Людмила Улицкая Уроки отца Мой отец в свободное от работы время был страстным автолюбителем. В рабочее время он также страстно отдавался машинам — сельскохозяйственным. В частности, тракторам. Первый личный автомобиль отец приобрел в пятьдесят пятом году, когда дело врачей, последняя, уже предсмертная затея Сталина, развеялось и благосостояние нашей отчасти медицинской семьи снова укрепилось (маму в 1953 году выгнали с работы в период гонений на еврейских врачей, желающих истребить тайными ядами и убийственными операциями всех вождей коммунизма, а заодно и простых трудящихся). Мама вернулась в свою биохимическую лабораторию, защитила диссертацию по лечению дизентерии у детей и получила прибавку к зарплате. Был куплен подержанный горбатенький «москвич», «переписанный» полностью с германского «опель-кадета». Теперь отец каждое воскресное утро брал промасленную телогрейку военных времен, когда он работал на танковом заводе, ложился под автомобилем, подстелив телогрейку, и в упоении проводил там весь день до сумерек. Как же он знал все эти железные потроха! Он сам чинил все неполадки, автомобильные соседи постоянно обращались к нему за консультациями, называли шутливо «профессор». Но профессором по сельскохозяйственным машинам он стал значительно позже, в начале восьмидесятых. Тогда у него самого уже была другая машина — «Жигули» — и другая жена. Потом, когда он совсем состарился, эти «Жигули» перешли ко мне, и я, признаюсь, полюбила эту машину так же страстно, как мой отец свою первую. Развод родителей я приветствовала — и по сей день считаю, что нет в жизни большей гадости, чем плохой брак. Я уже училась в университете, изредка общалась с отцом, и именно в это время он вдруг захотел со мной дружить, чего прежде за ним не наблюдалось. Он выбрал страшно неудачную стратегию — стал рассказывать мне увлекательные истории из своей биографии. Они все были неправдоподобны, рассчитаны на глуповатого двенадцатилетнего мальчика, а не на умненькую восемнадцатилетнюю девочку. Он рассказывал, как до войны он занимался в летном клубе и, совершая полет на учебном самолете, вышел на крыло, а с земли его заметил начальник этого клуба, генерал, и выгнал его немедленно со словами «авиации тебе не видать!». Правдой в этом рассказе было то, что в авиационный институт его не взяли, но, боюсь, причиной тому было то печальное обстоятельство, что мой отец был сыном «врага народа», который отсиживал свои сроки с перерывами с тридцать первого по пятьдесят четвертый… Но как раз об этом отец никогда не говорил. Чтобы закончить с темой авиации, придется упомянуть еще об одной истории: в 35-м году в тогдашнем пригороде Москвы разбился самолет «Максим Горький», совершавший экскурсионный полет для ударников труда — инженеров, техников и рабочих авиационного предприятия. Погибло 47 человек. Отец рассказал мне, что он должен был лететь в этом самолете, но уступил свое место другому ударнику. История была бы очень хороша, если бы сам он не рассказывал мне, что именно в эти годы работал на Метрострое, и бригада, в которой он работал слесарем, строила станцию метро «Динамо», что недалеко от моего теперешнего дома. Информация немного не состыковывалась, и я это про себя отмечала. Еще отец рассказывал, как в 45-м году, после окончания войны, его послали в секретную трехдневную командировку для демонтажа какого-то военного завода в Берлин, а на обратном пути он обыграл в преферанс двух генералов, с которыми ехал в одном купе. Правдой в этом рассказе было только то, что он действительно прилично играл в преферанс, всѐ остальное вызывает сомнения. Другая байка о том, как он поехал на пикник с роскошной девицей, и в дороге лопнул какой-то трос, и тогда он реквизировал у девицы чулок, сделал из него трос, и они благополучно завершили поездку. Увы, я слышала уже эту историю про чулок от его второй жены, а вовсе не от роскошной девицы, на которую та сроду не была похожа. Рассказы отца сыграли большую воспитательную роль: до сих пор я ненавижу ложь. Но последняя, завершающая его жизнь история была бесконечно печальна, и она в какомто смысле примирила меня с ним. Отец действительно был хорошим инженером. Последние тридцать лет своей жизни он посвятил тракторам. Не тем огромным, танкообразным, которые крошили почву и разрушали плодородный слой, а маленьким, легким, которые он сам конструировал. Впридачу он построил несколько машин, которые прицеплялись к этим тракторам и обеспечивали полный земледельческий цикл. Замечу, что это были годы освоения целины, хрущевских утопических попыток насадить с юга до севера России кукурузу, что-то укрупнить, что-то разукрупнить, и сельское хозяйство когда-то аграрной страны пришло в окончательный упадок. Профессия моего отца оказалась сильно востребованной. Накануне перестройки созрел итог трудовой жизни моего отца: на каком-то сибирском опытном заводе были изготовлены первые образцы этих замечательных прогрессивных машин, с которыми разоренное сельское хозяйство должно было возродиться. Но грянула перестройка. Отец уже доживал последние месяцы своей жизни. Я перевезла его вместе с телевизором к себе, и он медленно умирал от рака легких. И тут произошло чудо — в центральной газете была напечатана статья очень уважаемого журналиста под названием «Метод профессора Улицкого». Там было написано, какие великолепные машины сконструировал мой отец, что они идеальны для фермерского хозяйства, дешевы и легки, и жрут мало горючего, и открывают большие перспективы… Отец просмотрел статью и отложил газету в сторону. Я чуть не плакала: бедняга, слишком поздно заговорили о его детище, он даже не может порадоваться. Дальше начались телефонные звонки: из Краснодара, Харькова, даже из Швеции. Просили документацию, готовы были немедленно взяться за производство. Я пришла в большое возбуждение, а отец отвечал всем отказами. Я ничего не могла понять. У меня мелькнула ужасная догадка — не выдумал ли он всю эту историю с легкой техникой? Наконец я приперла его к стенке: в чем дело? Где твои разработки? Почему ты не хочешь запустить в производство свои замечательные трактора? К этому времени отец был уже пару лет на пенсии. — Видишь ли, дело в том, что я всю документацию оставил в лаборатории… — Ну и что? — Там был ремонт. — Ну и что? — Вся документация лежала в шкафу. — Ну? — Я перед уходом на пенсию подарил все разработки моему заместителю. — Ну и? — Всѐ выбросили. И он заплакал. Плачу и я. Он был легким человеком, доброжелательным и веселым. Любил хорошо покушать, слегка выпить (а потом рассказать, как принял две бутылки водки, и хоть бы что!), позабавить честную компанию старыми анекдотами и «охотничьими» рассказами. Но его не принимали всерьез, даже его помощники и аспиранты, ради которых он расшибался в лепешку. И вот — единственное важное дело его жизни упокоилось в помойке… Вот уже двадцать лет, как его нет. Я отношусь к нему всѐ лучше и лучше.