ПРОРОЧЕСТВА В РОМАНЕ М.Е. САЛТЫКОВА

ПРОРОЧЕСТВА В РОМАНЕ М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА
«ГОСПОДА ГОЛОВЛЕВЫ»
Дочева К.Г.,
к. филол. н., доц.
кафедры социально-гуманитарных
дисциплин Курского филиала РГТЭУ (г. Курск)
«Господа Головлевы» – это самобытный художественный проект, более
сотни лет реализующий стабильные исследовательские интересы и
занимающий особое положение в свете актуальных гуманитарных научных
наблюдений. Гениальный взгляд М.Е. Салтыкова-Щедрина на физические и
метафизические константы человеческого преображения, приобщает к
евангелическим традициям, к представлению о возможных путях и формах
преобразования личности в системе православно ориентированной духовной
практики.
Мотив пути – является одним из центральных в романе: это путь ухода
героев из родного дома и путь возвращения, метафизический путь постижения
истины и путь физиологического приспособления/или не приспособления к
реальности, «тернистый» путь через бытийные преграды предопределенности,
путь нарушения запрета и наказания, путь страдания и искупления родового
проклятия, паломнический путь (поклонение «отеческим гробам») и т. д.
Предопределенность – это сложный фон, при котором происходит
детерминация героев романа «Господа Головлевы».
Предопределение (лат. praedestinatio) – в том числе богословская
категория, выражающая религиозное представление об исходящей от воли Бога
детерминированности морального поведения человека, а именно: спасения или
осуждения после земной жизни. (Лат. praedeterminatio, иногда praedestinatio) –
религиозное представление об исходящей от воли Бога предустановленности
событий истории и человеческой жизни. В религии - предварительная
заданность жизни человека, его спасения или осуждения в вечности волей Бога.
Существует гипотеза, что в божественном предопределении одни
устанавливаются ко спасению, другие — к погибели, ничто не может быть
изменено действиями человека. С одной стороны, это фаталистическая
конфигурация, обесценивающая выбор. С другой, предопределенность многие
«прочитывают» как синоним Божественной любви в акте всеобщего спасения,
спасения не по заслугам, но по милости Божией: «Бог спас нас и призвал, –
говорит Павел, – не по делам нашим, но по своему изволению и благодати,
данной нам во Христе (2 Тим 1:9), Бог спас нас не по делам праведности,
которые бы мы сотворили, а по своей милости» (Тит 3:5), в отличие от позиции
апостола Иакова: «Ты веруешь, что Бог един; хорошо делаешь. И бесы веруют
и трепещут. Но хочешь ли знать, неосновательный человек, что вера без дел
мертва!» (Иак 2:17).
Симптомы предопределения актуализированы во всем пространстве
романа. В начале романа мелкое предательство бурмистра Антона Васильева
вырастает до мистического Суда семьи. Далее актуализируется
предопределенность
физиологическая
–
индивидуально-телесная
предрасположенность человека к действиям и поступкам. В этом отношении
примечательна редкая физиогномическая сметливость Арины Петровны
касательно домашних: героиня прекрасно дешифрует малейшие телодвижения
приближенных. Точно сбывается прозорливое предречение блаженного
Порфиши и предопределение Степки-балбеса относительно судьбы брата.
Знаком предрешенности становятся бессознательные интуиции героев, которых
в произведении бесчисленное множество: «что-то шевелилось у нее внутри, в
чем она не могла дать себе ясного отчета» [1, 19]. Данное Степаном брату
прозвище отчасти устанавливает судьбу Порфирия Владимирыча (следует
отметить принципиальное значение в мифопоэтической традиции настоящего
имени). Прецедентное имя Иуда выделяет общий класс предателей и
богоотступников
и
приобретает
особый
аксиологический
статус,
воспринимается не как ярлык, но как символ, как фатальное предначертание,
экспликация глубинной сущности его носителя. Еще Павел Флоренский
утверждал, что с новым именем в человека проникает «одержащее данный
организм постороннее существо».
Далее М.Е. Салтыков-Щедрин укрупняет евангелистические параллели.
Порфирьюшка – обладатель странного «неестественного для ребенка баса
(«приласкайте меня, душенька!»), с увлечением целующий маменькины ручки
и обнимающий ее за талию, и Иуда, с преступной любовной связью с
собственной матерью. Нарочито проявятся в виде трех целковых тридцать
сребреников, опять-таки знак пророчества Захарии и т.д.
Прецедентные имена – это широко известные имена собственные,
используемые в тексте не столько для обозначения конкретного человека,
сколько в качестве культурного знака, символа определенных качеств, событий,
судеб. Имя – судьба или судьба – имя? Отчасти М.Е. Салтыков-Щедрин решает
ту же проблему, что и участники многочисленных теологических дискуссий:
проблему воплощения и миссии в христианской истории самого Иуды,
осмысление его выбора, предопределенного и неизбежного, как страдания
Христа, или же спровоцированного, инициированного и даже, быть может,
факультативного.
Прославивший Господа (таким образом переводится имя Иуда) был
изначально «научен» предательству: согласно «Сказанию Иеронима о Иуде
предателе», уверовав предсказанию сна, родители евангельского Иуды
отправляют своего новорожденного ребенка на верную погибель в ковчежце в
море. Порфирий Владимирыч, не избегая бесконечных (провокационных)
ритуальных диалогов, страшится родительского проклятия, и этот трепет,
многократно усиливающий умственный и душевный хаос, имеет
экзистенциальную природу: «он этих проклятиев – страх как трусит!» [1,81],
ибо сам рожден в «неблагословенной семье» под тяжбой «пророчества».
Известно, что благодаря интуиции, человек мгновенно представляет
картину реальности в целом, предчувствует или даже ясно видит, как дальше
развернутся события (по крайней мере, основные варианты). Вера героев в
пророчество и в исполнения пророчеств – интенции романа.
М.Е. Салтыков-Щедрин щедро реализует их в таких провокационных
моментах, как выбор пути в отсутствии выбора, например, возвращение
«блудного сына» Степана Владимирыча, который идет в Головлево, «знает, что
ожидает там его, и все-таки идет, и не может не идти (курсив мой, Д.К.) Нет у
него другой дороги. Самый последний из людей может что-нибудь для себя
сделать, может добыть себе хлеба – он один ничего не может. Эта мысль
словно впервые проснулась в нем» [1, 30]; в иррациональных пророчествах
старика Головлева: «Старик дремал в постели, покрытый белым одеялом, в
белом колпаке, весь белый, словно мертвец. Увидевши его, он проснулся и
идиотски захохотал. – Что, голубчик! попался к ведьме в лапы! – крикнул он,
покуда Степан Владимирыч целовал его руку. Потом крикнул петухом, опять
захохотал и несколько раз сряду повторил: – съест! съест! Съест! – Съест! –
словно эхо, откликнулось и в его душе. Предвидения его оправдались»[1,31].
Установлено, что основой пророчества является человеческая
способность предвосхищения, и это весьма сложный природно-социальный
процесс. Согласно концепции И.А. Величко, проявлениями пророчеств
являются:
видение
глубокого
прочувствованного
яркого
образа;
неосознанность оснований; интуитивность; многосмысленность, требующая
дополнительного истолкования; истинность, подтверждающаяся практикой.
В романе яркие, детализированные видения посещают Арину Петровну:
«Иудушка так и мелькал перед ее глазами. Вот он идет за гробом, вот отдает
брату последнее Иудино лобзание, две паскудные слезинки вытекли из его глаз.
Вот и гроб опустили в землю; "прррощай, брат!" – восклицает Иудушка,
подергивая губами, закатывая глаза и стараясь придать своему голосу ноту
горести, и вслед за тем обращается вполоборота к Улитушке и говорит: кутьюто, кутью-то не забудьте в дом взять! да на чистенькую скатертцу поставьте...
братца опять в доме помянуть! Вот кончился и поминальный обед, во время
которого Иудушка без устали говорит с батюшкой об добродетелях покойного
и встречает со стороны батюшки полное подтверждение этих похвал. "Ах,
брат! брат! Не захотел ты с нами пожить!" – восклицает он, выходя из-за стола
и протягивая руку ладонью вверх под благословение батюшки. Вот наконец
все, слава богу, наелись и даже выспались после обеда; Иудушка расхаживает
хозяином по комнатам дома, принимает вещи, заносит в опись и по временам
подозрительно взглядывает на мать, ежели в чем-нибудь встречает сомнение.
Все эти неизбежные сцены будущего так и метались перед глазами Арины
Петровны. И как живой звенел в ее ушах маслянисто-пронзительный голос
Иудушки, обращенный к ней"[1, 30]. Видения находят совершенное
подтверждение в реальности. Герои используют формы опережающего
развития действительности. Бессмысленные ритуальные речевые действия
героев, заговаривание действительности, стирают грань между реальностью и
сверхреальностью.
Поскольку интуиция оперирует символами, знаками, архетипами,
евангельские реминисценции обретают дополнительное значение в романе,
порой удостоверяя причинно-следственные связи по логике горнего мира (в
пример тому – финал романа). В произведении использованы архетипы
блудного сына, Каина и Авеля, мытаря и фарисея, вавилонской башни,
кающейся блудницы, родового проклятия и вкушения запретного плода и др.
Через совокупность реминисценций и аллюзий автор формирует новую
реальность, комментируя ее с очень глубоких, поистине сакральных, позиций.
В повседневности человек, порой, не замечает знаки, которые имеют
важную сущность. Герои Салтыкова-Щедрина пытаются прочитывать и
фиксировать «излишние» знаки, впадая в предрассудки и невежество, когда
важное заменяется неважным, несущественное возводится в статус
архиважного. Происходит смешение горнего и дольнего, сакрального и
профанного, например, Порфирий, позабыв помянуть брата, воспринимает
непотушенные в доме лампады божественным знаком: «Ах, грех какой!
Хорошо еще, что лампадки в образной зажжены. Точно ведь свыше что меня
озарило. <…> Только подходит ко мне давеча Евпраксеюшка, спрашивает:
"Лампадки-то боковые тушить, что ли?" А я, точно вот толкнуло меня, подумал
эдак с минуту и говорю: не тронь! Христос с ними, пускай погорят! Ан вот оно
что» [1,114]. То есть повседневность сакрализируется, в ней отыскиваются
новые знаки, важные идеологические коды профанируются, погружаются в
густую атмосферу невежественности, предрассудков и кропотливого
переливания из пустого в порожнее: так, Иудушка узнает, что Наполеон III уже
не царствует, лишь через год после смерти императора, от станового пристава,
при этом не выражает никакого особенного ощущения, только крестится,
шепча: «царство небесное!».
М.Е. Салтыков-Щедрин маркирует и сближает предугадываемое и
реальное в таком взаимодействии как соотносятся миф и реальный образ.
Как правило, героям «открывается» незримое в момент духовной
одержимости и агрессии, в ситуации лицемерия, пошлости. То есть дар
прозорливости, например, у Порфирия Головлева имеет ярко выраженную
греховную природу и обостряется в ситуации духовной деградации героя:
например, в священную и торжественную минуту рождения сына, Иудушка
отрекается от него, и сразу же, «некстати», предугадывает имя, видя в этом
«божественное произволение»; напрочь позабыв день смерти брата, считает,
озарением и интуицией зажженые в доме лампады.
В ситуации раскаяния и духовного равновесия у героев полностью
исчезает дар предчувствия, мир уже не кажется таким предсказуемым: лампада
сообщает предметам обманчивый характер, от свечей исходит сомнительный
свет[1,98] и Порфирий Владимирыч, умеющий (логически) предвидеть
практически все, что касается утилитарных идей, а именно: за какую сумму
можно продать в год молока, «что трескают попы», сколько плодов даст по
осени дерево, в период духовного прозрения «рапортуется», глядя на кибитку,
не угадывает погорелковскую барышню, в последние минуты жизни не только
лишается дара пророчеств, но и в целом понимания идей происходящего.
Предугадывание у Салтыкова-Щедрина осмысливается как феномен,
концентрирующий спиритуалистические, антидуховные, рациональные и
иррациональные направления философствования, синтезировавшие церковноритуальный и утилитарный способы мышления. Эта позиция находится в
диалогическом конфликте с христианской моралью и православной традицией,
поскольку по библейских канонам пророки по мере своей праведности и по
степени духовной зрелости были способны видеть будущее и знать волю Бога.
Писатель мастерски отразил ту эстетическую антитезу Иудушки, его
прекрасно-безобразую двойственность в облике и поступках, в чаровстве и
молитве: маслянисто-пронзительный голос, живое и мертвое, борющееся
внутри его. Сакральное может войти в сущность человека через молитву,
проповедь, ритуалы, через священные предметы культа, откровение.
Относительно этой парадигмы у религии мало отличий от мистицизма.
Несомненно, ритуал привносит в жизнь Порфирия Владимирыча
содержательность и регламент: герой обуздывает себя дисциплиной церковного
ритуала: беспрестанно крестится «то на церковь, то на часовню, то на
деревянный столб, к которому была прикреплена кружка для подаяний» [1,44],
внимательно прослушивает евангельские сказания, стукается лбом в землю,
при этом, как животное, навостряет уши, осклабляется в пене собственной
слюны, его голос – змей, глаза – яд, жесты – парализуют волю. Так мистик
ощущает сакральное в самом себе (возможно, поэтому и владеет
пророчествами).
Истинная духовность, возможность реального Богообщения и обожения
возможна, по мнению автора, только при условии адекватного сопоставления
себя с горним миром, хотя наряду с духовной практикой, сюда могут входить
стратегии бессознательного.
1.
Ссылки:
Салтыков-Щедрин М.Е. Полное собрание сочинений: В 20 т. / М.Е., Салтыков-Щедрин, –- М.:
Художественная литература, 1971. – Т. 13. – 814 с.