Открыть статью в формате PDF

tе…%ме… *%л%…,ƒ=ц,, " ,“2%!,, чел%"ече“2"= C!,"ле* "…,м=…,е C!ед“2=",2елеL м…%г,. …=3ч…/. ш*%л, %2 =…2!%C%ге%г!=-,, д% C%“2м%де!…,ƒм=. qю›е2/ *%л%…,ƒ=ц,, " ,“2%!,, p%““,,
“2=л, C!едме2%м ,““лед%"=…, %2ече“2"е……/. ,“2%!,*%" XVIII$XIX ""., %“%Kе……% !*% %K%ƒ…=ч,"ш,“ь " 2"%!че“2"е b. h. jлюче"“*%г%, = 2=*›е C!ед“2=",2елеL 2ече…, %Kл=“2…,че“2"=. b XX ".
!%““,L“*,е , ƒ=!3Kе›…/е ,““лед%"=2ел, !=ƒ…/. C%*%ле…,L (t. d›. Šе!…е!, l. j. kюK="“*,L,
q. b. a=.!3ш,…, b. h. x3…*%", d›. t%!“=L2 , д!.) “%ƒд=л, %!,г,…=ль…/е *%…цеCц,, *%л%…,ƒ=ц,,
, ""ел, " …=3ч…/L %K%!%2 C!ед“2=",2ель…/L *%!C3“ ,“2%ч…,*%".
b %2л,ч,е %2 ,де%л%г,L, C!,д=ю?,. C!%“2!=…“2"е……%L .*“C=…“,, !=ƒ…%г% !%д= %це…%ч…/е
*%……%2=ц,,, …=3*, % !=“C!%“2!=…е…,, ›,ƒ…, , *3ль23!/ (K,%л%г, , =…2!%C%л%г, ) ",д 2 " *%л%…,ƒ=ц,, %д,… ,ƒ %“…%"…/. ƒ=*%…%" , ме.=…,ƒм%" д",›е…, , !=ƒ",2, . b 2!=д,ц,%……%м
дл %2ече“2"е……%L ,“2%!,, 2%л*%"=…,, "…32!е…… , "…еш… *%л%…,ƒ=ц, "*люч=е2 %“"%е…,е
2=* …=ƒ/"=ем/. C3“23ю?,. , %*!=,……/. 2е!!,2%!,L, .%2 Cе!е*!е“2…/е *%л%…,ƒ=ц,%……/е C%2%*, %."=2/"=л, , д!3г,е C!%“2!=…“2"=, "*люч= “2%л,ц/. Š,C%л%г, *%л%…,ƒ=ц,L %K/ч…% C!%"%д,2“ C% .C%.=м (=…2,ч…%“2ь, Cе!,%д/ "ел,*%г% Cе!е“еле…, , "ел,*,. ге%г!=-,че“*,. %2*!/2,L , д!.), “2!=…=м ,л, …=!%д=м (K!,2=…“*,L, г%лл=…д“*,L, ,“C=…“*,L, !%““,L“*,L, -!=…ц3ƒ“*,L
&“2,л,[), “2!=2ег, м (=ме!,*=…“*,L -!%…2,!, “*=…д,…="“*= *%%Cе!=ц, ) , 2. д.
`…=л,ƒ ,“2%!,че“*%г% %C/2= !=ƒл,ч…/. 2,C%" , м%делеL *%л%…,ƒ=ц,, ,мее2 "/“%*3ю …=3ч…3ю
ƒ…=ч,м%“2ь *=* ,ƒ3че…,е ме.=…,ƒм= д",›е…, , "ƒ=,м%деL“2", …=!%д%" " C!%шл%м, *=* ,“2%!,че“*,L -%… “%"!еме……%г% д,=л%г= …=!%д%" , *3ль23!. n“%Kе……% =*23=ль…% !=““м%2!е…,е “це…=!,е" *%л%…,ƒ=ц,, “ 3че2%м C%ƒ,ц,L , м%2,"%" "“е. 3ч=“2…,*%" C!%це““=, = …е 2%ль*% =ге…2%"
ме2!%C%л,,. o!%е*2 &d,=л%г *3ль23! , .2…,ч…%“2ь " *%…2е*“2е *%л%…,ƒ=ц,,[, ,…,ц,,!%"=……/L "
!=м*=. o!%г!=мм/ -3…д=ме…2=ль…/. ,““лед%"=…,L o!еƒ,д,3м= p`m &h“2%!,*%-*3ль23!…%е …=“лед,е , д3.%"…/е це……%“2, p%““,,[, C!едC%л=г=е2 "“е“2%!%……,L =…=л,ƒ *%л%…,ƒ=ц,, *=* 3…,"е!“=л,, чел%"ече“*%L ,“2%!,,. p=ƒме?е……/е " д=……%м …%ме!е “2=2ь, =!.е%л%г%", .2…%г!=-%"
, ,“2%!,*%" C!ед“2="л ю2 “%"!еме……/е 2е…де…ц,, %“м/“ле…, .2%г% "ле…, , %2!=›= м…%г%%K!=ƒ,е ,“2%!,че“*,. “,23=ц,L , ="2%!“*,. C%д.%д%".
А. В. Головнёв
КОЛОНИЗАЦИЯ В АНТРОПОЛОГИИ ДВИЖЕНИЯ*
Антропология движения измеряет реальность в единицах действия, ее главными категориями выступают динамика и статика,
основными инструментами — мотивационнодеятельностные схемы и историко-антропологические сценарии.1 Одним из механизмов социального движения в праистории и истории
является колонизация (от лат. colonia ‘выселки’, ‘поселение на чужой территории’) как освоение людьми новых территорий в широком
1
Головнёв А. В. Антропология движения (древности Северной Евразии). Екатеринбург, 2009.
Головнёв Андрей Владимирович — чл.-корр. РАН,
главный научный сотрудник Института истории и
археологии УрО РАН
E-mail: Andrei_Golovnev@bk.ru
* Работа выполнена по проекту «Диалог культур и этничность в контексте колонизации», в рамках Программы
фундаментальных исследований Президиума РАН «Историко-культурное наследие и духовные ценности России»
диапазоне миграций, завоеваний, исходов,
установления систем контроля и власти. В сценариях колонизации сценой действия оказываются не только метрополия и колония, но и
соединяющий их путь. В истории кочевников
путь (пространство движения) занимает место
метрополии, подчиняющей и объединяющей
оседлые селения. Действующими лицами выступают жители метрополии и колонии, в том
числе правящая элита и люд (часто с разными
мотивами), агенты метрополии и колонисты.
Нередко колонисты движутся не по собственной воле, а по проектам элиты, например при
переселении кочевниками земледельцев и
ремесленников в пределах покоренных территорий, высылке в дальние страны преступников, организации невольничьих поселений,
создании торговых или промышленных резиденций. Иногда представляется, что подобные
управляемые переселения свойственны лишь
5
поздней истории с ее империями, торговыми
кампаниями, транснациональными корпорациями. Однако если иерархия была универсальным свойством социальной материи с
прачеловеческих времен,2 можно допустить,
что колонизация с глубокой древности представляла собой сложное сплетение мотивов–
действий элит и зависимых людей.
Праколонизация
Вся история человечества — история колонизации, начиная с появления вида Homo и
его расселения по планете. Если колыбелью
человека была Африка, то первой колонией
стала Евразия. Правда, миграциям людей и
пралюдей из Африки предшествовали подобные передвижения их далеких предков. Выделившиеся из среды насекомоядных около
70 млн. л. н. протоприматы, обликом сходные
с обитающими ныне в Юго-Восточной Азии
маленькими тупайями, широко расселились
по земле: остатки скелета пургаториуса найдены в Северной Америке, залямбдолестеса — в Монголии. Высшие приматы (Anthropoidea — человекоподобные), появившиеся
40 млн. л. н., при их концентрации в Африке,
разделились на обезьян Старого Света (узконосых катарриновых) и обезьян Нового Света
(широконосых платириновых). Сформировавшиеся свыше 22 млн. л. н. высшие узконосые
обезьяны, включая надсемейство Hominoidea
(предки горилл, шимпанзе, орангутанов, гиббонов и человека), 12–16 млн. л. н. разошлись
на рамаморфных (связанных с Азией) и дриоморфных (связанных с Африкой) приматов;
в свою очередь гоминоиды разделились на
африканскую ветвь, давшую начало африканским человекообразным обезьянам и человеку, и азиатскую — ветвь предков орангутана.3
Как видно, человек не первым колонизовал
ойкумену, а повторил путь нескольких поколений прапредков. Движение как стиль жизни унаследовано людьми, по меньшей мере,
от протоприматов. Можно предполагать, что
каждая из миграционных волн имела эпи2
Этология признает иерархию прачеловеческим явлением и
универсальным регулятором коллективного поведения; в теории систем иерархия также выступает универсалией, соподчиняющей системы мироздания от микроорганизма до метагалактики: «Иерархия представляет собой, по-видимому,
общую закономерность природы» (Джонсон Р. А., Каст Ф. Е.,
Розенцвейг Д. Е. Системы и руководство. М., 1971. С. 89).
3
См.: Зубов А. А. Палеоантропологическая родословная человека. М., 2004. С. 75–78.
центр (обычно африканский или, шире, афроевразийский), и каждая эволюционно новая
«порода» пралюдей заново заселяла доступную ойкумену. Остатки переселенческих потоков укоренялись и давали локальные ростки в
Азии или Америке, расцветали или увядали, но
однажды те же территории вновь испытывали
приток мигрантов из господствующего очага.
Два миллиона лет назад, судя по костям
стопы обнаруженного в Олдувайском ущелье
Homo habilis, далекий предок человека больше бегал, чем ходил.4 По убеждению большинства исследователей древности, люди палеолита постоянно двигались, успевая преследовать
мигрирующего зверя, совершенствовать навыки обработки камня, рожать и растить детей.
На заре человечества движение было естественным состоянием, и все прозрения каменного века совершались на ходу или на бегу.
Самый значительный итог палеолита — освоение ойкумены — достигнут за счет удивительной способности человека к пространственной
экспансии. Все первые технологические изобретения — метательные орудия, лук и стрелы,
лодки и нарты — были совершены во имя преодоления расстояний. В древности обыденностью была постоянная подвижность, а признаком бедствия — оседлый покой.
Около полумиллиона лет отделяют следы
пралюдей на Восточно-Африканском рифте от
следов архантропов-мигрантов вне Африки.
Если в Африке архантроп был органичным
звеном биосферы, то в Евразию он явился захватчиком чужих владений и вступил в сложный диалог с прежними господами экосистем,
прежде всего крупными хищниками. Миллион лет назад при первоосвоении новых территорий разворачивались сценарии колонизации, в которых туземцами выступали прежние
лидеры биоценоза, а прачеловек выступал в
роли колонизатора-суперхищника, устанавливавшего контроль над осваиваемой нишей,
замещая (уничтожая, подчиняя) конкурентов.
Если в Африке человек родился, то в Евразии
он создал культуру колонизации.
Sapiens-колонизация сопровождалась истреблением крупной фауны (пещерных медведей и мамонтов в Евразии, мегафауны в
Австралии и Америке), а также локальных
видов Homo, включая неандертальца. Истоки успеха африканцев-sapiens в конкуренции
4
Кларк Дж. Д. Доисторическая Африка. М., 1977. С. 51.
6
с европейцами-neanderthalensis обычно видят
в технологии, развитии языка, биологических
достоинствах неоантропа. Между тем физический облик Homo sapiens, оцениваемый с антропоцентристских и креационистских позиций как эталон, — один из многих случайных
вариантов, ставший «классическим» по факту победы. Не менее совершенным в проекции гоминидной триады был другой вариант
Homo — европейский неандерталец, наделенный большим мозгом, впечатляющей физической мощью, агрессивностью и плотоядностью. По всем этим ключевым признакам Homo
neanderthalensis превосходил Homo sapiens (а в
мастерстве изготовления орудий не уступал
ему); кроме того, именно неандерталец первым освоил Север и колонизовал северо-западную Евразию. Следовательно, превосходство
sapiens над neanderthalensis обеспечили не кажущиеся сегодня неоспоримыми физические
преимущества, а обстоятельства и действия,
сделавшие эти черты преимуществами.
«Верхнепалеолитическая революция» —
распространение по миру Homo sapiens —
было делом рук, ног и социальных стратегий
человека-хищника (травоядная схема, будь
она поддержана самой невероятной плодовитостью, не способна мотивировать захват новых пространств, тем более экологически неудобных). Истребление мегафауны и широкое
расселение — два ключевых признака sapiens-колонизации. Не исключено, что вслед за
охотниками мигрировали и иерархически зависимые от них собиратели: охотники захватывали территорию, собиратели ее осваивали,
создавая сложные, так называемые симбиотические, культуры верхнего палеолита. В конкуренции побеждал тот вид Homo, который
обладал цепкостью в сочетании с подвижностью, гибкостью в сочетании со стойкостью.
Выход в Евразию свел человека с пещерным медведем (Ursus spelaeus) — высокоадаптивным хищником, близким человеку
по этологии (предпочтению пещер), диете
(всеядности), телодвижениям (способности
сидеть и вставать на задние лапы). Э. Бехлер
называл ранний палеолит «кровавым временем пещерных медведей», Н. Кастере — периодом «отчаянной борьбы человека с этим
ужасом пещер».5 По выражению Л. Нуаре, эта
схватка была «древнейшей всемирно-исторической битвой, исход которой обеспечил неоспоримое господство человека над землей».6
Возможно, этот диалог был не «отчаянной
борьбой», а мим-адаптацией, благодаря которой человек перенял у медведя способы
власти над пространством. Между людьми и
медведями шла борьба за пещеры, начинавшаяся с того, что человек вторгался в логово
зверя и устраивал в нем свое жилище. Такого
рода «одомашненность» напоминала, скорее,
«омедвеженность». Освоение севера Евразии
немыслимо без медвежьей мим-адаптации:
«схема медведя», включая обитание в пещерах и землянках (берлогах), могла служить
моделью поведения и движения для многих
обитателей древней Евразии (не случайно
культ медведя в различных вариациях пронизывает мировоззрение всех народов северного полушария).
Наряду с медвежьей, люди заимствовали иные звериные схемы обитания-освоения и контроля над пространством. Борьба
и взаимодействие с хищниками (медведями,
львами, волками, гоминидами) была едва
ли не основным содержанием прагеополитики. Первые пути sapiens-колонизации
лежали вдоль гор, и ранние миграции проходили «с горки на горку». Этот алгоритм
движения, усвоенный архантропами еще на
Восточно-Африканском рифте, предполагал
отношение к горе как укрытию, плацдарму
освоения долин, исконному стереотипу «родины». Во все времена горы, благодаря мозаичности ландшафта и многообразию условий маневра, служили стыком оседлости
и подвижности. В этом отношении горный
хребет Евразии от Атлантики до Пацифики
(Пиренеи–Альпы–Карпаты–Кавказ–Ираннагорье–Гиндукуш–Гималаи–Тибет–Наньшань–Иньшань–Хинган с северной дугой
Памир–Тянь-Шань–Алтай–Саян) можно считать «становым» для ранних переселений.
В горных нишах, как в гнездах, укрывались и
разрастались сообщества мигрантов, сохраняя
возможность дальнейшего движения по хребту и его отрогам. Не случайно древнейшие
пути колонизации непременно проходили по
горным цепям, будь то Альпы в Европе, Алтай
в Азии или Скалистые горы в Америке. Даже
5
6
См.: Столяр А. Д. Происхождение изобразительного искусства. М., 1985. С. 139, 172.
Нуаре Л. Орудие труда и его значение в истории развития
человечества. Киев, 1925. С. 119.
7
в случаях выхода на равнину люди верхнего
палеолита сохраняли «горный стиль» освоения пространства, перенося модель пещеры
на сооруженный из дерева и звериных костей
дом-бастион.
Магистральные и локальные культуры
Высокая подвижность человека представляется древнейшей традицией, тогда как оседлость — приобретенной относительно недавно
(в эпоху неолита) новацией. В этом смысле кочевники выглядят продолжателями исконных
качеств палеолитических охотников, а земледельцы и горожане — создателями новых
поведенческих схем. Впрочем Homo mobilis
(человек подвижный) продолжал оставаться
распорядителем пространства, включая очаги
оседлости, на протяжении всей истории. До
сих пор контроль над пространством напрямую связан с мобильностью, и во все времена
правящая элита отличалась высокой подвижностью в сравнении с оседлостью (часто принудительной) зависимого населения. На этих
качествах основана универсальная технология
колонизации, предполагающая сочетание динамики и статики, импульсов движения и механизмов оседания.
Адаптация, играющая ключевую роль в
колонизации, условно разделяется на двухмерную (экоадаптацию) и трехмерную (экосоциоадаптацию). Основным показателем экологической адаптации служит хозяйственный
цикл, социальной — деятельностная схема,
включающая, помимо хозяйственного цикла,
военные, брачные, религиозные, обрядовые,
торговые и иные действия. С позиции двухмерной экоадаптации действия людей регулируются всецело поведением зверей и состоянием
биоресурсов, а передвижения представляются
промысловым поиском или сезонным следованием за мигрирующим зверем. Культура, основанная на экоадаптации и сосредоточенная на
конкретном биотопе, может быть названа локальной.
Модель трехмерной адаптации предполагает, что любая культура неоднородна, и в
ней существует социальная иерархия. Локальная культура перерастает в магистральную,
когда она распространяется на большое пространство, связывая собой несколько локальных культур. Главную роль в посредничестве
играет военно-политическая, жреческая или
торговая элита, объединяющая своей актив-
ностью локальные культуры и создающая тем
самым новые пути контактов и новое качество взаимоотношений. Язык магистральной
культуры становится, как правило, вторым
языком локальных групп; нередко то же самое
происходит с культом и системой власти. Магистральная культура может сохранять связь
с материнской локальной культурой или, отделившись от нее пространственно и функционально, подчинить и интегрировать другие
локальные группы.
Магистральная культура — механизм освоения больших пространств, синтеза локальных культур в сложные сообщества, имевшие
в разные эпохи вид археологических мегакультур, языковых семей, «великих путей»,
государств. Локальная культура основана
на экоадаптации, магистральная — на социоадаптации, локальная осваивает биоресурсы,
магистральная — социоресурсы. Посредством
торговли, религии, войны, политики, экономики магистральная культура колонизует локальные сообщества и создает удобную для
себя социальную иерархию. Магистральная
культура обычно выступает для локальных
групп выгодным торгово-экономическим посредником, военным союзником, политическим организатором, культуртрегером. Она не
просто связывает локальные культуры и использует их ресурсы, но и создает качественно новые виды деятельности, прежде всего
посреднические и управленческие, тем самым
обновляя и иногда существенно изменяя локальные традиции.
С неолитической революции баланс динамики и статики принял вид соотношения
кочевничества и оседлости. Мобильность кочевников стала не только их главным оружием, но и промыслом, идеологией, политикой.
Китайские или римские авторы, писавшие о
бездомности и дикости кочевников, выражали неприязнь оседлой цивилизации к «варварам». Однако «дикость и варварство» не мешали кочевникам с бронзового века выступать
политической элитой Евразии, контролируя
огромные пространства и связывая оседлые
сообщества в так называемые кочевые империи. Кочевников можно назвать архитекторами путей и связей, игравших главную роль в
колонизации.
Наиболее значимым в развитии магистральных культур Северной Евразии было становление деятельностных схем «коне-людей»
8
и «море-людей».7 Им суждено было освоить
открытые пространства, стать посредниками на магистралях и элитой многих культур.
И дело не столько в прогрессивных технологиях, сколько в мотивах и интересах их пользователей. Лодки и прирученные лошади
появились в палеолите или мезолите, но их
превращение в социальное орудие-оружие
стало следствием управленческой революции
неолита. Антропология движения позволяет увидеть в варварских миграциях не досадную помеху развитию цивилизаций, а силовые линии этнополитогенеза. Магистральные
культуры Балто-Понтийского междуморья и
Великой степи охватывали и преобразовывали пространство Северной Евразии в ритме
попеременного господства кочевников моря и
суши. Главным мотивом-действием масштабных передвижений была война как регулярный промысел и конкуренция за власть над
пространством, в которой верх одерживали
наиболее подвижные и боеспособные группы.
Археологии удалось уловить праисторический момент рождения коневодческой культуры в южнорусских степях в середине IV тыс. до
н. э. (среднестоговская культура).8 Не исключено, что ее появление вызвано «синдромом
казачества» — формированием лихой вольницы в «диком поле» на окраине культуры триполья. Немирная цепь конных индоевропейских орд от Европы до Китая с эпохи энеолита
стала генератором многообразной кочевой
культуры, посредником между локальными
оседлыми сообществами, магистралью распространения технических новшеств (особенно оружия) и «кузницей вождей». В бронзовом веке (II тыс. до н. э.) по этой магистрали
прокатились боевые колесницы, распространились бронзовые топоры и кинжалы, обряды погребения с конем, петроглифы с изображениями запряженных лошадьми повозок.
В XII в. до н. э. на смену колесницам пришло
всадничество, и по его стремительному распространению в степях Евразии, в Греции,
Анатолии, на Кипре, Кавказе видно, насколько евразийский мир был внутренне связан
конными людьми, а сами они сохраняли ин7
О роли кочевников моря и суши в геополитике см.: Макиндер Х. Дж. Географическая ось истории // Классики геополитики. ХХ век. М., 2003. С. 16; Тойнби А. Дж. Постижение
истории. М., 1991. С. 183.
8
См.: Телегiн Д. Я. Средньостогiвська культура епохи мiдi.
Киïв, 1973.
формационное и социокультурное единство.
Центральная и прибрежная Европа с ее горнолесным ландшафтом была экологически неудобна для степняков. Тем не менее, конные
воины сыграли заметную роль в социокультурном и иерархическом укладе древних европейцев. С некоторым запозданием во времени
(относительно евразийских степей) кони и колесницы стали атрибутами европейских элит
от Балкан до Скандинавии.
В раннем железном веке евразийская степь
была ареной миграций индоевропейских всадников, самые восточные из которых, юэчжитохары, кочевали на границе с Китаем. Возможно, юэчжи преподали хуннам первые
уроки конных разбоев, вовлекая их в рейды
на китайские земледельческие провинции.
Юэчжи разбудили хунну, научив степных
промысловиков систематически охотиться
не только на зверей, но и на людей. Со своей стороны, Срединное царство в эпоху Цинь
наступлением на Ордос вызвало встречную
экспансию кочевников. Юэчжийская кочевая
воинственность в сочетании с циньско-ханьским культом единения породила феномен
хунну. Двойная, или сдвоенная, социальная
мим-адаптация позволила окраинным кочевникам во главе с вождем Маодунем за короткий срок создать в «диком поле» кочевую
империю. Хунны превзошли ханьцев юэчжийской маневренностью, а юэчжей — ханьской
сплоченностью; у хунну сложилась мотивационно-деятельностная схема, основанная на
совершенстве владения конем и луком, войне
как доходном и престижном промысле.
Культуры «людей моря» с древности развивались на юге и севере Европы: тростниковые суда Египта и деревянные челны Северной Европы 8–6 тыс. л. н. обеспечивали
судоходство на магистральных реках и больших архипелагах (Эгейском, Датском). Для
египтян морские походы не стали магистралью движения и развития, хотя уже в IV тыс.
до н. э. на скалах в пустыне между Нилом и
Красным морем были выбиты рисунки кораблей. Египетское судоходство превратило Нил
в магистраль речной (потамической) цивилизации. Умеренность египтян в отношении
моря объясняется предпочтением великой
реки и стремлением укрыться от угроз со стороны морей и пустынь (это напоминает отношение к открытым пространствам китайцев
Срединного царства).
9
В отличие от Египта, на Крите и Кикладах
сложился культ моря, художественно выраженный в изображениях кораблей, дельфинов, рыб, кораллов, морских звезд на фресках,
сосудах и печатях. Столицей людей моря стал
Крит — самый отдаленный от материка остров
Эгеиды, где возникло Минойское царство —
древнейшая средиземноморская талассократия. Морская власть выросла не на рыболовстве, а на пиратстве, если понимать под ним
не только захват чужих судов, но и борьбу за
господство, и «пастьбу» береговых жителей.
Воинственность эгейских людей моря уходит корнями в древнеевропейскую «схему
быка» — зверя-воина, выразившуюся на Крите в знаменитых мифологемах Минотавра и
похищения Европы. Как на суше европейцы
бронзового века изображали коней с рогами,
так моряки Эгеиды представляли владык моря
яростными и любвеобильными быками.
В середине II тыс. до н. э. в Финикии, на перекрестке путей и контактов Эгеиды и Египта,
сформировался новый очаг магистральной
морской культуры. Финикийские города-порты в Леванте представляли собой сообщества
выходцев из разных культур — семитов, египтян, критян-филистимлян. Финикийцы образовали экстерриториальную конфедерацию
торговцев, взяв на себя посредническую роль
в международной морской торговле. Феномен
морского народа-торговца эпохи бронзы —
порождение круговорота, в котором предложение и спрос переплелись с религиозными
и властными амбициями. Культ богатства,
возникший из смеси властолюбия, богостроительства, мистики и алчности, инструментально разрабатывался крупными торговцами. По
природе своей он имел так же мало общего с
насущными потребностями, как «золотой телец» — с телятиной. Финикийцам удалось синтезировать различные мотивы и ценности, создав эквиваленты обмена и научившись этим
обменом управлять. В их руках золото, священное для египтян и престижное для греков,
стало мерилом и инструментом власти. Море
было удобным пастбищем для «золотого тельца», и морские пути стали маршрутами распространения культа богатства и его промысла далеко за пределами Средиземноморья.
Нордическая морская культура коренится
в североевропейском неолите, когда на севере Европы появились двухштевневые лодки.
Устойчивость северной традиции не исклю-
чала связей нордической культуры со средиземноморской; судя по распространению
мегалитов, морской круговорот обеспечивал
трансъевропейские связи с каменного века.
Контакты северных и южных мореходов Европы были двусторонними, а их локальные
корни — достаточно прочными, чтобы обеспечить самобытность развития и избирательность заимствований. Судя по жажде северян
к южным трофеям, они восприняли культ
золотого тельца. Вероятно, уже в бронзовом
веке северные мореходы участвовали не только в торговле, но и в грабительских походах.
Воинственность людей моря подогревалась
состязанием с конными людьми, властвовавшими на открытых пространствах восточной
Европы. Не исключено, что уже в бронзовом
веке на переднеазиатском и черноморском
перекрестках случились первые столкновения кочевников моря и суши.
Деятельностная схема северных германцев мотивировалась военным промыслом и
разросшимся до этнической идеологии культом воинской доблести. Лучшим угодьем для
военного промысла северных варваров была
Римская империя. Встречной экспансией, например рейнскими походами Цезаря, Рим
усиливал военную схему германцев. Подобно Поднебесной, пытавшейся оградиться от
хунну Великой китайской стеной, Рим возвел
limes Romanus от верхнего Дуная до среднего
Рейна — сеть фортификаций с крепостямикастеллами. В обход лимеса с севера на юг
прошла готская экспансия, первоначально охватившая Балтику, а затем распространившаяся по восточноевропейским магистралям до
Черного моря. С первого эпизода своей истории готы предстают народом моря. Черное и
Азовское моря стали для них главной ареной
военного промысла. Будучи этнически разнородным, возглавляемое готами сообщество
функционально и иерархически было построено как народ-армия: на поселениях черняховской культуры в Причерноморье жили воины
и оружейники, гончары и повара, купцы и
земледельцы.
Появление бродячих славянских армий,
наводнивших в середине I тыс. восточную Европу, было следствием их вовлечения в военные авантюры готов, а позднее и других
кочевников. Готский путь прошел по стране
славян, от устья Вислы до устья Днепра, и Балто-Понтийское междуморье превратилось в
10
арену взаимодействия локальных славянских
и магистральной готской культур. Различаясь
деятельностными схемами, славяне и готы
дополняли друг друга: промысловики-земледельцы владели локальными природными
ресурсами, мореходы-воины — путями и военной властью над пространством междуморья. Славяне использовали готов в качестве
посредников и военной силы при межплеменных столкновениях, а готы занимались в
славянских землях военно-торговым промыслом и собирали пехотные отряды для военных
кампаний. Правда, военная мим-адаптация
не превратила славян, в отличие от кочевников-хунну, в народ-армию, зато экокультурная
привязанность к земле предопределила успех
их колонизации: там, где кочевники властвовали над пространством, их союзники славяне врастали в землю, осваивая ее локальные
участки. В эпоху Великого переселения, пока
степные и морские магистральные культуры
сменяли одна другую, славяне создали цепь
устойчивых локальных культур от Балкан до
Балтики.
Северная Евразия в системе социальных и
культурных связей создана подвижными магистральными культурами, причем Европу в
основном ваяли кочевники морей, а Азию —
кочевники степей. В судьбе славян эти пути
пересеклись и переплелись. В готскую и гуннскую эпохи восточные славяне были вовлечены в орбиты сопоставимых по мощи культур
кочевников морей (северных германцев) и
степей (тюрок). Позднее те же по складу культуры — свеев и викингов на водных магистралях, тюрок и монголов в степях — регулярно
воздействовали на лесных жителей Балто-Понтийского междуморья, причем северная часть
славян оказалась преимущественно в орбите
скандинавского влияния, южная — пост-гуннского (савиро-аваро-хазарского). В раннем
средневековье, накануне образования Русского
государства, «верхние» (по рекам Балтийского
бассейна) и «нижние» (по рекам Понтийского бассейна) славяне заметно различались по
культуре и, как свидетельствует летописец, платили дань, соответственно, варягам и хазарам.
Нордизм и ордизм
В VIII–XI вв. Балто-Понтийское междуморье было пространством экспансии варягов
(норманнов) на Восточном пути (Austrvegr),
узловым перекрестком которого стала сканди-
навская колония Старая Ладога (Aldeigjuborg)
в устье Волхова. Альдейгьюборг служил не местом уютной оседлости, а генератором и регулятором магистралей, перевалочной базой на
пересечении Балто-Понтийского (по Днепру) и
Балто-Каспийского (по Волге) путей.9 В Ладогу
вел и третий, Балто-Беломорский, путь. В эпоху викингов через ладожский узел проходили
речные дороги «из варяг» на юг «в греки», на
восток «в арабы» и на север «в бьярмы». Возникнув в середине VIII в., Старая Ладога за столетие превратилась из колонии в метрополию
и стала резиденцией русских князей.
На Восточном пути норманны известны как
русь (рать). В Повести временных лет сквозным и устойчивым значением слова русь является «рать, элита войска», используемое
от начала русской истории до XI в.: идущее в
1018 г. на Болеслава со Святополком войско
Ярослава, как и во времена Олега, собирается из руси, варяг и словен. Это соответствует
толкованию названия русь из староскандинавского круга значений ródr ‘гребной ход’,
roßs (др.-исл), ruß (рун.) ‘войско, дружина’.10
В летописных выражениях «русь идет» обозначается рать с князем и дружиной во главе.
Например, повествуя о деяниях Святослава,
летописец использует слово русь в многозначной идентификации — персональной (князь),
внутривойсковой (элита), кастовой (войско),
международной (страна), пространственной
(земля). Не потому князь звался русским, что
владел страной-Русью, а потому страна звалась Русью, что ею владел князь русский со
своей ратью-русью. Отношение Святослава к
отечеству, в стиле известной монаршей мудрости, могло бы звучать: «Русь — это я» или
«Русь — там, где я». При Святославе Русь —
кочующая; в запечатленном летописью мгновении «Русь идет» читается состояние ее движения, она еще в пути и не осела в градах и на
княжьих столах. Подобно тому, как команда
корабля (в построениях геополитиков) была
9
См.: Янин В. Л. Денежно-весовые системы русского средневековья. М., 1956. С. 103; Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и
Скандинавия в IX–XIV вв. М., 1978. С. 51, 64; Носов Е. Н. Новгородское (Рюриково) городище. Л., 1990. С. 188–190.
10
Брим В. А. Происхождение термина Русь // Россия и Запад. Ч. 1. Пг., 1923. С. 7–10; Ковалевский С. Д. Образование
классового общества и государства в Швеции. М., 1977. С. 82,
106, 214; Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь
и варяги (русско-скандинавские отношения домонгольского
времени) // Славяне и скандинавы. М., 1986. С. 203, 204; Wilson D. M. The Vikings and Their Origins. Scandinavia in the First
Millennium. London: Thames&Hudson, 1996. P. 104.
11
прообразом европейской демократии, дружина-русь стала прообразом устройства государства, принявшего ее название.
Археология севера Руси показывает, что
норманны не встретились со словенами на
Волхове, а пришли с ними вместе с Балтики.11
Импульс экспансии на восток зародился в
VIII в. в балтийском сообществе норманнов и
славян. Путь прокладывался двумя культурами, будто двумя ногами: норманны пробивали
его войной, славяне — осваивали трудом, норманны умели побеждать, славяне — выживать,
норманны контролировали магистрали, славяне — локальные ниши. По Повести временных
лет такой неразлучной парой выступали русь и
словене. Походы норманнов на северо-востоке
Европы без участия славян не породили бы колоний. Две культуры шли бок о бок, и не случайно длинные скандинавские дома и славянские печи стояли по соседству в Старой Ладоге.
Первой восточной магистралью (начало
IX в.) был путь «из варяг в арабы», по которому вверх по Волге текло арабское серебро,
вниз — рабы и пушнина. Колонизация Верхнего Поволжья проходила по той же схеме русофинно-славянского движения, что и освоение
Ладоги и Ильменя из Балтии: русь выступала
военно-торговым ядром, славяне и финны —
«подчиненными союзниками», осваивавшими
локальные ниши. Открытие Днепровского пути
«в греки» пришлось на вторую половину IX в.,
когда возник варяжский форпост в Киеве.
Некоторые исследователи допускают подмену основного направления: например, в восприятии Б. А. Рыбакова путь из варяг в греки
лучше смотрится как путь из грек в варяги.
По его мнению, «восточнославянская государственность вызревала на юге, в богатой и
плодородной лесостепной полосе Среднего
Поднепровья. Темп исторического развития
здесь, на юге, был значительно более быстрым, чем на лесном и болотистом севере с его
тощими песчаными почвами».12 В последние
11
См.: Седов В. В. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья // МИА. М., 1970. С. 71, 72; Herrmann J. Byzanz und die
Slawen am “aussersten Ende des westlichen Ozeans” // Klio.
Bd. 54. 1972. S. 309–320; Алексеева Т. И. Антропологическая
характеристика восточных славян эпохи средневековья в
сравнительном освещении // Восточные славяне. Антропологическая и этническая история. М., 1999. С. 168–169; Рябинин Е. А., Дубашинский А. В. Любшанское городище в Нижнем Поволховье (предварительное сообщение) // Ладога и ее
соседи в эпоху средневековья. СПб., 2002. С. 196–203.
12
Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XI–
XIII вв. М., 1982. С. 284, 294.
годы позиции южноцентризма пошатнулись
под давлением новых археологических данных: «представление о новгородском севере
как о политической периферии, изначально
зависимой от Киева, далеки от действительности».13
За три века движения руси на Восточном
пути, с 750-х по 1050-х гг., варяжские князья
постоянно утверждали свою власть походами
с севера на юг: (1) Рюрик, прибыв из-за моря,
двинулся с севера (Ладоги) на юг (Ильмень);
(2) Аскольд и Дир, отпросившись у Рюрика в
Царьград, прошли с севера на юг и овладели
селением под названием Киев; (3) Олег походом с севера на юг захватил пространство от
Ладоги до Киева; (4) Святослав в отрочестве
княжил в Новгороде, затем отправился воевать на юг; (5) Владимир походом с севера на
юг захватил власть, одолев братьев с помощью
варягов; (6) Ярослав трижды с помощью варягов походами с севера на юг захватывал и утверждал свою власть.
На этом история сложения Руси завершилась и началась история ее распада, так называемой «феодальной раздробленности».
Во всех эпизодах Новгород «воссоединялся»
с Киевом путем его военного захвата, причем
все рейды проходили по одному сценарию с
участием варяжской дружины. Как видно, на
пути из варяг в греки власть шла с севера на
юг — Новгород ни разу не был завоеван из Киева (если не считать погрома, учиненного во
время крещения Добрыней и Путятой). Власть
рождалась не там, где хорошо росло просо, а
на «тощих песчаных почвах» (определение
северной Руси Б. А. Рыбакова). Как подметил
С. М. Соловьев, «в борьбе северных князей с
южными варяги нанимались первыми, печенеги — вторыми, следовательно, первым помогала Европа, вторым — Азия... Печенеги ни разу
не дали победы князьям, нанимавшим их».14
Движение руси с севера на юг сопровождалось созданием цепи колоний — подобий Ладоги — перевалочных баз, превращавшихся в
гарды (сканд. garđr, «городок»). На южном
направлении ближайшей к Ладоге колонией
стал Новгород (первоначально Рюриково Городище), отдаленной — Гнёздово. При сохра13
Макаров Н. А. Север и Юг Древней Руси в Х — первой половине XIII века: факторы консолидации и обособления // Русь
в IX–XIV веках: Взаимодействие Севера и Юга. М., 2005. С. 5.
14
Соловьев С. М. Сочинения. История России с древнейших
времен. М., 1988. Кн. I. Т. 1–2. С. 223.
12
нении исходной «ладожской схемы» каждый
град был очередным шагом адаптации: в отличие от морского порта Альдейгьюборга,
Новгород был узлом речных магистралей,
Гнёздово — волоков в верховьях крупных рек.
Неизбежным эффектом норманно-славянского альянса, прежде всего в колониях, было
рождение полукровок, обладавших не то промежуточным, не то сдвоенным социокультурным статусом. На первый взгляд, персонаж
«полукровка» — сомнительная фигура для научной истории. В антропологическом ракурсе,
напротив, носитель двух культур-схем играет
заметную роль, поскольку обладает расширенным адаптивно-деятельностным диапазоном
и дополнительным стимулом к самоутверждению. Опыт Владимира Святославича на Руси,
как и Вильгельма Завоевателя в Нормандии и
Англии, убеждает в неординарной роли полукровок на поворотах истории.
Со времен Владимира и Ярослава на Руси
сменился вектор движения — оно пошло в
противоположную сторону, с юга на север. Его
генератором стал Киев, а мотивационно-деятельностной основой — христианство как государственная идеология. Первые зерна этой
схемы привезла из Византии Ольга, Владимир
с Добрыней доставили их из Киева в Новгород, Ярослав возвел для них храмы св. Софии.
Дух язычника Святослава был изгнан из нелюбимого им Киева, христианство заместило
собой викингскую «схему Одина» (в русском
варианте Перуна), установив церкви на капищах, а символом единения провозгласив христианского Бога.
Распространению христианства способствовал рост славяно-русских градов, возникших
по соседству с варяго-русскими гардами. В отличие от гардов, служивших станциями пути,
грады стали очагами оседлости. Так называемая феодальная раздробленность, приписываемая не то дурному нраву знати, не то законам всемирно-исторического развития, была
следствием остановки пути. Варяги осели, и
замер путь «из варяг»; динамичная прежде
Русь распалась на статичные локальные княжества. Русским князьям оставалось строить
в своих уделах церкви, возводить крепостные
стены и с опаской следить за передвижениями
степных кочевников, будто ожидая пришествия новой магистральной культуры.
Момент социокультурного триумфа «Киевской Руси» Ярослава Мудрого принято свя-
зывать с благотворным воздействием христианства и централизованной политики. На
самом деле величие это было создано трехвековым движением руси и северных славян
по балто-понто-каспийским магистралям.
Южная религия прошла по путям, проложенным и построенным северными язычниками, а когда единение в северном пути
заменилось единением в южном боге, Русь
начала распадаться. Княжества, охваченные
киевским влиянием, стремительно мельчали; например, Владимиро-Суздальская земля после смерти Всеволода Большое Гнездо
разделилась на 5, при его внуках — на 12, при
праправнуках — на 100 удельных княжеств.
Единственным очагом, сохранявшим и развивавшим магистральность, была Новгородская
земля, которая не только сохранила целостность, но и расширила свои пределы за счет
военно-торговой колонизации; к XIII в. новгородские владения простирались от Ботнии
на западе до Урала на востоке и от Арктики
на севере до Верхней Волги на юге.
Первоначально контакт славян и скандинавов был взаимодействием различных
систем адаптации: славянская культура локальных ниш так же органично входила в
норманнскую культуру больших пространств,
как норманнская торговля и военный промысел дополняли комплекс жизнеобеспечения
славян. Эти культуры усиливали друг друга:
норманны разными средствами (торговлей,
данью, грабежом) собирали «урожай» на
славянских землях, а славяне пользовались
услугами скандинавов в дальней торговле и
военных кампаниях; норманны создавали
колонии на славянских землях, а славяне заселяли новые пространства по проторенным
скандинавами путям. В сочетании локальной
(славянской) и магистральной (норманнской)
деятельностных схем сформировалась обширная общность под названием Русь и родилась
новая синтетическая норд-русская (верхнерусская, новгородская) культура. Символом
ее движения стал ушкуй (речное судно), а в
деятельностной схеме связались норманнская магистральность (дальняя торговля, сбор
дани и военный промысел) и славянская локальность (комплекс местных производств,
экологических, социальных и сакральных
обычаев). По интегративной функции верхнерусская культура к XIII в. заместила культуру
викингов на северо-востоке Европы.
13
В XIII в. маятник евразийской истории качнулся, и на смену осевшим кочевникам моря
вновь пришли степняки. Как в IV в. гунны разбили готскую державу Германариха и надолго
установили зависимость «нижних» славян от
тюркских каганатов, так по сходному сценарию в XIII в. монголы Чингисхана покорили
русские княжества. Впрочем, к Улусу Чжучи
отошла лишь Нижняя Русь — область рек южного стока, некогда принадлежавшая хазарам.
Верхняя Русь, по рекам балтийского стока, оставалась независимой еще более двух столетий, пока не была завоевана Москвой.
Подобно викингам на море, монголы в степи развернули гигантскую социальную сеть,
основанную на той же триаде война–дань–
торг, только доля торговли в ней была ничтожна в сравнении с военно-данническим
промыслом. Монгольская культура больших
пространств пересекла своими магистралями всю срединную Евразию, захватив на окраинном западе Нижнюю Русь в качестве
локальной культуры. На стыке монгольской
(ордынской) и нижнерусской культур сформировалась орд-русская, или московская (по
названию ее форпоста), культура, основанная на жестком централизме власти и военно-данническом промысле. Москва, как показали исследователи евразийской школы,
унаследовала от Орды методы управления
(русский лексикон пополнился монголотюркскими понятиями «деньги», «казна»,
«таможня», «ярлык», «ясак») и к XVI в. превзошла по социально-политическому потенциалу рассыпавшуюся на части Орду. В целом
верно, хотя и не лишено гротеска, замечание
Н. С. Трубецкого: «Московское государство
возникло благодаря татарскому игу… “Свержение татарского ига” свелось к замене татарского хана православным царем и к перенесению ханской ставки в Москву».15
В отличие от быстро расцветающих в войне
и гибнущих в мире степных кочевых империй,
Московское царство укоренилось на нижнерусской локальности, впитав ордынскую магистральность. По устойчивости московская
культура не уступала новгородской, а по военному потенциалу, при остаточной поддержке
Орды, значительно ее превосходила. Исход
поединка царя и веча был предрешен, и в течение столетия, с 1471 по 1570 гг., усилиями
15
Трубецкой Н. С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 157.
двух «грозных» Иванов очаг верхнерусской
культуры был уничтожен. Дуэль Москвы и
Новгорода, трактуемая официальной историографией как борьба централизма с сепаратизмом, в действительности была эпохальным
столкновением двух различных евразийских
традиций — орд-русской и норд-русской.
Норд-русская традиция не пресеклась с
разгромом Новгорода. По природе не нуждающаяся в крепкой столице, она широко распространилась по всему Северу Евразии, особенно ярко отобразившись в культуре русских
поморов. Деятельностная схема орд-русской
традиции, немыслимая без мощного центра
и основанная на административно-налоговом
промысле, реализовалась в создании иерархической структуры «малых копий» Москвы.
Противостояние этих традиций — нордизма
и ордизма — до сих пор отзывается в конфликтах российского гражданства и русской
этничности, централизма и регионализма.
Впрочем можно вести речь и об их срастании
в синтетическую русскую культуру в широком
спектре ее вариаций от одержимого старовера и покладистого крестьянина до разудалого
купца и властолюбивого чиновника. Именно сдвоенная магистральность русской культуры, вобравшей в себя традиции нордизма
и ордизма, а также славянскую локальную
адаптивность, стала двигателем эпохальной
экспансии, приведшей к образованию России
и до сих пор сохраняющая ее на просторах
Северной Евразии.
***
Всем странам так или иначе довелось побывать колониями. Например, самая известная метрополия Англия только в историческое время была колонизована несколько
раз — бриттами, римлянами, англосаксами,
викингами, нормандцами. Соединенные Штаты Америки, ныне претендующие на мировое
господство, — еще недавно были типичной
колонией. Метрополия — не столько место,
сколько качество, которое способно перемещаться по планете: «миграция метрополий»
приводит к затуханию старых и появлению
новых очагов экспансии, а иногда порождает
«колонизацию вспять». Это видно в современной Европе, которая еще недавно была активной метрополией, а сегодня даже внешне изменилась под воздействием бывших колоний.
Не поворачивается язык назвать нынешнюю
14
Европу колонией, но активность заселения
ее мигрантами из Африки и Азии — «эхо колониального прошлого» — показывает, что
путь колонизации по-прежнему действует,
только миграция развернулась в обратном
направлении и за отливом последовал прилив. В антропологии движения ключевым
элементом сцены колонизации выступает не
только пара «метрополия–колония», в кото-
рой может произойти рокировка ролей, но и
путь, обычно двусторонний, создающий цикл
коммуникации. Колонизация как прямой контакт различных систем адаптации и деятельности — один из ключевых механизмов социального развития и преобразования, своего рода
социохимическая реакция смешения и взаимодействия культур в конкурентном и нередко
продуктивном диалоге.
COLONIZATION IN ANTHROPOLOGY OF MOVEMENT
In the colonization scenarios the arena of action is not only the metropolis and a colony but also the
way connecting them. In the history of nomads the way (space of movement) takes place of the metropolis
subordinating and uniting the settled population. The actors are the population of metropolis and colonies,
including the ruling elite and the commoners (often driven by different motives), agents of the metropolis
and the colonists. Quite often the colonists move not of their own free will, but by the design of respective
elites, e.g. relocation of farmers and craftsmen by the nomads within the limits of conquered territories;
deportation of criminals to the remote territories; organization of slaves’ settlements; creation of trading
or industrial residences. All countries in one way or another happened to be colonies at some time in their
history. For instance the best known metropolis, England, only in historical time had been colonized several
times — by the Britons, the Romans, the Anglo-Saxons, the Vikings, the Normans. The metropolis is not so
much a place, but rather a quality that is capable of moving around the globe: “migration of metropolises”
results in waning of the old and emergence of the new centers of expansion, and sometimes it gives rise to
“colonization in the reverse”. This can be seen in the modern Europe, which only recently was an active
metropolis, and today it has even outwardly become different under the influence of its former colonies.
Colonization as the direct contact between different systems of adaptation and activity is one of the key
mechanisms of social evolution and transformation; it is a kind of socio-chemical reaction of mixing and
interaction of cultures in a competitive and often productive dialogue.
Andrei V. Golovnev