музыку — в нашем доме вдруг появилась куча прекрасных
пластинок. Что делает Ася, когда меня нет, и что вообще
происходит в нашей квартире без меня? Во всяком случае,
её появления не заметил никто, кроме меня, — поведение
соседей не изменилось, а они у меня прелюбопытные.
Может быть, это все-таки просто бред — квартира пуста
и мертва, но кто-то же развешивает аккуратно мои вещи?
Или это я делаю сам, мне просто кажется, что я вижу рядом дорогое лицо, разговариваю с ней? Пусть! Теперь эти
вечера — главное, всё прочее — мелкая суета и вздор.
Я даже не пошел на встречу с моим единственным, ещё
со студенческих лет, другом. Он приехал в командировку
из Ленинграда. Я каждый вечер обещал зайти, но так и не
сдержал обещание, потому что боюсь — уйду, а когда вернусь, квартира будет пуста.
— ◊ —
Кто-то сказал, что спираль — это вдохновение круга, но
при обратном варианте — спираль, опустившаяся, упавшая
на дно жизни, замкнувшаяся на себя, лишившаяся основного — стремления вверх, превращается в круг. В такой
банально устойчивый круг, без вдохновения и порывов,
превратилась моя творческая жизнь на работе, после того,
как ушёл Знаменский. Я даже дёргаться перестал, пусть
всё течёт, как течёт. Но случайности плюс чьи-то амбиции
иногда творят чудеса: удивительно, поразительно, но мы
по приказу свыше возвращаемся к Алёшкиной тематике,
26
Кира Вельяшева «Было — не было»
возвращаемся, да ещё с победными воплями. А случилось
вот что. Одна из запущенных партий приборов Знаменского, всеми забытая, ползла, ползла себе потихоньку, а затем
вылупилась готовая, с большим количеством работающих
чипов. Позвонили мне, я даже не обрадовался — перегорело всё, но всё-таки отправил кристаллы на сборку. Получилось сто двадцать уникальных мощных транзисторов
с быстродействием на порядок выше, чем обычно. Опять
я не испытал никакой радости, но позвонил Алексею, его
не застал и забыл о новорождённых — был поглощён возвращением Аси. В это момент приехали к нам смежникиракетчики, и одному из них я, вспомнив Алексея, сунул пяток транзисторов; говорю, попробуй, может быть, ничего
нового и разрабатывать не придётся. Через пару месяцев
он, радостно взъерошенный, прискакал, говорит, получил
феноменальный результат: система на стенде работала отлично, и он на свой страх и риск поставил приборы на объект на испытания. Всё прошло великолепно, ему нужны
ещё такие транзисторы, а о результатах он уже доложил
на коллегии министерства. Сразу дёрнули нашего директора, поздравляют, он сначала, бедолага, понять ничего
не мог, но потом промелькнула моя фамилия, шеф мгновенно сориентировался — он у нас сообразительный, заявил,
что это по его инициативе продолжали работы по свёрнутой тематике. Тут же приказ по министерству: образование
нового отраслевого отделения, специальной лаборатории,
новая тематика, расширенный штат.
Уже потом я понял, почему так быстро все сделалось.
Во-первых, нашему директору пришла очередь получать
очередное звание. Наверное, шефу звёздочка скатилась бы
и так, но он слишком удачлив, много завистников, поэтому
неожиданная транзисторная конфетка весьма к случаю —
этакий штрих к портрету. А во-вторых, Таркевич, вернее,
его папа… но об этом я узнал позднее.
И тогда ему был дан еще один шанс
27
Я ко всей этой кутерьме вначале отнёсся довольно равнодушно — надоело всё, да и та, что была Асей, втянула меня
всего без остатка, но потом события взбудоражили и меня,
а главное, я обрадовался за Алексея. Бросился ему звонить,
но не нашёл ни на новой работе, ни дома. В конце концов,
разыскал его на даче — сидит с младенцем. Оказалось, что
за это время от родов умерла его жена, и он, оставив всё,
решил вместе с тёщей сам поднимать сына. Живут вдвоём,
пестуя малыша; Алексей притащил домой компьютер —
друг в Америку уехал, ему оставил — Алёшка-программист
отличный; нашёл себе заказы, завели козу, огородничает —
он всё может. Сильно изменился: зарос бородой, посуровел. Моё сообщение воспринял спокойно, не обрадовался,
а от настойчивого приглашения вернуться в институт отказался, сказав:
— Ерунда всё это. На свободе, Вадим Николаевич, голова
работает отлично. Придумал я кое-что почище. Додумаю —
расскажу, но к вам не пойду. Год отсижу с малышом, подниму тёщу, а там будет видно. Надоели мне наши полусекретные фирмы. Толкаемся, давим друг друга не по делу. Тесно
в Москве, суета одна. Близких людей мучим, не замечаем;
одумываемся, только когда теряем. Надо останавливаться
и себя время от времени разглядывать в зеркало, каким ты
стал, а потом можно и дальше. Не проси, не вернусь! Директор без меня и так очередную бляшку получит, да ты и сам
справишься.
Выпили мы с ним по рюмке, я и уехал.
Вся эта история завертела, закрутила меня. По вечерам бесконечные звонки, хожу озабоченный. Та, что была
Асей, сразу почувствовала перемену. Великая любовь, да
ещё на долгие годы, не для нашей повседневности. Это хорошо, когда вечера коротаешь у камина с трубкой в зубах,
ездишь тихо, живёшь осмысленно, мир кажется огромным
28
Кира Вельяшева «Было — не было»
и непознанным, и главная твоя цель — оставаться достойным человеком, растить детей, служить людям и склонять
голову перед Божьим Промыслом. Какая великая любовь
в нашей ненормальной жизни, с толкотней и раздорами,
с разнузданностью желаний, с манящими соблазнами,
с вечной подменой большого и важного мелким и обыденным. А главное, низводящая всё с пьедестала — суета
сует. Как будто всех нас, жадных и ненасытных, затолкали на один большой стадион и поманили чем-то завидным,
дарующим блага мира, делающим твое ущемлённое «я»
нужным и важным. И вот все мы, толкая и давя друг друга,
ринулись к заветной цели, а она и не думает приближаться.
Постепенно эта отдалённость перестаёт пугать и остаётся
один дробный суетливый бег в никуда.
Вчера, пока я договаривался о предстоящей встрече, Ася,
встречая меня, надолго застыла в дверях спальни, а затем,
так и не подойдя, ушла в комнату. Положив трубку, я вдруг
испугался непоправимому и бросился за ней. Она стояла
у окна, спиной ко мне, и плечи её по-земному тепло розовели в свете торшера. Страх, что она сейчас растает, растворится в этой розовости, почти парализовал меня, и мне
понадобилось усилие, чтобы стремительно ринуться к ней
и прижаться к мягким, таким реальным, таким податливым
плечам. Она судорожно обернулась и обтекла, обволокла
меня всего.
— ◊ —
Становлюсь популярен в нашей главной конторе. Сегодня, обедая там, оторвав взгляд от тарелки, я вдруг обнаружил напротив себя треугольную рожу Зайцева из соседнего НИИ. Злые языки утверждают, что в нашем электронном
королевстве Зайцев знает всё и даже то, что неведомо самому министру.
И тогда ему был дан еще один шанс
29
— Ну, ты даёшь, — хмыкнул он, — уже никого не замечаешь вокруг. А что! Имеешь право! Надо же такую выкрутасину завернуть.
Я даже жевать перестал.
— Какую выкрутасину?
— Молодец! Никто не ожидал от тебя такого дальнодействующего приёмчика. Вот вам и диод с триодом! Так
сработать через смежников! Говорят, «первый» по физии
вашего директора понял, что он не в курсе, и оценил твою
предприимчивость. Поздравляю! Вопрос с организацией
отделения сам «первый» решил. А знаешь, кого метят в начальники спецлаборатории? Богатенький папа много чего
значит!
Я всё это уже знал, кроме намерений семейства Таркевичей. Зайцев давно ускакал вынюхивать у молоденьких секретарш всякие секреты, а до меня наконец дошло — этот
гадёныш метит в начальники несостоявшейся Алёшкиной
лаборатории!
При выходе из конторы я увидел Ольгу, мне даже показалось, что она поджидала меня. В последнее время я как-то
забыл о её существовании и сейчас остановился, пораженный картинностью моей подруги: серая дублёнка с голубоватым мехом эффектно оттеняла желтизну волос, которые
с осевшим лёгким снежком хрупким узором застыли вокруг прелестного лица. Увидев меня, она не пошла навстречу, а так и стояла, загородив узкий проход, явно поджидая,
прожигая льдистыми светлыми глазами.
— Кого ждёшь? — фальшиво весёлым голосом спросил я.
Лёлька, не отвечая, медленно двинулась вперед, уверенная, что я последую за ней. На углу женщина остановилась
и опять молча принялась разглядывать меня.
— Чего ты высматриваешь? — не выдержал я.
— Пытаюсь понять, что произошло. Не будешь же ты
врать, что пропал из-за занятости на работе. На телефонные
30
Кира Вельяшева «Было — не было»
звонки не отвечаешь, сам не звонишь. — Она замолчала, но
по всполохам в глазах я понял, что Ольга в бешенстве.
— Но я действительно занят.
— Брось, — решительно прервала Лёлька, — ты меня
знаешь — не люблю неопределённости и когда мною пренебрегают. — И она решительно двинулась к метро.
— Лёлька, постой! — Сам не знаю, почему я вернул её.
Она поспешно обернулась и просто кинулась ко мне.
— Послушай: не бросай меня!
— Ну что ты, — замямлил я, — просто подожди немного.
Прозрачные и одновременно такие глубокие глаза, казалось, заглянули в моё бедное, лживое сердце; в них не было
дна — Ольгина душа, открывшись, молила, звала, и я на миг
забыл о той, что ждала меня по вечерам. Но это был только миг. Не знаю, что прочла Лёлька по моему лицу, но уже
стекленели, замерзали влекущие омуты глаз, пропадала тянущая глубина, и через секунду остались пустые, залитые
прозрачной голубоватой влагой, не впускающие в душу
глазницы. Ольга развернулась и, уже не оглядываясь, пошла прочь, а я вдруг страстно захотел домой, к Асе. Но вечером что-то неясное, разъединяющее повисло между мной
и женщиной моих ночей.
На следующий день, часов в десять вечера, в нашей
квартире раздался звонок. Я настолько освоился с возвращением Аси, что машинально пошёл открывать и только
в передней опомнился и испуганно застыл. Звонок тявкнул
ещё раз. «Свет горит только в спальне и то не очень яркий,
— подумал я, — позвонят, позвонят и уйдут», но звонок
не умолкал. Спиной я почувствовал, что в дверях спальни
облаком возникла Ася. Звонок хрипел как ненормальный,
тогда я понял, что это Ольга. Было слышно, как щёлкнула
дверь напротив, — высунула свой острый нос соседка, изнывающая от малочисленности скандалов среди жильцов
нашего дома.
И тогда ему был дан еще один шанс
31
— Вадима Николаевича, наверное, нет дома.
И злой Лёлькин голос:
— Оставьте меня в покое, я не к вам звоню.
— Вадим Николаевич непременно открыл бы, вы так настойчивы, — не унималась соседка.
Далее я отчётливо слышу пока ещё вялое пререкание
между ними, в конце концов, Мария Львовна отступает, замок щёлкает, спасая соседку от злого языка разъярённой
Ольги.
Звонок уже сипит, затем к хрипящей трели прибавляются ритмичные удары Лёлькиного каблука. Кажется, открывается еще одна дверь, этажом выше. Мария Львовна тоже
не выдерживает:
— Я же говорила, что Вадима Николаевича нет дома,
не хулиганьте, пожалуйста, — шипит она.
— Да, отвяжись ты! Дома он, кобелино проклятый. Вадим! Я же знаю, что ты дома. Открой! — И опять град ударов.
Та, за моей спиной, уплывает в спальню, а я стою как
дурак, не в силах отклеиться от цветного линолеума передней; — единственная мысль: «Ольга пьяна, иначе бы она так
не бесновалась».
Наконец там, на лестничной площадке, выдыхаются.
Дверь стонет от заключительной барабанной дроби Лёлькиных каблуков, и, отпустив напоследок пару сомнительных
комплиментов по поводу моих чрезмерных мужских способностей и любопытного носа Марии Львовны, она удаляется.
Я иду в спальню, ложусь и отворачиваюсь к стене.
— ◊ —
Свершилось! Таркевич утверждён начальником спецлаборатории с тематикой Знаменского! Три дня назад я практически дал свое согласие, но в душе наивно надеялся
32
Кира Вельяшева «Было — не было»
на чудо, поэтому сегодняшний приказ директора, переводящий это событие из де-факто в де-юре, больно царапнул.
Да, что я мог сделать? Таркевич-старший — главный по импорту, да еще и кагэбэшник, как утверждают злые языки.
Я не положил в собственный карман не то что сребреника,
ни одной копейки, но Алёшку я продал, продал, чего говорить! Просто изменились ценности — продал за новейшую
лабораторную диффузионную печь, электронный микроскоп и шикарный измеритель. Все равно тошно! Конечно,
по-настоящему дело не в Таркевиче — ну отсидит у нас
этот хорёк пару лет, слепит кандидатскую и двинет дальше по широкой лестнице, если не вздумает сесть на моё
место, — дело во мне самом. «Я и Таркевич» вместо «Знаменский и я» — печальное свидетельство изменения знака моего движения по жизни и вообще всей нашей жизни.
Я ведь, как большинство — из «ведомых»: даже в быту, а не
то, что в творчестве, мне нужен кто-то рядом для вдохновения, для внезапных озарений, для наполнения моих лёгких
свежим, богатым озоном воздухом, дающим энергию и желание жить и творить. Алексей — а я уверен, что он больше
к нам не вернётся, — был тем катализатором, что ускорял
протекание реакций в моем ленивом мозгу; его просветлённость и одержимость заставляли и меня приподниматься
над мелкой вознёй. Теперь всё пойдет под горку — превращусь я в образцового клерка с оловянными глазками и главными моими действиями станут: «пропихон, доставон и, конечно, выпивон», и вряд ли спасет меня та, что была Асей,
если, конечно, она на самом деле ждёт меня по вечерам,
а не мерещится.
После НТС, где состоялось представление нового начальника лаборатории, мне стало совсем невмоготу, и я отправился разыскивать Бориса: «Махнём куда-нибудь с ним,
гори всё огнем! Он Таркевичей, и младшего и старшего,
тоже терпеть не может!» — решил я. Но у дверей столкнулся с Ольгой.
И тогда ему был дан еще один шанс
33
— Поздравляю с новым подчинённым. — Затянутая,
как всегда благоухающая французскими духами, смотрит
на меня ясными глазищами, отражающими грязный снег
институтского двора: — Что такой кислый?
— Чему радоваться? Алёшкина тематика и этот мозгляк.
— Слушай, Вадим! Я вижу, ты совсем раскис. Давай по­
едем куда-нибудь.
Мне просто необходимо было излить кому-то душу, чтобы мне посочувствовали, — я жаждал жалости. Ася из мира
теней, дрязги нашей жизни она не воспринимает, не слышит, а Лёлька сама с той же грядки.
— Поехали! — решительно сказал я.
Пока я собирался, Ольга поймала тачку, и мы отправились в «Славянский базар». Всю дорогу молчали, молчали,
пока нас устраивали за отдельным столиком, у стены. После первой рюмки водки я почувствовал зверский голод,
и мы заказали массу блюд. Особенно отменны были расстегаи, которые подали вместе с бульоном. Лелька ела лениво,
молча, наблюдая, как я насыщаюсь.
— Ну, отпустило?
— Отпустило немного.
— Чего ты переживаешь? Спустили тематику, которой
ты так добивался; дирекция вынуждена дать ей зелёную
улицу. Подумаешь, Таркевичу-сыну тоже подвезло на этой
ниве. Ну и что?
— Противно. Эта молодая жуликоватая рожа, да ещё
на месте Алексея; это ведь его идеи, его дело.
— Если это дело Алексея, он должен был драться за него,
а не хлопать дверью. Что ты, что твой Алексей, — зубастости не хватает!
— Да, не чета, вам, мадам.
— Не чета! Я своего не упущу. Подумаешь, трагедия какая! А ты сам что? Кто приказ подписал в знак согласия —
34
Кира Вельяшева «Было — не было»
я видела твою подпись. Подписал, а теперь холод ко лбу
прикладываешь.
— Ты права, я тряпка и дрянь. — Я был уверен, что Ольга
тут же воспрепятствует моему самобичеванию, но она, помоему, даже с удовольствием, тут же согласилась:
— Тряпка и дрянь.
— А ты сама кто? — разозлился я. Вместо жалости, которую я так ждал, она безжалостно колола в самое больное
место.
— Я нормальная, современная женщина, в меру изуродованная эмансипацией и прелестями нашей жизни, но бить
себя в грудь и посыпать голову пеплом не собираюсь. Я, как
всякий нормальный человек, поступаю плохо и хорошо, но
в плохом и хорошем иду до конца. А теперь давай закажем
ещё сто пятьдесят граммов коньяку, кофе и выпьем за твоё
повышение. Успокойся, года через два Таркевича у тебя
заберут. Всемогущий папа желает для своего сына большего. Смотри только, чтобы он не сел на твоё место. Впрочем,
я рядом, к своему несчастью, люблю тебя и в обиду не дам.
О своей любви она сказала между прочим, но сказала
очень веско, так что я поверил и потеплел к ней сердцем.
О доме в эту минуту я забыл.
Принесли коньяк, появились оркестранты; пел русские
песни здоровенный рыжий мужик в косоворотке. Сытому и пьяному, мне не хотелось вспоминать ни о доме, ни
о Таркевиче, ни о прочих неприятностях; стало весело
и спокойно; потом плясала цыганка, плясали мы с Лёлькой, плясали пьяные ресторанные гости. Когда, наконец,
мы выкатились из этого небогоугодного заведения, шёл
лёгкий снежок, приятно холодивший лицо; тёмное небо
казалось пристёгнутым пуговицами-фонарями к узкой
улице. На площади мы поймали частника, Ольга назвала
свой адрес.
— Отвезу тебя и поеду домой, — сказал я.
И тогда ему был дан еще один шанс
35
Женщина молчала, забившись в угол машины, только
светлые волосы высвечивались, как нимб, вокруг едва различимого лица. У её дома мы отпустили машину, но Лёлька
закапризничала, боясь входить одна в подъезд. Намерение
сразу уехать было настолько сильным, что я не стал спорить, мы поднялись к ней, на девятый.
— Посиди, сейчас принесу чего-нибудь прохладительного, а то ты сильно пьяный — не доедешь.
Она вышла, а я опустился на диван и почувствовал, что
засыпаю, хотя знал, что мне надо встать и идти, но куда,
вспомнить не мог. Это было полузабытьё, сковавшее конечности и дурманящее голову. Я слышал, как открывались
и закрывались дверцы бара, звякала посуда, мне даже показалось, что Ольга стоит надо мной, но глаз открыть я не мог.
Потом зашумела вода в ванной. Потух верхний свет, пахучие руки развязали мне галстук, а затем Лёлька страстная,
полунагая прижалась ко мне и её губы со стоном впились
в мои. Я больше не сопротивлялся.
Я проснулся с ощущением случившегося несчастья, но
никак не мог понять, что же произошло. Вспомнилось всё
сразу: институт, «Славянский базар», Лёлькина квартира.
Обычно так всегда и бывает — мои пробуждения после
крупных выпивок ужасны: мало того что болит голова, я тут
же вспоминаю все безобразия, что творю во хмелю. На этот
раз ужас от случившегося заполнил меня всего, как пустой
стакан, и подступил к сердцу.
Я осторожно встал, зажёг ночник и начал поспешно
одеваться, боясь разбудить Лёльку. Она спала, слабо похрапывая. Так и не найдя шарф, я выбрался из квартиры,
и, пока спускался лифт, ужас от содеянного мною нового
предательства сковал моё сердце. Было холодно; всё вокруг
казалось схваченным льдом, даже жёлтый свет фонарей
был замёрзшим. Я плохо помню, как в это позднее время
36
Кира Вельяшева «Было — не было»
мне удалось пересечь пол-Москвы: кажется, сперва я ехал
на милицейской машине, потом на «рафике», а последние
километры шёл пешком. Завернув за знакомый угол, я побоялся увидеть черноту в окнах, но когда все-таки решился и поднял голову, они, родные, ровно светились на чёрной стене. У меня было ощущение из сна, когда всё кругом
вырастает до огромных размеров, а ты сам превращаешься в этакую крошечную козявку и огромные вещи и люди
движутся на тебя, задавливая, сжимая, не давая кричать,
и тут чья-то добрая рука, счастливое Провидение выдёргивает тебя из этого сжимающего круга, и ты опять обретаешь свои истинные размеры, и чувство страха отступает.
На ватных ногах я начал подниматься к себе, но у входной
двери новый страшный испуг потряс меня и ключ никак
не хотел входить в замок. Наконец замок щёлкнул, дверь
открылась. Квартира была пуста.
1987 г.
Однажды, в самом конце войны
Было очень тепло, почти жарко, как будто сама природа,
сострадая людям за все ужасы и горести, принесённые войной, спешила отогреть души оставшихся в живых дыханием
весны. Апрельский вечер был по-летнему светел и кружил
голову запахами довоенной мирной жизни. Однако, когда
они приехали в Реутово, стало почти темно; до конечной
станции поезд так и не дошёл, а по непонятной причине,
высадив немногочисленных пассажиров на предыдущей
остановке, снова отправился в Москву.
Небольшая группка приезжих — был уже двенадцатый
час — быстро растаяла в сумраке, а Сергей замешкался,
растирая затёкшую раненую ногу, и очень быстро остался один на дощатой платформе. Считай, он уже на даче —
двадцать минут и обнимет мать, Лидушку — интересно, какая она стала, — дядю Пахома. Он постоял, вдыхая воздух,
напоенный чёрт знает какими ароматами: где-то сжигали
прошлогоднюю листву, где-то недавно ставили самовар,
и ему вдруг привиделась большая застеклённая терраса,
стол, покрытый вышитой скатертью, попыхивающий медный самовар и пирог со свежей малиной, исходящий всеми мыслимыми и немыслимыми запахами, вызывающими
вязкую слюну, и бабуля, разливающая чай. Картина была
столь явственной, что он зажмурился; на миг забылось четырёхгодовое лихолетье, как будто его и не было, все постарому: не умерла от голода в Ленинграде бабушка Вера,
не погиб под Ленинградом отец.
38
Кира Вельяшева «Было — не было»
То ли от воздуха, то ли от воспоминаний закружилась голова, и он, присев на свежеструганную лавочку, закурил —
контузия всё ещё давала о себе знать, а затем, когда прошла
дурнота, спустился с платформы и по знакомой тропинке
зашагал к дому. Он решил идти лесом — так короче и путь
хорошо знаком с детства. Сергей вдруг подумал, как удивительно устроен человек: только сегодня утром он приехал
в Москву из Восточной Пруссии и уже идёт, как в детстве,
на дачу, а сердце его не лопается, не рвётся в груди. Наоборот, ему радостно и одновременно грустно от воспоминаний, но, главное, страшная усталость притупляет эту
радость и грусть.
Утром, когда он ехал с вокзала домой на Южинский, все
казалось неправдоподобным сном, не верилось, что позади
и война, и боль, и госпиталь, и прощание со знакомой медсестричкой. Ключ от квартиры, который он зашил в гимнастёрку, чтобы не потерять, после последнего ранения куда-то задевался, и, подойдя к знакомой двери, внешний вид
которой за время его отсутствия совсем не изменился, он,
с бешено стучащим сердцем, нажал кнопку звонка — четыре раза, как до войны. Дверь почти сразу открыли, на пороге стояла длинноногая, глазастая незнакомая девчушка.
Они с удивлением уставились друг на друга, и тут Сергей
вдруг понял, что перед ним его соседка Наташка, только теперь это не длинноногий, нескладный подросток, а девушка с тщательно уложенными завитками на узком лобике
и взрослой серьёзностью во взоре довольно красивых глаз.
Открылась дверь напротив, и из неё вышла тетя Вера. Она
тоже мало изменилась, только голова стала совсем седой.
Вера Николаевна выронила кастрюльку, которую несла,
всплеснула руками, бросилась к нему, заобнимала, зацеловала его, приговаривая сквозь слёзы:
– Серёженька, дорогой ты наш, какой ты стал. Что эта
проклятая война делает!
Однажды, в самом конце войны
39
Захлопали двери, и вскоре вокруг него столпились все
обитатели квартиры, кто оказался в этот субботний день
дома: обнимали, жали руки, целовали. От соседей Сергей узнал, что мать и сестра получили его последнее письмо из гос­
питаля и, готовясь к приезду сына и брата, сегодня уехали
на дачу к дядьке Пахому, чтобы устроить там всё поудобнее
и увезти вчерашнего бойца на природу для поправки.
После бесконечных расспросов и разговоров, вкусного
обеда, который на скорую руку соорудили тетя Вера и ещё
одна соседка, Сергея наконец отпустили. Ключ от комнаты
он нашел под стёртым половичком — там его всегда оставляли до войны. Он открыл дверь, вошел и узнавал и не узнавал их жилище. Комната показалась ему очень большой, наверное, потому, что была полупустой — многие знакомые
предметы куда-то исчезли: мать с сестрой не уезжали в эвакуацию и в самые тяжёлые годы топили печурку, используя мебель вместо дров. В то же время появились новые,
незнакомые предметы: вместо двухспальной кровати отца
с матерью, тяжёлого красивого мастодонта с бесконечными блестящими шишечками, стоял потрёпанный чёрный
кожаный диван; исчезла узкая низкая кушетка, на которой
он спал ещё мальчишкой; зеленоватую, старинную люстру
с бисерными подвесками сменил бумажный самодельный
абажур, разрисованный, скорее всего, матерью. Впрочем,
Сергею было сейчас не до изменений в обстановке — он
вдыхал, впитывал в себя запахи мирного, домашнего очага, его родного дома. Ему даже казалось, что он улавливает
знакомый аромат отцовского одеколона. Он стащил сапоги,
плюхнулся на услужливо скрипнувший диван; лежал, и комната и все вещи плыли по кругу перед его открытыми глазами, плыли, успокаивая и убаюкивая, даря его заиндевевшей душе долгожданный покой. Кажется, кто-то из соседей
осторожно заглянул в комнату, веки вдруг стали тяжёлыми,
не хотели подниматься, и он не заметил, как уснул.
40
Кира Вельяшева «Было — не было»
Когда Сергей проснулся, было часов семь. Солнце, отразившись от окон дома напротив, пыталось позолотить их
вечно тёмную комнату. Сергей вскочил. По военной привычке не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня — будет ли ещё завтра, — он решил прямо сейчас ехать
на дачу, чтобы сегодня увидеть родных. Ему вдруг страстно
захотелось скинуть гимнастёрку и одеться в гражданское.
Война вот-вот закончится, из-за последнего ранения он так
и не дошёл до Берлина, но бои уже идут в центре фашистской столицы. Сергей открыл уцелевший платяной шкаф,
«шифоньер», как называла его бабушка Вера, так же грозно выставил острые углы, налетая на которые, он в детстве
набил не одну шишку. Вот старая любимая курточка с бархатным воротничком, которую сшила мама перед самой
войной и которая тогда казалась ему верхом элегантности.
Стянул с себя гимнастёрку и попытался натянуть свою любимицу, но не застёгивалась не только молния, сама курточка грозила лопнуть, как только он делал движение. Он
снял ее и снова повесил на прежнее место. Рядом висел отцовский костюм — несмотря на все невзгоды, мама сохранила вещи мужа. Пиджак до сих пор слабо пах хорошим табаком — «Герцеговина флор», в кармане лежала любимая
отцовская трубка. Сергей примерил пиджак, и он оказался
впору. Так, значит, поедет на дачу в отцовской одежде. Он
нашел свои летние парусиновые туфли: начищенные мелом, они аккуратно лежали в коробке для обуви — мама,
дорогая мама или Лидушка ждали его приезда, готовились.
После сапог туфли показались слишком легкими, как будто
ты босиком. Одевшись, солдат подошел к зеркалу. Оттуда,
из полутьмы старого стекла, смотрел на него незнакомый
штатский, с загорелым худым лицом и тревожно блестевшими глазами; красноватый шрам прочерчивал правую
щеку, касался подбородка. Сама жизнь, мирная, без взрывов и стрельбы, без боли и страданий, без разлуки с лю-
Однажды, в самом конце войны
41
бимыми распахивалась перед ним. Он нашел свой старый
фибровый чемоданчик, с которым ходил ещё в техникум,
переложил туда остатки пайка, несколько банок тушёнки,
что по случаю приобрел по дороге домой, подарок матери —
шикарное чёрно-белое длинное платье какой-то немецкой
фрау, что купил в Пруссии, Лидушке — маленькие золотые
часики с перламутром на циферблате, положил свои документы; привернул орден к лацкану пиджака, запер дверь,
сунул ключ на место и отправился на вокзал.
Сейчас, идя по знакомой тропинке, Сергей опять вспоминал своё утреннее возвращение домой. Как хорошо дышится, запах прошлогодней листвы, что тянет из леса, как острая
приправа к свежему вечернему воздуху. Шагалось легко,
он как будто парил над землей в невесомых полуботинках.
Мама, сестрёнка, сейчас он увидит их — подумал, и грудь
теснила такая радость, что казалось, сердце вот-вот выпрыгнет, даже дышать стало трудно. Сергей свернул с тропинки
в лес и присел на первый попавшийся пенёк, закурил и запрокинул голову, разглядывая слабо-синее, высокое небо.
Звёзды, как притушенные фронтовые огоньки, ровно горели в вышине; луна, огромная, с чёткими, тёмными пятнами,
как подтёками от пролитых за годы войны слёз, ровно сияла, приветствуя вместе с ним новую мирную жизнь. Берёзы
подсвечивали темноту. Почему-то совсем не было слышно
птиц, хотя соловьям ещё рано, а может быть, война согнала
с насиженных мест и пичуг малых. Надо идти, и так поздно.
Интересно, какой ему покажется дача: тесной, обветшалой?
Мама писала, что дядя Пахом починил и покрасил дом, а ров,
что они вырыли с ним в начале войны и где прятались от бомбежек, приспособил под хранилище для яблок.
Сергей решил идти прямо, лесом, так быстрее. Деревья
проплывали мимо и, казалось, приветствовали его, легко покачивая ветвями. Он вернулся, несмотря ни на что:
на боль и страх, на ужас разрушения, что несла война!
42
Кира Вельяшева «Было — не было»
Какой-то странный сладковатый запах защекотал ноздри, а из-за деревьев стал наползать белесоватый туман.
Сергей вдруг подумал, что он идет, по крайней мере, уже
полчаса, а все ещё не видны первые дачи посёлка и лес
стал какой-то странный: исчезло сияние берёзовых стволов, деревья размытые, настороженные. Туман становится
всё гуще и гуще, Сергей как будто чувствовал его прикосновение; казалось, лёгкие кошачьи лапки гладят по лицу.
Неожиданно захотелось спать, стало трудно идти. Он опустился на поваленное дерево, стараясь сориентироваться
в темноте. Луна куда-то пропала, и звёзд не было видно.
Сероватая клочкастая завеса, похожая на дым от костра
из прошлогодних листьев, висела неподвижно между как
будто обугленных деревьев. Ноги и руки плохо слушались,
но Сергей все-таки встал и попытался отыскать Полярную
звезду — она должна была быть за спиной, но уже и неба
не было видно, одно сероватое дрожание вокруг. Он сделал шаг и налетел на дерево. Тогда, прислонившись к безучастному стволу, солдат решил переждать это серо-белое
наваждение, и правда — туман скоро растаял, опять луна
выставила свой лик, и Полярная звезда легко нашлась
на посветлевшем небе. Слабость прошла сама собой; Сергей оторвался от спасительного ствола и пошёл, но пошёл
вдруг навстречу Полярной звезде. Минут через десять он
узнал место: вон раздвоенная берёза, а вон развилка дорог,
только почему-то он подходил к дачному поселку с противоположной стороны. Ну да, вон там болото. Закукарекал
петух, где-то забрехала собака. Теперь он уже шёл по дороге, а вот и первые дома. Незнакомый высокий забор все
тянулся слева, кажется, какая-то воинская часть. Забор
сменила красивая резная ограда, огромный дом, с круглой
башенкой слева, в глубине сада был хорошо виден, наверное, госпиталь. Как-то мгновенно рассвело. А вот и поворот к дядькиному дому, вернее, к садовой задней калитке.
Однажды, в самом конце войны
43
Сколько раз они ходили здесь, направляясь в лес; вон там,
под ёлками собирали шишки для самовара. Сейчас, сейчас
он увидит мать и сестрёнку!
— ◊ —
От цветных витражей боковых окон террасы на пол ложились оранжево-коричневые тени. Пахло вскопанной
землёй и свежесваренным кофе. Лидия Васильевна любила
эти утренние часы, когда домочадцы ещё спят, когда в саду
все благоухает, остро пахнет зеленью и хвоей, а не шашлыками с соседних участков, и когда никто не мешает разглядывать малюсенькие росточки, как будто выглядывающие
из своих зелёных шкурок, любоваться слезинками росы
на нежных лепестках — нарциссы уже полезли вовсю. Сегодня она прошлась по саду и теперь, сидя на террасе, перетирала вечернюю посуду и готовила утренний салат по Малахову — утром обязательно свежая зелень, а ей с мужем
ещё геркулесовые хлопья, залитые кипятком. Англичане
не дураки — каждое утро: «Овсянка, сэр!» Кажется, внук
уже проснулся и гоняет на своей доске около кинотеатра,
она каждый раз боится, что мальчик, в конце концов, расшибет себе голову, да и внучка Лиза тоже: то на роликах,
то на доске, а девочке стукнуло восемнадцать. Хрипловатое
покашливание предупредило: сейчас появится муж и, как
всегда, не в духе.
Петр Борисович в выцветших штанах от старого спортивного костюма, щурясь от солнечного света, выплыл
на террасу и тут же принялся ругать всех — куда-то задевали его чёрные очки. До чего же он обрюзг за последнее
время, стал ворчлив и малоподвижен. Сейчас, разглядывая
мужа в ярком свете, она опять подумала, что у него, как
у старого брезгливого сноба, опустились уголки губ, что
придавало лицу плаксиво-недовольное выражение.
44
Кира Вельяшева «Было — не было»
– После твоего ремонта вообще ничего не найдёшь.
– Ну, конечно, я во всем виновата. Не мели чушь, ты вчера был в очках, куда-нибудь положил, а теперь не помнишь.
Все ещё спят, кто мог взять. Слава Богу, ремонт закончился,
с прошлого года возились. Между прочим, соседи считают,
что мы делали евроремонт.
– Пусть считают, что мы, хуже других. А где молодёжь?
– Витюшка уже где-то катает на своей доске, а Лизонька ещё спит.
– Твоя Лизонька вчера опять в двенадцать часов вернулась.
– Брось ворчать, восемнадцать лет, что ты хочешь?
– Потакай, потакай, потом спохватишься, да поздно будет. Вон твоя гостья уже с прогулки идет, а ты говоришь, все
спят.
Из сада на террасу поднималась, сильно прихрамывая
на правую ногу, школьная приятельница Лидии Васильевны Татьяна Сергеевна.
– Доброе утро, господа-товарищи, как теперь говорят.
Господи, до чего же хорошо! Мы с Таткой ходили к пруду.
Небо обалденно красивое; только в мае и начале июня такие
розово-перламутровые тона. Вырвались из города, спасибо
тебе, Лидуша, я никак не насмотрюсь, не надышусь. Вчера вечером мы ходили гулять к болоту: туман лёгкий полз,
тени шевелились, луна плоская, невозмутимая — и жутковато, и красиво.
О чём-то шепчется болото,
Взошла угрюмая луна.
– Я думала, вы ещё спите, легли ведь поздно. Садись завтракать.
– Сейчас, Тата вернётся, придем пить кофе.
Когда она ушла в дом, Петр Борисович недовольно проворчал:
Однажды, в самом конце войны
45
– Не люблю я эту семейку: ни маму, ни дочку. Вечно ты
натаскиваешь в дом народ. Думаешь отдохнуть в выходные
от суеты на фирме, а тут посторонние.
– Начал! Дача огромная, заблудиться можно, всем хватит места! Да какие они посторонние — Татьяну ты знаешь
со времени нашего с тобой знакомства. Чем она с Таткой
тебе не угодили?
– Да не простая она: вечно эти стихи, да и дочка какаято изломанная, несовременная. Выставит на тебя свои очки
и всё больше молчит в отличие от матери.
– Хватит ворчать: одна говорит, другая молчит — ты
всегда недоволен.
В половине десятого все собрались на террасе, не было
только Татки и внучки Лизы, которая ещё спала. Начали
пить кофе, в это время из сада на террасу с пучком жёлтых
одуванчиков поднялась Тата.
– Ну, конечно, с букетом жёлтых цветов и печалью во
взоре, как булгаковская Маргарита, — съязвил Петр Борисович, увидев поднимающуюся по лестнице гостью.
– Тетя Лида, там какой-то человек все ищет дачу Пахома Николаевича Праховщикова. Может быть, вы знаете?
– Кого? Это же мой дядя, бывший хозяин дачи. Позовика его! Это тот, что у калитки?
Татка сбегала за незнакомцем, и вскоре на террасе появился молодой человек с маленьким чемоданчиком в руке.
Был он странен своей худобой и одеждой: лицо чуть загорелое, но под загаром проглядывалась какая-то болезненная бледность; правую щеку уродовал красноватый свежий шрам; глаза глубоко запавшие, тревожно-потерянные.
На нем был серый поношенный костюм, нелепые, неестественно белые полуботинки, а в руках старомодный небольшой чемоданчик с ободранными краями. Он с таким
удивлением разглядывал цветные витражи, сидящих за
накрытым столом, и только, когда его глаза встретились
46
Кира Вельяшева «Было — не было»
с глазами Лидии Васильевны, лицо его просветлело, он метнулся к хозяйке дачи: «Мама?!» — и сразу осёкся. Что-то
давно забытое, из детства повеяло на Лидию Васильевну:
когда-то она уже видела эти асимметрично скошенные скулы, эти глаза когда-то смотрели на нее.
– Простите, вы кого ищете? — не выдержал Петр Борисович.
– Марию Александровну Суворову. Чья это дача? — говорил пришедший медленно; впечатление было такое, будто его только что разбудили и он никак не может сообразить, где находится.
– Мария Александровна Суворова умерла пятнадцать
лет назад, а я ее дочь Лидия.
Уже какой-то холодок, испуг от невозможного предположения зародился в сердце Лидии Васильевны.
– Как умерла? Где я, в конце концов, нахожусь? А Пахом Николаевич Праховщиков?
– Пахом Николаевич, мой дядя, умер десять лет назад.
Молодой человек выронил чемоданчик и схватился за
дверной косяк, чтобы не упасть. Такие затравленность
и мука были в его глазах, что Лидия Васильевна поднялась
и бросилась к нему. Пришедший медленно повернулся,
как бы собираясь уйти, сделал шаг к двери и вдруг рухнул
на пол, потянув за собой плетёный стул. Все вскочили. Незнакомцу тёрли виски, брызгали в лицо водой, но он лишь
глухо стонал и не открывал глаз. Послали Витюшку на соседнюю дачу за знакомым доктором. Пришедшего положили на кушетку, Лидия Васильевна, такая же бледная, как
странный молодой человек, не отходила от него, смачивала
его лоб холодной водой, растирала руки. Она уже знала, поняла, кто это, и верила и не верила в возможность случившегося чуда. Пришел врач, осмотрев потерявшего сознание, сказал, что это обморок, почти шок, и сделал ему укол.
Молодой человек затих, казалось, он спит, но лицо почти
Однажды, в самом конце войны
47
не разгладилось, все та же мука застыла в углах сжатого рта
и у запавших висков. Лидия Васильевна, выйдя в другую
комнату, открыла его чемоданчик и, осмотрев содержимое,
твердо сказала Татьяне Сергеевне:
– Ты знаешь, кто это? Это мой брат Сергей, наконец
вернулся с фронта Великой Отечественной войны.
— ◊ —
Начало мая выдалось холодное и дождливое, но ожидалось, что на Девятое тучи разгонят и парад пройдет, как
обычно, при ясной погоде. Несмотря на ненастье, на праздники всей семьёй выбрались на дачу, да ещё гостей прихватили.
Было начало десятого утра, однако все ещё спали — вчера поздно засиделись: смотрели по видику смешную итальянскую комедию, а потом долго болтали, вспоминая старые итальянские картины.
Сергей один сидел на террасе; было очень тихо, похоже, спала не только их дача, а весь посёлок. Одиночество
успокаивало, приглушало боль, что теперь всё время давила
сердце. Прошел год с момента его возвращения домой, но
он так и не привык, не принял нового мира, где ему теперь
приходилось жить. Почему именно с ним произошёл этот
кошмар, это наваждение — это страшное перемещение. За
что ему такое наказание? Никто и он сам не может по-настоящему осознать, понять этот фантастический кульбит
во времени, но это реальность, факт, не чья-то злая шутка.
Давно умерли мама, дядя Пахом; его сестрёнка, которую
он оставил пятилетней крохой, превратилась в пожилую
женщину, у которой уже внуки, а ему по-прежнему двадцать один. Но мир, в который он попал, оказался совсем
другим, незнакомым, отторгающим его и не принимаемый
им самим. Все другое: законы, мораль, взгляды, мысли,
48
Кира Вельяшева «Было — не было»
а главное — люди. Его теперешние современники оказались непонятными, враждебными ему по духу существами.
Одна Лида, только с ней он может подолгу говорить, её трогают и волнуют его рассказы о пережитом за годы войны,
мучит его неприкаянность, да ещё, пожалуй, Витюшка, как
ни странно, тянется к Сергею, Тата и все остальные — как
с другой планеты, Иногда даже думалось, что случись такая
беда — попади он в плен и окажись где-нибудь в Германии
сороковых годов, ему не было бы так обнажённо одиноко,
тот мир был бы понятнее и ближе. Особенно неприятен
шурин. Вот и сейчас — одно его покашливание уже вызывает раздражение. Петр Борисович все в тех же полинявших штанах явил себя весеннему утру — выполз на террасу
в сопровождении Лидии Васильевны.
– Серёженька, ты уже встал? Сейчас я сделаю кофе.
– Не надо, Лидуш. Я поднимусь к себе наверх, посмотрю
парад.
Когда Сергей вышел, Петр Борисович не выдержал:
– Слушай, Лида, неужели ты в самом деле веришь во все
эти хитрости со временем. Этого ведь не может быть, потому что не может быть никогда. Я все думаю: никакой он
не брат, а просто самозванец, бандит какой-нибудь, который решил у нас таким образом отсидеться.
– Ты опять за своё. Я не знаю, как там со временем,
но знаю точно, это действительно мой брат, вернувшийся
с войны. Бедная мама, сколько она тогда его искала, ведь он
заезжал к нам на квартиру: там его гимнастёрка осталась.
Она и умерла рано, всё переживала, мучилась судьбой пропавшего сына.
– Не знаю, — Петр Борисович пожал плечами, — но тип
он неприятный: молчит все время, смотрит волком, кашляет подозрительно, ещё завезёт нам туберкулёз.
– У него осколок в легких, потому и кашляет. Посмотрела бы я на тебя, случись такое с тобой: после всех ужасов
войны оказаться в совершенно ином мире.
Однажды, в самом конце войны
49
– Да я что! Я же достал ему по твоей просьбе фальшивые документы — как иначе объяснишь его появление, работать устроил в нашу автомастерскую, — пробубнил Пётр
Борисович.
Сергей, поднимаясь на второй этаж, слышал весь разговор сестры с мужем. Может быть, действительно он — это
не он, но вот под кроватью его старенький чемоданчик,
его орден, его медали. Почему ему так трудно жить среди
его сегодняшних современников; просто нет сил привыкнуть. По ночам всё снятся взрывы, переправы через Днепр
и Вислу, во сне он все ещё стреляет, выносит из-под обстрела своего уже мёртвого друга Колю Лесенкова. Тоска,
страшная, прессующая, все время давит грудь.
Сергей включил телевизор — с новой техникой он освоился гораздо быстрее и легче, чем с людьми. Красная площадь, она только и знакома, а Москва, город его детства
с кривоватыми переулками, греющими сердце своей уютностью, изменилась неузнаваемо.
Парад. Идёт новая военная техника, танки. Сколько раз
ему снилось, что он пытается подбить наползающее чудовище, как тогда в Белоруссии. Везут огромные, хищно нацеленные ракеты. Если бы у нас они были тогда, в военные
годы, может быть, не пролилось столько крови, а впрочем,
может быть, пролилось бы в сто раз больше — у фашистов
должно же было быть что-то аналогичное. Парад закончился, пошли ветераны. Сергей напряжённо всматривался
в экран: держатся, но идут с трудом, деды, а не те, молодые,
кто воевал с ним рядом. Назвали его дивизию, нет ни одного знакомого лица, да, впрочем, при переправе через Вислу
от их полка почти ничего не осталось, а пополнение пришло, когда он был в госпитале. Надо ехать в Москву, прямо
сейчас, говорят, в скверике у Большего театра до сих пор
встречаются ветераны.
Накинув куртку, стараясь не шуметь, он спустился вниз
и незаметно выскользнул из дома, впрочем, можно было