Скребцова Т.Г. Американская когнитивная лингвистика

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ
RUSSIAN ACADEMY OF SCIENCES
INSTITUTE FOR LINGUISTIC RESEARCH
Tatyana G. SKREBTSOVA
AMERICAN SCHOOL
OF COGNITIVE LINGUISTICS
Saint-Petersburg
2000
1
Т. Г. СКРЕБЦОВА
АМЕРИКАНСКАЯ ШКОЛА КОГНИТИВНОЙ
ЛИНГВИСТИКИ
Санкт-Петербург
2000
2
УДК 801
с.
Скребцова Т. Г.
Американская школа когнитивной лингвистики / Послесл. Н. Л. Сухачева. СПб, 2000.– 202
Печатается по решению Ученого совета ИЛИ РАН.
Отв. ред. Н. Л. Сухачев
Рецензенты:
докт. филол. наук, проф. В. В. Богданов
канд. филол. наук С. А. Кузнецов
Книга подготовлена по материалам, изученным автором в 1997 г. во время стажировки в
Калифорнийском университете (Беркли), предоставленной Советом по международным исследованиям
и обменам (IREX) и Информационным агентством США (USIA).
Книга посвящена истории становления когнитивной лингвистики как самостоятельного
направления научной мысли, а также ее современному состоянию и перспективам дальнейшего
развития. Она содержит подробное изложение научных концепций таких крупных американских
лингвистов, как Дж. Миллер, Ф. Джонсон-Лэрд, Дж. Лакофф, Р. Лангакер, Ж. Фоконье, Л. Талми,
чьи труды в свое время заложили теоретическую и методологическую базу когнитивной
лингвистики.
ISBN
© Т. Г. Скребцова, 2000
© Н. Л. Сухачев. Послесловие, 2000
3
От автора
В основу настоящей книги положены материалы, собранные и изученные мной в 1997 г. во
время восьмимесячной стажировки в Калифорнийском университете (Беркли). Бóльшая их часть, к
сожалению, в России остается недоступной, поэтому своей книгой я прежде всего обязана Совету
по международным исследованиям и обменам (IREX) и Информационному агентству США
(USIA) (ныне – Бюро образовательных и культурных программ Государственного департамента
США), предоставившим мне соответствующий грант.
Я признательна рецензентам – В. В. Богданову и С. А. Кузнецову, – внимательно изучившим
рукопись и сделавшим ряд ценных замечаний. Особые слова благодарности – Н. Л. Сухачеву, чья
кропотливая редакторская работа, многочисленные советы, замечания и поправки помогли
усовершенствовать текст. Написанное им послесловие – "Когнитивная лингвистика и концепция
языка" – представляет проблематику книги в новом, неожиданном ракурсе, тем самым расширяя и
обогащая ее содержание.
Любезно согласился прочитать рукопись В. Б. Касевич, чья оценка для меня очень важна.
Я благодарна всем, кто принимал участие в обсуждении работы и высказывал свои
соображения и замечания. Это Л. Г. Герценберг, Н. Н. Казанский, О. А. Митрофанова,
А. Ю. Русаков, Л. В. Рычкова. Благодарю за поддержку этого замысла А. С. Асиновского,
А. С. Герда, Т. В. Черниговскую. В художественном оформлении книги мне помогал
Д. Разумихин.
Санкт-Петербург
Январь 2000
4
КОГНИТИВНАЯ ЛИНГВИСТИКА КАК НАПРАВЛЕНИЕ
НАУЧНОЙ МЫСЛИ
Когнитивная лингвистика (КЛ) может быть определена как «направление, в центре
внимания которого находится язык как общий когнитивный механизм» [Демьянков 1994: 21].
Основополагающим тезисом является утверждение о неразрывной связи языка с когницией
(калькированный с английского cognition термин когниция, вслед за Е. С. Кубряковой [Кубрякова
1994: 35], используется здесь и далее для совокупного обозначения процесса достижения знания,
т.е. познания, и его результата, т.е. знания). Этот центральный догмат КЛ, взятый вне контекста –
без анализа того, что за ним стоит и к чему он обязывает, и в отвлечении от хода развития
лингвистической мысли в XX веке, – может показаться, на первый взгляд, слишком общим и
тривиальным. Чтобы понять пафос приведенного тезиса, необходимо представлять историю
становления когнитивной парадигмы в зарубежной науке и, в частности, в языкознании,
попытаться осмыслить проблематику КЛ и ее место в кругу других лингвистических дисциплин, а
также основополагающие принципы, которые разделяют большинство ученых, причисляющих
себя к данному направлению.
В центре внимания КЛ находятся те аспекты структуры и функционирования языка,
которые связаны с усвоением, обработкой, организацией, хранением и использованием человеком
знаний об окружающем его мире. Отсюда – неизбежная междисциплинарность КЛ, ее
«открытость», выражающаяся в активном привлечении самых разнообразных сведений о
мышлении и мозге (данных философии, логики, нейрофизиологии, психологии, антропологии,
теории искусственного интеллекта и т.д.). Объяснение и описание тех или иных языковых фактов,
с точки зрения КЛ, должно согласовываться с эмпирическими данными других наук – так звучит
сформулированное Дж. Лакоффом когнитивное обязательство (cognitive commitment) [Lakoff
1990: 40].
Когнитивный подход к языку подразумевает анализ лингвистических фактов в их связи с
организацией понятийной системы. Языковые структуры рассматриваются при этом сквозь
призму общих знаний человека о мире, накопленного им опыта взаимодействия с окружающей
средой, и в тесной зависимости от психологических, коммуникативных и культурных факторов.
Лингвистический анализ, с точки зрения сторонников КЛ, должен учитывать не только языковое
поведение как таковое, но и психические процессы, диктующие соответствующее поведение. При
этом большое значение уделяется выявлению, описанию и объяснению внутренней когнитивной
структуры, базисной для говорящего и слушающего, а также динамики речи [Демьянков 1994: 22,
Taylor 1995: 4; Gibbs 1996: 27]. По мнению Р. Гиббса, именно стремление увязывать языковые
факты с когнитивными структурами и процессами, свойственными «человеку говорящему» (homo
loquens) [Демьянков 1994: 21], наряду с широким использованием эмпирических данных других
дисциплин, объясняет и оправдывает название данного направления [Gibbs 1996: 29, 39] * .
Зарождение когнитивного подхода в языкознании обычно связывают с выходом в свет
знаменитой книги Дж. Миллера и Ф. Джонсон-Лэрда «Язык и восприятие» [Miller, Johnson-Laird
1976], ставшей классической для представителей данного направления. Окончательное же
становление КЛ как особого научного течения, по-видимому, следует датировать второй
половиной 1980-х годов – именно на этот период пришелся «всплеск» работ, выполненных в
рамках соответствующей идеологии. Тогда же произошло организационное оформление КЛ:
весной 1989 г. в Дуйсбурге (Германия) состоялся очередной Международный лингвистический
симпозиум, ставший одновременно Первой международной конференцией по КЛ. Участниками
симпозиума была создана Международная Ассоциация КЛ (International Cognitive Linguistics
Association), основан журнал Cognitive Linguistics и задумана серия монографий Cognitive
Linguistics Research (в качестве первого тома этой серии вышла книга Р. Лангакера [Langacker
1991b]).
*
Ср. замечание о «размытости» термина когнитивный в [Фрумкина 1996: 55].
5
КЛ можно рассматривать как одну из компонент так называемой когнитивной науки
(cognitive science; в публикациях на русском языке встречаются также термины когнитология и
когитология). Пытаясь определить предмет последней, Е. С. Кубрякова отмечает, что это наука
«...о знании и познании, о результатах восприятия мира и предметно-познавательной деятельности
людей, накопленных в виде осмысленных и приведенных в определенную систему данных,
которые каким-то образом репрезентированы нашему сознанию и составляют основу ментальных,
или когнитивных процессов. Большинством принимается определение когнитивной науки,
согласно которому она представляет собой науку о системах репрезентации знаний и обработке
информации, приходящей к человеку по разным каналам» [Кубрякова 1994: 34]. Собственно под
когнитологией подразумевается не столько единая наука, сколько некий их комплекс («федерация
наук»), объединяемый общей междисциплинарной программой изучения процессов, связанных со
знанием и информацией [Демьянков 1994: 18; Кубрякова 1994: 35].
КЛ принадлежит особая роль в этом комплексе: в отличие от представителей других
когнитивных наук (прежде всего, психологов), интересующихся преимущественно общими
вопросами строения человеческого мозга *, когнитивные лингвисты уделяют основное внимание
его концептуальному содержанию. Чтó люди знают о себе и о мире, откуда они знают то, что они
знают, и как организовано это знание – вот центральные вопросы, которые ставит КЛ и ответы на
которые она ищет в анализе языковых фактов [Gibbs 1996: 40]. Сама возможность такого перехода
от данных языка к выводам относительно когнитивных структур и механизмов зиждется на
программном тезисе КЛ о том, что когнитивные способности человека и усвоенные им модели
познания находят непосредственное и регулярное выражение в языке, а, следовательно, языковые
структуры являются важным источником сведений о базовых ментальных представлениях
[Langacker 1993:1]. Целый ряд предложенных в рамках КЛ теоретических конструктов имеют
несомненную ценность для когнитивной науки в целом – динамика сил (Л. Талми), образ-схема
(М. Джонсон и Дж. Лакофф), субъективное/объективное конструирование (Р. Лангакер),
когнитивные области для концептуальной метафоры (Дж. Лакофф и М. Джонсон), ментальные
пространства (Ж. Фоконье).
Зарождение когнитивизма, так называемый когнитивный поворот, или когнитивную
революцию, принято относить к 1960-м годам и связывать со стремлением преодолеть
бихевиоризм как методологию научного исследования и вернуть мысль (mind) в науки о человеке
[Демьянков 1994: 19]. «Когнитивную революцию» можно рассматривать и в более широком
контексте – как одно из проявлений общей тенденции к интерпретативному подходу в различных
дисциплинах [Там же: 20].
Как известно, в бихевиоризме предметом изучения психологов были объявлены
исключительно доступные непосредственному наблюдению поведенческие реакции, а все
вопросы, связанные с человеческим мышлением и когницией, намеренно исключались из сферы
научного анализа. На этом фоне организационное выделение Центра когнитивных исследований
при Гарвардском университете в 1960 г. фактически знаменовало значительное расширение
границ психологии, повлекшее за собой кардинальную ревизию бихевиористского подхода.
Справедливости ради, следует все же заметить, что, несмотря на повсеместное засилье
бихевиоризма, менталистская традиция в психологии не прерывалась полностью даже в период
его расцвета (между двумя мировыми войнами). По словам Ф. Джонсон-Лэрда, зарождение
когнитивизма было внутренне «подготовлено» школой гештальт-психологии, восходящим к
Ф. де Соссюру структурализмом, работами К. Леви-Стросса по структурной антропологии и
исследованиями в области детской речи Ж. Пиаже [Johnson-Laird 1988: 19–21].
По мнению теоретиков когнитивного направления, современный когнитивизм
противопоставляет себя уже не только и не столько догмам бихевиоризма, но и широко
распространенному, прочно закрепленному в сознании людей «мифу объективизма». На смену
объективистским (objectivist) представлениям о природе и механизмах человеческого мышления
якобы приходит так называемый новый взгляд, и центральный вопрос, по которому происходит
борьба старого, традиционного, подхода с «новым», когнитивным, – это проблема категоризации
[Lakoff 1987] (подробнее см. в главе, посвященной идеализированным когнитивным моделям
Дж. Лакоффа).
*
6
См., например [Найссер 1981].
Как известно, в соответствии с классической логикой Аристотеля, категория
характеризуется определенным набором существенных свойств, который служит необходимым и
достаточным условием принадлежности той или иной сущности к данной категории. Согласно
«новому взгляду», сформулированному в работах Э. Рош (Rosch) и ее коллег [ср. Rosch 1975;
Rosch, Mervis 1975; Rosch et al. 1976; Rosch 1978], категории не представляют собой «вместилищ»
с четко обозначенными границами, так что сущность непременно должна находиться либо внутри
данного вместилища, либо вне его. «Новый взгляд» констатирует размытость границ категорий и
утверждает прототипический принцип их внутренней организации.
Другие важные отличия «нового взгляда» от традиционного, «объективистского»,
следующие из формулировок приверженцев когнитивизма и направленные, прежде всего, против
догматов бихевиоризма, можно сгруппировать вокруг следующих проблем [Lakoff 1987].
1. Природа человеческого мышления.
Традиционный взгляд: мышление абстрактно и не зависит от конкретного воплощения
(disembodied), будь то человек, вычислительная машина или какая бы то ни было иная сущность.
Понятия и разум трансцендентны (в том смысле, что они выходят за рамки ограничений,
связанных с природой человеческого организма).
Новый взгляд: мышление воплощено (embodied), иными словами, понятийная система человека
обусловлена его «телесным опытом» (bodily experience) и имеет смысл лишь в терминах этого
опыта. Ядро понятийной системы непосредственно определяется перцептивным и моторным
опытом человека, а также его социальными контактами. Поэтому физическая природа мыслящего
существа и способ его функционирования в среде обитания имеют огромное значение для
изучения человеческого мышления.
2. Отражение действительности в сознании человека.
Традиционный взгляд: мыслительный процесс заключается в алгоритмических манипуляциях
абстрактными символами, ничем принципиально не отличающихся от процедур, осуществляемых
ЭВМ. Символы (в том числе слова) получают свое значение через соотнесенность с объектами
внешнего мира. Символы, находящиеся в соответствии с внешним миром, считаются внутренними
представлениями внешней действительности. Это позволяет говорить об отображении
действительности в сознании человека и о правильности тех или иных рассуждений – в
зависимости от того, насколько конечные выводы отражают логику внешнего мира.
Новый взгляд: мышление образно – в том смысле, что для представления понятий, не
обусловленных непосредственным опытом, человек прибегает к метафоре, метонимии и образным
построениям (mental imagery), – а это выходит за рамки прямого отражения внешнего мира.
Именно эта способность человека к образному мышлению, предположительно, выводит мысль за
пределы того, что доступно непосредственному наблюдению и ощущению, обусловливает
возможность абстрактного мышления. При этом образное мышление также является
воплощенным (правда, опосредованно), так как метафоры, метонимии и образы тоже обусловлены
опытом, в том числе чувственным восприятием.
3. Внутреннее строение мысли.
Традиционный взгляд: мысль атомарна и разложима без остатка на простые составляющие –
символы, используемые в процессе мышления. Порядок соединения этих символов в более
крупные «блоки» и манипулирование ими определяются специальными правилами.
Новый взгляд: мысль обладает свойствами гештальта и, следовательно, не атомарна. Внутренняя
организация понятий неизмеримо сложнее каких бы то ни было комбинаций понятийных
«блоков», получающихся в результате применения тех или иных правил.
4. Организация мышления.
7
Традиционный взгляд: мышление логично в строгом смысле слова, т.е. мыслительные процессы
могут быть смоделированы с помощью системы абстрактных символов, используемых в
математической логике.
Новый взгляд: мышление обладает «экологической» структурой. Успех когнитивных процессов,
таких, например, как усвоение и память, определяется общей конфигурацией понятийной системы
и значениями тех или иных понятий. Таким образом, мышление – это нечто большее, чем
механическая манипуляция абстрактными символами.
Так называемый «новый взгляд», характеризующий идейную платформу когнитивизма в
целом, определяет и основные теоретические положения КЛ. Становление последней, впрочем, не
явилось результатом механического переноса новых идей с более общего (когнитивной науки) на
частное (лингвистика). Развитие КЛ как самостоятельного и достаточно целостного направления
обусловлено прежде всего внутренним развитием языкознания во второй половине XX в.: сменой
системоцентричного подхода к языку антропоцентричным [Алпатов 1993], позиции наблюдателя
(по отношению к языку) – позицией субъекта [Там же: 18], смещением внимания исследователей
от четко выявляемых микроединиц, рассматриваемых в изоляции, к единицам, отличающимся
высокой степенью сложности [Герасимов 1985: 214–215].
В более конкретном контексте американского языкознания, зарождение КЛ можно считать
реакцией на глубокий кризис, в котором оказалась генеративная теория вследствие растущего
противоречия между тенденцией к сохранению во что бы то ни стало автономности синтаксиса и
потребностью непрестанного расширения интерпретационного компонента, то есть нарастанием
проблем, связанных с содержательным анализом языка. Усложнение алгоритма и правил
порождения высказываний все сильнее загоняло генеративизм в тупик, ибо всякий раз получалось,
что какие-то фрагменты естественного языка не порождались, зато порождалось нечто такое, чего
в языке не существует, так что требовались все новые усовершенствования и так до
бесконечности. Именно этот порочный круг спровоцировал однажды мысль о том, что, возможно,
человек думает и говорит совсем иначе – не алгоритмически [Рахилина 1998b: 276–279].
С изложенной точки зрения, КЛ возникла как принципиальная альтернатива генеративной
теории, и потому формулировка ее принципиальных положений всегда строится «от противного »
– отталкивается от основных тезисов порождающей грамматики. Вместе с тем, основоположник
последней – Н. Хомский – неоднократно высказывал мысль о том, что задача лингвистики состоит
в изучении когнитивных способностей человека. Эта идея, однако, никак не была им реализована,
но, по остроумному замечанию Е. В. Рахилиной, «может быть, это и было то самое ружье, которое
должно было однажды выстрелить» [там же: 279]. Именно идея о том, что языковые способности
человека являются частью его когнитивных способностей, и сыграла объединяющую роль в
становлении КЛ.
Точку зрения генеративистов в литературе принято называть модульным подходом (modular
approach). Согласно этому подходу, языковая способность является автономным компонентом,
или «модулем», человеческого знания, а языковые структуры никак не связаны с общей
понятийной организацией человеческого сознания. Применительно к процессу понимания
человеком высказываний на естественном языке данный взгляд означает фиксированный порядок
обработки информации, а именно: сначала человек анализирует собственно лингвистическую
информацию (фонологию, синтаксис и т.д.) и только по завершении этого обращается к
рассмотрению контекста, а также к массиву общих знаний.
Альтернативный взгляд, выдвинутый сторонниками когнитивного направления в
языкознании, получил название холистского подхода (holistic approach). Приверженцы холизма
рассматривают язык не как автономную подсистему, а как способность, обусловленную общими
когнитивными механизмами. С их точки зрения, язык – открытая система, и его свойства
определяются общими процессами концептуализации, связанными с различными областями
человеческого опыта. Что же касается языкового понимания, то КЛ утверждает, что учет
контекста и общих знаний происходит в сознании человека параллельно с анализом заключенной
в высказывании собственно лингвистической информации и оказывает на последний
непосредственное влияние.
Вопрос об автономности распространяется также на проблему взаимодействия различных
уровней языка в процессе анализа того или иного высказывания. С точки зрения генеративистов,
эти уровни (фонология, морфология, синтаксис, семантика) представляют собой самостоятельные
8
модули, последовательно участвующие в процессе обработки информации. Этот принцип нашел
свое отражение в многочисленных моделях автоматической обработки естественного языка,
выполненных в рамках данной методологии.
Сторонники когнитивного подхода, напротив, утверждают взаимозависимость и
взаимовлияние разных уровней в процессе анализа человеком языковых сообщений, и их точка
зрения получает все больше подтверждений со стороны психолингвистов. Результаты
многочисленных экспериментов свидетельствуют о том, что семантический и прагматический
компоненты высказывания могут существенно влиять на анализ его синтаксической структуры
[Gibbs 1996].
В литературе неоднократно отмечалось, что КЛ не представляет собой однородного
направления, объединенного общностью концепции и исследовательских подходов, – скорее,
наоборот. Разнообразие используемых теоретических конструктов и терминологии, широчайший
спектр попадающих в поле зрения исследователей языковых явлений, активное использование
массивов знаний, относящихся к другим дисциплинам, оригинальность авторских подходов к
анализу материала – все это затрудняет как выявление общей теоретической платформы КЛ, так и
определение круга ученых, работающих в этой области (понятно, что эти факторы
взаимосвязаны). Что касается последней задачи, сложность заключается еще и в эволюции
взглядов тех или иных ученых. Так, например, Дж. Лакофф и Р. Лангакер в свое время начинали с
порождающей грамматики, а в настоящее время являются яркими фигурами когнитивного
направления. С другой стороны, Дж. Миллер, стоявший у истоков КЛ, со временем отошел от ее
проблематики и сосредоточил свои усилия на компьютерной лексикологии (известный проект
WordNet).
Если иметь в виду современный этап развития КЛ, то можно упомянуть ряд крупных
лингвистов, безоговорочно причисляемых (и декларирующих свою принадлежность!) к
когнитивизму, – это Дж. Лакофф, Р. Лангакер, Л. Талми, Ж. Фоконье, Д. Герартс и др. Иногда в
этот список включают также Ч. Филлмора, У. Чейфа и А. Вежбицкую [ср.: Паршин 1996;
Рахилина 1998b]. Наибольшие споры вызывает позиция Р. Джекендоффа, открыто причисляющего
себя к школе Хомского и отстаивающего идеи модульности и автономного синтаксиса, но, в то же
время, по многим вопросам сближающегося с позицией КЛ (подробнее о взглядах
Р. Джекендоффа в этой связи см.: [Jackendoff 1996; Deane 1996; Goldberg 1996]). Впрочем, по
справедливым замечаниям многих представителей КЛ, жесткая постановка вопроса о членстве в
«категории когнитивных лингвистов» тем более неуместна, что она воплощает собой тот
классический взгляд на категории, которому КЛ активно противостоит [ср. Goldberg 1996: 6;
Jackendoff 1996: 93–94].
Аналогичные трудности возникают и при попытке выявления таких фундаментальных
положений КЛ, которые разделялись бы всеми ее представителями (это также вызывает
ассоциацию с провозглашенным когнитивными лингвистами «новым взглядом» на
категоризацию) [Geeraerts 1988a: 653]. Как отмечает В. И. Герасимов, различия в теоретической
ориентации разных авторов – явление, достаточно типичное для междисциплинарных
исследований вообще, объясняющееся тем, что разные подходы сохраняют некоторое «семейное
сходство» со своими источниками – в данном случае, когнитивной психологией, исследованиями
в области искусственного интеллекта, психолингвистикой и т.д. [Герасимов 1985: 218]. В то же
время, по-видимому, можно говорить о некоторых общих принципах, являющихся – в
терминологии «нового взгляда» – центральными для него. Они неоднократно выдвигались в
трудах видных представителей КЛ, и их содержание естественным образом обусловлено
программными положениями когнитивизма в целом, а также идейной платформой холистского
подхода. Это следующие принципы.
1. Знание языка есть не автономный модуль человеческого знания, а неотъемлемая часть этого
знания.
2. Язык не поддается алгоритмическому описанию через множество элементов и правила
сочетания этих элементов друг с другом, так как языковая способность непосредственно
обусловлена психической организацией человека; поэтому язык следует сближать не с
формальными науками – логикой и математикой, – а, скорее, с биологией [Langacker 1988b: 4].
3. Язык представляет собой единый организм, а не набор автономных компонентов, или уровней.
9
4. Языковое значение является частью общей понятийной системы человека и в качестве таковой
составляет основной предмет КЛ, ибо, «если речь идет о каких-то общих с внеязыковыми
правилах или хотя бы об общих принципах, на которые эти правила опираются, то это должны
быть семантические правила» [Рахилина 1998b: 281]. Это определяет главенство семантики в
КЛ, так что словосочетание когнитивная семантика встречается в публикациях не реже, чем
собственно когнитивная лингвистика [см.: Johnson 1992; Баранов, Добровольский 1997;
Рахилина 1998b]), однако не вполне ясными остаются смысловые отношения этих двух
терминов между собой (отношения включения или синонимии?)
• Значение слова определяется не референцией и истиной как соответствием символа объекту
внешнего мира (что постулировалось «объективистскими» теориями значения), а
особенностями концептуализации мира человеком, которые, в свою очередь, обусловлены
опытом его физического взаимодействия со средой (перцепцией, двигательной активностью) и
способностью к образному мышлению.
• Значение высказывания определяется не условиями его истинности, а способом «ментального
конструирования» говорящим той или иной ситуации.
5. Отказ от «инвариантного» и «списочного» подходов к проблеме полисемии. Взгляд на
многозначные единицы как на категории с размытыми границами как вовне (между
единицами), так и внутри (между отдельными значениями той или иной единицы) и с разным
весом различных признаков внутри категории. Моделирование внутренней структуры
многозначной единицы в виде сетевой модели, узлы (значения) которой характеризуются
разной степенью центральности и когнитивной выделенности и связаны между собой
отношениями различной природы и разной степени близости.
6. Особое внимание уделяется изучению образных средств языка, которые рассматриваются в
качестве важного источника сведений об организации человеческого мышления.
7. Постулируется невозможность строгого разделения собственно языковой (словарной) и
энциклопедической информации вследствие неавтономности языкового знания, его
неотделимости от знаний о мире вообще [Haiman 1980]. Аналогичным образом отвергается
деление на семантику и прагматику.
8. На смену лозунгу объективизации семантической теории (выражавшейся в попытке
построения
формально-логических
языковых
моделей)
выдвигается
требование
субъективизации лингвистических исследований, подразумевающее учет социальных,
культурных и пр. факторов, фоновых знаний и прошлого опыта индивида или социальных
групп.
Основополагающие положения КЛ, безусловно, оставляют лингвисту огромную свободу в
выборе тематики и методики исследований. Собственно говоря, их смысл, по-видимому,
заключается не столько в проведении новых границ, сколько в разрушении старых, установленных
в период структурализма и пост-структурализма: границ между языком и когницией, семантикой
и психологией, знанием языка и знанием о мире, словарной и энциклопедической информацией,
семантикой и прагматикой, между отдельными значениями лексем и даже между разными
лексическими понятиями [Рахилина 1998b: 317]. В этом плане правомерна точка зрения
В. Б. Касевича, считаюшего, что «разработанные подходы и результаты обогащают языкознание,
но никак не создают ни нового объекта, ни даже нового метода» [Касевич 1998: 20]. На отсутствие
у КЛ собственных исследовательских методов обращает внимание и П. Б. Паршин [Паршин 1996:
30-31], делая, впрочем, единственное исключение для метафорического анализа в варианте,
предложенном Дж. Лакоффом и М. Джонсоном [Lakoff, Johnson 1980]. Согласно его
наблюдениям, когнитивисты чаще всего практикуют привычную опору на интроспекцию и
суждения
информанта,
обычно
самого
исследователя,
относительно
приемлемости/неприемлемости тех или иных языковых форм, а также используют методы других
наук (психологии, нейронауки).
Рассматриваемое направление зарубежной лингвистики сравнительно мало известно в
нашей стране. Лишь в последние годы русский читатель получил возможность – благодаря
обзорным публикациям [Ченки 1996; 1997; Рахилина 1997; 1998b], переводам отдельных работ
Р. Лангакера и Л. Талми [Лангаккер 1997; Лангакер 1998; Талми 1999], а также словарю
когнитивных терминов [Кубрякова и др. 1996] – составить более или менее целостное впечатление
об этом направлении в зарубежном языкознании. Ранее на русском языке были опубликованы
10
отрывки из книг Metaphors We Live By («Метафоры, которыми мы живем») Дж. Лакоффа и
М. Джонсона и Mental Models («Ментальные модели») Ф. Джонсон-Лэрда, а также одна обзорная
статья [Герасимов 1985].
Между тем, как справедливо отмечается в литературе, общие принципы КЛ, а также
присущее ей внимание к семантической стороне описания языка оказались созвучными
отечественной лингвистической традиции [Кобозева 1997; Рахилина 1998b]. Неудивительно
поэтому, что во многих работах, выполненных в рамках направления, именуемого Московской
семантической школой, можно наблюдать известные параллели с трудами зарубежных
когнитивных лингвистов [ср. Успенский 1979 и Lakoff, Johnson 1980; также ср. Апресян 1986 и
Talmy 1983; 1988]. Очевидна также отмеченная П. Б. Паршиным [Паршин 1996: 31] близость
исследовательской программы Л. Талми и теории функциональной грамматики [Бондарко 1987 и
др.]
В настоящем издании сделана попытка дать общее представление о научных концепциях
таких крупных исследователей, как Дж. Миллер, Ф. Джонсон-Лэрд, Дж. Лакофф, Р. Лангакер,
Ж. Фоконье, Л. Талми, чьи труды в свое время заложили теоретическую и методологическую базу
КЛ как самостоятельного направления научной мысли и уже давно признаны классическими.
Изложение содержания исследований «классиков» неизбежно влечет за собой упоминание целого
ряда других имен – их идейных предшественников, последователей, критиков. Тем самым
воссоздается общая картина развития КЛ. Последняя глава посвящена современному состоянию
КЛ и рассмотрению возможных перспектив ее дальнейшего развития.
11
ПРОЦЕДУРНАЯ СЕМАНТИКА ДЖ. МИЛЛЕРА И Ф. ДЖОНСОНЛЭРДА
Книга Джорджа Миллера и Филипа Джонсон-Лэрда «Язык и восприятие», призванная, по
словам ее авторов, заложить основы психолексикологии как науки, изучающей лексическую
систему языка в психологическом аспекте [Miller, Johnson-Laird 1976: vi], знаменовала собой
событие гораздо более крупного масштаба. Как уже отмечалось, именно с ней традиционно
связывается зарождение когнитивного направления в языкознании, ставшего принципиальной
альтернативой генеративному подходу и вышедшего далеко за пределы первоначально
намеченного Дж. Миллером и Ф. Джонсон-Лэрдом изучения лексики с позиций психологии.
Книге было суждено определить не только предмет будущей дисциплины – проблематику,
связанную с языковым знанием и языковым поведением (вопросы усвоения языка, его понимания,
использования и т.д.), – но и ее методологию, ориентированную на широкое привлечение
экспериментальных данных других наук. Впрочем, принципиальная «открытость»,
междисциплинарность книги (кстати, отраженная уже в ее заглавии) естественно вытекает из той
активной роли, которую играл один из ее авторов, Дж. Миллер, в становлении когнитивной науки;
ср. его слова, произнесенные на одном из симпозиумов середины 50-х гг. по теории информации:
«экспериментальная психология человека, теоретическая лингвистика и симуляция когнитивных
процессов на компьютере, – все это части какого-то общего целого и... будущее увидит
дальнейшее развитие и координацию этих дисциплин» [цит.: Кубрякова 1994: 39]).
История проекта, по результатам которого была написана книга, такова. По признанию
самих авторов, все началось с семантического анализа группы глаголов движения в английском
языке (около 200 единиц). В результате проведенной классификации было выявлено 12
семантических компонентов, общих для значений глаголов данной группы; при этом
обнаружилось, что некоторые из этих компонентов имеют перцептивную природу, в их числе –
движение, изменение движения, скорость, путь, направление, инструментальность, дейксис.
Соответственно, было выдвинуто предположение о том, что «когнитивная структура,
связывающая эти глаголы между собой, отражает базовые механизмы, осуществляющие
восприятие движения» [Miller, Johnson-Laird 1976: vi]. Для проверки этой гипотезы к
рассмотрению были привлечены другие группы глаголов. Вскоре участникам проекта стало
очевидно, что корреляции между перцептивными и языковыми структурами опосредованы
сложной концептуальной структурой, включающей в себя, в частности, такие фундаментальные
понятия, как пространство, время, причина; что же касается объектов перцепции и слов, они, по
отношению к этой структуре, являются не более чем «входом» и «выходом». Таким образом
выяснилось, что анализ связей языка с перцепцией невозможен без изучения внутренней
организации понятийной системы человека [Там же: vi–vii].
Для американской науки начала 70-х годов такой вывод был не только не очевидным, но и
достаточно революционным. Еще сказывалось влияние бихевиоризма, ограничивавшего сферу
научных исследований явлениями, доступными непосредственному наблюдению. Как известно, в
рамках бихевиористского подхода все многообразие человеческой деятельности было сведено к
реакциям на стимулы, ассоциативная связь между которыми получала свое закрепление в
индивидуальном сознании в результате повторения. Проблема связи языка с перцепцией, таким
образом, фактически переводилась в плоскость «вербального поведения», основанного на неких
«вербальных навыках», и ограничивалась вопросом о том, каким образом те или иные звуковые
комплексы приобретают ассоциативную связь с объектами восприятия. Ответ на него
непосредственно вытекал из общего механизма закрепления в сознании человека пар стимул –
реакция. К примеру, человек слышит звуковой комплекс «лампа» и одновременно видит лампу,
это повторяется несколько раз, и в результате в его сознании образуется ассоциация между словом
(точнее, его материальной оболочкой) и предметом. Однако очевидно, что таким образом можно
усвоить значение и употребление лишь некоторых существительных, и остается проблема
сведения всего массива языковых знаний к ассоциативным связям [Там же: 2, 691–692].
Позиция Дж. Миллера и Ф. Джонсон-Лэрда характеризуется категорическим неприятием
идей ассоцианизма, что определяет и их отношение к указанной проблеме – она, по их мнению,
12
является следствием ошибочной постановки вопроса о связи языка и восприятия. Задача состоит
вовсе не в том, чтобы представить объяснение всех ассоциативных связей между словами и
объектами восприятия, а в том, чтобы исследовать и описать стоящие за ними глубинные
психологические процессы.
Исследование базируется на лексическом уровне – так как именно он, с точки зрения
авторов, предоставляет наилучшие возможности для выявления отношений между языком и
восприятием, – но им не ограничивается, ибо изучение значений слов невозможно без учета
контекста [Там же: 4]. Авторы констатируют необходимость учета как внешних связей слов (с
миром вещей), так и их отношений внутри лексической системы языка. Эти аспекты лексической
семантики тесно взаимосвязаны, и все попытки построить теорию значения на изолированном
рассмотрении только одного из них, с точки зрения Миллера и Джонсон-Лэрда, неизбежно
оказываются несостоятельными [Там же: 6–8].
В методологическом аспекте работа основана на предложенном Т. Виноградом
процедурном подходе к описанию языковых явлений – правда, переосмысленном и наполненном
психологическим содержанием (как и сам термин процедурная семантика (procedural semantics),
также восходящий к Винограду) [Там же: 706–707].
Взаимоотношения языка и перцепции, как замечают Дж. Миллер и Ф. Джонсон-Лэрд, носят
многоплановый характер. Во-первых, сама возможность языкового общения зависит от
способности человека воспринимать звуки речи. Далее, существует так называемая гипотеза
лингвистической относительности, восходящая к Э. Сэпиру и Б. Л. Уорфу и утверждающая, что
язык оказывает воздействие на восприятие мира человеком. Однако в центре внимания авторов
оказался обратный ее аспект, связанный с влиянием восприятия мира на язык [Там же: 2].
Отправная точка их рассуждений – достаточно очевидный тезис, что многое из того, о чем
говорят люди, прямо или опосредованно обусловлено их восприятием соответствующей ситуации.
Авторы постулируют относительную независимость перцептивных процессов от собственно
языковых процессов, обусловленную, в частности, более ранним развитием у человека
перцептивных навыков (по сравнению с языковыми). Перцепция является одним из способов, с
помощью которых человек может придавать значение языковым формам [Там же]. Поэтому книга
открывается описанием физиологических особенностей человеческого восприятия (главным
образом, зрительного и слухового) и их отражения в языке.
Авторы утверждают, что восприятие предметов, их свойств и отношений обусловлено
способностью человека посредством концентрации внимания выделять те или иные параметры
воспринимаемой ситуации (игнорируя другие) и делать суждения об их характеристиках
(длительности, силе и т.д.). Тем самым, отвергается бихевиористский взгляд, согласно которому
усвоение слов связано с закреплением в сознании человека механической ассоциации между
объектом восприятия и сопровождающим его звуковым комплексом, и выдвигается
альтернативный подход, суть которого заключается во включении в сам процесс восприятия актов
внимания к различным свойствам и отношениям воспринимаемой ситуации и суждений о них. По
мнению авторов, именно результаты этих актов внимания и суждения (acts of attention and
judgment), а не сами объекты восприятия обеспечивают основу для усвоения слов. Для их
обозначения авторы используют предикатную нотацию – так, например, запись Red (spot)
означает, что внимание воспринимающего субъекта сосредоточено на пятне и цвет этого пятна, с
его точки зрения, красный. Это так называемые перцептивные предикаты (perceptual predicates).
Перцептивные предикаты служат для описания свойств и отношений, существующих во
внешнем мире как объекте человеческого восприятия (perceptual world). Отсутствие формальной
теории перцепции вынуждает авторов самостоятельно решать вопрос о том, какие предикаты
считать примитивными, и, следовательно, использовать в качестве отправных точек для описания
более сложных понятий. Выбор был сделан в пользу традиционных, аристотелевских, категорий –
объект, пространство, время, изменение, движение, причина. В теории Дж. Миллера и
Ф. Джонсон-Лэрда они образуют своеобразный костяк, на котором строится описание параметров
воспринимаемого мира – формы, цвета, размера и других качеств предметов, их взаимного
расположения в пространстве, закрепленности/подвижности, направления перемещения,
постоянства свойств, причин изменений и т.д. Вот лишь некоторые из огромного множества
перцептивных предикатов, логических выражений и высказываний, используемых Дж. Миллером
и Ф. Джонсон-Лэрдом в процессе изложения [Там же: 39–115]:
Obj (x, 3D) – x является трехмерным объектом;
13
Chng (x) – х находится в процессе изменения;
Line (x) – x является линией;
Part (x, y) – y является частью x;
Place (x, y) – x расположен в месте y;
Size (x, y) – x имеет размер y;
Tch (x, y) – x касается y;
Time (e, t) – событие e происходит в момент времени t;
Colr (y, z) & Colr (y', z') & Simlr (z, z') – объекты y и y' имеют одинаковый цвет;
Disc (x, y) ≡ [Part (x, z) ⊃ notPart (y, z)] – объекты x и y дискретны;
Travelt (x) ≡ Chngt (Place (x, y)) – объект x в момент времени t находится в состоянии
перемещения.
Как видно из приведенных примеров, авторы следуют некой интуитивно очевидной
классификации аргументов, обусловленной тем, что не каждый объект восприятия может служить
аргументом того или иного предиката; так, e обозначает события, а t – моменты времени. В то же
время, x, y, z используются недифференцированно для обозначения объектов, атрибутов и т.д., что
объясняется общей неразработанностью проблемы и стремлением авторов свести к минимуму
формальную сторону описания [Там же: 115].
Во избежание недоразумений, авторы спешат оговорить принципиальное различие между
перцептивными предикатами типа Red (spot) и предложениями на естественном языке – в данном
случае, The spot is red. Предикатная нотация призвана отражать субъективные суждения о тех или
иных перцептивных представлениях, сложившихся у человека под воздействием объектов
восприятия; предложения же содержат утверждения о самих физических предметах и вовсе не
обязательно имеют в качестве своего источника перцепцию. Это обусловливает и их
неэквивалентность: очевидно, что каждый из них может быть истинным, в то время как другой
ложен. Что же касается аналога формального выражения Red (spot) на естественном языке, он, по
мнению авторов, звучит следующим образом: «Человек воспринимает пятно, и внимание к цвету
пятна приводит его к заключению о том, что оно красное» [Там же: 29–31].
В то же время, содержание последней формулировки, очевидно, шире значения предиката
Red (spot), так как включает утверждение о процессе, посредством которого у человека образуется
перцептивная репрезентация («Человек воспринимает пятно»). Для обозначения этого процесса
авторы вводят психологический предикат (psychological predicate) Perceive (x, y), где x –
воспринимающий субъект, а y – объект восприятия. Таким образом, в полном виде формальное
выражение, соответствующее предложению выше, выглядит так:
Perceive (person, y) & Red (y).
Perceive – предикат принципиально иного характера, чем Red (во избежание смешения
психологические и перцептивные предикаты обозначаются разным шрифтом, а контрольные
инструкции (см. ниже) заключены в кавычки – как в оригинале, так и в настоящей книге – Т.С.).
Предикат Perceive связан с процессами образования внутренней репрезентации внешнего объекта
на основе информации, полученной от рецепторов, – в отличие от предикатов типа Red, связанных
с формулировкой суждений на базе этой внутренней репрезентации. Perceive подразумевает
наличие воспринимающего субъекта, а Red – некое перцептивное содержание, о котором можно
делать те или иные заключения.
Особых комментариев заслуживают аргументы психологических предикатов. Так, Миллер и
Джонсон-Лэрд отмечают, что ограничение на тип первого аргумента – person (человек) – может
показаться как слишком сильным (психологи могут пожелать расширить его, включив туда
животных, а специалисты в области искусственного интеллекта – ЭВМ), так и слишком слабым (в
силу того, что непосредственное восприятие для человека ограничено им самим, ego).
Использование понятия человек авторы обосновывают двумя соображениями: во-первых, по их
мнению, человек является исходным понятием любой психологической теории, а во-вторых, речь
идет о связи перцепции и языка, что подразумевает участие именно человека.
Что касается замены spot на y в качестве второго аргумента предиката Perceive, оно
объясняется стремлением авторов отделить формирование перцептивной репрезентации от
суждений о ней – ведь если бы в качестве второго аргумента фигурировало spot, это означало бы,
что соответствующее суждение о форме объекта уже сделано. Таким образом, y служит некой
14
отсылкой к объекту восприятия, что дает возможность использовать его в качестве аргумента
других предикатов, не совершая при этом преждевременных суждений о самом объекте
восприятия [Там же: 31].
Всего авторы постулируют пять психологических предикатов [Там же: 115]:
Perceive (person, x) – человек воспринимает объект перцепции x;
Intend (person, x) – человек намеревается достичь цели x;
Remember (person, x) – человек помнит x, где x представляет ту или иную часть содержимого
индивидуальной памяти человека;
Know (person, x) – человек знает факт x;
Feel (person, x) – человек испытывает эмоцию x.
Предвосхищая недоумение читателей по поводу качественного и количественного состава
списка (в самом деле, почему бы не добавить в него такие гипотетические предикаты как,
например, Attend, Judge, Do, Imagine?), авторы объясняют свою позицию стремлением четко
разграничить психологические предикаты и контрольные инструкции (control instructions).
Под контрольными инструкциями Дж. Миллер и Ф. Джонсон-Лэрд понимают
произвольные когнитивные операции, которые может выполнять понятийная система человека. В
контексте процедурного подхода, при котором человек рассматривается как система переработки
информации, контрольные инструкции, по словам авторов, могут быть уподоблены командам,
которые могут быть даны «центральному процессору», ср.: "find", "test", "assign", "achieve" и т.д.
Эти инструкции используются авторами для моделирования процесса ментального вычисления
(mental computation), осуществляемого человеком при решении задач поиска и распознавания
объекта, проверки его на наличие тех или иных свойств и т.д.
Дж. Миллер и Ф. Джонсон-Лэрд показывают, что все перечисленные выше кандидаты в
предикаты, фактически, являются командами и как таковые имеют свой аналог в списке
контрольных инструкций. Так, кандидат в предикаты Attend оказывается ненужным в силу того,
что есть инструкция "find", роль Judge выполняет "test", роль Do – "achieve", Imagine дублируется
инструкцией "generate". Те же пять предикатов, что составляют список, по сути своей не являются
командами; они обозначают связи воспринимающего субъекта с источниками информации.
Поясняя
фундаментальное
различие
между
контрольными
инструкциями
и
психологическими предикатами, авторы замечают, что можно посадить человека у окна и
попросить его найти ("find") дерево и проверить ("test"), зеленые ли у него листья, но нельзя
заставить его воспринимать (Perceive) нечто такое, чего там нет – скажем, Наполеона. Человек
воспринимает то, что может, и чем бы оно ни было, оно поставляет определенную информацию
для обработки. Аналогичным образом, центральному процессору нельзя дать команду помнить
(Remember) Наполеона, но он может выполнять поиск ("find") в памяти любой информации,
связанной с этим понятием. Намерение (Intend) также не является контрольной инструкцией, ибо
человека можно попросить добиться той или иной цели, но нельзя просить намереваться ее
добиться. Короче говоря, различие между контрольными инструкциями и психологическими
предикатами состоит в том, что инструкции могут контролировать, какая информация
воспринимается или вспоминается, какие цели замышляются и т.д., но они не властны над самим
фактом того, что имеют место перцепция, память, намерение, знание или эмоция [там же:110–
112].
Комбинации контрольных инструкций образуют программы (routines), ср., напр. [Там же:
44]:
(i) find (область поиска, трехмерный объект) и assign его значение переменной x; если
объект не обнаружен – выход
(ii) test (текущий момент, Red (x)); если «да» – выход; если «нет» – возврат в (i)
Это программа поиска красного предмета в некой заданной области. Она может потерпеть
неудачу как в случае, когда в заданной области не найден никакой предмет (так называемая
пресуппозиционная неудача), так и тогда, когда он найден, но не удовлетворяет указанному
описанию (верификационная неудача).
Процесс понимания высказывания, по Миллеру и Джонсон-Лэрду, также может быть описан
посредством программ. Для этого авторы развивают далее метафору, уподобляющую человека
15
системе обработки информации, и выделяют в понятийной системе человека следующие два
компонента [Там же: 210]:
1) транслятор (аналог компилятора), который преобразует предложения естественного языка в
программы;
2) выполняющую программу (executor) как аналог компьютера, выполняющего скомпилированную
программу; она получает на вход результат работы транслятора, решает, следует ли его
выполнять, и, если «да» – приступает к выполнению.
Таким образом, в процедурной семантике Дж. Миллера и Ф. Джонсон-Лэрда процесс
понимания высказывания включает в себя два этапа, причем трансляция отделена от выполнения
программ. По ее завершении «система» может предпринять различные действия: произвести
верификацию сказанного; осуществить поиск информации и выразить ее, составив
соответствующее предложение; сохранить информацию для будущего использования; построить
на ее основе некий образ; использовать полученную программу как подпрограмму в программе
более высокого порядка и т.д. Задача же говорящего заключается в том, чтобы построить такую
программу, которая (используя принятую терминологию), будучи правильно скомпилирована и
выполнена, произвела бы на слушающего ожидаемый эффект [Там же: 694–695].
Авторы отдают себе отчет, что слушающий имеет в своем распоряжении множество
ментальных «программ» и «подпрограмм», которые он может вызывать и выполнять. Поэтому
свою цель они видят в том, чтобы подробно описать возможные программы, способы их
соединения между собой в зависимости от контекста, характер их связи друг с другом и с миром
как объектом восприятия [Там же: 118]. Интересный материал для изучения всех этих аспектов
перевода предложений в программы, как показывают авторы, дают даже такие достаточно
простые примеры, как:
Did Lucy bring the dessert?
Does Lucy bring the dessert?
Is Lucy bringing the dessert?
What did Lucy bring?
Bring it here – и т.д.
Чтобы не загромождать описание, при анализе указанных предложений авторы намеренно
ограничиваются сугубо лингвистическим аспектом их перевода в программы. Между тем,
процедурная семантика, по их словам, обязательно предполагает учет и прагматического фактора,
ибо рассматривает программы, в которые были переведены высказывания, не изолированно, а как
подпрограммы в программах более высокого порядка, определяющих участие человека в
социальных взаимодействиях.
Так, очевидно, что при переводе предложений в программы нельзя не учитывать правила
речевого этикета – например, бóльшую нейтральность и вероятность употребления вопроса (Would
you pass the salt? или Can you reach the salt?) по сравнению с побудительным высказыванием (Pass
the salt), хотя последняя формулировка вполне соответствует грамматическим нормам
английского языка, согласно которым побуждение выражается побудительным наклонением
глагола. Однако наибольшие сложности, по мнению авторов, проистекают не от необходимости
учета правил речевого этикета, сравнительно легко поддающихся выявлению и описанию, а от
содержащихся в высказываниях различного рода импликатур и общественных конвенций,
переводящих проблему уже в область социолингвистики [Там же: 169–170].
Преобразование предложений на естественном языке в программы требует наличия
грамматического анализатора, осуществляющего сегментацию высказываний, их синтаксический
анализ (parsing), разметку частей речи (tagging) и т.д. И авторы подробно, шаг за шагом,
рассматривают работу такого анализатора на примере предложения The person who brought the
dessert served it [Там же: 186–197]. В то же время, они подчеркивают, что успешный
синтаксический анализ предложения неизбежно предполагает обращение к словарю (lexical
lookup) и семантическую интерпретацию лексических единиц. Следуя сформулированной во
введении задаче описания лексической системы языка в психологическом аспекте, авторы
предпочитают сосредоточить свои усилия не на рассмотрении сложностей синтаксического
анализа предложений, а на изучении внутренней организации лексикона [Там же: 695].
Суммируя изложенное, Дж. Миллер и Ф. Джонсон-Лэрд обращают внимание читателя на то,
что до сих пор в центре их внимания находился вопрос о том, каким образом тот или иной
16
звуковой комплекс (label) связан с соответствующим предметом. Были введены перцептивные
предикаты, которые, будучи объединены в перцептивные парадигмы (perceptual paradigms),
представляют собой, фактически, необходимые условия для того, чтобы тот или иной предмет мог
обозначаться некоторой фонологической цепочкой (ср. перцептивную парадигму для звукового
комплекса table ("стол") [Там же: 224]:
Table (x):
(i) x является объектом: Obj (x, 3d)
(ii) x непрерывный и твердый: Conn (x) & Rigid (x)
(iii) верхняя часть x плоская и горизонтальная: Top (x, y) & Flface (y) & Horiz (y)
(iv) верхняя часть поддерживается вертикальными ножками: Exten (y, z) & Vert (z)
Однако дефиниции толковых словарей свидетельствуют о том, что значение слова table не
исчерпывается перцептивными признаками предмета, но заключает в себе еще и функциональный
компонент – сведения о назначении стола (работа, еда, игра и т.д.) и столешницы (размещение
предметов, необходимых для перечисленных выше видов деятельности). Обобщая данный
пример, авторы указывают на то, что для многих артефактов определяющим аспектом является
именно их функция, поэтому перцептивные суждения являются недостаточным инструментом для
описания процессов идентификации объектов [Там же: 222–231].
С другой стороны, замечают авторы, функциональная информация не может вытеснить
собой перцептивную парадигму потому, что, во-первых, многие объекты лишены внутренне
присущей им функции (такие природные объекты, как облака, деревья и т.д.), а во-вторых,
описание функции многих артефактов невозможно без ссылки на их форму. В силу того, что
функция и форма часто оказываются неразрывно переплетенными друг с другом, Миллер и
Джонсон-Лэрд констатируют невозможность четкого разграничения сугубо перцептивной
информации и той перцептивной информации, что включает в себя и концептуальный компонент.
Поэтому предлагается считать, что все перцептивные предикаты имеют концептуальную основу, и
перейти на несколько измененную нотацию, в которой Obj (x, 3d) заменяется предикатом
THING (x), а все остальные предикаты обозначаются так же, как прежде, но прописными буквами,
например, FLFACE (x, y) вместо Flface (x, y). Таким образом, понятие стола может быть описано
следующей концептуальной схемой (schema) [Там же: 233]:
TABLE (x):
(i) THING (x)
(ii) MOVABLE (x) & CONN (x) & RIGID (x)
(iii) PPRT (x, WORKTOP (y))
(iv) PPRT (x, SUPPORT (z)) & SUPPORT (z, y)
Замена перцептивных парадигм схемами, в значительной степени функциональными по
своей природе, знаменует в книге Миллера и Джонсон-Лэрда переход с перцептивного на
концептуальный уровень описания. Одновременно, запись Table (x), превратившись в TABLE (x),
перестает обозначать просто звуковой комплекс и наполняется понятийным содержанием, ибо
ассоциация фонологической цепочки с тем или иным классом объектов сама по себе не способна
придать ей внутреннее содержание. Только понятие, лежащее в основе этой связи и занимающее
определенное место в общей понятийной системе человека, наполняет соответствующую
звуковую оболочку значением [Там же: 231–233].
Развитие у человека представлений о том или ином понятии и его связях с другими
понятиями – процесс индивидуальный, но в любом случае знание человека о мире гораздо богаче
сведений о перцептивных характеристиках отдельных объектов. Авторы особо подчеркивают, что
их интерес как психологов заключается в выявлении и описании знаний среднего индивида
(average person), а не специалиста. Предлагаемые ими схемы призваны отразить именно знание и
поверхностные стереотипы среднего человека, а не свежие научные данные [Там же: 234–235].
Согласно концепции Дж. Миллера и Ф. Джонсон-Лэрда, каждое слово выражает лексическое
понятие. Лексическое понятие, по их словам, – это «все, что способно быть значением слова»
[Там же: 696]. В соответствии с этой формулировкой, значением наделяются даже дейктические
слова: считается, что процедуры, определяющие их денотацию в том или ином контексте,
сообщают им значение. Авторы утверждают, что большинство лексических понятий состоит из
двух компонентов – дефиниционного, основанного на функционально-перцептивной схеме,
17
обеспечивающей распознавание соответствующих объектов, и коннотативного, заключающего в
себе информацию, связанную со словом, в частности, о связях данного понятия с другими
понятиями [Там же].
В соответствии с переходом на концептуальный уровень описания, меняется и вид
утверждений, выражающих связи слов с объектами восприятия и обеспечивающих
идентификацию последних. Правила (1) заменяются правилами (2) [Там же: 698]:
(1) F (x): некий объект является W тогда и только тогда, когда он удовлетворяет условиям
перцептивной парадигмы D (x);
(2) F (x): некий объект является W тогда и только тогда, когда он удовлетворяет условиям
концептуальной схемы C (x).
Необходимо заметить, что, если в первой формулировке под F (x) понимается правило, в
соответствии с которым объект, отвечающий совокупности перцептивных признаков D, может
быть обозначен звуковым комплексом W, то во втором случае F (x) обозначает лексическое
понятие, связывающее между собой слово W и схему C. Более наглядно указанные различия
видны на примере глагольных понятий, описание которых дополнительно включает в себя
фонологическую и синтаксическую информацию, а также пресуппозиционный компонент,
служащий для выражения коннотативной информации, ср. [Там же]:
(3) V (x, y): некий объект x «V-т» некий объект y тогда и только тогда, когда пресуппозиции V
соблюдены и отношение между x и y удовлетворяет условиям C (x, y).
Утверждения типа (2) и (3) используются Миллером и Джонсон-Лэрдом на протяжении
всего дальнейшего изложения для системного формального описания различных лексических
понятий. По замыслу авторов, транслятор должен «уметь» преобразовывать подобные
утверждения, относящиеся к словам того или иного предложения, в программы, а затем
встраивать последние – на правах подпрограмм – в общую программу, соответствующую
предложению.
Впрочем, авторы признаются, что интеграция программ, представляющих значения слов, в
программы, осуществляющие построение или интерпретацию предложений, – процесс невероятно
сложный и тонкий, и его они оставляют за рамками своего исследования [Там же: 702].
***
Как отмечалось в начале главы, психолексикологическая концепция Дж. Миллера и
Ф. Джонсон-Лэрда предполагает анализ значения лексических единиц и в аспекте их
референциальных связей, и с точки зрения внутренней организации лексикона. В терминах
процедурной семантики это утверждение может быть перефразировано как требование учета как
экстенсиональных, так и интенсиональных правил, по которым выражению сообщается его
значение [Там же: 290]. До сих пор рассмотрению подвергались исключительно экстенсиональные
правила, что обусловлено логикой построения книги: от особенностей человеческого восприятия –
к анализу связи звуковых комплексов с объектами восприятия и далее к выявлению
недостаточности перцептивных признаков для идентификации объектов, к введению
концептуального уровня и к описанию внутреннего содержания лексических единиц через
концептуальные схемы. Однако, очевидно, что значения слов не являются изолированными друг
от друга – иначе трудно представить себе процесс усвоения языка детьми или поиска нужного
слова при словесном описании [Там же: 705]. Тем самым авторы «перебрасывают мостик» к
изучению внутренней организации лексикона.
Из всех возможных отношений слов между собой наибольший интерес для Миллера и
Джонсон-Лэрда представляют их семантические связи. Вообще, граница между значением и
грамматикой, по их мнению, в значительной степени условна и, возможно, проистекает из
необходимости выбора лингвистом отправной точки и направления анализа: от синтаксиса к
семантике или наоборот. В этом плане, исследовательская стратегия Дж. Миллера и Ф. ДжонсонЛэрда противоположна большинству современных лингвистических теорий, базирующихся на
описании синтаксиса и включающих семантическую информацию лишь в той степени, в какой это
диктуется потребностями синтаксического анализа. Миллер и Джонсон-Лэрд, напротив, считают
нужным начать с описания семантических отношений, ибо, по их словам, соотношение синтаксиса
18
и семантики, будучи рассмотрено с противоположной, понятийной, стороны границы (conceptual
side of the frontier), может предстать в совершенно новом свете.
Следующим шагом – согласно авторскому вúдению перспективного плана исследований –
могла бы стать разработка прагматической теории дискурса, объясняющей взаимоотношения
высказываний с контекстом; и взгляд на синтаксис и семантику под таким углом зрения мог бы
отчетливо выявить иллюзорность границы между ними [Там же: 702–703]. Однако,
рассматриваемая книга посвящена преимущественно начальному этапу этого плана, а именно –
анализу и описанию семантических связей в лексике. Синтаксические отношения, по признанию
авторов, оказываются в ней едва затронутыми [Там же].
Материалом для анализа семантических связей служат отдельные группы слов английского
языка, характеризующиеся смысловой близостью их членов. В связи с этим, авторы считают
нужным сформулировать свое понимание таких терминов, как понятийное поле, понятийное ядро,
лексическое поле и семантическое поле.
Итак, Миллер и Джонсон-Лэрд различают понятийные поля, в основе которых лежат
иерархические (таксономические и партонимические) отношения между понятиями, и
параллельные им лексические поля, образованные лексическими единицами, выражающими
соответствующие понятия и организованными в аналогичную (хотя и не тождественную
понятийной) структуру. Взятые вместе, понятийное и лексическое поля образуют семантическое
поле [Там же: 240–247].
Центральная роль в организации семантического поля принадлежит понятийному ядру,
которое представляется авторам в виде некой прототеории (prototheory), выполняющей для
среднего человека те же функции, какие научная теория выполняет для специалиста, а именно:
функции организации знаний, объяснения мира, предсказания событий и т.д. [Там же: 290–292,
300].
Авторы отмечают, что отношения между лексическим полем и понятийным ядром сложны и
многоаспектны. Уподобление лексических единиц кусочкам мозаики, наслаивающимся на
понятийную основу, по их словам, явно упрощает действительное положение вещей, хотя и
отражает существенную черту этих взаимоотношений, а именно: обусловленность места того или
иного лексического понятия в поле понятийным ядром этого поля. Другой аспект отношений
между лексическим полем и его понятийным ядром касается способности «мозаики»
«растягиваться» (stretch), что выражается в возможности расширения (extension) объема
содержания понятий и переносных употреблений слов. Отмечая тот факт, что «мозаика»
растягивается в строго определенных направлениях (отсюда удачность одних новых употреблений
и неудачность или непонятность других), Дж. Миллер и Ф. Джонсон-Лэрд заявляют, что эти
направления растяжения определяются особенностями «прототеории», лежащей в основе
«мозаики». Наконец, еще одно важное наблюдение Миллера и Джонсон-Лэрда, касающееся
рассматриваемых взаимоотношений, состоит в том, что не все ядерные понятия образует основу
для формирования лексического поля (подробнее об этом см. ниже) [Там же].
Носители языка, с точки зрения авторов, имеют единый, общий для всех них, набор ядерных
понятий, имплицитно присутствующих в лексиконе этого языка. В то же время, в «прототеориях»
разных людей могут наблюдаться некоторые различия, обусловленные, прежде всего, разницей в
возрасте и образовании. Однако, эти различия, по словам авторов, носят периферийный характер и
не затрагивают ядра [Там же: 292].
Касаясь вопроса о формальном способе описания понятийного ядра семантического поля,
Миллер и Джонсон-Лэрд вынуждены констатировать, что эта задача остается нерешенной из-за
многообразия полей, каждое из которых определяет свой оптимальный формат представления
понятийного ядра [Там же: 300–301].
Столь же разнообразной, соответственно, является и внутренняя структура семантических
полей. Заимствуя термин из области этнологии, авторы отмечают, что, в общем, семантическое
поле представляет собой контрастивное множество элементов (contrastive set), связанных
иерархическими отношениями (таксономическими или партонимическими) с родовым понятием –
названием поля – и контрастивными отношениями, или же отношениями несовместимости,
взаимного исключения, – между собой [Там же: 237–267].
Классическими примерами контрастивных множеств являются лексика цветообозначений и
термины родства, неоднократно подвергавшиеся изучению со стороны антропологов, психологов,
лингвистов (в числе других «фаворитов» авторы называют наименования чисел, а также
ботаническую и зоологическую терминологию) [Там же: 373]. Внутренняя организация
19
соответствующих семантических полей, как показывает проведенный авторами анализ,
достаточно сложная; она характеризуется наличием нескольких параметров, по которым единицы
противопоставлены друг другу (три или четыре – для цветообозначений, шесть или более – для
поля терминов родства). Дополнительными осложняющими факторами, с точки зрения авторов,
являются: для поля цветообозначений – размытость границ между его членами, а для поля
терминов родства – необходимость введения ориентира (anchoring), или точки отсчета, с тем
чтобы совокупность его членов могла предстать в виде контрастивного множества [Там же: 333–
373].
Однако, по-видимому, полагают авторы, взгляд на семантическое поле как на классическое
контрастивное множество является известным упрощением и правильнее было бы в данном
случае говорить о частично контрастивном множестве (partial contrastive set) [Там же: 289]. В
пользу такой смягченной формулировки говорят, в частности, результаты анализа семантического
поля мебель, выявившие, во-первых, наличие иерархических связей между единицами поля и, вовторых, лексические лакуны для тех или иных комбинаций признаков, релевантных для всего поля
[Там же]. Другой аргумент связан с тем, что не во всех полях их единицы находятся в отношениях
строгого взаимного исключения, ср., например, лексику, обозначающую эмоции [Там же: 267]. В
целом, по мнению Миллера и Джонсон-Лэрда, нежесткие, частично иерархические, частично
контрастивные структуры являются более типичными для лексической системы естественного
языка, чем иерархически упорядоченная совокупность минимальных контрастивных множеств
[Там же: 289].
Отношения между составляющими поле лексическими понятиями авторы предлагают
представлять в виде так называемых таблиц решения (decision tables), в которых каждому члену
поля сопоставлен соответствующий набор значений («Да»/«Нет») релевантных для всего поля
признаков. Однако функция таблиц решения не исчерпывается их использованием для обобщения
результатов анализа; гораздо более важным является то, что таблицы решения способны
обеспечить максимально гибкий доступ к информации о семантических признаках слов,
обозначающих понятия – члены поля. По сути дела, «таблица решения» аналогична блок-схеме
процедуры идентификации (в которую она может быть автоматически переведена), но выгодно
отличается от последней тем, что в ней не задан порядок операций, проверяющих члены поля на
наличие у них тех или иных признаков. Таким образом, транслятор может в процессе анализа
предложения неоднократно обращаться к таблице с теми или иными запросами, обусловленными
программами более высокого порядка, контролирующими его работу. Однако, в работе с таблицей
решения есть и неудобство, состоящее в том, что ее размер растет по экспоненте в соответствии с
количеством признаков. Поэтому авторы предлагают своеобразный компромисс между блоксхемами и единой таблицей решения – сеть таблиц, связанных между собой (table linkage) [Там
же: 281–288, 704].
Традиционный интерес лингвистов к лексике цветообозначения и терминам родства, с точки
зрения Миллера и Джонсон-Лэрда, объясняется, прежде всего, возможностью независимого
изучения соответствующей предметно-понятийной области с опорой на выявленные в ней
отношения – в данном случае, перцептивные и биологические. Но есть и другая причина,
связанная с тем, что наименования цвета и термины родства представляют собой ясные примеры
того, чтó такое семантическое поле. Эта ясность, однако, исчезает, когда исследователи пытаются
применить данное понятие к другим группам лексики, не имеющим столь четких границ. В этой
связи многие критики выражают сомнения по поводу состоятельности и целесообразности
использования понятия семантического поля как средства описания внутренней структуры
лексикона [Там же: 373–374].
Дж. Миллер и Ф. Джонсон-Лэрд не разделяют этого скепсиса и считают, что, несмотря на
неизбежность некоторого произвола при определении состава и границ поля, метод исследования
и описания лексики при помощи семантических полей является в настоящее время наиболее
обещающим [Там же: 524–526]. Предлагаемый ими способ определения границ семантического
поля заключается в том, что проблема переводится на уровень конкретных пар слов, т.е. для
каждой пары слов (или их значений) в индивидуальном порядке решается, принадлежат ли они к
одному и тому же полю. Для этого используются следующие два метода – аналитический
(выявление в паре значений общих понятийных компонентов) и интуитивный (опрос
информантов о степени близости тех или иных пар слов). Надежность заключения, разумеется,
возрастает, если результаты обоих подходов совпадают – как, например, с цветообозначениями и
терминами родства. Однако, так бывает не всегда [Там же: 374–375].
20
Оказывается, например, что понятие человек (person), входящее в качестве семантического
компонента в значения многих слов, интуитивно не связывается с единым лексическим полем, а
как бы «пересекает» (cuts across) многочисленные семантические поля, группирующие людей по
тому или иному признаку (родственные связи, национальность, принадлежность к политическим
партиям, умственные способности, профессия, характер, темперамент и т.д.) [Там же: 320–321]. То
же самое можно сказать о таких общих, фундаментальных, присутствующих в значениях многих
слов понятиях, как пространство, время и причина. А поскольку в случае, если результаты
аналитического и интуитивного методов не совпадают, авторы отдают предпочтение интуиции
носителя языка, они, таким образом, вынуждены констатировать наличие двух принципиально
разных типов понятий: понятий, являющихся ядром соответствующих семантических полей
(например, родство, цвет), и понятий, не образующих вокруг себя полей, но пронизывающих
структуру других полей [Там же: 375].
В обширной главе, посвященной подробному рассмотрению понятий пространство, время
и причина и способов их выражения в английском языке [Там же: 374–523], Дж. Миллер и
Ф. Джонсон-Лэрд суммируют многие идеи и наблюдения – как собственные, так и высказанные в
работах других авторов, – которые впоследствии получили развитие в трудах виднейших деятелей
когнитивной лингвистики, тем самым определив ее существенные черты. Причем речь идет даже
не столько об отдельных наблюдениях (хотя и о них тоже, ср., например, замечание о двух
способах концептуализации времени в терминах движения, впоследствии использованное в
теории метафоры [Lakoff, Johnson 1980]), сколько обо всем комплексе затронутых авторами тем,
определивших стабильный интерес когнитивных лингвистов к изучению пространственных
отношений. В их числе можно назвать: тезис о первичности пространственных отношений для
человеческой когниции; интерпретацию способов языкового выражения темпоральных, причинноследственных и других отношений через значение соответствующих локативных конструкций;
особенности двух систем обозначения пространственных и временных отношений – абсолютной и
относительной (дейктической); восприятие движения в качестве источника формирования у
ребенка представлений о пространстве и времени и пр.
Проведенное Миллером и Джонсон-Лэрдом всестороннее и детальное исследование
понятий пространство, время и причина выявило их фундаментальную роль в организации
лексической системы языка. Как показывают материалы анализа, каждое из данных понятий
пронизывает семантические поля лексики, принадлежащей к разным частям речи: так, в
английском языке понятие пространства реализуется в значениях существительных,
прилагательных, наречий, предлогов; понятие времени входит в лексическое значение некоторых
глаголов (не говоря уж о значении его видо-временны'х форм), существительных, наречий и
предлогов; причинность может быть выражена наречиями и каузативными глаголами (в том
числе, образованными от существительных и прилагательных с помощью аффиксов -ify, -ize, -en,
en- и dis-). По словам авторов, эти понятия слишком значимы для лексической системы в целом,
чтобы быть ограниченными рамками отдельных полей. Их функция – организующая,
упорядочивающая, и в этом они схожи с таксономическими и партонимическими отношениями.
Пытаться строить вокруг них семантические поля, с их точки зрения, столь же нелепо, как
объединять слова собака, красный и дядя в одно семантическое поле на том лишь основании, что
каждое из них состоит в таксономическом отношении с термином, занимающем более высокое
положение в иерархии (собака – животное, красный – цвет, дядя – родственник) [Там же: 522–
523].
Организующая роль понятий пространства, времени и причины отчетливо проявляется в
структуре семантических полей глаголов, о чем свидетельствует анализ четырех глагольных
полей: глаголов движения (motion), глаголов обладания (possession), глаголов зрительного
восприятия (vision) и глаголов речевого общения и сообщения (communication) [Там же: 526–668].
Вообще, свое обращение к анализу глагольной лексики авторы мотивируют стремлением как
можно шире охватить те лексические ресурсы английского языка, которые составляют его костяк,
являются наиболее частотными в повседневной речи и выражают важные для всех носителей
языка понятия. На практике это сводится к выбору репрезентативных групп слов и попытке
применения к ним собственной методики анализа и формального описания. (В работе
Дж. Миллера и Ф. Джонсон-Лэрда такую репрезентативную выборку составляют, наряду с
перечисленными глаголами, уже упоминавшиеся семантические поля конкретной лексики
(мебель), свойств (цвет), отношений (родство), личных местоимений, а также лексика, связанная
с выражением таких фундаментальных понятий, как человек, пространство, время, причина.) При
этом наибольший интерес и особую ценность представляют, с точки зрения авторов, анализ
21
встретившихся на этом пути трудностей и поиск способов их преодоления, так как именно это, по
их словам, может стать предметом критики, обсуждения, пересмотра и т.д., в конечном счете
способствуя дальнейшему развитию психолексикологии [Там же: 525, 668]. Таким образом,
потребность в изучении глагольных полей обусловлена не только соображениями
репрезентативности, но и их сложнейшей внутренней организацией, представляющей богатый
материал для исследователя.
Согласно Миллеру и Джонсон-Лэрду, центральными для указанных полей являются
следующие ядерные понятия: для глаголов движения – TRAVEL, для глаголов обладания –
POSSESS, для глаголов зрительного восприятия – SEE, а для глаголов речевого общения и
сообщения – два: UTTER и SAY. Некоторые глаголы (омонимичные ядерным понятиям)
непосредственно выражают понятийное ядро поля, однако огромное большинство тем или иным
образом развивают (refine) его. Среди главных способов модификации значения ядра авторы
отмечают следующие [Там же: 666–667]:
1) введение пресуппозиций и ограничений на тип аргументов;
2) указание на способ действия;
3) введение каузативного отношения; при этом аргумент ядерного понятия может превратиться
как в агента, так и в объект данного отношения;
4) введение компонента намеренности действия.
Иллюстрацией сказанному служит таблица, содержащая глаголы трех из четырех
рассмотренных авторами семантических полей (см. ниже).
Существуют и другие способы развития значения ядерных понятий, а именно [Там же: 667]:
– введение отрицания;
– включение в значение глагола компонента, выражающего исходную точку (и шире – источник)
или конечную точку (назначение), ср. enter и rob;
– включение в значение глагола инструментального компонента, ср. walk и hand;
– инкорпорация объекта действия, ср. paint и butter;
– введение реципрокных отношений, как в глаголах обмена;
– сочетание двух ядерных понятий одного и того же поля, как в глаголах речевого общения и
сообщения;
– сочетание ядерных понятий разных полей, ср. put (движение и обладание) или find (перцепция и
обладание).
Способ
развития
значения
ядерного
понятия:
Пресуппозиция
или ограничение
на тип аргумента
Указание
на
способ действия
Введение
каузального
компонента:
(a) x – агент
(b) x – не агент
Введение
компонента
намеренности
Ядерные
понятия:
TRAVEL (x)
POSSESS (x, y)
SEE (x, y)
LEAVE (x)
KEEP (x, y)
WITNESS (x, y)
LURCH (x)
OWN (x, y)
GLIMPSE (x, y)
MOVE (x)
PUSH (w, x)
TAKE (x, y)
RECEIVE(x,y,w
)
(AT(LOOK)) (x,y)
SHOW (w, y, x)
CHASE (x, y
)
SELL (w, y, x)
WATCH (x, y)
Последний из перечисленных способов служит также напоминанием о том, что
семантические поля не состоят между собой в отношениях взаимного исключения и многие
глаголы находятся на пересечении различных полей [Там же].
Авторы утверждают, что все эти разнообразные способы модификации значения ядерных
понятий суть проявление одного общего процесса, а именно: включения этих ядерных понятий в
различные матрицы так называемых базовых семантических операторов (basic semantic
22
operators). Общее число таких операторов невелико – по предположению авторов, около десяти–
двенадцати, однако комбинаторные возможности их сочетания с ядерными понятиями поистине
огромны, и именно они, с точки зрения Миллера и Джонсон-Лэрда, определяют многообразие
семантических структур как отдельных глаголов, так и глагольных полей.
Создание полного списка базовых операторов, очевидно, невозможно без более полного
обследования глагольной лексики. Анализ четырех семантических полей глаголов позволяет, по
мнению авторов, говорить о шести таких операторах, а именно: HAPPEN, DO, ACT, POSSIBLE,
PERMISSIBLE, CAUSE.
Авторы высказывают предположение об их психологической (но не языковой)
универсальности [Там же: 483, 666]. Формальное описание базовых операторов базируется на
соответствующих перцептивных предикатах [Там же:482]:
HAPPEN (S): событие x, описываемое утверждением S, «происходит» в момент времени t, если:
(i) Eventt (x);
DO (x, S): объект x «делает» нечто, описываемое утверждением S, если:
(i) Chng (x) ≡ HAPPEN (S);
CAUSE (S, S'): нечто, описываемое утверждением S, «каузирует» нечто, описываемое
утверждением S', если:
(i) HAPPEN (S),
(ii) HAPPEN (S'),
(iii) Cause ((i), (ii)).
Действительно, как свидетельствуют результаты предпринятого авторами кропотливого
анализа и описания четырех глагольных полей (от их ядерных понятий – шаг за шагом ко все
более сложным), базовые семантические операторы прочно укоренены в структуре лексических
понятий. Тому свидетельством многочисленные примеры глагольных понятий из разных полей,
например:
PASS (x, w, y): некто x «передает» некому субъекту w нечто y, если:
(i) ACT (x, S),
(ii) CAUSE (s, (TO (TRAVEL)) (y, w)),
(iii) ACCEPT (w, y).
(TO (GIVE)) (x, w, y): некто x «дает» нечто w некому субъекту y, если существует момент
времени t, такой что Qt ((POSESS (x, w) & (notPOSSEESS (y, w)) и:
(i) Rt (POSSESS (y, w)),
(ii) DO (x, S),
(iii) CAUSE (S, (ii)).
IDENTIFY (x, y, z): некто x, воспринимающий нечто y в момент времени t, идентифицирует y как
z, если:
(i) HAPPENt (JUDGE (x, ISA (y, z))).
(TO (SPEAK)) (x, y): некто x «обращается <со словами>» к некому субъекту y, если:
(i) SPEAK (x, w),
(ii) CAUSE ((i), POSSIBLE (HEAR (y, W))),
(iii) ADDRESS (x, y).
Дж. Миллер и Ф. Джонсон-Лэрд отдают себе отчет в том, что глаголы движения, обладания,
зрительного восприятия и речевого общения и сообщения представляют собой лишь часть
базовых глагольных понятий и не покрывают всех важных для среднего человека аспектов
мироустройства, отраженных в его картине мира. Так, в исследовании не затронуты сферы
интеллектуальной деятельности и психических переживаний, а анализ понятий, связанных с
обладанием (передача, обмен, продажа и т.д.), явно недостаточен для того, чтобы представлять
всю разнообразную область социальных отношений. Изучение этих семантических областей, по
их мнению, может выявить новые способы развития ядерного понятия и новые базовые
23
операторы. В то же время, как утверждают авторы, уже по результатам анализа четырех полей
можно сделать вывод о том, что количество этих средств в принципе ограничено. Основываясь на
принципе когнитивной экономии, они выдвигают предположение о том, что усвоение ребенком
своего родного языка связано с овладением механизмами модификации понятий и применением
их для связывания значений новых для него слов со значениями старых, уже известных [Там же:
667–674].
В заключительном разделе книги Дж. Миллер и Ф. Джонсон-Лэрд, суммируя итоги
исследования, излагают все последовательные стадии ревизии ими положений ассоцианизма и
семантических теорий, основанных на верификации. Оттолкнувшись в самом начале изложения от
идеи о сугубо автоматической связи объекта восприятия со звуковым комплексом, авторы
показали ее несостоятельность, обосновали необходимость введения понятийного уровня
описания, исследовали внутреннюю организацию лексикона с точки зрения семантических связей
слов и в итоге пришли к выработке собственных взглядов по вопросам о том, чтó такое значение
слова и какой должна быть теория значения.
Ответы на эти вопросы, как отмечают Миллер и Джонсон-Лэрд, оказываются гораздо более
сложным, чем это могли предполагать психологи. Не каждое слово, например, включает все
перечисленные авторами компоненты значения, однако каждый из них релевантен для той или
иной группы слов [Там же: 702]. Речь идет о следующих компонентах.
1. Значение слова определяет, чтó может, а чтó не может быть обозначено данным словом. Оно
позволяет строить программы, включающие в себя перцептивные парадигмы, применимые к
объектам, явлениям, свойствам и отношениями внешнего мира. Оно содержит базовые
семантические операторы, имеющие отношение к пространству, времени, причине, намерению.
Иногда оно является непосредственным обозначением оператора или ядерного понятия, то есть
схемой, выполняющей роль «примитива» по отношению к другим схемам.
2. Значение содержит информацию о функции объекта, обозначенного данным словом.
3. Через значение слова осуществляется доступ к энциклопедической информации о
соответствующей сущности, хранящейся в долговременной памяти человека.
4. Значение содержит в себе информацию о связях того, что обозначается данным словом, с тем,
что обозначается другими словами. Его схема связана со схемами других слов в единую
систему, отражающую понятийные отношения между словами.
5. Значение слова может накладывать определенные семантические и синтаксические
ограничения на сочетающиеся с ним слова.
Что касается требований Дж. Миллера и Ф. Джонсон-Лэрда к теории значения, они
представлены следующим образом [Там же: 706].
– Значения слов и значения предложений должны быть представлены в совместимых форматах.
– Теория значения должна учитывать интенсиональные свойства языковых выражений, а также их
интенсиональные связи между собой.
– Она должна допускать вариативность смысла (significance) предложения в зависимости от
контекста и иметь гибкий доступ к информации, хранящейся в лексической памяти.
– Теория должна учитывать экстенсиональные связи языковых выражений с внешним миром.
– Она должна учитывать организацию слов в семантические поля.
– Постулируемые теорией «примитивы» должны быть логически состоятельны и психологически
обоснованы.
– Теория не должна противоречить экспериментальным данным психолингвистики.
24
МЕНТАЛЬНЫЕ МОДЕЛИ
Ф. ДЖОНСОН-ЛЭРДА
Свое дальнейшее развитие идеи процедурной семантики получили в книге Филипа
Джонсон-Лэрда «Ментальные модели» [Johnson-Laird 1983] (см. также перевод одной из ее глав
[Джонсон-Лэрд 1988]). Книга адресована «всем, кто всерьез заинтересован в научном объяснении
того, как работает мозг человека» [Johnson-Laird 1983: xiii], и содержит, в частности, анализ
вопросов, связанных со значением языковых выражений и пониманием языка. Автор декларирует
свою приверженность когнитивной науке, ибо, по его словам, изучение мышления не может быть
ограничено рамками какой бы то ни было одной дисциплины – требуются объединенные усилия
экспериментальной психологии, лингвистики и теории искусственного интеллекта, синтез их идей
и методов [Там же: x–xi].
Автор выдвигает концепцию, согласно которой процессы понимания (в том числе
языкового) и умозаключения обусловлены так называемыми ментальными моделями,
служащими для представления мира в сознании человека. Формирование у человека ментальных
моделей действительного или воображаемого мира, манипуляция ими в процессе умозаключения,
а также понимание языковых выражений – все это, по мнению автора, осуществляется
посредством рекурсивных ментальных процедур [Там же].
Понимание (understanding), как считает Джонсон-Лэрд, определяется знанием (knowledge) и
уверенностью (belief): человек понимает (до некоторой степени) то или иное явление тогда, когда
он имеет представление о его причинах и следствиях, внутренней структуре и связях с другими
явлениями, о способах его предсказания и предотвращения, о путях его инициации, управления им
и контроля за ним. Таким образом, психологическое ядро понимания составляет наличие у
человека некой «рабочей модели» (working model) соответствующей сущности или явления. По
утверждению автора, человек понимает, чту такое инфляция, ДНК, развод, каким образом
работает компьютер и т.д., благодаря тому, что имеет некоторое ментальное представление,
которое служит ему в качестве модели соответствующей сущности или явления, – подобно тому,
как часы можно считать моделью вращения Земли [Там же: 2].
Как и в примере с часами, частные модели действительности не обязаны со всей точностью
и полнотой соответствовать своим прообразам. Например, пользователь телевизора может вполне
довольствоваться представлением о нем как о ящике с движущимися картинками и звуковым
сопровождением. Для того чтобы научиться пользоваться телевизором, человеку вовсе не
требуется вникать в его внутреннее устройство и принципы работы. В то же время, некоторым
людям по роду их работы – например, специалистам по ремонту телевизоров или инженерамэлектротехникам – необходимо иметь о телевизорах более глубокое и всестороннее
представление. Однако их знания также неизбежно будут несовершенны, ибо, по утверждению
Джонсон-Лэрда, для эмпирических явлений в принципе не может существовать законченных,
абсолютно полных ментальных моделей.
Автор утверждает, что многие ментальные модели подобны картинкам, имитирующим
видимую сторону вещей, но не лежащие в ее основе принципы. Так, отклонение электрона в
магнитном поле человек представляет себе в виде картинки, схожей с изображением того, как под
воздействием магнита меняется траектория движения шарикоподшипника; однако в таком
представлении никак не отражена природа магнетизма как физического явления – это не более чем
имитация. Впрочем, замечает автор, такие модели тоже важны и полезны для человека, при
условии, что картинка достаточно точна и подробна [Там же: 3–4].
Теория языкового понимания (comprehension) сложилась у Ф. Джонсон-Лэрда, по его
собственному признанию, в значительной степени под влиянием данных психолингвистики,
свидетельствующих о том, что человек обычно не запоминает ни поверхностную форму
предложений, ни их синтаксическую структуру. Анализ результатов экспериментов позволил
автору выдвинуть предположение о том, что из значений предложений в связном дискурсе
слушающий создает сильно сокращенную и не обязательно языковую модель повествования и что
25
воспроизведение текста по памяти в большой мере является активной реконструкцией,
базирующейся на этой модели [Там же: 243]. Таким образом, в понимании дискурса, по мнению
автора, можно выделить следующие две стадии.
На первой стадии строится пропозициональная репрезентация, которая близка к
поверхностной форме предложения. Эта символическая репрезентация строится на некоем
ментальном языке, словарь которого по своему богатству можно сравнить со словарем
естественного языка. Пропозициональные репрезентации обеспечивают возможность дословного
воспроизведения информации, по крайней мере в течение короткого промежутка времени и
являются экономным средством представления дискурса, особенно неопределенных описаний.
Автор считает, что пропозициональные репрезентации, «по всей вероятности, напоминают
поверхностную форму, а не прямую фонетическую (или графемную) транскрипцию
высказывания, поскольку для говорящего на родном языке почти невозможно подавить процесс
идентификации слов и выявления некоторых синтаксических отношений» [Джонсон-Лэрд 1988:
235].
Вторая стадия понимания (факультативная) использует пропозициональные репрезентации в
качестве основы для построения ментальной модели, структура которой подобна положению
дел, описываемому дискурсом. В процессе построения используются также информация,
извлеченная из контекста, и имплицитные умозаключения (см.ниже), основывающиеся на знании
о мире. «Высказывание – это скорее ключ к конструированию модели, чем чертеж, по которому
она могла бы быть построена» [Там же].
Наглядным свидетельством в пользу наличия разных уровней понимания может служить
следующий проведенный Джонсон-Лэрдом эксперимент. Из рассказа А. Конан-Дойля «Конец
Чарльза Огастеса Милвертона» он выбрал отрывок, содержащий подробное описание того, как
Шерлок Холмс и доктор Ватсон, проникнув в дом Милвертона, пробирались по веранде в его
кабинет. По прочтении этого отрывка Джонсон-Лэрд рисовал схематический план дома и задавал
слушающим единственный вопрос: «В каком направлении двигались Шерлок Холмс и доктор
Ватсон вдоль веранды?» Полученные результаты говорили о том, что в среднем лишь один
человек из ста мог сразу дать правильный ответ; при этом испытуемые легко припоминали
отдельные эпизоды и подробности действия. Между тем, замечает Джонсон-Лэрд, ответить на
этот вопрос не стоит труда, если с самого начала задаться такой целью: все, что требуется в этом
случае – это по мере чтения составлять и дополнять мысленную модель планировки дома и
движения персонажей. По мнению автора, данный опыт наглядно показывает, что в сознании
человека содержание дискурса может быть представлено либо в пропозициональной форме,
близкой к его языковой структуре, либо в виде ментальной модели, схожей с действительным
положением дел (в данном случае – с планом дома). Различия в этих двух типах языкового
понимания носят, по мнению Ф. Джонсон-Лэрда, принципиальный характер и не сводимы к
разнице в количестве запомнившихся подробностей [Johnson-Laird 1983: 158–160].
Автор отмечает, что построение ментальной модели на основе пропозициональной
репрезентации требует дополнительных когнитивных усилий по сравнению с формированием
одной лишь пропозициональной репрезентации – обстоятельство, в силу которого модели
запоминаются лучше, чем пропозиции. С другой стороны, тот факт, что модель выходит за рамки
буквального дискурса, воплощая в себе умозаключения и отсылки, нередко приводит к тому, что
слушающий путает содержание сказанного с собственными выводами, ибо значение того или
иного предложения по модели восстановить невозможно. Пропозициональные репрезентации,
наоборот, сложнее запомнить, зато они обеспечивают возможность дословного воспроизведения
сказанного [Johnson-Laird 1983: 162, 245].
Тезис о двух стадиях понимания дискурса Ф. Джонсон-Лэрд развивает в общую теорию –
процедурную семантику для ментальных моделей. Автор подчеркивает, что процедурная
семантика служит для связывания языка не с миром, а с ментальными моделями и, таким образом,
речь идет о конкретных процедурах, осуществляющих превращение утверждения в ментальную
модель. Приводится следующий список процедур общего характера [Джонсон-Лэрд 1988: 240–
241].
1. Процедура, которая начинает построение новой ментальной модели всякий раз, когда
утверждение не содержит отсылки, эксплицитной или имплицитной, к какой-либо сущности в
имеющейся модели дискурса.
26
2. Процедура, которая при наличии в утверждении отсылки хотя бы к одной сущности,
представленной в имеющейся модели, должным образом добавляет к этой модели другие
сущности, свойства или отношения.
3. Процедура, которая объединяет две или более модели, до этого момента разделенные, если в
утверждении устанавливается взаимосвязь между входящими в них сущностями.
4. Процедура, которая в случае репрезентации в имеющейся модели всех сущностей, упомянутых
в утверждении, проверяет, выполняются ли в этой модели утверждаемые свойства или
отношения (процедура верификации).
5. Процедура, которая должным образом добавляет к модели соответствующее свойство или
отношение (приписанное в утверждении).
6. Если устанавливается (с помощью процедуры верификации) истинность утверждения
относительно имеющейся модели, тогда настоящая процедура проверяет, нельзя ли
модифицировать модель так, чтобы она соответствовала предшествующим утверждениям, но
воспринимаемое утверждение делала бы ложным. В тех случаях, где такая модификация
невозможна, воспринимаемое утверждение не добавляет нового семантического содержания:
оно является обоснованным выводом из предшествующих утверждений.
7. Если устанавливается (с помощью процедуры верификации) ложность утверждения
относительно имеющейся модели, то настоящая процедура проверяет, нельзя ли
модифицировать модель так, чтобы она соответствовала предыдущим утверждениям, но
воспринимаемое утверждение при этом становилось бы истинным. В тех случаях, когда такая
модификация невозможна, воспринимаемое утверждение противоречит предшествующим.
Потребность во введении последних двух процедур обусловлена тем, что для одного
утверждения строится только одна модель; между тем, обыденное утверждение всегда совместимо
с более чем одним положением дел. Поэтому процедуры построения моделей неизбежно
вынуждены принимать произвольные решения, которые могут оказаться неправильными и
привести к конфликту с вновь поступающей информацией в дискурсе (что вскрывается
процедурой верификации). Таким образом, указанные рекурсивные процедуры служат для
построения единственно правильной модели.
В процессе понимания пропозициональная репрезентация высказывания вызывает одну из
перечисленных семи процедур – исходя из содержащихся в нем референтных выражений,
контекста, представленного в имеющейся модели, и фоновых знаний, задействованных с
помощью этого предложения. Так модель создается, расширяется или оценивается в соответствии
с тем, что известно об условиях истинности данного утверждения.
Применимость теории процедурной семантики для построения ментальных моделей была
проверена автором путем создания программы, преобразующей пропозициональные
репрезентации в пространственные структуры [Johnson-Laird 1983: 250–258].
На вход программы поступают пропозициональные репрезентации следующего вида:
Посылка (Справа, A, B)
Они принимаются в качестве соответствующих поверхностной форме таких утверждений, как
A находится справа от B
(Автор отмечает, что выбор именно такой формы пропозициональных репрезентаций никак
эмпирически не обоснован: они с тем же успехом могли бы соответствовать поверхностной форме
предложений.) На выходе программа дает пространственную структуру:
B A
Программа содержит ряд процедур общего характера, соответствующих тем, которые
постулировались в общей теории. Автор особо останавливается на рассмотрении последних двух
процедур, служащих для пересмотра структур, ибо изменение места того или иного объекта в
модели может сказаться и на других объектах – на тех, чьи позиции были описаны со ссылкой на
данный объект. Это значит, что, прежде чем его передвинуть, необходимо проверить, можно ли
передвинуть и другие объекты. Однако последние также могут быть связаны с какими-то иными
объектами и т.д.
27
Например, если программе дано неопределенное описание:
A находится справа от B,
C находится слева от A,
D находится перед B,
то она строит следующую модель:
C B A
D
Если вслед за этим поступает утверждение:
C находится справа от B,
то процедура верификации сначала дает истинностное значение 'ложно'. Это вызывает процедуру
пересмотра, которая проверяет, существует ли какой-нибудь способ перестроить модель так,
чтобы сделать данное утверждение истинным. В данном случае это возможно, однако требуется
еще проверить, может ли быть соответственно изменена позиция D. Посылки, которая исключала
бы такое передвижение, нет, и программа строит реорганизованную модель:
B C A
D
Вообще, для каждого предложения в описании программа обеспечивает вызов
соответствующей общей процедуры, учитывая при этом как значение данного предложения, так и
контекст, в котором оно встречается. Так, если программе дается утверждение:
A расположено перед B,
то, в зависимости от настоящего состояния модели, может бы вызвана процедура (1) (если ни A,
ни B не входят в структуру), или процедура (2) (в случае, если только одна из этих единиц уже
есть в структуре), или процедура верификации (4), проверяющая, истинно ли данное утверждение,
и затем вызывающая процедуры пересмотра модели.
Джонсон-Лэрд признает, что описанная программа является упрощенным приложением
процедурной теории понимания. Одно из серьезных упрощений заключается в том, что люди
обычно не считают, что для удовлетворения условий истинности пространственного отношения
один объект должен располагаться точно на одной линии с другим. Они допускают определенную
степень неточности, которая меняется в зависимости от форм и размеров объектов. Другое
упрощение касается обработки референтных выражений: программа имеет дело только с именами
собственными. В то же время, по мнению автора, основные аспекты программы отражают
психологическую реальность.
Примат вопросов референции в процедурной семантике, по мнению Ф. Джонсон-Лэрда,
принципиально отличает ее от других современных ему семантических теорий, а именно, теорий
лексической декомпозиции, семантических сетей и постулатов значения. Все эти, по выражению
автора, «психологические теории значения» (психологические – потому, что предмет их
исследований составляют способы ментального представления значений слов) схожи между собой
в том, что пытаются сопоставить значениям слов какие-то выражения на некоем ментальном
языке, однако ничего не говорят о связи этих выражений с внешним миром (или с моделью мира).
В теоретическом аспекте, это стремление ограничиться рассмотрением внутриязыковых
отношений между лексическими единицами, с точки зрения Джонсон-Лэрда, основывается на
имплицитном допущении, что ментальные процессы, «отвечающие» за понимание семантических
свойств слов и отношений, независимы от процессов, осуществляющих референцию. Автор
показывает, что данное допущение является ложным и порождает проблемы с анализом
многозначных слов, интерпретацией дейксиса и логических свойств пространственных отношений
(см. ниже) и т.д. [Там же: 205–242].
28
Ф. Джонсон-Лэрд выдвигает и обосновывает свой взгляд не только на процесс понимания,
но и на процесс умозаключения [Там же: 41–145]. Прежде всего, он различает два типа
умозаключений – эксплицитные (требующие сознательного усилия и, возможно, некоторого
времени) и имплицитные (интуитивные, мгновенные, не требующие усилий и неосознанные).
Для пояснения своей мысли автор приводит следующий пример [Там же: 127].
Предположим, мы читаем в газете текст типа:
Произошел сбой в системе связи. Авиакатастрофа привела к гибели 10 пассажиров...
По прочтении этого фрагмента мы можем сделать вывод, что пассажиры погибли в самой
катастрофе. Однако сам текст не содержит такого утверждения, более того – далее может быть
сказано:
...которые были арестованы после падения самолета и расстреляны как шпионы.
Таким образом, мы сделали поспешный вывод, обусловленный частично содержанием
отрывка, а частично – нашими фоновыми знаниями. Это и есть имплицитное умозаключение –
непроизвольное, неосознанное и, чаще всего, неправильное, в силу того, что не имеет под собой
достаточных оснований.
Джонсон-Лэрд отмечает, что изучение мышления традиционно подразумевало анализ того,
как человек совершает те или иные эксплицитные умозаключения; имплицитные же
умозаключения, в целом, игнорировались психологами. Выявлением их роли в повседневной
жизни человека, их значения для анализа связного дискурса (под «дискурсом», очевидно, здесь и
далее автор понимает связный текст независимо от формы – устной или письменной – Т.С.)
психология обязана попыткам создания систем искусственного интеллекта. Уже первые опыты
автоматического анализа естественного языка показали, что имплицитные умозаключения
встречаются сплошь и рядом и лежат в основе понимания человеком любого связного фрагмента
дискурса.
Механизм имплицитных умозаключений представляется автору так. Исходя из содержания
дискурса и фоновых знаний человек строит некую ментальную модель. Фоновые знания
сохраняются в этой модели «по умолчанию», то есть если не поступает противоречащей им
информации. Иными словами, потребность в пересмотре модели, в поиске альтернативной модели
возникает только в том случае, если такая информация поступает. Это объясняет высокую
скорость имплицитных выводов, которые становятся такими же автоматическими, как любой
когнитивный процесс, использующий в каждый данный момент времени только одну ментальную
репрезентацию. Но это же, с другой стороны, обусловливает слабую обоснованность
имплицитных умозаключений – по сравнению с эксплицитными умозаключениями. Таким
образом, принципиальное различие между двумя типами умозаключений, с точки зрения
Джонсон-Лэрда, сводится к тому, имеет ли место намеренный поиск альтернативных моделей или
же нет[Там же: 127–128].
Логическое мышление в повседневной жизни человека обычно совершается посредством
эксплицитных умозаключений, которые, по Ф. Джонсон-Лэрду, также основаны на умении
человека строить ментальные модели и ими манипулировать. Автор отрицает общепринятую и
потому как бы саму собой разумеющуюся идею о том, что способность человека мыслить логично
зависит от его умения пользоваться логикой как определенным инструментарием, позволяющим
формальным образом выводить следствие из посылки, будь то правила вывода, круги Эйлера,
диаграммы Венна и т.д. В качестве подтверждения своей, как он выражается, «ереси» автор
указывает, в частности, на тот факт, что правильные умозаключения делались людьми задолго до
изобретения логики. Он выдвигает предположение о том, что в процессе умозаключения роль
своеобразного инструмента, или средства «экстернализации», играют ментальные модели. В
теории Ф. Джонсон-Лэрда они представляются в виде таблиц. К примеру, паре утверждений
All the artists are beekeepers ("Все художники – пчеловоды"),
All the beekeepers are chemists ("Все пчеловоды – химики")
соответствует ментальная модель следующего вида:
29
artist = beekeeper = chemist
artist = beekeeper = chemist
artist = beekeeper = chemist
(beekeeper)=(chemist)
(beekeeper)=(chemist)
(chemist)
где скобки указывают, что соответствующие члены категорий могут быть, а могут и не быть.
Иными словами, первое утверждение допускает возможность (но не обязательность)
существования таких пчеловодов, которые не являются художниками, а второе, аналогичным
образом, – существование химиков, не являющихся пчеловодами. Такие наглядные модели, с
точки зрения автора, позволяют человеку эффективно справляться с ответами на вопросы типа:
Все ли художники являются химиками? – не прибегая при этом к логическим операциям и
кванторам, правилу транзитивности, кругам Эйлера и т.д.
Процесс эксплицитного умозаключения, по Джонсон-Лэрду, включает в себя следующие
этапы:
1) построение конечной модели посылок,
2) формулировку предполагаемого заключения,
3) поиск моделей посылок, противоречащих этим выводам.
Так, например, из посылок:
All the A are B ("Все A являются B"),
All the C are B ("Все C являются B")
может быть образована модель:
a=b=c
a=b=c
(b)
(b)
и сделано неверное заключение:
All the A are C ("Все A являются C").
Однако, далее начинается исчерпывающий ряд проверочных операций, результатом
которых должен стать единственно правильный вывод (если таковой возможен).
Предпринимаются попытки перестроить модель так, чтобы при сохранении истинности посылок
вывод оказался неверен. Если таковая обнаружена, ср.:
a=b=c
a=b
(b)= c
(b),
то старое заключение отвергается, и процедура пытается, по возможности, сформулировать новое
заключение и вновь начинает серию тестов и т.д.
Приведенная процедура конечна – в силу конечности модели посылок, – но требует от
человека огромных затрат времени и сил. Если поиск проводится систематически и
исчерпывающим образом, вывод будет правильным, ибо процедура построена на общем
принципе, лежащем в основе всех логик, хотя и не сформулированном эксплицитно ни в одной из
них, а именно: заключение верно тогда и только тогда, когда не существует такой интерпретации
посылок, которая ему противоречит. Однако, поскольку в процедуре не используется никакой
формальный логический аппарат, поиск альтернативных моделей посылок ведется случайным
образом и много времени затрачивается на построение нерелевантных моделей, нарушающих
истинность посылок. Человек часто не справляется с выполнением этой процедуры, ибо рабочий
объем его памяти ограничен, поиск альтернативных моделей несистематичен, а выводы не
подкреплены общими принципами. Таким образом, возникновение и развитие логики как
30
интеллектуального инструмента, по Джонсон-Лэрду, объясняется потребностью человека в
экстернализации и систематизации поиска альтернативных моделей посылок [Там же: 130–133].
Автор отмечает, что описанная выше процедура (построение модели посылок,
формулировка предполагаемого вывода и поиск альтернативных моделей посылок) является более
адекватным инструментом для умозаключений в обыденной жизни, чем логические правила, ибо
позволяет человеку делать правильный вывод там, где применение правил может привести к
ошибочному заключению. Примером тому может служить языковое выражение on the right
("справа") [Там же: 261–262].
Как известно, утверждения типа
Mathew is on Mark's right ("Матфей сидит справа от Марка")
опираются на представление о том, что люди имеют внутренне присущие им правую и левую
стороны. Для построения соответствующей модели требуется, по мысли автора, сначала закрепить
местоположение одного индивида (например, Марка), затем установить систему координат,
основанную на его ориентации, и добавить в модель Матфея в позиции, находящейся в правой
стороне поперечной оси, проходящей через Марка. Такова, по выражению автора, линейная
семантика для выражений x находится справа от y.
Когда этот процесс осуществляется по отношению к нескольким людям, сидящим за
круглым столом (рис. 1), эта линейная семантика обеспечивает сохранение истинности
умозаключений при отклонениях от поперечной оси в определенных пределах. Так, транзитивное
умозаключение:
A находится справа от B,
B находится справа от C,
Следовательно, A находится справа от C
приемлемо, так как A располагается довольно близко от оси, проходящей через позиции,
находящиеся справа от C. Однако другое транзитивное умозаключение:
A находится справа от B,
B находится справа от C,
C находится справа от D,
..........................................
H находится справа от I,
Следовательно, A находится справа от I
неприемлемо, так как A находится почти что напротив I и очень далеко от оси, проходящей через
позиции, лежащие справа от I.
Рис. 1. Системы координат для группы лиц, сидящих за столом [Джонсон-Лэрд 1988: 253].
Более того – достаточно изменить план расположения за столом, и тогда даже вывод:
31
A находится справа от B,
B находится справа от C,
Следовательно, A находится справа от C
окажется неверным. Отсюда следует, что применение ментальных моделей в процессе
умозаключения, в отличие от логических правил, способно обеспечить обоснованность вывода,
ибо предполагает процедуру пересмотра – поиск альтернативных моделей посылок,
противоречащих данному выводу. Таким образом, «критерий обоснованности чисто
семантический, он состоит в невозможности построения такой модели посылок и их контекста, в
которой заключение является ложным» [Джонсон-Лэрд 1988: 254].
Подводя итог изложению, Ф. Джонсон-Лэрд так формулирует основные положения своей
теории умозаключения [Johnson-Laird 1983: 144–145]:
1. Теория охватывает как имплицитные, так и эксплицитные умозаключения. Имплицитные
умозаключения связаны с построением одной ментальной модели, в то время как эксплицитные
умозаключения предполагают поиск альтернативных моделей, которые могут опровергнуть
предполагаемое заключение.
2. Теория предлагает свое решение известного парадокса о том, что дети могут делать
правильные умозаключения до того, как они научатся применять правила логического вывода.
Этот парадокс, по мнению автора, обусловлен ложной посылкой (о том, что обоснованный
вывод непременно предполагает умение пользоваться логическим инструментарием) и потому
легко разрешим. На самом деле, детям не требуется ни учить правила логического вывода (как
считал Ж. Пиаже), ни обладать врожденной логической способностью (точка зрения
Дж. Фодора). Все, что им нужно, – это усвоить условия истинности языковых выражений и
влияние союзов, квантификаторов и т.д. на эти условия истинности.
3. Теория не противоречит тому факту, что люди способны делать правильные умозаключения.
4. Теория также объясняет происхождение логики. В ней утверждается, что люди делают
заключения, не прибегая к помощи логических правил; однако, некоторые умозаключения
вызывают у них затруднения, что и мотивирует поиск систематических принципов,
обеспечивающих обоснованность вывода.
Ментальная модель определяется Ф. Джонсон-Лэрдом как «единичный представительный
образец из множества моделей, удовлетворяющих утверждению» [Джонсон-Лэрд 1988: 255].
Автор особо подчеркивает, что речь не идет о выборе некоего образца из уже готового множества
моделей, удовлетворяющих тексту. Напротив, понимание обычно ведет к одной-единственной
модели, которая строится, исходя из условий истинности выражений. Если следующее
утверждение показывает, что данная модель неверна, тогда рекурсивные процедуры пытаются
перестроить модель так, чтобы она удовлетворяла имеющемуся набору утверждений. Таким
образом, процедуры рассматривают данную модель как всего лишь одну из бесконечно большого
множества возможных. Она является представителем всего множества, и, будучи построена на
базе умозаключений, опирающихся на знания о мире, является экземпляром вероятной ситуации,
описываемой текстом [Там же: 256].
Теория ментальных моделей, родившаяся у Джонсон-Лэрда в результате анализа
умозаключений – имплицитных и эксплицитных – и получившая дальнейшее развитие и
подтверждение благодаря экспериментальным исследованиям и компьютерным реализациям, по
утверждению автора, способна дать более адекватное объяснение проблем, связанных со
значением, пониманием, дискурсом, чем другие семантические теории. Автор выдвигает
предположение о том, что «ментальные модели играют центральную и объединяющую роль в
репрезентации объектов, ситуаций, цепочек событий, внешнего мира как он есть, повседневных
социальных и психологических поступков» [Johnson-Laird 1983: 397]. Ментальные модели
позволяют человеку делать умозаключения и предсказывать ход событий, понимать явления,
принимать решения и следить за их исполнением; с их помощью язык создает репрезентации,
сопоставимые с теми, что возникают из опыта непосредственного взаимодействия с миром;
наконец, они служат связующим звеном между словами и миром [Там же].
Вместе с тем, автор отмечает, что теория ментальных моделей еще недостаточно
разработана в том, что касается определения самого понятия ментальной модели. Ряд вопросов
нуждается в прояснении, например:
1. Из каких элементов (сущностей, свойств, отношений) состоят ментальные модели?
32
2. Какие операции над элементами участвуют в построении ментальных моделей?
3. Какие примитивные понятия лежат в основе процедурной семантики и по каким правилам
происходит их сочетание друг с другом при образовании более сложных концептов?
4. Каким образом осуществляются построение и интерпретация ментальных моделей?
5. Каковы базовые структуры ментальных моделей и в чем заключаются их отличия от других
форм ментальной репрезентации? [Там же: 397–398].
Несмотря на отсутствие точных и исчерпывающих ответов по этим вопросам, Ф. ДжонсонЛэрд считает возможным сформулировать три главных ограничения на множество возможных
моделей [Там же: 398]:
1) принцип исчислимости (computability): ментальные модели, а также механизмы их построения и
интерпретации должны быть исчислимыми;
2) принцип конечности (finitism): ментальная модель должна быть конечной (что обусловлено
ограниченностью человеческого мозга);
3) принцип конструктивизма (constructivism): ментальная модель состоит из символов,
организованных в определенную структуру, отражающую некоторое положение вещей в мире.
Разумеется, приведенные выше принципы представляют собой лишь самые общие
требования к ментальным моделям. Однако в ходе дальнейшего изложения, посвященного более
подробному анализу перечисленных им вопросов, автор формулирует дополнительные
ограничения на множество потенциальных моделей. Совокупность выдвинутых ограничений, по
его мнению, может рассматриваться в качестве «первого приближения» к созданию, пользуясь
выражением Н. Хомского, «объяснительно адекватной теории» (explanatorily adequate theory) –
именно такую цель поставил перед собой автор [Там же: 11, 399]. (Достижение этой цели он
связывает с созданием типологии ментальных моделей – см. ниже.)
Вот некоторые примеры дополнительных ограничений.
В связи с анализом процесса создания ментальных моделей, отмечается, что последние
могут либо быть результатом зрительного восприятия, либо возникнуть на базе дискурса. В
первом случае единственность модели обусловлена конкретным единичным положением вещей, и
здесь сложностей не возникает. Что касается дискурса, он практически неизбежно носит
неопределенный характер и совместим с множеством разных ситуаций. В то же время, по мысли
автора, ментальная репрезентация должна быть как можно более экономной; отсюда – принцип
экономии, который требует, чтобы единичной ситуации всегда соответствовала одна-единственная
модель, даже если описание носит незаконченный или неопределенный характер [Там же: 406–
410].
Ф. Джонсон-Лэрд налагает ограничения на множество примитивных понятий, как и на
способы их сочетания друг с другом при образовании более сложных концептов. Во-первых, он
постулирует врожденность примитивов (отвергая при этом крайнюю точку зрения о
врожденности всех понятий без исключения) – принцип, позволяющий ограничить множество
«кандидатов» в примитивы, исключив из него понятия, которые со всей очевидностью являются
не врожденными, а приобретенными, например, такие, как водородная бомба или миссис Тэтчер
[Там же: 412].
Другое ограничение, касающееся примитивных понятий, непосредственно следует из
совместных лексикологических исследований Ф. Джонсон-Лэрда и Дж. Миллера [Miller, JohnsonLaird 1976]. Оно гласит, что «...существует конечное множество концептуальных примитивов,
порождающих соответствующее множество семантических полей, и имеется конечное множество
концептов, или "семантических операторов", служащих для построения более сложных концептов
из примитивов в этих полях» [Johnson-Laird 1983: 413]. Джонсон-Лэрд ссылается на подробно
рассмотренные в книге [Miller, Johnson-Laird 1976] примеры семантических полей, примитивных
понятий, составляющих их ядро, и семантических операторов.
От описания ограничений на множество ментальных моделей автор переходит к
представлению собственной классификации ментальных моделей [Там же: 422–447], носящей, по
его словам, пробный и неформальный характер. Согласно авторскому мнению, все ментальные
модели делятся на два класса: физические, представляющие материальный мир, и
концептуальные, служащие для репрезентации более абстрактных сущностей и явлений.
Среди физических моделей выделяются следующие шесть основных типов.
1. Простая реляционная модель в виде статичного «фрейма», состоящего из:
– конечного множества символов, представляющих конечное множество физических объектов;
– конечного множества свойств символов, отражающих физические свойства объектов;
33
– конечного множества отношений между символами, представляющих физические отношения
между объектами.
2. Пространственная модель в виде реляционной модели, в которой объекты связаны между
собой исключительно пространственными отношениями (символы в модели размещаются в двухили трехмерном пространстве).
3. Темпоральная модель как последовательность пространственных «фреймов» в порядке,
соответствующем порядку следования событий (необязательно в масштабе реального времени).
4. Кинематическая модель в виде темпоральной модели, обладающей психологической
непрерывностью, т.е. представляющей изменения и перемещения объектов без временны'х
разрывов (протекает в масштабе реального времени, если является результатом зрительного
восприятия).
5. Динамическая модель как кинематическая модель, в которой, помимо темпоральных,
существуют каузальные отношения между некоторыми фреймами, отражающие каузальные
отношения между событиями.
6. Образ (image) как отражение видимых характеристик трехмерной пространственной или
кинематической модели с позиции наблюдателя, находящегося «внутри» соответствующей
ситуации.
Автор отмечает, что ментальные модели, не являющиеся результатом перцепции, могут
представлять разные типы ситуаций – действительные, возможные и воображаемые. Такие модели
в принципе могут быть как физическими, так и концептуальными, хотя в большинстве случаев
дискурс порождает концептуальную модель [Там же: 423].
Концептуальные модели предполагают наличие определенных механизмов для
осуществления рекурсивного пересмотра самих себя, а также для представления сочинительных и
условных связей, операций отрицания и квантификации. Так, например, дизъюнктивная связь
выражается через двухместное отношение между моделями или их компонентами, означающее
дизъюнкцию тех сущностей или положений, которые они представляют. Операции отрицания
соответствует одноместное отношение, связанное с моделью или с ее компонентом, которое
интерпретируется процедурой как несоответствие модели или ее компонента отраженному в
ней/нем положению вещей. Что касается утверждений с квантификаторами типа
All the sculptors are artists,
то, как было показано выше, соответствующие им ментальные модели могут иметь вид таблицы:
sculptor = artist
sculptor = artist
(artist)
хотя, как отмечает Джонсон-Лэрд, выбор такой нотации абсолютно произволен.
Автор различает следующие четыре типа концептуальных моделей.
1. Одновалентная (monadic) модель, представляющая утверждения об объектах, их свойствах и
отношениях тождества между ними. Она состоит из:
– конечного множества символов, представляющих единичные объекты и свойства;
– двух бинарных отношений: тождества (=) и отсутствия тождества (≠), каждое из которых может
связывать любую пару символов для обозначения их идентичности или неидентичности;
отсутствие тождества есть отрицание отношения тождества;
– специальной нотации, указывающая на неопределенность того, существуют ли те или иные
объекты.
(Таким образом, одновалентная модель служит для представления одноместных предикатов,
обозначающих свойства объектов, а также отношения тождества/отсутствия тождества.)
2. Реляционная модель, которая представляет собой одновалентную модель, дополненную
конечным числом других отношений между символами. Сюда относятся, во-первых,
концептуальные аналоги различных типов физических моделей, то есть абстрактные сущности,
свойства и отношения тоже могут быть представлены в статичных «фреймах», или в
пространственных, темпоральных, кинематических или динамических моделях. Кроме того, к
данному типу относятся модели, соответствующие таким утверждениям, как
34
There are more a's than b's,
и состоящие из конечного числа отображений символов одного множества в символы другого, ср.:
a --- b
a --- b
a
3. Метаязыковая модель, служащая для представления «дискурса о дискурсе». Она содержит
символы, соответствующие языковым выражениям, а также некоторые абстрактные отношения
между ними и элементами ментальной модели любого типа (включая и саму метаязыковую
модель). В числе этих абстрактных отношений Джонсон-Лэрд называет такие важные
семантические отношения как 'refers to' и 'means'. Примером высказывания, предполагающего
построение метаязыковой модели, может служить утверждение:
One of the men is called "Jim" ("Одного из мужчин зовут Джим").
Ему соответствует модель следующего вида:
m
"Jim" → m
m,
где символ в кавычках представляет языковое выражение, а стрелка обозначает отношение
референции.
4. Теоретико-множественная модель, состоящая из конечного числа символов, непосредственно
представляющих множества. Она может также включать в себя конечное число символов,
обозначающих абстрактные свойства того или иного множества, и конечное число отношений
(включая тождество и отсутствие тождества) между символами, обозначающими множества.
Подводя итог классификации ментальных моделей, Ф. Джонсон-Лэрд вновь подчеркивает,
что представленная типология носит пробный характер и, возможно, существуют, помимо
перечисленных, и другие типы моделей, которые будут обнаружены в ходе дальнейших
исследований. Вместе с тем, даже эта классификация позволяет выявить следующие
существенные свойства ментальных моделей [Там же: 429–430]:
1) модели порождаются относительно небольшим числом элементов и рекурсивными операциями
на этих элементах;
2) способность ментальных моделей служить средством репрезентации зависит от процедур,
осуществляющих их построение и оценку;
3) основные ограничения на множество ментальных моделей определяются структурой мира как
она воспринимается и понимается человеком (the perceived and conceived structure of the world),
концептуальными отношениями, лежащими в основе онтологии, а также задачей сохранения
внутренней непротиворечивости модели.
Заключительная глава книги посвящена вопросам электронного моделирования
деятельности человеческого мозга. Ссылаясь на многочисленные экспериментальные
исследования, автор формулирует три основополагающих свойства человеческого мышления, а
именно [Там же: 451–452]:
– многоуровневую организацию мышления,
– зависимость обработки информации от контекста на любом уровне,
– взаимодействие разных уровней в процессе обработки информации.
Эти свойства, по мнению Джонсон-Лэрда, указывают на существенный принцип
организации человеческого мышления – параллелизм ментальных процессов. Следовательно,
моделируемая система также должна быть основана на принципе параллельной обработки. При
этом речь не идет о полностью параллельной обработке (totally parallel processing), при которой
каждая единица (unit) обрабатывается в одно и то же время, так как обработка некоторых единиц
может быть начата только по завершении работы с другими, ибо использует результаты
последней. К примеру, нельзя пытаться определить сочетание значений слов прежде, чем
35
выявлены сами эти значения, а выявление значений, в свою очередь, связано с идентификацией
(по крайней мере, частичной) слов; таким образом, понимание языка предполагает наличие
цепочки процессов [Там же: 452–454].
В целом, архитектура системы параллельной обработки видится автору в виде некоторого
множества процессоров с конечным числом состояний, соединенных между собой каналами для
обмена значениями параметров и переменных; как только тот или иной процессор получает
значения необходимых ему параметров и переменных, он начинает работать. Ф. Джонсон-Лэрд
также анализирует различные схемы внутренней организации системы с точки зрения
возможности предотвращения в ней таких «патологических» явлений, как тупик (deadlock),
начальное зависание (initial hangup) и т.д. [Там же: 453–462].
Что касается вопроса об имплементации (implementing) параллельной системы, ДжонсонЛэрд указывает на два традиционных способа его решения – модель с центральным процессором и
систему с полностью распределенной обработкой (completely distributed system). Каждый из этих
подходов имеет свои хорошо известные достоинства и недостатки. Идеальная же модель, по
мысли автора, должна сочетать в себе преимущества обоих подходов, а именно: гибкость,
присущую первым, и способность быстро справляться с непредвиденными ситуациями,
свойственную вторым. Ее внутренняя структура представляется автору в виде иерархии
параллельных процессоров: на верхнем уровне процессор контролирует работу процессоров на
следующем, расположенном ниже, уровне; тот, в свою очередь, следит за работой процессоров
еще более нижнего уровня и т.д.; на самом нижнем уровне процессор управляет сенсорным и
моторным взаимодействием с окружающим миром. Ф. Джонсон-Лэрд отмечает, что идея
организации параллельных процессоров в иерархическую структуру соответствует гипотезе
нейрофизиологов об иерархической организации нервной системы человека [Там же: 462–464].
36
ТЕОРИЯ КОНЦЕПТУАЛЬНОЙ МЕТАФОРЫ ДЖ. ЛАКОФФА И
М. ДЖОНСОНА
Книга «Метафоры, которыми мы живем», написанная известным лингвистом-теоретиком,
профессором Калифорнийского университета (Беркли) Джорджем Лакоффом в соавторстве с
философом Марком Джонсоном (Стэнфордский университет) и вышедшая в свет в 1980 году,
принадлежит к работам, заложившим основы КЛ как самостоятельной дисциплины со своей
проблематикой, методологией и эпистемологией (ср. русский перевод отрывков из нее: [ЯМСВ
1987: 126–170; ТМ 1990: 387–415]). Появление этой работы стало крупным событием, вызвавшим
к жизни целое направление внутри КЛ, связанное с изучением метафоры как факта языка,
мышления, культуры. Достаточно перечислить такие достижения, как работы по анализу
закономерностей семантического развития слов [Sweetser 1987, 1990; Nikiforidou 1991];
исследование концептуальных метафор родства, лежащих в основе образного языка классической
английской литературы [Turner 1987]; изучение концептуальной структуры эмоций, в частности,
гнева [Lakoff 1987: 380–415]); анализ политических метафор времен войны в Персидском заливе
[Lakoff 1991] *; исследование американских моделей брака [Quinn 1991] и дружбы [Kövecses 1995],
не говоря о многочисленных исследованиях в области экспериментальной психологии, также
посвященных проблемам понимания и использования метафор.
В основе такого рода исследований лежит взгляд на метафору как на языковое явление,
отображающее базовый когнитивный процесс. По мнению многих сторонников когнитивного
подхода, главную роль в мыслительных процессах человека играют не формализованные
процедуры вывода, а аналогия как перенос знаний из одной содержательной области в другую. С
этой точки зрения, метафора является языковым отображением аналоговых процессов
человеческого мышления [Петров 1990: 139].
Авторы книги «Метафоры, которыми мы живем» особо оговаривают тот факт, что под
термином метафора подразумевается метафорическое понятие, или концептуальная метафора
[Lakoff, Johnson 1980: 6]. Таким образом, можно говорить о проникновении метафоры в
повседневную жизнь человека, о ее роли в структурировании восприятия, мышления и
деятельности. Метафоры как лингвистические выражения возможны именно благодаря тому,
утверждают авторы, что они заложены в понятийной системе человека. Понятийная система
определяет схемы, по которым человек думает и действует. Выявить эти схемы можно
посредством наблюдения за функционированием языка – ведь в основе языкового общения лежит
та же понятийная система, что используется человеком в процессе мышления и деятельности.
Таким образом, язык признается важным источником данных о понятийной системе человека.
Для иллюстрации сформулированного положения авторы обращаются к рассмотрению
концептуальной метафоры ARGUMENT IS WAR (СПОР – ЭТО ВОЙНА) на примере
высказываний, употребляемых при ведении спора, например [Там же: 4]:
Your claims are indefensible ("Вы не сможете отстоять ваши утверждения");
He attacked every weak point in my argument ("Он атаковал каждое слабое место в моей
аргументации");
His criticisms were right on target ("Его критические замечания били точно в цель");
I've never won an argument with him ("Я никогда не побеждал его в споре");
He shot down all of my arguments ("Он разгромил все мои доводы").
Важно отдавать себе отчет, подчеркивают авторы, что мы говорим о споре в терминах
боевых действий именно потому, что в нашей культуре спор частично структурируется,
понимается, обсуждается и осуществляется в терминах войны. Так, мы побеждаем или
проигрываем в споре, воспринимаем оппонента как противника, атакуем его позиции и защищаем
свои собственные, разрабатываем стратегии, выбираем направление атаки и т.д.
Суть метафоры, таким образом, можно определить как понимание и переживание сущности
одного рода в терминах сущности другого рода. В данном примере, ВОЙНА является так
*
Ср. [Баранов, Караулов 1991].
37
называемой сферой-источником (source domain), а СПОР – сферой-мишенью (target domain) (в
русских переводах также встречаются термины донорская зона и реципиентная зона
соответственно). При этом авторы утверждают, что та часть сферы-источника, которая
отображается в сферу-мишень, сохраняет там свою «когнитивную топологию» – тезис,
впоследствии получивший название гипотезы инвариантности (Invariance Hypothesis) [Lakoff
1990].
Авторы подчеркивают, что лежащая в основе уподобления спора войне концептуальная
метафора едва ли вообще осознается человеком. Метафоричен не язык спора, а само
представление о споре, выработанное нашей культурой. В принципе, можно вообразить культуру,
в которой спор уподоблялся бы не боевым действиям, а, например, танцу. В такой культуре люди
иначе воспринимали бы спор, по-другому вели бы его и говорили о нем; в нашем же
представлении, вероятно, их действия никак не ассоциировались бы со спором и нам было бы
странно их так называть [Lakoff, Johnson 1980: 4–6].
Метафора СПОР – ЭТО ВОЙНА принадлежит к наиболее сложному и интересному, с точки
зрения Лакоффа и Джонсона, типу метафор – так называемым структурным метафорам.
Помимо них авторы выделяют еще ориентационные и онтологические метафоры.
Ориентационные метафоры опираются на пространственные оппозиции верх–низ, в–из,
глубокий–мелкий, центральный–периферийный и т.п. В числе ориентационных метафор,
использующих оппозицию верх–низ, авторы называют следующие:
HAPPY IS UP, SAD IS DOWN (СЧАСТЛИВЫЙ – ЭТО ВЕРХ, НЕСЧАСТНЫЙ – ЭТО НИЗ);
HEALTH AND LIFE ARE UP, SICKNESS AND DEATH ARE DOWN (ЗДОРОВЬЕ И ЖИЗНЬ –
ЭТО ВЕРХ, БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ – ЭТО НИЗ);
MORE IS UP, LESS IS DOWN (УВЕЛИЧЕНИЕ НАПРАВЛЕНО ВВЕРХ, УМЕНЬШЕНИЕ
НАПРАВЛЕНО ВНИЗ);
GOOD IS UP, BAD IS DOWN (ХОРОШИЙ – ЭТО ВЕРХ, ПЛОХОЙ – ЭТО НИЗ) и др.
Ориентационные метафоры лишены произвольности – они мотивированы и системно
организованы. Так, мотивированность важнейшей для нашей культуры метафоры MORE IS UP
(УВЕЛИЧЕНИЕ НАПРАВЛЕНО ВВЕРХ) связана, по мнению авторов, со зрительным образом
стопки, груды и т.п., растущей по мере увеличения количества объекта (или объектов).
Большинство важнейших для человека понятий организовано в терминах одной или более
ориентационных метафор, не противоречащих друг другу; так, например, GOOD IS UP
(ХОРОШИЙ – ЭТО ВЕРХ) согласуется с HAPPY IS UP (СЧАСТЛИВЫЙ – ЭТО ВЕРХ), HEALTH
IS UP (ЗДОРОВЬЕ – ЭТО ВЕРХ), ALIVE IS UP (ЖИВОЙ – ЭТО ВЕРХ), HIGH STATUS IS UP
(ВЫСОКИЙ СОЦИАЛЬНЫЙ СТАТУС – ЭТО ВЕРХ) [Там же: 14–19].
Ценности той или иной культуры, как показывают авторы, согласуются с метафорической
структурой основных понятий этой культуры; так, наше представление о том, что больше – это
лучше согласуется с метафорами MORE IS UP (УВЕЛИЧЕНИЕ НАПРАВЛЕНО ВВЕРХ) и GOOD
IS UP (ХОРОШИЙ – ЭТО ВЕРХ), а суждение меньше – это лучше им противоречит.
Существуют, однако, другие культуры, подкультуры, социальные группы, наконец,
отдельные люди, исповедующие иные ценности и, следовательно, живущие в соответствии с
другой, отличной от нашей, системой ориентационных метафор. Так, например, монахи по
отношению ко всему материальному придерживаются принципа меньше – это лучше. Более того,
не для всех культур оппозиция верх – низ является основной. В некоторых культурах гораздо
бóльшую роль играют понятия равновесия или близости к центру [Там же: 22–24].
Другой тип концептуальных метафор – онтологические метафоры, обеспечивающие
осмысление событий, деятельности, эмоций, мыслей и т.д. в терминах физических сущностей.
Важнейшей из них, по мнению Лакоффа и Джонсона, является метафора CONTAINER
(ВМЕСТИЛИЩЕ). Ее значение в структурировании человеческого опыта обусловлено физической
сущностью человека как некого вместилища, имеющего ограничивающую поверхность и
ориентацию в–из. Человек проецирует эти свойства на окружающие его физические объекты,
такие, например, как помещения и дома. Однако даже если объект не имеет четких границ,
человек считает нужным их установить, что объясняется особенностями человеческого
мышления: проведение границы (и тем самым очерчивание территории) является актом
38
квантификации – ограниченный объект имеет размер и может быть оценен с точки зрения объема
содержащегося в нем вещества.
Так, например, человек воспринимает поле зрения как вместилище (VISUAL FIELDS ARE
CONTAINERS) [Там же: 25–30]:
The ship is coming into view ("В поле зрения появляется корабль");
I have him in sight ("Я держу его в поле зрения");
There's nothing in sight ("В поле зрения ничего нет") – и т.д.
Авторы утверждают, что события и действия метафорически понимаются человеком как
предметы (objects), деятельность как вещество (substance), состояния как вместилища (containers):
Are you going to the race? (race как ПРЕДМЕТ);
He's out of the race now (race как ВМЕСТИЛИЩЕ);
I couldn't do much sprinting until the end (sprinting как ВЕЩЕСТВО) – и т.п.
Вот еще некоторые примеры осмысления состояний в терминах вместилища [Там же: 30–
31]:
We're out of trouble now ("Мы теперь вне опасности");
He fell into depression ("Он впал в депрессию");
He's coming out of coma ("Он выходит из комы").
Другой распространенной онтологической метафорой является персонификация, ср.:
The fact argues against the standard theories ("Этот факт оспаривает общепринятые теории");
Inflation is eating up our profits ("Инфляция съедает наши прибыли");
His religion tells him that he cannot drink French wines ("Его религия говорит, что ему нельзя пить
французские вина").
Важно заметить, что в каждом подобном случае выбирается особый ракурс рассмотрения
человека или его отдельных характеристик: например, инфляция понимается не просто как
человек, а как противник [Там же: 33–34].
Метафоры, основанные на простых физических понятиях (верх–низ, в–из, объект, вещество
и т.д.), которые наиболее значимы в нашей понятийной системе и без которых человек не смог бы
функционировать в мире, сами по себе не очень богаты. Гораздо больший интерес в плане
осмысления понятий, высвечивания одних его сторон и сокрытия других, представляют собой
структурные метафоры типа рассмотренной выше СПОР – ЭТО ВОЙНА. Структурные
метафоры позволяют делать значительно больше, чем просто ориентировать понятия, обращаться
к ним, квантифицировать их, – они дают возможность использовать одно
высокоструктурированное понятие для структурирования другого [Там же: 61].
Среди многочисленных структурных метафор, к которым авторы обращаются в процессе
изложения, можно указать такие, как:
TIME IS MONEY (ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ);
TIME IS A LIMITED RESOURCE (ВРЕМЯ – ЭТО ОГРАНИЧЕННЫЙ РЕСУРС);
IDEAS ARE FOOD (ИДЕИ – ЭТО ПИЩА);
IDEAS ARE PLANTS (ИДЕИ – ЭТО РАСТЕНИЯ);
IDEAS ARE PRODUCTS (ИДЕИ – ЭТО ПРОДУКТЫ);
UNDERSTANDING IS SEEING (ПОНЯТЬ – ЗНАЧИТ УВИДЕТЬ);
EMOTIONAL EFFECT IS PHYSICAL CONTACT (ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ ЭФФЕКТ – ЭТО
ФИЗИЧЕСКИЙ КОНТАКТ);
LOVE IS A PHYSICAL FORCE (ЛЮБОВЬ – ЭТО ФИЗИЧЕСКАЯ СИЛА);
LOVE IS MADNESS (ЛЮБОВЬ – ЭТО СУМАСШЕСТВИЕ);
LOVE IS MAGIC (ЛЮБОВЬ – ЭТО ВОЛШЕБСТВО);
LOVE IS A JOURNEY (ЛЮБОВЬ – ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ);
LIFE IS A CONTAINER (ЖИЗНЬ – ЭТО ВМЕСТИЛИЩЕ);
LIFE IS A GAMBLING GAME (ЖИЗНЬ – ЭТО АЗАРТНАЯ ИГРА).
39
Одним из интересных наблюдений авторов над структурными метафорами является
разграничение так называемых использованных (used) и, соответственно, неиспользованных
(unused) частей метафоры. Например, в метафоре THEORIES ARE BUILDINGS (ТЕОРИИ – ЭТО
ЗДАНИЯ) несущая конструкция и внешняя оболочка являются использованными частями, в то
время как внутренность здания (помещения, лестничные пролеты и т.д.) – неиспользованной.
Последняя, впрочем, может служить материалом для творческих (неконвенциональных) метафор,
ср.: His theory has thousands of little rooms and long, winding corridors ("Его теория состоит из тысяч
маленьких комнат и длинных извилистых коридоров"). Аналогичным образом, в метафоре TIME
IS MONEY (ВРЕМЯ – ДЕНЬГИ) также есть неиспользованная часть, связанная с тем, что время, в
отличие от денег, вернуть нельзя [Там же: 13, 52–53].
В понятийной системе человека могут сосуществовать противоречащие друг другу
структурные метафоры, например, взгляд на время как на движущийся объект (ср.: "Придет
время, когда...") или же как на неподвижный (ср.: "Мы приближаемся к концу года"). Факт
сосуществования этих двух метафор объясняется двоякой возможностью восприятия движения
человеком: либо он неподвижен, и все движется мимо него, либо, наоборот, все статично, а
движется он сам [Там же: 41].
Некоторые критические замечания по поводу обширного корпуса выделенных Лакоффом и
Джонсоном концептуальных метафор * содержатся в работе [Апресян, Апресян 1993]. Основное,
принципиальное, возражение авторов статьи заключается в отсутствии языкового,
семантического, звена между сферой-источником и сферой-мишенью, обусловленное тем, что
«метафора принимается за конечный продукт лингвистического анализа» [Там же: 29]. Другое
замечание касается слабой обоснованности некоторых метафорических сближений (например,
ЛЮБОВЬ – ЭТО ПУТЕШЕСТВИЕ), продиктованных единичными, окказиональными
употреблениями (типа: "Мы на перекрестке", "Ты едешь по скоростной полосе на автостраде
любви" и т.д.). При этом справедливо указывается, что с таким же успехом путешествию могут
быть уподоблены многие другие виды человеческой деятельности (споры, переговоры, критика,
похвалы и т.п.) [Там же].
Уделив много внимания рассмотрению типов и примеров концептуальных метафор, Лакофф
и Джонсон задаются фундаментальным для КЛ вопросом: какие понятия первичны для
человеческого сознания, то есть какие понятия воспринимаются человеком непосредственно, без
обращения к метафоре? По их мнению, это прежде всего простые пространственные понятия
(типа UP (ВЕРХ)), непосредственно связанные с опытом ориентации и моторной деятельности.
Кроме того, это обусловленные систематическими корреляциями в нашем опыте понятия типа
OBJECT (ПРЕДМЕТ), SUBSTANCE (ВЕЩЕСТВО), CONTAINER (ВМЕСТИЛИЩЕ), служащие
основой для концептуализации человеком других сущностей, не связанных напрямую с
физическим взаимодействием со средой. Итак, человек концептуализирует нематериальное в
терминах материального, или сущность с менее четкими границами в терминах сущности с более
четкими границами, ср.: Harry is in the kitchen ("Гарри (находится) на кухне") и Harry is in love
(букв.: "Гарри (находится) в любви", т.е. "Гарри влюблен") [Lakoff, Johnson 1980: 56–59].
Метафоры способны не только концептуализировать существующую реальность, но и
создавать новый смысл, творить новую реальность – такова суть следующей истории,
рассказанной авторами на страницах своей книги. Некий иранский студент, посещавший
семинары по метафоре в Калифорнийском университете в Беркли, услышал выражение the solution
of my problems ("решение моих проблем"; другое значение слова solution – 'растворение') и
воспринял его как вполне осмысленную метафору: он представил себе большое количество
кипящей и дымящейся жидкости, содержащей проблемы в растворенном виде и в виде осадка, на
которые действуют катализаторы, то растворяя, то осаждая их. Студент был очень разочарован,
узнав, что в сознании обитателей Беркли такая «химическая» метафора отсутствует, что
неудивительно, поскольку его метафора не только изящна, но и по-своему глубоко проникает в
суть вещей.
«Химическая метафора», по словам авторов, позволяет человеку иначе взглянуть на
проблемы, с которыми он сталкивается: проблемы не могут исчезнуть раз и навсегда, в лучшем
В обновленном, существенно пополненном по сравнению с книжной версией, виде список концептуальных
метафор
представлен
в
глобальной
компьютерной
сети
Интернет
по
адресу
http://metaphor@cogsci.berkeley.edu
40
*
случае можно найти «катализатор», который «растворит» (но не уничтожит) одну проблему, зато
переведет «в осадок» другую и т.д. Такой взгляд также предполагает отсутствие контроля за
ходом процесса: человек то и дело обнаруживает «выпадающие в осадок» старые и новые
проблемы, а «растворение» имеющихся проблем происходит отчасти само по себе, независимо от
его действий. Жить в соответствии с «химической» метафорой означало бы признать проблемы
частью естественного устройства мира, а не болезнями, требующими «лечения». Временное
решение было бы в этом контексте скорее достижением, чем неудачей, а повторное возникновение
проблемы рассматривалось бы как закономерное явление.
Обычное же отношение к проблемам предполагает иную метафору – PROBLEMS ARE
PUZZLES (ПРОБЛЕМЫ – ЭТО ЗАГАДКИ): люди воспринимают их в качестве загадок, или
задачек (по математике, физике и пр.), которые нужно правильно решить, и, будучи однажды
решенными, они считаются разрешенными навсегда. В терминах этой метафоры, по мнению
Лакоффа и Джонсона, структурируется большая часть нашей повседневной деятельности, и мы
просто не смогли бы, приняв решение, совершить быстрый и легкий переход к «химической»
метафоре, так как последняя предполагает совсем иную реальность [Там же: 139–146].
Идея о том, что метафоры могут творить реальность, противоречит общепринятому взгляду
на метафору: последняя традиционно рассматривалась как принадлежность языка, а не как
средство структурирования понятийной системы. Именно взгляд на метафору как на поэтическиобразное языковое выражение, а также концепция единой, объективной и абсолютной, истины
определял и традиционный вывод о том, что метафоры не могут непосредственно служить
установлению истины. В практическом плане это означало сознательный уход от рассмотрения
метафорических значений лексем и метафорических высказываний в рамках формальносемантических теорий.
Этому подходу Дж. Лакофф и М. Джонсон противопоставляют свой взгляд на истину и свое
понимание проблемы истинности по отношению к концептуальной метафоре. Отрицая
существование так называемой объективной истины, они тем самым не отвергают идею истины
как таковую, а лишь осовобождают ее от «мифа объективизма». Истина, по мнению авторов,
опосредована понятийной системой человека, т.е. высказывание может быть истинным или
ложным только по отношению к его истолкованию человеком. Поэтому важно представлять себе,
каким образом человек понимает содержание того или иного высказывания и чем обусловлено его
суждение об истинности/ложности последнего. Авторы подробно анализируют это на примере
различных высказываний [Там же: 159–184].
Понимание «простых» (не содержащих метафоры) высказываний осуществляется отчасти в
терминах категорий, возникших из нашего непосредственного опыта: ориентационных категорий,
понятий объект, вещество, цель, причина и др. В случаях, когда эти категории прямо
использовать не удается, их можно проецировать на те сущности внешнего мира, которые в
меньшей степени доступны нашему опыту. Так, человек проецирует ориентацию в понятиях
передний – задний на объекты, не обладающие внутренне присущими им передней и задней
сторонами, приписывает границы и поверхности различным сущностям окружающего мира, не
имеющим таковых и т.д. Это позволяет ему говорить об истинности высказывания The fog is in
front of the mountain ("Туман лежит перед горой") – туман и гора осмысливаются как сущности с
очерченными границами, и горе, кроме того, сообщена искусственная ориентация позади
(тумана).
Важную роль в признании утверждения истинным или ложным играет также
категоризация. Во-первых, категоризация позволяет высветить некоторые свойства объекта и
приглушить или скрыть другие – концентрируя внимание на одних свойствах, человек отвлекается
от других. Например, утверждения "Свет состоит из волн" и "Свет состоит из частиц" только
внешне кажутся противоречащими друг другу, однако оба признаются физиками истинными. Вовторых, категории отличаются известной гибкостью и градуальностью (различной степенью
близости к прототипу), и могут быть приспособлены к контексту в зависимости от цели. При этом
истинность утверждения зависит от того, уместна ли в данном случае использованная в нем
категория, а уместность определяется целями человека. Так, высказывание "Франция
шестиугольна" может быть истинным для школьника, но не для профессионального картографа.
Аналогично обстоит дело с утверждением "Земля – шар".
Суждение об истинности/ложности того или иного неметафорического высказывания
предполагает, кроме понимания его содержания, понимание соответствующей ситуации и наличие
41
достаточно тесного соотношения между высказыванием и ситуацией. Понимание высказывания
обычно связано с активизацией некоторого гештальта (подробнее о понятии лингвистического
гештальта см. в: [Лакофф 1981]), который и обеспечивает осмысление данного высказывания в
терминах категорий, подкрепленных опытом нашей культуры.
Согласно Дж. Лакоффу и М. Джонсону, добавление конвенциональной метафоры по сути
дела ничего не меняет – метафорические высказывания также предполагают проецирование и
структурирование в терминах гештальта. Например, понимание метафорического высказывания
Inflation has gone up ("Инфляция возросла") определяется двумя проекциями: во-первых, инфляция
должна быть осмыслена как вещество, что позволит судить о его возрастании; во-вторых,
возрастание должно быть спроецировано на ориентацию UP (ВВЕРХ). Эти два способа
проецирования описываются, соответственно, онтологической метафорой INFLATION IS A
SUBSTANCE (ИНФЛЯЦИЯ – ЭТО ВЕЩЕСТВО) и ориентационной метафорой MORE IS UP
(УВЕЛИЧЕНИЕ НАПРАВЛЕНО ВВЕРХ).
Единственное различие между данным высказыванием и приведенным выше примером
("Туман лежит перед горой") состоит в том, что в случае "тумана" нечто материальное
понималось в терминах другого материального, но с более четкими границами, физическая
ориентация горы понималась в терминах другой физической ориентации – ориентации
человеческого тела. В обоих случаях какая-то одна сущность представлялась в терминах другой
сущности того же рода. Особенность конвенциональной метафоры заключается в том, что некая
сущность понимается в терминах сущности иного рода: абстрактное понятие инфляция
понимается в терминах физического вещества, а возрастание инфляции – в терминах физической
ориентации. Таким образом, метафорическое проецирование включает сущности двух различных
родов, а неметафорическое – сущности только одного рода.
То же самое, с точки зрения авторов, имеет место и в случае структурных метафор. Лакофф
и Джонсон иллюстрируют это на примере высказывания John defended his position in the argument
("Джон отстоял свою позицию в споре"). Понятие спора, как было показано выше,
структурировано конвенциональной метафорой СПОР – ЭТО ВОЙНА, поэтому ситуация спора
может быть понята в соответствующих метафорических терминах. Если ситуация (некий
фрагмент разговора) ассоциируется с успешной защитой в гештальте ВОЙНА, тогда понимание
высказывания будет соответствовать пониманию ситуации, и мы сочтем его истинным.
Более того, сказанное верно и в том, что касается понимания творческих,
неконвенциональных, метафор. Подводя итог своим размышлениям, авторы формулируют суть
выдвинутого ими эмпирического подхода к истине:
«Теория истины – это теория того, что значит понять утверждение как истинное или ложное
в определенной ситуации.
Всякое соответствие между тем, что мы говорим, и некоторым положением вещей в мире
всегда определяется нашим пониманием утверждения и этого положения вещей. Конечно,
понимание ситуации является результатом взаимодействия с нею самой. Однако мы способны
осуществлять истинные (или ложные) высказывания о мире потому, что оказывается возможным
соответствие (или несоответствие) нашего понимания высказывания нашему пониманию ситуации,
в которой оно производится.
Поскольку мы понимаем ситуации и высказывания в терминах нашей понятийной системы,
истина для нас всегда оказывается связанной с нею. Подобным же образом, поскольку понимание
всегда частично, у нас нет доступа ко "всей истине" или к какому бы то ни было точному
представлению о реальности» [ЯМСВ: 167].
Отсюда следует и особый взгляд авторов на теорию значения. Отрицая возможность
существования абсолютной истины, Дж. Лакофф и М. Джонсон тем самым отвергают и
стандартные теории значении, так как они основаны на понятии объективной истины. С их точки
зрения, в основу теории значения и теории истины следует положить теорию понимания, а оно в
значительной степени метафорично. «Тот факт, что наша понятийная система в своей основе
метафорична, тот факт, что мы понимаем мир, думаем и действуем в метафорических терминах,
что метафоры не просто понимаются, но к тому же могут обладать свойствами значимости и
истинности, – все это говорит о том, что адекватный подход к значению и истине может
основываться только на понимании» [Там же: 170].
Именно поэтому изучению концептуальной метафоры отводится важное место в
провозглашенной авторами концепции экспериенциализма (подробнее о ней см. в следующей
главе).
42
ИДЕАЛИЗИРОВАННЫЕ КОГНИТИВНЫЕ МОДЕЛИ
ДЖ. ЛАКОФФА
Уже в рассмотренной выше книге «Метафоры, которыми мы живем» [Lakoff, Johnson
1980] обозначились главные положения, определяющие позицию Джорджа Лакоффа как
когнитивного лингвиста, а именно: неприятие объективистского подхода к вопросам значения,
понимания и истины; отрицание традиционного, классического, взгляда на категории
одновременно с признанием ведущей роли категоризации в процессе осмысления человеком
своего опыта; интерес к организации понятийной системы человека и ее анализу на основе
языковых данных; особое внимание к метафоре как важному механизму структурирования
понятийной системы и др.
Книга «Женщины, огонь и опасность» [Lakoff 1987] (см. также перевод отрывков из нее в
[Лакофф 1995]) углубляет, развивает и структурно организует высказанные ранее идеи, обобщая и
закрепляя их в последовательной системе взглядов, получившей название экспериенциализма
(experientialism), или экспериенциального реализма (experiential realism). Свою точку зрения на
природу мышления и организацию понятийной системы человека автор излагает на фоне анализа
кардинальных изменений философских взглядов на категоризацию (глава «От Витгенштейна до
Рош») и в обширной содержательной полемике со сторонниками объективизма, модельнотеоретической семантики, ситуационной семантики, приверженцами формально-математических
методов в языкознании и др. Лакофф также формулирует свою позицию по отношению к
релятивизму и исследованиям в области искусственного интеллекта.
Книга состоит из двух частей: первая посвящена теоретическому изложению, вторая
содержит описание трех практических исследований, выполненных в рамках сформулированной
идеологии. Чтобы показать широкую сферу применимости своего подхода, автор приводит
примеры из разных областей – так, первое исследование ориентировано на понятие, второе
относится к лексеме, третье – к грамматической конструкции.
Основная тема книги – категоризация мира человеком – заявлена уже в названии,
родившемся под впечатлением от экзотической классификации реалий окружающей
действительности, представленной в языке австралийских аборигенов дьирбал (Dyirbal) и
исследованной Р. Диксоном [Dixon 1982; также cм. Lakoff 1987: 92–104; Лакофф 1988].
Диксон утверждает, что каждое существительное в языке дьирбал требует употребления
перед ним одного из четырех слов, служащих классификаторами для предметов внешнего мира.
Таким образом, все многообразие окружающей действительности носителями языка дьирбал
осмысляется в терминах четырех категорий, в одну из которых входят, в частности, женщины, все,
связанное с водой или огнем, а также опасные рыбы, животные, растения, боевое снаряжение.
Состав других категорий не менее экзотичен и на первый взгляд лишен какой бы то ни было
логики. Тем не менее, Диксону удалось не только составить подробный список реалий,
относящихся к каждой из четырех категорий, но и вскрыть принципы, лежащие в основе этой
классификации и придающие ей осмысленность.
Категоризация мира человеком, по мнению Лакоффа, имеет для когнитивной науки
важнейшее значение, ибо она лежит в основе мыслительных и перцептивных процессов человека,
его движений, поступков и речевых актов. Всякий раз, когда человек видит нечто как
разновидность (kind) чего-то другого (например, дерево), он совершает категоризацию. Когда он
думает или рассуждает о чем-либо, будь то стулья, нации, болезни, чувства – он использует
категории. Сознательно совершая то или иное действие, человек также квалифицирует его как
разновидность двигательной или какой-либо другой активности. Произнося или интерпретируя
высказывание, он пользуется многочисленными категориями – категориями звуков речи, слов,
конструкций, предложений, а также понятийными категориями. Лишите человека способности
категоризовать – и он не сможет функционировать ни физически, ни социально, ни
интеллектуально. Поэтому для того, чтобы понять, каким же образом осуществляется это его
функционирование, необходимо обратиться к изучению особенностей категоризации мира
человеком.
43
Дж. Лакофф справедливо отмечает, что, так как бóльшая часть категоризации совершается
человеком автоматически и неосознанно, у него может создаться впечатление, что категории
заданы уже в самой действительности, а наши понятийные категории являются их естественным
отражением. На самом деле, это не так, и простейшим возражением может служить существование
в понятийной системе человека так называемых абстрактных категорий – событий, действий,
чувств и т.д., – не существующих в качестве таковых в природе. Теория же, претендующая на
объяснение природы и особенностей человеческого мышления, должна обеспечить единый подход
к анализу категорий обоих типов – как конкретных, так и абстрактных [Lakoff 1987: 5–6].
История эволюции взглядов на категории связана, по мнению Лакоффа, прежде всего с
именами Аристотеля, Л. Витгенштейна и Э. Рош. Аристотель, как известно, заложил классический
взгляд на категории, согласно которому категория представляет собой некое абстрактное
вместилище, заключающее в себе определенное множество сущностей – равноправных членов
данной категории. При этом две разные сущности принадлежат к одной категории тогда и только
тогда, когда имеют определенный набор (необходимый и достаточный) общих свойств; он-то и
характеризует категорию как таковую. С точки зрения Лакоффа, эта классическая теория
представляет собой результат умозрительных заключений и не имеет эмпирического обоснования.
С течением времени она превратилась в нечто само собой разумеющееся и, не подвергаясь
сомнениям, долго господствовала в науке [там же].
За очень короткий промежуток времени положение дел резко изменилось. За
«Философскими исследованиями» Л. Витгенштейна, послужившими первым толчком к
пересмотру классического взгляда, последовали многочисленные экспериментальные работы в
целом ряде дисциплин, в том числе исследования Э. Рош в области когнитивной психологии.
Именно ей было суждено сформулировать новый взгляд на сущность категорий и особенности
категоризации мира человеком. Изменение взгляда на категоризацию повлекло за собой и
принципиально новый подход к анализу процессов мышления, понимания, восприятия, а также
пересмотр содержания таких понятий, как истина, знание, значение, и даже грамматика [Там же:
7–11].
Дж. Лакофф подробно останавливается на анализе научных достижений, по времени
сосредоточенных в интервале «от позднего Витгенштейна до Рош». Итак, «первой крупной
трещиной» [Там же: 16] в традиционном взгляде на понятие категории, впоследствии повлекшей
за собой его коренной пересмотр, стала книга Людвига Витгенштейга «Философские
исследования» (1953), показавшая несостоятельность классической категории как сущности,
обладающей строго очерченными границами и некоторым набором свойств, общих для всех ее
членов. Анализируя понятие игра, Витгенштейн выдвинул идею категорий, основанных на
принципе «семейного сходства», а на примере понятия число продемонстрировал растяжимость
границ категории в зависимости от уровня знаний, накопленных в обществе, а также от целей
говорящего. Анализ категории числа также показал несостоятельность идеи о равном членстве
понятий внутри категории – целые числа от 0 до 9 занимают центральное положение в категории
по сравнению, например, с комплексными или трансфинитными числами. Неравенство членов
внутри категории позволяет говорить о более и менее типичных членах, или о хороших и плохих
примерах той или иной категории.
В хронологическом порядке, заранее оговаривая неизбежную неполноту списка, автор
перечисляет других ученых, внесших свой вклад в подготовку переворота во взглядах на
категоризацию. Дж. Лакофф считает нужным отметить следующие исследования:
– применение Дж. Л. Остином (Austin) идеи «семейного сходства» к анализу многозначных слов
(1961);
– открытие градуированных категорий и попытка их моделирования с помощью теории размытых
множеств (Л. Заде (Zadeh)) (1965);
– работу когнитивного антрополога Ф. Лаунсбери (Lounsbury) по исследованию порождающих
(generative) категорий родства у американских индейцев (1964);
– подтверждение Б. Берлином (Berlin) и П. Кеем (Kay) идеи неравенства членов внутри категории
(на примере цветовых категорий) (1969);
– выявление роли когнитивного механизма человека в процессе цветового восприятия П. Кеем и
Ч. Макданиелом (McDaniel) (1978);
– открытие Р. Брауном (Brown) так называемых категорий базисного уровня (1958) и их
эмпирическое подтверждение в полевом исследовании под руководством Б. Берлина (1974);
44
– работу П. Экмана (Ekman) и его коллег по изучению физиологических коррелятов эмоций (1971)
[Там же: 16–39].
Особое место автор уделяет изложению эволюции взглядов Э. Рош как основоположника
теории прототипов и категорий базисного уровня. Эта теория явилась плодом огромной
теоретической и практической работы Э. Рош и ее коллег по постановке многочисленных
психологических экспериментов, осмыслению и объяснению их результатов, учету критических
замечаний оппонентов, многократному пересмотру тех или иных положений и т.д. [ср. Rosch 1975;
Rosch, Mervis 1975; Rosch et al. 1976; Rosch 1978]. Лакофф описывает три основные стадии в
развитии концепции Э. Рош, особое внимание уделяя, естественно, последним, наиболее зрелым
выводам и формулировкам.
Главные научные достижения Э. Рош связаны с обоснованием принципиально нового
взгляда на природу и внутреннюю организацию категорий, а также с применением идей Брауна и
Берлина о категориях базисного уровня в области когнитивной психологии и их дальнейшим
развитием.
Согласно Рош, категории имеют свой центр и периферию: более типичные ее члены
располагаются ближе к центру, менее типичные занимают периферию (типичность определяется
по нескольким критериям, применяемым при опросе информантов). Например, в категории птица
малиновки и воробьи были признаны типичными; а орлы – в силу того что они хищники – менее
типичными. Куры, утки, гуси, пингвины и страусы – еще менее типичны и, следовательно,
занимают место на периферии категории птица. Член категории, признанный информантами в
качестве ее лучшего примера (best example), – это прототип данной категории. Таким образом,
члены категории неравны, однако, подчеркивает Рош, это не означает, что пингвин и страус
являются в меньшей степени птицами, чем малиновки. Все члены данной категории являются
«стопроцентными» птицами, различие же заключается только в их типичности, т.е. в степени
близости к прототипу [Lakoff 1987: 40–46].
В своей глубокой и содержательной работе, посвященной причинам возникновения
прототипических явлений, Д. Герартс [Geeraerts 1988b] обсуждает следующие четыре гипотезы, в
той или иной степени обозначенные в работах самой Э. Рош.
1. Физиологическая гипотеза, согласно которой прототипичность является следствием
физиологической структуры перцептивного аппарата. Очевидно, что сфера применимости
данной гипотезы весьма ограниченна: с ее помощью можно объяснить только структуру тех
категорий, которые непосредственно связаны с перцепцией.
2. Референциальная гипотеза, объясняющая прототипичность тем, что некоторые члены
категории имеют больше общих свойств с одними членами категории, чем с другими (или
имеют общие свойства с бóльшим множеством членов), то есть речь идет об идее «семейного
сходства».
3. Статистическая гипотеза, в соответствии с которой прототипами категории являются ее
наиболее частотные члены.
4. Психологическая гипотеза, объясняющая прототипические эффекты функциональным
фактором, а именно, «когнитивной выгодой»: чем больше тесно связанных между собой
оттенков инкорпорировано в одну категорию, чем выше ее «понятийная плотность» (conceptual
density), тем экономнее вся понятийная система и тем больше информации можно получить,
употребив меньшее когнитивное усилие.
По мнению Д. Герартса, последняя гипотеза является наиболее общей, способной объяснить
даже те случаи прототипических явлений, которые противоречат остальным гипотезам. С его
точки зрения, источники прототипических эффектов в категориях глубоко укоренены в принципах
когнитивного функционирования [Там же: 208].
Э. Рош также удалось, перенеся исследование из области когнитивной антропологии в сферу
экспериментальной психологии, подтвердить результаты Б. Берлина о психологической
базисности категорий, располагающихся на среднем уровне в таксономических иерархиях. Этот
уровень занимают такие понятия, как собака (выше в иерархии – животное, ниже – конкретные
породы собак), легковая машина (car) (выше – средства передвижения, ниже – конкретные марки
машин) и т.д. Базисность данного уровня, по мнению Рош, определяется совокупностью
следующих четырех факторов:
1) перцептивный: схожесть внешнего облика, единый ментальный образ, быстрое узнавание;
2) функциональный: общая моторная программа взаимодействия с членами категории;
45
3) языковой: короткие, высокочастотные и контекстно нейтральные слова, усваиваемые детьми в
первую очередь;
4) организация знаний: бóльшая часть свойств, присущих членам данной категории, хранится
именно на этом уровне [Lakoff 1987: 46–48].
Теория прототипов и категорий базисного уровня бросила вызов традиционному взгляду на
категории и вызвала огромный резонанс в психологии и лингвистике. Теорию Рош обсуждали,
критиковали, использовали для постановки экспериментов и объяснения полученных данных,
развивали намеченные ею идеи и т.д. (полный список отзывов, очевидно, просто невозможен, но
см., например: [Pulman 1983: 83–106; Geeraerts 1988b; Фрумкина и др. 1991: 45–59; Вежбицкая
1996; Györi 1996; Malt 1996]). Усилиями Э. Рош категоризация стала бурно развивающимся
направлением исследований и выделилась в самостоятельный раздел когнитивной психологии
[Lakoff 1987: 39–54].
Значение совершенного Э. Рош переворота для когнитивистов, в том числе для
Дж. Лакоффа, не ограничивается областью психологии: поскольку языковые структуры связаны с
общим когнитивным механизмом, в них также должны наблюдаться прототипические эффекты.
Если таковые обнаруживаются, это, во-первых, подтверждает программный тезис КЛ о
неразрывности языка и когниции, а во-вторых, дает возможность исследовать мышление человека,
структуру его понятийной системы через анализ языкового материала, что опять-таки заложено в
методологии КЛ. Поэтому Лакофф с удовлетворением демонстрирует примеры проявления
прототипических эффектов в языковых категориях всех уровней.
Например, маркированность, с точки зрения автора, является хорошо изученным случаем
асимметрии членов внутри категорий, иными словами, прототипического эффекта. Автор
демонстрирует это на материале английского языка – морфологии (показатели числа
существительных), фонологии (звонкие и глухие согласные), семантики (асимметрия членов пар
типа tall – short) [Там же: 59–61].
Прототипические эффекты можно наблюдать и на примере других языковых явлений. Автор
ссылается на следующие работы из разных областей лингвистики [Там же: 61–67]:
– эксперименты Дж. Джегер (Jaeger) в области фонологии свидетельствуют о том, что фонемы
являются категориями, основанными на прототипах: один из аллофонов фонемы является
прототипом, а остальные связаны с ним фонологическими правилами;
– Байби (Bybee) и Модер (Moder) показали, что группа неправильных глаголов английского языка
типа spin, win, cling, wring, hang, stick и т.д. образуют прототипически организованную категорию;
прототип категории удовлетворяет трем сформулированным ими правилам, а для остальных
членов достаточно соблюдения хотя бы одного из них, для того чтобы сохранять «семейное
сходство» с прототипом;
– исследования Дж. Р. Росса (Ross) в области английского синтаксиса демонстрируют наличие
прототипических эффектов практически в любой категории, будь то часть речи, член предложения
или синтаксическая конструкция;
– Бейтс (Bates) и Макуинни (MacWhinney) предложили применить теорию прототипов к понятию
подлежащего и определить прототипическое подлежащее как одновременно семантический агенс
и прагматический топик. Идея получила дальнейшее развитие в работе Ван Остена (Van Oosten),
который уточнил формулировку: «Подлежащее – это категория, центральные члены которой
являются одновременно прототипическими агенсами и прототипическими топиками» (цит.: [Там
же: 65]).
Признаваемая большинством современных грамматик асимметрия различных типов
предложений в том или ином языке также рассматривается Лакоффом как пример
прототипических эффектов. Так, в каждом языке существуют предложения, сохраняющие
«естественную», или «прямую» связь между содержанием предложения и его синтаксической
структурой. В английском языке к таким предложениям относятся простые активные
утвердительные конструкции типа: Sam ate a peach, That fact is odd и т.п. Такие предложения
обладают привилегированным статусом в категории по сравнению с теми, которые содержат
отклонения от указанного «естественного» отношения между содержанием и грамматикой. К
последним относятся пассивные конструкции, косвенные вопросы, предложения с инверсией,
предложения с экзистенциальной конструкцией there is / there are и пр.
Следует отметить, что в настоящее время подобные исследования, имеющие своей целью
поиск и изучение прототипических эффектов в языковых категориях, достаточно типичны для
зарубежной лингвистики (из публикаций на русском языке можно указать [Монелья 1997]).
46
Дж. Лакофф считает, что наличие описанных выше прототипических эффектов
свидетельствует о том, что языковые категории по своему характеру принципиально не
отличаются от других понятийных категорий. Это позволяет принять в качестве рабочей гипотезы
утверждение о том, что язык использует общекогнитивные механизмы, по крайней мере, в том,
что касается категоризации. Такая гипотеза позволяет Лакоффу разрабатывать теорию
идеализированных когнитивных моделей (idealized cognitive models) на основании языковых
данных.
Теория идеализированных когнитивных моделей (далее ИКМ) является попыткой
моделирования структур, отвечающих за организацию знаний в мозгу человека. В числе ее
важнейших источников автор называет фреймовую семантику Ч. Филлмора, теорию метафоры и
метонимии Дж. Лакоффа и М. Джонсона, когнитивную грамматику Р. Лангакера (Langacker) и
теорию ментальных пространств Ж. Фоконье (Fauconnier). В свою очередь, фреймовая семантика
Филлмора во многом схожа с теорией схем Д. Румелхарта (Rumelhart), сценариями Р. Шенка
(Schank) и Р. Абельсона (Abelson), фреймами М. Мински (Minsky).
ИКМ представляет собой сложное структурированное целое, некий гештальт, в котором
используются четыре типа структур:
1) пропозициональные структуры, как во фреймах Филлмора;
2) образно-схематические структуры, как в когнитивной грамматике Лангакера;
3) метафорические отображения, описанные Лакоффом и Джонсоном;
4) метонимические отображения, описанные Лакоффом и Джонсоном.
Каждая из ИКМ структурирует ментальное пространство (в смысле Фоконье) [Lakoff 1987: 68].
Дж. Лакофф также отмечает, что теория ИКМ обусловлена всем ходом эволюции взглядов
на категории и в ее основе лежат многие высказанные в тот период продуктивные идеи, а именно:
– понятие «семейного сходства»;
– понятие центральности;
– градуальность членства в категории;
– градуальность центрального положения в категории;
– полисемия как категоризация;
– продуктивность как прототипическое явление;
– обусловленность некоторых категорий биологической природой человека и опытом его
функционирования в физической и социальной среде;
– функциональная обусловленность некоторых понятий;
– понятие категорий базисного уровня и их первичность;
– принцип метонимического замещения [Там же: 12–13].
Автор приводит ряд примеров, поясняющих понятие ИКМ. Так, значение слова вторник
может быть понято и определено только в контексте идеализированной модели недели,
разделенной на семь частей, расположенных в линейном порядке. Эта модель является
идеализированной, потому что семидневных недель в природе не существует – они являются
продуктом человеческого мышления, причем применительно именно к нашей культуре
(существуют культуры с гораздо более сложными календарными системами).
Другой пример ИКМ – знаменитое слово bachelor ("холостяк"), попыткам описания
которого уделялось столько внимания в лингвистической литературе последних десятилетий.
Филлмор справедливо отмечает, что существительное холостяк может быть определено как
'неженатый взрослый мужчина', однако сфера его применимости ограничена определенным типом
общественных отношений. Мужчины, состоящие в гражданском браке, обыкновенно не считаются
холостяками; человек, выросший в джунглях и оторванный от человеческого общества, также не
будет назван холостяком; и вряд ли это слово уместно по отношению к Папе Римскому [Там
же:70].
Другими словами, слово холостяк определяется относительно идеализированной модели
мира, в котором есть социальный институт брака, причем брак является моногамным и
заключается между людьми разного пола. В идеализированной модели ничего не говорится о
существовании священников, людей, связанных интимными отношениями на протяжении многих
лет, но не состоящих в браке, гомосексуалистов, мусульман, имеющих три жены, в то время как
им разрешено иметь четыре и т.д. Таким образом, ИКМ является упрощенной моделью, не всегда
точно и правильно отражающей мир.
Итак, идеализированная модель способна весьма точно отражать действительность в одних
случаях и не работать в других, нехарактерных (типа приведенных выше). Если ИКМ,
обозначающая понятие холостяк, точно соответствует нашему пониманию мира и названный этим
47
словом человек действительно относится к разряду неженатых взрослых мужчин, то он считается
членом категории холостяк. Отклонение от прототипического холостяка происходит либо тогда,
когда ИКМ неточно или неправильно отражает мир, либо если сам человек не является неженатым
взрослым мужчиной.
Лакофф подчеркивает тот факт, что такое объяснение по самой своей сути когнитивно. Оно
связано с умением человека оперировать сразу двумя когнитивными моделями, одна из которых
характеризует понятие холостяк, а другая содержит знание человека о некотором индивиде,
например, Папе Римском. Задача человека заключается в сопоставлении этих двух моделей,
выявлении сходств и различий между ИКМ и собственным представлением. Это дает возможность
говорить о степени соответствии ИКМ действительности, большей или меньшей уместности
применения того или иного понятия и, следовательно, о прототипическом эффекте. Такой подход
в принципе невозможен в жестких рамках объективистских теорий с их требованием однозначных
(неградуированных) отношений между понятиями и действительностью [Там же: 70–71].
Более сложные прототипические эффекты порождаются так называемыми кластерными
моделями, являющимися результатом интерференции нескольких когнитивных моделей.
Характерной чертой кластерной модели является ее психологическая «базисность» по сравнению
с каждой из составляющих ее моделей. Примером кластерной модели может служить понятие
мать, включающее в себя следующие модели:
1) модель, связанная с родами: женщина, рожающая ребенка, – его мать;
2) генетическая модель: женщина, поставляющая генетический материал, – это мать;
3) модель, связанная с кормлением и воспитанием: взрослая женщина, которая кормит и
воспитывает ребенка, является ему матерью;
4) брачная модель: жена отца – это мать;
5) генеалогическая модель: ближайший родственник по женской линии – это мать.
Таким образом, понятие мать подразумевает сложную модель, в которой все эти
индивидуальные модели объединяются, формируя кластер. Но сложность жизни в современном
мире привела к тому, что составляющие кластер модели расходятся все больше и больше и в
результате, наряду с мачехой, возникают такие понятия как суррогатная мать (surrogate mother),
приемная мать (adoptive mother), кормилица (foster mother), биологическая мать (biological
mother), мать-донор (donor mother) и т.д.
Понятие мать не укладывается в рамки классической теории, так как его невозможно раз и
навсегда определить через необходимые и достаточные условия. Все перечисленные выше типы
матерей являются матерями благодаря связи с идеальным случаем, в котором объединяются все
модели.
Автор высказывается против приоритета той или иной составляющей модели по отношению
ко всем остальным, ибо каждая из них вносит свой вклад в представление о «настоящем»
материнстве. Однако в лексикографической практике при формулировке основного значения
слова принято выбирать ту или иную модель в качестве основной, и здесь данные толковых
словарей английского языка расходятся. Традиционно выбор делается в пользу модели, связанной
с родами, однако есть примеры предпочтения ей генеалогической модели, а также модели,
связанной с воспитанием [Там же: 74–76].
Структуру категории мать автор предлагает называть радиальной. Для радиальной
структуры характерно существование одного центрального члена и набора его общепринятых
модификаций – в данном случае таких, как мачеха, приемная мать, мать-одиночка, генетическая
мать, биологическая мать, суррогатная мать и пр. Модификации являются конвенциональными
для данного общества и должны быть усвоены носителями языка.
Категории, имеющие радиальную структуру, широко распространены во всех естественных
языках. В частности, из рассмотренных в книге примеров, радиальная структура присуща трем из
четырех классов в языке дьирбал [Там же: 92–104], а также совокупности понятий, обозначаемых
словом hon в японском языке [Там же: 104–109].
Другим распространенным источником прототипических эффектов в категории мать
является метонимическая модель матери-домохозяйки (housewife mother). Под метонимической
моделью Дж. Лакофф понимает такую разновидность ИКМ, в которой имеет место замещение той
или иной категории ее подкатегорией, членом или подмоделью. Мать-домохозяйка обладает
статусом социально закрепленного стереотипа и, в силу этого, часто служит для замещения
категории мать в целом. Матери-домохозяйки в нашей культуре считаются «лучшими
48
примерами» данной категории по сравнению с так называемыми работающими матерями
(working mothers), что и подтверждается следующими парами высказываний [Там же: 79–81]:
She is a mother, but she isn't a housewife ("Она мать, но не домохозяйка") и ?She is a mother, but she's
a housewife ( ?"Она мать, но домохозяйка");
She is a mother, but she has a job ("Она мать, но работает") и ?She is a mother, but she doesn't have a
job ( ?"Она мать, но не работает").
Метонимические модели многообразны, и каждая порождает определенные
прототипические эффекты. Дж. Лакофф выделяет следующие типы метонимических моделей
[Там же: 84–90]:
1) социальные стереотипы, например: «Типичный японец трудолюбив, вежлив и умен»;
2) типичные примеры: «Малиновки и воробьи – типичные птицы», «Яблоки и апельсины –
типичные фрукты»;
3) идеалы, например: «Идеальный муж хорошо зарабатывает, верен жене, внушает уважение,
привлекателен»;
4) лучшие и худшие образцы (paragons), представленные собственными именами известных
людей, событий, реалий окружающего мира и т.д. и встречающиеся в языковых конструкциях
«настоящий...», «совсем как...»;
5) генераторы (generators) как центральные члены категории, из которых по определенным
правилам порождаются остальные члены этой категории (например, в категории целых чисел
числа от 0 до 9 являются центральными членами, так как из них по правилам арифметики
порождаются все другие члены; эта модель порождения является метонимической в силу того,
что каждое целое число записывается в виде последовательности цифр, и тем самым
понимается через свойства чисел от 0 до 9);
6) подмодели (для категории целых чисел такой подмоделью являются степени десяти: десять,
сто, тысяча и т.д., используемые для оценки порядка числовой величины; Э. Рош называет
члены такой модели «когнитивными точками отсчета»);
7) яркие (salient) примеры, позволяющие по знакомым, запомнившимся и т.п. образцам судить о
категории в целом (так, если ваш лучший друг – вегетарианец и других вегетарианцев вы не
знаете, вы можете составить себе общее представление об этой категории людей исходя из черт
вашего друга).
От описания типов и свойств ИКМ автор переходит к обширному разделу, посвященному
значению когнитивного подхода и теории прототипов для философии, семасиологии, психологии.
При этом своеобразной точкой отсчета ему служат хорошо известные проблемы референции,
истины, таксономической классификации, правильной дефиниции и пр., ставшие «камнями
преткновения» для объективистских теорий. Неудачи объективизма образуют некий фон, на
котором автор демонстрирует преимущества когнитивного подхода.
Так, Лакофф обращается к несостоятельности понятия аналитической истины – важного
инструмента формально-семантических подходов к анализу языка. Аналитическая истина – это
высказывание, истинность которого определяется исключительно значениями составляющих его
слов; значения же слов представляются в виде набора необходимых и достаточных условий.
Примером аналитической истины является утверждение: "Некто является холостяком тогда и
только тогда, когда он является неженатым мужчиной". В модельно-теоретической семантике с
помощью подобных утверждений предполагалось строить дефиниции слов, и поэтому
аналитическим истинам там отводилась ведущая роль. В настоящее время, однако, бóльшая часть
утверждений, причислявшихся ранее к аналитическим истинам, опровергнута, и некоторые
философы вообще отрицают возможность существования аналитических истин как таковых. Во
всяком случае, они едва ли играют, по мнению Лакоффа, сколько-нибудь заметную роль в
семантическом анализе [Там же: 134–135].
Автор считает нужным также уточнить свое отношение к классической теории категорий.
Классические категории, отмечает Лакофф, являются продуктом человеческого мышления; с их
помощью человек строит наивные модели, позволяющие ему осмыслять различные сферы своего
опыта. Классические категории кажутся человеку естественными и неизбежными в его
повседневном взаимодействии с окружающим миром – действительно, все мы имеем
49
представление о том, что такое, например, стол, роза, кенгуру или бейсбольные перчатки,
распознаем их и не путаем между собой. Эта психология здравого смысла и взята за основу
теоретиками объективизма. Такой подход, по мнению автора, безобиден в отношении физических
объектов, но порождает известные проблемы, когда его переносят в область абстрактного и
пытаются применить классические категории к описанию сущностей с не столь жестко заданными
границами и набором свойств – таких, как политические движения, инфляция, дружба, брак,
эмоции и т.д. Таким образом, суть аргументации Дж. Лакоффа не в том, что классических
категорий не существует, а в том, что не все категории являются классическими [Там же: 160,175].
Фундаментальная роль классических категорий в объективизме обусловлена требованием
точного отражения внешнего мира в понятийной системе человека. Связь ряда понятий с
перцепцией и двигательной активностью, особенности восприятия и обработки информации
человеком, организация его памяти, образные аспекты мышления – все это намеренно оставлялось
за рамками объективистского подхода [Там же: 165–166]. Это обусловило взгляд на язык как на
средство «правильно» рассуждать о мире. Центральное положение объективистской семантики
Дж. Лакофф формулирует следующим образом: «Языковые выражения получают свое значение
только благодаря своей способности (или неспособности) соответствовать действительности или
некоему возможному миру; иными словами, они могут правильно осуществлять референцию
(именные группы) либо принимать истинное или ложное значение (высказывания)» [Там же:167].
Таким образом, сфера семантики ограничивается в объективизме проблемами референции и
условиями истинности. Значения слов делятся на прямые и переносные, и последние исключаются
из рассмотрения в силу того, что они не являются прямым отражением существующих в мире
объектов и отношений. Изучение отношения говорящего к содержанию высказывания и к
собеседнику выделяется в особую дисциплину – прагматику. Постулируется независимость
семантики от прагматики, причем семантике отводится главная роль в силу того, что она
выражает отношения между языком и объективной действительностью, и тем самым связана с
философскими вопросами онтологии и истины. Прагматика занимает периферийное место в
теории значения, поскольку она имеет дело «всего лишь» с особенностями психологии человека
[Там же: 171–173].
Мышление человека в объективистских теориях уподобляется операциям с символами
(понятиями), и его «правильность» определяется тем, насколько точно оно отражает структуру
действительности. Такой подход подразумевает существование некой внешней точки наблюдения,
или, как ее называет Лакофф, the God's eye view («позиции всеведущего Бога»). Однако, как
отмечает автор, проблема заключается в том, что человеку не дано смотреть на мир извне. Человек
является частью этой действительности, и может познавать ее только изнутри, исходя из своего
опыта взаимодействия с ней. По мнению же объективистов, природа человеческого организма и
особенности его функционирования не играют никакой конструктивной роли в когнитивных
процессах и могут служить лишь источником ограничений и искажений в отражении структуры
действительности [Там же: 173–174, 261].
Автор показывает на обширном материале, что объективистская философия не совместима с
эмпирическими данными, касающимися категоризации мира человеком, и не соответствует
основным требованиям, предъявляемым к теории значения. Объективизм находится, по мнению
автора, в состоянии глубокого кризиса. Выход видится Лакоффу в создании новых теорий
значения, истины, умозаключения, знания, понимания, объективности и т.д., объединенных
философией экспериенциального реализма [Там же: 265].
Философия экспериенциального реализма предполагает принципиально иную –
когнитивную – семантическую теорию, основанную на принципе первичности категорий
базисного уровня и кинэстетических образ-схем (kinesthetic image schemas) в организации
понятийной системы человека.
Как показала Э. Рош, базисный уровень, занимающий промежуточное положение в
таксономических иерархиях, играет важнейшую роль в опыте взаимодействия человека с
окружающей средой. Категории базисного уровня не являются примитивами для построения более
сложных понятий, но обладают своей внутренней «предпонятийной» структурой, обусловленной
особенностями человеческого восприятия, его двигательной активностью и образным мышлением.
«Базисность» этих категорий обоснована психологически, и потому именно данный уровень
физического взаимодействия человека с миром, по мнению Лакоффа, следует положить в основу
экспериенциального подхода в эпистемологии [Там же: 269–271].
50
Наряду с категориями базисного уровня, в основе понятийной системы человека, по мнению
автора, лежат так называемые кинэстетические образ-схемы – такие, как CONTAINER
(ВМЕСТИЛИЩЕ), PART–WHOLE
(ЧАСТЬ–ЦЕЛОЕ), CENTER–PERIPHERY (ЦЕНТР–
ПЕРИФЕРИЯ), SOURCE–PATH–GOAL (ИСТОЧНИК–ПУТЬ–ЦЕЛЬ) и др., – определенные
М. Джонсоном как «повторяющиеся динамические образцы наших процессов восприятия и наших
моторных программ, которые придают связность и структуру нашему опыту» (цит.: [Ченки 1997:
347]). Джонсон утверждает, что эти схемы, будучи непосредственно обусловлены опытом
физического взаимодействия со средой, возникают в сознании ребенка раньше, чем
соответствующие понятия, и в дальнейшем существуют в его сознании независимо от последних.
Именно образ-схемы осуществляют первичное, «допонятийное» структурирование нашего опыта,
которое затем может уточняться и дополняться посредством наложения «понятийной сетки»
[Lakoff 1987:271–275].
Категории базисного уровня и кинэстетические образ-схемы, благодаря их
непосредственной обусловленности опытом взаимодействия человека с окружающим миром,
считаются непосредственно обладающими значением (directly meaningful) [Там же: 279].
Значение, с точки зрения когнитивной семантики, – это то, что значимо для нас. Ничто само
по себе не обладает значением. Значение, по Лакоффу, связано с тем, как мы – существа
определенного рода – функционируем в конкретной окружающей среде [Там же: 292].
Значение связано с пониманием, или интерпретацией. Проблема понимания рассматривается
автором применительно к высказыванию и ситуации, причем в обоих случаях выделяются два
типа понимания – прямое, или непосредственное, (direct) и опосредованное (indirect). Дж. Лакофф
последовательно анализирует все четыре случая.
Высказывание понимается человеком непосредственно, если все представленные в нем
понятия обладают значением непосредственно (см. выше). Этому требованию удовлетворяет,
например, утверждение The cat is on the mat (букв.: "Кошка находится на коврике"), так как кошка
и коврик являются понятиями базисного уровня, а понятие на образовано сочетанием трех
кинэстетических образ-схем: ABOVE (над), CONTACT (соприкосновение) и SUPPORT (опора).
Примером непосредственно понимаемой ситуации может быть, соответственно, ситуация, в
которой человек смотрит на эту самую кошку на коврике, непосредственно воспринимая общий
вид кошки и коврика и пространственное отношение между ними. Соотнесение интерпретации
высказывания и понимания ситуации происходит по компонентам: «реальные» кошка и коврик
сопоставляются человеком с существующими у него в голове ментальными образами
соответствующих базисных понятий, а расположение кошки в пространстве по отношению к
коврику сравнивается с образ-схемами, составляющими понятие на. Если имеет место
соответствие между всеми компонентами, высказывание признается истинным (хотя, как замечает
Лакофф, на самом деле, все не так просто, ибо следует принимать во внимание фоновую
информацию, а также четко определить понятие «соответствия») [Там же: 292–293].
Значительная (если не бóльшая) часть всех высказываний и ситуаций, по мнению Лакоффа,
понимается человеком опосредованно. Опосредованно понимаемое высказывание – это
высказывание, содержащее понятия, не обладающие значением непосредственно (indirectly
meaningful). Что касается опосредованно понимаемых ситуаций, то они, очевидно, предполагают
наиболее сложный тип интерпретации. Автор ссылается на частный опыт интерпретации
метафорически понимаемых ситуаций [Lakoff, Johnson 1980: Ch. 24], при этом признавая
неразработанность проблемы в целом [Lakoff 1987: 294].
Итак, истина понимается Лакоффом как достаточно близкое (в зависимости от цели)
соответствие между интерпретацией высказывания и пониманием ситуации. Тем самым,
истинность высказывания ставится в зависимость от интерпретации и лишается статуса
единственной и абсолютной, которым она обладала в объективистской философии.
Истина, по Лакоффу, является радиальным понятием со своим центром и периферией. К
центральным истинам относятся высказывания, которые состоят из понятий, обладающих
значением непосредственно (т.е. из категорий базисного уровня и образно-схематических
понятий), например:
Я пишу это. На моем столе три ручки и телефон. Я сижу на зеленом стуле. Слева от меня
стоит стол – и т.д.
51
Как и при рассмотрении проблемы категоризации, Дж. Лакофф обращает внимание
читателей на тот факт, что приверженцы объективизма предпочитают ограничиваться анализом
именно таких, очевидных с точки зрения здравого смысла, примеров, которые действительно
могут быть объективно оценены с точки зрения их истинности. Что же касается более сложных
случаев, они обычно оказываются несовместимыми с объективистским подходом к истине и,
вследствие этого, игнорируются формально-семантическими теориями.
Между тем, отмечает автор, большинство высказываний предполагают опосредованное
понимание, так как содержат понятия более общие или, наоборот, более частные, чем категории
базисного уровня, либо понятия абстрактные, метафорические или метонимические. Именно эти,
нецентральные, случаи категории истина, с точки зрения Лакоффа, и представляют наибольший
интерес для когнитивной семантики. Так, например, утверждение о трате времени не может быть
объективно истинным или ложным – его понимание и оценка с точки зрения истинности
осуществимы лишь в рамках такой культуры, в которой закреплен взгляд на время как на ресурс и
где подобные утверждения воспринимаются столь же естественно, как и сообщения о кошке на
коврике. Моделирование такого культурно обусловленного понимания и, как следствие, понятия
относительной истины возможно только при когнитивном подходе к языку [Там же: 294–297].
Знание, как и истина, относится к категориям с радиальной структурой. «Лучшие примеры»
категории истина являются таковыми и для категории знание: лучше всего человек знает то, что
он получил из опыта собственной перцепции и манипуляции. Это объекты, действия и отношения,
относящиеся к базисному уровню взаимодействия человека с окружающей его средой.
Развитие техники – изобретение телескопов, микроскопов, фотографии, телевидения и пр. –
раздвигает границы непосредственного опыта человека и расширяет сферу того, что может быть
познано перцепцией и манипуляцией. Социальное закрепление полученного таким
«технологическим путем» знания как истинного связано, во-первых, с его соответствием опыту
взаимодействия человека со средой на базисном уровне и, во-вторых, с признанием его
соответствующими научными сообществами. Если оба эти факторы присутствуют, научное знание
входит в обиход человеческого сообщества и становится частью знания вообще.
Знание, таким образом, связано с пониманием – не нейтральным, с позиции всеведущего
Бога, а обусловленным природой человеческого организма. Поэтому знание, как и истина,
является понятием относительным [Там же: 297–300].
Экспериенциальный подход отрицает возможность судить об истинности с позиции
всеведущего Бога, однако это не означает отказа от понятия объективности. Под объективностью
в рамках экспериенциальной философии понимается соблюдение двух принципов:
1) стремление смотреть на ситуацию с возможно большего числа точек зрения (под точкой зрения
при этом подразумеваются не совокупность отдельных убеждений, но целостная
концептуальная система);
2) способность различать понятия, обладающие значением непосредственно, – категории
базисного уровня и образ-схемы, – а также понятия, значение которых опосредованно (именно
первые из них, будучи едины для всех людей, образуют своеобразные точки отсчета для
объективной оценки ситуаций).
Наконец, объективность в экспериенциальной философии предполагает такой взгляд на
категоризацию мира человеком, который учитывает ее сенсомоторную обусловленность –
природой человеческого тела [Там же: 301–302].
Вторая часть рассматриваемой книги посвящена опыту применения теоретических
принципов когнитивной семантики к описанию явлений, не поддающихся удовлетворительному
анализу в рамках классической методики.
Первое исследование имеет своим предметом понятие гнев и является результатом
совместной работы Дж. Лакоффа и З. Кёвечеша (Kövecses). Лакофф отмечает, что эмоции вообще
представляют интерес для когнитивных исследований тем, что, будучи абстрактными понятиями,
они в то же время имеют физическую природу; выбор же собственно понятия гнева был
обусловлен особенно интересной и сложной структурой данного понятия. Лакофф и Кёвечеш
следуют принятой в когнитивной лингвистике методологии (от изучения языковых фактов – к
выводам относительно ментальной организации): анализируя конвенциональные случаи
метафорических и метонимических переносов в соответствующих высказываниях (на материале
52
английского языка), они делают заключения о структурной организации понятия гнева. Наиболее
адекватно, по их мнению, понятие гнев может быть представлено с помощью прототипической
когнитивной модели, или сценария, в котором пересекаются многочисленные частные
метафорические и метонимические модели [Там же: 380–415].
Второе исследование (дипломная работа К. Бругман) посвящено анализу слова over, которое
в английском языке функционирует в качестве предлога, наречия, префикса, частицы, компонента
фразового глагола и обладает широко разветвленной семантической структурой. Бругман удалось
показать, что более чем 100 типов употреблений, обнаруженных у слова over, связаны между
собой отношениями «семейного сходства» и образуют структуру радиального типа. Тем самым,
теория прототипов была впервые применена к описанию семантики многозначного слова.
Полученное Бругман целостное и, в то же время, подробное описание семантики over
наглядно продемонстрировало, по мнению Лакоффа, преимущества когнитивного подхода к
анализу полисемии по отношению к традиционному, основанному на классических категориях и
практиковавшемуся в формально-семантических теориях языка. Как известно, традиционный
способ обращения с многозначным словом предполагал либо сведение всех его значений к
общему, весьма отвлеченному, инварианту, либо рассмотрение их в качестве омонимов. Взгляд на
полисемию как на категоризацию особого рода, в основе которой лежат прототипы и
преобразования образ-схем (image-schema transformations), выгодно противостоит этому подходу
[Там же: 416–461]. Не случайно поэтому, что исследование Бругман вызвало всплеск работ в
данном направлении [Lindner 1982; Rudzka-Ostyn 1983; Janda 1986; Vandeloise 1986; Herskovits
1986; Norvig, Lakoff 1987]. Однако более глубокое осмысление результирующих сетевых структур
в том, что касается природы выделяемых узлов и их количества, принципов выбора одного узла в
качестве центрального, особенностей наблюдаемых в структуре прототипических эффектов и пр.,
пришло позднее (примечательны в этом отношении публикации Д. Герартса [Geeraerts 1993] и
С. Райс [Rice 1996]).
В третьем, заключительном, исследовании автор обращается к семантическому анализу
грамматической конструкции there is / there are. На основании детального анализа обширного
материала Дж. Лакофф стремится показать несостоятельность грамматических теорий,
основанных на классическом понимании категорий, и необходимость применения когнитивных
моделей и теории прототипов в грамматике. Грамматические конструкции, по мнению Лакоффа,
так же как и многозначные лексические единицы, являются категориями с радиальной структурой
[Там же: 462–582].
53
КОГНИТИВНАЯ ГРАММАТИКА Р. ЛАНГАКЕРА
Рональд Лангакер известен как один из крупнейших теоретиков когнитивного направления в
лингвистике. С 1976 года он разрабатывает теорию, получившую сначала название
пространственной грамматики (space grammar), а позже переименованную в когнитивную
грамматику (cognitive grammar). Содержание его исследований нашло отражение в
многочисленных публикациях, из которых программным произведением считаются «Основы
когнитивной грамматики» в двух томах [Langacker 1987; 1991a]. На русский язык были
переведены две его работы [Лангаккер 1997; Лангакер 1998].
Как и многие другие когнитивисты, Р. Лангакер в качестве отправной точки для изложения
своих взглядов обычно использует те главные положения генеративной теории, с которыми он
принципиально не согласен. Таковыми, прежде всего, являются утверждения об автономности
языковой системы, независимости грамматики от лексикона и семантики и возможности описания
значения при помощи формальной логики. В позиции Лангакера по этим вопросам четко
прослеживается общая для всего направления КЛ платформа:
– язык не обладает самодостаточностью и не может быть описан без учета когнитивных
процессов;
– грамматические структуры не могут рассматриваться в качестве отдельной формальной
системы, или уровня представления, так как лексикон, морфология и синтаксис образуют единый
континуум символьных единиц, не подразделяющийся естественным образом на составные части;
– основанная на условиях истинности формальная семантика не является адекватным средством
описания значения языковых выражений [Langacker 1991b: 1].
Для генеративной лингвистики, как известно, характерна минималистская концепция языка
с присущими ей догматами:
1) экономии (учет возможно большего объема данных при помощи возможно меньшего числа
правил);
2) порождаемости (взгляд на грамматику как на совокупность правил, подробно и эксплицитно
описывающих процесс порождения и дающих «на выходе» строго определенное множество
высказываний);
3) редукционизма (исключение из описания всех тех структур, которые могут быть порождены с
помощью грамматических правил).
Перечисленные принципы обусловливают характерную для генеративной лингвистики
нисходящую (top–down) организацию порождения.
«Минималистской» концепции языка Р. Лангакер противопоставляет свою когнитивную
грамматику, называя ее, соответственно, максималистской, поскольку в ней отрицаются
перечисленные выше принципы экономии, порождаемости и редукции и провозглашается
восходящая (bottom-up) организация порождения языковых выражений. Целью когнитивной
грамматики, по мнению Лангакера, является характеристика психологических структур,
составляющих языковую способность человека, т.е. его способность овладевать конвенционально
установленным языковым узусом [Langacker 1988a: 127–131]. Поэтому свою модель он также
называет моделью, основанной на употреблении языка (usage-based model of language structure).
Автор заявляет, что предпочитает когнитивную и лингвистическую адекватность языковой
концепции формальной чистоте генеративных грамматик, поскольку последняя достигается за
счет искажения и обеднения содержательной стороны [Langacker 1988b:13].
В противоположность генеративной концепции, Р. Лангакер выдвигает и обосновывает
взгляд на языковую систему как на обширный и в значительной степени избыточный массив
единиц (units), не поддающийся алгоритмическому исчислению. Под единицей автор понимает
некую в совершенстве освоенную структуру (thoroughly mastered structure), или когнитивный
шаблон (cognitive routine), который говорящий может использовать как заранее собранное целое
(prepackaged assembly), не задумываясь о его композиционных особенностях. Таким образом,
«единицы» могут быть внутренне сколь угодно сложными, а степень их обобщенности варьирует
во всем диапазоне от абсолютной обобщенности до полной идиосинкразии.
54
Избыточность языковой системы в сознании носителей языка, по мнению автора,
обусловлена следующими психологическими факторами.
Во-первых, замечает Лангакер, маловероятно, чтобы носитель языка хранил в памяти
исключительно, например, формы единственного числа существительных и всякий раз, когда ему
нужно употребить то или другое из них во множественном числе, осуществлял бы операцию
«вычисления» соответствующей формы типа: dog + -s → dogs. С психологической точки зрения,
гораздо более правдоподобным выглядит предположение, что в сознании носителя языка, по
крайней мере, некоторые, высокочастотные, формы множественного числа существительных
имеют статус самостоятельных единиц (заметим, что речь здесь идет, разумеется, о регулярных
формах; нерегулярные формы обладают таким статусом даже в генеративных теориях).
Другой аргумент Р. Лангакера в пользу самостоятельности единиц типа dogs ("собаки"),
trees ("деревья") и т.д. касается особенностей процесса усвоения языка: по его мнению, эти формы
множественного числа, скорее всего, входят в сознание ребенка именно целостными единицами, в
период, предшествуюший осознанию им общей модели, по которой они образуются. И было бы
странным, если бы осознание этой модели влекло за собой их вытеснение из памяти как
самостоятельных единиц и переход к «режиму» вычисления по правилу. Более естественно
предположить, что в сознании носителей языка сосуществуют разные способы представления
языковых структур – в примере с dogs таковыми являются форма dogs как самостоятельная
единица и модель образования регулярной формы множественного числа существительного из
формы единственного числа. Само собой разумеется, что набор языковых форм и выражений,
имеющих статус самостоятельных единиц, различен у разных людей и даже у одного и того же
человека меняется на протяжении его жизни [Там же: 129–133].
Р. Лангакер определяет грамматику языка как организованный инвентарь общепринятых
языковых единиц (structured inventory of conventional linguistic units), тем самым подчеркивая, что
грамматика не является порождающей. Инвентарь организован таким образом, что одни единицы
могут служить составными частями других. Знание языка, по Лангакеру, имеет процедурную, а не
декларативную природу: процесс построения языковых структур говорящим представляется как
последовательная сборка из ресурсов инвентаря, в соответствии со схематическими шаблонами
(также входящими в этот инвентарь), все более сложных структур. При этом результат такой
сборки обычно расходится, а иногда и явно противоречит тому, что могло бы быть «вычислено»
исходя из собственно содержания языковых единиц, ибо говорящий в процессе построения
речевых структур руководствуется не только языковой конвенцией, но и пониманием контекста,
коммуникативными целями, общими знаниями и т.д. [Langacker 1991b: 15–16].
В когнитивной грамматике постулируются три типа единиц: семантические,
фонологические и символьные. Символьные единицы являются биполярными (bipolar) – они
выражают связь между семантической единицей (семантический полюс) и фонологической
единицей (фонологический полюс) и могут быть схематически представлены в виде:
[[SEM]/[PHON]]. Так, например, слово pencil ("карандаш") в нотации Лангакера имеет вид:
[[PENCIL]/[pencil]], – где прописными буквами обозначена семантическая структура данного
слова, а строчными – фонологическая (в орфографическом представлении) [Там же].
Взгляд на грамматику как на инвентарь символьных ресурсов предполагает, что носитель
языка в процессе коммуникации использует весь массив своих знаний и когнитивных
способностей для кодирования сообщений (в роли говорящего) и их декодирования (в роли
слушающего). Грубо говоря, говорящий движется от семантического полюса к фонологическому,
а адресат – в противоположном направлении, но оба они неизбежно имеют дело с биполярным
использованием языка [Langacker 1988b: 14].
Разумеется, утверждение о биполярности лексических единиц не содержит в себе ничего
оригинального; новизна же состоит в выдвинутом автором тезисе о том, что грамматические
единицы также относятся к классу символьных, биполярных, единиц. Таким образом, центральная
идея когнитивной грамматики заключается в том, что лексикон, морфология и синтаксис образуют
единый континуум символьных единиц, не распадающийся естественным образом на
непересекающиеся классы, хотя и демонстрирующий большое разнообразие в том, что касается
уровня обобщенности, структурной сложности, закрепленности (entrenchment), продуктивности и
регулярности символьных единиц [Там же: 11–12].
Итак, Р. Лангакер распространяет свойство двуплановости с лексических единиц на
морфемы, грамматические категории и конструкции. В его нотации существительное, например,
изображается как [[THING]/[X]], а глагол – как [[PROCESS]/[Y]], где [THING] и [PROCESS] –
55
абстрактные понятия, а [X] и [Y] – схематические фонемные структуры (все элементы,
заключенные в квадратные скобки, обладают статусом языковых единиц).
Грамматическое правило или конструкция изображается в когнитивной грамматике
символьной единицей, которая является одновременно сложной и схематической. Например,
морфологическому правилу образования отглагольного существительного со значением деятеля
(человека или механизма) – типа teacher ("учитель"), helper ("помощник"), hiker ("турист") и т.д. –
в грамматике Р. Лангакера соответствует так называемая схема построения (constructional
schema) [[[PROCESS]/[Y]]–[[ER]/[-er]]], параллельная внутренней структуре соответствующих
слов, ср.: [[[TEACH]/[teach]]–[[ER]/[-er]]] (рис. 2).
схема построения
осуществление схемы
Рис. 2 [Langacker 1988b: 24].
Схемы построения могут включаться одна в другую, тем самым формируя схемы более
высокого уровня сложности. Так, в результате объединения рассмотренной выше схемы со схемой
существительного [[THING]/[X]] получается схема построения [[[THING]/[X]]–[[PROCES]/[Y]]–
[[ER]/[-er]]], по которой регулярно образуются сочетания типа pencil sharpener ("точилка для
карандашей"), mountain climber ("скалолаз"), lawn mower ("газонокосилка") и пр. (рис. 3).
Рис. 3 [Langacker 1991b: 17].
Грамматика языка, в концепции Р. Лангакера, содержит единицы следующих трех типов (и
только их!):
1) семантические, фонологические и символьные структуры, которые в явном виде встречаются в
языковых выражениях;
2) структуры, являющиеся схематическими для структур (1);
3) отношения категоризации, связывающие структуры (1) и (2).
Р. Лангакер называет сформулированное им ограничение на типы единиц требованием
содержания (content requirement), – что подчеркивает исключение из когнитивной грамматики
характерных для генеративной лингвистики признаков без содержания (contentless features),
синтаксических «пустышек» (dummies), деревьев зависимостей и пр. Автор считает данное
ограничение в некотором смысле даже более жестким, чем требования, обычно предъявляемые к
типу единиц в алгоритмических моделях [Там же: 18–19; 295–296].
Значение в когнитивной грамматике приравнивается к концептуализации, т.е.
семантическое описание предполагает структурный анализ и эксплицитное описание таких
абстрактных сущностей, как мысли и понятия. Термин концептуализация (conceptualization)
понимается достаточно широко: он охватывает не только весь массив устойчивых понятий, но и
новые, впервые создаваемые, концепты, а также включает в себя сенсорный, моторный и
56
эмоциональный опыт человека, его способность учитывать непосредственный контекст
(социальный, физический, языковой и т.д.) речевого акта [Там же: 2].
Тем самым когнитивная грамматика провозглашает субъективистский подход к проблеме
значения. Значение языкового выражения, утверждает Р. Лангакер, не исчерпывается свойствами
обозначаемого, но с необходимостью включает в себя то, кáк говорящий воспринимает и
осмысливает соответствующую сущность или ситуацию. Выражения с одинаковыми референцией
и условиями истинности могут тем не менее быть семантически не эквивалентными именно
благодаря различиям в ментальном конструировании (mental construing) одной и той же ситуации,
ср.:
Bill sent a walrus to Joyce ("Билл послал моржа <к> Джойс") и Bill sent Joyce a walrus ("Билл послал
Джойс моржа").
В когнитивной грамматике данные предложения рассматриваются как альтернативные
способы отображения одной и той же ситуации, с акцентом на разных ее гранях; причем
предложения равноправны в том смысле, что ни одно из них не является производным от другого.
(Для сравнения, в генеративной грамматике подобные предложения представляют собой разные
поверхностные структуры, порожденные из одной и той же абстрактной глубинной структуры.)
[Langacker 1991b: 13].
Семантические структуры языковых выражений (они же – предикации (predications)) автор
предлагает рассматривать по отношению к так называемым когнитивным областям (cognitive
domains). Идея введения в семантическое описание понятия когнитивной области обусловлена
тем, что определение и анализ некоторых концептов невозможен без привлечения других
концептов: например, понятие локоть предполагает в качестве своей когнитивной области
понятие рука, апрель – год, кончик – удлиненный предмет, гипотенуза – прямоугольный
треугольник и т.д. В свою очередь, гипотенуза может служить когнитивной областью, например,
для понятия середина гипотенузы и т.д. Таким образом, анализ предикации предполагает
описание не только соответствующей когнитивной области, но, в конечном итоге, и всей иерархии
обусловливающих ее концептов, вплоть до самых общих, фундаментальных [Там же: 3–4].
Итак, Р. Лангакер говорит о концептуальных иерархиях, в которых структуры более
высокого уровня являются результатом когнитивных операций над структурами более низких
уровней. Что же, по его мнению, занимает нижний уровень этих иерархий? Отмечая свое
нейтральное отношение к идее врожденных понятий, Р. Лангакер все же считает необходимым
постулировать некоторое количество базисных областей (basic domains) как когнитивно
неразложимых представлений, в числе которых он упоминает наш опыт пространства и времени, а
также цветовую гамму, диапазон частот, шкалу температур, область вкусовых ощущений и т.д. –
все это в пределах, обусловленных перцептивными возможностями человеческого организма.
При описании некоторых предикаций достаточно ссылки на одну или несколько базисных
областей, например, для слова красный такой областью является цветовое пространство, для
прежде – время, для гудок – время и звук (высота тона) и т.д. [Там же: 4]. Однако, большей частью
предикации непосредственно ссылаются на занимающую более высокое положение в иерархии
(небазисную) когнитивную область, и только потом, по цепочке, на каком-то шагу, следует
обращение к базисной области. Например, невозможно определить понятие дуга непосредственно
с точки зрения двухмерного пространства, так как этот концепт имеет смысл исключительно в
пределах когнитивной области круг (рис. 4). Соответственно, описание должно строиться в два
этапа: сначала концепт круг определяется как конфигурация в базисной области пространство, а
затем круг уже может выступать в качестве когнитивной области для определения производных
понятий, таких как дуга [Лангакер 1998: 77].
Рис. 4 [Лангакер 1988: 77].
57
Большинство предикаций требует для своего полного описания непосредственного
обращения к более чем одной когнитивной области – так называемой матрице (matrix). У
предикаций, не относящихся к базисным областям, такие матрицы могут быть весьма обширными
и иногда даже неограниченными. К примеру, понятие нож предполагает следующее открытое
множество когнитивных областей [Langacker 1988c: 56]:
– типичная форма ножа;
– нож как режущий инструмент;
– нож как часть столового прибора;
– обычный размер, вес ножа;
– материал, из которого делают ножи;
– игры и трюки с ножами;
– роль ножей в завоевании Америки – и т.д. (рис. 5).
Рис. 5. Матрица когнитивных областей для понятия нож [Langacker 1988c: 57].
Как следует из этого списка, Р. Лангакер принципиально отказывается проводить границу
между языковым и энциклопедическим знанием. Автор разделяет мысль Дж. Хаймана [Haiman
1980], что деление информации на лингвистическую и экстралингвистическую, так же как на
относящуюся к области семантики или прагматики, было навязано методологией исследований в
русле генеративной грамматики, но не обусловлено языковым материалом как таковым. Задачей
генеративных грамматик было представить семантические структуры (и шире – языковые
структуры) в виде самодостаточных систем, поддающихся формальной алгоритмической
обработке. В действительности же, по мнению Лангакера, граница между собственно языковой и
энциклопедической информацией не может не быть произвольной, и потому не представляет
интереса для когнитивной грамматики. Гораздо более реально, с его точки зрения, говорить о
степени центральности, или когнитивной выделенности (salience) определенных признаков,
связанной с вероятностью активации тех или иных аспектов семантической структуры [Там же:
57–58].
Р. Лангакер счиает, что предикация всегда получает свое значение в результате наложения
профиля (profile) на базу (base), где базой предикации служит ее когнитивная область (или
матрица областей), а профилем – тот участок базы, который и обозначает данное выражение.
Например, для предикации гипотенуза базой является понятие прямоугольного треугольника, а
профилем – его соответствующая сторона (рис. 6a). Автор подчеркивает, что значение языкового
выражения определяется взаимодействием между профилем и базой и не сводимо ни к одной из
этих составляющих: если исключить понятие профиля, останется база, то есть – в данном случае –
прямоугольный треугольник (рис. 6b), а если отбросив базу, оставить один профиль, то
полученный отрезок (рис. 6c) уже нельзя будет считать и называть гипотенузой [Там же: 58–60].
Рис. 6 [Langacker 1988c: 59].
При изложении этого и других аспектов образности (dimensions of imagery) Р. Лангакер для
наглядности широко использует схематические рисунки, обводя профилированную часть базы
жирной чертой, помечая те или иные объекты значками tr (trajector – движущийся объект, или
58
траектор), lm (landmark – ориентир), v (viewer – наблюдатель), pf (perceptual field – поле зрения) и
др., связывая объекты между собой, вводя оси пространства или времени и т.д.
Итак, все языковые выражения, независимо от степени сложности, в семантическом плане
характеризуются, по мнению Лангакера, наложением профиля на базу. Это положение применимо
к номинативным предикациям, ср.:
the lamp above the table ("Лампа над столом"),
the table below the lamp ("Стол под лампой"),
the leg of the table below the lamp (Ножка стола под лампой"),
the light from the lamp above the table ("Свет от лампы над столом"),
а также к реляционным предикациям (relational predications), включающим глаголы, наречия,
прилагательные, предлоги и др.
Реляционная предикация, по мысли автора, профилирует, или выделяет (profiles),
взаимоотношения между двумя или более сущностями. Та из них, что находится «в фокусе» и
является наиболее выделенной в данной предикации, считается траектором, а другая, отличная
от траектора, но также когнитивно выделенная сущность – ориентиром. Траектор и ориентир, в
свою очередь, тоже могут быть реляционными по своей природе.
Для сравнения автор приводит графическое изображение семантики слов go, away и gone
(страдательное причастие прошедшего времени от go) в употреблениях типа:
I think you should go now ("Мне кажется, тебе следует сейчас уйти"),
China is very far away ("Китай находится очень далеко"),
When I arrived, he was already gone ("Когда я пришел, он уже ушел").
Глагол go (рис. 7a) обозначает процесс как последовательную смену реляционных
конфигураций, тем самым подразумевая пространство и время в качестве своих когнитивных
областей. Процесс предполагает наличие двух основных участников – неподвижного наблюдателя
(lm) и движущегося (в данном случае, удаляющегося от него) объекта (tr). Профилированной
является вся совокупность взаимоотношений между участниками, характеризуемыми (при
движении по оси времени) все большей удаленностью друг от друга, т.е. – в графическом
исполнении – вся картинка.
В отличие от глаголов, наречия, в частности, away предполагают статичную конфигурацию
и имеют только пространство в качестве своей когнитивной области. Изображение данной
предикации (рис. 7b) повторяет последнюю конфигурацию предыдущего рисунка, где траектор
вышел за пределы непосредственного окружения ориентира. Тем самым налицо связь между go и
away, а именно: результатом процесса, обозначаемого глаголом go, является локативное
отношение, выражаемое наречием away.
Что касается причастия gone, его изображение в когнитивной грамматике одновременно и
схоже с каждой из рассмотренных предикаций, и отличается от них обеих (рис. 7c). Базой gone
является весь процесс, профилируемый глаголом go, – таким образом глагол и образованное от
него страдательное причастие прошедшего времени тождественны в том, что касается основного
понятийного содержания. Однако, они различаются в профилировании этого содержания:
причастие профилирует не весь процесс, а только его результирующее состояние, тем самым
совпадая с профилем наречия away [Langacker 1988c: 60–63; 1991b: 5–7].
Рис. 7 [Langacker 1988c: 62].
59
Наложение профиля на базу является одним из выделенных автором аспектов образности
(dimensions of imagery), призванных отразить возможные способы конструирования ситуации
говорящим. Среди прочих аспектов отмечаются следующие [Langacker 1988c]:
– уровень конкретности (level of specificity);
– фоновые допущения и ожидания (background assumptions and expectations);
– вторичная активация (secondary activation);
– сфера действия предикации (scale and scope of predication);
– когнитивная выделенность подструктур предикации (relative salience of substructures);
– перспектива (perspective).
Простым примером представления одной и той же ситуации на разных уровнях
конкретности (т.е. с разной степенью схематизации) может служить сопоставление следующих
предложений [Там же: 65]:
I saw an animal and moved on (букв. "Я увидел какого-то зверя и стал двигаться <от него>");
I saw a long snake and ran away ("Я увидел длинную змею и убежал");
I saw a rattlesnake about 6-1/2 feet long and sprinted to safety ("Я увидел гремучую змею около 6,5
футов длиной и припустил во весь дух").
Уровень схематизации как параметр языкового отражения ситуации, по мнению Лангакера,
характеризует не только лексические единицы, обозначающие разные ступени в таксономических
иерархиях, но и компоненты некоторых грамматических конструкций. Так, анализируя
словосочетание break the cup ("разбить чашку"), Лангакер утверждает, что глагол break заключает
в себе ссылку на двух основных участников соответствующей ситуации в виде некой
схематической подструктуры, получающей дальнейшую разработку (elaboration) при сочетании
глагола с конкретными языковыми выражениями (в данном случае, cup) [Langacker 1991b: 7].
Роль фоновых допущений и ожиданий в конструировании ситуации говорящим может
быть проиллюстрирована, в частности, парами примеров типа:
This glass is half-empty ("Этот бокал наполовину пуст") и This glass is half-full ("Этот бокал
наполовину полон"),
которые, будучи тождественны с точки зрения условий истинности, семантически не
эквивалентны [Langacker 1988c: 67].
Кроме того, к данному аспекту образности автор относит такие явления, как пресуппозиция,
противопоставления топик – комментарий, данное – новое, а также акцентологическое выделение,
ср. [Там же]:
He likes LIVER ("Он любит ПЕЧЕНЬ"),
He LIKES liver ("Он ЛЮБИТ печень"),
HE likes liver ("ОН любит печень").
Феномен вторичной активации присущ сетевым моделям, отражающим структуру таких
категорий, как фонема (с ее аллофонами), многозначное слово (с его лексико-семантическими
вариантами), схемы, подсхемы и т.д. (с реализующими их грамматическими конструкциями).
Автор рассматривает данное явление на примере модели, представляющей семантику слова ring
("кольцо"). (Подробнее о представлении семантики многозначных слов в виде сетевой модели см.
ниже). Как известно, данное слово может употребляться, в частности, в значении 'арена, ринг', и
именно это значение (точнее, соответствующий узел сети) – несмотря на свой периферийный
статус – в контексте рассказа о боксе получает так называемую первичную активацию (primary
activation). Далее, поскольку данное значение является производным по отношению к более
центральному значению ring как 'circular object' ('круглый предмет'), последнее также, в свою
очередь, активируется. Эта вторичная активация, по мнению автора, усиливает (reinforces) и
выделяет (renders more salient) представление о ринге как об ограниченном со всех сторон
пространстве. Для сравнения, употребление слова arena с тем же значением не дает такого
эффекта, так как символьная единицы [ARENA/arena] не связана непосредственно с символьной
60
единицей [CIRCULAR OBJECT/ring] и, следовательно, не вызывает ее вторичной активации [Там
же: 68–69].
Понятие сферы действия предикации связано с заданием некой области, относительно
которой интерпретируется данная предикация, ср.:
The quilt is upstairs in the bedroom in the closet on the top shelf behind the boxes ("Одеяло лежит
наверху в спальне в шкафу на верхней полке за коробками").
Это пример так называемого локативного гнездования (nested locative constructions), когда
каждое локативное выражение является сферой действия предикации для следующего за ним
выражения, в результате чего происходит все большее сужение «области поиска» (search domain):
сначала нужно найти спальню наверху (расположенные внизу спальни находятся вне
обозначенной сферы действия), потом в этой спальне (и только в ней!) ищется шкаф, в найденном
шкафу – верхняя полка и т.д.
Структурная важность введенного Р. Лангакером понятия проявляется, в частности, на
примере группы слов, обозначающих части тела человека и связанные между собой отношениями
часть–целое. В этой группе также наблюдается эффект гнездования – сферы действия различных
предикаций вложены друг в друга. Так, понятие человеческого тела является когнитивной
областью и непосредственной сферой действия таких предикаций, как голова, рука и нога; понятие
рука выполняет ту же функцию по отношению к предикациям кисть (руки) и локоть; понятие
кисть – по отношению к ладони и пальцу, палец – по отношению к фаланге и ногтю. Следствием
такой иерархической организации является разная степень приемлемости следующих
предложений:
A finger has 3 knuckles and 1 nail,
?
An arm has 14 knuckles and 5 nails,
??
A body has 56 knuckles and 20 nails.
Как видно из приведенных примеров, наиболее приемлемым с точки зрения узуса является
предложение, в котором подлежащее обозначает непосредственную сферу действия предикации
для дополнения при глаголе have. Аналогичные ограничения наблюдаются при образовании в
английском языке сложных существительных типа fingertip ("кончик пальца"), eyelash ("ресница"),
toenail (букв.: "ноготь пальца ноги"), eyelid ("веко"), но: *bodytip, *headlash, *facelid, *armnail
[Langacker 1991b: 8–9].
Говоря о когнитивной выделенности подструктур предикации, Р. Лангакер отдает себе
отчет, что утверждения о большей или меньшей когнитивной выделенности того или иного
элемента по сравнению с остальными не поддаются верификации. Точное и объективное
измерение степени выделенности вообще невозможно (нет соответствующего механизма) и, по
мнению автора, едва ли к этому нужно стремиться. Достаточно того, что сама мысль о различной
выделенности отдельных элементов или частей языковой структуры выглядит вполне
естественной с точки зрения здравого смысла и когнитивно правдоподобной [Langacker 1988c: 75].
Автор рассматривает следующие три типа выделения подструктур внутри предикации:
1) профилирование (см. выше),
2) асимметрия между траектором и ориентиром в реляционных предикациях (также см. выше),
3) разложимость (analyzability).
Последнее в целом соответствует понятию внутренней формы в отечественном
языкознании. Автор утверждает, что в парах типа:
father – male parent,
pork – pig meat,
triangle – three-sided polygon
члены противопоставлены по принципу разложимости и потому не тождественны в
содержательном отношении. Разложимость структуры обеспечивает когнитивную выделенность
соответствующих подструктур: тот факт, что смысловые компоненты (male и parent, pig и meat,
three-sided и polygon) в словосочетаниях получают индивидуальную символизацию, делает их
61
более когнитивно выделенными, чем в словах father, pork и triangle соответственно. Так,
например, выражение three-sided polygon ("трехсторонний многоугольник") эксплицирует
принадлежность треугольника к классу многоугольников – смысловой компонент, остающийся в
тени при употреблении слова triangle ("треугольник"). Аналогичным образом, форма
множественного числа pebbles ("галька") подчеркивает тот факт, что обозначенная масса состоит
из огромного количества членов категории pebble ("камешек"), в то время как одноморфемное
слово gravel, хотя и содержит ту же информацию, но никак ее не выделяет [Там же: 75–80].
Последний аспект образности – перспектива – также объединяет несколько различных
факторов, а именно:
– ориентацию,
– положение в пространстве,
– направленность,
– субъективность/объективность отражения ситуации.
Все эти факторы предполагают наличие наблюдателя (viewer, или conceptualizer),
осуществляющего языковое конструирование (construal) той или иной ситуации. По умолчанию
наблюдатель отождествляется с говорящим.
Понятия ориентации и положения в пространстве, необходимые для интерпретации
наречий справа – слева, вверх – вниз, спереди – сзади, некоторых глаголов (например, come – go) и
т.д., с точки зрения автора, достаточно очевидны. Что касается фактора направленности, данное
понятие применяется автором достаточно широко – не только по отношению к предложениям,
описывающим движение, но и к случаям отражения статичных конфигураций, ср.:
The hill falls gently to the bank of the river ("Холм плавно спускается к реке") и The hill rises gently
from the bank of the river ("Холм плавно поднимается от берега реки");
The line from point A to point B is straight и The line from point B to point A is straight.
Наконец, последний фактор – степень субъективности в отражении, или
конструировании, ситуации. По мнению Лангакера, противопоставление субъективного и
объективного восприятия ситуации отражает асимметрию между воспринимающим субъектом и
воспринимаемым объектом. Максимальная объективность достигается тогда, когда объект имеет
четкие границы, отделен от наблюдателя и полностью расположен в поле его зрения, а
наблюдатель, сам того не осознавая, всецело поглощен наблюдением. Максимальная
субъективность, наоборот, связана с введением наблюдателя внутрь ситуации вплоть до
отождествления его с объектом наблюдения. Бóльшая же часть случаев располагается на шкале
между этими двумя крайними точками [Langacker 1991b: 316–317]. Сравнение членов следующих
пар предложений показывает разницу между объективным и субъективным конструированием
ситуации говорящим [Langacker 1990: 17, 21]:
Vanessa jumped across the table ("Ванесса перепрыгнула через стол") и Vanessa is sitting across the
table from Veronica ("Ванесса сидит за столом напротив Вероники");
We strolled past the pet shop ("Мы прошли мимо зоомагазина") и The camera store is well past the pet
shop ("Магазин, где продают фотоаппараты, находится за зоомагазином <дальше по ходу>").
Приведенные примеры демонстрируют возможность употребления одних и тех же
локативных выражений для объективного и субъективного отражения ситуаций. Так, в первых
членах рассмотренных пар предложений ситуация перемещения изображена конкретно и
объективно: предмет мысли физически движется по конкретному пути, причем как предмет, так и
его путь отделены от наблюдателя (говорящего). В предложениях, являющихся вторыми членами
пар, речь идет, вообще говоря, не о перемещении, а о положении в пространстве неких объектов
(Ванессы и магазина соответственно), которое конструируется говорящим как осуществляемое им
самим мысленное передвижение по абстрактной траектории. Говорящий помещает себя в
начальную точку траектории и мысленно проходит весь путь как последовательность
определенных точек или стадий; ср. [Langacker 1988c: 88]:
There was a fire last night across the river, through the canyon, and over the mountain.
62
Лангакер утверждает, что диахронический анализ семантики лексических единиц выявляет
так называемую субъективизацию (subjectification) как распространенный тип семантического
развития. Суть процесса субъективизации [Langacker 1990], заключается в том, что лексические
единицы, первоначально служившие для объективного представления ситуации «со стороны»,
впоследствии начинают употребляться для субъективного изображения ситуации с позиции
наблюдателя, находящегося «внутри» нее. Ярким примером субъективизации служат локативные
предлоги (см. выше).
Другой частный случай данного явления – грамматикализация, т.е. формирование у
лексических единиц грамматических значений. В качестве примеров автор ссылается на
английские модальные глаголы, развившие значение эпистемической модальности; глаголы
движения (англ. go и франц. aller), служащие, в частности, для выражения временны'х значений;
поссесивные глаголы, используемые, в том числе, как маркеры перфекта [Там же: 21–33].
Отметим, что существует и другой, более широкий взгляд на субъективизацию, согласно
которому последняя предстает не как отдельный тип семантического развития языковых единиц,
но как универсальная тенденция, охватывающая, наряду с грамматикализацией и введением
наблюдателя непосредственно внутрь ситуации, такие явления, как расширение и сужение
значений, их мелиорацию и пейорацию, формирование темпоральных значений из
пространственных, а каузальных – из темпоральных и т.д. [например, см.: Traugott 1986].
Рассматривая лексическую полисемию в синхронном аспекте, Р. Лангакер признает ее
явлением настолько распространенным, что оно не может игнорироваться семантическими
теориями. Традиционным способам описания многозначности – а именно, «инвариантному» и
«списочному» – автор противопоставляет свой подход, являющийся в некотором роде сплавом
двух вышеупомянутых.
Изъяны традиционных подходов хорошо известны: поиск инварианта для многозначных
языковых единиц зачастую приводит к конструкту столь высокой степени абстракции, что
возможность и смысл его использования становятся сомнительными. Что касается «списочного»
решения, традиционно реализуемого в словарях в виде перечисления сколь угодно большого
количества значений, оттенков и т.д., относящихся к одному слову, то оно, помимо прочих,
вызывает вопросы когнитивного порядка, например: каким образом человек ориентируется в этом
множестве? Далее: если ресурсы человеческой памяти так велики – почему все это разнообразие
смыслов покрывается одной единицей, иными словами, почему словарь языка организован с
помощью отношений полисемии, когда гораздо удобнее было бы для каждого смысла иметь свой
способ выражения [Рахилина 1998b: 297–298]?
Р. Лангакер предлагает свой способ представления семантической структуры многозначного
слова, который, по его мнению, отражает принципы организации и хранения соответствующей
информации в сознании человека – сетевую модель. Узлами сети в этой модели являются
отдельные значения и устойчивые употребления лексической единицы. Узлы связаны между
собой либо отношением схематизации (schematicity), либо отношением расширения значения
(extension).
Отношение схематизации фактически является отношением генерализации/специализации
– например, в семантической структуре английского слова ring (рис. 8) им связано значение
'circular entity' ('нечто круглое') со значениями 'circular mark' ('окружность') и 'circular object'
('круглый предмет'), а последнее, в свою очередь, – со значением 'circular piece of jewelry' ('кольцо
как ювелирное изделие').
63
Рис. 8. Семантическая структура слова ring [Langacker 1988c:51].
Отношения расширения значения связывают, например, значения 'circular entity' либо
'circular object' со значением 'arena' ('арена, ринг'); здесь подразумевается возможность отступления
от требования круглой формы (как известно, боксерский ринг является прямоугольным). Другой
пример этого типа отношений между узлами – связь между значением 'circular entity' и значением
'group of people operating together clandestinely' ('подпольная группа').
Узлы и связи между ними не равноправны в том, что касается степени их закрепленности
(entrenchment) и когнитивной выделенности. Так, в примере с ring значение 'кольцо как ювелирное
изделие', по-видимому, является прототипом всей категории и в нейтральном контексте имеет
наибольшие шансы быть активированным [Langacker 1998c: 51].
Кроме того, разные узлы характеризуются различной степенью «схематичности», однако
автор затрудняется определить, как далеко «вверх» (до какого уровня абстракции) и «вниз» (до
какого уровня специализации) простирается подобная сетевая модель в сознании говорящего, тем
более что вообще ее конфигурация, очевидно, у разных людей различается, в зависимости от их
опыта и способности к категоризации. Это, впрочем, не мешает успешной коммуникации при
условии, что достаточное количество узлов «индивидуальных» моделей совпадают [Там же: 52].
Таким образом, сетевая модель Р. Лангакера представляет собой «синтез теории прототипов
и категоризации на базе схем» [Langacker 1991b: 266]. Она призвана отразить общепринятое
употребление лексических единиц, иными словами, тот объем понятий, для выражения которых
обычно используется та или иная единица. Автор не ставил своей целью более детальную
проработку сетевой архитектуры в том, что касается количества узлов, их соответствия значениям
и/или контекстным употреблениям, внутренней организации сети, ее плотности, эволюции и т.д.
[см. Taylor 1995; Rice 1996]. Самое важное, по мнению Лангакера, – это постулировать сетевую
модель как когнитивно адекватный способ представления полисемии и показать принципиальную
невозможность сведения последней к одному-единственному узлу, будь то прототип или некая
схема высшего порядка (superschema). Автор сомневается в возможности выделения
прототипического значения у всех без исключения лексических единиц; что же касается
предположения о том, что носители оперируют абстрактной «схемой высшего порядка»,
содержащей все значения слова в виде своих потенциальных модификаций, оно, с его точки
зрения, выглядит вовсе неправдоподобно. Помимо этого, существенно также, что ни прототип, ни
суперсхема не позволяют предсказать, какие именно значения того или иного слова (из всего
множества семантически вероятных) получают закрепление в языке, ибо конвенциональное
употребление лексических единиц можно выучить, но нельзя в точности предсказать [Langacker
1988c: 52–53].
Классическая проблема лексикологии – разграничение полисемии и омонимии – в
когнитивной грамматике не предполагает проведения разделительной линии и необходимости
жесткого выбора из двух альтернатив по принципу «или–или» [ср. Geeraerts 1993; Tuggy 1993].
Лангакер утверждает, что, поскольку семантическая связь между значениями может быть разной
степени близости (в модели она может быть как непосредственной, так и опосредованной сколь
угодно длинной цепочкой узлов), то невозможно определить точку, где кончается полисемия и
начинается омонимия, и поэтому любое установление границы будет произвольным. Кроме того,
общее обозначение подталкивает к сравнению, а носители языка вообще с легкостью замечают
семантические связи. Поэтому, с точки зрения Лангакера, лучше всего представлять омонимию
как крайнюю точку на шкале семантической связанности, т.е. как вырожденный случай
полисемии, где единственное отношение между смыслами состоит в общности их фонологической
реализации [Langacker 1988a: 136–137].
Метонимия рассматривается Р. Лангакером как частный случай более широкого феномена
конструкций с точкой отсчета (reference-point constructions) [Langacker 1993: 1–38].
Распространенность метонимических переносов в повседневном общении объясняется, по мнению
автора, важностью их когнитивной и коммуникативной функции. Эта функция состоит в том, что
метонимия предоставляет возможность примирить два противоборствующих фактора, а именно:
потребность в точном выражении (с тем чтобы внимание адресата было направлено к нужной
цели) и естественное стремление человека думать и говорить о тех вещах, которые обладают для
64
него наибольшей когнитивной выделенностью. Таким образом, удачно подобранный
метонимический перенос позволяет человеку упомянуть о той сущности, которая имеет бóльшую
когнитивную выделенность и более простое языковое выражение, тем самым вызвав – в
значительной степени автоматически – представление о некой другой сущности, менее
выделенной или более сложно или длинно обозначаемой.
Р. Лангакер отмечает, что на выделение той или иной сущности в качестве некой точки
отсчета, оказывают влияние разные факторы. В то же время, можно говорить об определенных
принципах когнитивной выделенности. Так, при прочих равных условиях, обычно соблюдаются
следующие приоритеты [Langacker 1993: 30]:
человек > не-человек; целое > часть; конкретное > абстрактное; видимое > невидимое и т.д.
Иными словами, человек, а также конкретные, видимые сущности и целостный объект более
вероятны в качестве «сферы-источника» (в терминологии [Lakoff, Johnson 1980]), чем
противопоставленные им члены.
Метонимия часто пересекается с явлением, называемым Лангакером активными зонами
[Langacker 1991b: Ch.7]. Под активной зоной автор понимает ту часть траектора или ориентира,
которая непосредственно участвует в ситуации, обозначенной соответствующей реляционной
предикацией, ср.:
Your dog is near my cat ("Ваша собака находится рядом с моей кошкой") и Your dog bit my cat
("Ваша собака укусила мою кошку").
Если в первом примере реляционная предикация профилирует отношение таким образом,
что оба объекта выступают в качестве целостных структур, то во втором предложении глагол bite
обозначает такое взаимодействие между объектами, которое непосредственно касается лишь
отдельных частей данных объектов, а именно: зубов собаки и определенной (хотя и не указанной в
тексте) части тела кошки. Эти участки выделяются соответственно внутри траектора и ориентира
в качестве их активных зон.
Активная зона представляется автору не в виде четко ограниченного участка внутри
объекта, а как фокальная область взаимодействия: чем дальше от нее расположен тот или иной
участок, тем незначительнее его роль в этом взаимодействии. Так, описанное во втором
предложении участие траектора (собаки) в процессе «кусания», строго говоря, не ограничивается
зубами, но включает действие челюстей, нервной системы и т.д. В конечном счете, можно даже
считать, что каждая «часть» объекта играет некоторую роль в данном акте; но главное, утверждает
автор, – это то, что участие одних «частей» очевидным образом является более непосредственным
и центральным для данного концепта, чем участие других [Там же: 190].
Р. Лангакер утверждает, что феномен несовпадения профилируемого объекта с его активной
зоной (по отношению к той или иной реляционной предикации) является не исключением, а
языковой нормой, ср. сомнительность появления предложения ?Your dog bit my cat with its teeth (
?
"Ваша собака укусила мою кошку своими зубами").
Автор приводит многочисленные примеры, подтверждающие широкую распространенность
случаев несовпадение объекта и его активной зоны [Там же: 191, 193]:
Roger blinked ("Роджер моргнул") и ?Roger's eyelids blinked
( ?"Веки Роджера моргнули");
Roger figured out the puzzle ("Роджер решил загадку") и ?Roger's mind figured out the puzzle ( ?"Мозг
Роджера решил загадку");
Roger whistled ("Роджер свистел") и ?Roger's lungs whistled
( ?"Легкие Роджера свистели") и т.д.
В силу указанного несовпадения профиля и активной зоны возникают трудности при
анализе предложений типа She heard the piano ("Она услышала рояль"), где буквальный смысл
предложения вступает в противоречие с его реальной интерпретацией: человек может слышать
звуки, но не физические объекты. В генеративной теории эта проблема решалась следующим
путем: глубинные структуры сохраняли логическую стройность, т.е. представлялись в виде,
65
соответствующим высказыванию She heard the sound of the piano ("Она услышала звуки рояля"), а
при образовании из них поверхностных структур подчеркнутая часть удалялась в результате
применения того или иного трансформационного правила. Однако, по мнению Лангакера, такой
выход из положения также порождает определенные сложности и, во всяком случае, не может
претендовать на серьезный анализ самого явления [Там же: 193–194].
Вопреки традиционному подходу, рассматривающему подобные предложения как случаи
метонимического употребления существительного при сохранении неизменным глагольного
значения [Croft 1993: 352], Р. Лангакер выбирает противоположное решение: считать, что глагол
hear в рассмотренных предложениях реализует два разных семантических варианта, один из
которых выражает взаимодействие между субъектом восприятия и звуком, а другой – между
субъектом восприятия и источником звука (роялем). Таким образом, в терминах когнитивной
грамматики, речь идет о двух разных предикациях, выражаемых одной и той же фонологической
цепочкой hear [Langacker 1991b: 194–195].
Рис. 9 [Langacker 1991b: 195].
Как показано на рисунке, данные предикации имеют одинаковую базу, состоящую из
источника звука, самого звука и воспринимающего субъекта с его слуховым аппаратом в качестве
активной зоны взаимодействия. Иными словами, обе предикации опираются на общую систему
знаний, включающую в себя понятие звука, представление об источниках звуков, о перцептивном
опыте, в том числе о воспринимающем субъекте и его слуховом аппарате. Различие же между
ними сводится к аспекту образности: если траектором в обеих ситуациях является субъект
восприятия, то роль второго выделенного объекта, т.е. ориентира, в первом случае приписывается
звуку (рис. 9a), а во втором – его источнику – роялю (рис. 9b). Соответственно, различаются и
профили данных предикаций.
Явления метонимического переноса, несовпадения активной зоны и профиля, а также
противопоставления профиля и базы, траектора и ориентира, участников ситуации и
обстоятельств (setting), субъективного и объективного, автономного и зависимого, сущности и
отношения – все это, по мнению Лангакера, основывается на асимметрии между некой яркой,
выделенной, сфокусированной сущностью и менее салиентном включающем ее фоне. Эта
асимметрия, с точки зрения исследователя, является проявлением столь базовой когнитивной
способности, что едва ли можно указать языковой феномен, полностью от нее свободный. Среди
примеров ее реализации не на сугубо языковом, а на общекогнитивном уровне Р. Лангакер
перечисляет феномен распределения внимания, прототипы, сравнение, концептуальную метафору,
противопоставление фигуры и фона. Между всеми этими явлениями, изучаемыми обычно по
отдельности и описываемыми в рамках не связанных между собой терминологических систем
имеется некое, по выражению автора, «дразнящее сходство». Не без оглядки на это сходство
Р. Лангакер высказывает предположение, что «языковые и когнитивные механизмы в основе
своей обусловлены единой способностью, проявляемой во всех областях и на всех уровнях
организации, а именно: динамической эксплуатацией асимметрично выделенных сущностей,
служащих для структурирования опыта» [Langacker 1993: 36].
66
МЕНТАЛЬНЫЕ ПРОСТРАНСТВА Ж. ФОКОНЬЕ
Теория ментальных пространств (mental spaces) Жиля Фоконье является попыткой
моделирования механизмов языкового понимания на основе теоретических принципов
когнитивной лингвистики. Ж. Фоконье, так же как Дж. Лакофф и Р. Лангакер, отмежевывается от
объективистских теорий значения и декларирует свою приверженность когнитивному подходу в
семантике, в основе которого лежит программный для всей КЛ тезис о тесной связи языка с
когницией: «Несмотря на то, что язык несомненно имеет свою собственную структуру, он
существенным образом связан с другими когнитивно обусловленными структурами, и именно эти
связи определяют основные свойства его организации» [Fauconnier 1990: 151].
Человек наивно полагает, замечает Фоконье, что значение передается при помощи слов: мы
«говорим то, что думаем по тому или иному поводу», «вкладываем смысл в слова» и т.д. На
самом деле, помимо слов, образующих доступную наблюдению «верхушку айсберга», в
высказывании имплицитно присутствуют огромные массивы информации, необходимые для
понимания его содержания. Сам человек не осознает, каким именно образом идет процесс
истолкования смысла высказывания, – подобно тому, как он не отдает себе отчета в химических
реакциях, протекающих у него в мозгу [Fauconnier 1994: xviii].
На самом деле, понимание высказывания оказывается возможным благодаря тому, что
языковые выражения выполняют функцию своеобразных инструкций, в соответствии с которыми
осуществляется некое ментальное конструирование на когнитивном уровне [Fauconnier 1988: 62].
В качестве теоретического конструкта, призванного отразить то, что происходит «за кадром», что
составляет когнитивный фон повседневного общения и здравого рассуждения, автор предлагает
ментальные пространства.
Формально Ж. Фоконье определяет ментальные пространства как упорядоченные
множества с элементами (a, b, c,..) и отношениями между ними (R1ab, R2ad, R3cbf,..), открытые для
пополнения их новыми элементами и отношениями соответственно [Fauconnier 1994: 16].
В содержательном аспекте, ментальные пространства представляют собой модели ситуаций
(реальных или гипотетических) в том виде, как они концептуализируются человеком. Примеры
ментальных пространств включают:
– непосредственно данную нам реальность (так, как мы ее понимаем);
– гипотетические ситуации;
– ситуации, относящиеся к прошлому и будущему (так, как мы их понимаем);
– вымышленные ситуации, например, живописные и кинематографические сюжеты;
– предметные области (такие как экономика, политика, математика и др.) [Lakoff 1987: 281].
Как видно из приведенного перечня, реальному миру в концепции Фоконье отводится
рядовая роль одного из ментальных пространств. Объекты и отношения между ними внутри того
или иного пространства рассматриваются как существующие безотносительно к статусу этих
объектов и отношений в реальном мире.
Язык в концепции Ж. Фоконье – это не только объект человеческой интерпретации (по
отношению к действительному или возможному миру, контексту, ситуации и пр.), но и
конструктивное начало: язык создает ментальные пространства и задает отношения между ними,
как и отношения элементов между собой внутри пространств. Успех человеческого общения,
таким образом, зависит от степени схожести построенных собеседниками пространственных
конфигураций, что обеспечивается не только собственно языковым аспектом понимания. Помимо
образующих дискурс языковых выражений, построение ментальных пространств обусловлено
также многочисленными экстралингвистическими факторами, в том числе фоновыми знаниями,
доступными схемами, прагматической информацией, ожиданиями и т.д. [Там же: 2].
Фоконье, таким образом, разделяет принципиальное для КЛ положение об отсутствии
прямой, не опосредованной человеческим мышлением, связи между языком и миром (реальным
или воображаемым), из чего следует невозможность построения адекватных теории референции и
теории значения в рамках объективистской семантики, основанной на критериях истинности. Дело
в том, поясняет автор, что то, что мы привычно называем действительностью, по существу также
67
является ментальной репрезентацией – мысленным представлением говорящего о
действительности [Там же: 15].
В схематическом виде процессы интерпретации языковых выражений – в концепции
Ж. Фоконье и в формально-семантических теориях значения – изображены на схемах (1) и (2)
соответственно [Fauconnier 1990: 153]:
(1) E –––––––––––––––––→ C –––––––––––––––––→ R
языковые
конструирование
уровне
или возможный миры
действительный выражения
на когнитивном
(2) E ––––––––––––––––––––––––––––––––––––––→ R
критерии истинности (для буквальной интерпретации)
Когнитивный уровень, как видно из рисунка, служит как бы посредником между языком и
миром, причем его конструкты (ментальные пространства) не являются ни способом
представления языкового значения, ни отражением действительного или возможного миров [Там
же: 152–153]. Ментальные пространства представляют собой модели дискурсного понимания,
которые создаются, уточняются и претерпевают постоянные изменения в процессе коммуникации.
Как таковые, они обладают большой гибкостью и в каждый данный момент не обязаны сохранять
последовательность и непротиворечивость, что в целом отражает особенности человеческого
общения, и, следовательно, позволяет более адекватно моделировать процесс речевого
восприятия.
Преимущества своей концепции по сравнению с формально-семантическими подходами к
анализу значения Фоконье демонстрирует на примере предложений типа
In Len's painting, the girl with blue eyes has green eyes ("На картине Лен голубоглазая девочка
изображена зеленоглазой"),
которые просто не поддаются анализу в рамках последних (одна и та же девочка не может быть
одновременно голубоглазой и зеленоглазой). В модели Ж. Фоконье такому предложению
соответствуют два связанных между собой ментальных пространства: одно отражает
действительный мир (у девочки голубые глаза), другое – мир, как его воспринимает Лен (у
девочки зеленые глаза) [Fauconnier 1994: 12–14].
Объекты данных пространств соединены связью типа тождество (identity). Разумеется,
речь идет лишь о референциальном тождестве: человеческая плоть никак не тождественна следам
краски на картине, не говоря уж о том, что реальный человек может быть сколь угодно не
похожим на свое художественное изображение.
Другие распространенные типы связей между пространствами включают [Там же: xxxviii]:
– аналогическую и метафорическую проекцию,
– связь функции и значения,
– прагматические метонимические функции.
Вообще, ментальные пространства Ж. Фоконье характеризуются достаточно ограниченной
внешней структурой. Условием возникновения связи между пространствами, по мысли автора,
является наличие некого особого, интуитивно очевидного отношения – так называемого
коннектора (connector), – связывающего между собой объекты данных пространств. Коннектор
позволяет осуществлять референцию к одному из этих объектов в терминах другого в
соответствии с принципом идентификации (identification principle) [Fauconnier 1994: 3]:
«Если два объекта a и b связаны между собой прагматической функцией F (b = F (a)), то
дескрипция объекта a, Da, может быть использована для идентификации объекта b».
Так, существует прагматическая функция, связывающая авторов книг с их сочинениями,
поэтому можно сказать, например: Plato is on the top shelf ("Платон стоит на верхней полке"), –
подразумевая под "Платоном" сборник(и) его сочинений. Другой пример коннектора – отношение,
связывающее реальную девочку с ее изображением на картине Лен (см. выше).
Понятия прагматической функции, коннектора (ее конекретной реализации) и принципа
идентификации восходят к глубокой и содержательной работе Дж. Нанберга [Nunberg 1979],
посвященной проблемам референции и полисемии. Осмысляя данные понятия с позиций КЛ,
Фоконье выдвигает предположение, что коннекторы являются частью идеализированных
68
когнитивных моделей в смысле [Lakoff 1987]. Автор утверждает, что коннекторы обусловлены
социально-культурными и психологическими факторами и потому могут различаться в разных
социальных группах, у разных индивидов и в разных контекстах [Fauconnier 1994: 10].
Что касается принципов построения ментальных пространств, они, с точки зрения Фоконье,
достаточно просты и являются едиными для всех языков и культур [Fauconnier 1994: xvii–xviii].
Процесс построения ментальных пространств предполагает соблюдение следующих правил
[Lakoff 1987: 282]:
– стремление избегать противоречий внутри пространства;
– стремление расширять общую платформу фоновых знаний на возможно большее количество
сопредельных пространств;
– передвижение элементов, находящихся в том или ином пространстве на переднем плане, на
задний план в последующих пространствах.
Предложение как часть дискурса представляет собой, по мнению Фоконье, сложное
когнитивное целое, включающее в себя различные типы информации, выраженные теми или
иными грамматическими средствами:
1) информацию о создании новых пространств (обычно выражается так называемыми
конструктами пространства – space builders);
2) указания на то, какое пространство находится в данный момент в фокусе, как оно связано с
базой и насколько оно доступно (обычно выражается показателями грамматического времени и
наклонения);
3) описания, вводящие в пространства новые элементы;
4) описания, или анафорические слова, или имена, осуществляющие идентификацию новых
элементов с элементами, уже существующими в пространстве;
5) синтаксическую информацию, создающую обобщенные схемы и фреймы;
6) лексическую информацию, связывающую элементы ментального пространства с фреймами и
когнитивными моделями, относящимися к массиву фоновых знаний; эта информация
выполняет задачу внутренней организации пространств благодаря использованию
преструктурированных схем);
7) пресуппозиционные элементы, осуществляющие мгновенное «тиражирование» части
структуры внутри пространственной конфигурации;
8) прагматическую и риторическую информацию, передаваемую словами типа even ("даже"), but
("однако"), already ("уже"), имплицитно задающими шкалу, в соответствии с которой ведутся
рассуждение и аргументация [Fauconnier 1994: xxiii].
Конструкты пространств, в концепции Ж. Фоконье, – это языковые выражения,
порождающие новые пространства или содержащие отсылку к старым, созданным в ходе
предшествущего дискурса. Их функцию могут выполнять:
– обстоятельственные конструкции с предлогом ("в 1929 г.", "в канадском футболе" и т.п.);
– наречия и вводные слова ("действительно", "возможно" и т.п.);
– соединительные слова (connectives) ("если... то", "или... или" и т.п.);
– некоторые подлежащно-сказуемостные сочетания (например: "Макс думает, что...", "Мэри
надеется, что...").
Общее правило, касающееся создания пространств, формулируется так:
«Пространство M, создаваемое конструктом пространства SBm, должно быть вписано в некоторое
уже существующее пространство M' – так называемое пространство-«родитель» (parent space)»
[Fauconnier 1994: 17].
Так, в предложении:
Max believes that in Len's picture, the flowers are red ("Макс считает, что на картине Лен цветы
красные") –
"Макс считает" обозначает пространство-«родитель» M', в которое помещается пространство
M, вводимое обстоятельственной конструкцией "на картине Лен". В общем случае информация о
69
пространстве-«родителе» содержится в предшествующем соответствующему высказыванию
дискурсе [Там же].
Большинство глаголов, как отмечает Фоконье, служат для задания отношений внутри
пространств. Вместе с тем, существуют глаголы, создающие новые пространства, например:
believe ("полагать"), paint ("рисовать"), prevent ("предотвращать"), look for ("искать"), wish
("желать"). Глагол be (включая его полнозначное и связочное употребления) может выполнять обе
функции, ср. [Там же: 143–146]:
1) Для связи между пространствами:
In that movie, Cleopatra is Liz Taylor,
Life is love;
2) Для связи внутри пространства (связь функции и значения):
Max is my brother,
The winner is John Doe.
Характерной чертой целого ряда глаголов является копирование элементов или отношений
из пространства «реальность для говорящего» в пространство «реальность для лица, выраженного
подлежащим», ср. [Там же: 149]:
Luke knows (understands, has guessed, has learned, realizes,..) that Mary hates him ("Люк знает
(понимает, догадался, узнал, сознает), что Мэри его ненавидит").
Роль глагола в динамике дискурса не ограничивается его связующей функцией. Автор
ссылается на мысль Дж. Динсмора [Dinsmore 1991] о том, что грамматическая форма глагола (а
именно, значения времени и наклонения) помогает собеседникам следить за многообразием
создаваемых пространств и связей между ними, не теряя из виду текущего момента дискурса.
Наряду с языковыми выражениями, создающими пространства, анафорическими словами и
другими когнитивными операторами (cognitive operators), значения времени и наклонения служат
для индикации того, какое пространство находится в фокусе, какое служит базой и какие
происходят смещения (shifts). К перечисленным понятиям Фоконье считает нужным добавить
заимствованное у Р. Лангакера [Langacker 1993] модус точки зрения (viewpoint).
В качестве иллюстрации автор приводит для сравнения два предложения на французском
языке, в которых употребление глагола в форме сослагательного или изъявительного наклонения в
придаточном определительном используется, соответственно, для обозначения пространства
желаемого или действительного:
Marie veut que Gudule mette une robe qui soit jolie,
Marie veut que Gudule mette une robe qui est jolie.
Другой пример того же явления (на этот раз – для темпоральных пространств) –
ограничения, связанные с согласованием времен в главном и придаточном предложениях
[Fauconnier 1994: 33].
Касаясь вопроса о механизмах введения в пространство новых элементов, Фоконье
отмечает, что простейшим из них является неопределенный артикль [Там же: 19]. Роль
определенного артикля в организации ментальных пространств существенно сложнее. Довольно
часто употребление существительного с определенным артиклем допускает неоднозначное
прочтение, ср.:
The president changes every 7 years ("Президент меняется каждые 7 лет"),
The food here is worse and worse ("Пища здесь становится все хуже"),
где именные группы the president ("президент") и the food ("пища") могут быть истолкованы как
относящиеся либо к одному и тому же объекту, либо к одной и той же функции. При этом
функции, как и объекты, являются элементами ментальных пространств.
***
70
Во избежание недоразумений Ж. Фоконье неоднократно подчеркивает, что ментальные
пространства не являются отражением действительности или какого-либо из возможных миров.
На самом деле, они воплощают в себе образ того, как мы думаем и говорим о тех или иных вещах,
при этом не заключая в себе никакой информации об этих вещах. Так, пространство, вводимое
конструкцией типа "Макс полагает...", представляет не собственно мысли Макса по тому или
иному поводу, а всего лишь способ говорить о позициях, занимаемых теми или иными людьми по
тем или иным вопросам.
С особой очевидностью это проявляется в метафорах: независимо от наших познаний в
физике, нам удобно в повседневной жизни говорить (возможно, что и думать тоже): "Солнце
встает, садится, движется по небосклону" и т.д. [Там же: 152].
Фоконье не претендует на то, что его теория ментальных пространств позволит разрешить
философские проблемы, связанные с проблемами референции и истины. Свою заслугу он видит в
том, что в результате анализа самого разнообразного языкового материала (пресуппозиций,
контрфактических высказываний, придаточных предложений, присоединяемых союзом when, –
[см. Fauconnier 1990; 1994]) ему удалось по-новому взглянуть на старые проблемы и выйти на
уровень широких, всеобъемлющих обобщений [Fauconnier 1994: 152–159].
С точки зрения Дж. Динсмора, значение теории Ж. Фоконье «заключается в том, что в ней
выявляется роль когнитивных факторов, прежде всего принципов организации знания и
процедурных стратегий семантической интерпретации, в той области, которую часто неточно
называют "логикой" естественного языка» [Динсмор 1995: 358]. И далее: «...почти нет работ
(книга Джонсон-Лэрда [Johnson-Laird 1983] является заметным исключением), в которых
признается важность этих факторов для семантической интерпретации структур более низкого
уровня, таких как кванторы и модальности. В соответствии с этим, данные проблемы исследуются
главным образом на основе семантических идей формальной логики и безотносительно к самому
процессу познания, так что язык рассматривается как чисто формальная система. Работа Фоконье,
так же как и работа Джонсон-Лэрда, радикальным образом отходит от этой традиции. При этом
следует отметить, что Фоконье дает более простое и убедительное объяснение этих проблем»
[Там же].
Отмечая аспекты внешнего сходства концепции Ж. Фоконье с семантической теорией
возможных миров и ситуативной семантикой, Дж. Лакофф подчеркивает принципиальное
различие этих подходов в том, что касается их теоретического фундамента. Ментальные
пространства по природе своей когнитивны и не имеют онтологического статуса вне
человеческого сознания. Для них нет места в объективистских теориях значения, описывающих
отношения между языковыми символами и объектами действительности, но они могут быть
использованы при построении семантической теории, основанной на принципах
«экспериенциального реализма» [Lakoff 1987: 282].
В частности, Ив Свитсер высказала предположение о возможности применения концепции
ментальных пространств не только к решению проблем референции (находящихся в центре
внимания самого Ж. Фоконье), но и к анализу семантической структуры многозначных слов, не
ограничиваясь при этом уже хорошо разработанной в КЛ темой метафорических переносов
[Sweetser 1990]. Сборник статей Spaces, Worlds, and Grammar [Fauconnier, Sweetser 1996] еще
более расширяет указанный спектр, демонстрируя применимость теории к самому разнообразному
кругу языковых явлений.
71
ТОПОЛОГИЧЕСКАЯ СЕМАНТИКА Л. ТАЛМИ
Научный интерес известного американского лингвиста Леонарда Талми связан с
выявлением универсальных закономерностей и типовых моделей, лежащих в основе
взаимоотношений между единицами поверхностного уровня и содержательными элементами –
такими, как движение, путь, фигура, фон, каузативность и др. Сопоставление обширного
материала разноструктурных языков ведется им в обоих направлениях: как от единицы
поверхностного уровня – к набору выражаемых ею содержательных элементов [Talmy 1985], так и
от содержательной единицы к совокупности обозначающих ее поверхностных единиц [Talmy
1976; 1983; 1986; 1988].
Одной из таких языковых универсалий является сформулированное Л. Талми положение о
существовании в языке двух подсистем: грамматической и лексической, – обладающих
комплементарными семантическими функциями. Талми исходит из того, что высказывание (или
другой отрезок дискурса) вызывает в слушающем некий экспериенциальный комплекс, который
можно назвать когнитивной репрезентацией (cognitive representation). Структура когнитивной
репрезентации выражается в основном грамматическими средствами, а его содержание –
преимущественно лексическими элементами. Хотя лексические элементы тоже могут заключать в
себе некоторую информацию о структуре, именно грамматически закодированная информация
является решающей. Она определяет концептуальный каркас для лексически выраженного
содержания [Talmy 1988: 165].
Граница между грамматическим и лексическим проводится автором достаточно формально
(т.е. без обращения к содержательной стороне единиц) – в соответствии с традицией выделения
соответственно закрытых и открытых классов элементов (closed classes vs. open classes of
elements). Открытыми классами Л. Талми считает множества, насчитывающие большое число
членов и легко пополняемые новыми элементами; напротив, закрытые классы характеризуются
сравнительно небольшим закрепленным количеством членов. К открытым, или лексическим,
классам он относит корневые морфемы существительных, прилагательных и глаголов [Talmy
1983: 227; 1988: 166], а также, предположительно, фразеологические единицы и не образованные
регулярным способом наречия [Talmy 1988: 201]. К закрытым, или грамматическим, классам, по
мнению автора, принадлежат флексии, словообразовательные элементы, артикли, предлоги,
союзы, частицы, а также синтаксические структуры, грамматические категории и грамматические
отношения, порядок слов и (предположительно) парадигмы, нулевые формы и даже
интонационные конструкции [Там же: 167]. (Ср., однако, критические замечания Ч. Филлмора
[Fillmore 1983: 318] по поводу априорного исключения Талми определенных частей речи из
грамматических классов.)
Л. Талми утверждает, что элементы грамматических подсистем разных языков в
совокупности выражают строго ограниченный набор понятий, иными словами, далеко не всякое
понятие может выражаться грамматически. При этом важно, что ограничения касаются как
категорий в целом, так и членов этих категорий. Например, категория количества относится к
разряду понятий, во многих языках выражаемых грамматически – флексией соответствующего
существительного, – но это справедливо (по данным разных языков) лишь для значений
единственного, двойственного, тройственного, множественного и «паукального» (paucal – букв.
"малочисленный") числа, но не для обозначения четного/нечетного количества, дюжины и т.д.,
которые во всех языках получают исключительно лексическое выражение. С другой стороны,
существуют категории, никогда не выражаемые грамматическими средствами, – к ним,
принадлежит, в частности, категория цвета.
Результаты собственных наблюдений над способом выражения тех или иных категорий в
различных языках Л. Талми обобщает в виде двух списков: в первом из них перечислены понятия,
которые во многих языках выражаются грамматически, во втором – наоборот, понятия,
преимущественно или всегда передаваемые лексическими средствами [Talmy 1988: 167–171].
Грамматически выражаемые понятия, по наблюдению Талми, организованы в категории,
представляющие собой сложные системы. В числе таких категорий автор называет измерение
(dimension), плексность (plexity, условно, «членимость»), ограниченность (state of boundedness),
72
разделенность (state of dividedness), степень протяженности (degree of extension), модель
распределения (pattern of distribution), перспективу (perspectival mode) и др. [Там же: 173–193].
Категориям присущи следующие регулярные свойства, отражающие важные особенности
концептуальной организации языка.
Во-первых, это обширный параллелизм в языковом представлении пространственных и
темпоральных отношений. Большинство из рассматриваемых категорий применимы как к
пространству, так и ко времени, и автор иллюстрирует это многочисленными примерами.
Во-вторых, это возможность задания так называемых когнитивных операций,
преобразующих одни члены той или иной категории в другие благодаря корреляции
грамматических форм с моделями лексикализации.
Так, например, категория измерение [Там же: 174–176] имеет два основных члена –
пространство и время. По признаку непрерывности/дискретности в пространстве выделяются,
соответственно, такие сущности, как вещество и предмет, а во времени – действие и событие,
ср.:
Члены категории
Пространство
Время
Непрерывные
Вещество
Действие
Дискретные
Предмет
Событие
Внутри категории могут быть определены конверсивные операции овеществления
(reification) и акционализации (actionalizing). Первая из них, осуществляемая путем номинализации
корневой морфемы глагола, приводит к тому, что событие или действие осмысливаются как
некоторое физическое количество предметов или, соответственно, вещества, которое можно дать
или получить (ср. ниже), а также оценить количественно и качественно (...gave me two quick calls).
Событие
John called me
I was called by John
Овеществлено как предмет
John gave me a call
I got a call from John
Конверсивная операция акционализации предполагает, наоборот, образование глагола из
существительного, обозначающего предмет или вещество. Результатом акционализации является
своеобразный сплав соответствующего объекта с тем процессом, участником которого он
является; при этом конкретный, вещественный характер объекта как бы затушевывается, ср.:
Результат
акционализации
Предметы Hailstones came in It hailed in through the
through the window
window
Вещество Ice is forming over the It is icing up over the
windshield
windshield
Другой пример – категория плексности (plexity) [Там же: 176–177], понимаемая Л. Талми
как «расчлененность на равные элементы» (a quantity's state of articulation into equivalent elements)
и включающая в себя наряду с категорией числа понятие кратности действия. Плексность может
выражаться как грамматическими, так и лексическими средствами, причем часто имеет место их
взаимодействие.
Так, английские лексемы bird и (to) sigh, имеющие значение одноплексности, могут
сочетаться как с грамматическими элементами, выражающими одноплексность, так и с
грамматическими элементами, обозначающими многоплексность. В последнем случае можно
говорить о когнитивной операции превращения одноплексного в многоплексное, ср.:
Одноплексное
Материальный объект A bird flew in
He sighed (once)
Действие
Многоплексное
Birds flew in
He kept sighing
73
В английском языке наблюдается и обратное явление – превращение имплицитно
многоплексного (например, существительного furniture и глагола breathe) в одноплексное при
помощи регулярных грамматических средств, ср.:
Материальный
объект
Действие
Многоплексное
Одноплексное
Furniture overturned A piece of furniture
in the earthquake
overturned
in
the
earthquake
She
breathed She
took
a
without pain
breath/breathed
in
without pain
Автор подробно анализирует и все остальные выделенные им категории, обращая особое
внимание на проявление в них указанных регулярных свойств, а именно: параллелизма
пространственных и темпоральных отношений и преобразования членов категории друг в друга
посредством когнитивных операций.
Большинство из этих категорий, по утверждению Талми, может быть объединено в рамках
четырех крупных «концептуальных комплексов», которые он называет основными системами
формирования образов (principal imaging systems) в языке. Эти системы служат для обозначения
разнообразных отношений между сущностями в пространстве и во времени и обеспечивают
говорящему на выбор различные способы концептуализации той или иной ситуации. Будучи
сравнительно независимы друг от друга в содержательном отношении (каждая «отвечает» за свой
определенный параметр), они могут взаимодействовать между собой в значении тех или иных
грамматических форм.
Первая система формирования образов характеризует конфигурации, которые в тех или
иных языках могут быть приписаны отдельным объектам или связующим их отношениям.
Основным принципом языкового представления пространственных отношений, с точки
зрения Талми, является разбиение места действия (spatial scene) на первичный и вторичный
объекты (primary and secondary objects), которые соответственно связаны с понятиями фигуры
(Figure) и фона (Ground), используемыми в гештальт-психологии. Автор даже пользуется этими
парами терминов как синонимичными, предварительно закрепив собственное понимание фигуры
и фона в следующих определениях [Talmy 1983: 232]:
«Фигура – это движущийся или потенциально движимый предмет, расположение, путь или
ориентация которого представляется неизвестным, значение которого необходимо определить»;
«Фон – это неподвижный предмет, выполняющий функцию точки отсчета, по отношению к
которой определяется расположение, путь или ориентация фигуры».
Талми также отмечает близость понятия первичного объекта, или фигуры, к теме (theme)
Дж. Грубера (Gruber) и траектору (trajector) Р. Лангакера, а вторичного объекта (он же – фон) – к
его ориентиру (landmark).
Итак, первичный объект находится «в фокусе», и его положение в пространстве
характеризуется по отношению к некому другому объекту (вторичному), пространственная
локализация и геометрические свойства которого уже известны адресату (или считаются
таковыми). В качестве грамматического средства, выражающего отношения между первичным и
вторичным объектами, выступают предлоги, ср. [Там же: 229–230]:
The bike stood near the house ("Велосипед стоял рядом с домом"),
The bike stood in the house ("Велосипед стоял в доме"),
The bike stood across the driveway ("Велосипед стоял поперек дороги"),
The bike rolled along the walkway ("Велосипед катился вдоль аллеи").
Л. Талми отмечает, что распределение ролей фигуры и фона в значительной степени
обусловлено характеристиками соответствующих предметов, ср.:
74
1.
2.
3.
4.
5.
6.
Первичный
объект
(Фигура)
Пространственные
характеристики нуждаются
в определении
Более подвижный
Меньший по размеру
Мыслится
как
геометрически
простой
(часто в виде точки)
Характеризуется
большей
когнитивной выделенностью
Недавно возник на месте
действия / в сознании
адресата
Вторичный объект (Фон)
Служит точкой отсчета с
известными пространственными
характеристиками
Более закрепленный
Больший по размеру
Мыслится как более сложный по
своей конфигурации
Более фоновый
Существует на месте действия /
в сознании адресата с более
раннего времени
Асимметрия в ролях определяет и разницу в «приемлемости» следующих двух
предложений, из которых последнее нарушает привычные характеристики первичного и
вторичного объектов и потому звучит явно странно [Там же: 230–231]:
The bike is near the house ("Велосипед стоит рядом с домом") и ?The house is near the bike (?"Дом
стоит рядом с велосипедом").
Феномен асимметрии сохраняется (в силу известного параллелизма) и при изображении
темпоральных отношений: событие (фигура) может происходить во время некоторого процесса
(являющегося фоном), но не наоборот, ср.:
Shah Rukh ruled Persia through/around Christ's crucifixion (?"Шах Рух правил Персией во время
распятия Христа").
?
Языки различаются в том, какие именно особенности пространственной конфигурации
фигуры и фона получают в них грамматическое выражение. Автор уделяет основное внимание тем
пространственным схемам (spatial schemes), которые выражаются при помощи грамматических
средств английского языка, но для сравнения приводит и примеры достаточно экзотических
пространственных значений некоторых глагольных суффиксов в языке калифорнийских индейцев
ацугеви (Atsugewi) [Там же: 239].
Хотя, как отмечалось выше, в большинстве случаев фигура представляется как точка или в
качестве любой геометрически простой формы по сравнению с более сложной конфигурацией
фона, имеются случаи, когда фигура также подвергается достаточно подробной характеризации.
Примером может служить английский предлог across в предложении типа The board lay across the
railway bed ("Доска лежала поперек железнодорожного полотна"), одновременно
характеризующий геометрическую форму фигуры (F) и фона (G), а также расположение и
ориентацию первой по отношению ко второму. Совокупность этих характеристик суммирована в
следующем перечне:
1)
2)
3)
4)
5)
6)
7)
8)
9)
F узкий и длинный, обычно ограниченный с обоих концов;
G имеет форму ленты (плоскость с двумя краями);
ось F (обычно, но необязательно также ось G) расположена горизонтально;
оси F и G в грубом приближении перпендикулярны;
F расположен параллельно плоскости G;
F примыкает к плоскости G, но не расположен на ней;
длина F составляет не менее, чем ширина G;
F касается обоих краев G;
размер выступа F за пределы G с какой-то одной стороны не превышает существенно размера
его выступа с другой стороны, а также ширины G.
Если хотя бы одно из перечисленных условий нарушено, при описании соответствующей
ситуации употребляется уже не across, а какой-то другой предлог. Так, например, если F не
75
примыкает к G, а является его частью, уместен предлог in; если ось F не перпендикулярна оси G, а,
скорее, параллельна – предлог along; если же длина F недостаточна для того, чтобы пересечь G,
следует употребить предлог on [Там же: 234–235].
Однако, подробная характеризация фигуры – явление, в целом, нетипичное. Напротив,
геометрические характеристики фона (он же – референциальный объект), обозначаемые теми
или иными элементами закрытых классов, могут отличаться большим разнообразием. Например,
использование различных английских предлогов позволяет представить фон следующими
способами [Там же: 237–238]:
– точкой – предлогом near:
The bike stood near the boulder ("Велосипед стоял около валуна");
– парой точек – предлогом between:
The bike stood between the boulders ("Велосипед стоял между двух валунов");
– набором точек (более двух, но не очень большое количество) – предлогом among:
The bike stood among the boulders ("Велосипед стоял среди валунов");
– скоплением многочисленных, близко расположенных друг к другу точек, осмысляемых как
непрерывная масса, – предлогом amidst:
The toy bike stood amidst the wheatstalks ("Игрушечный велосипед стоял среди пшеничных
колосьев");
– некой средой – предлогом through:
The tuna swam through the minnows / the seaweed / the polluted water (букв.: "Тунец плыл через стаи
мелких рыбок/водоросли/загрязненную воду").
Все рассмотренные примеры предполагают осмысление референциального объекта как, в
некотором смысле, «геометрически правильного» – без выраженной асимметрии его отдельных
частей и без определенной направленности. Однако, бóльшая часть элементов, характеризующих
пространственные отношения, предполагает наличие у объекта таких противопоставленных
частей, как верх – низ, правая и левая стороны, передняя и задняя часть и т.д. При этом обычно
какая-то одна часть объекта (и только она) идентифицируется как таковая по умолчанию, без
специальных указаний, – в структуре объекта она является выделенной (biased), ср. предложение
типа
The mosaic is on the right side of the church ("Мозаика расположена на правой стене церкви"),
предполагающее определение правой стены по отношению к фасаду церкви.
В качестве важнейших референциальных объектов в языковых системах выступают, по
мнению Талми, во-первых, человеческое тело с его верхней и нижней, передней и задней, правой
и левой сторонами и, во-вторых, планета Земля с оппозициями верх–низ, север–юг, восток–запад.
Выделенным может быть также то или иное направление оси объекта, определяющее путь
его движения, ср. [Там же: 241–243]:
John moved ahead in the line ("Джон продвинулся вперед в очереди"),
John swam upstream ("Джон плыл вверх по течению").
Положение фигуры может характеризоваться по отношению к более чем одному
референциальному объекту – в этом случае автор использует термины первичный
референциальный объект (primary reference object) и вторичный референциальный объект
(secondary reference object). Вторичные референциальные объекты могут быть заключены внутри
первичных референциальных объектов, как, например, в предложении:
The mosaic is on the east wall of the church ("Мозаика расположена на восточной стене церкви"), –
либо находиться вне их, ср.:
The bike is on the cemetery side of the church ("Велосипед стоит у церкви со стороны кладбища"),
The bike is on this side of the church ("Велосипед стоит у этой стены церкви", т.е. у той стены, перед
которой стоит говорящий).
76
В отдельных случаях, по наблюдению Талми, понятия первичного и вторичного
референциальных объектов оказываются недостаточными для описания ситуации и следует
говорить о целом референциальном комплексе [Там же: 245–251], ср.:
The bike is across the street, down the alley, and around the corner from the church.
В случае, когда первичный референциальный объект не имеет выделенных частей, именно
ориентация говорящего или слушающего определяет расположение фигуры, ср. предложения типа
The bike is to the right of the tree ("Велосипед стоит справа от дерева").
Интересно, что интерпретация отношений спереди–сзади в подобном контексте не столь
однозначна, и, во всяком случае, не одинакова в разных культурах. Л. Талми ссылается на
эксперименты Клиффорда Хилла (Hill), который, расположив перед испытуемым перчатку, мяч и
биту так, что каждый следующий находился от испытуемого дальше, чем предыдущий, задавал им
вопрос: What is in front of the ball? (Что лежит перед мячом?) Опрос проводился отдельно среди
американцев и среди носителей языка хауса (Hausa). При опросе первых, две трети детей
школьного возраста и 90% студентов указывали на перчатку, в то время как опрос вторых привел
к противоположному результату: те же 90% информантов ответили, что бита находится перед
мячом [Там же: 252–253].
Вторая система формирования образов [Там же: 254–255] определяет положение
наблюдателя (perspective point) – точку, в которую говорящий мысленно помещает себя и из
которой он наблюдает развертывание действия. Наглядным примером может служить
противопоставление статичной позиции наблюдателя, обеспечивающей ему дальность и широту
обзора, положению движущегося наблюдателя, замечающему лишь то, что по мере движения
непосредственно попадает в его поле зрения, ср.:
There are a number of houses in the valley ("В долине расположено несколько домов");
There is a house every now and then through the valley ("В долине то и дело попадаются дома").
Позиция наблюдателя может определять разную концептуализацию не только положения
предметов в пространстве, но и распределения событий во времени, что подтверждается
примерами пространственно-темпоральных параллелизмов в английском языке (см. таблицу).
Время
I
sneezed
(once)
during
the
performance
("Во
время представления
я чихнул")
Последовательность Birds sat all along the I sneezed all during
ledge ("На карнизе the performance ("Во
точек на отрезке
сидели птицы")
время представления
я
<неоднократно>
чихал")
Точка на отрезке
Пространство
A bird sat along the
ledge ("На карнизе
сидела птица")
This road goes as far
Линия,
(букв.:
ограниченная
на as Chicago
своем дальнем конце "Эта дорога доходит
до Чикаго")
This road extends for
Отрезок
определенной длины 3 miles ("Длина этой
дороги
составляет
три мили")
He slept until she
arrived ("Он спал
вплоть
до
ее
прихода")
The
performance
lasted for 3 hours
("Представление
длилось три часа")
Третья система формирования образов [Там же: 256–257] связана с распределением
внимания (distribution of attention) – определением тех предметов, которые в данной ситуации
77
играют роль рассмотренных выше фигур, первичного и вторичного референциальных объектов, а
также заданием степени фокусирования внимания, ср.:
There are freckles on the boy's face (в фокусе – веснушки);
The boy's face has freckles on it (в фокусе – лицо);
The boy has freckles on his face (в фокусе – мальчик).
Эта система также позволяет опускать в изложении те или иные этапы или компоненты
событий, существование которых само собой подразумевается, ср.:
The crate fell out of the plane into the ocean ("Корзина упала из самолета в океан" – обозначены
начальная и конечная точки пути);
The crate fell out of the plane, through the air, into the ocean (букв.: "Корзина упала из самолета, через
воздух, в океан" – обозначен весь путь полностью).
К данной системе формирования образов Талми относит также такие понятия дискурса, как
топик и фокус, данное и новое.
Наконец, последняя из выделенных Л. Талми систем формирования образов – это динамика
сил (force dynamics). Она указывает на способы взаимодействия объектов между собой с точки
зрения силы, а именно: проявление силы, сопротивление силе, преодоление этого сопротивления и
др. Примером функционирования данной системы в английском языке может служить
сопоставление предложений:
The ball was rolling along the green и The ball kept (on) rolling along the green.
Если первое предложение представляет движение мяча как автономное явление,
нейтральное с точки зрения динамики сил, то употребление во втором примере герундиальной
конструкции с keep (on) предполагает одно из следующих двух прочтений: либо естественная
тенденция мяча к остановке преодолевается воздействием на него какой-то внешней силы,
например, ветра, либо инерция мяча в данный момент сильнее какого-то внешнего сопротивления
его движению, к примеру, силы трения о траву [Talmy 1986: 67–69].
Действие данной системы не ограничивается сферой физических взаимодействий, но
распространяется и на ситуации, отражающие психологические характеристики субъекта,
особенности его поведения, ср.:
He didn't close the door и He refrained from closing the door;
She's polite to him и She's civil to him.
Как видно из последней пары предложений, отдельные модели, отражающие динамику сил,
могут быть лексикализованы в языке. Вообще же, способы выражения динамики сил, по
наблюдению Талми, многообразны; в английском языке, например, они включают в себя [Там же]:
– элементы закрытых классов;
– средства, выражающие категорию модальности;
– элементы открытых классов, т.е. лексические средства.
При описании основных типов ситуаций, связанных с проявлением динамики сил, автор
вводит термины агонист (Agonist) и антагонист (Antagonist). Агонист – это тот из двух
взаимодействующих объектов, который находится в фокусе и оценивается с точки зрения его
внутренней тенденции (к движению или покою) и результата взаимодействия с антагонистом. С
целью наглядного представления различных моделей взаимодействия агониста и антагониста
автор прибегает к следующим схематическим изображениям:
Агонист
Антагонист
Внутренняя тенденция:
к движению
к покою
78
Результирующее состояние:
движение
покой
Баланс сил:
более сильный участник
более слабый участник
Л. Талми выделяет три основных типа ситуаций, связанных с проявлением динамики сил.
Первый тип – это стабильные модели силовой динамики (steady-state force dynamic
patterns) [Там же: 70–73]. Он, в свою очередь, включает в себя четыре основных подтипа, которые
могут быть проиилюстрированы следующими примерами:
a. The ball kept rolling because of the wind blowing on it ("Мяч продолжал катиться под воздействием
на него порывов ветра");
b. The shed kept standing despite the gale wind blowing against it ("Сарай продолжал стоять несмотря
на сильные порывы шквального ветра");
c. The ball kept rolling despite the stiff grass ("Мяч продолжал катиться несмотря на жесткую
траву");
d. The log kept lying on the incline because of the ridge there ("Бревно продолжало лежать на склоне
холма, не скатываясь вниз, благодаря насыпи").
Модели различаются между собой значениями следующих трех параметров (см. рис. 10):
1. Внутренняя тенденция агониста:
– к покою (a, b);
– к движению (c, d).
2. Результирующее состояние агониста:
– движение (a, c);
– покой (b, d).
3. Агонист по отношению к антагонисту:
– слабее (a, d);
– сильнее (b, c).
Рис. 10 [Talmy 1986: 71].
В то же время, как видно из приведенной сводки, каждую пару моделей объединяет
значение какого-то одного из параметров.
Второй тип [Там же: 73–75] представлен подвижными моделями силовой динамики
(shifting force dynamic patterns), в которых антагонист не воздействует с постоянной силой на
агониста, а лишь дает некий толчок, приводящий к изменению состояния агониста. Здесь также
возможны четыре варианта (см. рис. 11) в зависимости от внутренней тенденции агониста,
характера воздействия антагониста и результирующего состояния агониста, ср.:
e. The ball's hitting it made the lamp topple from the table ("Удар мяча вызвал падение лампы со
стола");
f. The water's dripping on it made the fire die down ("Попадание воды на огонь привело к тому, что
он погас");
g. The plug's coming loose let the water flow from the tank ("Из-за выпадения пробки вода вытекла из
резервуара");
h. The stirring rod's breaking let the particles settle ("Мешалка сломалась, и частицы осели на дне").
79
Как и в предыдущем типе, каждая пара предложений имеет одинаковое значение какого-то
одного из параметров, ср.:
1. Внутренняя тенденция агониста:
– к покою (e, h);
– к движению (f, g).
2. Характер воздействия антагониста:
– каузация (e, f);
– позволение (letting) (g, h).
3. Результирующее состояние агониста:
– начало движения (e, g);
– завершение движения (f, h).
Рис. 11 [Talmy 1986: 74].
Наконец, Л. Талми выделяет третий тип ситуаций, связанных с проявлением динамики
сил, а именно, вторичные стабильные модели силовой динамики (secondary steady-state force
dynamic patterns). Их «вторичность» обусловлена тем, что они образованы от собственно
стабильных моделей силовой динамики путем изменения роли антагониста. Если описанный выше
первый тип характеризуется активным воздействием антагониста на агониста, то в ситуациях
третьего типа (рис. 12) наблюдается невмешательство антагониста в положение агониста [Там же:
75–76]:
i. The plug's staying loose let the water drain from the tank ("Из-за того что пробка не была воткнута,
вода вытекла из резервуара");
j. The fan's being broken let the smoke hang still in the chamber ("Из-за того что вентилятор был
сломан, дым неподвижно висел в зале").
Рис. 12 [Talmy 1986: 76].
Талми утверждает, что понятие динамики сил является обобщением традиционного понятия
каузации, и именно это, с его точки зрения, определяет его главную теоретическую ценность.
Понятие динамики сил дает возможность с единых позиций подойти как к анализу ситуаций,
связанных собственно каузированием (causing), так и к случаям попустительства (letting) тому
или иному ходу вещей, позволения событию случиться. Кроме того, оно влечет за собой
расширение понятия каузации как такового – включение в него, наряду с прототипическими
ситуациями каузирования действия, случаев каузирования состояния покоя. Наконец, еще один
результат, который ученый ставит себе в заслугу в связи с введением понятия динамики сил, – это
наглядная демонстрация того, что понятие каузации, считавшееся примитивным, таковым не
является. Выделение внутри него таких составляющих, как агонист, антагонист, их сила,
внутренняя тенденция, результирующее состояние, по мнению автора, позволяет представить весь
спектр силовых взаимоотношений объектов в виде единой системы.
Суммируя все эти факторы, Л. Талми определяет классы явлений, попадающих в сферу
действия введенного им понятия. Итак, понятие динамики сил охватывает случаи:
– не только каузирования, но и позволения;
– как прототипические, так и непрототипические;
– как с более сильным антагонистом, так и с более слабым;
80
– предполагающие наличие не только результата, но и тенденции.
Л. Талми особо подчеркивает, что введение понятия динамики сил не означает простого
добавления подлежащих рассмотрению случаев, а влечет за собой новый взгляд на традиционное
понятие каузации как на сложное концептуальное целое [Там же: 81–82].
Исследование языкового представления пространственных отношений у Л. Талми не
ограничивается анализом функционирования рассмотренных выше четырех систем формирования
образов, но включает также изучение особенностей схематизации пространства, обусловленных
семантикой тех или иных языковых единиц. Отражение пространственных отношений в языке, с
точки зрения автора, подобно условностям детского рисунка: оно неизбежно предполагает
«высвечивание» каких-то одних сторон и игнорирование других. Частные схематические
абстракции, представленные теми или иными языковыми единицами – например, предлогами
английского языка, – автор называет схемами.
К основным механизмам схематизации, по мнению Л. Талми, относятся [Talmy 1983: 258–
264]:
1) идеализация (применение к референту той или иной готовой схемы);
2) абстракция (игнорирование тех признаков референта, которые не соответствуют данной
схеме);
3) языковая топология.
Проявления механизма идеализации можно проиллюстрировать, например, употреблением
предлога along ("вдоль") по отношению к длинному предмету, осмысляемому как линия
(например, к карандашу или небоскребу), или концептуализацией объектов, приблизительно
равных по всем трем измерениям (например, валунов или планет), – в виде точки, что позволяет
употреблять по отношению к ним предлоги from ("от") и near ("около"):
A pelican 20 feet from the boulder ("Пеликан в двадцати футах от валуна"),
An asteroid near the planet ("Астероид около планеты").
Механизм абстракции можно наблюдать на примере предлога across ("через"), схема
которого допускает как наличие, так и отсутствие боковых границ объекта, и не содержит
ограничений на тип поверхности (рис. 13).
a. across the river
b. across the tennis court
c. *across the pier
d. ?across the swimming pool
e. across the lake
Рис. 13 [Talmy 1983: 260].
Что касается языковой топологии, Талми отмечает, что классическая геометрия Евклида с
ее различиями в форме, размере, угле, расстоянии находит свое языковое выражение
81
преимущественно посредством лексических единиц, ср.: square ("квадратный"), straight
("прямой"), equal ("равный") и т.д. На уровне грамматических элементов топология пространства
получает иное, более тонкое, осмысление. Талми иллюстрирует это примерами,
демонстрирующими нерелевантность формы и размера с точки зрения их выражения элементами
закрытых классов.
К примеру, при употреблении предлога in ("в") конкретная форма предмета (квадратная,
круглая, изогнутая в форме рояля и т.д.) оказывается несущественной: достаточно того, чтобы
предмет можно было идеализированно представить в виде вогнутой плоскости.
Несущественность формы может касаться не только референциального объекта, но и пути.
Так, предлог through ("сквозь") допускает не только разную среду перемещения:
through the water ("сквозь воду") и through the woods ("сквозь лес")
но и свободу в выборе траектории движения, ср.:
I arced / zig-zagged through the woods.
Нерелевантность размера обнаруживает себя в том, что большинство языков, по
наблюдениям Талми, применяют одни и те же характеристики для описания как малых, так и
больших предметов и расстояний, ср.:
The lamp stood in the box ("Лампа стояла в коробке") и The building stood in the valley ("Здание
стояло в долине");
The ant crawled across my palm (букв.: "Муравей полз через мою ладонь") и The bus drove across the
country ("Автобус ехал через <всю> страну").
Л. Талми отмечает, что одна и та же пространственная конфигурация может быть
схематизирована по-разному различными грамматическими средствами. Так, ситуация, в которой
некто пересекает поле, засеянное пшеницей, может быть осмыслена следующими двумя
способами:
A man went across the wheatfield и A man went through the wheatfield.
Каждый из использованных предлогов предполагает свою схему, высвечивающую одну
информацию и игнорирующую другую. Так, в первом случае подчеркивается тот факт, что
человек шел по горизонтальной плоскости, ограниченной (по крайней мере) с двух сторон, но
игнорируются пшеничные колосья как некая среда, сквозь которую он пробирался. Во втором
предложении, наоборот, акцентируется среда, а несущественными представляются
горизонтальность и ограниченность поверхности.
Другие приведенные автором примеры альтернативной схематизации включают, в
частности, пары предложений [Там же: 261–269]:
Get this bicycle out of the driveway! и Get that bicycle out of the driveway!
The cabbage in the bin is all turning brown и The cabbages in the bin are all turning brown.
В контексте пространственных схематизаций, функцию говорящего можно определить как
задачу обозначения целого через его части: используя ту или иную схематизацию, посредством
языковых единиц как закрытых, так и открытых классов, за достаточно небольшой промежуток
времени он должен создать соответствующую картинку в воображении адресата. Перед адресатом
же стоит обратная задача – реконструирование целого по частям с учетом не только содержащейся
в сообщении грамматически и лексически закодированной информации, но и знаний о мире и
понимания текущей речевой ситуации. Детальный анализ того, каким образом в сознании адресата
происходят соотнесение и связывание всех типов информации между собой, обеспечивающие
появление у него подробной картины ситуации, достаточно близкой к ее прообразу в голове
говорящего, по мнению Талми, относится к числу важнейших задач КЛ [Там же: 274–281].
***
82
Выявление универсальных принципов и специфических особенностей представления
пространственных отношений в различных языках, безусловно, является заметным вкладом
типолога Л. Талми в КЛ. Вообще, стабильный интерес представителей этого направления к теме
«Пространство и язык» обусловлен, по-видимому, ощутимым влиянием на них идей локализма –
направления, провозглашающего пространственные отношения единственно правильной основой
для истолкования языковых выражений. Локализм, впервые возникший в Германии в первой
половине XIX в. в ходе обширного сравнительного изучения грамматик индоевропейских языков
в синхроническом и диахроническом аспектах [Miller 1985: 119–120], возродился в XX в. в связи с
выходом в свет книги Дж. М. Андерсона «Грамматика падежа» [Anderson 1971]. Согласно
взглядам представителей этого течения, языковое оформление темпоральных и причинноследственных отношений, метафорические переносы с конкретного на абстрактное, семантика
предлогов, видо-временны'х форм глагола, экзистенциальных и поссессивных конструкций – все
это не только демонстрирует явные параллели с языковым представлением пространственных
отношений, но и должно объясняться через последние, поскольку именно они провозглашаются
первичными с точки зрения человеческого познания [Frawley 1992: 229–230; Miller 1985: 121].
Из многочисленных примеров, которыми приверженцы локализма иллюстрируют свои
тезисы, можно указать на интерпретацию грамматического значения несовершенного вида
русского глагола как пребывания в соответствующей ситуации, а значения совершенного вида –
как сложного целого, включающего в себя вхождение в ситуацию, пребывание в ней и выход из
нее [Miller 1985: 126–128]. Английский континуатив уподобляется ими локативной конструкции
[Anderson 1973: 72]:
The man is falling → The man is in the process of the man falling.
Классическим примером является также выражение значений ближайшего будущего и
прошедшего времен во французском языке при помощи глаголов движения [Comrie 1976: 106], ср.
Je vais écrire une lettre и Je viens d'écrire la lettre.
Сторонники когнитивного направления в лингвистике действительно неоднократно
подчеркивали основополагающую роль пространственных понятий в формировании и
функционировании человеческого мышления. Так, в позиции Дж. Миллера и Ф. Джонсон-Лэрда
[Miller, Johnson-Laird 1976] отчетливо ощущается влияние локалистских взглядов,
обнаруживающее себя и в подробном изложении собственных взглядов на пространственные
отношения и их отражение в языке [Там же: с.375–409], и в особенностях анализа темпоральных и
поссесивных отношений, и в ссылках на теорию Пиаже о первичном усвоении детьми понятий,
связанных с движением и положением в пространстве, и, соответственно, в утверждении об
онтогенетической первичности глаголов движения [Там же: 527]. Мысль о том, что
пространственные понятия являются фундаментом всей понятийной системы человека, лежит в
основе анализа языковых метафор Лакоффом и Джонсоном [Lakoff, Johnson 1980].
Исследованию пространственных свойств объектов, особенностей их категоризации и
языкового представления посвящено множество работ, и это направление, как видно из
материалов ежегодных конференций Когнитивного общества, сохраняет свою перспективность и
привлекательность для исследователей. Среди работ, стоявших у его истоков, следует отметить
дипломные сочинения К. Бругман и С. Линднер (Калифорнийский университет, 1981 г.),
выполненные на материале глагольных частиц over и up, out соответственно. (Позднее результаты
анализа К. Бругман были изложены в известном труде [Lakoff 1987].)
Заслуживают упоминания и многие другие лингвисты, плодотворно работающие в этой
области – Л. Янда (Janda), К. Ванделуаз (Vandeloise), А. Херсковиц (Herskovits), Б. Рудзка-Остин
(Rudzka-Ostyn), Б. Хокинс (Hawkins), М. Бирвиш (Bierwisch), Т. Регир (Regier), М. Орнаг
(Aurnague), К. С. Борнето (Borneto) (некоторые работы этих и других ученых см. в списке
литературы). Теме концептуализации пространства в языке и мышлении посвящен отдельный (8й) выпуск серии «Исследования по когнитивной лингвистике» (Cognitive Linguistics Research). На
русском языке работы, выполненные в русле данного направления, стали появляться только
недавно (можно отметить отдельные публикации [Рахилина 1998; Кравченко 1998]).
83
О ПЕРСПЕКТИВАХ КОГНИТИВНОГО НАПРАВЛЕНИЯ В
ЯЗЫКОЗНАНИИ
Как видно из содержания настоящей книги, когнитивная лингвистика объединяет под своей
«вывеской» слишком разнородные подходы, чтобы можно было говорить о каком-либо отчетливо
обозначившемся направлении ее развития. Судя по появляющимся публикациям, огромное
большинство тех, кто причисляют себя к когнитивным лингвистам, заняты дальнейшей
разработкой тем и идей, выдвинутых в известных трудах «классиков» КЛ. Это, прежде всего,
вопросы категоризации мира языком и внутренней структуры категорий, особенности отражения
пространственных отношений в различных языках, теория метафоры, процесс усвоения языка.
При этом чаще всего новизна исследований ограничивается фактом рассмотрения проблемы на
новом материале или сопоставительным анализом материала нескольких языков – ср., например,
содержание исследования [Sloman, Malt, Shi 1997] по отношению к известной работе У. Лабова (в
русском переводе [Лабов 1983]) – кстати, без ссылки на последнюю – или публикацию [Chun
1997], название которой говорит само за себя; и подобные примеры не единичны.
В то же время, за последние годы успело обозначиться и вполне оригинальное направление
в лингвистике, которое, наследуя теоретические принципы КЛ, реализует их в создании систем
искусственного интеллекта, моделирующих физиологическую деятельность человеческого мозга.
Системы такого типа называются нейронными сетями (neural networks), или
коннекционистскими моделями (connectionist models). Их разновидностью являются хорошо
известные на Западе PDP models – модели с параллельной распределенной обработкой. Что
касается самого направления исследований, его, по-видимому, можно называть нейронной
теорией языка * – по названию курса лекций (Neural Theory of Language), которые читает
Дж. Лакофф в Калифорнийском университете в Беркли.
Первые опыты создания нейронных сетей восходят к 50-м годам XX в. и связаны с именами
М. Мински и С. Паперта. Однако лишь в 70–80-х гг. возникла идея использовать их для
моделирования деятельности человеческого мозга по обработке информации, в частности,
сообщений на естественном языке. Представители когнитивной науки всерьез заинтересовались
возможностями этих систем в связи с выходом в свет работы [McClelland 1988].
Коннекционизм является попыткой моделирования основных функций человеческого мозга
в виде сетевой модели, в которой процесс обработки информации осуществляется
многочисленными связанными друг с другом простыми элементами (теоретическими аналогами
нейронов). Таким образом, коннекционистская модель состоит из примитивных единиц двух
типов: из узлов сети и связей между ними. Основополагающим принципом коннекционизма
является положение о том, что отдельные узлы не осуществляют передачи больших объемов
информации, а вычисляют ее на основе совокупности связей с огромным количеством других
узлов [Фодор, Пылишин 1995; Handke 1995]. Каждому узлу сопоставлено некоторое значение
активации (activation value), которое складывается из взвешенной суммы значений, поступающих
от других узлов и постоянно изменяется в процессе обработки информации. Активация может
характеризоваться своим диапазоном (spread of activation) – например, активация всех слов на ту
или иную букву, – а также пороговым значением (activation theshold), при котором активируются
только узлы, достигшие соответствующего значения.
В теоретическом плане моделирование деятельности человеческого мозга с помощью
нейронных сетей основано на современном понимании информационных свойств нейронов,
причем сторонники коннекционизма не отрицают неизбежной неполноты этого моделирования, в
частности, в том, что касается количества связей между узлами и характера их функционирования
[Handke 1995: 43–44]. Технологический аспект такого моделирования связан с возможностью
создания компьютеров с параллельной обработкой данных [Feldman, Ballard 1982]. Как известно,
современное состояние компьютерной архитектуры не позволяет говорить о строгом
параллелизме обработки информации на разных уровнях, и в настоящее время используются так
Ср. уже прочно вошедший в обиход термин нейролингвистика в ином, отличном, значении [Лурия 1975].
84
*
называемые инкрементальные (incremental) модели, в основе которых лежит компромисс между
относительной автономностью уровней и их параллельной активацией [Handke 1995: 41–42].
В рамках проекта L0, выполняемого группой сотрудников Международного компьютерного
института (International Computer Science Institute) * в Беркли под руководством Дж. Лакоффа,
коннекционистский подход используется для моделирования процесса усвоения языка. Именно
он, по мысли авторов проекта, может пролить свет на центральные вопросы когнитивной науки, а
именно, на процесс усвоения человеком понятий и слов и способ их организации на
нейрофизиологическом уровне [Bailey et al. 1997: 19].
Целью проекта является конструирование системы, которая смогла бы «учить» язык по
представляемым ей парам «рисунок – предложение», т.е. в некотором роде подобно тому, как это
делает ребенок. В настоящее время уже созданы отдельные подсистемы, моделирующие усвоение
лексики, обозначающей пространственные отношения в разных языках (диссертация Т. Регира
(Regier)), индивидуальных семантических особенностей английских глаголов воздействия на
объект с целью выведения его из состояния покоя типа push, shove и т.п. (диссертация Д. Бейли
(Bailey)), особенностей протекания действия во времени, т.е. значений вида и способа действия
(диссертация Ш. Нараянана (Narayanan)). Моделирование деятельности по усвоению этих
отношений независимо от способа их концептуализации в том или ином языке оказалось
возможным благодаря их обусловленности перцептивными и моторными возможностями
человеческого организма – едиными для носителей разных языков [Bailey et al. 1997].
Сфера применения коннекционистских моделей в языкознании и когнитивной науке в
настоящее время не ограничивается вопросами языкового усвоения, но распространяется и на
другие области, такие, например, как распознавание речи; выявление внутренней структуры
категорий и особенностей организации семантической информации [Durrant-Peatfield et al. 1997;
Mareschal, French 1997]); контекстный анализ с целью снятия неоднозначности (ambiguity
resolution) [Véronis, Ide 1995]; визуальное распознавание образов; моделирование процесса так
называемого «рефлекторного умозаключения» (reflex reasoning) (проект SHRUTI) и др. Важно
заметить, что коннекционизм предоставляет возможность не только для электронной
имплементации физиологической деятельности человеческого мозга, но и (что важнее) для оценки
нашего понимания соответствующих процессов, что позволяет выдвигать различные гипотезы,
моделировать их, проверять, корректировать и т.д., тем самым углубляя и уточняя знания о языке.
В целом, коннекционизм представляется перспективным направлением развития многих областей
когнитивной науки и, возможно, организующим началом для их более последовательной
интеграции в особое исследовательское направление.
*
Отметим сложность перевода на русский язык термина computer science [МЛА 1996: 20, 246].
85
ЛИТЕРАТУРА
Алпатов В. М. Об антропоцентричном и системоцентричном подходах к языку // Вопросы
языкознания. 1993. N 3. С. 15–26.
Апресян В. Ю., Апресян Ю. Д. Метафора в семантическом представлении эмоций // Вопросы
языкознания. 1993. N 3. С. 27–35.
Апресян Ю. Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель мира // Семиотика и
информатика. Вып. 28. М., 1986. С. 5–33.
Баранов А. Н., Добровольский Д. О. Постулаты когнитивной семантики // Известия АН. Сер. лит. и
яз. 1997. Т. 56, N 1. С. 11–21.
Баранов А. Н., Караулов Ю. Н. Русская политическая метафора (материалы к словарю). М., 1991.
Бондарко А. В. (отв. ред.) Теория функциональной грамматики: Введение. Аспектуальность.
Временная локализованность. Таксис. Л., 1987.
Вежбицкая А. Прототипы и инварианты // А. Вежбицкая. Язык, культура, познание. М., 1996.
С. 201–230.
Герасимов В. И. К становлению «когнитивной грамматики» // Современные зарубежные
грамматические теории. М., 1985. С. 213–250.
Демьянков В. З. Когнитивная лингвистика как разновидность интерпретирующего подхода //
Вопросы языкознания. 1994. N 4. С. 17–33.
Джонсон-Лэрд Ф. Процедурная семантика и психология значения // Новое в зарубежной
лингвистике. Вып. XXIII. М., 1988. С. 234–257.
Динсмор Дж. Ментальные пространства с функциональной точки зрения // Язык и интеллект. М.,
1995. С. 385–411.
Касевич В. Б. О когнитивной лингвистике // Общее языкознание и теория грамматики. СПб, 1998.
С. 14–21.
Кобозева И. М. Предисловие к публикации статьи Р.Лангакера «Модель, основанная на языковом
употреблении» // Вестник Московского университета. Сер. 9: Филология. 1997. N 4. С. 159–160.
Кравченко Н. Н. Когнитивно-семантический анализ глаголов «сидеть», «стоять» и «лежать» //
Вестник Московского университета. Сер. 9: Филология. 1998. N 5. С. 62–72.
Кубрякова Е. С. Начальные этапы становления когнитивизма: лингвистика – психология –
когнитивная наука // Вопросы языкознания. 1994. N 4. С. 34–47.
Кубрякова Е. С., Демьянков В. З., Панкрац Ю. Г., Лузина Л. Г. Краткий словарь когнитивных
терминов. М., 1996.
Лабов У. Структура денотативных значений // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XIV. М.,
1983. С. 133–176.
Лакофф Дж. Лингвистические гештальты // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. X:
Лингвистическая семантика. М., 1981. С. 350–368.
Лакофф Дж. Мышление в зеркале классификаторов // Новое в зарубежной лингвистике.
Вып. XXIII. М., 1988. С. 12–51.
Лакофф Дж. Когнитивная семантика // Язык и интеллект. М., 1995. С. 143–184.
Лангакер Р. В. Природа грамматической валентности // Вестник Московского университета.
Сер. 9: Филология. 1998. N 5. С. 73–111.
Лангаккер Р. В. Модель, основанная на языковом употреблении // Вестник Московского
университета. Сер. 9: Филология. 1997. N 4: с. 159–174; N 6: с. 101–123.
Лурия А. Р. Основные проблемы нейролингвистики. М., 1975.
Монелья М. Прототипические vs. непрототипические способы понимания и семантические типы
лексических значений // Вестник Московского университета. Сер. 9: Филология. 1997. N 2. С. 157–
173.
МЛА 1996 – Московский лингвистический альманах. Вып. 1. М., 1996.
Паршин П. Б. Теоретические перевороты и методологический мятеж в лингвистике XX века //
Вопросы языкознания. 1996. N 2. С. 19–42.
Петров В. В. Метафора: от семантических представлений к когнитивному анализу // Вопросы
языкознания. 1990. N 3. С. 135–146.
86
Рахилина Е. В. Основные идеи когнитивной семантики // Фундаментальные направления
современной американской лингвистики: Сборник обзоров. М., 1997. С. 370–389.
Рахилина Е. В. Семантика русских «позиционных» предикатов: «стоять», «лежать», «сидеть» и
«висеть» // Вопросы языкознания. 1998. N 6. С. 69–80. (a)
Рахилина Е. В. Когнитивная лингвистика: история, персоналии, идеи, результаты // Семиотика и
информатика. Вып. 36. М., 1998. С. 274–323. (b)
Талми Л. Отношение грамматики к познанию // Вестник Московского университета. 1999. N1.
С. 91-115. (Продолжение следует)
ТМ 1990 – Теория метафоры / Пер. под ред. Н. Д. Арутюновой, М. А. Журинской. Вступ. ст. и
сост. Н. Д. Арутюновой. М., 1990.
Успенский В. А. О вещных коннотациях абстрактных существительных // Семиотика и
информатика. Вып. 11. М., 1979. С. 142–148.
Фодор Дж., Пылишин З. Коннекционизм и когнитивная структура: критический обзор // Язык и
интеллект. М., 1995. С. 230–313.
Фрумкина Р. М. «Теории среднего уровня» в современной лингвистике // Вопросы языкознания.
1996. N 3. С. 55–67.
Фрумкина Р. М., Михеев А. В., Мостовая А. Д., Рюмина Н. А. Семантика и категоризация. М., 1991.
Ченки А. Современные когнитивные подходы к семантике: сходства и различия в теориях и целях
// Вопросы языкознания. 1996. N 2. С. 68–78.
Ченки А. Семантика в когнитивной лингвистике // Фундаментальные направления современной
американской лингвистики. М., 1997. С. 340–369.
ЯМСВ 1987 – Язык и моделирование социального взаимодействия / Вступ. ст. В. М. Сергеева.
Сост. В. М. Сергеева, П. Б. Паршина. Общ. ред. В. В. Петрова. М., 1987.
Allan K. The anthropocentricity of the English word(s) «back» // Cognitive Linguistics. 1995. Vol. 6,
N 1. P. 11–31.
Anderson J. M. The grammar of case: Towards a localistic theory. Cambridge, 1971.
Anderson J. An essay concerning aspect. The Hague, 1973.
Asher N., Sablayrolles P. A typology and discourse semantics for motion verbs and spatial PPs in French
// Journal of Semantics. 1995. Vol. 12, N 2. P. 163–209.
Aurnague M. Orientation in French spatial expressions: Formal representations and inferences // Journal
of Semantics. 1995. Vol. 12, N 3. P. 239–267.
Aurnague M., Vieu L. A three-level approach to the semantics of space // The semantics of prepositions:
From mental processing to NLP. Berlin, 1993.
Bailey D., Feldman J., Narayanan S., Lakoff G. Modeling embodied lexical development // Proc. of the
19th Annual Conference of the Cognitive Science Society (Stanford, Aug.7–10, 1997). Mahwah, NJ;
London, 1997. P. 19–24.
Bierwisch M. Some semantic universals of German adjectivals // Foundations of Language. 1967. Vol. 3.
P. 1–36.
Bierwisch M., Lang E. Dimensional adjectives: grammatical structure and conceptual interpretation.
Berlin etc., 1989.
Borneto C. S. «Liegen» and «stehen» in German: A study in horizontality and verticality // E. H. Casad
(ed.). Cognitive linguistics in the redwoods: The expansion of a new paradigm in linguistics. Berlin; New
York, 1996. P. 459–505.
Chun L. Conceptualizing the world through spatial metaphors – An analysis of UP/DOWN vs.
SHANG/XIA metaphors // Proc. of the 19th Annual Conference of the Cognitive Science Society
(Stanford, Aug.7–10, 1997). Mahwah, NJ; London, 1997. P. 888.
Comrie B. Aspect: An introduction to the study of verbal aspect and related problems. Cambridge, 1976.
Croft W. The role of domains in the interpretation of metaphors and metonymies // Cognitive Linguistics.
1993. Vol. 4, N 4. P. 335–370.
Deane P. D. On Jackendoff's conceptual semantics // Cognitive Linguistics. 1996. Vol. 7, N 1. P. 35–91.
Dinsmore J. Partitioned representations. Dordrecht, 1991.
Dixon R. M. W. Where have all the adjectives gone? Berlin, 1982.
Durrant-Peatfield M. R., Tyler L. K., Moss H. E., Levy J. P. The distinctiveness of form and function in
category structure: A connectionist model // Proc. of the 19th Annual Conference of the Cognitive
Science Society (Stanford, Aug.7–10, 1997). Mahwah, NJ; London, 1997. P. 193–198.
Fauconnier G. Quantification, roles, and domains // U. Eco, M. Santambrogio, P. Violi (eds). Meaning
and mental representation. Bloomington; Indianapolis, 1988. P. 61–80.
87
Fauconnier G. Domains and connections // Cognitive Linguistics. 1990. Vol. 1, N 1. P. 151–174.
Fauconnier G. Mental spaces: Aspects of meaning construction in natural languages. Cambridge, 1994.
Fauconnier G., Sweetser E. (eds). Spaces, worlds, and grammar. Chicago, 1996.
Feldman J. A., Ballard D. H. Connectionist models and their properties // Cognitive Science. 1982.
Vol. 6. P. 205–254.
Fillmore C. J. Commentary on papers by Klein and Talmy // H. L. Pick, Jr., L. P. Acredolo (eds). Spatial
orientation: Theory, research, and application. New York; London, 1983. P. 225–282.
Frawley W. Linguistic Semantics. Hillsdale, NJ; 1992.
Geeraerts D. Cognitive grammar and the history of lexical semantics // B. Rudzka-Ostyn (ed.). Topics in
cognitive linguistics. Amsterdam; Philadelphia, 1988. P. 647–677. (a)
Geeraerts D. Where does prototypicality come from? // B. Rudzka-Ostyn (ed.). Topics in cognitive
linguistics. Amsterdam; Philadelphia, 1988. P. 207–229. (b)
Geeraerts D. Vagueness's puzzles, polysemy's vagaries // Cognitive Linguistics. 1993. Vol. 4, N 3.
P. 223–272.
Gibbs R. W. What's cognitive about cognitive linguistics // E. H. Casad (ed.). Cognitive linguistics in the
redwoods: The expansion of a new paradigm in linguistics. Berlin; New York, 1996. P. 27–53.
Goldberg A. E. Jackendoff and construction-based grammar // Cognitive Linguistics. 1996. Vol. 7, N 1.
P. 3–19.
Györi G. Historical aspects of categorization // E. H. Casad (ed.). Cognitive linguistics in the redwoods:
The expansion of a new paradigm in linguistics. Berlin; New York, 1996. P. 175–206.
Haiman J. Dictionaries and encyclopedias // Lingua. 1980. Vol. 50, N 4. P. 329–357.
Handke J. The structure of the lexicon (Natural Language Processing, vol. 5). Berlin; New York, 1995.
Hawkins B. W. The natural category MEDIUM: An alternative to selectional restrictions and similar
constructs // B. Rudzka-Ostyn (ed.). Topics in cognitive linguistics. Amsterdam; Philadelphia, 1988.
P. 231–270.
Herskovits A. Space and the preposition in English: Regularities and irregularities in a complex domain.
Cambridge, 1986.
Herskovits A. Spatial expressions and the plasticity of meaning // B. Rudzka-Ostyn (ed.). Topics in
cognitive linguistics. Amsterdam; Philadelphia, 1988. P. 271–297.
Jackendoff R. Conceptual semantics and cognitive linguistics // Cognitive Linguistics. 1996. Vol. 7, N 1.
P. 93–129.
Janda L. A semantic analysis of the Russian verbal prefixes «za-», «pere-», «do-», and «ot-». Munich,
1986.
Janda L. The mapping of elements of cognitive space onto grammatical relations: An example from
Russian verbal prefixation // B. Rudzka-Ostyn (ed.). Topics in cognitive linguistics. Amsterdam;
Philadelphia, 1988. P. 327–343.
Johnson M. Philosophical implications of cognitive semantics // Cognitive Linguistics. 1992. Vol. 3, N 4.
P. 345–366.
Johnson-Laird P. N. Mental models: Towards a cognitive science of language, inference, and
consciousness (Cognitive Science Series, vol.6). Cambridge, 1983.
Johnson-Laird P. N. The computer and the mind: An introduction to cognitive science. Cambridge, 1988.
Kövecses Z. American friendship and the scope of metaphor // Cognitive Linguistics. 1995. Vol. 6, N 4.
P. 315–346.
Lakoff G. Women, fire, and dangerous things: What categories reveal about the mind. Chicago; London,
1987.
Lakoff G. The Invariance Hypothesis: Is abstract reason based on image-schemas? // Cognitive
Linguistics. 1990. Vol. 1, N 1. P. 39–74.
Lakoff G. Metaphor and war: The metaphor system used to justify War in the Gulf // D. Hallet (ed.).
Engulfed in War: Just War and the Persian Gulf. Honolulu, 1991.
Lakoff G., Johnson M. Metaphors we live by. Chicago; London, 1980.
Langacker R. W. Foundations of cognitive grammar. Vol. I: Theoretical prerequisites. Stanford, 1987.
Langacker R. W. A usage-based model // B. Rudzka-Ostyn (ed.). Topics in cognitive linguistics.
Amsterdam; Philadelphia, 1988. P. 127–161. (a)
Langacker R. W. An overview of cognitive grammar // B. Rudzka-Ostyn (ed.). Topics in cognitive
linguistics. Amsterdam; Philadelphia, 1988. P.3–48. (b)
Langacker R. W. A view of linguistic semantics // B. Rudzka-Ostyn (ed.). Topics in cognitive linguistics.
Amsterdam; Philadelphia, 1988. P. 49–90. (c)
Langacker R. W. Subjectification // Cognitive Linguistics. 1990. Vol. 1, N 1. P. 5–38.
88
Langacker R. W. Foundations of cognitive grammar. Vol. II: Descriptive application. Stanford, 1991. (a)
Langacker R. W. Concept, image, and symbol: The cognitive basis of grammar (Cognitive Linguistics
Research, vol. 1). Berlin; New York, 1991. (b)
Langacker R. W. Reference-point constructions // Cognitive Linguistics. 1993. Vol. 4, N 1. P. 1–38.
Lindner S. What goes up doesn't necessarily come down: The ins and outs of opposites // Chicago
Linguistic Society. Vol. 18. Chicago, 1982. P. 305–323.
Malt B. C. From cognitive psychology to cognitive linguistics and back again: The study of category
structure // E. H. Casad (ed.). Cognitive linguistics in the redwoods: The expansion of a new paradigm in
linguistics. Berlin; New York, 1996. P. 147–173.
Mareschal D., French R. M. A connectionist account of interference effects in early infant memory and
categorization // Proc of. the 19th Annual Conference of the Cognitive Science Society (Stanford, Aug.7–
10, 1997). Mahwah, NJ; London, 1997. P. 484–489.
McClelland J. L. Connectionist models and psychological evidence // Journal of Memory and Language.
1988. Vol. 27. P. 107–123.
Miller G., Johnson-Laird P. Language and perception. Cambridge, 1976.
Miller J. Semantics and syntax: Parallels and connections. Cambridge etc., 1985.
Nikiforidou K. The meanings of the genitive: A case study in semantic structure and semantic change //
Cognitive Linguistics. 1991. Vol. 2, N 2. P. 149–205.
Norvig P., Lakoff G. A study in lexical network theory // Proc. of the 13th Annual Meeting of the
Berkeley Linguistics Society. Febr.14–16, 1987. Berkeley, 1987. P. 195–206.
Nunberg G. The non-uniqueness of semantic solutions: Polysemy // Linguistics and Philosophy. 1979.
Vol. 3, N 2. P. 143–184.
Pederson E., Danziger E., Wilkins D., Levinson S., Kita S., Senft G. Semantic typology and spatial
conceptualization // Language. 1998. Vol. 74, N 3. P. 557–589.
Pulman S.G. Word meaning and belief. London; Canberra, 1983.
Quinn N. The cultural basis of metaphor // J. W. Fernandez (ed.). Beyond metaphor: The theory of tropes
in anthropology. Stanford, 1991.
Radden G. Motion metaphorized: The case of «coming» and «going» // E. H. Casad (ed.). Cognitive
linguistics in the redwoods: The expansion of a new paradigm in linguistics. Berlin; New York, 1996.
P. 423–458.
Regier T. A model of the human capacity for categorizing spatial relations // Cognitive Linguistics. 1995.
Vol. 6, N 1. P. 63–88.
Rice S. Prepositional prototypes // M. Pütz, R. Dirven (eds). The construal of space in language and
thought. Berlin; New York, 1996. P. 135–165.
Rosch E. Cognitive representations of semantic categories // Journal of Experimental Psychology:
General. 1975. Vol. 104. P. 192–233.
Rosch E. Principles of categorization // Cognition and categorization. Hillsdale, NJ, 1978. P. 27–48.
Rosch E., Mervis C. Family resemblances: Studies in the internal structure of categories // Cognitive
Psychology. 1975. Vol. 7. P. 573–605.
Rosch E., Mervis C., Gray W., Johnson D., Boyes-Braem P. Basic objects in natural categories //
Cognitive Psychology. 1976. Vol. 8. P. 382–439.
Rudzka-Ostyn B. Cognitive grammar and the structure of Dutch «uit» and Polish «wy». Trier, 1983.
Sloman S. A., Malt B. C., Shi M. The relation of similarity to naming: Chinese versus American
conceptions of bottles and jars // Proc. of the 19th Annual Conference of the Cognitive Science Society
(Stanford, Aug.7–10, 1997). Mahwah, NJ; London, 1997. P. 697–702.
Sweetser E. E. Metaphorical models of thought and speech: a comparison of historical directions and
metaphorical mappings in the two domains // Proc. of the 13th Annual Meeting of the Berkeley
Linguistics Society, Febr.14–16, 1987. Berkeley, 1987. P. 446–459.
Sweetser E.E. From etymology to pragmatics. Cambridge, 1990.
Talmy L. Semantic causative types // Syntax and semantics. Vol. 6. New York etc., 1976. P. 43–116.
Talmy L. How language structures space // H. L. Pick, Jr., L. P. Acredolo (eds). Spatial orientation:
Theory, research, and application. New York; London, 1983. P. 225–282.
Talmy L. Lexicalization patterns: semantic structure in lexical forms // T. Shopen (ed.). Language
typology and syntactic description. Vol. III: Grammatical categories and the lexicon. Cambridge, 1985.
P. 46–149.
Talmy L. Force dynamics as a generalization over «causative» // Georgetown University Round Table on
Languages and Linguistics 1985. Washington, DC, 1986. P. 67–85.
89
Talmy L. The relation of grammar to cognition // B. Rudzka-Ostyn (ed.). Topics in cognitive linguistics.
Amsterdam; Philadelphia, 1988. P. 165–205.
Taylor J. R. Approaches to word meaning: The network model (Langacker) and the two-level model
(Bierwisch) in comparison // R. Dirven, J. Vanparys (eds). Current approaches to the lexicon. Frankfurtam-Main etc., 1995. P. 3–26.
Traugott E.C. From polysemy to internal semantic reconstruction // Proc. of the 12th Annual Meeting of
the Berkeley Linguistics Society, Febr.15–17, 1986. Berkeley, 1986. P. 539–550.
Tuggy D. Ambiguity, polysemy, and vagueness // Cognitive Linguistics. 1993. Vol. 4, N 3. P. 273–290.
Turner M. Death is the mother of beauty. Chicago; London, 1987.
Vandeloise C. L'espace en français: Sémantique des prépositions spatiales. Paris, 1986.
Vandeloise C. Length, width, and potential passing // B. Rudzka-Ostyn (ed.). Topics in cognitive
linguistics. Amsterdam; Philadelphia, 1988. P. 403–427.
Véronis J., Ide N. Large neural networks for the resolution of lexical ambiguity // P. Saint-Dizier,
E. Viegas (eds). Computational lexical semantics. Cambridge, 1995. P. 251–269.
90
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
абстракция – 164, 165
агонист – 160–163
активация:
вторичная – 122–124
диапазон активации – 171
значение активации – 171
первичная – 124
пороговое значение активации – 171
антагонист – 160–164
антропология – 6
когнитивная – 92
структурная – 9
аспект образности – 120, 122, 123, 126, 136
ассоцианизм – 22, 45
бихевиоризм – 9, 10, 21
вербальное поведение – 21
вербальные навыки – 21
генеративизм (генеративная теория, генеративный подход, генеративная
порождающая грамматика) – 12, 13, 15, 20, 110–113, 116, 117, 119, 134
гештальт – 12, 82–84, 95
гештальт-психология – см. психология
гипотеза:
инвариантности – 74
лингвистической относительности – 22
грамматикализация – 128, 129
динамика сил – 9, 159–164
единица:
грамматическая – 114
лексическая – 30, 34–37, 56, 109, 114, 123, 128–132, 165
семантическая – 113
символьная – 110, 113, 114, 124
фонологическая – 113
фразеологическая – 148
языковая – 113, 114, 129, 164, 167
знание – 6, 8, 13, 16, 28, 48, 89,102, 106
научное – 106
о мире – 6, 7, 17, 18, 32, 50, 63, 167
языковое (знание языка) – 16–18, 20, 113, 119
зона:
активная – 133–136
донорская – 74
реципиентная – 74
идеализация – 164
идеализированная когнитивная модель (ИКМ) – 10, 86, 94–98, 100, 141
инкрементальная модель – 172
интерпретативный подход – 9
информация:
словарная (языковая) – 17, 18, 119
энциклопедическая – 17, 18, 46, 119
истина – 16, 81, 84, 86, 89, 100, 102, 105, 106, 145
абсолютная – 81, 84
аналитическая – 100
лингвистика,
91
объективная – 81, 84
относительная – 106
категоризация – 10, 15, 82, 86–89, 92, 94, 95, 102, 107, 108, 116, 131, 169, 170
категория – 10, 15, 17, 82, 83, 86–96, 98–100, 106, 123, 126, 148–151, 170, 173
базисного уровня – 90, 92, 95, 103–107
грамматическая – 114, 148
классическая – 10, 24, 88, 89, 101, 108, 109
периферия категории – 90, 91, 105
прототип категории – 82, 90–94, 100, 108, 109, 131, 136
с радиальной структурой – 98, 106, 109
центр категории (центральный член(-ы) категории) – 90, 94, 95, 98, 99, 105, 108
языковая – 93, 94
каузация – 162–164
кинэстетическая образ-схема – 103, 104
кластерная модель – 97
классы элементов:
закрытые (лексические) – 147, 148, 154, 160, 166, 167
открытые (грамматические) – 147, 148, 160, 167
когитология – 8
когнитивизм – 9, 10, 12, 15, 16
когнитивная выделенность – 17, 119, 122, 125, 126, 131–133, 153
когнитивная грамматика – 95, 110, 111, 113, 114, 116, 119, 121, 132, 135
когнитивная наука – 8, 9, 12, 20, 48, 171–173
когнитивная область – 9, 117–119, 121, 125
базисная – 117, 118
матрица когнитивных областей – 118, 119
когнитивная семантика – 16, 104, 106, 107
когнитивная структура – 7, 8, 21
когнитивное обязательство – 7
когнитивный шаблон – 111
когнитология – 8
когниция – 6, 9, 17, 40, 93, 137
коннекционизм – 171, 173
коннекционистская модель – 170, 171, 173
конструирование:
ментальное – 17, 116, 137, 139
объективное – 9, 127
субъективное – 9, 127
языковое – 126
конструкт пространства – 141–143
контрастивное множество – 36–38
контрольная инструкция – 25, 27, 28
концептуализация – 14, 16, 40, 79, 116, 151, 157, 164, 169, 172
локализм – 168
локативное гнездование – 124
ментальная модель – 48–53, 57, 58, 62–69
динамическая – 66
кинематическая – 66
концептуальная – 66–69
метаязыковая – 68
образ как ментальная модель – 66
одновалентная – 67, 68
простая реляционная – 66
пространственная – 66
реляционная – 68
темпоральная – 66
теоретико-множественная – 69
физическая – 66, 68
92
ментальная программа – 29
ментальная процедура – 48
ментальное вычисление – 27
ментальное пространство – 9, 95, 137–142, 144–146
метафора:
конвенциональная – 83, 107
концептуальная – 9, 72–74, 76, 79, 81, 85, 136
онтологическая – 74, 76, 77, 83
ориентационная – 74, 75, 83
структурная – 74, 77, 78, 83
творческая (неконвенциональная) – 78, 84
метонимическая модель – 98, 99, 108
метонимия – 11, 95, 107, 132, 133, 135, 136
модели силовой динамики:
вторичные стабильные – 162, 163
подвижные – 161, 162
стабильные – 160–162
модульный подход – 13
наблюдатель – 120, 121, 126–129, 157
нейронная сеть – 170, 171
нейронная теория языка – 171
неудача:
верификационная – 28
пресуппозиционная – 28
образ-схема – см. кинэстетическая образ-схема
объект:
вторичный – 151–153
вторичный референциальный – 156, 158
первичный – 151–153
первичный референциальный – 156–158
референциальный – 154–156, 166
объективизация – 17
объективизм (объективистский подход, объективистские теории значения, объективистская
семантика) – 10, 16, 81, 86, 97, 100–102, 105, 137, 139, 146
объективность – 102, 107, 126, 127
омонимия – 132
оператор:
когнитивный – 144
семантический – 43–46, 65
ориентир – 120, 121, 126, 133, 136, 152
операция:
акционализации – 149, 150
когнитивная – 27, 117, 149–151
овеществления – 149, 150
отношения:
генерализации/специализации – 130
иерархические – 35, 37, 38
контрастивные – 37
партонимические – 35, 37, 41
расширения значения – 130
схематизации – 130
таксономические – 35, 37, 41, 92, 103, 123
параллелизм ментальных процессов – 70
параллельная обработка – 70, 71, 170, 172
персонификация – 77
перспектива – 122, 126, 149
перцептивная парадигма – 30–33, 46
перцепция – 16, 21–23, 25, 26, 28, 42, 66, 91, 101, 106
93
поле:
лексическое – 35, 36, 39
понятийное – 35
семантическое – 35–45, 47, 65
полисемия – 17, 95, 108, 129, 131, 132, 141
понимание – 48, 49, 55, 56, 63, 72, 82, 84, 86, 89, 102, 104, 106, 138
высказывания – 13, 28, 82–84, 104–106, 137
опосредованное – 104, 105
прямое (непосредственное) – 104
ситуации – 82, 84, 104, 105, 167
языковое – 14, 20, 48, 49–51, 53, 56, 57, 70, 137, 139
понятийная система – 7, 10, 12, 16, 21, 27, 28, 32, 73, 77, 78, 81, 84, 86, 88, 91, 93, 101, 103, 169
понятийное ядро – 35, 36, 42
предикат:
перцептивный – 23–25, 30, 31, 44
психологический – 25–28
предикация – 122–127, 130, 141
база предикации – 119–122, 135, 136
номинативная – 120
профиль предикации – 119–122, 125, 133, 134, 136
реляционная – 120, 126, 133, 134
сфера действия предикации – 122, 124, 125
примитивное понятие (примитив) – 24, 46, 47, 64, 65, 103, 163
врожденность примитивных понятий – 65
принцип:
идентификации – 140, 141
исчислимости – 64
конечности – 64
конструктивизма – 64
порождаемости – 111
редукционизма – 111
экономии – 65, 111
пространство-«родитель» – 143
прототипический эффект – 91–94, 97–99, 108
процедурная семантика – 22, 28, 29, 34, 48, 51, 53, 55, 64
процедурный подход – 22, 27
психолексикология – 20, 34, 41
психолингвистика – 16, 47, 49
психология – 6, 9, 17, 18, 57, 92, 100
гештальт-психология – 9, 152
когнитивная – 16, 89, 90, 92
экспериментальная – 20, 48, 72, 92
распределение внимания – 136, 158
репрезентация:
когнитивная – 147
ментальная – 57, 64, 65, 139
перцептивная – 25, 26
пропозициональная – 50, 51, 53
референция – 16, 55, 56, 69, 100–102, 116, 139–141, 145, 146
«семейное сходство» – 15, 89, 91, 93, 95, 108
сетевая модель – 17, 108, 123, 124, 130, 131, 171
система формирования образов – 151, 157–159, 164
структурализм – 9, 17
субъективизация – 17, 128, 129
сфера-источник – 74, 79, 133
сфера-мишень – 74, 79
схема:
высшего порядка – 131
94
концептуальная – 31, 33, 34
построения – 114, 115
пространственная – 153
схематизация – 122, 123, 167
механизмы схематизации – 164
отношение схематизации – см. отношения
таблица решения – 38
«телесный опыт» – 10
топология:
когнитивная – 74
языковая – 164, 165
точка отсчета – 37, 100, 107, 132, 133, 152, 153
траектор – 120, 121, 126, 133, 134, 136, 152
требование содержания – 116
умозаключение – 48, 51, 56–58, 60–63, 102
имплицитное – 50, 56, 57, 62, 63
эксплицитное – 56–58, 62, 63
уровень конкретности – 122
фигура – 136, 147, 152–154, 156–158
фон – 136, 147, 152–154
фоновые допущения и ожидания – 122, 123
фоновые знания – 17, 53, 56, 57, 139, 141, 142
фрейм – 66, 68, 95, 142
холизм (холистский подход) – 14, 16
экспериенциализм (экспериенциальный реализм) – 85, 86, 102, 103, 107, 146
ядерное понятие – 36, 42–46
95
Когнитивная лингвистика и концепция языка
Когнитивная составляющая языка, применительно к которому структурализм и
постструктуралистское языкознание, презревшие традиционный «психологизм» компаративистики,
акцентировали в качестве первичной коммуникативную функцию, онтологически неотделима от
1
его семиотического начала. С легкой руки Р. О. Якобсона , теория коммуникации породила в 50-х
годах удобную метафору «язык – это код», ставшую символом «объективизма» не одних лишь
генеративистов. Всё же речевая деятельность («говорение и понимание», по определению
Л. В. Щербы) менее всего может быть уподоблена механистическим приемам «кодирования» и
«декодирования» сообщений. В меру неприятия «мифа объективизма», на смену таким
исследовательским направлениям, как бихевиоризм в психологии, совместно с теорией
информации подпитывавшему генеративную грамматику (она оказалась небесполезной для
2
разработки систем «человек – машина», для осмысления структурной типологии языка ), и
формируется к началу 80-х годов когнитивизм как кредо когнитивной лингвистика (см. гл. 1 книги
Т. Г. Скребцовой). И не случайно у ее истоков стоят такие последователи Н. Хомского, как
Дж. Лакофф. Коль скоро одной из отправных точек когнитивизма явилось построение
«искусственного интеллекта», закономерны его пересечения с «теорией речевой деятельности» –
психолингвистикой, а «нейронная теория языка» Дж. Лакоффа (см. заключительную главу книги),
ориентированная на создание информационной модели с параллельной распределенной
обработкой (по типу нейронных сетей), логично перекликается с нейролингвистикой – наукой «на
3
границе психологии, неврологии и лингвистики» .
В центре внимания когнитивистов остается «кодирование» и «декодирование» высказываний,
однако акцент уже смещен с формального грамматического анализа «глубинных структур» на
осмысление содержательных «ментальных конфигураций». Правда, при этом подразумеваются
прежде всего исторически определившиеся структуры логико-дискурсивного мышления (а не
речемыслительные как таковые), что следует из определения Р. Лангакером цели когнитивной
грамматики (в изложении Т. Г. Скребцовой, гл. 6 книги): «...характеристика психологических
структур, составляющих языковую способность человека, т.е. его способность овладевать
4
конвенционально установленным языковым узусом (Выделено мной. – Н.С.)» . Отнюдь не без
оснований когнитивисты оперируют, в основном, категориальной семантикой, более типичной,
«стандартизованной», по сравнению с подвижными лексическими значениями, подверженными
постоянным переосмыслениям в зависимости от интенции говорящего, от подразумеваемого им
личностного смысла «словарных слов». Отсюда, например, эксплицитно выраженный
Р. Лангакером отказ от уровневой модели языка, действительно не отражающей подлинной
динамики смыслообразования, и его представление о неком «едином континууме символьных
единиц, не подразделяющемся естественным образом на составные части» (см. гл. 6 книги). С
этим перекликается более «компромиссный» вывод Л. Талми о существовании в языке двух
подсистем, обладающих комплементарными семантическими функциями – грамматической и
лексической (см. гл. 8). Дабы не пересказывать фрагменты текста Т. Г. Скребцовой, остановлюсь
лишь на одном из вопросов, связанных с познавательными функциями языка, но практически не
вовлеченных в парадигму когнитивной лингвистики, менее всего затрагивающей онтологию
речевого мышления.
Природа языкового знака (или вторых сигналов, по И. П. Павлову, то есть речемыслительных
сигналов) такова, что он опосредует не просто мир вещей (окружающую человека
«действительность»), но сенсомоторные реакции, охватывающие нервные сигналы сугубо
1
Понятие код вместо соссюровского определения (la langue) параллельно с понятием сообщение (message)
вместо речи (la parole) впервые было введено Р. О. Якобсоном на Международном конгресе антропологов
(Гаага, 1952) в докладе «Модели в лингвистике» («Patterns in linguistics», см.: J a k o b s o n R. Selected
Writings. N.Y., 1971. V. 2). В указателе к его собранию сочинений обе пары понятий представлены как
синонимичные, см.: M a t e j k a L. Jakobson’s Respons to Saussur’s Cours // Jakobson entre l’Est et l’Ouest. Paris,
1997. P. 182-183 (Cahiers de l’ILSL. № 9).
2
См.: К а ц н е л ь с о н С. Д. Общее и типологическое языкознание / Отв. ред. А. В. Десницкая. Л., 1986. С.
129-144.
3
Л у р и я А. Р. Основные проблемы нейролингвистики. М., 1975. С. 3. В ином контексте воспринимается
французское направление «аналитической нейролингвистики» М. Туссена, см.: T o l l i s F. La parole et le sens
du guillaumisme et l’aproche contemporainne du langage. Paris, 1991. P. 51–59.
4
Со ссылкой на: L a n g a c k e r R. W. A usage-based model // Rudzka-Ostyn B. (ed.). Topics in cognitive
linguistics. Amsterdam; Philadelphia, 1988. P. 127–131.
96
физиологического характера, обусловливающие процессы низшей нервной деятельности, и
первые сигналы (образы), которые уже регулируют рефлекторные акты высшей нервной
деятельности. Человеческую речь отличает от «языка животных» (его чисто коммуникативная
функция вряд ли может вызывать сомнения) именно этот обобщенный «второй сигнал»,
сыгравший в эволюции мышления такую же орудийную роль, которую в истории материальной
культуры исполнили камень и палка. Однако, не следует полагать, что слово «обобщает» всегда и
совершенно одинаковым образом, хотя в абсолютном смысле «второй сигнал» обязательно
категориален – он есть именно некоторое обобщение каких-то свойств вещей, за ним
закрепившихся в силу определенных совпадений данного предмета и его знака. Эти совпадения,
оставляя «след» в памяти, имеют аффективный смысл (по определению Л. С. Выготского), они
значимы для индивидуального сознания. Именно такие личностные смыслы, будучи
социализированными языковой традицией в качестве общезначимых «словарных слов» с
приписанными им в конкретной культуре «словарными значениями» (категориальными
значениями, коррелирующими с понятиями), предопределяют идиоэтническую специфику
исторических языков. Последние постоянно варьируют и видоизменяются под непрекращающимся
взаимодействием субъективных и интерсубъективных смыслов. При этом вопрос о соотношении
языка (образования социально-индивидуального, по определению Ф. де Соссюра, и
индивидуального в силу особенностей человеческого сознания; «общественное сознание» – не
более, чем метафора) и мышления далеко не однозначен и в историческом, и в гносеологическом
его аспектах.
В отечественной науке мышление обычно трактуется как высшая форма сознания.
Рассматривая собственно лингвистические (семантические), а также психологические, логические
и философские аспекты речемыслительной деятельности, В. А. Михайлов переопределил
5
сознание в качестве высшей формы мышления (что не лишено полемического подтекста, коль
скоро мышление конституирует само сознание). Ибо, наряду с членораздельной речью,
разбудившей человеческую мысль и онтологически от нее неотделимой (в этом внутренний смысл
дефиниций типа психолингвистического термина речемыслительная деятельность или речевого
6
мышления С. Д. Кацнельсона ), мышление имманентно сознанию и не может проявиться вне
системы «вторых сигналов». Возможность существования «чистого» образного мышления
7
(«голографического», как его обозначает, например, К. Прибрам ) весьма сомнительна, когда речь
идет о языке. – В психофизиологическом смысле понятия «образ» («первый сигнал») такое
сочетание не противоречит определению И. М. Сеченова «сигнализация есть рефлекс», а также
учению И. П. Павлова о высшей нервной деятельности (мышление животных явно опирается на
«первые сигналы» – образы). Однако применительно к человеку об «образном мышлении» можно
говорить разве что метафорически, имея в виду отсутствие сознательной рефлексии, четкого
представления о предстоящей восприятию вещи, сформировавшегося в «ясном поле сознания», а
также то, что сенсомоторные образы остаются естественным субстратом речевых сигналов. За
этим скрывается, в частности, загадка интуиции, на которую и ссылается Прибрам.
В своей «высшей форме» – сознательной – мышление присуще только виду Homo sapiens. Но
зачаточные его формы прослеживаются и у животных, что наглядно проявляется в поисковых
рефлексах, обеспечивающих выживание индивида и вида и усложняющихся по мере приближения
к виду приматов. (В любом случае, если только не игнорировать эволюционную основу
антропосоциогенеза, приходится признавать, что животному миру свойственны начатки либо
мышления, либо сознания, согласно «школьному» его определению.) В целом же мышление
опирается на рефлекторные механизмы низшей и высшей нервной деятельности, эволюционируя
именно в результате подключения к нервным сигналам и образам (первым сигналам) «вторых
сигналов» – речевых. С появлением членораздельной речи, – то есть осмысленной,
содержательной, а не просто фонетически членимой, – человек обретает уникальное орудие
адаптации к окружающему миру и его освоения. Со временем оно становится все более
отточенным и совершенным, видоизменяя тем самым и структуру сознания. Собственно речевое
мышление как бы порождает из своих недр элементарные схемы мышления логического (они
встроены в язык), которое по ходу становления и упрочения рефлексии над языком обособляется
в
качестве
специфического
рода
деятельности
–
последовательно
формируются
натурфилософская и метафизическая рефлексии, зарождается строго научное мышление,
подвергающее анализу само познание, «язык науки». Таким образом, язык и мышление, с одной
5
По одной из его формулировок, если язык есть «действительность мысли», то сознание «...есть
вербализованное мышление, которое порождается в процессе трансформации сенсомоторного мышления в
понятийную форму, трансформации, осуществляемой системой знаков». – М и х а й л о в В. А. Смысл и
значение в системе речемыслительной деятельности / Ред., закл. ст. В. М. Павлова, Н. Л. Сухачева. Предисл.
Я.. А. Слинина. СПб., 1992. С. 51.
6
См. К а ц н е л ь с о н С. Д. Типология языка и речевое мышление. Л., 1972. С. 4.
7
См.: П р и б р а м К. Языки мозга. Экспериментальные парадоксы и принципы нейропсихологии / Перев. с
англ. Н. Н. Даниловой и Е. Д. Хомской. Под ред. и с предисл. А. Р. Лурия. М., 1975. С. 161 и сл., 406.
97
стороны, синкретичны по своей природе (онтологически), а с другой, – собственно мыслительная
компонента речевой деятельности обретает относительно самостоятельное бытие. Генезис
одного и другого отнюдь не один и тот же, если иметь в виду речевое мышление и логическое как
таковые, рассматриваемые в их исторических состояниях.
Последствия исторического обособления языка и мышления не следует недооценивать,
поскольку семиотический (знаковый) и ноэматический (мыслительный) аспекты языкового
высказывания оказываются, хотя и коррелирующими между собой, но не тождественными: они
подразумевают овладение разными навыками деятельности – научение языку (представленному
традиционным разнообразием своих идиоэтнических проявлений) и освоение логики
умозаключений в той или иной сфере знания. Собственно речевое мышление соотносится с
«научным» далеко не однозначно. В эволюции сознания (этого сугубо человеческого качества) от
прагматически ориентированного мышления дописьменных традиций к отрефлектированному
вербальному мышлению (логико-дискурсивному) письменных культур и вплоть до
формализованных построений строго логических дисциплин (наука логики далеко не однородна)
можно проследить преемственные черты, но было бы неправомерным смешивать различные типы
мышления.
В какой-то мере Л. Леви-Брюль был прав когда
в предисловии к русскому изданию
«Первобытного мышления» утверждал: «Не существует двух форм мышления у человечества,
одной пралогической (prélogique – Н.С.) другой логической, отделенных одна от другой глухой
стеной, а есть различные мыслительные структуры, которые существуют в одном и том же
8
обществе и часто, – быть может, всегда – в одном и том же сознании» . Тем не менее,
оперирование понятиями и родо-видовыми отношениями между предметными классами не
равнозначно ситуативно обусловленному и прагматически ориентированному высказыванию
(операциям с номенклатурными классами). Различные типы мышления, обозначенные выше,
образно можно было бы уподобить различию между арифметикой, алгеброй, дифференциальным
исчислением и философией математики. Познание (или «когниция»), разумеется, осуществляется
средствами языка и оно невозможно вне языка. Но не менее очевидно и то, что разнообразные
обиходные ситуации и представления или же научные концепты, которые обслуживаются одним и
тем же языком, не сводимы друг к другу, как не соотносимы и стоящие за ними «ментальные
конфигурации». «Когниция» – не есть нечто определенное: за ней могут скрываться самые
неожиданные проявления сознания. Э. Сепир иллюстрировал это следующим образом: «Если я,
например, скажу I had a good brekfast this morning ‘Сегодня я хорошо позавтракал’, – ясно, что я не
разрешаюсь от бремени какой-то сложной мысли, а что содержанием моего сообщения является
лишь некое приятное воспоминание, символически выраженное в формах привычного
высказывания <...> но все это предложение в целом не несет серьезной концептуальной нагрузки.
Словно бы динамо-машину, способную производить достаточно энергии для приведения в
действие элеватора, использовали только для того, чтобы привести в действие электрический
звонок. Эта аналогия по своей сути глубже, чем может показаться на первый взгляд. Язык мы
9
вправе рассматривать как такое орудие, которое пригодно в любых психических состояниях» .
Если теперь задуматься, что же представляет собой когнитивная составляющая языка, то
приходится согласиться с тем, что так или иначе необходимо разграничивать «когницию» речевую
и чисто когнитивные схемы мышления, направленные на прагматическую деятельность в
различных ее формах – от непосредственной оценки сугубо экзистенциальных ситуаций и
коллизий до необходимости осмысления абстрактных концептов научного познания и
проникновения в сущность вещей (осмысления «истины»). Не говоря о том, что как фактор
сознания и культуры естественный язык (языки) по-разному взаимодействует с системами
первичных и вторичных (идеологизированных) символов, играющих заметную роль в том числе в
философской и в научной традициях («...можно было бы сказать, что каждая культура – это
10
индивидуальный тип соотношения символизма и языковости» ).
В традициях французской философии и, соответственно, в лингвистической мысли в какой-то
мере аналогичной когнитивизму оказывается эпистемология, восходящая к Г. Башляру, или
11
историческая эпистемология (термин С. Башляр – дочери философа) . При этом в самых
различных дефинициях эпистемологии (в том числе лингвистической эпистемологии), в целом
акцентирующих культурно-исторические аспекты познания в его реальных состояниях (эпистемах,
по определению М. Фуко), подчеркивается ее отличие от гносеологии, трактуемой как обобщение
8
Л е в и-Б р ю л ь Л. Первобытное мышление / Перев. с франц. под ред. В. К. Никольского и А. В. Киссина.
М., 1930. С. 4.
9
С е п и р Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии / Перев. с англ. под ред. и с предисл.
А. Е. Кибрика. М., 1993. С. 35-36.
10
М а м а р д а ш в и л и М. К., П я т и г о р с к и й А. М. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о
сознании, символике и языке / Под общей ред. Ю. П. Сенокосова. М., 1999. С. 183.
11
О философских аспектах этого направления см.: С о к о л о в а Л. Ю. Историческая эпистемология во
Франции. СПб., 1995.
98
сугубо научной теории познания, а также от методологии частных наук. По существу речь идет о
своеобразном науковедческом направлении, подключающем к осознанию методов и приемов
рассматриваемой науки культурно-историческую и мировоззренческую ее составляющие.
Наибольшим признанием пользуется международная и междисциплинарная по своей значимости
12
школа генетической эпистемологии или генетической психологии Ж. Пиаже , исследовавшего
генезис схем мышления, в том числе в процессе формирования логических и языковых навыков у
13
детей. Примечательно, что Пиаже считал нужным разграничивать предпонятия и понятия ,
которые соотносятся с разными структурам интеллекта. Пиаже был убежден, что способность
мыслить зависит от эволюционных механизмов и форм мышления, перестраивающегося при
14
подключении к нему новых структур . («Теория Пиаже», не безызвестна когнивистам, но ссылки
на него – у того же Дж. Лакоффа или Л. Талми – скорее призваны подкрепить основательность
«нового взгляда» на язык и мышление, чем его аксиоматику).
В отечественной науке, если не останавливаться на публикациях ленинградского Института
языка и мышления АН СССР (в Ленинградском отделении Института языкознания это
направление логически было завершено монографией С. Д. Кацнельсона «Типология языка...»,
15
1972) или на трудах антропологов и на исследованиях по психолингвистике, проблемами
соотношения языка и мышления в контексте психологии личности и теории деятельности
плодотворно занимались ученики и последователи ровесника Пиаже Л. С. Выготского. Особо
следует упомянуть размышления А. Н. Леонтьева о специфике первобытного мышления,
16
предположительно, не различавшем личностный смысл и категориальные значения слов ,
сформировавшиеся уже в письменную эпоху, а также подкрепленный полевыми обследованиями
30-х годов вывод А. Р. Лурия о различиях между конкретным ситуационным воспроизведением
действенного опыта и «категориальным поведением», базирующемся на вербальном (логико17
дискурсивном) мышлении и абстрактных классификациях .
Необходимо оговорить, что на фоне достижений последователей Пиаже и Выготского
некоторые постулаты когнитивизма кажутся декларативными, пусть они и воспринимаются как
созвучные им. Более всего это проявляется в имплицитно (и даже эксплицитно) выраженных
представлениях о природе образа и его роли в логических схемах языка. Конечно же, всякое
познание дается в сравнении. Однако словесный образ и стоящие за ним сенсомоторные
процессы ничуть не предполагают прямых, не опосредованных сознанием зрительных слуховых
или каких-либо иных ассоциаций. Тем более исключено при этом наличие в психике неких
гельштатов (цельных, нерасчлененных образов), – хотя «слово уже обобщает», схемы мышления
проявляются не в генерализованных очертаниях, но именно в процессах детализации и
конкретизации воспринимаемого предмета мысли. В этом отношении узнавание и называние (то
есть предикация или категоризация, в логических терминах) суть одно и то же.
Предпринимавшиеся же попытки локализовать образы предметов (значит, и «следы» слов) в
полушариях мозга не дали и не могут дать никакого результата. Ибо в основе процессов высшей
нервной деятельности, как уже отмечалось, находятся рефлексы, а их механизмы обеспечиваются
всей совокупностью биохимических («человек – это химическая фабрика»), а также двигательных
реакций человеческого тела.
Звуковая речь лишь наиболее удобная, а потому и универсальная форма языка, но не
исключительный способ его существования; как и слуховая или зрительная подоплека
человеческого восприятия – это не обязательное условие становления сознания (достаточно
представить, каковы задатки речевого мышления у глухонемых, слепых от рождения или
слепоглухонемых). За словесными (и зрительными) образами в конечном счете стоят
закрепленные рефлексы (соответствующая им физиологическая и моторная активность),
обеспечивающие аналогичность реакции на реально предстоящие сознанию предметы (образы
вещей) и на знаки этих предметов (как «предметов мысли») – на «словá» (поскольку базисные
знаки «речи-мысли» могут быть с равным успехом представлены и морфемами, и «аналитическим
12
См.: П и а ж е Ж. Теория Пиаже // История зарубежной психологии. 30-е—60-е годы XX века. Тексты / Под
ред. П. Я. Гальперина, А. Н. Ждан. М., 1986. С. 232-292.
13
«Слово, предназначенное для выражения общего понятия, сначала порождает лишь индивидуальноеполусоциализированное предпонятие (так, например, слово “птица” вызывает в представлении домашнюю
канарейку и т.д.)». – П и а ж е Ж. Избранные психологические труды / Ред.-сост. В. Н. Садовский и
Э. Г. Юдин. М., 1969. С. 213.
14
Ср.: «Центральной моей идеей было и остается поныне положение, что развитие не является
прямолинейным, что возникновение новых структур ведет к перестройке старых». – П и а ж е Ж., И н е л ь д е
р Б. Генезис элементарных логических структур. Классификации и операции. М., 1963. С. 435.
15
Ср.: Б у н а к В. В. Начальные этапы развития мышления и речи по данным антропологии // Советская
этнография. 1951. № 3. С. 41-53.
16
«Совпадение смыслов и значения составляет главную особенность первобытного сознания». – Л е о н т ь
е в А. Н. Проблемы развития психики. 4-е изд. М., 1981. С. 303.
17
Л у р и я А. Р. Об историческом развитии познавательных процессов. Экспериментально-психологическое
исследование. М., 1974. С. 61-66.
99
словом» или «словом предложением»). Инвентарь лингвистических знаков и правила
оперирования ими обычно навязываются индивидуальному сознанию языковой и культурной
традицией. К тому же в языке целый ряд знаков (грамматические показатели, служебная лексика,
маркеры лингвистических категорий и их «имена») служит исключительно для классификации
самого знакового инвентаря и для передачи реляционных отношений между членами
высказывания, а не для оценки вещей, явлений и отношений «реального мира». В этом смысле у
языка своя логика (и своя у каждого языка). Фактически стоящая за так называемой гипотезой
лингвистической
относительности
Сэпира–Уорфа
гносеологическая
относительность
проявляется не только на лексическом уровне (разные способы детализации окружающего
человека мира вещей), но также в грамматическом строе исторических языков. Их идиоэтническая
специфика и представляет различия сложившихся в том или ином обществе традиций
означивания вещей в качестве предметов мысли и правил обращения со знаками данного языка.
Эти различия, на мой взгляд, оказались прежде всего в центре внимания когнитивистов, что
представляет собой явный отход от универсалистского подтекста «глубинной грамматики»
Н. Хомского.
В конечном счете и «врожденные» грамматические структуры Хомского, и внутренние
когнитивные структуры, акцентированные в результате «нового взгляда» на язык, являются
редукционистскими преломлениями общего предмета теоретических размышлений языковедов. В
свое время, отмежевываясь от «психологизма», Л. В. Щерба назвал этот аспект языка речевой
деятельностью (А. М Сухотин соотнес его определение с соссюровским термином le langage); в
контексте «глубинных» (то есть психологических)
семантико-грамматических структур
С. Д. Кацнельсон переопределил тот же предмет лингвистики в качестве речевого мышления. За
инновационной терминологией лингвистического когнитивизма стоят все те же отношения
означаемого и означающего, которые в их связи с языком, мышлением и сознанием привлекают
постоянное внимание языковедов, психологов, логиков, философов.
Само по себе обращение к когнитивному аспекту языка достаточно показательно и
перспективно, поскольку язык остается исключительным орудием познания, независимо от
конкретных форм, в которых может проявляться познавательная деятельность. Знакомство с
взглядами ведущих представителей американской когнитивной лингвистики, всесторонне
рассмотренными и добросовестно изложенными Т. Г. Скребцовой, вызывает множество вопросов
и побуждает к дальнейшим размышлениям о природе языка и познания, о природе слова, о том
как мы говорим и воспринимаем язык, и о чем при этом думаем или полагаем, что думаем. Многие
теоретические предписания и аксиомы современного языкознания, связанные с языком и
мышлением, предстают при более близком знакомстве с когнитивизмом в непривычном
освещении. Возможно, со временем они окажутся если не устаревшими, то существенным
образом пересмотренными, и лингвистический когнитивизм (при условии, что предлагаемая им
исследовательская парадигма будет способствовать более адекватному осмыслению Слова),
вероятно, станет восприниматься как одно из органичных направлений общего языкознания.
Н.Л. Сухачев
100
СОДЕРЖАНИЕ
От автора.....................................................................…...............5
Когнитивная лингвистика
как направление научной мысли................................….............6
Процедурная семантика
Дж. Миллера и Ф. Джонсон-Лэрда...........................................20
Ментальные модели Ф. Джонсон-Лэрда..................................48
Теория концептуальной метафоры
Дж. Лакоффа и М. Джонсона....................................................72
Идеализированные когнитивные модели Дж. Лакоффа.........86
Когнитивная грамматика Р. Лангакера...................................110
Ментальные пространства Ж. Фоконье..................................137
Топологическая семантика Л. Талми......................................147
О перспективах когнитивного направления
в языкознании.......................................................................….170
Литература.................................................................................174
Предметный указатель.............................................................183
Когнитивная лингвистика
и концепция языка (Н. Л. Сухачев)………………………….190
101
CONTENTS
Foreword.........................................................…............................5
About Cognitive Linguistics..…….................................................6
Procedural Semantics
of G. Miller and P. Johnson-Laird……........................................20
Mental Models of P. Johnson-Laird……...............................…..48
Theory of Conceptual Metaphor
of G. Lakoff and M. Johnson…....................................................72
G. Lakoff’s Idealized Cognitive Models………………........…..86
R. Langacker’s Cognitive Grammar……...................................110
Mental Spaces of G. Fauconnier………….................................137
Topological Semantics of L. Talmy….......................................147
Cognitive Linguistics in the Future: Connectionism..................170
Bibliography...............................................................................174
Index…………………...............................................................183
Cognitive Linguistics and the Conception
of Language (Nikolay L. Sukhachov)……………………...…...190
102