Меркурьева Н.А. ИДЕЯ ВЕЧНОГО ОБНОВЛЕНИЯ В

ИДЕЯ ВЕЧНОГО ОБНОВЛЕНИЯ В ФИЛОСОФИИ
М.М. ПРИШВИНА
Меркурьева Н.А.
к. филол. наук, доцент,
доцент кафедры литературы
ОГИИК (г. Орел)
Вопрос о победе над смертью рассматривается М.М. Пришвиным в
контексте идеи вечного обновления и неизбежно приводит к размышлению о
родстве всего сущего, ибо смерть преодолевается не лично, но собором всей
живой твари. Все обнять, всему уделить родственное внимание, «обернуться
глазом, ухом, сердцем, умом, всем в себе ко всему в мире» – основа
творческого акта писателя (а жизнь для него есть определяющий творческий
акт – М.Н.) [1]. Именно идея родства более всего подводит мыслителя к
философии русского космизма, точнее, к идеям Н.Ф. Федорова. Лишь
руководствуясь идеей всемирного братства, человек может принять участие в
Божьем деле, соучаствовать, ибо человек призван, по его убеждению, стать
хозяином вселенной. Космос нуждается в человеческом разуме. Во всяком
случае, Н.Ф. Федоров ставит перед человечеством грандиозную задачу
спасения всей вселенной, которое должно начаться спасением земли. Философ
основной задачей человечества видит «воскресение отцов», ибо без них мир не
полон. В первоначальный план романа «Кащеева цепь» и М.М. Пришвин
записывает: «Звено 6-е. Воскресение отцов».
Самой заветной, «безумной» мечтой маленького Курымушки – Алпатова
(героя романа «Кащеева цепь» – М.Н.) становится мечта освободить всех
людей, прошедших, настоящих и будущих, от крепко сковавшей их цепи зла и
смерти. В детской грезе на него «с голубых полей смотрят все отцы – от
Адама, – с новой и вечной надеждой: «Не он ли тот мальчик, победитель всех
страхов, снимет когда-нибудь с них кащееву цепь?!» [2]. Эта мечта проходит
через всю книгу. Алпатов, захваченный потоком жизни, иногда как будто
забывает о ней. Он становится марксистом, увлекается идеями Ефима
Несговорова, утверждающего, что они – акушеры революции и должны
человеку пуповину от Бога отрезать; проходит испытание тюрьмой, учебой в
Германии, первой любовью… Но сердечная мелодия жива, и нет-нет, да и
пронзит душу героя неожиданной нестерпимой жалостью к какому-нибудь
«несчастному дереву», обреченному погибнуть в тисках «кащеевой цепи» – и
является тогда «сиротливое чувство конца» и дума о невозможности «все так
оставить как есть».
Удаленный от непосредственной радости жизни, Алпатов жадно
стремится к природе, не мысля своего возрождения без возрождения мира, и
сердце героя наполняется незыблемой верой в то, что «ни одна лилия не
погибла вовсе, а непременно воскреснет в творчестве будущего обрадованного
человека» [3]. Собственно, человек, органически спаянный с природой, смерти
вообще перестает страшиться. Он ощущает, что напор жизни безмерно сильнее
логики смерти, а потому унылая мысль о всеобщем исходе вытесняется
великим природным рабочим законом – законом, которому писатель научился у
берендеев: помирать собирайся, а рожь сей. В отличие от Н.Ф. Федорова,
завороженного мыслью о беспощадности смерти, М.М. Пришвин более
озабочен полнотой собственной жизни. «Я не молод, вечно занят, чтобы
кувшин мой был полон водой, и знаю, что, когда он полон, – все мысли о
смерти пусты, – рассуждает умудренный опытом прожитых лет писатель. –
Мало ли, что будет когда-то, а самовар по утрам все-таки я ставлю с большим
удовольствием, мой самовар, отслуживший мне долгое время от первой встречи
и до серебряной свадьбы моей с Берендеевной» [4]. Человек подобен озеру,
убежден М.М. Пришвин: одни потоки вливаются, другие истекают, и если
беречь кувшин полным, то жизнь будет бесконечной.
Мыслитель уверен, что отпадение от природы ведет человека к
«окамененному нечувствию» по дороге смерти, а встреча с ней рождает чувство
долга и сознание вселенской ответственности. Степень духовной зрелости
человека писатель определяет его готовностью к содружеству с природой, к
сотворчеству с ней. Правда, на протяжении жизни мысль писателя
эволюционировала. Довоенный М.М. Пришвин был уверен, что человек в мире
природы одно из звеньев единой цепи, равный среди равных. После войны он
пришел к выводу, что человек – главное звено этой бесконечно длинной цепи,
цель и суть мироздания. Меняется соотношение природного и человеческого и
в творчестве писателя: раньше человек в художественной системе
М.М. Пришвина был стопроцентно опосредован природными образами, теперь
прямые размышления о человеческой жизни перемежаются природными
аналогиями.
В «Кащеевой цепи» с необыкновенной силой звучит вопрос о смысле
жизни. Сущность его всегда одна и та же, но, чем глубже погружается мир в
кровавый хаос и бессмыслицу, тем определеннее он осознается человеком.
Алпатов, переживающий типичные для русского интеллигента периоды
забвения Бога, марксизма, духовного смятения, в финале своих юношеских
метаний приходит к пониманию своего жизненного назначения. То, что он
чувствовал когда-то мальчиком Курымушкой, теперь незыблемым основанием
утверждается в его сердце: смысл земного бытия – в борьбе со злом, которое
входит в мир в форме роковой необходимости смерти и убийства.
Единственное существо, призванное бороться со страшным законом смерти, –
человек, носитель надежды всей твари, свидетель иного, высшего смысла.
Преодоление смерти понимается М.М. Пришвиным как преодоление
греха. Художник видит святость и красоту земли, но в то же время замечает в
природном способе бытия «порчу», приводящую к взаимному уничтожению и
дисгармонии. Образы «мертвой бабочки» (философско-лирическая миниатюра
«Мертвая бабочка») и «светло-желтого паука с большим зеленоватым
шариком», медленно ее уничтожающего, – потрясающий пример мирового
разлада и победы смерти. Вместе со своими любимыми героями писатель
укореняется в мысли, что самый страх смерти исчезнет и тем самым кончится и
умрет сама смерть тогда, когда все соединится в единого человека, все сольется
воедино. В мечте писателя выражено самое существо христианского учения о
всеобщем воскресении, о вечной целостной жизни, в которой весь мир
достигает совершенного и полного исцеления и преображения. Алпатову
удается разбить страшную «кащееву цепь» – символ смерти и разъединения, и в
финале романа звенья этой разрушенной уже цепи уплывают «грязными
льдинами», унося зимнее оцепенение человека и земли. Рефреном звучащее в
романе слово мудрого художника произносится, как заклинание, вновь,
приобретая иной смысл, входя в самую душу героя: «Друг, земля моя усеяна
цветами, тропинка вьется по ней, как будто нет и конца ароматному лугу. Я
иду, влюбленный в мир, и знаю: после всякой и самой суровой зимы приходит
непременно весна, и это наше, это явное, это день, а крест – одинокая ночь,
зима жизни. Я художник и служу красоте так, что и сам страдающий Бог, роняя
капли кровавого пота, просит: “Да минует меня чаша сия”. Я призван украсить
наш путь, чтобы несчастные забыли свой зимний крест и дождались новой
весны» [5].
М.М. Пришвин полон решимости победить самою смерть именно силой
красоты. «Красота спасет мир», – читаем в Дневнике, – это значит, придет
время (…) и художник будет не только мечтателем, как теперь. Он будет
осуществлением личного и красивого в жизни (…). Как сохранить силу
творчества до решимости схватиться с самой смертью?» [6].
Тема гибнущей красоты звучит в пришвинских циклах «Глаза земли»,
«Фацелия», «Календарь природы». В «Глазах земли», например, появляется
«плюшевая дама», старушка «тургеневская, усадебная, со следами былой
красоты, в лиловом плюшевом пальто, в таком же капоре…» [7]. Образ
уходящей жизни метафорически воспринимается через картины увядающей
осенней природы, облетающей липы, последних грибов. Акцентно звучит тема
конца. И старушки, и автор неоднократно подчеркивают, кажется,
неизбежность умирания, конечности жизни, а значит, цветения, роста, красоты.
«– Где вы нашли столько белых грибов?
– Это случайность, – ответил я, – белые грибы кончаются.
Грустно повторили они за мной:
– Кончаются.
Листик за листиком падают на лиловый капор когда-то красивой
женщины, быть может певицы, быть может актрисы…» [8].
Тема уходящей, гаснущей красоты имеет в пришвинском решении выход
к концепции всеединства, все завершающего и оправдывающего, логичного и
объясняющего целесообразность самой гибели живого. В «аромате тления»
слышится запах «новых листьев»: «Под ногами шумела желтая листва, и так
радостно было чувствовать в аромате тления под голыми вершинами лип, что
всего через шесть месяцев новые листья опять сядут на свои места и каждая
липа в прежней форме своей будет дожидаться времени, когда оденется
дуб» [9].
Пришвинские герои «завоевывают» небо, но не в романтическом смысле.
Им чужда байроническая претензия «я – Бог», претензия сверхчеловека,
бросающего вызов мирозданию. В анализируемой миниатюре («Плюшевые
дамы») это завоевание безнадрывно-естественно выражается в логике вечного
обновления жизни, в котором и человек – участник. «Жизнь смертных в своем
естестве бессмертна»: «Мы, люди, не всегда помним, как помнят листья, у нас
для этого не хватает героического смирения, удобряющего почву творческой
природы» [10].
Красота мира, сама природа, венчающая представление человека о
красоте, подчинены неизменному закону смерти. Но как победу красоты,
гармонии, творчества жизни он рассматривает даже смерть – залог будущего.
Смерть для М.М. Пришвина есть способ передачи «своих жизненных дел»
кому-то другому, это в то же время разрешение противостояния добра и зла,
света и тени, красоты и безобразия.
Оптимистическая
тональность
пришвинских
произведений,
в
особенности – философских миниатюр, дарит чувство светлой радости и
надежды. Страстная любовь к жизни, яростное желание найти в природе
определение смысла дает ощущение родственной связи человека и природы.
Природы, вселяющей в человека творческую энергию, дарующей вдохновение
и оптимизм. Космические пессимисты утверждали, что в этом вдохновляющем
мире отсутствует душа. Природа безлична, потому в существе своем
бессмысленно бессмертна, трагически смертен только «личный» человек.
Кардинально иначе решает М.М. Пришвин вопрос о личном, писатель убежден
в присутствии личности в каждом природном существе, в том, что «только
человек способен создавать наряду с духовными ценностями совершенно
безликие механизмы, а в природе именно все лично, вплоть до самых законов
природы» [11]. Личное узнается болью, но и радостью. Личное в
миросозерцании Пришвина явно преодолевает боль выходом ко всеобщему,
которое есть множество «я», которое есть «мы».
Философско-лирические миниатюры цикла «Лесная капель» изобилуют
подобными выходами. Собственно, мысль о победе любви «различающей»,
способной видеть «я» в «мы», – сквозная. Торжество жизни – в одной из
первых миниатюр «Капля и камень». Картина весенней капели потрясающе
воспроизводит закон природы, угаданный писателем. Каждое мгновение жизни
чревато смертью. «Я! я! я!» – звенит каждая капля, умирая; жизнь ее – доля
секунды. «Я!» – боль о бессилии» [12]. Но и смерть, смысл которой писатель
видит в жертвенной доброй воле, чревата жизнью. «И все же: «капля долбит
камень», многие «я» сливаются в «мы», такое могучее, что не только продолбит
камень, а иной раз и унесет его в бурном потоке» [13]. Пришвин здесь далек от
мысли о бессмертии, но жизнь очевидно сильнее смерти.
Ссылки:
1. Семенова С.Г. «Жизнь, пробивающая себе путь к вечности…». Михаил Пришвин – мыслитель
/ С.Г. Семенова // Человек. 2001. № 1. С. 169.
2. Пришвин М.М. Собрание сочинений: В 8-ми т. / М.М. Пришвин. М.: Худ. лит., 1982–1986. Т. 2.
С. 53.
3. Там же. Т. 3. С. 101.
4. Там же. Т. 3. С. 215.
5. Там же. Т. 2. С. 446.
6. Там же. Т. 8. С. 183.
7. Там же. Т. 5. С. 297.
8. Там же. Т. 5. С. 297-298.
9. Там же. Т. 5. С. 298-299.
10. Там же. Т. 5. С. 299.
11. Там же. Т. 5. С. 15.
12. Там же. Т. 5. С. 13.
13. Там же.