В.М. Бухараев, Я. В. Бухараев ЯЗЫК "СОЦИАЛЬНОЙ СДЕЛКИ

В.М. Бухараев, Я. В. Бухараев
ЯЗЫК "СОЦИАЛЬНОЙ СДЕЛКИ" КАК
ОПЫТ УПРАЗДНЕНИЯ РЕАЛЬНОСТИ
Оставляя в стороне обсуждаемые в русле семиотической парадигмы вопросы
о политической роли советского новояза (соответственно, — о природе языкового
состояния общества, основанного не на рациональной референтности но на власти
знаков и кодов), обратимся к одному частному сюжету; осмыслению дискурса
поздней коммунистической власти. Он отмечен неартикулированной идеей
общественного договора,
свидетельствующей
о
смене
красной
автократии
диктатурой "секретариата". Управленческая бюрократия — согласно логике
эволюции
сообщества,
основаниях
-
организованного
втягивалась
в
на
процессы
иерархичесеки-редистрибутивных
"первоначального
накопления"
номенклатурно-корпоративного капитализма. Идеократия не нуждалась более в
активистской мобилизации общественного сознания. Литературный конструкт
развитого
социализма
отвечал
стремлениям
партократии
заретушировать
эгалитаристские императивы третьей программы партии. Набросить покров на
утрату экономического динамизма. Картина современности предстала в виде
бескризисного развития социума, где этнокультурные различия интегрируются
морально-политическим единением.
В
рамках
предлагаемого
властью
«контракта»
от
советских
людей
требовалось лояльное отношение к идейно-политической бутафории в обмен на
стабильность и социальные гарантии. Критерием и условием блока управляющих ери
81
подвластных
была
их
общая
причастность
советскому
"новоязу",
коллективизированному слогану, в которых слова живут независимой от смыслов
жизнью. Дело не только в том, что советский язык во имя властных целей
симулирует реальности а затем и переходит к "знакам, скрывающим, что ничего
нет" (С. Медведев, 1995). Или "создаёт иллюзию симбиоза между властью и
управляемыми, рождает чувство единства по отношению к внешнему миру" (М.
Геллер, 1994). В условиях послесталинского большевизма складывается речевой
канон не иллюзорного, а реального симбиоза, взаимоприемлемого существования
"верхов" и "низов". В качестве ключевого слова эпохи выделяется "нормально".
Слово-символ, синоним всякого советского."1 Знак конформизма и согласия на
участие в игре, правила которой навязывает власть.
В западной историографии для обозначения общественного консенсуса
периода режима Брежнева используется понятие "большая сделка", числящейся
под номером вторым. Номер первый присвоен "большой сделке" между партиейгосударством и новой советской элитой во времена сталинского большевизма;
иногда соглашение времён застоя иронически именуют "маленькой сделкой". Её
истоки усматривают в ответе брежневского руководства на социальную "угрозу" со
стороны многих членов сложившегося в послевоенное время городского и
высокообразованного общества, требовавших социальных и политических
перемен. При этом упускается из виду то решающее обстоятельство, что
управленческий служилый класс нуждался в очередных "двадцати годах покоя"
для всесторонней подготовки узаконенного присвоения государственномонопольной собственности. Эти два-три десятилетия оказались исторически
функциональными. Отсюда организационно-хозяйственное наполнение "малой
сделки" (в действительности, самой крупной по масштабам и "судьбоносносной"
по последствиям социальной рефлексии режима). Бюрократические кланы
оседлали "чёрный" и "серый" рынки. "Рабочие и служащие", в качестве "несунов",
"частников", разлагавших низовые звенья аппарата всегдашней готовностью
"подмазать", довольствовались мелким воровством на государственных объектах и
ограниченной частнопредпринимательской деятельностью.
1
На вопрос, как дела, советский человек отвечает «нормально». Степень
симулятивности этого ответа гораздо выше, чем в речевой практике Запада,
Там в подобной ситуации звучит «хорошо». Оба знака
из разряда
незначащих. Но если «хорошо» лишь искажает реальность, то «нормально»
уничтожает сам принцип реальности. Это «нормально» равносильно
молчанию (С.Медведев, 1995; В.Сорокин, 1994).
82
Сожительство держащих бразды правления и находящихся под
властью отмечено напряжениями, связанными с общественной реакцией на его
"добровольно-принудительный" характер (оксюморон, представленный в речевом
обиходе). По мере сокращения государственных ресурсов, необходимых для
поддержания "нормы", во всех слоях общества, включая управленческие страты,
усиливается разочарование и отчуждение от системы. Поэтому "для описания дел в
стране советская элита с конца 70-х годов пользовалась, как и весь народ, одним
словом — маразм" ( Е.Гайдар, 1997). Однако этот "маразм" не составляет внятной
оппозиции этому "нормально". Скорее гасится последним, дополняет его, хотя и не
утрачивает своей знаковой автономности.
На фоне разброса оценочных слов-фетишей в языковом
существовании страны целостность и внутреннюю непротиворечивость сохраняет
доступный контролю внутренний язык системы. Её социально-политический
жаргон, пронизывающий все сферы жизни общества. Система становится
заложницей своего лексикона. Она не может придать ему самоохранительную
пластичность, стилистически подверстать его к изменившимся общим сферам
языка без риска утраты смысла большевистской легенды истории. Навязчивый
тезис о наступательном характере советской идеологии явился проявлением
типичной для логократии обратной семантики — оппоненту приписываются черты
и способы действий, отражающие положение критикующей стороны
Госмонопольная идеология сама уходит в глухую оборону.
Окостенение идеологии, сведение её к системе внешних ритуалов в общем
виде связаны с долговременными процессами поглощения государством
революции, его породившей. На последнем этапе существования советского строя
идейно-охранительная позиция управленческих эшелонов подкрепляется новой
мотивацией, связанной со стремлением заблокировать любые попытки вникнуть в
смыслы нарастающих предкапиталистических тенденций. Отгородить их забором
идеологического обскурантизма. Система поддерживает такую лингвокультуру.
которая отвечает стратегии теневой «предприватизации" собственности. В 70-е —
начале 80-х годов происходит запредельная бюрократизация официального языка
Он освобождается теперь не только от конструктивистско-романтический
импровизаций в духе раннего большевизма, но и от элементов эмоциональноэкспрессивного репертуара, свойственных "большому стилю" сталинской эпохи
Непревзойдённые образцы фиктивной риторики демонстрировал главный теоретик
партии М Суслов. Он воспринимал даже намёки на неортодоксальную мысль и
83
живое слово как посягательство на устои идеологии и строя. Субъективные
устремления "серого кардинала" от политбюро, его представления о способах
укрепления коммунистической власти объективно совпадали с очередными
задачами перерождающейся управленческой бюрократии. В первую голову
"хозяйственников", "хозаппарата", которые всё более овладевали властноуправленческими рычагами, оттесняя на вторые роли партийных аппаратчиков и
идеологов. Ценой небезуспешного сокрытия от основных масс населения значения
внутрисистемных
экономических
трансформаций
явилась
масштабная
делегитимация режима, практики которого иллюзорно воспринимались как разрыв
между словом и делом.
Семиотическая история СССР последнего периода его существования, в
частности, свидетельствует, что потрясения общественного сознания, утрата
значительными слоями населения культурно-исторической идентификации лишь в
некоторой степени связаны с демонтажем коммунистического режима,
"упраздненного" задолго до его устранения. Русский "термидор" скорее был
воспринят как смена декораций на общественно-политической сцене. Решающим
обстоятельством, вызвавшим депрограммирование носителей коллективной
телесности, явился именно развал СССР — заглавного критерия и знака
самотождественности "авангарда всего человечества".
84