Н.А. Литвиненко РОБИНЗОН КРУЗО КАК МОДУС

Н.А. Литвиненко
РОБИНЗОН КРУЗО КАК МОДУС
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СУДЬБЫ:
К ПРОБЛЕМЕ ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ
ВЕЧНЫХ ОБРАЗОВ*
Написанная через десять лет после «Vendredi ou les limbes
Pacifique» (1967), адаптации для детей «Vendredi ou la vie sauvage»
(1971), новелла «La fin de Robinson Crusoé» вошла в цикл «Le Coq
de bruyère» (1978). Писатель возвратился к герою, который принес
ему читательский успех, на новом этапе жизни подводя золотую
черту под разработанным им сюжетом.
«Конец Робинзона Крузо» – философская новелла,
завершающая историю Робинзона, это своеобразный эпилог, но не
только жизненной истории героя, но и – всякой человеческой
судьбы, она обнаруживает характерное для писателя движение
художественной мысли от исторического к трансцендентному1 – от
прасюжета, претендующего на историческую достоверность, к
сюжету-развязке, сюжету-эпилогу, безусловно вымышленному и в
то же время иронически «реальному», сквозь который просвечивает
нечто более общее, чем судьба литературного героя.
Новелла обладает отчетливо различимой структурой: она
включает несколько этапов жизни героя: 1. после возвращения с
острова, откуда его сняла английская шхуна; 2. женитьбу Робинзона
и бегство Пятницы; 3. Второе путешествие на Карибы в поисках
своего острова; 4. кульминационную, парадоксально-ироническую
притчу-эпилог. Перед читателем три портрета, три ипостаси образа,
скрепленные единством авторского замысла и судьбы.
Напряженно-драматический монолог героя с первых строк
вводит читателя в самую суть проблемы:
Вот тут он был! Тут, видите, на приличном расстоянии от
Тринидада, а широта та же <…> И никакой ошибки быть не может! –
возглашал пьяница, тыча грязным пальцем в замусоленный отрывок
географической карты, и каждый его возглас вызывал взрыв хохота у
окружавших нас рыбаков и докеров2.
Состарившийся, опустившийся, герой-пьяница – это то, что
осталось от некогда славного и мужественного героя, сумевшего
победить судьбу. Разрыв с окружающими подчеркнут хохотом,
который вызывает его монолог, как очевидно, всем надоевший,
свидетельствующий о навязчивости и навязчивой идее, которой так
часто бывают одержимы спившиеся или спивающиеся люди.
Истории Робинзона в новелле – только байки, которые с
охотой слушают докеры и рыбаки, это миф, претерпевший процесс
обытовления. По определению повествователя, выражающего точку
зрения слушателей, – это «живой местный фольклор» (121).
Фольклоризация жизни – условие длительного функционирования
персонажа в общественном и литературном сознании, но и распада
мифа. Этот момент фиксирует М. Турнье, и еще одно важное
свойство, работающее на долговременный эффект, выделяет
повествователь: история Робинзона «была «весьма поучительной и
душераздирающей» (121). Это всегда важно для функционирования
героя и сюжета, ориентированных на широкую читательскую
аудиторию, для их бытования на протяжении ряда эпох.
Действие датировано сорока годами после исчезновения
Робинзона и восемнадцатью годами после возвращения его, когда
ему, по-видимому, уже за шестьдесят.
История Робинзона представлена не как литературная, она еще
не существует на бумаге, а только в рассказах повествователя и
самого героя. Эта история, которую он при всякой возможности
«изрыгал из себя», характеризуется повествователем как будто с
позиции слушателей героя, как «сногсшибательная» (122). В этой
истории подчеркивается мотив одиночества «единственный
уцелевший», «остался бы в полном одиночестве», если б «не этот
негр»… Преемственно связывая этапы жизни, автор подчеркивает
неукротимость темперамента героя, не впавшего в отчаяние,
меланхолию – он вернулся непобежденным, «обросший,
всклокоченный, и весьма буйный» (122). За этими чертами не
характер, а темперамент. Автор и не стремится создать характер –
стратегия построения образа другая: его Робинзон – это каждый, или
почти каждый, но это станет ясно только к концу новеллы.
Второй этап – это этап «обыкновенной жизни» Робинзона, он
почти перечислительно включает женитьбу на девушке, которая
годилась ему в дочери и которая его преданно любила. Этот мотив
понадобился писателю, чтобы подчеркнуть неуемность жажды
вернуться в прошлое, на остров. У Робинзона в этой обыкновенной
жизни все было – и все-таки он «запил, вначале тайком, затем – все
скандальнее и скандальнее» (122). Типологичность судьбе
Робинзона придает параллельная сюжетная линия – Пятницы, с
которым связана история с двумя девицами и родившимися у них
двумя младенцами-метисами, кража денег и исчезновение.
Пятница в новелле – лишь аналог, отголосок, инвариант
судьбы Робинзона. Поэтому Робинзон так хорошо понимает его и
выплачивает украденные им деньги. М. Турнье связывает своих
героев нитью секрета – «секрета неизреченного» (123). Это
центральный мотив, который входит в новеллу постепенно. В
первый раз он звучит еще вполне нейтрально, секрет – это остров
коз и попугаев, он назван ласкательно «маленьким зеленым
пятнышком» (124).
Можно согласиться с Ж. Делезом, который в романе Турнье о
Пятнице и Робинзоне увидел космическую энергию острова, битву
между землей и небом, заключение или освобождение всех стихий,
героя в той же мере, что и Пятница, что и Робинзон.
Он меняет лицо в серии раздвоений не менее, чем сам Робинзон.
Субъективная серия Робинзона неотделима от серии состояний острова3.
Этот остров в новелле становится прозрачной метафорой и
символом судьбы героя:
Остров этот был его молодостью, его прекрасным приключением,
его прекрасным, великолепным и только для него существующим садом!
(124).
Идиллическому мотиву сада писатель противопоставляет
окружающую героя реальность: «да и что ожидало его здесь, под
этим дождливым небом, в этом вязком городишке, где одни
торговцы…» (124).
Возникший на этой основе контраст вводит отдаленно
романтическую парадигму противопоставления обыденного – и
идеального, реальности – и опрокинутой в прошлое утопии – только
не социальной, не общественной, а личной, психологической, той,
которую выстраивает или не выстраивает человеческая память.
Диалог с молодой, неглупой и добросердечной женой только
подчеркивает силу влечения героя. Жена охарактеризована как
существо и любящее и понимающее героя, это важно, чтобы
избежать традиционного мотива – бегства героя от злой и сварливой
жены. Подобно Рипу ван Винклю, герой М. Турнье вернулся в
новую реальность, где его рассказы и он сам вызывают смех, но он
вернулся другим.
Новеллист создает третьего Робинзона – на
склоне лет, «сильно постаревшего, сломленного человека,
наполовину <…> утонувшего в вине» (125). Этому старику не
снятся львы – ему снится его остров. В погоне за ним он
весь измотался, истратил все деньги в своих тщетных и яростных
попытках вновь обрести эту землю свободы и счастья, которую, похоже,
навсегда поглотило море (125).
Мотив утопии обретает доминантную основу – свобода и
счастье как цель и смысл, как высшая ценность жизни,
человеческого бытия. Повествователь мог бы вместе со своим
далеким предшественником сказать «Эмма Бовари – это я», он
вместе со своим героем переживает несбыточность такой мечты.
Философский смысл конфликта и сюжетной коллизии доверен
старику-рулевому, который угадывает, знает истину:
Твой необитаемый остров, разумеется, по-прежнему там, где он и
был раньше. И даже, уверяю тебя, ты его распрекрасным образом нашел!
(125).
Откровение старика-рулевого не звучит как парадокс, в нем
еще одна грань секрета – психологического и трагического. Недаром
оно драматизировано во встречной реплике диалога: «Нашел? –
Робинзон ловил воздух ртом, он задыхался…» (125).
Увиденное под покрывалом Изиды не радует взора и тяготеет
к притчевому финалу:
…ведь остров, как и ты сам, состарился! Ну-да, послушай-ка, из цветов
получаются плоды, из плодов – деревья. Зеленые деревья умирают,
становятся сухими. И все это в тропиках происходит очень быстро. А ты?
Взгляни на себя в зеркало, болван! (126).
Этот личностно окрашенный притчевый текст завершается
неожиданно и иронично, устанавливая перекличку совпадений и
различий, смыслов и антитез. Ранее звучал мотив не узнавания
острова Робинзоном, а теперь этот мотив трансформирован,
уравнивает субъект с объектом, антропоморфизируя объект: «И
скажи, узнал ли тебя твой остров, когда ты проплывал мимо него?»
(126).
Развязка – новеллистически неожиданная, включает
проблематику новеллы в пласты философско-психологического
знания. В какой мере человек способен сохранять не в памяти, а в
восприятии и ощущениях свою молодость, в какой мере время
трансформирует память и способно ли вписать ее в новую
реальность и есть ли в этом хоть какой-нибудь смысл. Или прошлое
– только призрак, который исчезает вместе с человеком, и потому
новелла называется «Конец Робинзона Крузо». Она содержит
завершение сюжета, завершение судьбы литературного героя,
которое таким образом прочерчивает автор, включая его в
разнообразные
пласты
традиций
«дописывания»
сюжета,
функционирования образов за пределами исходного прамифа или
оригинала – в широкий контекст интертекстуальных связей,
вписывая в новый миф.
В процессе возникновения и функционирования «вечных
образов» важны их фольклорная или мифологизированная основа,
архетипическая коллизия, определяющая их судьбу, способная к
модифицированию модальность, приспосабливающая их к новому
времени, вариативность фабульных компонентов, позволяющая
вписывать их в новые эпохи, сюжеты и жанры. Судьба Робинзона
породила множество робинзонад, островных утопий и антиутопий.
М. Турнье создал собственную трактовку – не только в своем
романе, но и в новелле. Хотя в новелле миф о Робинзоне
кумулятивен, в нем нет того поэтического и полемического
масштаба, как в «Пятнице…», той символической многослойности,
как в «Le Roi des aulnes», но есть притчевый подтекст, который
многими нитями связан с разными пластами культурных традиций –
и жизни.
Новелла содержит характерные составляющие сюжета,
тяготеющего к вечным темам: она связана отдаленно и с
«Плаванием Брана», где воспоминания и прошлое, утопия и сама
жизнь рассыпаются при соприкосновении с реальностью. Поиски
утраченного времени в сфере литературного творчества
осуществляются по-разному в различных эстетических системах.
Турнье опирается на многослойный опыт своеобразно трактуемой
темы Робинзона – одного из вечных образов, вечных модусов
человеческого существования, вводя в культурное пространство
постмодернистский опыт совмещения игрового и трагического –
поисков молодости, полноты жизни, приключения, ретроспективно
моделируемого и абсолютно недостижимого счастья.
В этих поисках есть обыденный и вечный смысл. Не только
мы не узнаем своего прошлого. Но и оно, возможно, не узнало бы
нас: «в мире новом друг друга они не узнали»?
Примечания
*
Литвиненко Н.А. Робинзон Крузо как модус человеческой судьбы:
к проблеме функционирования вечных образов // Литература XX
века: итоги и перспективы изучения. Материалы Седьмых
Андреевских чтений. Под ред. Н. Т. Пахсарьян. М., 2009. С. 128 –
132.
1
Posthumus Stéphanie. La nature et l’écologie chez Lévi-Strauss, Serres et Tournier
(2003). http://www.fabula.org/revue/document1483.php. См.: Bangura Ahmed. The
Robinson Crusoe Myth: A Comparative Study of Robinson Crusoe (Defoe), Coral
Island, Lord of the Flies and Vendredi ou les limbes du Pacifique, 1987. Szabo
Carole. Image et ressemblance dans l'œuvre de Michel Tournier, 1990.
2
Турнье М. Философская сказка. М., 1998. С. 121. Далее текст цитирую по
этому изданию, указывая в скобках страницу.
3
Делез Ж. Мишель Турнье и мир без другого // Турнье М. Пятница. СПб., 1999.
С. 282-283.